Ферма кентавров

ГЛАВА 5

После обычных воскресных стирок-уборок я, никому не сказав ни слова, удрала в село.

Олег с Андрюхой Кобелько и ещё двумя деревенскими работали на строительстве двухэтажного дома, который председатель колхоза возводил для сына. Дом складывли из пиленного песчанника, и неоштукатуренные стены ярко желтели над селом.

Я прошла в широко распахнутые железные ворота и, задрав голову, позвала:

— Оле-ег!

Слева отозвался добродушный голос:

— Что шумишь, Рыжая? Я тут.

Олег курил, сидя на штабеле песчанника, сложенном в сухой высокой траве. Он был без рубашки, в майке и чёрных спортивных штанах. Лицо у него ещё сильней, чем вчера, опухло, но голос был совсем трезвым.

— Привет!

— Привет, я там вчера ничего лишнего не сказал? — Олег выдыхал дым тонкой струйкой и щурился на голубое небо.

— Не-а. Ничего. Всё нормально… Мне надо с тобой поговорить.

По моему голосу Олег понял — дело серьёзное, и не стал шутить, на сколько оно, на тысячу долларов или миллион гривен. Он сказал мужикам, с которыми работал, что уйдёт на часок и, конечно, Андрюха радостно высказал предположение, чем весь час мы будем заниматься. В ответ Олег пообещал прошибить ему башку, если он сию секунду не заткнётся. И Андрюха замолчал.

Мы пошли к старой иве, на наше место. Это было совсем рядом. Толстая ивовая ветка нависала над рекой. Обычно я усаживалась, свесив ноги над водой, тяжёлый Олег садился ближе к стволу, у самой развилки, и мы разговаривали.

Когда мы в этот раз устроились на законных своих местах, Олег вытащил пачку «Ватры», но снова спрятал её, увидев, как я скривилась и сказал:

— Ты это правильно нос морщищь. Что-то я много стал курить… Ну, рассказывй.

И я рассказала всё. Включая свои догадки о том, кем был мертвец.

Олег выслушал, хмурясь, и заключил:

— Короче говоря, Рыжая, не суйся, куда не следует. Держись-ка от всего этого подальше.

— А если наших лошадей украдут?

— Ох… Ну ты посмотри на себя, — я послушно глянула на отражение в журчащей воде, — Ты кто, Шварцнеггер? Ван Дамм? Да в таких делах люди покруче тебя начисто обламывались. Потом ещё ничего не значит, что какой-то мужик на фотке на жмурика похож. Ты долго этого, убитого, разглядывала? Ночью-то… Ты, Рыжая, парень, конечно, смелый, но, думаю, у тебя все мысли были о том, чтобы дать оттуда драпака. Ну что, так ведь?

— Да, но я хорошо его запомнила!

— «Хорошо»… Ты видела мёртвого. А мёртвый человек от живого знаешь, как отличается? И потом, если даже этот мужик был конокрадом, я думаю, ваши Борисыч и толстячок найдут как лошадей охранить. Это же их деньги!

Я поудобней устроилась на ветке и вздохнула. Нет, никто кроме конников не поймёт, что значат для нас наши лошади…

Олег смотрел на меня в упор:

— Говорю тебе как друг — забудь. Верка твоя молодец, сразу сообразила. Забудь, ничего ты не видела, согласна?

Я не совсем была согласна, но что возразить не знала и поэтому кивнула:

— Ага…

Олег всё не унимался:

— Понимаешь, в такие дела мешаться — себе дороже выйдет. Вот что я тебе скажу: если заметишь возле фермы что-то нетипичное — ну, машину чужую, людей незнакомых, — сразу ховайся. И ничего это не стыдно, в таких делах перестраховка не повредит. От пули нагнуться — не позор. Да, и как заметишь такое — дай мне знать… Вот чёрт, у меня телефона нету. Мобилку бы… Ну ладно, передашь с любым из конюхов, они же сменяются утром-вечером, чтобы я пришёл… скажем, на твоего Боргеза посмотреть. Понятно? Или… Точно, так лучше будет. Звони моим соседям — Ванька Гнатенко и Люба, жена его. Ещё у них сын, Игорь. Телефончик запомни — двести тридцать пять — пятнадцать. Позвонишь, скажешь: срочное дело, пусть мне Игорь эти самые слова насчёт Боргеза передаст. И я тогда посмотрю, разберусь.

— Хорошо.

— И чтоб точно пряталась. А то и я ничего сделать не смогу. Поздно будет.

Он так выделил голосом это «поздно», что мне сделалось жутко. Представила, как буду лежать в канаве и на лбу у меня будет тёмная вмятина, а вокруг соберутся все и будут меня жалеть, только я уже не услышу…

— Запомнила?

