Ферма кентавров

ГЛАВА 18

В первый миг пробуждения, не открывая глаз, я подумала: «Как хорошо!». И потянулась. А когда тело на ленивое потягивание отозвалось десятком разных болей, сразу вспомнилось всё, что произошло за вчерашний длинный день, и захотелось уснуть опять.

Не вышло.

Лежала я, уютно свернувшись под одеялом, и думала, как жить дальше. Отчётливо и ясно было понятно только одно: остаться на ферме нет никакой возможности. Невозможно каждый день смотреть на человека, который называл нас за глаза «первым поколением породы», а при встрече — гладил по голове. Невозможно выполнять его указания на тренировках. Невозможно есть за его столом. И сама наша ферма, после того, как я поняла, что всё на ней принадлежит Костику, была уже мне чужой.

Когда я обдумала это, то прояснилось, что делать потом. Я буду искать родителей. Конечно, Он не станет сообщать, как их зовут, хотя наверняка помнит. Но тут можно догадаться. Если Арсен — Зуйков, а его отец — Зуенко, то, раз я Измайлова сейчас, настоящая моя фамилия должна была быть Измайленко… Фамилия украинская, значит, надо будет в крупных украинских городах расспрашивать конников, не знают ли они семью Измайленко, у которых много лет назад утонула маленькая дочка. Если не найду своих на Украине — ведь, вообще-то украинцы могут жить где угодно — поеду в Россию.

Только вот уходить придётся вместе с Веркой… После того, как она вчера заставила кричать от страха всех лошадей на конюшне, Верка совсем перестала мне нравиться и даже завидовать ей я совсем перестала. Но раз она поедет с каскадёрами, придётся к ней — новой — как-то привыкать. Конечно, можно не приставать к каскадёрам, отправиться пешком, то есть верхом. Но сейчас наступает настоящая холодная осень, к которой Боргез совсем не приспособлен.

Всё равно, так или иначе, я найду своих родителей. Опять жизнь сделается справедливой. Всё остальное — не так уж и страшно. Пусть это Он решил, что я должна родиться! Если бы того же не хотела моя мама, она бы просто сделала аборт… А раз я появилась на свет, значит, мама любила меня — как ребёнка, а не зверёныша конно-спортивной породы!

Когда я это поняла, то даже развеселилась и наконец встала с кровати.

Мир может опрокинуться к чёртовой матери, но если ты останешься ЧЕЛОВЕКОМ, то сможешь поставить его на место!

Был белый пасмурный день. Я заволновалась, как там Боргез, полезла под кровать за тапочками и тут дверь слегка скрипнула и вошла Машка.

— О! Привет! Ты уже проснулась!

— Привет… Сколько времени?

— Двенадцать с минутами.

— Ничего себе! Ты почему меня не разбудила?

— Да ты так хорошо спала… И потом, вы вчера с Боргезом намучились.

При воспоминании о минувшем дне словно тень пролетела по комнате. Мы помолчали, потом я спросила:

— Как дела там на конюшне?

— Борька твой — в порядке. Я смотрела, в деннике, вроде, не хромает. Я зачистила его, но выводить не стала.

— Спасибо, — я наконец достала тапочки, сунула в них ноги и села на кровать. Одеваться было не надо, оказалось я спала в старых синих «трениках» и клетчатой чёрно-красной рубашке.

Машка тоже присела на кровать и вздохнула:

— Когда ты… Ну, сознание потеряла, там такое началось. Знаешь, обычно ведь все знают, что делать, а тут начали метаться по комнате, нашатырь не нашли, хотя он всегда в аптечке на кухне стоит. Тогда Арсен побежал на конюшню, в тамошнюю аптечку, а когда принёс его, тётя Оля сказала, что не надо тебя трогать, просто ты ужасно устала и надо тебе дать отдохнуть. И тебя отнесли сюда, уложили, только раздевать не стали…

— Кто отнёс?

