Фигурек

[Фиальность]

Таня с особой грацией вкушает запеканку из кабачков (нарезав, хозяйка дома посыпала их сухарями и тертым сыром). Танины челюсти совершают томный перепляс, зеленые глаза живо, как у мелких грызунов, поглядывают на окружающих из-под длиннющих ресниц.

Все покорены Таней. Особенно мой отец, который, пробудившись от долгого сна — сна, длившегося шестьдесят два года, — бомбардирует ее сейчас вопросами с несвойственной ему прежде энергией, но это далеко не всех радует. Матушка, к примеру, явно предпочла бы видеть его менее оживленным: за сорок лет совместной жизни ей ни разу не довелось услышать от мужа столько вопросов подряд. Однако, несмотря ни на что, материнская гордость торжествует, и теперь в матушкиной улыбке можно прочесть: «Уф… наконец-то наш гадкий утенок сумел пристроиться!»

Таня родилась в Стамбуле от чертовски воинственных родителей, и у папы внезапно пробуждается жгучий интерес к истории Турции, который он и выказывает, перемежая банальности насчет мусульманской религии (хотя Таня не мусульманка) убогими шутками в адрес турок, не способных, дескать, выдумать ничего, кроме люля-кебаба. Стремясь приподнять уровень дискуссии, мой брат, при любых обстоятельствах остающийся самим собой, то есть молодым человеком, блистательным во всех отношениях, перебивает отца: говорит об Ататюрке и вертящихся дервишах так, словно увидел свет в пещерном жилище где-нибудь в центральной Анатолии. Анна молчит, слушает, наблюдает, заметны одновременно и ревность ее, и ее восторг перед этим совершенным творением: Таней. Моей Таней.

— Ну, возьмите, возьмите же еще немножко…

…нежности, вот чего мне не хватало, чтобы обрести равновесие, придать себе самому и своему бытию подобие структуры, а если говорить о более прагматичном подходе к делу — броситься наконец в атаку на пьесу, которая никак не заканчивалась, не будучи толком начата.

Я встретил Таню в книжном магазине: чтобы быть совершенно точным — в отделе театра. Она листала карманное издание «Андромахи», и по губам ее блуждала загадочная улыбка. Несовременная улыбка, из иных времен, былых времен… Прядь светящихся каштановых волос, падая на щеку, превращала ее профиль в диптих, вызывающий благоговение.

Дряблая оболочка, в которой я обитаю тридцать лет, приблизилась к девушке, читающей «Андромаху», настаиваю на том, что приблизилась только оболочка: я, не вмешиваясь, смотрел со стороны, как она это проделывает, — вот не подозревал в ней такого пыла. Я видел, как она, изучив список моих прежних жизней и выбрав из него самый подходящий вариант, совершает нечто невероятное — знай я раньше, что она способна действовать так уверенно, моя жизнь была бы совсем другой, какие тут могут быть сомнения.

Об остальном воспоминания достаточно туманны — несколько смутных образов. Тирада Андромахи, которая заставила Таню поднять глаза, разговор, от которого сохранились в памяти лишь ее усмешки, и вот мы в баре, пьем кофе, и курим сигареты, и оцениваем друг друга, и говорим о театре, и я узнаю, что она актриса, работает в одной труппе, и нам хорошо вместе, а потом я провожаю ее, у нее назначена встреча, но мы решаем увидеться снова, и через два часа после того, как я впервые ее увидел, я принадлежу ей с незапамятных времен и навечно.

И, как школьник, пишу на своем рюкзаке имя — «Таня». И, как школьник, хочу всё скрыть и всё открыть всему свету.

Если пьеса до сих пор не двигалась, так это потому, что в моей жизни не было Тани. Когда пишешь, то пишешь всегда для такой вот Тани. Или не пишешь вовсе — значит, нет у тебя в этом потребности.

Мы расстались, я вернулся к себе, охваченный возбуждением, сел за стол, прирос к нему на три дня и три ночи — и пьеса была закончена. Я вручил рукопись Тане — ее мнение мне хотелось услышать первым. Когда мы снова встретились, ей не хватало слов, чтобы выразить чувства, охватившие ее во время чтения.

За ужином мы, как подростки, еще полные иллюзий, строили воздушные замки, мечтали о блестящем будущем, вырезали хвалебные статьи из газет, отвечали на игривые вопросы Жозе Артюра[18], подбирали актеров и распределяли роли — все, кроме той, что будет играть Таня, конечно, — мы составляли списки приглашенных на премьеру, стараясь не забыть…

— …запеканки, я готовлю только из экологически чистых кабачков.

Матушка всегда считает необходимым уточнить происхождение того, чем угощает гостей, и тон, каким она делает уточнения, выдает своего рода паранойю: будто она убеждена в том, что люди, севшие к ней за стол, опасаются пищевого отравления. Если бы кухня была достаточно обширна, чтобы вместить парочку парнокопытных жвачных полорогих, матушка, несомненно, представила бы сотрапезникам родителей каждого бифштекса.

Время от времени я касаюсь Таниной руки — мимолетные прикосновения, означающие: мы вместе. Таня, кажется, чувствует себя как рыба в воде, дрейфуя от благовоспитанной застенчивости до тайной уверенности в себе.

— Ну и когда же поставят эту пьесу?

— У меня назначена встреча с режиссером сегодня вечером. Судя по телефонному разговору, этот парень воодушевился.

— Не верю! О боже, я сижу за одним столом с Шекспиром!

Братец явно перевозбужден, в шуточках его сквозит гордость за старшего брата, он словно бы, чуть стыдясь порыва, пользуется юмором как испытанным оружием, чтобы поздравить меня, заключить в объятия. Оборвав отца, который в семнадцатый раз суется к Тане с выяснением, очень ли красив Стамбул, брат спрашивает, что она думает об Изабель Аджани. Анна в это время выглядит отсутствующей. Наверное, сожалеет, что мы не успели опробовать на аренах Арля позу производителя Tipp-Ex[19]. Да, это так, Анна, колесо повернулось. Вчера — одинок как ленточный глист, сегодня — Таня. Я убежден: ты еще найдешь себе другого, не менее внимательного и бережного любовника.