— Ага…

— Ну смотри… — он потянулся и я позавидовала, какие у него огромные мощные мускулы на руках и плечах. — Эх, была бы ты взрослая, Рыжая, попросил бы тебя сгонять за пивом… Ладно, пойдём, провожу тебя немного, заодно и в магазин загляну.

Он обнял меня за плечи. Наверное, со стороны мы выглядели ужасно смешно: моя макушка приходилась ему как раз под мышкой…

Когда я вернулась на ферму, наши как раз собирались пасти лошадей. Никто и не спросил меня, где это я пропадала.

Летом трава на заброшенных колхозных полях высохла на корню и даже теперь, когда уже прошли первые сентябрьские дожди, свежая зелёнка ещё не поднялась. Что-то вкусное лошади могли найти только на лесных опушках, где земля пересыхала меньше.

Боргез сосредоточенно пасся, тщательно выгрызал зелёную травку, прораставшую тонкими нитяными стебельками сквозь жёлто-бурую летнюю. В такт жеванию у него двигались уши. В чёрных глазах отражались лес и небо, по которому плыли многоэтажные кучевые облака. Донышки у них были серыми, а верхние клубы сияли матовой белизной.

Ниже по склону расположились Арсен с Баянистом, Димка и Аня со своими лошадьми. Вверх, за выступ леса ушли Верка со Змеею. Если Звенигородку оставить возле других лошадей, она не проглотит ни травинки, будет ходить взад-вперёд и мечтать, как доберётся до всех остальных и покажет им, кто здесь главная кобыла! Да и нам приходилось держаться подальше друг от друга, чтобы наши кони не затеяли игру. Игра по-лошадиному — это кусание, брыкание и догонялки…

Земля была тёплой от солнца. Было тихо и так спокойно, как может быть только тогда, когда видишь пасущуюся лошадь. И казалось, что если так сидеть, то совершенно незаметно могут пройти день, неделя и год… Как будто ты попала в машину времени, действующую в одну сторону.

После разговора с Олегом мне было тоскливо. И сейчас я подумала, вспомнив ночной разговор с Веркой, что на земле было замечательно жить, когда не было злобных людей. Все было правильно. По долинам ходили свободные лошади. Они паслись, пили чистую воду, дрались, жеребцы крыли кобыл, кобылы рождали жеребят, жеребята росли — и всегда в глазах у них отражалось небо. Разное небо — утреннее и вечернее, и грозовое, и светло-облачное, и яркое, невероятно голубое, и нежное бледное зимнее, и ночное, с луной и звёздами. А сейчас в глазах жеребят, появляющихся на свет, отражается бетонный потолок конюшни, решётки и стены денника. И в первый раз свободный чистый ветер жеребята вдыхают где-то через неделю после рождения, раньше кобылу с новорожденным на улицу не выпускают. Мой Боргез первый раз проскакал по полю в полтора года, во время заездки. До этого его свободой и всем его миром был грязный загон маленькой фермы.

И тут же я вспомнила вороную Эмаль, с которой не была знакома. Историю Эмали Владимир Борисович рассказал нам прошлым летом. Тогда в селе отключили свет, мы готовили ужин на костре за конюшней, и как всегда, когда смотришь в темноте на огонь, захотелось разговаривать о важных вещах.

Эмаль была крупной кобылой латвийской породы и стояла она в маточной конюшне на той самой ферме под Киевом, где Владимир Борисович учился ездить верхом и прыгать препятствия. Мальчик и кобыла подружились случайно. Мальчик забрался в загон, где стояли ожеребившиеся мамки — посмотреть малышей. Кобылы взволновались, начали прикрывать собой детей от человека и жеребята, поняв тревогу матерей, стали прятаться за них, осторожно выглядывая из-за могучих крупов. Только Эмаль доверчиво подошла к мальчику, обнюхала его волосы и одежду, от которых пахло другими лошадьми, а потом сама подтолкнула к нему носом трёхдневную кобылку, такую же вороную, как мать: смотри-ка, какой у меня ребёнок!

Постепенно мальчик подружился с Эмалью. Верхом на ней, без седла, он пас маточный табун и даже иногда засыпал, откинувшись назад на широченную спину. И вороная в это время уклонялась от стычек с другими кобылами, ходила шагом и только если уж совсем надоедала ей спокойная пастьба, поворачивала голову и слегка прихватывала мальчика губами за ногу — мол, давай просыпайся!

