Ферма кентавров

ГЛАВА 6

— Где он лежал?

— Вон тут, видишь эти камешки? Проведи от них прямую — на склоне канавы, почти в самом низу. С дороги не видно, а если от леса смотреть — очень даже хорошо. И монетку я здесь нашла.

Машка задумчиво смотрела в канаву:

— А как он лежал?

— То есть? Тихо так, не дёргался, не орал…

— Не, я серьёзно.

— На боку, наверное… Да, точно, на левом боку. Голову склонил вот так, — я продемонстрировала на себе. — Правая рука сверху свисала на землю — ну, правый бок был выше левого…

— Значит, его сбросили.

— Конечно, как же ещё!

— Между прочим, совсем не обязательно. Могли и здесь пристукнуть. На месте. Но тогда бы он лежал по-другому. Вот так, — Машка закатила глаза и осторожно упала на траву. Потом встала и отряхнулась.

Я тихо радовалась. Дело в том, что утром, за завтраком, и позже, в школе, Машка была совершенно как отмороженная. Делала и говорила только то, что полагается — ни словом, ни жестом, ни взглядом больше. И только сейчас, когда после обеда я повела её показать место, где лежал убитый, она стала вести себя нормально.

Она стояла и рассуждала:

— Утащить его могли в лес. На поле, конечно, закапывать удобней, там земля мягче, но будет видно, что свежевскопано. А им надо было замести следы.

— Какая разница — будет видно, не будет! На эти поля кроме нас никто не ходит. Ну, разве что за кизилом пойдут по краю, но поле-то большое, и если по-умному, закопали бы мертвеца в се редине, никто бы даже свежей земли не заметил. А через неделю она и свежей быть перестала бы. И потом, ну заметят — так ведь там нету таблички, что могила.

— Х-ха, подумают, что кто-то клад искал!

— Хотя бы и клад… Наверняка убийцы не предполагали, что мы с Веркой будем ночью лазить по лесу. Думали, никто не видел этого… человека. И зарыли наспех, как придётся. Понимаешь, если даже заметят свежекопанную землю на поле, думать могут что угодно, но наверняка не узнают пока не раскопают. А кто станет делать дурную работу? Деревенские, что ли? Ой, не смеши! О! Я придумала. Когда сказала «раскопают»… Понимаешь, у них лопаты не было, потому они сразу не зарыли этого… Ну кто станет с собой в машине лопату возить? Так они поехали за ней как раз когда мы с Веркой проходили здесь!

Я подыгрывала Машке. Она почему-то не желала признавать, что убитый мог оказаться конокрадом. Даже предполагать не хотела такое.

— Смотри, — позвала она меня, — вон тут его тащили.

Она указывала на землю. Я подошла — трава как трава. Левей и правей точно такая же.

— Где?

— Ну вон, ты что, не видишь? Царапина на земле, — Машка присела на корточки и раздвинула сухие стебли.

— Хочешь сказать, его тащили?

— Конечно. Не на тачке же везли!

— Могли на плече унести.

— Мёртвого? Фу!

Если честно, мне не верилось, что еле заметный след на сухой земле был оставлен туфлями убитого. Скорей всего, это то место, куда я пыталась воткнуть ветку, чтобы обозначить, где нашла двадцать пять копеек.

— Смотри, вот ещё, — Машка прошла к опушке и звала меня.

Там я тоже не увидела ничего особенного. Ну, трава. Ну, прошлогодние сухие дубовые листья. Ну, шляпки желудей. Ну, муравейник. Но, хоть меня убейте, ничего больше нет.

Потом мы двинулись дальше. И снова на самой обычной земле Машка замечала помятую траву, след каблука, сломленную веточку, ещё какие-то мелкие приметы того, что один человек волок другого.

Вдоль опушки дубовых зарослей, между кустами созревающего шиповника мы вышли в сосновые посадки. Не в те, старые, выше по склону, где росли грибы и где разбились Машка с Карагачем, а в молодые. Лесники высаживали сосенки рядами на каменистых горных террасах, чтобы укрепить склоны. Земля здесь светлей чем в лесу, желтоватая, глинистая, пополам с беловатыми камнями, похожими на грязные комья манки. Трава растет редкими длинными стеблями. И вот тут-то я увидела то, что Машка углядела ещё рядом с дорогой: неглубокие, но вполне отчётливые извилистые бороздки.

— Ой! И в самом деле тащили!

— Ну вот. А ты не верила.