Ужин продолжается в теплой дружеской обстановке, в любви и неге, а когда мы с Таней собираемся уходить, все по очереди ее целуют, показывая тем самым, что она принята в семью. Интересно, а у папы так и останется на губах эта дурацкая застывшая улыбка или он снова впадет в кому, стоит нам переступить порог? На улице чувствую, как буравят спину растроганные взгляды родственников, глядящих нам вслед из-за занавески.

— Не очень было трудно?

— Нет-нет, все в порядке. Запеканка была просто чудесная.

В машине она молча курит, глубоко затягиваясь и выпуская струйки дыма в щелку окна. Так, в монастырской тишине, мы едем минут десять. Вот уже и Танин дом, я встаю у тротуара и открываю дверь, не выключая мотора.

— До вторника?

— До вторника!

Она выходит, направляется к подъезду, я смотрю ей вслед, она удаляется своей трогательной походкой, такая девочка-девочка, глаз не свожу, пока она еще видна среди уличной толпы — мечта, которую постепенно заволакивает туманом.

Жюльен открывает дверь бара, я, едва увидев его, машу рукой: тут мы, тут. Он пробирается к нам между столиками, явно удивленный тем, что я не один. Друг настолько уже привык видеть меня в одиночестве, что теперь на лице его почти испуганное выражение — такое, словно он увидел ярмарочного уродца, словно человек, сидящий напротив меня, не может быть ничем иным, как наростом на моем собственном теле, этаким новообразованием, появившимся за ночь после употребления протухшего йогурта.

К нашему столику он подходит с совсем уж потерянным видом: боже мой, все так и есть, ему не примстилось, я действительно с кем-то, и этот кто-то — не он сам, совершенно невероятная история.

— Жюльен, разреши представить тебе Жиля Буэля, он режиссер и будет ставить мою пьесу.

Они довольно неловко пожимают друг другу руки, Жюльен топчется у столика — никак не решит, можно ли ему сесть.

— Очень рад знакомству… Слушай, если хочешь, если вам надо поговорить о работе, я могу вернуться позже…

— Нет-нет, оставайтесь! Я сейчас уйду. Мы тут кое-что шлифовали, а если честно — попросту сплетничали… Вы же понимаете, когда встречаются двое одержимых одной страстью, их нужно отодрать одного от другого, пока они не начали нести вздор и осыпать бранью собратьев по цеху…

Режиссер чересчур громко хохочет и встает, сжимая мое плечо так, будто оно половинка грейпфрута, из которой следует добыть побольше сока.

— Ладно, значит, позвоню тебе на этой неделе — обсудим последние детали. До связи?

Он выходит, громко и с излишней сердечностью попрощавшись с официантом. Жюльен опускается на еще теплый стул и заказывает чашку кофе.

— Ты вообще-то говорил, что закончил пьесу, но я не знал, что дело зашло так далеко. Обалдеть! Бьюсь об заклад, если бы я не причалил раньше времени, ты так и продолжал бы скрывать его от нас, ну ты и жучила! Когда я скажу Клер…

Совершенно очевидно: он искренне рад за меня. Вот признак, по которому безошибочно узнаешь настоящих друзей — настоящие только те, кого ваше счастье не угнетает, или… те, кто, когда такой грех случится, первыми в этом признаются.

— Ты знаешь, какой я суеверный, мне не хотелось об этом говорить, пока не было полной уверенности в…

— Но теперь-то ты уже уверен? Это наверняка будет?

Я подтверждаю смиренным кивком. Он орет как ненормальный «вау!» и заказывает, кроме кофе, два бокала шампанского. Мне очень приятно видеть друга в таком состоянии: я счастлив тем, что он счастлив оттого, что я счастлив.

— Ладно, но теперь-то ты, наверное, можешь наконец хоть что-то мне открыть. Она о чем — твоя пьеса?

— Прости, но мне пока хотелось бы сохранить в тайне содержание, не поднимать… ммм… занавеса… Скажу только совсем вкратце: это история о том, как между людьми восстанавливаются отношения, о встрече после долгой разлуки одной семейной пары с их старым другом, и о том, как эта встреча изменит течение жизни всех троих. Комедия в пяти актах…

Эпитафина и Некто-Жан гуляют по саду.

Не без тревоги изучаю счет: режиссер-то обошелся мне в смехотворную сумму — оно и понятно, я же нанял его всего на десять минут, только ради встречи с Жюльеном, — зато Таня стоила недешево. Меня предупреждали: как только от простых фигурантов переходишь к активным, тарифы становятся совершенно другими.

Надо сказать, меня ослепил огромный набор возможностей, прилагавшихся к такому типу деятельности. Правда, возможности эти предоставляют, скорее, ради внешнего эффекта, показного блеска, чем для реальной пользы. Например, если речь идет о подруге, заказчик имеет право сам подыскать для нее имя и место рождения (даже самое экзотическое, но в границах Европы и стран Магриба). Он может выбрать курящую или некурящую, более или менее разговорчивую (по шкале, градуированной от 1 до 10), атеистку или верующую, в каталоге найдется и девушка, которая время от времени наматывает на палец прядь волос, и киноманка, у которой имеется семь разных мнений по поводу фильма «Мамочка и шлюха»[20], и специалистка по одергиванию мини-юбочки или по произнесению в начале любой реплики «если хочешь…», ну, и много чего еще, столь же излишних, сколь и притягательных особенностей, вроде использования секретного кода, который позволит стронуть с места машину, или умения найти кнопку повтора на стереосистеме…

Единственное решение, которым я ужасно горжусь, кроме выбора самой Тани, чуда неземной красоты, это выбор вида деятельности для нее: театральная актриса. Лучше того — муза. Ко всему еще, муза, обмирающая от восторга перед (цитирую) «новым Чеховым», то есть мной. Нет, ей-богу, я не мог бы сделать выбора лучше!