Мальчик никогда не забывал принести ей что-нибудь вкусное — сухарик, морковку, кусочек сахара, — и всегда сам отбивал её денник. На ферме считалось, что в полном порядке должна содержаться только спортивная конюшня, маточную тоже, конечно, надо убирать, но конюхов постоянно не хватало…

Несчастье случилось, когда мальчик на зимние каникулы уехал к бабушке в Киев. Проволокой, случайно оказавшейся в прессованом сене, Эмаль поранила заднюю ногу. Поскольку после отъезда мальчика стояла она по колено в навозе и грязной подстилке, в ранку попала зараза. Конюхам, задававшим корм кобылам, было глубоко безразлично, здоровы лошади или нет, беду заметили только тогда, когда вся правая задняя нога Эмали раздулась как бревно до самого крупа и перестала сгибаться. Колхозный ветеринар сказал, что лечение кобылы будет стоить дорого, она поправится, но больше не сможет приносить жеребят. И председатель колхоза решил забить Эмаль на мясо.

В расчёт не приняли, что Эмаль родила от чистокровного производителя шесть хороших жеребят, а вырученных от продажи только одного жеребёнка денег хватило бы содержать до самой смерти целый табун Эмалей. В расчёт не приняли, что кроткая лошадь могла бы долго ещё учить колхозных ребятишек верховой езде. И даже не собирался никто принимать в расчёт, что Эмаль любил один из мальчиков, недавно победивший на колхозных соревнованиях и получивший третий разряд. Председатель решил, что имущество по кличке Эмаль может ещё принести доход — последний доход — когда её убьют на бойне и продадут её мясо.

Мальчик вернулся из Киева и сразу же побежал на конюшню. И увидел, как один из конюхов куда-то ведёт Эмаль. Лошадь с трудом переставляла безобразно распухшую заднюю ногу, но доверчиво и спокойно шла за человеком по грязному утоптанному снегу.

— Прощайся со своей толстозадой, — сказал другой конюх, куривший у дверей…

Мальчик растерянно посмотрел на него:

— Её продали?

— Ага. На мясо, — усмехнулся парень и выпустил из губ хитрую струйку дыма.

Мальчик бросился за Эмалью, услыхав вслед: «Э! А ну-ка стой!» Первой же мыслью у него было — прыгнуть на её спину, вырвать у конюха верёвку и ускакать. Хотя куда бы ускакала больная лошадь…

— Эмаль! Эмка!

Кобыла обернулась и, узнав голос, тихонько дружелюбно заржала.

Мальчик не успел ничего сделать. Его легко догнал парень, тот, что курил у ворот, и схватил за руки. Он отбивался как мог, курильщику пришлось позвать на помощь, мальчика оттащили на конюшню и заперли в кормовой, почти до потолка забитой мешками с овсом.

Он барабанил в дверь кулаками, стучал ногами, плакал… Всё без толку.

Потом кормовую открыли, он вырвался на свободу и услыхал:

— Сходи на коровник, там тебе дадут кусок твоей Эмали! Бесплатно — ты ж за ней типа ухаживал!

Слёзы ослепили его, он видел только расплывчатые яркие пятна…

После этого мальчик решил сначала, что больше не появится на конюшне, но потом оказалось, что жить без лошадей он просто не может. И вернулся.

Конюха долго издевались над ним, рассказывая, какой вкусной оказалась Эмаль. Он кричал, что они людоеды и кидался драться. Ему было тринадцать лет…

Когда Владимир Борисович рассказал про Эмаль, я плакала тоже, а потом спросила у священника, приходившего к нам в школу, как нужно молиться за душу убитой лошади. Священник почему-то страшно возмутился, он заявил, что лошади — бездушные твари, и даже мысль о молитве за лошадь — великий грех. Я сказала ему, что он дурак и получила запись в дневник о безобразном поведении. С тех пор мне становилось противно всякий раз, как кто-нибудь говорил о разных церковниках. Они считают, что добрая ласковая Эмаль — бездушная тварь, а сволочи, отправившие её на бойню — существа, созданные по божьему подобию… Зачем нужен такой бог!

Сейчас, когда я вспомнила эту историю, то подумала, что в этом мире так всегда, что беззащитных людей и лошадей всегда убивают, если они не приносят выгоды или чем-то мешают. Наша ферма — как маленький остров, на котором нету жестокости и людоедства, но ведь нельзя прожить на острове всю жизнь… Мне захотелось предложить Верке после школы работать вместе, раздомашнивать лошадей. Но потом я подумала, что она, скорее всего, откажется, даже предлагать не стоит. Верка — это Верка. Она как кошка из мультика ходит сама по себе…

Поскорей бы из больницы вернулась Машка! С Машкой хорошо, надежно. И еще — ну что я буду делать, если вдруг приснится мне ТОТ сон — а никого рядом нет, чтобы помочь…

Мне было пять лет, когда тренер меня привёз в Яблоневое. Изо всей жизни в обычном детдоме или как там его называают — дом ребенка, что ли — я хорошо помню только то, как меня там однажды наказала воспитательница. Нет, не побила, битьё — это ерунда, поболит и пройдёт. А меня, не помню за что, она заперла на всю ночь в душевой кабинке. И погасила свет.