— Слушай, ты натуральный Чингачгук… Что ж он, убийца, один был, что ли? Если бы вдвоём несли, следов бы не осталось — один за руки, другой за ноги.

— Почему, могли быть и вдвоём. Один трупа тащил, другой машину караулил.

— Да они бы заперли машину, и всё. Дорога-то пустая, никто по ней не ездит.

— Откуда им знать? — возразила Машка. — Вот и сторожили на всякий случай. А то, прикинь, вернулись бы они… такие, усталые, но довольные, что избавились от убитого, а машины — тю-тю!

Терраса, по которой мы шли, постепенно опускалась в долину, земля стала темнее, и вдруг из-за сосновых веток перед нами открылся старый карьер. Здесь раньше экскаватором грузили в самосвалы плодородную лесную землю для каменистых севастопольских огородов, а потом стали закапывать погибшую от болезней скотину. Это было легко — сваливаешь тушу под самый откос и обрушиваешь землю сверху.

В Яблоневом старый карьер называли скотомогильником.

Здесь похоронили Карагача.

Под откосом, рядом с поросшими травой холмиками, отмечавшими места, где зарыли павших коров, была куча земли, на которой трава не выросла.

Могила лошади двухмесячной давности.

А возле неё выделялась ещё горка земли, темноватая, не подсушенная ветром.

Могила человека.

Я просто окаменела. Как вышла на карьер, так и замерла.

Надо ж было этим идиотам закопать своего мертвеца рядом с Карагачем!

Надо ж было Машке найти след!

Надо ж было ей пройти по следу до конца!

Понимаете, конечно я знала, как добраться до могильника, но была там всего один раз и заходила снизу, от шоссе. Если бы мне хоть в голову пришло, куда мы выйдем, я бы что-нибудь придумала ещё у фермы, отговорила бы Машку искать следы…

Ничего не подозревающая Машка осторожно спустилась по осыпающемуся срезу карьера, вытряхнула землю из кроссовка и спокойно прошла мимо того места, где лежал её лучший друг, её Карагач, без которого она не хотела жить на свете…

Поковыряла ногой свежую насыпь:

— Смотри, Светка! Эту кучу недавно накидали! На откосе следы от лопаты. И корни срезаны, не успели засохнуть…

Я думала, что делать, поэтому автоматически повторила за ней:

— Ага, не успели засохнуть…

— Значит, его здесь похоронили! Знаешь, какой вывод? Тот, что никакие не приезжие убили. Это наши. Значит, ты говорила правильно, он был конокрадом. Только деревенские про этот могильник знают. Хотя, может, случилось так, что ехали люди по трассе и сюда свернули, посмотреть, куда эта дорога ведёт. А привела она к могильнику. И они отметили, что уж очень подходящее для их делишек место… Нет, ерунда, тогда бы они и в этот раз снизу заехали. Это наши. Кто бы ещё знал про короткий путь сверху?

Пока Машка говорила, у меня потемнело всё перед глазами и я испугалась, но оказалось, что просто солнце зашло за облако.

По высокому осеннему небу лениво плыли отдельные крупные облака…

Снова брызнул солнечный свет и слева от меня как фонарики вспыхнули оранжево-красные дозревающие ягоды на шиповниковом кусте. Машке солнце било в спину и она казалась тёмным тонким силуэтом у коричневых куч земли, которыми заканчивался склон, поросший жёлтой травой.

Под этой землёй лежал мёртвый Карагач.

Под этой землёй лежал неизвестный.

Над ними трава, сосенки, уходящая в небо гора. А им темно. У них навсегда темнота и черви…

Тут сразу же вспомнилась глубокая вмятина на лбу у мертвеца и накатила тошнота. Ну вот, а хвасталась сама перед собой, что мёртвые — не противно… Машка забеспокоилась:

— Э! Свет! Что с тобой!

Я сделала несколько глубоких вдохов… Сколько не учил Роман Иванович аутотренингу, никогда не получалось его применять, когда становилось плохо. Но, кажется, всё-таки не вырвет. Машка уже была рядом и тревожно заглядывала мне в лицо. Я сказала:

— Все нормально… Пойдём… отсюда. Скоро уже тренировка.

Машка покладисто кивнула:

— Конечно, пойдём. В конце концов, мы же не будем его экс-гу-мировать…

Мы быстро зашагали вверх по той же самой террасе, по которой пришли. Снова Машка впереди, а я — сзади, глядя ей в спину. Стоило отвести глаза от узкой спины в коричневом свитере в сторону, как начинало в каждой тени мерещиться лицо убитого, особенно, если в этот момент облака закрывали солнце.

