Ферма кентавров

ГЛАВА 16

Я прошла по краю персикового сада и вышла к селу, почти точно на зады участка, на котором стоял дом Владимира Борисовича и тёти Оли.

Сначала-то я хотела отправиться прямо на ферму, высвистать из дому Машку и узнать, что случилось пока меня не было, но увидела светящееся за деревьями окно, подумала, как далеко и всё в гору идти до фермы… И перелезла через забор.

Тут же между кустами проскользнул белый зверь. Это был Веркес, третий среднеазиат, купленный Владимиром Борисовичем, родной брат Акташа и Дженни. Он, я чувствовала, приготовился прыгать, но вовремя учуял мой запах и теперь вовсю вилял обрубком хвоста.

Через густой неухоженный сад я пошла, не прячась. Просто в голову не пришло скрываться. Это же был и наш дом, мы жили здесь целых три года, играли в прятки за кустами красной смородины и крыжовника. Тут вот, на самом высоком абрикосе висели наши качели. Между чердаком, грецким орехом и яблоней натянуты были веревки для игры в Маугли… Давно уже убрали всё это, но сад я знала как пять пальцев и рада была окзаться в нём снова, хоть ноги вязли в сырой земле, она налипала на кроссовки, словно кандалы.

Освещённое окно было открыто, я хотела уже заглянуть и поздороваться, но тут звякнуло что-то стеклянное и послышался голос Костика:

— И тогда этот… цыплёнок недоношенный кинулся на меня с кулаками!

Мне стало неприятно, как будто на обеденный стол посадили скользкую жабу. Захотелось уйти, но Костику ответила не тётя Оля, а… наш тренер!

Он приехал!

— Ты должен понять, Мария пережила тяжёлое потрясение, психика у неё сейчас довольно неустойчивая…

— Понять?! Эта дрянь мне чуть нос не сломала!

Я внутренне запрыгала от радости. Молодец, Машка! Так ему и надо!

Костик продолжал, а я подобралась под окно, присела на выступающий фундамент и слушала:

— Эта маленькая сволочь корчит из себя ангелочка — самоубийство, сю-сю — му-сю! Но как дерётся, поганка! Ты их совсем распустил. Надо было совершенно по-другому воспитывать. Они кем должны тебя считать? — Бла-го-детелем! Ты их вытащил из детдома, кормишь-поишь, на лошадках катаешь… Они р-руки тебе должны целовать! А ты с ними цацкаешься — деньги каждую неделю выдаёшь, советуешься, когда шмотки покупаешь… Тьфу! И вот — имеешь результат: одна сбегает из дома, другая кидается на взрослого человека — причём из-за чего это всё? Из-за того, что я законно, понимаешь: за-кон-но! — продал свою собственность. А эту Свету надо в розыск объявить. Через ментуру. Неизвестно, что она натворит. Между прочим, ещё не факт, что жеребец сам по себе сбежал. Может, это её штучки. Игорь говорил, что видал, как на лошадь какой-то ребёнок забрался.

Ага, всё же конюх меня заметил… И Костик верно угадал.

— Ты, ты сам виноват… Договаривались же, раз и навсегда, продаём только вместе, по обоюдному, понимаешь, согласию. Что стоило тебе меня подождать? — голос у Владимира Борисовича был не обычным, я приподнялась и осторожненько заглянула в окно.

Как пахнет жареная картошка! У меня даже голова закружилась, а в животе появилась тоска. Владимир Борисович и Костик сидели за столом, покрытым розовой скатертью. На можжевеловой дощечке стояла сковорода, на которой ещё оставалась.. Кар-то-шеч-ка! Поджаристая, моя любимая… Рядом — тарелка с солёными огурцами и две прозрачные тонкие бутылки, одна почти пустая, другая — непочатая, заклееная узкой акцизной полосочкой. Водка.

Понятно… Я снова села — слушать дальше.

