Философия повседневных вещей, 2011

ВВЕДЕНИЕ

Нас окружают вещи, о которых мы мало что знаем. Мы видим их каждый день, включаем и выключаем, эксплуатируем, коллекционируем, даже влюбляемся в них. Правда, известный литературный герой Шерлок Холмс в разговоре с Ватсоном сетует: «Вещи могут рассказать о людях гораздо больше, чем люди о вещах». Подобный парадокс сформулировал о рыбах и воде Альберт Эйнштейн («Что может знать рыба о воде, в которой плавает всю жизнь?» или «Рыба -последняя, кто знает воду»). Действительно, современный обыватель - последний, кто понимает мир, в котором живет. Причем речь идет именно о повседневном мире, где пребывает каждый из нас, который мы привычно, некритически, механически потребляем вместе с электричеством, теплоснабжением, уличным шумом, общественным транспортом, вывозом мусора, новостями в Интернете и т. п.

В «Структурах повседневности» Фернан Бродель замечает, что в интеллектуальном плане люди прошлых веков фактически наши современники: «...их дух, их страсти все еще остаются достаточно близки к нашим, для того чтобы нам не ощущать себя в ином мире»¹. Однако если бы мы могли каким-то чудом попасть в дом, например, Вольтера -в XVIII век, - то «нас сильнейшим образом поразили бы все детали повседневной жизни, даже его уход за своей особой. Между ним и нами возникла бы... пропасть: в вечернем освещении дома, в отоплении, средствах транспорта, пище, заболеваниях, способах лечения.»².

Если вернуться на машине времени хотя бы на двадцать-тридцать лет назад и оказаться в Советском Союзе в 80-е годы или ранее, то такая же почти пропасть возникла бы в самых мелких деталях. Медные монетки, стеклянные бутылки из-под молока, уличные автоматы с газированной водой, поцарапанные виниловые пластинки, объемные катушечные магнитофоны, беспризорные кассы в автобусах, рассчитанные на одну только совесть пассажиров, одеколон «Тройной», печатная машинка марки «Москва», рычащий холодильник «Полюс», мороженое пломбир за 20 копеек в бумажных стаканчиках, ненадежный ламповый телевизор «Рубин», стиральная машина с валиковой ручной отжималкой... - все это знаки какого-то альтернативного мира, декорации другой планеты.

Причем каждая вещь требовала особой, часто тайной техники обращения. Например, если искусно закрутить пальцем копеечную монетку при вбрасывании в скважину автомата «Харьков», то можно было незаконно получить газированную воду с сиропом за три копейки. И свои секреты были у игровых автоматов типа «Морской бой», капризных телевизоров с ручными антеннами, механических будильников, уличных таксофонов, дверных замков, фонящих колонок и микрофонов и т. п.

Повседневная реальность утекает гораздо быстрее, чем строятся и рушатся государства, меняются поколения, пишется музыка, публикуются книги. Мир повседневных вещей уходит безвозвратно, мы без жалости расстаемся со стремительно устаревающими телевизорами, автомобилями, компьютерными программами. «Старый комбайн стал занимать слишком много места», - резюмирует рекламный ролик кухонного комбайна Bosch, герои которого везут несчастный прибор из города на свалку так, как раньше увозили подальше и бросали собак жестокие хозяева.

Даже простая, но скрупулезная опись или - лучше - создание «Красной книги» исчезающих видов материальной флоры и фауны принесли бы огромную пользу. Еще интереснее было бы осмыслить сами принципы эволюции повседневных вещей. Занятно понять, почему одни виды вытесняют другие, почему иные безделицы становятся культовыми, в то время как жизненно необходимые (например, экологически оправданные) технологии решительно отторгаются обществом. Вредные привычки и предметы (сигареты, алкоголь, наркотики, оружие и т. п.) живут и побеждают, а целерациональные, полезные хотя бы для физического здоровья вещи не выдерживают конкуренции за сознание и желания потребителя.

