Фигурек

[Фигальность]

— ШАГ ВПЕРЕООООД, ДВА ШАГА НАЗАААА-ААД, ВОТ КАКОВА ПОЛИТИКА ПРАВИТЕЛЬСТВА!

Бувье веселится вовсю. Он размахивает случайно попавшим ему в руки флажком с логотипом ПУКК (Профсоюз учителей, клеймящих курение) — он точь-в-точь дитя, впервые осознавшее, зачем нужна погремушка: орет благим матом, выкрикивает кретинские слоганы могучим, хоть и слегка охрипшим от винища голосом. Но в отличие от погребения, где любая громкая реплика вызывала бы шиканье со всех сторон, здесь на его вопли никто не обращает внимания.

— Ой, как же мне нравится манифестация преподов, ой, как же она мне напоминает шестьдесят восьмой год! Подумать только, а ведь мог бы пропустить, а ведь мог бы толкать сейчас тележку с товаром, как полный идиот!

— А как же получилось, что вы сейчас не на работе?

— Каждый год, почти в одно и то же время, довольно многих фигурантов направляют на манифестацию преподов. Вот это да-а-а, доложу я тебе, вот это да! Классный такой приработок, которого все с нетерпением ждут, только выбирают-то далеко не каждого: все зависит от старшинства, от выслуги лет. Для нас это что-то вроде профессионального праздника конца года, этакая ярмарка с гуляньем.

— То есть вы даете мне понять, будто здесь сейчас много людей из Фигурека?

— Много? Так сказать — ничего не сказать! Не «много», а практически все участники манифестации! Настоящих учителей тут не больше, чем натуралов в гей-клубе!

Какой-то стоящий рядом активист орет в мегафон, что первые жертвы — наши дети. На его груди красуется громадных размеров наклейка с красными буквами ПУНИОМОФМ (Профсоюз учителей, не имеющих определенного мнения о Филиппе Мейрьё[31]). Он кажется искренне взволнованным, его тон совсем не похож на насмешливый тон высказываний Бувье. Нет, он настоящий, этот-то парень наверняка пришел сюда не от Фигурека…

— Ну и кто же оплачивает такое массовое мероприятие?

— А вот это, мой милый, тайна: спросишь — любой сделает вид, что туг на ухо. Правда, ходят слухи, что всегда находится рокбренист из оппозиции, который субсидирует ежегодную учительскую манифестацию, но толком все равно никто ничего не знает.

Прямо перед нами вступают в ожесточенный спор мужчина с женщиной. Он из ПУПСАФФД (Профсоюз учителей, ставших активистами Французской Федерации дзюдо), она — из ПУЯДИСВ (Профсоюз учителей, являющихся диабетиками и строгими вегетарианцами). Они явно не могут прийти к общему знаменателю по поводу какого-то из требований. В конце концов в дискуссию вмешивается старичок с козлиной бородкой, у которого постоянно съезжают с носа очки, — представитель ПУГЗЕВДДСИЛ (Профсоюз учителей, голосующих за ежегодную вакцинацию детей департамента Сена-и-Луара), только ему и удается их угомонить, да и то не сразу.

— И все-таки манифестации учителей не идут ни в какое сравнение с выступлениями дальнобойщиков… Ох, до чего же весело с этими ребятами, к тому же там можно напиться допьяна и до отвала наесться перченых сосисок!.. Даже лучше, чем на праздниках компартии!.. Если б ты только знал, мой мальчик, каково у них чувство юмора — у дорожников, не у коммунистов!.. Преподам до них далеко!.. Эти такие зажатые, скованные, на публике чувствуют себя неловко… если единственное, что способно их порадовать, — это когда Первое мая приходится на пятницу, сам понимаешь, им не каждый день удается повеселиться.

Стоящий рядом худой дядька с флажком ПУНПВЙеЙе (Профсоюз учителей, ностальгирующих по времени йе-йе) протягивает нам руку и широко улыбается:

— Привет, товарищи! Я Жан-Поль Монтель, учитель истории.

— Привет, товарищ! Я Бувье, специалист по краткому курсу литературы.

— Краткому курсу? Вы имеете в виду, что…

— Я имею в виду, что меня вышибли с третьего курса.

Вот уже целую неделю я не вижусь с Клер и Жюльеном. Решил сделать передышку, чтобы они могли разобраться в своих проблемах. Все это чуть-чуть похоже на «я устраиваю бардак, а сам смываюсь куда подальше», но мне кажется, что для всех это оптимальное решение. Им никто не мешает со мной связаться, когда наступит ясность.

Ну и значит, всю эту неделю пришлось заново привыкать ужинать дома, в моей «студии», равной по дружелюбию дохлой рыбе и настолько приветливо тебя встречающей, что бродить часами по серым, пустынным, скованным декабрьским ледком парижским улицам, когда кожа трескается от холода, и то покажется приятнее.