Костик горячо заговорил:

— Влад, пойми, такое предложение упускать было нельзя! Пятьдесят тысяч баксов! Мы никогда ещё так выгодно не продавали! Десять тысяч — максимум… Ну, чего тут говорить, сам же знаешь. И ты не представляешь, с каким трудом я этого Януша сюда затащил, он же корчит из себя черт-те-что, он говорил мне, что здесь, в Крыму, всех приличных лошадей знает, но ничего интересного для него нет. А посмотрел — и как влюбился в этого Боргеза, честное слово. Такое лицо я видел раньше только если мужик красивую бабу глазами провожал. Никого больше не хотел. Ты посчитай, мы купили этого коня жеребёнком за триста баксов, вложили — не больше двух тысяч, если даже считать содержание этой соплячки, Светы, которая за ним ухаживала. Всего-то! А тут — пятьдесят штук!

— Костяй, мы же договаривались, этих лошадей, основных, не продавать!

Меня так и залило тёплой радостью и любовью. Наш тренер всё понимает, значит, сейчас он поставит на место этого жирного… не могла даже слова подобрать, каким назвать Костика. Значит, мы сможем вернуться! Станет как прежде — тренировки, школа, уютные вечера в тёплой комнате, любимые книги…

Но Костик не оставлял попыток переубедить Владимира Борисовича:

— Я считаю: твой детдом — твои заботы, а у нас бизнес, не благотворительность! Вместо того, чтобы содержать кучку сопляков, дешевле было бы нанять пару-тройку жокеев…

Нет, Костик, наверное, всю жизнь торговать лошадьми будет — ничему не научится. Жокеи-то бывают только на скачках, и ещё — там, где тренируют скаковых лошадей.

Он продолжал:

— Но если ты хочешь возиться с мелкотой — ладно. Твоё дело, я тут не вмешиваюсь. Но какая разница — эти кони, те… Это — товар. Товар должен приносить что? — прибыль. И нечего размазывать слюни по картону.

— Ты ог-граничен, ты не чувствуешь… А тут понимать надо. Ты даже не представляешь, в какой убыток впал — мы впали в убыток! — когда продал ты Боргеза. Через пять лет надо было его продавать, не раньше. Тогда бы этот жеребец вдесятеро больше стоил бы, ну, если не вдесятеро — впятеро, точно.

Эти слова меня оглушили.

Значит, просто-напросто ещё время не пришло наших лошадей продавать… И такое говорит наш тренер!

А, может быть, он просто притворяется перед Костиком? Ведь это же деньги Костика вложены в дело. Тренер знает, что деньги — не самое главное в жизни, но вынужден своё мнение скрывать…

Костик в ответ уныло сказал:

— И что бы изменили четыре года? Ты разбаловал девчонок — это факт номер один. Через несколько лет они в своих лошадей ещё сильнее повлюбляются — факт номер два. И ещё — спустя четыре года они все станут совершеннолетними. А восемнадцатилетняя тёлка может та-аких дел наворочать! Это не сопливый тинэйджер, — американское словечко, которым сейчас обзывают школьников, Костик произнёс так, словно выругался.

— Нет, не понимаешь ты, а я сколько раз объяснял тебе, весь механизм рассказывал… Весной, или даже этой осенью я собираюсь наконец вывезти учеников на соревнования. Это будет наша заявка. Есть, конечно, в Крыму хорошие спортсмены, но выступают они нестабильно, у моих учеников перед ними абсолютное преимущество! Я уже несколько раз их заставлял проходить контрольные маршруты — сто двадцать высота, четырнадцать препятствий — все проходят чисто. Конечно, я имею в виду, на основных лошадях. Одну из которых ты продал! Пр-родал! Вот… Через пару лет мы выйдем на украинский уровень. А потом пойдём по коммерческим соревнованиям, по международным. Россия, Польша, даже Германия, чёрт возьми! Я уверен, каменно уверен, что на одних призах мы окупим наши затраты. Понимаешь, мир такого ещё не знает, пройдёт лет двадцать, спортсмены-телепаты будут не в новинку. Но мы будем — первые! И лет десять останемся единственными, если с таким преимуществом не разбогатеть — нужно быть полным идиотом. А ты что продал сейчас? Жеребца, напрыганного на сто двадцать. Кстати, чудом будет, если ты не повредил лошадям, когда поставил сто тридцать, это мы тоже примем во взаимный расчёт… Да, так вот, такую высоту любая лошадь прыгнет, даже деревенская кляча прыгнет — если её сильно бить. То есть продал ты мясо! А через четыре года, через пять лет, мы будем продавать лошадей международного класса, методику продавать! И поэтому нельзя такие глупости делать, и учеников морально травмировать тоже нельзя…