— Он, — как и я, после всего, что узнали мы, Машка не могла называть тренера по имени, говорила «Он», выделяя это слово голосом так, что как бы говорила его с большой буквы. — Знаешь, Он сначала, когда суета началась, так неуверенно двигался, как бы боялся, что мы Его прогоним… А потом ничего, тебя вот перенёс, оживился, только что командовать не начал. Естественно, никто спать не лёг, хоть тётя Оля и говорила. Как-то получилось так, что все пошли на конюшню. Мне… мне вроде не к кому… — её голос немножко дрогнул, — а я всё равно пошла. По очереди ко всем заходила. Сразу как-то легче стало — ну, ты же знаешь, всегда так бывает, когда смотришь на лошадей. Стало казаться, что ничего страшного не случилось. То есть случилось конечно, страшное, но это… так… не смертельно. А тётя Оля и Он долго в лесу говорили.

— В лесу?

— Ну да. Понимаешь, ни в доме, ни в конюшне, ни в сарае их не было. Потом Он, кажется, домой пошёл, а тётя Оля вернулась к нам и сказала, что не знала раньше, что нас… таким путём…

— Ага, как же, не знала!

— Нет, непохоже было, что врёт, и потом, тогда бы она не поехала к Алёхину…

— Ты что!

— Ну да, к Алёхину, главному каскадёру. Я сейчас по порядку расскажу. Короче, она сказала, что сама найдёт наших родителей, а Верка сказала, что, мол, мы со Светой всё равно уходим, мы уже договорились…

— Ничего не договорились, брешет она!

— Ну, мы же тебя не могли спросить… Аня сказала, что никуда не поедет, остаётся здесь, и знать не желает про всяких родителей, Арсен тоже сказал это, ну, ему легче, у него же никого просто нет… И утром тётя Оля поехала в Симферополь, чтобы договориться насчёт тебя и Верки…

— А тебя?!

Машка отвела глаза в угол, куда-то между занавеской и стеной:

— Понимаешь…

Мы не зря жили в одной комнате, не зря были друзьями. Я поняла всё без объяснений и слов.

ОН обещал Машке, что сразу после его возвращения из Киева, они поедут по крымским конефермам, искать для неё лошадь. А потом, когда поиски завершатся удачей, нельзя будет сказать «спасибо, до свиданья!». Нечестно. Машка ни за что не поступит так.

В комнату ворвалась Верка и, не замечая, что влезла некстати, c размаху уселась на кровать рядом со мной.

— О! Проснулась наконец, Светка! Чего сидишь, собирай вещи! Я уже сложилась. Здоровый рюкзачина вышел! — тут она обратила внимание, что попала не в такт своими словами, поглядела на Машку, потом — на меня. — Ну что вы… Ой, какие вы нудные! Ещё не хватало на колени броситься: «Владимир Борисович, Константин Петрович, простите нас, пожалуйста!» Ну вас к чёрту, только настроение портите!

Так же резко, как села, она вскочила, вышла, хлопнув дверью, ио сразу стали заметнее тонкие трещинки в стене у косяка.

Я посидела, потом тоже поднялась:

— Схожу посмотрю, как Борька.

Больше всего я боялась, что увижу Боргеза таким, каким он был вчера ночью — стоящим с понурой головой, опущенными в сторону ушами. Вдруг навсегда он станет печальным, слишком вдумчивым — словом, перестанет быть собой?

Ничего подобного!

Меня приветствовали радостным негромким гогоканием, меня по-дружески пихнули носом и тут же заключили шеей в прочное кольцо, прижав к рыжему плечу. Снизу на меня косил, сверкая белком, внимательный дурашливый глаз. Верхняя губа чуть-чуть подрагивала, но одновременно дружески куснуть и продолжать меня удерживать было невозможно. Я почесала коротенькую шёрстку на переносье и посоветовала:

— Хватит, дурачок…

Боргез решил, что держал меня в плену совершенно достаточно для того чтобы я поняла, какой он, жеребец, сильный, а когда отпустил, то фыркнул и отскочил в сторону, сделав вид, будто страшно боится моего несуществующего гнева. Ещё бы, я ж такая здоровенная человечина, головой до холки не достаю, я ж могу что угодно с несчастным четырёхлеткою сделать…

Послышался скребущий звук и за решёткой, закрывающей неширокую щель между потолком и стеной соседнего денника, появились чёрные, с розовым внутри, раздувающиеся ноздри, блестящие любопытством глаза, ушки — стрелками… Баянисту стало интересно, что там у нас происходит, по какому поводу топот-грохот и фырчание. Он поднялся на задние ноги и заглядывал, задевая копытами подогнутых передних ног белённые кирпичи.