Тем не менее я пережил это легче, чем мог предполагать: Таня почти все время со мной. Ничтожно малую толику дня во плоти, остальные часы — в мечтах и снах. Если кто-то превращается для тебя в навязчивую идею, все становится так просто… Мир вокруг меня, окончательно вырождаясь, медленно скользит к последней черте, рассыпается как уголек, а я иду по жизни, нацепив маску развеселого клоуна.

Мне начинает нравиться мое времяпрепровождение: к рутине быстро привязываешься всей душой. Я накрываю вечером стол на двоих, кладу на вторую тарелку равиоли, но не прикасаюсь к ним. После того, как каждый день жрешь готовые равиоли прямо из консервной банки, переход к пользованию тарелкой — довольно серьезный признак нравственной эволюции.

Иногда мы с Таней-безнадежно-пустым-стулом выпиваем по стаканчику белого в качестве аперитива и заводим беседу о театре. Я ей рассказываю, каких доработок, возможно, потребует пьеса, она со мной соглашается, находит любые мои предложения прекрасными и удивительными, мы нежно смотрим друг на друга. А потом, когда я, напившись в полные лоскуты, опрокидываю на ковер бутылку, мы хохочем как ненормальные.

Единственная тень омрачает картину: стоит напряжению пойти на убыль, я вижу сквозь призму опорожненного стакана состояние моих финансов будто в инфракрасных лучах. Я уже опоздал с несколькими платежами, взятые у матери деньги тают и тают, угроза становится все серьезней и серьезней. Теперь мы почти ежедневно проводим с Таней три часа: ужин у родителей, потом кофе в баре — и перспектива лишиться всего этого подтачивает меня не хуже опасной болезни. О том, чтобы снова обратиться к матери, даже речи быть не может. Мне слишком дорого обошлись те крохи достоинства, какими я наконец обладаю сегодня, растерять их было бы крайне огорчительно, и разве я имею право из-за какой-то ничтожной неловкости разрушить все, что было выстроено с таким трудом.

Остается, конечно, возможность попросить в долг у Тео, у него, скорее всего, кое-что накопилось, но одалживать деньги у младшего брата — это же просто идеальный символ социального поражения. Какое имеет значение, что между нами всего год разницы, — символы не интересуются числами.

В общем, сейчас я в тени, я прячусь, я затаился. И — как пустая тряпичная кукла, которая ждет, пока ее заполнит рука кукловода, — я целый день жду лишь одного момента: когда она появится на углу улицы.

Мы выходим с кладбища бодрые: с этим Жакомоном все прошло как нельзя лучше. Однажды я уже сталкивался с Жакомоном, другим, естественно, но в тот раз дождь лил как из ведра, и потому лучше было воздержаться от поспешных суждений о несколько скомканной церемонии.

— Ах, Жакомонша, ну и Жакомонша! Ничего себе темперамент у женщины! Интересно, а кто ее теперь-то будет трахать? Поди-ка пойми!..

Бувье дышит на руки, чтобы их согреть, он явно гордится тем, что потащил меня сегодня на это погребение.

— Определенно, шикарная у меня эта неделя вышла… Я тебе говорил насчет подработок? Ну так вот, на этой неделе мне дважды звонили с предложениями о дополнительном заработке, довольно к тому же симпатичными! Впрочем, заметь, любое дело покажется симпатичным по сравнению с супермаркетом… В понедельник я был на конгрессе, посвященном вымирающим видам морским животных, ну, что ж, затерялся в глубине амфитеатра и хорошенько выспался… Зато в среду — чувствуешь, какое повышение по службе? — меня отправили голосовать на выборах в Ассамблею. Там требовалось, правда, время от времени поднимать руку — наугад, за кого получится, жаль, без голосований еще полный денек продрых бы. В общем, эти подработки помогли мне восстановить угасающие силы, а то ведь сколько километров между стеллажами в супермаркете находил: ходишь и ходишь, километры задень наматываешь!.. Но самое важное тут знаешь что? А то, что, мне кажется, лед тронулся, мою работу оценили, и это греет душу… Я не строю иллюзий, не надеюсь дорасти до яхты в Сен-Тропе, но такое создается впечатление, что мне с некоторых пор предлагаются все более и более качественные временные посты…

— Рад за вас.

— А ты как? Как там у тебя с твоей Клиторией?

— Восхитительно. Пусть даже я начинаю серьезно паниковать, обнаруживая рекламные проспекты, когда приходит…

— …почта. Кто ж не знает, что почта — потенциальный предатель и что Фигурек не может позволить себе ни малейшего риска, а потому присылает свои счета разными способами. Чаще всего письмо можно найти между страницами запечатанного в пластик рекламного проспекта крупного супермаркета (Бувье, между прочим, считает, что это еще один, причем — из наименее дорогостоящих, рекламный ход со стороны торговых домов). Понятно, что Фигурек не может позволить себе рассылки в простых конвертах, а уж тем более — в своих фирменных. Каждого клиента — естественно, еще до первой оплаты — ставят в известность о том, что нельзя выбрасывать ни одного проспекта, буклета или каталога, внимательно его не просмотрев. А это, в свою очередь, означает, что любые оправдания задержки с оплатой типа: «Вот те на, наверное, счет был в той почте, которую я не глядя выбросил в помойку!» — никто слушать не станет. Их тут же отвергнут, а провинившегося могут и оштрафовать, взяв с него в качестве штрафа до двадцати процентов сверх выписанной суммы.