Представляете, облезлая дверь, скользкие стены, скользкий покатый пол, заплесневелый чёрный потолок. Сквозь отдушину над дверями проникает слабый-слабый свет. Сверху нависает душ. Точнее, только трубка от него. Леечку, через которую разбрызгивается вода, давно сорвали.

Мне сразу стало казаться, что эта трубка живая. В ней время от времени хлюпало и чмокало, она как бы только и мечтала присосаться. Я сначала стучала в дверь, потом сообразила, что пока стучу, стою к трубке задом, то есть она может неожиданно напасть… Значит, нужно прижаться к двери спиной и за трубкой внимательно следить. А если долго и пристально смотришь на что-нибудь, начинают казаться разные вещи. Например, будто чёрная дырочка-пасть открывается и закрывается, железная шейка растёт и тянется, тянется к тебе…

Случайно я глянула себе под ноги и вообще чуть не умерла. Там был слив для воды. Обычно его прикрывает решётка, но на этом решётки не оказалось, вместо неё зияла тёмная жуткая дыра. И оттуда могло вылезти всё, что угодно.

Тогда я начала кричать.

Никто не слышал меня, а если даже услышал, то не выпустил.

Потом от крика заболело горло, и я просто плакала.

И мне казалось, что трубка душа раскачивается влево-вправо и подбирается к моим глазам и хочет выпить их…

Кто и когда меня вынес из душевой — не помню. Я, наверное, потеряла сознание.

Даже теперь мне эта чёртова трубка иногда снится. Во сне из дырки слива появляется мерзкое, липкое щупальце. Оно цепляет меня за ноги и тянет вниз, а сверху кидается жадно сосущий душ. Тогда я начинаю кричать, и Машка будит меня. Не знаю, что случилось бы, если бы однажды она вовремя не успела и хорошо, этот сон ни разу не приснился, пока она в больнице…

— Светка! Рыжая! — это Верка. Она выглядывала из-за лесного выступа: — Ты что, домой не собираешься? Уводи Боргеза, а то ведь мы так просто не разминёмся! Змеючка моя что-то не в духе…

Только сейчас я заметила, что солнце ушло за гору и стало гораздо холоднее. Я поднялась с травы, увидела, как ниже по склону Арсен начал сматывать кольцами на руку корду, на которой он пас Баяниста, и тоже засобиралась домой.

Тут в голову мне пришла одна идея. Мы вывели на пастбище лошадей в недоуздках и, естественно, без сёдел. Без седла я на Боргезе ездила довольно часто, но вот будет ли он слушаться меня, если сяду верхом без уздечки?

Золотистый жеребец вздрогнул, когда я с маха прыгнула ему на спину, высоко поставил шею и затанцевал на месте. В его мыслях было недоумение: мы же, кажется, пасёмся? Или всё же тренировка? Я похлопала его по шее и показала мысленную «картинку» — распахнутые конюшенные ворота. Боргез тут же успокоился и широким шагом направился домой.

Ногами я чувствовала движение его мускулов, слушался шенкелей и уклонов корпуса он просто идеально, по широкой дуге обогнав Баяниста, который при виде друга-соперника насторожился, дёрнулся в сторону на корде и невысоко подсвечил, а потом заржал, явно вызывая на драку. Борька только покосился на него, а вот Арсен, увидев, что я еду верхом без уздечки, среагировал куда более нервно:

— Светка! Дура! Не подъезжай, а то Байка как даст твоему рыжему!

— Это кто кому даст! — отозвалась я высокомерно, и Арсен завёлся по-настоящему. Он вообще понимал юмор, только не терпел шуточек насчёт двух вещей — того, что Баянист — самый лучший из жеребцов во всём мире, и что музыка — единственное стоящее занятие кроме конного спорта.

После тихого ленивого дня был такой же тихий ленивый вечер. Как обычно, мы собрались в гостиной. Все, кроме Ани. Она ушла, многозначительно сказав, что скоро вернётся. Арсен вздохнул, скорчил гримасу печального клоуна и пропел:

— Любовь-любовь, ох как ты зла — Влюбилась в Витеньку-осла…

У Ани, единственной из наших, был парень, Витька-конюх, тот самый, с котором мы пили самогонку в день гибели Карагача. И Аня всем подряд — конечно, кроме Владимира Борисовича и тёти Оли — намекала, будто она с ним спит. Иногда мне казалось это правдой, иногда — враньём.