Мне стало жутко неприятно, что тренер за глаза нас называет учениками. Как в школе какой-то…

Владимир Борисович продолжал:

— Человеческий фактор, Костяй, ты всегда недооценивал человеческий фактор. А ученики — этот самый фактор и есть. Без них у нас не будет побед, а без побед не будет денег… Что же касается любви к лошадям — без этого тоже не обойтись. Ты не конник, тебе понять трудно, это — такая любовь из-за которой и убить можно, и пожертвовать собой можно… Только вот вырастут дети — у них другая любовь начнётся, поймут, что значат деньги, зарубежные поездки… Это сейчас у них бог — с четырьмя ногами и гривой, да время от времени ржёт. Потом захочется им шмоток-побрякушек, квартиры отдельные понадобятся, не всю жизнь ведь общагою жить. Да они сами начнут своим лошадям рекламу делать, чтобы подороже их продать и свой процент получить!

Ну нет!

Ни за что!

Никогда!

— Методика… Если б я не верил в твою методику, ни цента бы не вложил в раздолбанную ферму! Сказать по правде, сейчас об этих вложениях не жалею. Но! Ты с этими сопляками палку перегибаешь. Вздумал породу выводить, зоотехник хренов! Надо было просто бездомных пацанов набрать, и всё! А так — в убийство влипли…

Что?!

Боясь пропустить хотя бы одно слово, я приподнялась и застыла под окном в очень неудобном положении, на полусогнутых ногах. И забыла, что промокла, и не заметила, когда снова начал моросить дождь…

— Это был несчастный случай, — хмуро сказал Владимир Борисович.

— Запланированный несчастный случай, — надзидательно подчеркнул Костик. — Ты что, не знаешь закона: если неприятность может случиться, она случается. Ведь ты же сам познакомил этого придурка с матерью… как его? Пацана твоего старшего… Арсена.

— Ну да, — судя по голосу, тренер заулыбался. — Это единственный, так сказать, чётко запланированный союз. Коля Зуенко — мастер по троеборью, лошади в него, можно сказать, влюблялись. Мать — Таня Халабанова, занималась выездкой, потом детишек тренировала. Ей только травма помешала чемпионкой Украины стать. Я и сказал Кольке: а на спор, Танька тебя и близко к себе не подпустит? Он завёлся… Да если хочешь знать, я доброе дело сделал! Халабановой же сорок пять было, если бы не Колька, так бы старой девой и померла!

— А так померла при родах, — язвительно продолжил Костик. — Поздно же бабе рожать первый раз в сорок пять… Считай, убил ты её, как из пушки.

— Ну, рожают же другие… — смутно сказал тренер. Снова звякнуло стеко о стекло, забулькала жидкость. — Выпьем давай за то, чтобы больше таких неувязочек не было…

— Их не будет… — нравоучительно сказал Костик, снова звякнули стаканы и он продолжил после паузы слегка задохнувшимся голосом: — Их не будет, если не станешь провоцировать. Ну зачем тебе потребовалось вешать на стену фотку типа: «Я и мои дети»? Можно же было предположить, что на старости лет этот Зуенко вспомнит: «Было дело, сделал я ребёнка одной престарелой девушке, нехорошо это, грех это, исправить надо. Найду дитё и воспитаю»? Можно же было предположить, что завернёт он в гости к старому другу Владу Степко? Можно же было предположить, что заметит он снимок и решит: тёмненький мальчик очень похож на папу с мамой?

Значит, мы с Машкой были правы… Только лучше бы ошибались!

Тренер сказал, оправдываясь:

— Вроде я его разубедил, сказал, что, по слухам, помер младенец вместе с мамочкой при родах…

— А он увидел фотографию и убедился, что ты его обманываешь. Ну, если не убедился, то подозрения появились. И пришёл он тогда среди ночи на ферму, с детишками поговорить…

— И чего ночью-то делать было?! Ведь Акташ во дворе…

— Про твоих людоедов только сельские знают, дружок твой знать не мог.