Боргез заметил это явное посягательство и кинулся на стенку, прижав уши. Баянист тут же исчез, а из его денника через кормовое окошко в наш денник просунулся Арсен:

— Светка, привет! Я — к вам. Можно?

— Давай, только не в окно! Сверзишься!

— Ну, вот ещё… — Арсен уцепился за решётку покрепче и вдруг смешно взвизгнул: — Байка! Сволочь!

Конечно, Баянист своего всадника любил. Но не ущипнуть кончиками зубов за соблазнительно торчащий из окошка зад или тощую ногу… Ах, не требуйте невозможного!

Наконец Арсен сполз головой вниз в Боргезову кормушку, перевернулся в ней и спрыгнул на пол. Между прочим, времени он затратил на это втрое больше, чем если бы просто и незамысловато воспользовался дверью. Я хотела сказать кое-что на эту тему, но почувствовала, что ему совсем не до шуток.

— Ну, что?

— Понимаешь, Светка… Такое дело….

Он стоял, привалившись спиною к кормушке и разбрасывал ногой солому на полу. Боргез подошёл, брезгливо понюхал его одежду, пахнущую Баянистом, хотел укусить, но подумал и кусаться не стал, длинно фыркнул и отошёл. Я не мешала Арсену собираться с мыслями и наконец он спросил:

— Ты говорила… Короче, ты знаешь, где моего отца похоронили?

— Знаю.

— Ну, где?

Я молчала, не зная, как рассказать, что закопал Николая Зуенко Завр далеко не в лучшем месте. Арсен торопливо стал объяснять:

— Понимаешь, вчера, насчёт мяса Акташу… Я просто так сказал, от злости. А сейчас мне хотелось бы, чтобы не говорил такого. Ведь если бы не он, меня бы не было на свете. Или был бы не я… Светка, он же меня по всей стране искал! Значит, ему не всё равно… то есть, было не всё равно, жив я или нет. Ну и, понимаешь, говорят, что душа человека сорок дней летает над тем местом, где похоронено тело. Я хочу прийти туда, чтобы он видел — мне тоже не всё равно. И фотографию у Владим Борисыча попрошу, наверное, даст, зачем она ему… И сделаю памятник. Я же здесь останусь, это у вас родители могут найтись, а у меня мама и… папа умерли. Может, разные дедушки-бабушки есть, но на фиг я им нужен? Да ещё с Баянистом…

— Его на могильнике похоронили. Там, где Карагача. Помнишь, дядя Серёжа рассказывал?

— Помню. Только я туда не ходил. Ты мне точное место покажешь?

— Прямо сейчас?

— Ну а завтра вы же с Веркой уедете… Слушай, а Машка там была?

— Была.

— Тогда, если ты не успеешь, я её попрошу. Подожди, а Карагач? Она в курсе, что там Карагач лежит?

Я глубоко вздохнула и пообещала:

— Была не в курсе, но я ей расскажу. Сегодня же расскажу.

— Знаешь, Светка… Я музыку написал. Классную. Про то, что ты вчера рассказывала, ну, про нашу жизнь. Послушаешь?

В конюшню кто-то вошёл. Да нет, не «кто-то»! Эти шаги я узнала бы если даже мне бы заткнули уши — по колебаниям воздуха. Болезненно заныло в животе…

Знакомый голос раскатился по конюшне:

— Я что-то не вижу, чтобы вы чистились-седлались! Ребята, время, время поджимает!

Конечно, что бы ни случилось, тренировки никто не отменял.