Что же до имени… правда, не знаю, с чего бы я придумал такое, не вижу никакой особой причины для именно этого выбора — разве что смутное неосознанное воспоминание об одной порноактрисе — ох как она распаляла меня по ночам, когда я был половозрелым подростком… Возможно, возможно…

А может быть, еще и потому, что «Таня» — это чуть-чуть похоже на «Анна». Так сказать, одним выстрелом двух зайцев: при помощи этих четырех букв я расправился сразу с двумя великими недостижимыми фантазмами своей жизни. И если подумать хорошенько, окажется, что я отнюдь не переплатил.

— Да уж, ничего не скажешь, повезло тебе как никому…

— Ммм… Я так и не понял, почему они оставили меня в живых… не ликвидировали…

— Возможны два ответа. То ли из-за какой-то ошибки в их досье, хотя, мой мальчик, такое случается крайне редко, ибо они старательно всем руководят и тщательно все проверяют, то ли у тебя в семье есть предшественники-рокбренисты, о которых тебе ничего не известно. На мой взгляд, второй вариант больше похож на правду. Вот уж когда Фигурек не ошибается — это когда надо убрать чужака.

— Предшественники-рокбренисты, и я о них понятия не имею? Ничего подобного быть не может, сразу видно, что вы не знаете моих родителей, мою семью…

— Мой мальчик, это такой же атавизм, как лысина или, там, экзема, вполне вероятен перескок через поколение. Возможно, какие-то твои предки были в деле, но предпочли по неясной для нас причине прервать цепочку и не передавать ее сыновьям. Случаются же у людей подобные переломы в сознании… Кто-то внезапно решил отказаться от всех своих привилегий и жить как простой смертный, ну, или рокбренизм для него вдруг стал ярмом покруче любого другого ярма. Все об этом давно забыли. А потом — ррраз! — в один прекрасный день ты случайно это обнаруживаешь: ручей, который долго тек под камнями, вдруг взял да и пробился на поверхность.

— Ммм… Может быть… А вы-то как себя чувствуете? Для вас ярмо не слишком тяжелое?

— Конечно, день на день не приходится, но ведь я мог бы пасть куда ниже. Кстати, благодаря твоей истории улаживаются и мои дела: если бы ты не стал клиентом, для меня бы это обернулось вечной каторгой, остался бы прикованным к монитору до семидесяти лет! Неслыханно повезло! Нам с тобой следовало бы поблагодарить твоих прапрадедушек и прапрабабушек… Я тут подумал о твоих предках, и мне кажется, они были на очень высоких постах в братстве, если мы не только смогли уцелеть, но и продолжаем встречаться как ни в чем не бывало… В обычном случае меня точно перевели бы куда-нибудь в глубинку… Ой, до чего же интересно было бы посмотреть на твое генеалогическое древо!.. Ну да ладно, не будем стараться узнать слишком много, я возвращаюсь в супермаркеты, но, по крайней мере, теперь, если взять относительно…

— Ш-ш-ш-шшшш!

Стоящая перед нами женщина оборачивается и делает нам знак замолчать. Женщина довольно невзрачна на вид и, судя по всему, никакого горя не испытывает. Готов держать пари, что покойника при жизни она вообще в глаза не видела, что он этой блюстительнице порядка никто. Если бы она переживала по-настоящему, ей было бы наплевать на болтунов позади, она бы их и не слышала. Нет, похороны и впрямь превращаются в черт знает что такое.

Я и так чувствую себя несколько не в своей тарелке из-за того, что пригласил Бувье на Шарля Левека. Ну очень, очень посредственное зрелище… Конечно, я тут ни при чем, но всегда неприятно быть инициатором неудачного похода, в таких случаях ощущаешь себя странно причастным к организации злополучной церемонии.

Никто не плачет, никто не стонет, никто даже и не всхлипнул ни разу: Шарль Левек наверняка был законченным кретином. Похороны кретинов всегда заканчиваются провалом — за исключением тех, на которых звучит «Puisque tu pars».

Тем не менее народу собралось много, а от бесслезного народа в таком случае дико несет Фигуреком.

Единственное, что тут оригинально: чуть-чуть юмористическая эпитафия: «Подтверждаю: после нет ничего».

— Ну и что дальше?

— Работа идет… Начнем репетировать, как только подберем всех актеров.

— А ты не мог бы взять меня на какую-нибудь маленькую рольку? Я бы классно сыграл такого скромного, робкого героя, который всех подряд спасает во время пожара!

Из бутылки шампанского с громким хлопком вылетает пробка, и это подобие взрыва звучит в унисон с раскатами его смеха. Клер вроде бы тоже счастлива за меня. Она легонько поглаживает меня по плечу и смотрит в глаза: видно, что по-настоящему взволнована. Взгляд ее говорит: «Я-то знала, что тебя ждет успех!» Но мой взгляд ей не отвечает: «Ничего ты не знаешь!»

Почему именно так все получилось? Почему Таня приходит к моим родителям, а не сюда? Ну конечно же главная причина — деньги. У меня не хватает средств нанять Таню на целый день, я даже не знаю пока, каким образом расплачусь за регулярные обеды со своей семьей. Всякому овощу свое время. Но совершенно ясно, что это не единственная причина. Дело еще и в приоритетах, которые распределились вполне естественно: мои родственники уже совсем отчаялись и рады меня видеть хоть с чертом в юбке, лишь бы черт был женского пола и мог рассчитывать пусть даже на минимальное социальное обеспечение, тогда как Клер и Жюльен рассчитывают в основном на мои творческие достижения. Нет-нет, я вовсе не хочу этим сказать, что моим ближайшим друзьям безразличен аскетизм, навязанный мною своему либидо.

Я решил скрывать Таню от Клер и Жюльена по причинам чисто практическим, не хотелось запутаться во лжи, а это обязательно бы случилось: я не более чем обманно-прекрасный драматург, но зато и вправду плохой актер.