— Да я чуть с ума не сошёл, когда позвонил с конюшни Павел и сообщил, что вышел он из конюшни, показалось, что водопроводный кран на улице течёт, и видит: лежит головой на ступеньках дома мужик и рядом Акташ скалится… Видно, прыгнул на него сзади, а он упал — прямо на ступеньку лбом.

— А Павел не мог сам его пристукнуть? В драке? Здоровый бугай!

Ну, по сравнению с Костиком вовсе не трудно казаться большим и сильным…

Тренер согласился:

— Да, здоровый… Ученики его Динозавром называют, сокращённо — «Завр». Как бы то ни было, нам же на руку оказалось, что он здоровый, он и отнёс подальше труп, и закопал сам. Внимание милиции привлекать к ферме совершенно незачем…

Ошиблись мы с Машкой, выходит, в главном — в нашем тренере. Я начала думать, что лучше бы не подслушивала этот разговор с самого начала, сейчас уйти не было никакой возможности. Уж очень загадочными были слова Костика о том, что лучше было бы просто детдомовцев набрать… Значит мы — не «просто»?

Владимир Борисович продолжал:

— Не повезло бедняге. Давай-ка выпьем за упокой души Николая Зуенко! Сильный был парень, храбрый, а как нелепо погиб…

Снова забулькала водка, но стаканы не звенели — за упокой души всегда пьют, не чокаясь.

Потом заговорил Костик:

— Не заложит этот Завр?

— Нет. Павло по натуре — хитрый кулачина. Если бы знал он, почему Зуенко появился на ферме, то мог, пожалуй, шантажировать. А так выходит, он сам замешан в сокрытии факта смерти, и поступать себе во вред не будет, никогда не будет… И вообще, нет человека — нет проблемы. Остальные ученики получены практически безопасным путём.

Я вся превратилась в слух.

— Уголовным путём! — уточнил Костик.

— Кому бы упрекать, Костяй, только не тебе, с кодексом у самого тебя счёты, знаю, найду-утся… Вот послушай, как я к этому пришёл. Узнал я про то, что тепеп-…телп… короче, о том, что мысленная эта связь возможна между человеком и лошадью, ещё в институте. Институт физкультуры в Киеве, они его сейчас в Академию переделали, дурачки…

— Влад, я твою историю сто раз уже слышал. Давай о деле!

— Не-ет, послушай, — голос у тренера был глупо-упрямым и я поняла, что он выпил уже достаточно. Никогда не буду пить! Всякий знает, что если человек выпил не так много, чтобы упасть и заснуть, он начинает ко всем приставать и рассказывать, какой он умный, хитрый и предприимчивый, и как его никто не ценит по достоинству. Сколько раз я это в деревне видела-слышала! Только вот Владимир Борисович раньше не пил… При нас. Теперь, когда я узнала, что тренер знал о смерти своего друга и позволил закопать его в скотомогильнике, я не верила ни одному своему прежнему знанию о нём.

Костик, видно, понял, что пока Владимир Борисович своё не скажет, никакого разговора о деле, то есть о поисках Боргеза и меня, не выйдет. Тренер продолжал:

— Это значит, училась со мною Надя Тамадзе, симпатичная такая грузиночка. Она увлекалась спиритизмом, парапсихологией — ну, всем, о чём тогда говорили как о сущей ереси. И я в это не верил! И я думал — ерунда! А ты?

— Я в другое время рос, — угрюмо ответил Костик.

— Во-от, тебе бы легче было в мысленную связь поверить. А я это — тогда! — смог. Мне показала Надюша, как она, стоя на земле, без корды лошадь работает. И, главное, жеребец бегает в недоуздке, а вроде как бы поводу сопротивляется, головой мотает, а ни потащить, ни подыграть не может. Ну, первая мысль, что этого жеребца она выдер… дрессировала. А она говорит: «Я с любой лошадью так работать могу! Показать?» — И показала… Я, конечно, сразу к ней: «Научи!» Она, бедненькая, никто ей раньше не верил, так обрадовалась, начала учить — и без толку. Мне Р-роман говорил, ну, этот… сенс из Бахчисарая, что, мол, Володя, человек ты хороший, но экста…экстрасенс никакой.

Тренер выпил уже столько, что длинные слова давались ему с трудом.