Я увидела тренера. Он заглянул в наш денник и сказал:

— Арсен, чтоб через десять минут я тебя видел на поле!

Меня Он словно не заметил, но когда наши взгляды встретились…

В Его глазах оказалась такая жгучая, такая беспощадная ненависть, что у меня ноги стали ватными. Пришлось спрятаться за Боргеза чтобы эту ненависть пережить.

Только сейчас я полностью поняла, насколько изменился мир от того, что вчера я рассказала нашим подслушанную правду. Никогда не думала, что меня можно так ненавидеть… Мне же только четырнадцать лет!

Слёзы начала туманить глаза, а потом я снова услышала ритмичную музыку Цоя «Тёплое место, но улицы ждут отпечатков наших ног!» Да, это так, и пути назад нету. Действительно, иногда бывает всё равно, сколько лет тебе, четырнадцать или сорок, имеет значение только одно — какой ты человек.

Но такой ненависти я просто не ожидала. Конечно, не рассчитывала, что он или Костик кинутся меня благодарить, но всё же…

С тех пор, как проснулась, я уже успела несколько раз вообразить нашу встречу. Думала, что тренеру будет неловко и стыдно. Всегда же бывает стыдно, когда тебя уличают в обмане! Думала, что ему будет больно, что будет он чувствовать себя побеждённым, но я не стану держать себя победительницей. Благородно так…

Да ничего подобного на самом деле! Он ненавидел меня — только меня! — за то, что я разрушила созданный им мир, где все выполняли ту роль, которую Он им предназначил.

Даже не думал о том, как изломал наши жизни.

Не хотел думать. Для него это было не важно.

Как же всё-таки странно, что тот самый человек, который сорок лет помнит убитую людьми вороную Эмаль, смог спланировать наши похищения, смог выжидать, пока «урожай» дозреет в детдомах…

Я вспомнила — и самое прекрасное, и самое безобразное в мире скрыто в человеческой душе. Так говорила какая-то книга. И это было правдой.

Мне стало тоскливо и вспомнилось, как раньше собиралась на тренировку, чистила и седлала Боргеза. Только всё равно я не пожалела о том, что сделала. Мой рассказ разрушил не светлый и прекрасный мир, а мир, построенный на предательстве и обмане. Не знаю как это сказать, ведь неловко говорить о себе теми же словами, какими выражаются в книгах, но я чувствовала, что поступила, как надо и всё, что случилось, было справедливо.

Боргез начал подвижной верхней губой обшаривать мои карманы и мне стало щекотно:

— Борька, отстань!

Только что мимо нашего денника Аня провела Виннифред, Димка — Рубина. Баянист, судя по стуку копыт и ржанию, тоже был уже на свободе, ну и мой золотой жеребец, естественно решил: «Хоть я и рыжей масти, но что я, рыжий — взаперти торчать?!»

Я сходила в амуничник за недоуздком. Вчера мы, шагом и галопом, прошли, наверное, километров сорок. После такой нагрузки надо было дать Борьке отдых, но это же не значит — оставить его стоять без движения…

Когда мы вышли в коридор, Боргез пару раз вскинул головой, дёргая мою руку. Я не призывала его к порядку, только покрепче ухватила щёчный ремень недоуздка и тогда мы устроили «Большой парадный вылет» — с наглым заливистым ржанием, прыжками на месте и в стороны, «свечками», во время которых я повисала в возухе и возле моей головы мелькали тонкие сильные ноги, аккуратные копыта… Вся округа должна была знать, что выходит на свет божий чистокр-р-ровный жеребец! А кобылы в конюшне — понять, кто тут самый-самый-самый…

Тётя Оля нашла нас на выпасе у леса.

— Здравствуй, Света.

— Здравствуйте…

Боргез подошёл понюхаться и фыркнул: от тёти Оли непривычно пахло сладкими духами.

