Ферма кентавров

ГЛАВА 9

Быстро и просто я решила сообщить в милицию про мертвеца, но долго не могла придумать, как сделать, чтобы при этом не выдать себя. Ведь взрослые способны даже в самом невинном деле усмотреть опасность, а если речь зайдёт об убийстве, даже из дому нельзя будет выйти без присмотра. Сначала даже закралась мысль никому ничего не сообщать. Но вдруг у нас ничего не выйдет, вдруг мы не выясним, кто был погибший и почему его убили? Пройдёт много времени и если даже милиция потом узнает обо всём, то ничего не не сможет сделать, потому что не останется следов.

В конце концов я решила подбросить прямо в почтовый ящик участковому, Серёге-менту, письмо без подписи. Анонимку. Тогда и милиция, и мы будем в равных условиях. У них больше возможностей для расследования, зато мы раньше начали. И родным убитого сообщат, что с ним произошло. Лучше знать правду, какой бы ужасной она ни была, чем переживать и мучиться от неизвестности.

Машке я решила про анонимку ничего не говорить. Написала на тетрадном листе в бледно-фиолетовую клетку печатными буквами левой рукой: «ЕСЛИ ВАМ ИНТЕРЕСНО, КУДА ИСЧЕЗ ВЫСОКИЙ ТЕМНОВОЛОСЫЙ ЧЕЛОВЕК С ПРИПЛЮСНУТЫМ НОСОМ, ПОИЩИТЕ НА СКОТОМОГИЛЬНИКЕ С ЛЕВОГО КРАЯ КАРЬЕРА». Потом перечитала и тихо порадовалась. Если убитый был бандитом, естественно, никакого заявления о пропавшем человеке в милицию не поступало и участковый примет письмо за дурацкая шутку. Ну а если он был честным человеком или сотрудником милиции, тоже всё будет как надо: его перехоронят на нормальном кладбище, его станут навещать жена и дети. Как полагается.

По-хорошему, надо было запечатать письмо в конверт и послать по почте. Но у меня не оказалось сорока шести копеек на конверт с маркой, а деньги из копилки тратить не хотелось. Пришлось сложить тетрадный листок так, как складываешь, когда начинаешь делать бумажную курочку, и склеить края розовой жвачкой, которую я отковыряла от крышки стола снизу и размяла в пальцах, чтобы она снова сделалась липкой. Вот и пригодилась чья-то свинская привычка лепить комки жвачки на что попало, клея-то не оказалось под рукой.

Почтовые ящики у нас в селе как и во всех сёлах установлены прямо на улице, секциями по восемь штук один над другим. Они все покрашены в тёмно-зелёный цвет дубовых листьев и сверху их прикрывает от дождя и снега маленькая двускатная крыша. Участковый живёт на центральной улице, той самой, по которой мы обычно возвращаемся домой. Поэтому чтобы опустить письмо, даже не пришлось хитрить, убегать из школы или с фермы.

Когда мы проходили мимо Серёгиного дома, я заметила его номер. Сорок шесть. Раньше как-то не обращала на номера внимания, это в городе, наверное, не обойтись без номеров, а в селе вполне достаточно знать, что участковый живёт в большом доме под шиферной крышей, по фасаду четыре окна, между окнами нарисованы красные солнышки, забор покрашен розовой краской, в заборе большие ворота, за воротами растёт вишня, а снаружи по обе стороны от ворот вкопаны лавочки.

Проходя мимо почтовых ящиков, я сделала вид, что мне в кроссовку попал камешек. Повесила рюкзак на ящики и стала усердно этот несуществующий камень вытряхивать и незаметно огляделась по сторонам. Наши ушли вперёд, конечно, на улице были люди, но никто за мною не следил. Я надела кроссовку и, снимая рюкзак с ящиков, незаметно опустила анонимный треугольник в сорок шестой. Готово!

Неприятное дело было сделано и я сначала вздохнула с облегчением, но когда мы стали подниматься в гору, по узкой дороге наретой солнцем сообразила, что снаружи протерла письмо носовым платком, когда опускала его в ящик, держала осторожно, за самый уголок, а внутри-то! Там наверное столько осталось отпечатков пальцев, что даже самому тупому полуслепому эксперту будет легко определить, чьи они!