Эту часть истории я, как и Костик, знала. И, застыв в неудобной позе под окном, из которого вкусно пахло едой, еле удерживалась, чтобы не поторопить: «Ну давай же, давай дальше!»

— Н-ну, потом наши с Наденькой пути разошлись, ты знаешь, как это бывает… Но я идеей загорелся… Ой-й загорелся! И тогда решил: раз мне эта мысленная связь не удаётся, можно же вывести породу лошадей, которые бы лучше обычных воспринимали бы человеческие мысли. И мы с Олечкой поехали в деревню. Ох, она и натерпелась! Я-то в деревне вырос, а она — столичная девушка, искусствовед, оказалась среди деревенщины грязной, народ тупой, пьянство, маты-перематы. Здесь, в Крыму, сёла почище и люди поприличней, а там, средняя полоса, сплошное бескультурье… Святая женщина! Она в меня верила!

— Это верно, святая… Тогда верила, теперь этих сопляков опекает, возится с ними…

— О н-нет! Она моих учеников любит! Как мать любит! Только женщины могут чужих детей любить… Ну так вот, ничего у меня с породой не вышло. То есть путь был правильный, совершенно верный, только вот председатель колхоза у нас там был такой пенсионер замшелый, р-ретрогр-рад… Ну, и средства для выведения породы нужны не колхозные. Лошади стоят денег, люди — гораздо дешевле! — Владимир Борисович так засмеялся, словно ему не было смешно.

Костик сказал, зевнув:

— Что дешевле, это факт…

— И давай тогда выпьем за то, чтоб нас почаще такие идеи осеняли!

— Борисыч, не наливай, — запротестовал Костик. — Да хватит, я же за рулём!

— Н-ничего, всё равно у нас ночевать придётся. Так за идею!

Снова забулькало.

В этот раз тоже стаканы не звякали.

Тренер продолжил:

— Я три года был в упадке. Полном — и моральном, и м-материальном. Олечке спасибо, не бросила меня, поддержала. А потом додумался до г-гениального: если нет у меня возможностей вывести породу лошадей, то уж людей-то… А?! Попытка не пытка.

Я просто окаменела. Хотелось уйти, зажать уши руками, не слышать… Но я слушала. И чувствовала, что лечу в глухую чёрную пропасть.

— Ведь человек в биологической основе своей — животное. А значит искусственный отбор по желательным признакам даст нужный результат… Чтобы получить первое поколение, надо было подобрать родительские пары из среды конников, причём чтобы и мать и отец обладали чувством лошади. Во!

— И начал ты работать сводником.

— К-костяй, ты завидуешь… Идее завидуешь… Ведь… Это… Совсем не обязательно, чтобы семьи возникали. Даже легче будет потом изымать материал, если семей не будет. Заделает парень девчонке ребёночка — и хватит. А устроить такое легко.

Нет!

Не-е-ет!

— Поработать пришлось, туточки сказать нечего. Но без труда, как говорится… Так вот и получились Анна — она, кстати, первой была, — Мария, Вероника, Светлана, Арсен.

— А потом началась уголовщина.

— Ну почему сразу «уголовщина». У Арсена мать при родах умерла.

— У остальных-то нет…

— Но я никого не убивал! Все их мамки-папки так и живут… А потом, кроме того, что Коли Зуенко касалось, я очень чисто всё организовал, никогда не действовал сам, проходили акции не чаще раза в месяц и в разных городах. Нанимал я уголовников, не серьёзных, а мелочь всякую. Снаряжаешь его — хлороформ, чемодан, — и ждёшь, когда поедут родители с ребёнком на природу. Но, понимаешь, такую природу, где море или речка…

— Да слышал я тысячу раз твои рассказы, и тысячу раз говорил: имитацию того, что ребёнок остался без присмотру и утонул, можно было использовать только один раз! Это счастье, что не попалось въедливого милиционера, не помогли бы иначе и разные места, и перерывы времени.

— Это не счастье, а расчёт. Как раз тогда началась смута: перестройка, распад Союза, кадровые перестановки во всех органах…

— Ещё одна опасность — уголовники. Они же тебя в лицо видели!