Сначала я никак не могла понять, почему не могу спокойно думать о сегодняшних прыжках. Потом сообразила.

Пока я не увидела, что мертвец засыпан той же землёй, которая укрывала Машкиного Карагача, он был для меня вроде ненастоящим. Как будто я не просто читала детектив, а в нём участвовала, но было не очень страшно, ведь это всё-таки выдумка. Теперь стало понятно, что видели мы настоящую смерть, смерть человека, который был таким же живым, как Карагач… И, может, таким же смелым… И, может, не был ни бандитом, ни конокрадом…

Короче говоря, точно так же как не должен лежать рядом с коровами смелый караковый жеребец, точно так же не должен там лежать человек! Никто не должен лежать в земле забытый — без памяти о нём, без знака, без следа погибшей жизни. Это неправильно, нечестно, несправедливо!

И я решила, что надо дать знать об этом человеке в милицию. И надо рассказать Машке о том, где похоронен Карагач. И ещё — поступить в школьный поисковый отряд, разыскивать и хоронить останки солдат, погибших здесь во время Великой Отечественной…

После тренировок я задержалась в седловой, развешивая сушиться влажные потники. Арсен позвал:

— Давай скорей!

— Как хочу так и делаю!

— Ты чего, телек не будешь смотреть?

— А что там?

— Ты забыла? Передача про нас!

— Подожди, она разве сегодня?

— Конечно, сейчас же вторник! А ты что, во времени затерялась? Как у Стивена Кинга?

Надо же, совсем забыла!

Арсен, как всегда, спешил заранее. До передачи Денисюка оставалось ещё полчаса. Все собрались в гостиной. Даже Витька сказал, что, раз лошади ещё после тренировки не остыли, кормить-поить он будет попозже, а сейчас… ну можно, он тоже посмотрит, чего там наснимали. Тётя Оля ему разрешила. Это его счастье, что Владимир Борисович как только мы завели в конюшню лошадей, уехал в село.

Мы посмотрели конец какой-то нудной передачи на украинском языке, потом долго шла реклама и наконец под сигнал трубы — кажется, это была побудка, та-та-а, та-та-а, та-та, та-та, та-та-а… — появилась заставка, карта Крыма, на которой алели буквы «Островитяне».

Я поудобней устроилась на диване и предвкушала, что сейчас увижу, как спокойно, по-деловому, буду рассказывать о нашей ферме… Машка сидела рядом, обхватив колени руками и пристроив на них острый подбородок.

После заставки на экране появился Денисюк с микрофоном в руке. Он был ещё красивей, чем в жизни.

— Здравствуйте! Наша передача продолжает знакомить вас с теми крымчанами, которые не опустили руки в борьбе с жизнью, с теми, кто эту жизнь способен изменить и сделать именно такой, какой она должна быть. Для этого сегодня я приглашаю вас в детский дом. Не совсем обычный детский дом. Настоящую ферму кентавров.

Голос Денисюка продолжал рассказывать о нас, но его изображение сменилось лошадьми.

Первыми «параллельные брусья» прыгали Арсен с Баянистом. Потом показали Верку со Змеёю, хотя на самом деле они были в самом конце смены. Ну да, конечно, Баянист — тёмно-гнедой, а Змея — вороная. Мой золотой Боргез на фоне жёлтого песка и выгоревшего склона смотрелся бы не так красиво.

Арсен, увидев себя, стал гордо на всех оглядываться: вот, мол, какие мы с Баянистом классные. Верка делала вид, что ей всё равно, как будто её каждый день показывают по телевизору. Я решила тоже вести себя гордо, когда настанет моя очередь, только жалко, что меня снимали одну, а не с Борькой. Аня сказала Арсену:

— Вперёд сильно лезешь на прыжке.

Это она явно из вредности, их с Виннифред — а Винни светло-гнедая, блёклая — показали только общим планом, издалека.

Дело в том, что когда лошадь прыгает, всадник, чтобы не мешать ей сделать прыжок, должен приподняться на стременах и наклониться вперёд. Это называется «отдать корпус». Арсен иногда действительно корпус отдаёт слишком сильно, со стороны кажется, будто он хочет прыгнуть впереди Баяниста. И Владимир Борисович его ругает, ведь всадник с конём должны находиться в равновесии. Чересчур вылезешь на шею лошади при прыжке — перегрузишь ей перёд, она может сбить жерди. А если препятствие «мёртвое», то есть жерди у него прочно закреплены и не падают от удара, тогда оба, и двуногий и четвероногий, полетят кубарем.