Даже для простого смертного истинное бедствие — обнаружить, что почтовый ящик битком набит рекламными проспектами, но для клиента Фигурека это беда вдвойне.

А ведь ко всему еще нерадивые плательщики видят, как постепенно у них отнимают право на некоторые услуги или на некоторые виды заявок. Стоит всего лишь дважды просрочить, тебе не только предложат внести дополнительную оплату — окупить, так сказать, издержки, но и отнимут возможность выбирать из фигурантов того, кто станет душой общества, заводилой на свадьбе. (Если вы попадете на свадьбу, где у всех недовольный вид, значит, жених тут — из провинившихся плательщиков — ну, еще может быть, что подарки, заказанные новобрачными по списку, оказались чересчур дорогими, но это уже совсем другая история.)

В подражание системе, царящей у юристов, Фигурек безо всяких колебаний откроет вам…

…трухлявый, источенный червями шкафчик, который служит мне почтовым ящиком.

— За все надо платить, мальчик мой, и если ты хочешь появляться с недосягаемой девушкой, ты не можешь не понимать, сколько это стоит. Вот выбрал бы меня вместо твоей старлетки, тебе это точно обошлось бы раз в десять дешевле!

— Не хочется вас обижать, но не думаю, что моим родителям понравилась бы такая замена. Не о том они мечтали…

…а кроме того, мы-то с Таней давно переступили грань той стадии отношений, которая характерна для клиента и того, кого он нанимает, но об этом я предпочитаю не распространяться.

Мой тайный сад: наши вечерние свидания наедине, наши бесконечные разговоры, которые по мере опустошения бокалов принимают все более метафизический характер, наш безумный смех, едва мы пересядем на кушетку, наше все возрастающее сообщничество за столом у моих родителей и вообще, Танины зеленые глаза, устремленные на ковер, когда я снимаю волосок с ее плеча, наши иногда соприкасающиеся пальцы — случайно, случайно… этакие предвиденные случайности.

Бувье ничего об этом не знает. Для него Таня — такая же служащая, как и все остальные. Он и заподозрить не может, что же между нами происходит на самом деле.

Я вышел из дому — утро было свежее, да, меня встретила та особая, тонкая и острая свежесть, которую я так люблю в декабре. Я минутку постоял на ступеньке, вдыхая эту свежесть, заполняя ею легкие до отказа — так, будто воздух не был на сто процентов отравлен выхлопными газами.

В нескольких метрах от меня дворник старательно возит метлой по водосточному желобу. Интересно, а что он там выметает зимой, когда все голо, когда все с самого начала чисто. Но он… ну да, конечно, он находит, что выметать, он с аккуратностью, достойной хирургической операции, убирает с поверхности земли каждый фантик, каждый смятый и засопливленный бумажный платочек, каждую крышечку от пивной бутылки.

Со мной такое случается достаточно редко, потому подчеркну: в это утро я на редкость бодр и свеж, я ощущаю себя, подобно даосу, частицей вселенной, я чувствую единство мира вокруг с миром во мне.

Кажется, этот парень за мной исподтишка наблюдает. Подхожу к нему, у него застенчивый взгляд исподлобья, он смотрит так, будто просит составить ему компанию. Пытаюсь завязать разговор, но не очень-то получается, а что возьмешь с дикаря — кто я, если не дикарь! — которому практически нечего сказать примерно шести миллиардам таких же дикарей, живущих рядом на той же планете.

— Руки у вас не слишком замерзли?

— Да, вы знаете, в последние дни сильно похолодало.

— Вроде бы обещали улучшение по…

— Вряд ли, пока вы пренебрегаете оплатой счетов.

— Простите?

— У вас три счета не оплачены, и это весьма досадно. Глубоко сожалею, но вынужден вас предупредить, что, если вы до завтра полностью не расплатитесь, фирме придется начать процесс расторжения с вами контракта. А это, естественно, будет иметь последствия, причем, как вы прекрасно понимаете, не просто последствия, а довольно неприятные для вас. Речь идет о предъявлении иска, о судебном преследовании, привлечении к ответственности.

— Судебное преследование? Но послушайте, у меня было трудное время, дела вот-вот пойдут лучше, и я… я сразу же все заплачу, вопрос нескольких дней… Дайте мне эти несколько дней… подождите-подождите, а сегодня Таня придет?

— На сегодняшний день оказание услуг еще предусмотрено. Однако совершенно очевидно, что, если и завтра не будет произведена оплата, неминуемо возбудят дело, а это означает начало первого этапа судебного преследования, и вас немедленно лишат права на наши услуги.