— У этого народа совести, конечно, нету, зато страх за свою шкуру — ого-го! Считали, понимаешь, что я для пересадки органов малышей собираю, для заграницы, а таким делом только группировка может заниматься, против мафии идти — себе дороже… На следующей ступени дело шло без моего участия: ценный груз в спящем состоянии перевозили за много километров и подбрасывали в заштатное отделение милиции. После этого дорога ясная — дом ребенка, ведь родители думали, будто детишки утопли и в розыск не объявляли… Оставалось только проследить, куда именно их отправят, и через пару лет забирать уже подрощенных. Операция проводилась в возрасте двух-трёх лет, когда они хорошо, если своё имя помнят… Только вот усыновление пришлось оформлять за взятки, чтобы именно тех, кого надо отдали… Все сбережения на это выкинул, иначе ты бы с твоими деньгами на фиг не нужен был бы мне!

— Я тебе, кстати, тоже могу кое-что сказать. Ну ладно, первый набор — дело давнее, там на неразбериху во время развала Союза можно многое списать. А зачем ты последнего ухитрил? Ведь это — похищение чистой воды! И он даже года в детдоме не пробыл!

— Таким случаем нельзя было не воспользоваться. Представляешь, мать — берейтор, руки просто шёлковые. Приводят к ней табунного дончака — через месяц её работы он может детей катать! А, между прочим, лошадь, выросшая до четырёх-пяти лет в табуне — дикий зверь! Особенно жеребцов касается, если даже такую тварь кастрировать, всё равно, с человеком будет биться насмерть. Во-от… А мамаша Дмитрия добивалась полного послушания и кротости быстро и без хлыста, вообще без наказаний… И производитель… тьфу ты! папаша классный. Мастер спорта и мужик умный. Так что я на Дмитрия большие надежды возлагаю… Теперь — видишь? Ценишь? Между прочим, на содержание ребёнка уходит не больше сотни гривен в месяц. А каждый мой ученик готовит лошадь к продаже втрое быстрее, чем взрослый берейтор. И ещё…

Резко зазвонил телефон.

— Да, Оля… Сейчас выезжаем… Жди. — трубка легла на рычаги — Пошли, Костяй, Олю привезём. Она уже уложила спать учеников. Пошли-пошли, никто тебя не побьёт… х-ха… в моём присутствии.

У меня над головой хлопнуло закрывшееся окно.

Я попыталась встать, но мышцы занемели и я упала на мокрую землю.

«Они погибли, Рыжая… Автокатастрофа. Здесь, в Крыму. На Южном берегу…»

Чернота, густая, вязкая чернота. Бездонная чёрная пропасть… Я сижу в грязи, я вижу мокрый сад, где мы играли, рвали вишню и абрикосы, за спиной у меня — стена дома, где мы росли пять лет… А я падаю в пропасть и не могу задержать падение…

Где-то в этой черноте чавкает душ, орёт детдомовская воспитательница: «Все сняли трусы! Живо! Проверка на чистоту!»… А рука, которую Он часто клал мне на плечо, была такой тёплой, ласковой… Тётя Оля купала нас, маленьких, в большом жестяном корыте и, чтобы мы не капризничали, разрешала брать с собой любимые игрушки… А вот мы трясёмся учебной рысью на широкой спине Рубина и Он — наш любимый тренер! — советует: «Спину ровно! Что ты горбишься, как кошка на заборе?» И мы с Боргзом опрокидываем в кусты Крапивиху… Прыгаем высоченный тройник…

Почему так больно?!

Может, это разрывается сердце?

Наверное, так умирают… Ну и ладно.

Далеко от меня, в другом мире, завёлся мотор машины, скрипнули ворота — открылись, а потом закрылись.

Где-то живёт моя мама… Моя настоящая мама! И может быть, у неё на комоде стоит фотография маленькой девочки в траурной рамке — моя фотография.

Мама!

Мамочка моя!

Все люди на свете появились потому, что их родители друг друга любили. Пусть недолго, но любили. Мы родились потому, что так захотел Он. Он принял решение, что мы должны быть, принял за наших родителей. И вместо нас решил, кем должны мы стать. Первое поколение… Нас вывели как породистых животных.

Мы и наши лошади — как замок и ключ. Чистой крови скакуны и чистокровные спортсмены, мы созданы для того, чтобы вместе преодолевать высокие препятствия.