И я, зажмурившись, попыталась изо всех сил пожелать, чтобы все оставленные отпечатки оказались нечёткими и смазанными. Ведь вчера стало ясно — и даже немножко страшно от этого — что желания могут становиться реальностью. Когда мы с Боргезом победили Крапивиху и скакали по полю, я желала изо всех сил, чтобы у Машки появился новый конь. А стоило вернуться — и она подходит ко мне и пересказывает свой разговор с Владимиром Борисычем. И колдовство существует. Прочитала заклинания на Чёртовом кладбище ночью в полнолуние — и вот Крапивиха получила неприятность, да ещё какую! Ей же наверное, давным-давно никто не показывал, что она тоже может быть маленькой и беззащитной. Может, перевоспитается…

— Ну Владим Борисыч, ну не увольняйте, ну пожа-алуйста…

Я узнала голос Витьки-конюха.

— Владим Борисыч, честно-слово, больше ничего такого не будет…

— Раньше надо было думать.

Владимир Борисович и Витька шли по конюшенному проходу как раз в сторону денника Боргеза, в котором стояла я. Чтобы они меня не заметили и не подумали, что подслушиваю, пришлось сесть на пол под стеночкой, выходящей к проходу и прикинуться кучкой сена. Вышло похоже, Боргез подошёл понюхать.

— Владим Борисыч… — неужели Витька плачет? По крайней ме ре, говорит так, словно вот-вот зарыдает. — У меня же дети, двое…Я ж работу в селе не найду, в колхозе денег не платят…

— Раньше надо было о семье вспоминать. Женатый мужик, ну, понятно, был бы ты холостым…

— Да она!.. Она сама приставала, я ж не железный, если она целоваться лезет и прижимается!

— Хватит!

Витька тут же замолк, словно ему в рот кляп засунули. Тренер продолжал:

— Я предупреждал тебя, когда принимал на работу? Ну? Предупреждал? Чтобы девочек — ни-ни!

— Да она такая девочка, как я — носорог!

Ляп! Такой звук бывает, когда кому-то дают в морду…

Снова голос Владимира Борисовича:

— Так! Самойлов, ноги в руки — быстро отсюда!

В отличие от деревенских тренер никогда не матерится, даже сейчас удержался, когда просто просились на язык крепкие слова и никого из нас рядом не было видно.

— И если ты… Или кто-нибудь другой к Анне или малятам подойдёт… — тяжёлая пауза. — Пожалеете о том, что родились, такими неприятностями обеспечу! Ясно? Чего молчишь, отвечай!

Витька, сдавленно:

— Кому они нужны…

— Нет, скажи, ты понял?

— Да понял, понял…

У меня внутри всё прыгало от радости. Когда знаешь, что за тебя твой тренер любому набьёт морду, это такое ощущение… Такое, словно скачешь карьером по кромке воды, по морскому песку, и ветер бьёт в лицо, и солнечные блики пляшут на волнах, и брызги разлетаются из-под копыт!

И ещё — тренер говорил этому Витьке почти точно те же слова, что я говорила Крапивихе. А это значит, что мы гораздо роднее друг другу, чем те, кто называются «папами» и «дочками»! И поэтому не важно, что я обращаюсь к нему по имени-отчеству! Зато он меня называет «Рыжая»!

А, может, он мой настоящий отец, только скрывает это, чтобы другим не было завидно?!

Одиночные громкие шаги удалились, это ушёл Витька. Потом раздались шаги тренера, которые любой из нас отличил бы от сотен других, звякнул засов денника — наверное, Владимир Борисович заглянул к кому-то из лошадей.

Теперь можно было не прятаться.

Я вскочила и пару раз высоко-высоко подпрыгнула от счастья. И самой высшей точке прыжка выбросила ногу вбок, от души врезав по стенке. Боргез понял моё настроение и тоже запрыгал по деннику, стал брыкаться… Только штукатурка со стены полетела!

Потом мы начали играть. Рыжий прижимал уши, наскакивал, делал вид, что хочет меня цапнуть, его зубы щёлкали то возле моего плеча, то возле уха, то возле колена. Я отпрыгивала, уворачивалась и несильно хлопала его по морде ладонью.