— Вы не можете так с нами поступить!

— Всего доброго, месье.

Я смотрел, как он удаляется — со своей метлой и своим мусорным контейнером на колесах. Если бы я был героем фильма и у меня был Магнум-357, я бы сейчас, наверное, пустил ему пулю в затылок. Кровь залила бы тротуар, и он упал бы как спортивная сумка, брошенная на скамью в раздевалке, — с глухим никчемушным стуком: чуффф.

Но я не герой фильма, я здесь, в этой жизни, в настоящей жизни, которая не хочет меня отпускать.

Я отчаянно стараюсь скрыть свое ужасное настроение, улыбаясь всем подряд кстати и некстати. Мать сделала запеканку из картошки с сыром, а с запеканкой из картошки с сыром все как-то веселее кажется. Я впервые замечаю, что между Таней и Анной есть какой-то отдельный сговор, этакое сообщничество очень красивых девушек, слегка окрашенное сексуальностью, как бывает, кстати, и с очень некрасивыми девушками, — впрочем, у меня тут могли проявиться давние фантазии фаллократа, которому нравится видеть повсюду намек на лесбийские отношения.

Мало того, что я был мрачен, почти что в депрессии, теперь сюда прибавилась еще и тревога: с той минуты, как я решил украсть деньги, взять их из бумажника матери, в глубине живота у меня поселился свинцовый шар. Ну и, прямо скажем, запеканка тут ничем помочь не может.

Сегодня главная тема разговоров за ужином — семикилограммовый судак, которого поймал отец. Он якобы оставил рыбу другу, во что не верит, правда, вполне добродушно мой братец, который все твердит и твердит, что зря папа пьет перед тем, как идти на рыбалку: начинается с галлюцинаций, а кончается богадельней, в общем, шуточки в таком вот духе.

Таня вроде бы искренне веселится, иногда я посматриваю на нее и сразу же с головой погружаюсь в печаль. Но говорю себе при этом: чушь, чушь собачья, пусть даже у меня больше нет денег на оплату счетов, мы все равно будем встречаться, хотят они того или не хотят, нельзя силой разлучать людей, рвать такую связь только из-за просрочки с оплатой. И вот тут-то я могу и улыбнуться. Но проходит пять минут, и все начинается снова. Сегодняшний ужин точь-в-точь как американские горки, американские горки cheap[32] на деревенском празднике в базарный день, этакие уцененные американские горки, где низ глубоко внизу, а верх — всего лишь чуть-чуть не так низко.

Я жду подходящего момента, чтобы слинять на кухню. Подумал было вызваться принести торт с кремом, но теперь боюсь не дотерпеть до десерта. Эта запеканка совершенно бесконечна, столько народу, а никак доесть не могут! Мысли одна чернее другой, и под их влиянием милая семейная трапеза превращается для меня в похабную декадентскую вакханалию. Приходит на память картинка из старого «Астерикса», на которой едоки фондю весело барахтаются в расплавленном сыре, и приступ тошноты помогает найти удачный, как мне кажется, выход из положения.

— У тебя еще есть маалокс? Похоже, я переел — ужасно пучит.

Матушка отвечает, что есть, конечно же есть — он в кухонном шкафу, на полке с аптечкой, будто я этого не знал раньше… Какое-то мгновение я еще опасаюсь помешать общему веселью, но где там: когда ты твердо решил нажраться, вселенная может лететь к чертям, может лопнуть, как воздушный шарик, тебе нет до нее дела… Ты вне времени, ты наедине со своим пищеварением, вселенная может взорваться, но мой желудок…

Очутившись на кухне, принимаюсь наугад открывать и закрывать ящики: известно же, что мама всегда держит под рукой некоторую сумму наличными «на всякий случай» — привычка бывших бедняков. В процессе поисков дергаю один из ящиков — оказывается, он доверху наполнен никому не нужными предметами, настоящий склад барахла. Начинаю лихорадочно в нем рыться. Авторучки без колпачков, скотч в рулончиках, этикетки от когда-то купленных вещей, товарные чеки, письма с ненастоящим ключом от автомобиля, приклеенным сверху, членские билеты каких-то союзов, пожелтевшие снимки: мы с братцем плещемся в надувном бассейне, вырезанные из газет заметки, диплом лучшей в мире матери, бусы из фальшивого жемчуга, рекламный буклет онлайнового бутика La Redoute, рецепт жаркого по-бургундски из убитого быка, записанный на листке из черновой тетради, письмо от тетушки из Ренна, отвертки разного калибра, кусочки праздничной упаковочной бумаги, тщательно сложенные и хранящиеся с прошлого Рождества…

И вдруг я натыкаюсь на письмо, от которого у меня дыхание перехватывает, как от пощечины. Увидев фирменный бланк, я только что в обморок не падаю. В глазах все плывет, и если бы не оперся о край шкафа, точно рухнул бы на пол.

— Ты нашел маалокс?