— А давайте мы, чтобы это дело отпраздновать, поставим «Макумбу» Жан-Пьера Мадера[21]? Если им не злоупотреблять, никому ведь это не повредит…

Мы поднимаем бокалы и, пока «Макумба» пляшет по вечерам для всех портовых докеров, которым лишь бы нашелся повод выпить, радостно чокаемся, один празднует то, что он рогат, другая — что упустила свою жизнь, третий — то, что разоряется на притворство, чтобы купить хотя бы последний остаточек достоинства.

Когда я слышу, что и как она говорит, мне сразу же приходит в голову, что, в конце концов, не так уж дорого я за нее плачу. Ее профессионализм ошеломляет. Она меняет темы как перчатки: болтает о тряпках с матерью, обсуждает судаков и щук с отцом (который теперь снимает комбинезон, только ложась спать) и ни в чем не уступает Тео и Анне, когда речь заходит о роли топливно-энергетических ресурсов в истории государства Буркина Фасо. Но на самом деле она больше слушает, чем говорит, и попросту вставляет строго продуманные вопросы в строго выверенные моменты, что и создает иллюзию ее активного участия в общей беседе. А я исподтишка наблюдаю за ней, совершенно покоренный. В уголке ее губ, слева, когда она с кем-нибудь соглашается, возникает крохотная ямочка.

Между десертом (конечно же сент-оноре) и кофе мама непременно хочет показать ей мои детские фотографии и те, где я подросток. Я умираю со стыда. Снимки, сделанные до моих двенадцати лет, когда я был бесцветным и непривлекательным, но все-таки не отталкивающим, — еще туда-сюда, разглядывая их, про меня обычно говорят: миленький!

С двенадцати до семнадцати лет — великая бактериологическая война, мы с клерасилом против всего мира, против прыщей, угрей, акне, пустул, высыпаний, фурункулов, омертвевших клеток, закупоренных пор, красных, черных и белых точек, абстрактного экспрессионизма на физиономии: ходячий Джексон Поллок[22], да и только… От них, от этих фотографий, веет ужасом моего тогдашнего существования, а мамаша моя, показывая их, то и дело приговаривает: «Ах, какое золотое было времечко, вот уж истинно время беззаботности!»

С семнадцати до двадцати — все иначе, совсем иные ощущения: это было для меня время упадка. На снимках действительно я — меньше морщин, меньше жировых складок, меньше лба, но это я. Тридцать лет на тридцати страницах альбома. Еще через пятьдесят страниц участь моего холодного тела станут решать могильные черви, а параллельно пятнадцать сотрудников Фигурека станут со слезами вспоминать, каким я был щедрым. Просмотры собственных фотографий всегда действуют на меня угнетающе, надо взять себя в руки.

Таня мило комментирует незначительные детали — орнамент на свитере или дурацкое выражение лица моего однокашника на снимке класса. Время от времени она объявляет меня славненьким, миленьким или ой каким смешным.

Я плачу немалые деньги колоссальному предприятию за то, чтобы меня считали миленьким.

Перед тем как припарковать машину, я решаюсь. Таня — девушка более чем дипломатичная, и самое худшее, что мне предстоит услышать — вежливый отказ.

— Мне… я… интересно, вы согласились бы выпить со мной кофе?

Намек толще некуда: мы только что напились кофе под завязку у моих родителей. Но я всю дорогу крутил в уме эту фразу, и теперь, когда окончательно остановился на «Что скажете насчет кофе?», когда все решено и подписано — с изумлением слышу это исходящее из моих уст жалкое блеяние: «Мне… я… интересно, вы согласились бы выпить со мной кофе?» Поплыл по волнам Ромера[23]. Ну и дурак!

Она смотрит на часы, несколько секунд обдумывает предложение и наконец поднимает на меня глаза. Промедление с ответом кажется мне бесконечным, в ожидании успеваю тринадцать раз повторить «ну и дурак!».

— Разве что ненадолго, на часок, потом мне надо вернуться.

Буквально сраженный эдаким сюрпризом, я едва не въезжаю на тротуар. Чтобы сосчитать те «ну, ладно», которые были мной получены в ответ на галантные приглашения, хватило бы пальцев одной руки — и к тому же руки прокаженного.

Я сдержанно улыбаюсь, поди-ка прочти по моей улыбке, что артериальное давление в этот момент у меня едва избежало…

— …драмы, но я пишу и комедии, от настроения зависит. Когда не все ладится, предпочитаю переходить на более легкое…

— Да? А я бы подумала, что наоборот…

— Чаще всего так оно и бывает… Но, думаю, у меня все строится на феномене равновесия, взаимодополняемости: театр компенсируется жизнью и наоборот. Тут вступает в действие некая система душевных сообщающихся сосудов…

Пытаюсь изобразить кавычки пальцами и вообще стараюсь все показывать на пальцах, это довольно смешно, — словно бы я боюсь, что между нами образуется хотя бы чуточка пустого пространства.

Она курит — невозможно чувственно курит, чередуя неглубокие затяжки с крохотными глоточками кофе, и это напоминает мне Бувье с его красным лицом и чечевицей, но стоп — дальше сравнению места нет.

Меня парализует ее аура: при ней совершенно немыслимо оставаться естественным. Последняя женщина, с которой я говорил наедине — если не считать матери и булочницы, — была учительница английского, которой мне пришлось сдавать устный экзамен на бакалавра. То есть вопреки ту tailor опыт у меня весьма not rich[24].

Единственное средство освободиться от стресса, кажущегося непреодолимым, — перенести центр тяжести нашей беседы на другое.

— А вы давно в Фигуреке?

Затяжка, глоток.