— Света… Я должна сказать тебе. Остальным ребятам я уже говорила… — Она прерывисто вздохнула и я внутренне съёжилась. — Конечно, в это трудно поверить, мы столько лет с ним жили вместе… Света, я ничего не знала. Поверь, я как и вы, думала, что просто он с помощью телепатии нашёл в детских домах способных девочек и мальчиков…

Я страшно хотела провалиться сквозь землю — тётя Оля передо мной оправдывалась, говорила таким жалким, заискивающим голосом и мне было до бешеных чертей неловко…

— Света, я не могу не приветствовать ваше желание найти родителей. Но, может быть, вы останетесь здесь, в домашних условиях, пока мы разыщем их?

Она сама должна была понимать, что это совершенно невозможно! Гнусненький голосок шепнул мне на ухо: «А может, она старается, чтобы работники с фермы не уплывали? Когда ещё родители найдутся, тем более, что можно пообещать и не искать, а тем временем двух-трёх лошадок ты успеешь подготовить…» Я мотнула головой, чтобы прогнать непрошенного советчика, ну а тётя Оля решила, что я говорю «нет» и продолжила:

— Ну хорошо… Я только что вернулась из Симферополя, разговаривала там с Виталием Алёхиным… А ещё раньше я говорила с… Владимиром Борисовичем и Константином. Мы пришли к такому соглашению: вы уходите со своими лошадьми, вам дают денег на дорогу и сообщают фамилии родителей. Никому никогда и нигде вы не рассказываете о… о похищении. Говорите, ваш тренер долго искал ваших родных, и нашёл, и дал вам их имена… Алёхин по пути гастролей будет проезжать как раз через те города, где жили ваши родители раньше. Он вам и лошадям предоставляет место в одном из своих фургонов, а вы будете участвовать в представлениях — сколько сможете… Сейчас я буду звонить, договариваться завтра на утро насчёт коневозки… Устраивает?

Гнусный голосок напевал мне: «Смотри-смотри, как она боится, что и её и муженька в тюрягу посадят… Условия ставит, на брехню подбивает…» Заставить этот голосок замолчать я никак не могла, и от того, что говорил он, паршиво-препаршиво было на душе.

Я спросила:

— А как… маму зовут? Как её фамилия?

Спросила и тут же испугалась, что тётя Оля мне не скажет, поставит какое-нибудь условие…

— Сарапченко… Виктория.

Вот уж не ожидала! Искала бы я по всей стране Измайленко!

Тётя Оля прибавила:

— Они с твоим отцом жили в Днепропетровске.

Дне-про-пет-ровск! Это же совсем близко! Жили — и не знали, что я рядом… И я не знала…

— А у Маши?

— Это я скажу только Маше. Если она захочет узнать. До сих пор не спрашивала.

— А у Димки?

— И этого я тебе не скажу. Скажу только, что с ним дело лучше всего обстоит. Прошло не так много времени с тех пор, как они… расстались. Я уже написала им письмо…

— Насчёт лошадей — это только нас с Веркой касается? Или Димке тоже отдадут Рубина?

— Лошади… — сказала тётя Оля задумчиво и тихо, потом внезапно странная нотка прорезалась в ёе голосе: — Ах ло-ошади! Вечно лошади… Ох. — она замолчала вдруг, словно захлебнувшись и потом сухо добавила: — Отдадут.

Я отвернулась от неё, у меня в душе всё пело: «Днепро-Днеп-ро-Днепро-пет-ровск!», я даже тихонько вслух сказала это слово и ещё попробовала: «Светлана… Света Сарапченко». Звучало здорово, но страшно непривычно.

И когда я уже забыла совсем о том, что мы с Боргезом не одни, то услышала за спиной удаляющиеся шаги. Посмотрела: тётя Оля шла к дому тяжёлой, усталой походкой, ужасно непривычно было видеть её в платье, а не в джинсах и свитере, высокие каблуки туфель глубоко проваливались в сырую землю… Я чувствовала себя так, словно сижу в вагоне уходящей электрички. Только до отъезда нужно было ещё сделать много дел.