Совершенно неудивительно поэтому, что самому изучению повседневности от силы полвека. В подлинно научной форме история, социология и философия повседневности возникают фактически лишь в 70-80-е годы ХХ века, академическая же философия по старой традиции в упор не замечает обыденный мир и его проблемы. Исключений здесь - раз, два и обчелся. Первое - Эдмунд Гуссерль с его выделением практического «жизненного мира» (Lebenswelt) и знаменитым лозунгом «возвращения к самим вещам». В одном из своего рода манифестов новой философии Гуссерль постулирует:

Действительное возвращение к наивности жизни, осуществляемое, правда, в рефлексии, поднимающейся над ней, - это единственно возможный путь преодоления философской наи-

вности, воплощенной в «научности» традиционной объективистской философии, это путь, приводящий к постепенному и полному прояснению и открытию новых неоднократно предсказанных измерений³.

Второе исключение - Мартин Хайдеггер, разработавший теоретический аппарат для анализа повседневности как специфической формы «бытия-в-мире», связанной с особенным характером общения, речи, мышления, отношения к вещам и людям⁴. Хайдеггер характеризует повседневность как «рассеянную самость», «усредненность», «растворенность в публичном», т. е. в формах безличного «людства» (категория das Man, которую можно перевести и просто как «люди», но еще как «индифферентность», «обыденность», «обезличен-ность»). Важно, что это пребывание в повседневном не сводится к одной только негативности, противоположности осознанному личному экзистенциальному опыту:

Усредненную повседневность присутствия нельзя брать как простой «аспект». В ней тоже, и даже в модусе несобственно-сти, лежит a priori структура экзистенциальности. В ней тоже дело для присутствия идет определенным образом о его бытии, к которому оно относится в модусе средней повседневности, и будь то даже лишь в модусе бегства от нее и забвения себя⁵.

Можно сказать, что, по мысли Мартина Хайдеггера, повседневная растворенность человека - своеобразная «экзистенция от обратного», неустойчивое забвение подлинности, но одновременно возможность в любой миг опомниться, протрезветь, осознать себя. Мне здесь приходят на ум многие сюжеты Антона Павловича Чехова («Дядя Ваня», «Три сестры», «Крыжовник», «Ионыч» и др.), в которых герой увязает в обывательском болоте, сплетнях, лени, пустых интересах. Но в любой момент у него может случиться истерический взрыв, кризис самооценки, экзистенциальный всплеск. И чем большей была степень растворенности в повседневной усреднен-ности das Man, тем большей напряженностью и остротой отличается невротическое прозрение. «Пропала жизнь!» -кричит Войницкий в «Дяде Ване», и его истерика оказывается своеобразным моментом истины, экзистенциальным открытием, прорывом к подлинному бытию.

Но общий тон рассуждений академической философии о повседневности по-прежнему носит негативно-оценочный характер. Эту традицию заложил еще Макс Вебер, употреблявший словосочетания типа «выхолощенная повседневность» и полагавший, что процесс «оповседневнивания» тождественен упадку и деградации высокой культуры. О повседневности на страницах его произведений говорится в лучшем случае как о сфере рационализированной и формальной, а в худшем - как о «тупой»⁶, «гнетущей»⁷ и т. п.

Принятому ритуалу метания критических стрел сегодня отдают дань большинство исследователей повседневности. Да и мой собственный опыт начинался с одного лишь едкого критического пафоса в адрес конкретных обывательских (само это слово для меня по привычке звучит как ругательство, хотя оно - производное от старославянского глагола «быти» - отсюда «быть», «быт» и пр.) привычек и привязанностей, от которых я старался максимально дистанцироваться. Например, я тоже переболел компьютерными играми, но по сей день с неприязнью наблюдаю игроманию в ее патологическом варианте: ночи напролет за монитором с затекшими от клавиатуры или мышки запястьями.

Однако следование традиции негативной оценки повседневности было бы самой проигрышной стратегией, ведь, во-первых, нет другого способа существования иначе как в повседневности с ее мелкими заботами и деталями: утром нужно умываться, днем - ходить на работу, вечером - готовить ужин и т. п. А во-вторых, эти бытовые заботы, огорчения, радости бесполезно критиковать с (чисто воображаемой) позиции нейтрального наблюдателя. Лучше (по рецепту анализа мифологического сознания у Алексея Федоровича Лосева⁸) встать на позицию самого субъекта повседневности, который едва ли считает себя существом низким, тупым, ограниченным.