— Несколько лет. Не скажу, сколько в точности, потому что скромна! (Задорный взгляд.) Как многие в нашей среде, чем только не занималась — тут и летние террасы в кафе, тут и лыжи зимой, и магазины готового платья, и вернисажи… Мне была даже подарена привилегия участвовать в съемках телепередачи — «Теледети» с Артюром[25]: я сидела как раз позади него, хотя обычно эти места приберегают для улыбающихся свадебных генералов… Но я проникла туда благодаря самому что ни на есть нахальному блату: моя мама уже сидела позади Полака[26] в восьмидесятых — тогда была такая передача «Право на ответ»… Я понимаю, как мне повезло, насколько мне известно, не всякому из моих коллег выпадала такая удача!..

— Не жалейте их, им ведь зато не нужно без конца обсуждать за ужином преимущества ловли на воблер щуки, а также ночного судака на воблер, сравнивая этот способ с ловлей на мормышку, и приходить в восторг, разглядывая фотографии прыщавого юнца…

Она хохочет — первый раз вижу ее смеющейся от всей души.

— У вас прелестная семья, а ваша мама — настоящая кулинарка! Люди, которым платят за то, чтобы они отведали паэлью или запеканку из кабачков с сыром, на этой планете встречаются крайне редко, так что вы зря за меня беспокоитесь.

— Вы забыли, что вам платят и за восхищение мной!

— Ну, тут, если вы хотите, чтобы я играла еще лучше, — дайте почитать то, что вы пишете.

— При случае передам вам тексты.

В последний момент лучше избежать скользкой темы: надо же еще раздобыть неизвестную пьесу, которой будет приписано мое авторство. Она смотрит на часы и допивает кофе — уже совсем со дна.

— Мне пора.

— Если вопрос не покажется вам чересчур нескромным, ответьте, ради какого типа работы вы сейчас уходите…

— Скажем так: вы не единственный мой возлюбленный…

Она произносит это шутливо, но, как бы ни была абсурдна моя реакция, я чувствую, как во мне внезапно просыпается ревность, очень, очень неприятное ощущение, поверьте.

И ощущение это не покинет меня весь день. Напрасна оказывается и попытка пойти на церемонию в честь некоего Кастеллана — ничего не помогает, как все там ни первоклассно, как ни великолепно, сам я то и дело промахиваюсь, ошибаюсь, делаю не то.

Во время надгробного слова мне так и не удается избавиться от видений, скоро ставших навязчивыми. Нехитрая мысль о том, что Таня может хотя бы чуть-чуть сблизиться с другим клиентом, стала для меня настоящим кошмаром. Меня от этой мысли просто физически тошнит.

Как ни странно, у моего соперника вполне определенное лицо: медальный профиль и словно выточенные черты Лорана Бонне, красавчика из моего класса в коллеже, я люто его ненавидел, не имея, впрочем, на то никаких оснований, но ведь когда ты урод, хватает и того, что другой — красавчик. Возникавшие на разных этапах моей жизни проблемы, как правило, представали передо мной в облике Лорана Бонне, он обратился в живую аллегорию всего, что способно отравить мне существование. Человек, который первым прислал письмо с отказом взять меня работать на лето, был Лоран Бонне. Все домовладельцы, не захотевшие вернуть мне задаток за квартиру, были как две капли воды похожи на Лорана Бонне. Девушка, которая отводит взгляд, увидев, как я ей улыбаюсь, думает о Лоране Бонне. Слова, которых мне никак не найти для своей пьесы, улетают прямо к Лорану Бонне и запечатлеваются в его памяти. Вундеркинды восемнадцати лет, которыми все единодушно восхищаются, пока ты ищешь свой стиль, все они — Лораны Бонне.

Ну и стало быть: другой клиент Тани — это Лоран Бонне.

Я часто думал, что встреча с ним настоящим оказалась бы лучшей терапией — встреча с добряком, раздувшимся от сытой мелкобуржуазной жизни, затраханным своими Кевином и Камиллой, работающим в каком-нибудь агентстве недвижимости, сверкающим лысиной… Такая встреча и камня на камне не оставила бы от моей маниакальной кристаллизации.

В данном случае более практичным решением было бы заключить контракт с Фигуреком на эксклюзивных условиях, и, вероятнее всего, у них это предусмотрено. Но, поскольку я отлично сознаю, что мне не хватит средств зарезервировать Таню для себя одного, альтернатива такая: либо я соглашусь с кем-то ее делить, либо сойду с ума.

— …да-да, либо я сойду с ума. В конце концов я не выдержал, сдался, не могу же я вечно оставаться в подвешенном состоянии. Ну и пошел, перерыл все ее вещи, чтобы найти то письмо. Понимаю, что это не очень-то красиво, но Клер сама…

(Я не против понятия «дележки» как такового, я, скорее, против того, что оно подразумевает в данном случае, против соревнования, против сравнений. Пусть даже Таня и ходит к другим клиентам, не вижу тут особой драмы, а вот если ей с ними лучше, чем со мной, — проблема становится куда серьезнее. Тем более что нет никаких шансов на то, что другой, назовем его Лоран Бонне, станет оплачивать ее услуги, дабы успокоить родителей из прошлого века. Он, наверное, таскает ее по шикарным барам, по вернисажам, возит к морю, ужинает с ней при свечах, выставляет ее напоказ, вроде фамильной драгоценности, нашептывая на ушко афоризмы Оскара Уайльда.

Может быть, он даже имеет право обнять ее за талию, это так дорого, что практически недоступно. А мне точно придется пересмотреть свой бюджет в сторону увеличения расходов: не могу же я и дальше видеть ее только в обстановке мещанской столовой.)

— …сейчас ты мне скажешь, что тут нет никакого компромата, это точно, но как ты тогда объяснишь ее промалчивание? Почему она никогда ни словечка мне не сказала об этом самом Анри?

— По-моему, тебе следовало бы прочесть письмо.

Он смотрит на меня удивленно и растерянно. Очень может быть, что я промахнулся с ответом.

Бувье швыряет в тележку пакет печенья на гидрогенизированных жирах.

— Вот видишь, например, эту дрянь? Так вот, я должен покупать себе эту дрянь каждый день, а если случайно забуду — всегда найдется покупатель, который посоветует ее купить.

— Контролер?

— Начинаешь улавливать!