На ферму не в очередь пришёл дядя Серёжа. Наверное, затем, чтобы показать, как он переживает. Ну да, ведь он говорил всегда, что нам «заместо деда», и угощал нас огромными, ананасными абрикосами, бронзовыми грушами, яблоками, которые, само собой, в сравнение не шли с яблоками из колхозного сада. Мы это ели, наверное, поэтому он считает, что мы обязаны ему. Знала бы, ни виноградинки его не проглотила бы! Ему было ужасно интересно, что случилось ночью, но никто ничего не рассказывал и он пытался угадать, туманно заговаривая то с нами, то с тётей Олей. Я делала вид, что не замечаю его, хотя он несколько раз подходил ко мне, заглядывал в лицо и говорил что-то вроде: «Ну вот, ты же видишь, всё хорошо, ничего страшного не случилось, поругал тебя Борисыч, и всё…» Он считал, что предательство — не страшно. Или считал, что вовсе не предавал…

С Олегом попрощаться не вышло, хотя я специально бегала в село. Оказалось, он уехал к родственникам, в небольшое село у Джанкоя и его жена Наташа явно была рада, что я огорчилась. Дома я написала Олегу письмо и попросила Машку передать письмо ему лично в руки.

Хуже всего было, что мне ужасно хотелось есть. Но пойти на кухню и взять что-нибудь, или пообедать со всеми, я так и не смогла. Стоило только вспомнить, как Костик говорил, будто он кормил нас, — сразу перехватывало горло и становилось ясно, что ни кусочка проглотить не могу.

Верка и Арсен по очереди уговаривали меня. Верка говорила, ведь после того, что нам сделали Костик и Владимир Борисыч, они обязаны вообще до пенсии кормить нас и поить. Арсен заявил, что надо считать, будто мы получаем зарплату за нашу работу. Пусть не деньгами, а едой и одеждой. И, значит, то что я съем, честно заработано мною.

Вроде они были правы, но я всё равно не могла есть корм из рук человека, который предал меня. И сначала объела два шиповниковых куста за конюшней, а потом набрала косточек под большим абрикосовым деревом, разбила их и подобрала все ядрышки. Съела, а потом испугалась — говорят, в них синильная кислота…

Вечером появилась Машка, пропадавшая где-то целый день, сразу поняла меня и сказала, что придумает что-нибудь. Придумкой оказался батон и пакет кефира. Я хотела отказаться, ведь после абрикосовых горьковатых орешков есть уже не так хотелось, но Машка сказала, что хлеб и кефирчик вовсе не на её деньги куплены — то есть не на те деньги, что давали нам на карманные расходы Он и тётя Оля.

— Я выцепила Мокруху и сказала ему, что ты, мол, мне должен, конечно, но я добрая, я с тебя не шоколадку за три восемьдесят возьму, а просто трояк. Очень деньги нужны.

— А ты же сказала, что прощаешь проспоренное!

— Сказала, но он и сам не считал, что я ему простила. Проиграл — плати! Закон…

Хотя и казалось мне, что я уже не голодная, но батон съелся очень быстро, даже не получилось оставить кусочек на утро. Хорошо что вовремя подумала об этом и не выпила весь кефир… И как только я наелась, сразу же вспомнила о том, что надо было непременно сказать Машке.

Очень трудно было говорить такое, даже трудней, чем рассказывать о подслушанном разговоре тренера и Костика, потому что там речь шла о нас, а тут — об одном из НАШИХ коней…

Машка долго молчала, а я в это время думала, простит она мне то, что я скрывала правду и врала о прахе, развеянном на горе, или не простит. И что делать, если не простит, как тогда поправить дело, хотя вряд ли это будет поправимо.

— Знаешь, Свет, — сказала Машка наконец, — а я чувствовала что-то «такое», когда мы были на могильнике…

Снова молчание. Потом она продолжила:

— Вы хотели как лучше, когда не говорили мне, потому что считается, скотомогильник — фу-у-у, там коровы дохлые! А ведь это не доказано — насчёт коров. Кто видел, чтобы там какую-нибудь падаль зарывали? Да никто! Место как место… Даже очень красивое…

Я вспомнила: высокое небо с белоснежными многоэтажными облаками, тёмная зелень дубняка, округлым выступом спускающегося к подножию горы, то место, где глинистые жёлтые терраски с молодыми сосенками смыкаются с кофейно-коричневой лесной землёй, поросшей курчавой короткой травкой, кусты шиповника с яркими ягодами, терновник и держи-дерево… Вспомнила и согласилась с Машкой.