Мы созданы кентаврами — по чужой воле, по хладнокровному решению.

А я ещё радовалась нашему с Боргезом взаимопониманию, нашему полному слиянию. Оказывается, ни он, ни я не при чём.

Наша судьба была решена задолго до рождения, наш жизненный путь начерчен заранее обычным человеком, который пьёт водку, любит деньги, врёт, когда это выгодно.

Наверное, он точно дозировал строгость и ласку в обращении с нами, чтобы мы развивались по намеченной программе…

И то, что он меня называал «Рыжая», и говорил это слово немного протяжно, так, что замирало сердце — тоже было в программе!

И выгнал он с работы Витьку вовсе не потому, что заботился о нас — просто Анина любовь не входила в его программу!

И пообещал Машке, будто сможет она выбрать новую лошадь, не потому, что видеть не мог, как она превращается в куклу — просто если Машка не будет работать, драгоценный экземпляр «первого поколения» новой породы пропадёт впустую…

Я поняла, что не хочу и не могу больше жить.

А белый пёс повизгивал у меня над ухом и лизал большим тёплым языком лицо. В мыслях у него сквозило недоумение: почему человек сидит в грязи и не идёт домой?

Сеялся мелкий-мелкий дождик. Ночное небо слегка светилось — за тучами взошла луна. Черные кроны полуоблетевших деревьев были неподвижны.

Мне хотелось уснуть, а потом проснуться так, чтобы забыть про этот разговор.

Зачем я хотела знать правду? Зачем?!

Ведь в который уже раз получилось именно так, как я хотела: желала знать всё о своих родителях? — вот тебе правда, получи и распишись…

Веки сделались тяжёлыми от слёз, я не могла пошевелиться, глаза закрылись, я решила, что это уже умирание, потому что нельзя ведь жить после того, как узнаешь — такую! — правду… Она была как яд — всё прошедшее и будущее отравила предательством и ложью.

Угол дома сделался необычайно притягательным, об него запросто можно разбить голову…

Ведь дверь между жизнью и смертью не закрыта, только заперта, вполне годится как последний выход, когда ничего уже не светит…

Померещились ещё перерезанные вены, но тут я вспомнила, что Боргез привязан к большому камню у входа в пещеру на горе Биюк-Тау, он один, ему страшно и он будет долго и мучительно умирать от голода и жажды, если я сейчас умру от правды.

Встала.

Пошла.

Неуклюже перевалилась через забор.

От дождя куртка стала очень тяжёлой и давила на плечи. Холодно почему-то не было.

За моей спиной светились окна. Так тепло и гостеприимно светятся только окна чужих домов.

Пустота, в которую я летела, становилась черней и черней.

Дорога вдоль персикового сада раскисла, я скользила на глине, оступаясь в глубокие, наполненные водой колеи.

В моей пустоте мелькали яркие картинки, отрывочные мысли.

Понятно, почему Он встревожился, когда я рассказала ему о том, что пыталась искать родителей с помощью телепатии. Боялся, что найду.

Бедная моя мама… И отец. Ведь где-то живёт мой отец!

Интересно, может у меня есть братик или сестричка…

Бедная мама Арсена, Таня Халабанова, погибшая потому, что поздно рождать ребёнка в сорок пять лет. Погибшая потому, что наш тренер решил, что ей нужно родить ребёнка. Наверное, она думала, что Коля Зуенко любит её… А это был просто спор!

Лицо мертвого Николая Зуенко. Он подумал, что надо найти сына, хоть чем-то искупить прошлую вину. Благородный порыв был остановлен прыжком на плечи белого зверя и ударом о ступеньку. Потому что наш тренер решил, что выведенных им породистых людей должны охранять смертоносные собаки…

Зря сомневалась я, что Роман Иванович говорит правду. Не нужен был никакой экстрасенс. Он ездил по детским домам один. И собирал урожай.

Тёмная, тёмная душевая. Тёмный ужас. Жадно хлюпающий душ.

Мы собираем круглые жёлтые груши-дички на повидло… Это легко, груши лежат ковром под деревом с округлыми зелено-серебристыми листьями… Повидла нужно много, на всю зиму.