— Есть один вопрос по существу, который я все время забываю вам задать: участие фигуранта в похоронах обеспечивает численность, но какая тут может быть коммерческая польза?

— В Фигуреке, мой мальчик, используется принцип Ньютона: масса притягивает массу. Возьми два ресторана: в одном из них могут кормить хуже некуда, при этом, если он битком набит, люди будут сражаться за возможность заполнить его еще сильнее, а в другом всегда пусто… Человеки не любят рисковать, а лучший способ избежать риска — делать то, что опробовали на себе другие. У человеков есть для этого особый нейрон, нейрон, который подсказывает им: если все на свете это делают, то и мне это подходит. Человек боится пустоты, главный страх у него — оказаться наедине с самим собой, лицом к лицу со своим жалким положением. Потому мы и придумываем кучу вещей, которые всегда способны составить нам компанию: телек, Интернет, мобильник… Никто добровольно не отправится туда, где никого нет, мой мальчик. Войти в пустой магазин — все равно, что спрыгнуть с высокой скалы. Мы непременно должны чувствовать поблизости человеческую глупость, она излучает тепло, которое придает нам уверенность…

Он хватает с полки банку с равиолями и принимается сосредоточенно ее изучать. Секунд пять глаз не сводит с этикетки.

— Черт! Не помню, это мне надо брать или нет! Кажется, они не возобновили контракт…

— А-а-а… ну… я еще хотел спросить… а вам уже приходилось… устанавливать более тесные отношения с клиентом… или, например, с клиенткой?

Он замирает, подозрительно глядя на меня, коробка с равиолями повисает в воздухе.

— Эй, мальчик мой, кажется, ты собираешься свалять дурака!..

— Нет-нет-нет-нет! Это совсем не то, что вы думаете! Просто мы с одним служащим прониклись друг к другу симпатией, ну, и я хотел спросить… Имеет он право видеться со мной в нерабочие часы?

— В нерабочие часы даже в Фигуреке можно делать что угодно. Решать только ей. Но не промахнись, мой мальчик, не промахнись: служащая — это служащая, не более того… Не увлекись, мешая выдумку с реальностью. Я видел нескольких, которые, вот так заигравшись, вылетели из окна.

Эпитафина и Некто-Жан играют в шахматы.

— …и когда я говорю «вылетели из окна» — я вовсе не фигурально выражаюсь. Один парень, примерно твоего возраста, шмякнулся и потом лежал, как тряпочка, пятью этажами ниже.

Официант приносит нашу солонину с чечевицей и литр красного. Он подстригся и, кажется, гордится новой прической.

— Не стоит обо мне беспокоиться, у меня есть голова на плечах.

— И у того, представь себе, была голова на плечах, вот только потом она оказалась в грудной клетке. Ну, ладно, насчет того, что я тебе сказал, и впрямь можно не беспокоиться: ты совершеннолетний, и у тебя иммунитет. Но скажи-ка мне, кто она — эта редкая жемчужина?

— Ее зовут Таня, очень милая девушка, которая несколько раз в неделю приходит ужинать к моим родителям.

— Ага, из активных, значит? Гм, некоторые себе ни в чем не отказывают… Ну и в качестве кого же она туда приходит?

— Э-э-э… моей подружки…

— Слушай, да как же так! Впрочем, хозяин — барин, и у тебя, как ты сказал, своя голова на плечах имеется… Ах, несчастный идиот!.. Держу пари, ты ведь еще, ко всему, ищешь идеал — из тех, без которых после двух свиданий уже не можешь обойтись… Ну и предупреждаю: подсядешь хуже, чем на героин! Кроме всего прочего, от виртуального не излечишься, даже его лишившись. Единственное лекарство — реальность, но когда твоя реальность тебя не устраивает и кажется дерьмом, ты каждый день станешь все больше раскошеливаться, чтобы заполучить новую дозу Нади!

— Тани!

— Надя, Таня, Жермена, Полетта — не все ли равно, это наверняка не настоящее имя, предполагаю, ты сам его ей и выбрал. (Я, потупив голову, согласился с его предположением.) Таня… Почему не Оргазма, если на то пошло?.. Ну ладно, что-то я завелся, хотя, в конце-то концов, не мое это дело. Просто боюсь, как бы ты не свихнулся.

Его почти отеческая тревога меня умиляет, но не беспокоит по-настоящему. Я отлично знаю свои пределы. Некоторое время мы молча едим, нарушая тишину лишь звуками тщательного пережевывания пищи.

— Эй, а ты уже начал искать своих предков?

— Нет еще.

— А надо бы! Чем больше я обдумываю твою историю, тем сильнее моя уверенность в том, что тут нет никакой ошибки и что кровь у тебя в жилах — ровно такая, как надобно Фигуреку. И я бы не удивился, узнав, что тебе делают скидку с цены Оргазмы.

— Скидку? В том, что я плачу, трудно заметить скидку!

— Ну, что тут скажешь, мой мальчик, таков твой выбор. Сказал бы родителям, что твоя подружка глухонемая, не перешел бы в разряд активных.

Атмосфера в доме Жюльена и Клер все больше напоминает грозовую. Призрак типа из письма постоянно витает в воздухе, сгущаясь в огромную черную тучу. До меня доходит, что у моего лучшего друга есть свой Лоран Бонне, только его зовут Анри. В конце концов, вполне может быть, у всех есть по своему Лорану Бонне… Кретинская мысль, но она успокаивает. Напрасно они предлагают мне послушать «Mise au point» Джеки Кварц[27] — душа сейчас не лежит к музыке. Даже ликер из даров моря сегодня на вкус не такой, как всегда, и послевкусие отдает неким принудительно навязанным обрядом. Мы теперь почти ни о чем не говорим, кроме как о моей пьесе — нейтральная тема, и можно особо не задумываться. Правда, не мне, которому приходится нанизывать одну выдумку на другую, всеми силами разукрашивая свой шедевр.

— А актеров ты сам выбираешь?