Входит мать, я быстро задвигаю ящик, так быстро, что прищемляю себе палец. Но мне не больно. Мне слишком больно от реальности, чтобы почувствовать боль в пальце.

Конец трапезы пройдет для меня будто в тумане, хотя я и стараюсь насколько могу обозначать свое присутствие, пусть и по минимуму: поднимаю бокал вслед за остальными, смеюсь, когда все смеются, отвечаю — причем невпопад — на вопросы, которые, кажется, вовсе и не мне заданы.

Возвращение в машине домой тоже как в тумане. Единственный момент, когда я в ясном сознании — но и в полнейшей растерянности: разговор с Таней перед тем, как нам расстаться.

— Ну что, до завтра?

— Не знаю… Меня поставили в известность о ваших финансовых затруднениях… Они должны позвонить завтра утром и сказать, как дела. Мне, правда, ужасно жаль… я надеюсь, что все уладится…

И она захлопывает за собой дверцу. И уходит. И я смотрю ей вслед, бессильный что-то изменить. И я ничего ей не сказал. И, может быть, никогда больше ничего не скажу.

— Эй, возьми себя в руки, парень, посмотри на все позитивно: наконец-то тайное стало явным.

— Вы говорите об этом так спокойно? «Тайное стало явным»? Я узнаю,' что мои родители ведут двойную жизнь, о которой мне ничего не известно, и вы так легко говорите об этом «тайное стало явным»!

— Послушай, ты же прекрасно понимаешь, о чем я говорю. Ты, по крайней мере, напал на след, ты узнал причину, по которой тебя допустили в круг клиентов Фигурека. Ну и скажи себе, что без твоих стариков ты был бы уже под землей, и травка бы уже проросла…

Я опрокидываю в себя третий бокал красного. Мне жарко. Мне жарко везде, или теперь все, что не я сам, заледенело, стало холодным и враждебным.

— Ладно, давай разбираться. Что ты там вычитал в этом счете?

— У меня не было времени его прочесть, мать вошла и…

— Не понимаю, с чего ты так бесишься, почему растерялся. Ты же знал, что кто-то у тебя в роду был клиентом Фигурека?.. Оказалось, клиенты — твои родители. Ну и что? Не вижу тут никакой драмы…

— А я не понимаю, почему они мне никогда об этом ни словечка не сказали! Именно неожиданность открытия и нанесла мне травму. А главное — какой тип услуг они заказывали там? Сколько я ни напрягал воображение, сколько ни ломал голову, так и не допер до того, зачем моим родителям мог понадобиться Фигурек. Ну и потом, дело не только в этом… Кошмарный день… Думаю, я потерял Таню навсегда…

— Это еще почему?

— Денежные дела. Они больше не хотят выполнять мой заказ.

— Черт, надо же, а! Сколько ты должен-то?

— Около тысячи семисот евро. Если я возмещу долг до завтра, хотя бы частично, можно надеяться, что они успокоятся и отсрочат окончательный разрыв контракта, равно как и начало судебного процесса. Но о том, чтобы сразу же вернули Таню, и речи быть не может…

Бувье, потирая трехдневную щетину, тычет ножом в сардельку. Сделав в ней много-много дырочек, пытается, накалывая зернышки чечевицы на кончик все того же ножа, заполнить ими все эти дырки. Мы несколько минут сидим молча: он со своими дырками в сардельке, я — со своими экзистенциальными дырами.

— Тысячу, больше мне не под силу.

— Вы о чем?

— У меня есть заначка — небольшая, но все же… Могу тебя выручить — сегодня же одолжить одну тонну, всего одну, понял? Только, чур, при условии — деньги на оплату долга, больше ни на что, слышишь? Ты приостановишь заказы, иначе мне вовек не видать своих денежек, а хотелось бы получить их обратно. И не пытайся меня надуть, а то ведь я тебя заставлю пожалеть о том, что Фигурек тебя не прикончил!..

Я так растроган, что не могу выговорить ни слова. Довольствуюсь обращенной к нему улыбкой.

Я знаю, что она не придет, но вот — явился сюда. Сижу в том же самом баре, за тем же столиком… как старый бродячий пес, который каждое утро садится и сидит у двери умершего хозяина. Прошло десять минут после нашего обычного времени. Какая-то часть меня все еще ждет, терпеливо ждет, смутно беспокоясь из-за этого небольшого опоздания. Часть меня, которая не желает поверить, что Таня всего лишь служащая Фигурека.

Разумеется, я испытываю глубокое горе, и оно не покидает меня ни на минуту, но одновременно томлюсь тревогой более поверхностной, и спрятаться от нее некуда: как я объясню родителям отсутствие Тани? Так и сказать, что у меня кончились деньги и мне нечем ей платить? Не пройдет и пятнадцати минут, и матушка встретит меня на площадке вопрошающим — если не инквизиторским! — взглядом, хорошо мне знакомым с давних пор: именно этим взглядом она смотрела, когда я приходил домой, завалив очередной экзамен.