Мы уезжали рано, пепельно-розовым пасмурным утром.

Вместо низкого специального фургона-коневозки подъехал крытый «Камаз», разгороженный изнутри на узкие боксы. В передние погрузили, сколько хватило места, тюки прессованного сена, мешки с овсом, наши сёдла, уздечки и рюкзаки с вещами. Я боялась, что увидев машину, Боргез вспомнит неприятное путешествие, закончившееся коликами, но вместо этого «Камаз» напомнил рыжему жеребца-соперника и, прежде, чем подняться в кузов, Борька хорошенько его запугал: громогласно о чём-то проржал, потом продемонстрировал грузовику свой «вид сбоку», приподняв хвост, высоко поставив шею и грозно храпя… После того же, как убедился, что его действия произвели нужный эффект, «Камаз» стоит смирно, не шевелится и в драку не лезет, Боргез медленно, с достоинством возшёл по специальному дощатому настилу в кузов и тут же выдернул клок сена из тюка.

Змея тоже была непривычно тихой, пока её грузили — никого не укусила. Правда, одному человеку всё же достался скользящий удар копытом левой задней, но ведь это же был пахнущий бензином водитель!

Нас провожали все, кроме Ани. Она не разговаривала ни со мной, ни с Веркой и вообще делала вид, что нас нет.

Тётя Оля почему-то стала плакать сейчас, хотя она должна была проводить нас до Симферополя и отдать Алёхину наши документы. И я подумала, что плачет она для того, чтобы водитель и дежурящий с утра Завр увидели, как сильно она любит нас.

Дженни чувствовала, что уезжаем мы навсегда и жалобно скулила, путаясь под ногами.

Мне хотелось поскорее отправиться в путь, и я не понимала, чего мы тут ещё стоим, когда лошади уже в кузове и все вещи погружены. Мысленно я была уже в дороге, а тётя Оля всё обсуждала что-то с водителем «Камаза» и демонстративно кажую минуту вытирала уголком носового платка накрашенные глаза.

Арсен стоял, долго смотрел, как мы грузились, потом, словно решившись на что-то, отвёл меня в сторонку:

— Возьми, только не разворачивай! — с этмим словами он вытащил из-под куртки свёрток и пока я этот свёрток в руки не взяла, успела подумать, что это, наверное, одна из его любимых эротических книжек.

Только свёрток оказался слишком тяжёлым для книги.

— Потом посмотришь, — Арсен сжал на свёртке мою руку и тут уж на ощупь только дурак не догадался бы, что это.

«Король джунглей»!

Я так посмотрела на Арсена, что он понял, что я хотела сказать и ответил:

— Бери-бери, в дороге пригодится, вы же девчонки, вдруг какой-нибудь гад пристанет, да ещё взрослый…

— А… А ты?

— Ну… Вам нужней. А потом, я накоплю денег, заплачу — мне ещё один сделают…

Верка позвала меня:

— Светик, поехали!

Шумно завёлся «Камаз» и пришлось на расстоянии успокаивать Боргеза и Змею.

С Машкой мы попрощались заранее, чтобы никто не видел. Она попросила тогда:

— Свет… Моих родителей не ищи… Нет, поспрашивай про них, только обо мне не говори. Их фамилия — Коваленко. Андрей и Ольга. Они вообще-то из Ростова — на Дону который — но ведь могли же в Днепропетровск переехать…

— Хорошо. Найду и напишу тебе. До востребования, на почту. Ты только заходи и проверяй, а то почтальонша вздумает тёте Оле сказать… Или вообще Этому!