Да, так вот, Арсен, когда его снимали, прыгал совершенно чисто. Просто Ане захотелось поизображать тренера.

Она поняла, что мы её не поддерживаем и упрямо заявила:

— Вот сами сейчас увидите. Ещё раз покажут — обратите внимание.

Как по заказу Арсен с Баянистом снова появились на экране. И мы следили во все глаза.

Вот Арсен заводит Баяниста на препятствие, жеребец сокращает мах галопа, чтобы оттолкнуться в нужном месте… Камера приблизила их, взяла крупнее, весь кадр заполнили морда и шея гнедого, вытянувшегося в прыжке и лицо его всадника…

Нет!

Не может быть!

Нет!

Я словно оглохла, не слышала, как обсуждают прыжок наши и что говорит из динамика телевизора Денисюк.

Точно такой ж кадр я видела в бархатном альбоме Владимира Борисовича. Такой же, но неподвижный.

Не только парень со снимка был похож на убитого конокрада. На них обоих походил Арсен.

Так походил, как может походить мальчишка на того взрослого, в которого потом превратится.

Так походил, как походит сын на отца…

Меня затеребили:

— Светка, ты куда смотришь?! Зырь, тебя показывают!

— А? — я сощурилась, встряхнулась, посмотрела на экран.

Лучше бы я этого не делала! Из головы сразу вылетели Арсен, мертвец и всякие фотографии. На экране важничало жуткое рыжее чучело, морда у чучела была сплошь заляпана омерзительными здоровенными веснушищами, глаз вообще не было видно и нос был красным.

Мне захотелось превратиться в микроба и завалиться между диваном и его подлокотником.

Фотогеничная! Журналистка! Ага, раскатала губы, машинку губозакатывальную покупай!

Я тихонько сползла с дивана — хорошо ещё, что сидела на том конце, что ближе к дверям! — и выскочила за порог. По дороге успела услышать, как идиотски-важным голосом вещаю о том, что классно быть спортсменкой и что личная жизнь спорту только мешает.

Никто не заметил этого бегства, все так и впились глазами в телевизор, так и наслаждались моим позором…

На улице было прохладно. Это хорошо, никогда раньше не думала, что выражение «сгореть со стыда» нужно понимать вполне буквально — лицо у меня так и пылало, казалось, что кожа вот-вот лопнет.

У ворот конюшни сразу стало легче — на меня пахнуло родными запахами — соломы, сена, лошадей. Боргез как всегда заржал, увидев меня. Заржал тихонько, одним трепетом ноздрей. Вот уж кому совершенно будет без разницы, даже если я не веснушками, а язвами покроюсь. Он всё равно не перестанет меня любить… Я похлопала его по шее и прислонилась к тёплому боку.

И зачем надо было фантазировать, придумывать всякие глупости? Таким как Денисюк — высоким, красивым — на телевидении самое место. А рыжим-конопатым идиоткам лучше сидеть и не рыпаться.

Ну и ладно, раз не суждено стать телеведущей — ничего не поделаешь. Зато мы с Боргезом будем прыгать лучше всех. И обязательно попадём на Олимпиаду. Пусть не на эту, но на следующую — точно. А если ты прыгаешь любой самый сложный маршрут без единого повала, всем глубоко будет наплевать, что ты похожа на чучело…

— Света… Ты здесь?

Машкин голос. Я приподнялась на цыпочки и выглянула из-за спины Боргеза.

— Ты чего ушла, не досмотрела? — спросила Машка.

— Иди ты! Ещё спрашиваешь!

— Да что такое-то?

Кажется, сейчас я заплачу…

— Ну что ты слепая, да? Не видела, да? Ужас такой… Хоть бы в школе никто эту передачу не посмотрел! — так и знала, слёзы потекли, значит, завтра глаза опухнут…

— Светка, да ты что, совсем?! Ты так классно говорила! Всем понравилось.

— Ага, «понравилось»…

— Ты что, не веришь мне? Я что, тебе когда-нибудь брехала?

Точно, мы с Машкой всегда говорили друг другу правду. Если, конечно, не считать моё враньё насчёт похорон Карагача…

— Так что, нормально было?

— Конечно, ещё как! Пошли домой, чай пить!

Мне стало легче. Ну да, никто ведь не знал, что я в мыслях уже считала себя телезвездой, что вообразила — а всё этот придурок-оператор! — будто некрасивая физиономия станет красивой только оттого, что её сняли на видеоплёнку. Никто и не ожидал, — разумеется, кроме меня, — увидеть фотогеничную рыжую девушку. И я на экране совсем не показалась необычной. Конопатая? Красноносая? Нормальное Светино состояние.