Время от времени дверь бара открывается и сердце мое замирает, а потом начинает биться так, будто намерено выскочить из груди. Да, дверь открывается, но только затем, чтобы пропустить обычного человека, очередную не-Таню. И поток холодного воздуха, который врывается за вошедшим или вошедшей, всякий раз пронизывает меня до костей.

Час трапезы неукоснительно приближается, страх нарастает, и я в конце концов сдаюсь. Капитулирую. Встаю и иду по залу с отсутствующим видом. Официант не говорит на прощанье ни словечка, он протирает бокалы, впрочем, кто ж станет прощаться с живым мертвецом. В пути я пытаюсь собраться с мыслями и найти какое-то убедительное объяснение отсутствию Тани. Такое, которое не вызовет шквала настолько же тревожных, насколько и подозрительных вопросов. Ну а чем вообще принято объяснять чье-либо отсутствие? Чем можно оправдать, что твоей любимой нет рядом с тобой? Да чем угодно, в конце-то концов! Удивительно скорее обратное. Внезапно мне приходит на ум теория, излагавшаяся когда-то братцем — возможно, до предела упрощенная по такому случаю. Речь тогда шла о гипотезе некоего Гейзенберга[33], согласно которой мы видим и ощущаем материю только потому, что неведомая нам и невидимая энергия принимает форму ее элементарных частиц. Приняла энергия форму атомов — вот вам материя, не приняла — материи нет. То есть на самом деле она, эта материя, постоянно отсутствует. По существу, это присутствие — дело случая, и оправдания нужны присутствию, а вовсе не его противоположности. Вообще-то я плохо представлял себе, как стану объяснять гипотезу Гейзенберга, когда мать откроет дверь. На матери будет передник с надписью: «Не браните хозяина, хозяйка сама этим займется!»

Присутствие как случайность. Счастливый, конечно, случай, но…

— …несчастный случай на роликах? Но Таня ни разу не говорила, что катается на роликах!

— Только начала… Хотела скатиться по склону — и на тебе: растяжение связок, а некоторые и порваны. Придется какое-то время провести в кресле — буквально к нему прикованной.

Я не смог бы ответить, откуда взялось это идиотское объяснение. Подсознание — склад всякого хлама, среди которого и внезапно сломавшийся будильник, и неведомо где подцепленный, мигом сразивший тебя грипп, и несчастный случай на роликах… Неисчерпаемый кладезь готовых к употреблению алиби. Но смотри-ка: в несчастный случай на роликах они вроде бы поверили!

Все демонстрируют явное разочарование тем, что видят меня одного. Так уж сложилось, что с некоторых пор я перестал существовать для них как личность — только как тень личности. Я стал для них всего лишь человеком, который приводит Таню. Настроение — как первого сентября, когда выясняется, что главный весельчак класса перешел в другую школу.

Ужинаем в обстановке донельзя мрачной, душит тоска, ощущение такое, будто в доме покойник. И я единственный, кто знает: так и есть на самом деле, мы хороним Таню. Для моего отца это означает снова впасть в кому, для матери — снова стать безнадежной пессимисткой, к Анне вернется монополия быть украшением стола, и только мой брат, этот хамелеон, которого раз и навсегда заклинило на ярко-розовом цвете, останется самим собой. Ему все — с гуся вода, нет ничего такого, что могло бы его задеть. Когда он умрет, даже если к тому времени ему сравняется сто десять лет, окружающие ну просто очень сильно удивятся.

— Да бросьте вы, чего бы не поговорить нормально, ей-богу, растяжение связок довольно редко дает метастазы… Ну-ка, папа, расскажи, кого с утра поймал на удочку. Щуку? Синего кита? Русскую подводную лодку?

Несмотря на то, что брату искренне хочется расшевелить наших родителей, ни черта ему это не удается: всего за какой-то час они постарели на двадцать лет. Насколько что-то важно, начинаешь понимать по горю, которое приносит его отсутствие. Вот и я начинаю понимать, что Таня для моей родни действительно стала солнечным лучиком, свежим ветерком. Нашими-то физиономиями они тридцать лет уже любуются. А кроме всего прочего, это доказывает (если еще требуются доказательства), что Таня — несравненная актриса: за несколько недель стать идеальной, незаменимой, единственно желанной невесткой — на такое не каждая способна, Катрин Денёв может катиться к чертовой матери.

Пока мама мужественно и почти нормальным тоном пытается говорить о чем-то обыденном, я возвращаюсь мыслями к счету — просто не могу удержаться. Как этим двоим, возбуждающим в других людях почти что жалость, удалось выжить с настолько тяжкой тайной на душе? Нет, такого не может быть, не может — и всё тут, здесь какая-то ошибка! Да и зачем моим родителям Фигурек? Надо еще раз посмотреть этот счет, внимательно посмотреть! Решаю отправиться на кухню под каким-нибудь предлогом… теперь любой предлог сойдет, самый незначительный: я снова стал для них невидимым.

— Схожу-ка за горчицей!