Арсен и Верка смотрели телек, сидя на коврике на полу. Димка забрался на колени к тёте Оле и они тихо-тихо разговаривали, а я лежала на другом конце дивана и читала книгу великого Филлиса «Основы выездки и езды». В первый раз её издали в самом начале двадцатого века, а недавно выпустили снова, точно так же, со всеми «ятями», с широкими, неэкономными полями, рисунками-гравюрами. Читать её было так же приятно, как слушать рассказ неторопливого умного человека. С кухни доносилось бульканье — варилась картошка на ужин, — по телевизору негромко пели. Оранжевые в полосочку шторы были задёрнуты. В комнате было тепло и хорошо.

— Та-ак, вечер добрый, — вошёл Владимир Борисович. Он остановился в дверях и оглядел нас: — А где Анна?

— Гуляет, — сказала тётя Оля.

— У неё любовь, — влез Арсен и Верка ему прошипела:

— Ябеда…

— Что за любовь? — Владимир Борисович нахмурился. — Ну ладно… Рыжая, ты завтра в школу не идёшь.

Все сразу посмотрели на меня. Тренер продолжил:

— Я напишу записку вашей классной. Едем забирать Марию из больницы.

— Ой… Здорово! — стоило только подумать, что мне не разобраться в этой дурацкой жизни без Машки — и тренер сообщает, что она возвращается. Сразу, конечно, я обрадовалась, но потом представила: вот вернётся Машка, а Карагача нет…

Тётя Оля удивилась:

— Ведь обещали только на следующей неделе.

— Позавчера я говорил по телефону с врачом.

— Что ж ты мне не сказал? — тётя Оля обиделась, но тренер никогда не замечает то, что замечать не хочет.

— Забыл как-то, дел же полно… Рыжая, задание ясно? — Владимир Борисович смотрел прямо на меня. И я сказала:

— Ага. Только надо будет Машкину куртку взять. Вдруг дождь пойдёт. И вообще, в Симферополе всегда холоднее, чем у нас.

— Вот и займись этим. Собери вещи…

Я отложила книгу, пошла к нам в комнату и только увидев, что на полке в шкафу нет Машкиного толстого красного свитера, поняла: Светка Измайлова — настоящая свинюка. Машка уже два месяца в больнице, а я о ней вспоминала только так, в общем. Жалела, но не подумала, что, когда немного похолодало, надо было ей передать свитер и тёплые носки. А кто-то — скорее всего, тётя Оля — о Машке давно позаботился…

Серебристая ветровка висела на месте, я аккуратно свернула её и сложила в пакет. Потом вернулась читать Филлиса, но всё никак не могла удобно устроиться, в диване обнаружились твёрдые торчащие пружины и ещё в голове крутилась какая-то неприятная мысль. Я попыталась поймать её, и ахнула. Конечно, не вслух. Мне, оказывется, было неприятно, что кто-то без спросу порылся в нашем с Машкой шкафу! Вот я, оказывается, единоличница! Секреты у меня там, что ли?! И никто же не устраивал обыск, не перекапывал вещи, просто взяли свитер. Ну и, в конце концов, разве тётя Оля и Владимир Борисович — чужие?! Мы же всё-таки — одна семья.

Читать расхотелось, телевизор смотреть — тоже, и я ушла в конюшню, посидела немного в деннике с Боргезом, а потом помогла дежурному — на ночь пришёл дядя Серёжа — поить и кормить лошадей.

Это было просто здорово — ехать на переднем сиденьи «газика», вместо того, чтобы в классе слушать всякую муть. Ехать за Машкой!

Справа било в окно яркое солнце, из приоткрытого ветрового стекла дул приятный сквознячок, а ногам было жарко от двигателя. Под капот затягивалась дорожная лента. В зеркало я видела, как на заднем сиденье покачивается пухлый пакет с Машкиной курткой, куда тётя Оля положила ещё три свёрточка с бутербродами.

Бахчисарай уже остался позади, а я всё думала, спросить или не спрашивать. А потом решила, что колебаться нечего, когда ещё получится поговорить с тренером один на один, он все время занят.

Я поудобней устроилась на сиденье, поправила ремень безопасности и скомандовала себе: раз, два, три!

— Владимир Борисович…

Он чуть-чуть повернулся ко мне:

— Что?

— А вы не знаете, кем были мои папа и мама?

У меня эти слова, «папа» и «мама» вырвались сами по себе. Я-то задумывала сказать «мать и отец», а вышло глупо, по-детски…

Только поняла это, как на меня нахлынула волна чужой тревоги. Сама не заметила, что настроилась на чувства Владимира Борисовича.