Вчера вечером, когда мы с Машкой в нашей комнате рассуждали в кого какая душа может переселиться, дядя Серёжа застал в кормовом сарае Витьку с Аней. Понятное дело, что не стихи Лермонтова они друг другу на тюках соломы читали. Арсен рассказал мне, что их застали в самый тот момент, когда… Скорей всего, Арсен врёт. Хотя… Всё может быть.

Дядя Серёжа считает, что за всех нас в ответе и поэтому поднял капитальный шум. Витька быстренько сел на мотоцикл — и в село, а Владимир Борисович увёл Аню в тренерскую и долго с ней говорил.

Арсен хотел подслушать под окном, там рамы не двойные и хорошо слышно всё, что говорится внутри, но дядя Серёжа его заметил и погнал поганой метлой. Нет, не подумайте, это я не для красного словца говорю, в самом деле метлой, которой подметают конюшенный проход от соломы и навоза.

Аньке, конечно, досталось. Естественно, не ремнём, а словами. Сколько раз Владимир Борисович говорил, что как только займёшься любовью и всякими такими делами — всё, спортсмен кончился!

Но самое странное было то, что после такого разговора ей не сделалось стыдно. Я это видела сама, к тому времени мы с Машкой услышали шум и выбрались во двор. Аня вышла из тренерской вся красная, но глаза у неё радостно блестели и — ну совсем не так выглядит человек, которого уличили в стыдном и неприличном!

… Скрипнула дверь денника. Я снова затихла и слушала, как шаги Владимира Борисовича удалились в сторону выхода.

Ну наконец! Я похлопала на прощание Боргеза по шее и вышла. И тут же увидела Димку, который потихоньку выбирался из денника Рубина.

— Ты что тут делаешь? — спросила я от неожиданности строго. Не хватало ещё, чтобы Димка тоже слышал разговор Витьки и Владимира Борисовича! Рано ему…

Димка всегда был страшно доверчивый и теперь он принял мою строгость всерьёз и начал объяснять:

— А я Рубику сахар принёс. Два кусочка. И уроки я уже сделал. Тётя Оля проверила.

Чтобы он случайно не подумал, что на него действительно сердятся, я подошла поближе и приобняла его за плечи:

— Слушай, а где ты сахар кусочками достал? Мне тоже для Боргеза надо…

Глаза у Димки похожи на камень александрит — при солнце вроде зелёные, а по вечерам, когда электричество горит — голубовато-фиолетовые. Ресницы длиннющие, но совсем светлые, почти белые, как и волосы, выгоревшие на летнем солнце. Он похлопал своими длинными ресницами:

— Понимаешь, Света, мне сахар Олька принесла. Та, которая на самой задней парте сидит. И я ей за это ручку отдал, с Микки-Маусом. У неё только два кусочка было.

— Ну она даёт! — возмутилась я. — Ручка две гривны стоит, а сахар — три гривны килограмм!

Димка посмотрел на меня удивлённо:

— Но в магазине сахара в кусочках нету, а Рубик так его любит — просто ужас.

— Да я понимаю, только ты ж об этой ручке так мечтал!

— Ну, мечтал… Я Рубика люблю. Ручка неживая… Как ты думаешь, разрешит Владимир Борисович мне Рубика навсегда оставить? Сделать Моим конём?

— А ты что, не хочешь сам жеребёнка воспитать? Рубин же никуда не денется, тут на конюшне и останется. А у тебя будет малыш…

— Понимаешь, Рубик серый… Светло-серый. Жеребята такими не бывают. А у меня папа на сером ездил.

Я вздохнула:

— Ну откуда ты знаешь про папу?

— Знаю. Я всё помню, — заявил Димка и я припомнила, что раньше он уже как-то рассказывал, что его отец работал серую лошадь. — До того как меня бандиты у мамы с папой украли, я много раз к папе на работу ходил и видел.

Разговор коснулся той темы, которую мы старались обычно не трогать. Но нельзя же сказать Димке, что, мол, сочиняешь ты, ничего ты помнить не можешь… Лучше сделать вид, что он мне мешает — это не так обидно.

Я слегка подтолкнула Димку к воротам:

— Иди домой, тебя, наверное, тётя Оля ищет.