Ладно. Может, и всё это к лучшему, может, хоть Денисюк перестанет сниться. А то, представляете, в каждый сон лезет. То я его спасаю от хулиганов, то помогаю пробраться мимо охраны, чтобы снять обалденный сюжет. И везде он такой красивый, такой уверенный. Даже когда его бьют.

… Мы дошли почти до крыльца, когда у меня мозги окончательно встали на место и я вспомнила, что хотела сказать Машке.

— Подожди. Давай пойдём… ну хоть под навес. Я тебе такое расскажу!

Под навесом пахло пылью. Я споткнулась о борону, которой разравнивают конкурное поле и чуть не грохнулась. Хорошо, что Машка поймала меня:

— Осторожней! Ну, что ты хотела?

— Помнишь, я тебе говорила, что у Борисовича есть фотка, на которой — убитый в молодости?

— Ну, помню.

— Так знаешь, на кого он ещё похож? На нашего Арсена!

— Да ты что?!

— Точно! Вот когда показали, как он прыгает, во второй раз, крупно, я увидела — это копия — тот снимок!

У Машки оживилось лицо:

— Ты уверена?

— Сто процентов! — я слегка стукнула по набитому тренировочному мешку. Мешок закачался и я от избытка чувств предложила:

— Давай грушу попинаем!

Машка отвернулась:

— Нет… Не хочу.

— А чего?

Она уставилась в пол. На щербатом сером бетоне — одинокие соломинки, пара высохших «яблочек» конского навоза…

— Знаешь, Светка, я решила бросить единоборства.

— Почему?

— Когда… Когда Кори погиб, я поняла, что всё это — боксы, кикбоксинги, каратэ и прочее — ерунда. Только дети думают, что если ходишь в секцию, это всегда поможет. Ты можешь быть суперсильным, супербыстрым, но если…если кто-то у тебя умирает, ты нич-чего, нич-чегошеньки не сможешь сделать. Со всей своей силой! И я не хочу… заниматься ерундой.

Я ударила мешок сильнее. Он снова закачался. Заскрипела верёвка.

— Э, девчонки, чего вы прячетесь? — нас нашёл Витька. — Там все уже чай пьют!

— Ну и ладно, — буркнула я, остановив мешок ладонью.

Витька не уходил:

— Слушай, ты здорово завернула — про спорт и культуру! А то они там, в городе, блин, все думают, что мы здесь совсем серые. А ты ка-ак врезала!

Ей-богу, Витька не издевается! Я осторожно спросила:

— Что, в самом деле ничего получилось?

— Ну! Ещё как! Ладно, идите чай пить!

Мне совсем не хотелось возвращаться в дом, но выбора не было — с одной стороны меня за руку схватила Машка, с другой — Витька:

— Пошли!

К чаю Аня и тётя Оля нажарили пирожков с повидлом из диких груш. Мы каждую осень собираем эти груши в лесу. Аня делает очень вкусные пирожки, в пирожковом деле тётя Оля ей помогает, а не наоборот. Аня вообще любит готовить и у неё здорово получается, но из вредности она не хочет это делать каждый день, хотя мы с Машкой предлагали: давай мы будем посуду мыть когда будет твоя очередь, а ты будешь помогать готовить вместо нас.

На пятом или шестом пирожке, почти наевшись, я вдруг сообразила, что надо было сделать уже давно, сразу как только предположила, что убитый мог быть конокрадом.

Надо было проверить защиту нашей конюшни.

Я вылезла из-за стола, как положено сказала: «Спасибо», оделась и побежала во двор. Машка за мной не пошла, хоть я и делала ей знаки. Она медленно жевала, смотрела на тарелку с пирожками и о чём-то думала.

Акташа уже спустили с привязи, и он весело запрыгал рядом со мной, думая, что сейчас я с ним буду играть.

Была половина девятого и Витька уже запер конюшню. Конечно, он ещё не спал, но я не стала стучать. В конце концов, мне же надо узнать, как можно забраться в конюшню, а не как из неё, запертой, выйти.

Собственно, путей было только два. Через чердак или через вторые ворота. Я представила себя конокрадкой и поняла, что обратила бы внимание исключительно на эти два места. На первых воротах, выходящих к дому, — решетка, и окна тоже зарешечены. Не от воров, оконные решётки стоят изнутри, чтобы лошади не могли выбить носом стекло и пораниться.