— Видишь ли, Рыжая… Мы же всех вас брали из детских домов. Многие из вас там жили с рождения…

У тренера были растерянные глаза. Я с ужасом поняла, что он знает всё о моих родителях и эта правда такая мерзкая-жуткая, что нет никакой возможности рассказать. Но всё равно её надо знать.

— И я тоже — с рождения?

— Рыжая… Что, тебе легче будет, если я скажу «да»?

— Просто понимаете… Я иногда зову их. Так же, как говорил Роман Иванович, надо звать жеребят во время выбора. Когда мысли как лучи света, — снова на меня накатила волна отчётливой тревоги. — Вы мне просто скажите, живы они, или нет? А то мне иногда кажется, что живы… Они меня бросили, да? В роддоме бросили?

Владимир Борисович печально взглянул на меня:

— Тебе только казалось, что они живы. Знаешь, методы, подходящие для лошадей не всегда подходят людям. Они разбились, Рыжая. Автокатастрофа. Здесь, в Крыму. На Южном берегу.

— Они работали в цирке?

— Чего ты так решила?

— Не знаю… Просто мне нравится ездить без седла и уздечки. А вы, помните, говорили, что это циркачество… Ну, я и подумала, может циркачество у меня в крови, — я повторила Веркину идею. В самом деле, если спортивные качества лошадей передаются по наследству, почему не могут передаваться качества людей?

Владимир Борисович начал рассказывать, сколько несчастных случаев происходило даже с опытными спортсменами, когда они лихачили или позволяли себе легкомысленную небрежность с лошадьми. Я поняла, что просто он хочет увести разговор в сторону, и не стала ему мешать. И так тренер рассказал мне то, что не говорил никому из наших. Не то что они с тётей Олей молчали, когда мы задавали вопросы. Просто мы не спрашивали о родителях, точно так же, как не говорили чужим о телепатии.

Так было принято.

Машка ожидала нас в приёмном отделении на первом этаже больницы. Она сидела на одном из счетверённых жёстких стульев и по бокам у неё стояли туго набитые пакеты c вещами.

Я думала, что она должна сильно измениться. Ведь не может остаться прежним на вид человек, у которого погиб конь и который пытался убить себя. Но Машка выглядела точно такой же как раньше, только волосы отросли длинней, чем она носила обычно, и лицо было очень бледным. Это понятно, ведь она провела в больнице два самых жарких летних месяца, когда загар прилипает к тебе, хочешь ты этого или нет.

Машка не замечала нас, сидела, сгорбившись и смотрела в пол. На линолеуме от двери до двери была вытерта тысячами ног светлая дорожка.

— Маха! — крикнула я. Негромко крикнула, я же понимаю, больница.

Машка встала и улыбнулась. Вот улыбка у неё точно изменилась. Губы растянулись, уголки рта завернулись кверху, но возле глаз не появились весёлые морщинки. Вроде она была не рада и улыбалась из приличия — так положено при встречах.

— Здравствуйте, — тихо сказала она.

Владимир Борисович обнял Машку, поцеловал, потом подтолкнул нас обеих к выходу:

— Посидите в машине, девчата, я поговорю с врачом.

— Все справки у меня, — сказала Машка и полезла в карман, чтобы справки продемонстрировать.

— Марья! Я сказал не «за бумагами», а «поговорить»! Света, возьми сумки.

Он ушёл. Я потянулась за пакетами, почему-то чувствуя себя ужасно неловко. Машка отпихнула меня:

— Я сама.

Мы забрались в «газик» на заднее сиденье. Я сказала:

— А мы тебе куртку привезли.

— Спасибо… Только сейчас и так тепло.

— Ну… Вдруг дождь пойдёт.

Машка ничего больше не сказала. Снова повисло молчание. Я не знала, о чём говорить. Одно дело, когда живёшь вместе, найдётся куча общих дел, которые надо обсудить. Совсем другое дело, когда друга не было целых два месяца, когда у него случилось горе и, кажется… да, точно, и сам друг хочет молчать.

Владимира Борисовича не было полчаса. Точнее, двадцать семь минут, от нечего делать я засекла время. Скорее всего он разговаривал с врачами о том, как себя Машка чувствует и как нам надо с ней себя вести.

Какие новости сообщили врачи, угадать не удалось: и шёл тренер как обычно, быстро, широкими шагами, и лицо у него было спокойное. Жалко, что мы не можем читать мысли. Только эмоции чувствуем, когда они сильные. Он открыл водительскую дверь:

— Ну что, обо всём поболтали?

— Ага, — отозвалась Машка.