— Ага. А ты?

— Мне тут ещё кое-что сделать надо…

Он кивнул и деловито потопал на выход. Я дождалась, пока маленькая тёмная фигурка пересечёт ярко освещённый ночной двор и зайдёт в дом, а потом направилась к конюховской.

Ведь я же пошла на конюшню вовсе не для того, чтобы подслушивать разговор Владимира Борисовича и Витьки, я вообще не знала, что они там окажутся, что Витька решится приехать вечером и что Владимир Борисович его выгонит. Просто по нашему с Машкой плану сегодня надо было попытаться выяснить, заметил Завр на прошлом дежурстве незнакомца или нет.

Дверь конюховской, покрашенная той же синей краской, что и двери конских денников, была закрыта. Я постучала:

— Можно?

— Кто там скребётся?

Пришлось изо всех сил пихнуть дверь плечом, иначе она не открывалась.

— Это я, Света…

Павел Прохорыч по прозвищу Завр пил чай из большой толстостенной кружки с красными цветами… Он пригласил:

— Ну, заползай… Чаю хочешь?

Не дожидаясь, пока я соглашусь, он полез в шкафчик за новой чашкой. Для этого ему даже вставать не пришлось — росту он здо ровенного и руки у него длинные. Зря бы человека Завром не назвали, это же сокращение от «Динозавр».

В маленькой комнатке было душно — здесь, как всегда, не выключаясь целый день, горела оранжевой спиралью электроплитка. Лампочка под потолком была совсем тусклой, ватт на двадцать пять. Владимир Борисыч покупает яркие, но конюха уносят их домой и вкручивают какие попало. Пахло кожей. На гвоздях висели чёрные и тёмно-синие ватники. В углу стояли грязные кирзачи — рабочая обувка всех конюхов. Правда, некоторые и по селу в кирзовых сапогах ходят…

Чашка, которую Прохор поставил на стол, была с отколотой ручкой, но чистая. На её белом боку скакала по ромашкам карета запряжённая вороной четвёркой. Я потянулась за заваркой — она стояла посреди стола в литровой банке. Конюх отвёл мою руку:

— Подожди, я тебе другой насыплю, в чашке себе отдельно заваришь. Эта — с травкой такой… особенной. Она мужикам силу даёт и для баб полезна. Бабам от беременности помогает.

Мне стало интересно:

— А какая травка? Где она растёт?

— Тебе что, уже надо? Га-га-га…

— И ничего подобного! Просто интересно! — я почувствовала: кожа на лице становится горячей, как всегда, когда краснею.

Завр смеялся и от этого смеха сделался невозможно противным и у меня сразу пропали грызения совести из-за того, что приходится расспрашивать человека исподтишка.

— За фермой этой травки полно, — продолжал он и я попыталась представить, какую именно траву он имеет в виду. Ничего не вспомнила. — Там её много!

Он дразнил меня и одновременно насыпал в чашку заварку из мятой оранжевой пачки «Принцесса Канди». Потом поставил на плитку чайник — чайник, наверное, кипел совсем недавно, потому что сразу же зашумел.

— Главное в травном деле — знать, что, когда и где собирать. Это если по-честному. Только тогда травы будут как надо действовать. А то некоторые рвут по книжке. Смотрят: ага, вот подорожник, похож на нарисованный, давай его сюда. А при молодой луне или при старой — это их совершенно не интересует.

Я вспомнила, говорили, что Завр в свободное от дежурства на ферме время собираеет в горах лечебные травы и продаёт их на севастопольском центральном рынке. Теперь понятно, почему он секретничает. Хотя мог бы и сказать, не пойду же я отбивать у него покупателей!

На чайнике забренчала крышка — сначала тихо, потом всё громче. Из носика в стену ударила тугая струя пара. Не вставая со стула, Завр вытянул руку, снял чайник и налил мне в чашку кипяток.

— Помешай, чтоб заварилось. И бери сахар, вон там, в банке.

— Дядя Паша, а вам не страшно, что конокрады могут залезть? — я думала-думала, с чего начать, и ничего лучшего в голову не пришло.

— Какие ещё конокрады? — усмехнулся Завр.