Или:

— Схожу-ка за солонкой!

Или:

— Пойду принесу пирог!

(Не знаю, что именно я сказал в конце концов…)

На кухне я бросаюсь к буфету, открываю ящик и принимаюсь лихорадочно в нем рыться. Все тут, как было тогда, налицо остались все доказательства шести десятилетий вялого и сонного существования, едва заметные причалы на фоне беспрерывного потока лет, все, как было тогда, только никакого счета! Никаких его следов. Я просто убит. Наверное, мама сообразила, и оказалась совершенно права, что место для хранения свидетельства своей двойной жизни выбрано не слишком надежное. Я без особой уверенности шарю и в других шкафчиках — ну и иду обратно, в столовую, где царит все та же погребальная атмосфера.

Мать ставит на стол сырное суфле, и это лениво оседающее суфле — будто отражение каждого из нас.

В сплошном тумане засветился маячок: позвонил Жюльен, — как же давно я его не слышал! Он назначил мне свидание, не сказав больше ни слова, но стоило ему показаться в дверях бара, и я сразу понял — все в порядке. К нему вернулось умиротворенное выражение лица, характерное для самых счастливых дней, и я порадовался за друга. Порадовался, но, естественно, его умиротворенность вогнала меня в легкую депрессию: немыслимо же, ясное дело, так легко задавить миллионы лет существования человеческой природы несколькими иудео-христианскими заповедями.

Но вот Жюльен приближается к столику, за которым я его жду, и сияние на его лице по мере приближения угасает. К тому времени как он оказывается рядом со мной, радостная физиономия моего лучшего друга совсем уже превратилась в тревожную, а пожимая мне руку, он становится похож на врача, получившего результаты анализов.

— Ну-ка говори напрямик, что у тебя случилось! Выглядишь паршиво — похоже, что-то не в порядке. Да?

— Нет-нет, все нормально, просто очень плохо спал, зубы замучили…

Я стараюсь улыбнуться, надо же успокоить друга, и Жюльен действительно успокаивается, видно, как напряжение уходит. Он садится, мы заказываем кофе и молча закуриваем. Так же, как и я сам, Жюльен не знает, с чего начать разговор. Посмотрел бы кто на нас со стороны, мог бы подумать, что эти два недотепы не виделись долгие годы.

— Слушай, надо заняться зубами-то: это не шутки, это серьезно, многие жизненно важные центры организма зависят от состояния зубов…

Фальстарт! Возвращаемся к исходной черте. Не придумаешь более стыдной и неловкой ситуации, чем встреча мужчин после разлуки. Завидую тем, кто умеет пользоваться штампами вроде похлопывания друг друга по спине, чокания кружками с пивом или шуток по поводу женитьбы.

— Ну а пьеса твоя — как, продвигается?

— Знаешь, сейчас не слишком, малость застопорилось все… Проблемы с актрисой, которой пришлось внезапно уехать, что-то там в контракте напутали, короче, возникли некоторые трудности, и они тормозят проект…

Впервые мне кажется, будто я не вру, говоря о мнимой своей пьесе!

— А-а-а, вот почему ты так скверно выглядишь!

— Наверное… Зато ты, похоже, в полном порядке.

— Да, сейчас все куда лучше, чем во время нашей последней с тобой встречи… Надо тебе объяснить — прежде всего насчет этого пресловутого Анри… Я с самого начала двинулся не в том направлении, да и тебя увлек туда же… (Он умолкает и высыпает из пакетика сахар в кофе с таким видом, словно именно в этом черпает для себя вдохновение.) Забавно, конечно, но тип, которого я принял за своего соперника, тайного возлюбленного Клер и бог знает кого, на самом деле — старинный друг ее отца… Ты же знаешь, что Клер очень рано потеряла отца — ей едва три года исполнилось… Она всегда старалась, насколько возможно, не касаться своего прошлого, она, защищаясь, старалась стать равнодушной к этому человеку, она боялась погружаться в воспоминания, которые заставили бы ее страдать… Ну а потом пришло время, когда ей захотелось узнать побольше о своих корнях… Предельно сдержанные отношения, которые сложились у нее с матерью, вынудили мою девочку обратиться к лучшему другу отца, он-то наверняка мог бы многое рассказать ей… И она решила ему позвонить, ничего пока мне не говоря… Понимаешь, Клер нужно было сначала самой пройти по этой дороге к истокам, она опасалась любого влияния, любого стороннего суждения, ей требовалось только слушать — оценивая максимально объективно — рассказы этого человека, который, как она говорит, очень серьезно отнесся к их встречам… Для него они стали тоже своего рода терапией, его личной войной со временем…

Точку он обозначает глотком кофе.

Мне становится как-то муторно. И есть с чего: кому он рассчитывал навешать лапши на уши? Я вспомнил сцену в баре, то, как они смотрели друг на друга, как сплетали руки, как улыбались — почти сладострастно… — и это старый друг отца? Вздор! Кто кому врет? Кто чья жертва? Лучше бы все-таки это Жюльен пытался обвести меня вокруг пальца: на самом деле Клер во всем ему призналась, но дурацкое мужское самолюбие не позволяет моему другу рассказать все как есть. Мне слишком трудно представить себе, что он из любви к женщине согласился проглотить такую чушь.