— Лучше так определить: у меня есть право высказать свое мнение, но, тем не менее… в общем, там одна дама, очень приятная в общении, которая… я же не могу заниматься сразу столькими разными делами… что касается актеров… эта дама работает как своего рода агентство по кастингу, ну, по меньшей мере… ну… она отбирает их по критериям, которые, скорее… ну… на самом деле, в соответствии с указаниями, которые я даю заранее в связи с…

Отвечаю уклончиво и запутанно, все равно никто не слушает — такую хренотень никто никогда не слушает.

Ох, лучше бы мне снова ужинать дома — хотя бы до тех пор, пока этот Анри каким-нибудь образом не рассосется. Наверное, им не помешало бы хоть ненадолго остаться в очень узком кругу, чтобы уладить свои делишки. Да и я толком не знаю, что можно еще рассказать о моей пьесе.

Воспользовавшись тем, что между моим братом, Анной и Таней шла увлекательная и увлеченная беседа, удаляюсь на кухню к матери. Пока она длинным, подходящим для серийного убийцы ножом нарезает ростбиф, молча торчу рядом. Я слишком упорно молчу. Так мне ничего не добиться.

— Какая прелестная девочка, тебе попалось редкое сокровище.

Подразумевается: но не ей. Высказывание повисает в воздухе, я не отвечаю, у меня другие заботы, осталось еще восемь ломтиков на то, чтобы заполучить две тысячи евро.

— Папа тоже очень ее полюбил, правда, не знаю, в ней ли дело или в рыбалке, но…

— Мам, можешь одолжить мне немного денег?

Нацеленный на остаток ростбифа нож замирает. В течение нескольких секунд испытываю ощущение, что этот клинок размера XXL сейчас перережет мне сонную артерию. Беру из корзинки с фруктами яблоко и принимаюсь его грызть с самым что ни на есть беззаботным видом, стараюсь выглядеть спокойным и уравновешенным, но это лишь подчеркивает несоответствие моего поведения моменту: мы ведь только что покончили с закусками.

— У тебя проблемы?

— Нет-нет, просто ты ведь знаешь, как бывает с финансированием постановки… Пока получишь дотацию, то и дело возникает необходимость кое-что оплатить из своего кармана. Ничего страшного, пройдет самое большее недельки две, и я тебе все верну.

— И сколько же тебе нужно?

— Две тысячи евро.

— Две тысячи… довольно много… Ладно, погоди — вот покончу с ростбифом и выпишу тебе чек. Ведь ты бы мне сказал, если б появились проблемы, а?

— Знаешь, мама, никогда в жизни у меня еще так хорошо все не складывалось.

Она быстренько заменяет озабоченность на лице нежной, исполненной материнской гордости улыбкой, затем снова начинает терзать мясо, тщательно выверяя толщину ломтей. Мама всегда и все в жизни делает именно так, если, конечно, можно говорить о жизни, когда ты постоянно все выверяешь и прилагаешь столько стараний.

Мы возвращаемся в столовую и обнаруживаем, что разговор тут идет все еще весьма оживленный. Таня — истинный виртуоз, она способна вдохнуть жизнь в любую мертворожденную дискуссию, способна вернуть в состояние бодрствования и поддерживать дальше любое впавшее в спячку обсуждение, в этом ей помогает смесь из эрудиции и хирургически точной психологии. Каждый вопрос и каждый ответ взвешиваются на ювелирных весах. Мне ничуть не жаль двух тысяч евро, которые придется-таки отдать за то, чтобы она продолжала меня обслуживать. Если и после этого я не займу в ее жизни такое же место, как Лоран Бонне, останется лишь разувериться в силе привычки.

Папа пробует вклиниться в философскую дискуссию со сведениями о ловле радужной форели, но его отбрасывает накатившей волной, настолько сильной, что старик летит назад на берег, прямо носом в песок. Жалко его… По крайней мере, промелькнувшее сожаление выражено именно такими словами, но на самом деле я жалею себя самого, когда стану таким, как папа.

Чего мне не хватало, так это близости, ну, хоть немножко. Ну и купил дополнительный час после ужина — пойти с ней в бар, чтобы выпить по последней чашечке кофе. Две тысячи евро как раз для такого в основном и предназначены. Что же до того, как я собираюсь возместить этот долг, то лучше пока побыть страусом…

Таня вешает курточку на спинку стула, кладет пачку сигарет на стол. Я заказываю два кофе, даже ее не спросив, — бестактность фаллократа, оплошность патриарха. Она прикуривает, выпускает дым через ноздри.

— Мы кого-нибудь ждем?

— Нет-нет, никого специально не ждем. Просто часок расслабимся, снимем напряжение после выдержанных за ужином испытаний.

— Ваш брат очень умен.

— Да уж, что ему досталось, то досталось. Но и мне грех жаловаться: у меня зато большие пальцы на ногах просто великолепны, у него куда как хуже слеплены.

Смешок сквозь сжатые губы звучит вполне естественно. Я решаю пойти в наступление на призрак Лорана Бонне, мне необходимо знать о нем больше. От этого мое здоровье зависит, черт побери!

— А… а ваш другой клиент… который вроде меня… он давно вас нанял?

— Простите, не могу сказать: служебная тайна. Вы, как и я, прекрасно знаете, что секретность — один из самых существенных параметров, обеспечивающих успешную работу Фигурека. И знаете, что нарушить тайну — проступок из самых тяжелых, это влечет за собой наказание, так что…

Она делает рукой жест — как будто застегнула губы на молнию.

— …вот представьте, что я рассказывала бы о вас другим своим клиентам…

— Я был бы польщен!

— Не стоит так думать. Следует оставлять интимную сферу такой же чистой, какова она была в самом начале, — таков наш девиз.

— Или такой же грязной.

— Или такой же грязной, вы правы. Как бы там ни было, мы ни во что не лезем. Мы не психологи и не работники социальной службы. Приходим, проводим время, а потом уходим, стараясь не оставить следов.

Вот это, Таня моя Таня, тебе совершенно не удалось!