И больше до самого дома она не сказала ни слова. Сидела и смотрела прямо перед собой, в затылок Владимиру Борисовичу. И крепко прижимала к себе полиэтиленовый пакет с курткой. Ни ко мне не поворачивалась, ни в окошко не глядела. И я поняла, с её возвращением не найдутся сразу ответы на все вопросы. Наоборот, прибавится ещё один вопрос, что делать с Машкой? Она сама на себя не была похожа.

Подъезжая к ферме, тренер посигналил. Нас ждали, двери сразу распахнулись, выскочили Димка, Дженни, Верка, Аня и Арсен. Последней вышла тётя Оля.

«Газик» въехал в ворота и остановился у крыльца, сразу же одно окно заслонила Анина красная вязаная кофта и тётиолин свитер, серый с розовыми ромбами, у дверцы возникла Димкина мордашка, а с другой стороны машины, с той, где сидела я, в кабину пыталась заглянуть Дженни и пару раз, невысоко подскочив, лизнула языком стекло, за которым увидела Машку.

Машка вылезла из машины и я снова услышала её слабое:

— Здравствуйте…

Димка повис у неё на шее. Они раньше так играли в «вертолётик» — Димка цеплялся за Машку и она кружилась с ним, долго-долго.

Теперь Машка от толчка попятилась и чуть не упала. Аня цыкнула:

— Ну ты, бык здоровый, человек же с больницы вернулся!

Вот уж лёгкий Димка не похож на быка! Это скорей Аня смахивает на корову, фигура у неё, как гитара…

Машку все по очереди обнимали, целовали, хлопали по спине. А потом тётя Оля позвала нас обедать и я вспомнила про те бутерброды, которые она давала нам с собой, а мы так и не съели.

Обед приготовили праздничный, всем досталось по целой куриной ноге и ещё были жареная картошка и покупной торт, шоколадный, с бледными розочками из масляного крема — всё в честь возвращения Машки.

Она изо всех сил старалась показать, что рада вернуться, что ест с удовольствием и что осталась прежней. Такой же, какой была, пока жил Карагач. И ей все поверили, кроме меня.

После обеда тётя Оля спросила:

— Маша, купаться будешь? Котёл горячий. Или ты устала?

Машка улыбнулась этой противной улыбочкой:

— Ага, устала. Я пойду полежу.

Ну и конечно, кто бы ей возразил!

Наши остались в гостиной, а я пошла за Машкой. В конце концов, полное право имею, это же и моя комната тоже. Она сделала вид, что не обращает на меня вниимания, легла на кровать и повернулась к стенке.

Я вытащила из ящика стола уздечку, которую случайно порвал Боргез, и начала сшивать щёчный ремень. Кожа была толстой и, чтоб её проколоть, приходилось класть уздечку на доску и, поставив шило в нужную точку, наваливаться всем весом.

— Свет… — вдруг позвала Машка.

— А? — я ужасно обрадовалась, что она заговорила со мной.

— Слушай, а в школе знают?

— Ну, мы сказали — ты упала с лошадью и сильно разбилась.

— Нет, я не про то… Знают, что я таблеток наглоталась?

— Да ты что! Никто из наших! Мы же сами об этом случайно узнали. Можно сказать, подслушали, когда тётя Оля Борисычу рассказывала, а ей звонили твои врачи. Только Арсен мог случайно проболтаться. Но тогда бы об этом все стали говорить…

— Хорошо… А то… Ничего на свете я толком сделать не могу… Прыгнуть правильно не сумела… Лошадь уберечь не смогла… — её голос задрожал, — даже себя укокошить не смогла, ду-ура…

Она всхлипнула и я испугалась — заплачет, что делать тогда, утешитель из меня никакой… Но если Машка и плакала, то беззвучно — снова потянулась тишина. Я злобно тыкала шилом в кожу и продевала через дырочки крепкую нитку, натёртую воском.

Потом Машка спросила — в голосе всё же слышались слёзы:

— Свет… А где Карагача похоронили?

Ох! Надо ж было заранее придумать, что ей говорить!

— Его не похоронили. Его кремировали.

Так рассказал нам Владимир Борисович, когда мы стали спрашивать. Мол, погибшего Карагача отвезли в Севастополь, на Крымский термический завод, кремировали в специальной печи для сжигания трупов животных, а пепел развеяли в горах.

И мы сначала поверили. А потом дядя Серёжа рассказал, что всё было не так. Владимир Борисович сказал неправду, он хотел как лучше, хотел, чтобы мы не переживали. Дядя Сережа этого не понимал, он, как и все деревенские, относится к лошадям, как к обычной скотине. Пала скотина — жалко, что деньги потеряны, вот и всё. Ему даже в голову не пришло, что мы из-за этого можем переживать.