— Гениально!.. Счастлив, что ошибался, но огорчен, что стал причиной стольких проблем…

— Ты тут ни при чем, ты совершенно нормально воспринял увиденное… Я же сам сбил тебя с толку и все вывернул наизнанку своими кретинскими подозрениями.

Кретинскими подозрениями… Бедняга Жюльен. Ему изменил здравый смысл. Зато его любовь безупречна, она во всем права, она чиста и прозрачна, она восхитительна. Ах, как повезло Клер — что бы она там ни натворила.

Мы быстренько переключаемся на другие темы — так, словно на самом деле никто никого не смог провести, — и он особо подчеркивает, что забросил свою коллекцию сорокапяток, более того — решил избавиться от всего, что уже собрано. Существенный признак мутации.

Посреди самой банальной фразы ему к тому же удается — экий хитрец! — очень ловко ввернуть, что теперь они с Клер снова лучше всего чувствуют себя только вдвоем. Намек толще некуда: в нахлебнике больше нет никакой необходимости.

Резкий скачок на год назад. Странное время. Давящее, расплющивающее, изнурительное одиночество. Ясно вижу, всеми клетками это ощущаю. С точностью почти до секунды. Пустеющие стаканы. Угасающее к шести вечера солнце. Час, когда Жюльен Лепер входит в мою жизнь. Жюльен Лепер — это показатель. Индекс Жюльена Лепера. Жюльен Лепер знает наизусть все департаменты Франции и все о департаментах Франции. По этой причине я восхищаюсь Жюльеном Лепером. Стаканы пустеют, а напротив — никого. Стул снова становится стулом. Не хватает воображения.

Где ты? Каким Лораном Бонне ты сейчас полна? Вспоминаешь ли ты, как мы смеялись — ненормальные, да и только? Региональные новости. Равиоли прямо из банки. Холодные. Кассуле прямо из банки. Холодное. Региональные новости. Открывается музыкальное кафе. Куровод переходит на экологически чистый корм. Французы довольны тем, что потребили на бля-бля-бля процентов больше, чем в прошлом году. Нашли маленькую Жеральдину. Изнасилованную. И так каждый год — нашли маленькую изнасилованную Жеральдину. А ты помнишь, как мы пили кофе после ужина? Как мой кофе остывал, пока я упивался твоими словами. Твоими актерскими словами. Твоими купленными словами. Десять евро за обращение ко мне. Пять — за улыбку. Два — за движение, которым ты поправляла выбившуюся прядь. Всеобщая забастовка транспортников. Бастующие транспортники требуют прибавки к Рождеству. Мне следовало быть с ними. Мы одной породы. Я из семьи равиолей-прямо-из-банки, но я хочу сына. Клер, которая отсасывает у стариков. Которая потеряла отца и которая отсасывает у стариков. Идея для пьесы: открывается занавес, на сцене — Клер, она отсасывает у старика. Рядом — Жюльен, он говорит публике, что тут ничего особенного, ведь старик — друг ее отца. Смех публики. Таня. Внешняя политика, на которую всем наплевать. Мне первому. Покойник на другом конце света не так мертв, как покойник в Париже. И еще менее мертв, чем покойник в моем квартале. Самые мертвые — это изнасилованные Жеральдины. Стаканы пустеют. Таня, как везде пусто. Как везде пусто. Это не я сказал, это Гейзенберг. Ты видишь, как я испортил себе жизнь, Гейзенберг? Скоро Рождество. Говорит ребенок, у которого между передними зубами щелочка — такая щелочка приносит счастье. Счастье получать в школе по морде из-за того, что у тебя щелочка между зубами. Его мать не вмешивается. Сына показывают по телевизору. Дитя из Фигурека. Мать из Фигурека. Дед Мороз из Фигурека. Прохожие из Фигурека. Фигурек искорежил мою жизнь. Искорежил мою жизнь Фигурек. Меняю каналы. Надо встать. У пульта сдохли все батарейки. Впрочем, пульт и сам сдох. Пульта нет. ППДА[34] безупречен. Потому я им и восхищаюсь. Вот кем я хотел бы быть — ППДА. Скоро Рождество. Ребенок со щелочкой между зубами говорит, что хочет пожарную машину. Получишь апельсин и заткнешься. Почему никто ему этого не говорит? Было бы смешно. Ты все время притворялась? Разве хоть иногда тебе не было хорошо? Никто так прекрасно не притворяется. И на этом канале тоже маленькая Жеральдина. Но тут — после зубов, приносящих счастье. Сначала — радостное. Сначала — радостное, Таня, сначала — радость. Я кричу во весь голос: СНАЧАЛА — РАДОСТЬ! Я в кусках.