Потом я поняла, что если полезут через чердак, будет слишком много шуму. Чердачный вход заколочен, придётся отдирать доски, на самом чердаке сложены запасные стойки для препятствий и жерди. Пробраться по ним без грохота просто невозможно, самый сонный конюх проснётся, поймёт, что на ферму пытаются залезть и позвонит в село, Владимиру Борисовичу и в милицию.

Как и на всех конюшнях, центральный проход был сквозным. Пользовались мы только ближними к дому воротами, вторые открывали только в жару. Осень, лето и весну они стояли запертыми. Ну, запертыми-то запертыми, но гвозди, которыми была прибиты цепи, соединённые замком, выходили остриями наружу и снаружи были загнуты. Так что если очень захотеть и как-нибудь избавиться от Акташа, дверь можно открыть почти без шума. Разогнуть гвозди, осторожно постучать по остриям, чтобы выбить их внутрь. Потом расшатать, то потягивая на себя ворота, то снова прижимая их к косяку, так чтобы между створками образовалась щель. В эту щель просунуть руку с клещами и выдрать гвозди совсем. Зайти потихоньку в конюшню, продеть метлу в ручку двери дежурки, чтобы конюх, если даже проснётся, не смог выйти. Аккуратненько перекусить клещами телефонный провод, выходящий на крышу… И всё — выводи сколько угодно лошадей! Ограда не помешает, она проволочная, чтобы коровы на территорию не лезли и просто для порядка. От людей с их умелыми ручками и орудиями труда она — не защита.

Мы с Акташем обошли конюшню и задумчиво постояли у задних ворот. Здесь не было бетона, росла трава и на траве виднелись два отчётливых, словно циркулем проведённых полукруга — когда летом ворота открывали, створки обвисали на петлях, сминая траву и царапая землю.

Сначала в голову пришла система сигнализации с помощью пустых консервных банок, бутылок и прочей шумной мелочи. Запутать, например, проход леской, а на леску всё это подвесить… Но такую сигнализацию надо устанавливать изнутри, иначе грохочи-не грохочи, конюх не услышит. А если делать это, сразу же, естественно, спросят «Зачем?». Скажешь «От конокрадов», — в лучшем случае посоветуют бросить дурью маяться, а в худшем начнут расспрашивать, с чего это я взяла, что на конюшню ожидается конокрадский налёт. Если промолчать, опять же скажут: «Не майся дурью», — а рассказывать про убитого нельзя…

И тут я вспомнила, что под навесом, там где телега, борона и Машкин тренировочный мешок, в углу лежит небольшая кучка цемента.

А под воротами — щель. Если в щель натолкать камешков и замазать цементом… Всё равно наши до следующего лета ворота открывать не будут.

В траве я нашла кусок волнистого серого шифера — их тут много валяется ещё с тех пор, когда деревенские грабили пустые коровники. Цемент под навесом ссохся, его пришлось долго скоблить этой же самой шифериной. Акташ наскобленное понюхал, расчихался и мне пришлось своим платком вытирать ему нос — не хватало ещё, чтобы наш пёс зацементировался!

Потом я насыпала цемент на шиферную плитку и размешала его с водой из уличного крана, под которым замывали ноги лошадям после тренировок. Камешки искать не надо, ведь мы живём в Крыму, где камни словно сами по себе прорастают из земли. Замазывать щель пришлось прямо пальцами, не было времени искать мастерок или что-нибудь вроде него, подходящее. Так что работа получилась на славу — ну, насколько видно было это в чёрной тени которую стена конюшни отбрасывала при свете прожекторов. Только потом отмывать пришлось не одни руки, а ещё и штаны, хорошо что я не одела джинсы, вышла в одних стареньких «спортивках».

У крыльца дома стоял «газик» — вот чёрт, я провозилась так долго, что уже Владимир Борисович приехал за тётей Олей, значит, больше десяти вечера! Вымыла руки, торопливо замыла пятна на штанах… А то застынет цемент, будут они стоять в уголке, хоть я из них давно выйду!

— Света! Ты где была, мы тебя искали!

— Я траву для Боргеза рвала, тёть Оля!

— Ну нельзя же так поздно… — меня ещё немного поругали, Владимир Борисович покачал головой: «Гулёна…» и я, довольная, что не пришлось объясняться по поводу мокрых штанов, юркнула в нашу комнату. И тут — здорово! — на меня накинулась Машка:

— Ищу тебя, ищу!