На самом деле Карагача зарыли в скотомогильнике. Отвезли в карьер и присыпали землёй. Говорят, на это место ходят пировать собаки — и деревенские, и дикие, из леса.

В такую правду не хотелось верить. Умный, смелый, быстрый Карагач заслуживал совсем не такой могилы! Но всё-таки поверить пришлось. В одном из номеров «Крымского времени» с телепрограммой я совершенно случайно натолкнулась на статью корреспондента Юрия Алексеева о том, что в Севастополе свалка переполнена, а Крымский Термический, где раньше сжигали весь мусор, вот уже больше года не работает совсем, там за долги отключили электричество.

После этой статьи, каждый раз, когда я думала о смерти Карагача, то представлялось, что это меня бросают на трупы тухлых коров, сдохших от сибирской язвы, что это меня засыпают летней, горячей, сухой как порошок растворимого кофе землёй, что это меня грызут облезлые псы…

Машке я такую правду сказать просто не могла.

И она поверила мне:

— Да? Сожгли… А пепел? Похоронили?

— Нет, — врала я точно так же, как нам говорил Владимир Борисович, — его развеяли над горами. Так лучше всего.

— Наверное, да, — шёпотом сказала Машка и снова затихла.

Я закрепила нитки, спрятала шило и шорную иголку вместе с дощечкой обратно в стол и сообщила:

— Пойду отнесу на конюшню уздечку.

Машка отозвалась:

— Я с тобой!

Мы шли рядом, молчали и я представляла, как бы сама возвращалась на конюшню, если бы — тьфу-тьфу-тьфу! — погиб Боргез.

Войдя в светлую безлюдную конюшню, Машка сразу же направилась в пустой денник, на двери которого ещё висела табличка: «Карагач. Кандаурия — Резкий. Чистокровный верховой. Караковый жеребец. 1995 г.р.»

Я не стала за нею подсматривать, повесила уздечку на гвоздь в седловой, взяла щётки, массажную и мягкую и пошла к Борьке, чистить. Минут через пятнадцать и остальные придут чиститься-седлаться к тренировке.

Рыжий обрадовался, тут же унюхал, что у меня в кармане лежит сухарь и начал куртку за карман кусать. Я думаю, это у лошадей с жеребячества. Малыш привыкает, что если пососать пахнущее молоком чёрное кобылье вымя — потечёт молоко. Значит, соображает он, когда вырастает, если покусать то, что пахнет хлебом…

— У ты, наглый жеребчина… Прими! — я оттолкнула его морду, достала сухарь и наглый жеребчина, который и не подумал «принять», то есть отступить в сторону, моментально слопал угощение и начал исследовать другие карманы.

— Светка, — Машка стояла снаружи у решётки нашего денника.

Я поднырнула под шею Боргеза, подошла:

— Чего?

— Светка, — она показала мне пучок чёрных упругих волос и робко улыбнулась — улыбнулась по-настоящему! — Это Корина гривка… Я его стригла… перед тем… в тот день… — она приложила кусочек гривы к щеке, — Понюхай, Светка, от неё Карагачем пахнет… Точно-точно Кори!

Слёзы текли у неё по щекам, но она всё равно улыбалась. Я взяла чёрную прядь и понюхала. От гривы шёл обычный лошадиный запах. Я согласилась:

— Ага, пахнет Карагачем.

Вечером, когда все разошлись по комнатам, я рассказывала Машке обо всём, что произошло, пока её не было. И не могла понять, интересно ей, или нет. Она не спала, лежала в кровати с открытыми глазами, но лицо её ничего не выражало. После того, как мы с ней говорили в конюшне, она снова превратилась в живую куклу, играющую человека.

Я не знала уже, что придумать, чтобы она снова сделалась настоящей и наконец в отчаянии сказала:

— Знаешь, а мы с Веркой мертвеца недавно нашли. Здесь, у фермы.

Эту историю рассказывать я совсем не собиралась, я старалась, как обещала Олегу, её начисто забыть, не знаю, как с языка сорвалось.

А Машка-то!

Она повернулась ко мне, приподнялась на локте:

— Как — мертвеца?!

И я рассказала ей всё, кроме разговора с Олегом. Машка предложила:

— Слушай, а давай расследуем, куда он делся!

— Давай! — не раздумывая согласилась я.

Конечно, из-за нарушенного обещания меня немного угрызала совесть, но Олег должен меня понять.

Машку надо было срочно вытаскивать из этого безразличия. И если ей интересно играть в сыщика — я тоже стану играть изо всех сил. Плевать на опасность!

Тем более, что мне самой было интересно, куда девался мёртвец.