Мы красим стойки препятствий в яркие цвета, чтобы было всё так, как будет на соревнованиях, и Арсен брызгается синей краской…

Чистим лошадей и весело перекликиваемся…

Я ещё думала, стоит ли убивать гадов. Явных, незатейливых, видных издалека подонков… Тогда как быть с тем, кто искурочил всю твою жизнь и при этом сделал так, что ты его полюбила?!

Ведь мы Его любили!

Ведь кроме меня, остальные его всё ещё любят!

И, самое страшное, я не могу его ненавидеть… Мне очень больно, мне страшно обидно, но ненависти — нет.

Ночь… Чёртово кладбище. Верка говорит: «Человек вообще самая большая сволочь в мире! Он обманул животных, прикормил, а потом сожрал. И приучил их детей любить себя и слушаться. И постепенно сделал их такими, чтобы ему было удобно и вкусно…»

Только Верка не подозревала, что говорит о себе!

Представляете, я радовалась, думала мне повезло: из многих детдомовцев Он выбрал именно меня… Дура! Другие родились из-за любви, а тебя — вывели. Как выводят породы собак, коров, лошадей. Любовь не при чём…

Я считала, что я бегу, но сад всё не кончался…

Ещё два часа назад казалось, что вот приедет из Киева тренер, и всё будет по-прежнему, начнётся прекрасная обычная жизнь с тренировками, школой, поражениями и победами.

Эта жизнь сломалась как домик из картона, попавший под ноги марширующих солдат.

Я летела в пустоту… Пустота слепила глаза и давила на грудь. Было тяжело дышать. Я захлёбывалась пустотой.

… Интересно, тётя Оля заодно с тренером, или нет? Наверное, да. Невозможно же скрывать свои планы от человека, с которым живёшь вместе, живёшь одной семьёй. Которого любишь — как человека, не как породистое животное.

Понятно теперь, почему они не жили с нами. Мы же — не люди. Мы — животные. А животные должны существовать в специальных помещениях. В курятниках. В коровниках. В конюшнях. На фермах, одним словом…

Улыбающееся тонкое лицо тёти Оли… Интересно, о чём она думала, когда так, с улыбкой, смотрела на нас? О том, какую прибыль получают её муж и Костик, потому, что мы готовим лошадей втрое быстрее, чем взрослые берейторы? О том, что, когда они продадут лошадей, без которых мы жить не можем, она сможет поселиться в столице, а не в глуши?

Она следила, чтобы мы много читали, она рассказывала нам о писателях, поэтах и художниках… Ясно, зачем. Чем больше мы будем развиты, тем более тонкие оттенки чувств сможем воспринимать. Лучше понимать лошадей. Быстрее готовить их к продаже…

Нам говорили: «Мойте руки перед едой», ведь домашние животные должны быть чистыми. — Мы слушались.

Говорили: «Учитесь» — мы учились и читали, много читали.

Работали лошадей.

Убирали дом.

Заготавливали на зиму грибы, орехи, груши, кизил, шиповник.

И всё это делали с радостью. — Хорошие зверьки. Умные зверьки. Можно сказать, разумные зверьки.

Слёзы текли у меня по щекам, слёзы мешались с дождём.

Вдруг я почувствовала чью-то тоску, одиночество, страх…

Боргез!

Мой золотой конь!

Мой лучший друг!

Тот, который никогда не предаст.

Я попыталась побежать и на этот раз действительно побежала.

Закончился персиковый сад. В лес я вошла напролом, не отыскивая тропинку, полезла вверх по скользкому склону. Я чувствовала, где сейчас мой Боргез, как стрелка компаса чувствует север и торопилась, чтобы сократить секунды томительного ожидания. Оступалась, скользила на палых листьях, падала, вставала снова…

Он заржал и закружил на привязи, когда услышал треск веток. Выбравшись к пещере, я увидела, что он вышел из-под укрытия, чтобы как можно раньше увидеть меня. Копытами земля с опавшими листьями была перемешана в одну сплошную массу. Он кинулся ко мне, насколько позволила верёвка. Я обняла его за шею и прижалась к нему.

Лес вокруг нас был неподвижен. Дождь постукивал по листьям — вокруг словно шептали тысячи голосов.