Необходимы не социологические или универсальнопсихологические модели объяснения, но рефлексия и самоанализ. Ведь если все мы находимся в повседневном мире, но попутно психологически вытесняем этот факт, снижаем лексику повседневных понятий, то разве не работает таким именно образом механизм переноса вины и ответственности - с себя на другого, с субъекта на среду, на извиняющее «так все поступают», «таков порядок вещей»? И чем более ожесточенной становится критика обыденного сознания, тем более напоминает она синдром сопротивления пациента психоаналитику.

Следовательно, в понимании устройства повседневного космоса важна позиция не наблюдателя, а участника, проводника, актанта обыденного сознания. Нужно озадачиться анализом моего персонального «усредненного уровня», «личной обезличенности», «собственной потерянности». Будет справедливо, если первым условием понимания обыденности станет поиск степени, уровней и форм своей собственной принадлежности к повседневной жизни. Есть проблема моей, например, личной интернет-зависимости. И она не должна подменяться социологической статистикой или гневными пассажами в адрес малолетних несознательных пользователей. Забавно вспомнить, как на одной из лекций по проблемам сетевого общения (на курсах повышения квалификации в ТГУ) преподаватель делал круглые глаза и рассказывал о том, какие страсти творятся в мировой Паутине: «А еще там есть настоящие каннибалы, которые в аське ищут себе жертв! Каннибалы, товарищи!»

Та же ситуация и с прочими составляющими современного масскульта: модой, кинематографом, рекламой и т. п. Бесполезной внешней критике нужно предпочесть феноменологический анализ и самокритику. Ведь вещи, о которых пойдет речь в этой книге, - это вещи из внутреннего, а не из внешнего мира. Взятый «объективно», любой предмет - это набор материальных и технических характеристик. Как таковой он интересен разве только ученым (да и это с натяжкой, ведь ученые всегда влюблены в исследуемые вирусы или суперструны), и технологам. Но неужели для любого современного человека вещи равняются своим объективным качествам? Разве не очевидно, что автомобиль, например, - это в первую очередь продукт дизайна, произведение мифа и воплощение мужских либо женских проекций? Сами технические характеристики автомобильного двигателя (как пресловутые лошадиные силы) - и те мифологизированы. Редкий потребитель по-настоящему разбирается в устройстве, функциях и системе

управления столь сложного прибора, каким является, например, персональный компьютер. Но стремительное совершенствование бытовой электроники позиционируется в рекламе с помощью чистых мифологем как, допустим, су-перплоский, суперчерный экран телевизора (а чем именно плоский лучше вогнутого, а черный - просто темного, при этом не проясняется).

Вещи, которые нас привлекают, остаются загадками даже в плане самого характера нашего интереса. Ясно только, что это не одни лишь «титульные» функции передвижения, выработки света или холода, связи на расстоянии. «В отношениях с вещами, - пишет Жак Лакан, - отношениях, сложившихся посредством зрения и упорядоченных фигурами представления, - есть нечто такое, что вечно ускользает, проходит мимо, переходит с одного уровня на другой, неизменно так или иначе от нас увиливая»⁹. Иначе говоря, притягательное и желаемое человеком в вещах - это то, что в них наименее объективно, функционально или предметно.

Здесь настало время бегло сформулировать рабочую концепцию этой книги. Во-первых, повседневная вещь - это уже по определению не только предмет, но и акт речи, продукт обсуждения, нечто дельное и задевающее (этимология немецкого das Ding, латинского res, французского la chose и русского слова «вещь» отвечает всем этим смыслам). Вещь - однокоренное понятие с «вещанием», «вече», «вещим» и т. п.

Во-вторых, вещь - это (перефразируя известное определение Маркса из «Тезисов о Фейербахе») ансамбль вещественных отношений. Ведь в условиях современного производственно-потребительского бума вещь изначально существует в виде серии, набора, тиража и т. п. Отделенная от ряда подобий или от целого комплекса поддерживающих ее технологий и элементов (достаточно представить только, каким количеством программ, единиц информации и просто порций электричества должен ежедневно запитываться для своего нормального функционирования компьютер) вещь сразу теряет свои ценность и притягательность.