— Не пацаны, а серьёзные. Из Нижнегорска, например. Там есть такой Сердюк. Бывший спортсмен, говорят. Может, он татарин? Чёрный такой, нос приплюснутый.

— Сердюк? Хохляцкая фамилия… Погоди! Говоришь, чёрный? Нос приплюснутый?

Ага! Если бы даже я не постаралась настроиться на мысленную волну Завра, всё равно бы почувствовала его тревогу, такой она оказалось сильной. Но нужно было делать вид, что я ничего не знаю, и не замечаю, иначе конюх заподозрит меня. А свидетелей во всех детективах убивают. И слишком догадливых тоже. Вон, Высоцкий поёт: «ясновидцев, точно как и очевидцев, во все века сжигали люди на кострах»…

Я продолжала, словно фамилия Сердюка вырвалась у меня случайно:

— Мокруха мне говорил, что на ферму серьёзные конокрады нацелились. Только не сказал, какие. Может, с Нижнегорска, может, с Ялты. Ещё под Симферополем, я слышала, целые банды есть.

Завр немного успокоился:

— Да в Ялте конокрадов же не осталось! Те, кто раньше лошадей гонял, вошли в возраст, они уже мужики солидные, у них семьи, дети — не до баловства.

— Ну, баловство! Это же деньги какие! Мой Боргез, например, тысяч пятьдесят стоит. Баксов.

— Деньги деньгами. А риск? По новому уголовному кодексу за конокрадство лет на пять можно загреметь. Не-ет, это не для семейных людей. Если у мужика семья… — Завр начал рассказывать про свои образцовые огурцово-помидорные теплицы. Он удобрял землю конским навозом, который бесплатно забирал с фермы, и кроме трав, торговал овощами. В деревне его за это не любили, деревенские почему-то вообще не любят тех, кто не пьянствует и живёт богато, в хорошем доме, и ходит чисто одетый. А Завр даже рабочие конюшенные брюки стирает каждую неделю.

Было жарко. Я прихлёбывала вкусный крепкий чай, сплёвывала попадающие в рот чаинки и думала, что надо попробовать ещё раз завести разговор о нашем деле. Сделать ещё один выпад, как мушкетёр, кольнуть шпагой — и отскочить. Чем дальше рассказывал Завр о своём огороде, тем сильней мне казалось, что никого убить он не сможет. То есть, просто так не сможет. Если бы убитый залез в его теплицы — другое дело… Я дождалась паузы в плавном рассказе, когда конюх полез в карман за сигаретами и сказала:

— Ну, хорошо, если это не конокрады. А то я видела как тут у фермы один мужик шлялся…

У Завра остановился на одной точке взгляд. Он медленно вынул пачку «Примы», положил её на поцарапанную коричневую крышку стола:

— Когда?

— А вот… В прошлую пятницу вечером. — и я тут же пожалела, что сказала это.

Пожалела, что вообще решилась на лишний выпад.

От конюха на меня накатила волна эмоций: злоба, страх, угроза, растерянность. И я вдруг заметила, какой он огромный, выше и явно сильней Олега, какие у него здоровенные кулаки, каждый палец толщиною в два моих… Если чернявого Завр ударил в лоб камнем или дубинкой, то для меня никакого тяжёлого предмета ему не понадобится. Стукнет раз — и я готова…

Во рту у меня пересохло.

— Как он выглядел? — мне ясно было видно, что лицо конюха как бы наливается изнутри тёмной злобой. Так вот как выглядят убийцы перед самым преступлением!

Врать! Надо соврать!

— Беленький такой. Худой. Маленького роста, в кирзачах и ватнике — моё описние было прямой противоположностью внешности мертвеца.

Кажется, подействовало. Меня не бьют, не хватают…

Завр вдруг спросил:

— Что это ты на меня так смотришь?

Я поспешно отвела взгляд:

— У вас на щеке какие-то черные крапушки прилипли. Может, чаинки.

Он потёр лицо огромной ладонью, посмотрел на неё:

— Ну что, нету?

— Ага…

Надо было срочно смываться. Конечно вроде бы опасность миновала, но кто знает, что может прийти в голову убийце в следующий миг? Только вот как уйти, не вызывая подозрений?

Чай был ещё тёплым. Я отхлебнула из кружки большой глоток. Потом ещё один. Казалось, что чай сделался не мокрым, я пила, а во рту оставалось сухо.