— Не бойся, не попадёт! И… На, держи. — Она протянула мне колечко, красиво сплетённое из упругих чёрных волос. Я сразу догадалась, чья это грива и, хоть не могу терпеть украшений, надела колечко на палец.

Теперь стоит глянуть на руку — вспомню Карагача и Машку.

Сейчас, перед тем, как садиться в кузов, мы только обнялись, первый раз в жизни, раньше такими бабскими нежностями мы не занимались, — и всё.

Машка сказала:

— Встретимся.

— Встретимся, — она не спрашивала и я не отвечала. Так обязательно будет, так просто должно быть. Мы встретимся, и всё у нас будет хорошо.

Мы с Веркой забрались в кузов и устроились на тюках сена перед мордами наших лошадей.

Боргез провёл носом по моим волосам, я погладила его между ноздрей и он губами прихватил мои пальцы.

Водитель мягко, без рывка, тронул машину с места и она медленно поехала вниз.

Звенигородка занервничала, Верка начала её успокаивать, я услышала какие-то незнакомые нотки в её голосе и присмотрелась…

Верка плакала!

Снова она удивила меня… И в это время, пока машина спускалась с горы и мы из-под тента видели только небо, я поняла, чем должна заниматься всю жизнь. Даже мы, всю жизнь проведя вместе, не знаем, выходит, друг о друге почти ничего и друг друга не понимаем. Даже мы, телепаты… Что же говорить о других людях! А ведь, между прочим, если подумать хорошшенько, все неприятности и всё горе в мире происходит от того, что люди не умеют понимать друг друга.

Так и должно быть, настоящие грандиозные мысли не приходят в голову, когда просто ходишь в школу и на тренировки. Они должны приходить в такие моменты, когда жизнь меняется круто, как у жеребёнка, из база взятого в тренинг!

Нельзя научить людей телепатии, зато телепат может, «прослушивая» эмоции, помогать людям понять друг друга!

Ведь если бы мы понимали тренера, мы бы не обманывались в его отношении к нам, и теперь не было бы так больно.

Если бы я понимала, что чувствует и как думает Машка, я бы с самого начала не стала бы ей врать о Карагаче.

Если бы я понимала, что чувствует Олег, я бы смогла сделать так, чтобы он не пил.

Если бы…

От возможностей, которые вдруг открылись передо мной, сердце начало биться часто-часто… Я представила, как открою специальную контору, вроде как «частный детектив», только «частный телепат». Днём буду работать Боргеза и ходить в школу, а всё оставшееся время стану работать в этой конторе. Бесплатной, конечно. Нельзя же, чтобы люди продолжали терять друзей или мучиться из-за непонимания только потому что у них нет денег. Роман Иванович правильно говорил, что мы — не обычные люди. Только он считает, будто мы должны это скрывать. Мы тоже так считали. Между прочим, именно поэтому — сейчас я вижу ясно, — не развивали способности, как он хотел. Зачем стараться для самих себя? Теперь другое дело. Как только найду… маму, сразу буду искать какого-нибудь экстрасенса, чтобы он взял меня в ученики…

Днепропетровск… Да, это будет на одной из улиц Днепропетровска. Наверное, очень красивый город… А мама и папа — как-то непривычно даже звучит. Надо потренироваться говорить это, чтобы губы привыкли…

Спуск закончился, «Камаз» выехал на шоссе и мы увидели нашу гору и Яблоневое. Только теперь я поняла окончательно, что мы уходим, а все наши друзья — остаются, и правильно говорят, что каждый дорогу себе выбирает сам. Одна дорога не хуже другой, просто они — разные. Как люди.

В глазах защипало, но я дала себе слово, что обязательно, когда стану взрослой, найду Машку, Арсена и Димку. И, конечно, Олега тоже…

Я решила, что задуманное мною сбудется, если до Симферополя мы хоть раз увидим солнце. И почти у въезда в город, когда Севастопольское шоссе уже перетекало в Севастопольскую улицу, под брезент проникли слабые жёлтенькие лучи — солнце всё же пробилось сквозь тучи. Я ничуть не удивилась, что моё желание сбылось. Так и должно было быть.