Сейчас, когда я набиваю на клавиатуре эти самые строчки, мой компьютер отключен от Сети и я чувствую себя Робинзоном Крузо, лишившимся всякого общения с остальным миром. Потому монитор в данный момент - это скорее экран одиночества и досады. Пока компьютер есть лишь печатная машинка. Но достаточно провести оптоволокно, загрузить поддерживающие сетевое подключение программные оболочки, нажать несколько волшебных кнопок -и компьютер «оживет», вступит в ансамбль вещественных отношений, получит в моем восприятии то «прибавочное удовольствие»¹⁰ (термин Жака Лакана, переводящий язык политэкономии в компетенцию структурного психоанализа), ради которого эта вещь и существует в поле моего персонального желания.

В-третьих, если вещь - это «вещь из внутреннего пространства»¹¹, то физика и вообще позитивная наука должны уступить свое место философии и психологии, занятым поиском рациональных и бессознательных оснований самой необходимости существования современных вещей. С этой точки зрения предмет быта - это феномен, событие, явление, обстоятельство...

Первая возможность для такого анализа задается пониманием вещи как предмета страсти¹², объекта желания¹³ или, выражаясь лакановским языком, объекта-причины желания¹⁴ (objet a). Под этим углом зрения можно переоценить роль и значение таких привычных вещей, как телевизор, туфли, телефон, автомобиль и пр.

Другой вариант - еще более радикальный перенос акцента с объекта желания на саму интенцию интереса. В таком случае вещь становится психическим состоянием, атомом внутреннего космоса. В этом смысле можно говорить о таких повседневных вещах, как насилие, секс, семья, возраст и пр.

Далее есть резон выделить символические единицы повседневности - отчужденные от реальности образы мира вещей, иные из которых можно счесть статичными (например, торговые марки, бренды, рекламные архетипы), иные -именно движущимися образами (лучше всего анализировать здесь язык кинематографа, сущность которого, по Жилю Де-лёзу, и составляют постоянно меняющиеся «образ-движение» и «образ-время»¹⁵).

Эти возможности и образуют структуру моей работы, цель которой состоит попутно во введении в нужный момент корректной философской терминологии и объясняющих то или иное явление повседневности концепций. В детективе интересно, «кто убил?», а в философском исследовании всегда важно понять, «почему есть нечто, а не ничто?». Или, слегка меняя вопрос, надо знать, почему есть это, а не то? Почему люди гибнут то за металл, то за пластмассу? Зачем коллекционер тратит жизнь на собирание перфорированной бумаги, на чем основывается женская мания фотографирования, почему «настоящий мачо» в автомобиле не пользуется ремнем безопасности, что такого интересного находит в картонных монстрах и сюжетах любитель фильмов ужасов?..

Итак, дальше будут появляться и частью даже решаться подобные вопросы, но смысл всей книги (в ряду прочих, посвященных данной теме) в том, чтобы философия повседневности перестала восприниматься как бедный родственник среди истинно уважаемых «старших братьев» с громкими именами «онтология», «феноменология», «гносеология», «эпистемология» и т. д.

Да и для повседневного сознания интересна должна быть всякая попытка взглянуть на привычные вещи со стороны. Ведь даже в глянцевых журналах «для домохозяек» или «для настоящих мужчин» постоянно появляются «аналитические» материалы, ставящие вопросы о целях и самой необходимости потребления как института, о роли и символическом статусе повседневных вещей и т. п. Иногда трудно понять, где именно мы встречаем настоящую рефлексию на тему консюмеризма - в кругу философствующих маргиналов или в сообществе профессиональных потребителей. Серьезный и сухой тон специализированных научных изданий порой откровенно проигрывает пафосу, например, мужского журнала Playboy, не одно десятилетие заигрывающего с интеллектуалами и чередующего веселые картинки с критическими (не знаю даже, нужно ли брать здесь это слово в кавычки) статьями.

Так пусть дело будет как в историческом анекдоте из жизни Бернарда Шоу: тому как-то написала письмо симпа-

тичная, но глупая актриса, предложив завести вместе детей «красивых, как она, и умных, как он». Действительно, гламур повседневности нуждается в квазисерьезном дискурсе (очевидная мысль, разжеванная массовому читателю Виктором Пелевиным в «Empire V») - так журнал не может состоять из одних лишь картинок, так зрелищные образы Голливуда апеллируют (как, например, фильмы братьев Вачовски, Пола Верховена, Дэвида Финчера и др.) к модным философским теориям.

Правда, Шоу иронично отписал актрисе следующее послание: «А что, если наши дети будут такими же красивыми, как я, и такими же умными, как Вы?»

ГЛАВА 1