Мечтала я только о том, чтобы очутиться сейчас в нашей большой комнате на вытертом коврике перед телевизором — больше ни о чём не могла думать, никакая мысленная дисциплина не помогала.

Вдруг у Завра в кармане запищали назойливые гудочки. Мы оба вздрогнули. Завр плюнул:

— Тьфу ты чёрт, напугал!

— Что это?

— Да будильник купил новый. Маленький такой. Вот, смотри, — он показал мне чёрную коробочку чуть побольше зажигалки с обычным зелёненьким циферблатом элкетронных часов. — Никак не могу привыкнуть, что не звенит, а пищит. Сам же его на восемь поставил и забыл. Пора сено раздавать. Поможешь?

Ну уж нетушки!

Я заторопилась:

— Да вы знаете, мы ж — всегда, но мне надо ещё алгебру писать, а уже вот восемь…

— Ну иди. И я пойду.

Я пулей вылетела во двор и глубоко вздохнула. Слава богу, он ничего не заподозрил! Хотя, очень может быть, вспомнит потом наш разговор и подумает: «А чего это Света такие вещи спрашивала?» И решит, что этой Свете будет очень уютно третьей лежать в скотомогильнике…

Машка была в нашей комнате. Она валялась на кровати лицом к стенке и на первый взгляд спала, но сразу отозвалась, когда я тихонько её окликнула:

— Чего?

— Я поговорила!

— С кем?

— Ну ты даёшь! С Завром!

— А… Ну и что?

— Это он!

Машка повернулась ко мне, но, видно, никак не могла стряхнуть с себя оцепенение и я подумала, что она опять вспоминала Карагача

— С чего ты взяла, что это он?

Я постаралась пересказать наш разговор слово в слово. И заключила:

— Короче, теперь всё ясно. Он — убийца!

— Ничего не ясно.

— Ну как же… — я от возмущения больше ни слова не могла сказать.

— Это ты так объясняешь, почему он испугался. То, что испугался — факт. Остальное — твоя версия происшедшего.

— Вот интересно, а твоя какая? — спросила я язвительно.

— Например, что убил этого мужика кто-то другой. Убил и подбросил на ферму. А Завр вышел во двор и увидел, что лежит тело. Испугался и оттащил подальше. А потом похоронил.

— Чего ради он будет волочить целый километр тело, если он к этому телу никакого отношения не имеет?

— Ну, он же здоровый, не так-то тяжко было ему и потаскать… А испугался просто потому, что вообще милиции боится. Решил, что им будет лень искать настоящего убийцу — и на всякий случай засудят его. Чтоб у них отчётность была в порядке.

— И что ж нам делать?

— Дальше — по плану. Проверим фотографию. В селе свидетелей поищем…

— А если никто ничего не знает?

— Ну… — Машка немножко растерялась, а потом упрямо тряхнула головой и чёлка упала ей на глаза. — Не знает, так не знает! Всё равно, прежде, чем обвинять, нужно знать правду. Всю правду, которую мы сможем найти. До конца.

Лицо у Машки было решительным и суровым, хотя с этой чёлкой она всё равно была похожа на Маугли, а не на стража закона и порядка. Я хотела рассказать ей, что Завр, кажется, заподозрил, будто я знаю лишнее, но подумала, что лучше промолчать.

Ведь во всём, что не касалось этого расследования, Машка продолжала вести себя как робот. Было тоскливо и больно смотреть на это каждому, кто знал её раньше. Скажут, что пора есть — ест, скажут идти в школу — идёт, скажут учить уроки — учит. Даже не спросила, куда я вчера из-за стола выскочила, когда я решила зацементировать задние ворота. Если её не трогают, сидит, уставившись в одну точку и думает неизвестно о чём. Может, вспоминает Карагача, может мечтает о том, как найдёт себе другую лошадь, всё равно, жеребца или кобылу — друга с отважной душой. А когда мы говорим о расследовании — оживляется. Если она узнает, что из-за расследования мне угрожает опасность, то бросит она дело к чертям собачьим. Уж я-то Машку знаю.

Так что лучше буду молчать.

Молчать и держаться подальше от Завра!