Она нехотя потягивает кофе, губы у нее тонкие, изящно очерченные. Впрочем, впечатление изящества и утонченности производит она вся целиком, все в ней дышит изяществом, даже движение, которым она берет сигарету: Таня словно ласкает бумажную палочку, извиняясь за то, что приходится ее выкурить. Время от времени она возвращает за ухо выбившуюся каштановую прядь, и пусть все на свете девушки делают то же самое, ее жест — уникален, это жест, свойственный ей одной, он…

— Вы не забыли принести вашу рукопись?

Ну, знал же я, что забыл что-то!

Видение случается, когда я, весь еще переполненный Таней, возвращаюсь домой. В десяти метрах от меня, за окном бара, где воздух стал голубым от дыма, рука Клер лежит на руке мужчины, который вовсе никакой не Жюльен, и они смотрели бы друг на друга влюбленным взглядом, если бы выражение «смотреть влюбленным взглядом» имело хоть сколько-нибудь определенный смысл.

Клер сияет. Увидеть на ее лице такое выражение — все равно что увидеть выражение покорности и смирения на лице моего брата — или этикетку «Mouton- Rothschild»[28] на бутылке с газированной водой.

Что же до этого типа — Анри? — то он не только ничем не напоминает Жюльена, но очень вероятно, что он и слыхом не слыхал о Марке Тоеска[29] и «Partenaire particulier»[30]. Анри под пятьдесят, у него седые виски, он явно посещает фитнес-клуб, у него темно-серый костюм и синие глаза, причем синева эта ясно говорит о высокомерии и желании властвовать.

И тут же место Тани в моем сердце занимает эта травмировавшая меня сцена — говоря о травме, мне ею нанесенной, я ничуть не преувеличиваю. Ну и что теперь делать? Как мне себя вести? Какой должна быть наиболее естественная и здоровая реакция на увиденное? Чью сторону мне следует принять, в каком из двух лагерей оставаться? Поскольку речь идет именно об этом. Конечно, с Жюльеном мы ближе, тут нет сомнений. Но, тем не менее, тут нельзя основываться на личных предпочтениях, сейчас главное — спасти пошатнувшийся брак. Легкомыслие недопустимо! Малейшее неверное движение — и они неизбежно рухнут в пропасть, а за ними и я, в полном соответствии с эффектом костяшек домино.

В конце концов побеждает осторожность, и я решаю ничего Жюльену не говорить. В конце концов, вполне может быть так: Клер попросту дожидается подходящего момента, чтобы все объяснить ему сама, — если, конечно, в ситуациях подобного рода могут существовать подходящие моменты…

Клер… Кто бы мог такое про нее подумать? Тем не менее я не вижу причин, которые заставили бы ее скорее, чем любую другую женщину, примириться с убожеством своего существования. Меня все это удивляет только потому, что до сих пор Клер даже и намека не сделала на то, что чем-то недовольна — собственно говоря, именно это и должно было меня насторожить: молчит тот, кто предпочитает действие. Нужно всегда опасаться людей, которые ни на что не жалуются.

Завтра в полдень мы встречаемся с Жюльеном, надеюсь, он не сможет читать на моем лице, как в открытой книге.

— …вскрыла вены, понимаешь, она вскрыла мне вены, теперь от этого не оправиться, это точно, ну, как мне это пережить? Я не боец, я совсем не боец…

Он заходится рыданиями, уронив голову на столик, я едва успеваю отодвинуть его остывший кофе. Ох, зря я сказал ему, сам не знаю, какая муха меня укусила. Жалко, жалко… И единственное, что мне приходит в голову сделать, — это легонько похлопать его по спине, говоря, что, может, все еще уладится, да и то я никак не поймаю нужную в таком случае интонацию. Он воспринял это известие куда более страстно, чем я ожидал. Я-то думал, что у него серьезные подозрения и что мое сообщение его не слишком удивит, а оказывается, что в любом подозрении кроется девяносто девять процентов надежды.

Внезапно Жюльен поднимает голову, волосы его растрепаны, в глазах слезы, от него на сто верст несет печалью, ни дать ни взять брошенная на обочине собака.

— Скажи, а каков он из себя, этот тип? Если уж на то пошло, лучше мне знать, что он собой представляет!

— Думаю, его внешность тебя успокоила бы. Этакий бизнесмен на исходе карьеры — девушки бросаются на шею таким дяденькам, чтобы обрести подобие папаши. На мой взгляд, в Клер с запозданием проявился Эдипов комплекс, а фантазмы подобного рода длятся месяц, никак не дольше.

Я горжусь импровизацией: вроде бы моя выдумка его совершенно успокаивает. Он вытирает глаза рукавом.

— Думаешь?

— Уверен. Дай ей возможность дойти до конца, и она вернется к тебе совершенно обновленной.

Он берет себя в руки — надо сказать, довольно быстро, несколько секунд сосредоточенно смотрит на стол, потом хватает свой кофе и заглатывает его с таким удовольствием, словно тот хоть куда-то годится.

— А знаешь, на самом деле мне не следовало удивляться тому, что Клер стала искать кого-то на стороне… Ну что, что я предлагал ей из совсем уж захватывающего?.. Теперь понимаю: она растеряла свои идеалы, живя рядом со мной, — во мне нет ничего от архетипа прекрасного принца, который грезится всем девочкам… Клер, моя Клер, моя бедная Клер… Все эти годы она прожила рядом с огромным, чудовищным желудком, страдающим отсутствием аппетита и потому переваривающим мечты и сны, как нормальный желудок переварил бы печенье к аперитиву… Я всё превратил в бесформенную, безвкусную кашу только ради того, чтобы хоть чем-то заполнить свои пустые дни… Несчастный, несчастный, несчастный кретин!..

Что тут ответишь? А может быть, ничего и не надо отвечать, раз он ни о чем не спрашивает. Довольствуюсь тем, что незаметным для Жюльена жестом подзываю официанта и заказываю еще два кофе.