Философское ориентирование в мире

Если мы спросим, что такое чистый, независимый от индивидуальной субъективности объект ориентирования в мире, то на этот вопрос следует ответить: таким объектом может быть лишь то, что существует убедительно для сознания вообще. Но убедительное бывает различного рода.

1. Границы трех родов убедительного.

- Роды убедительного мы видим в убедительной мысли математики и формальной логики, в убедительном действительном бытии (Wirklichsein) эмпирически-объективного в естественных науках и науках о духе, в убедительном созерцании категорий, сущностей и возможностей бытия-объектом. В математике есть очевидность логической интуиции (Einsicht) и доказательства (Probe); в области эмпирического есть демонстрация (Vorzeigen), затем эксперимент, создание и предсказание (однако так, что эти предсказания не остаются по своему происхождению темными и неясными, но обоснованы, и так, что основание предсказания и его результат являются совместно обозримыми в опыте как необходимо взаимосвязанные); в учении о категориях и его феноменологии есть созерцание в наличном обладании (Gegenwärtighaben) не действительными, но возможными объектами. Здесь описываются, эксплицируются, приводятся к сознанию тождественные себе, отчетливо различимые элементы и структуры ориентирования в мире, не допускающие однозначной дефиниции, но подлежащие приведению в ясность сознания в завершенном созерцании, как та сеть, в которой действителен для нас предметный мир. Математическое и формально-логическое знание, эмпирическое знание и категориальное знание разнородны по происхождению известных им родов убедительного и по методам его установления; в пределах каждой из этих областей имеются подразделения, дающие новые различия родов убедительного. Но в «знании» ориентирования в мире все три эти вида взаимно сопряжены. Эмпирическое познание по существу невозможно без двух других видов познания; эти последние психологически невозможны без эмпирических данных опыта.

Границы убедительного в каждой из этих трех областей, в свою очередь, специфичны:

В математике убедительное знание приводит к предельным предпосылкам, на которых строится всякий вывод. Эти предпосылки либо подлежат произвольному установлению по усмотрению исследователя (с учетом правил и ограничений аксиоматического метода), и тогда уводят в неограниченное, так что конструктивные постройки не имеют в себе ничего устойчиво прочного, но обладают лишь ценностью игры (аксиомы неевклидовой геометрии). Или же они приводят к первоначальным очевидностям, которые, как таковые, имеют в таком случае иной характер, потому что принадлежат к третьей области - созерцания сущностей (аксиомы евклидовой геометрии); способ знания оказывается превзойденным, чтобы быть обоснованным в другом способе знания, который, в свою очередь, необходимо опросить о том, какова его граница. Знание в обоих случаях «гипотетическое». Гипотезы - это предпосылки в составе частью произвольных, частью же очевидных аксиом. Знание возникает из них посредством необходимых аксиом, которые не высказывают ничего, кроме самой этой формы достоверности, -как, например, закон противоречия. Тем самым конституирован и очерчен в себе некоторый мир значимости. Он сам служит своей опорой благодаря рождающим его необходимым аксиомам, и он зависит от произвольных или очевидных аксиом; он не постиг бытия (sie hat nicht das Sein begriffen). Эта достоверность, как таковая, представляет самостоятельный интерес ввиду присущего ей принуждения, но в то же время она решительно безразлична, если остается пустой по содержанию.

В эмпирических науках никакой действительностью не владеют вполне через убедительное знание.

Убедительное - это факт; в познании оно есть надежный запас, который, будучи однажды приобретен, не может быть снова утрачен, пока познание, как таковое, остается действительным и движется вперед. Факты естествознания, документы и памятники наук о духе, если однажды их приобрели в свое владение, хотя и могут получить неизмеримое множество новых значений, но обойти их уже нельзя. Они стоят подобно скалам в море возможного знания, которое приходит и уходит, как формы объективного, которое просто есть.

Однако факты должны быть установлены. Они недоступны для простого чувственного восприятия, но доступны в этом восприятии при помощи мышления. Посредством сознания метода, в котором они приобретают свою наличность, познание критически проверяет, имеется ли у них фактичность, и в каком именно смысле. Различение реального чувственного восприятия от обмана чувств, точность измерения, смысл свидетельств и документов, изменение наблюдаемого объекта, обусловленное самим наблюдением, получают критическую проверку своей достоверности не в разглядывании (Zusehen), а только в опосредовании теории и истолкования, нисколько не утрачивая при этом той остаточной недостоверности, которая дала повод сказать, что «всякий факт - это уже теория». Убедительность, присущая фактам, имеет в себе поэтому, - различным образом, смотря по роду предмета науки, - некий момент недостоверности, который никогда не покидает критичного исследователя в его теоретическом сознании. Он должен оценивать и взвешивать смысл и степень достоверности каждого факта.

Слепое принуждение фактов, как произвольно выбранных содержаний восприятия, уводит в нескончаемое. Чтобы представлять интерес, факт должен получить некоторое значение. Теории, как образования из взаимосвязей и целостей, составляют условие для релевантности фактов, а обычно даже и условие их отыскания. Убедительность, присущая теории, происходит из ее подтверждения фактами. Чем более она приводит к единству нечто разнородное, пока никакие факты не противоречат ей, тем убедительнее становится ее истина; окончательной она не становится никогда.

Ибо в теориях и истолкованиях остается нечто фундаментальное (Zugrundeliegendes), что не позволяет достичь тождества действительности и теории, что непрозрачно и не заключает в себе ничего убедительного, кроме разве неподвластности его существования. Исследование действительности повсюду заканчивается веществом (Stoff), составляющим его границу как непонятное и как стихийный беспорядок. Так обстоит дело даже в физике с теми законами, которые трактуются как статистические законы. Убедительное не схватывает всей действительности. То, что это убедительное есть, означает, что для нас существует чистый объект. Но это бытие-объектом не есть бытие всего.

Если убедительное эмпирическое знание обращается в предвидении на действительность в индивидуальной ее форме, то ввиду нескончаемого множества возможных действующих факторов оно всегда сопряжено с неуверенностью. В техническом изготовлении и предсказании вмешиваются случайности. Даже в самых достоверных астрономических расчетах всего лишь имеет силу столь высокая вероятность, что мы можем практически исходить из достоверности этих расчетов. Отсюда имеются переходные явления вплоть до тех предсказаний, в которых уравновешивают друг друга взаимно противоположные возможности. Ни в какой области действительность не бывает подвластна нашей воле с абсолютной достоверностью, как совершенный механизм. Но там, где действительность, как ограниченная действительность, становится доступной в форме механизма, там действует также наивысшая степень достоверности полагающегося на нее действия. Но и тогда эта достоверность никогда не бывает абсолютно убедительной в теоретическом отношении, но имеет лишь некоторую, граничащую с полной достоверностью, вероятность.

Таким образом, убедительное в эмпирическом исследовании всегда, как факт, привязано к теории, а как теория - к факту. Оно граничит с непостижимостью вещества. Оно никогда не схватывает какую-нибудь действительность вполне, ни действительность вообще, ни действительность в индивидуальной ее форме. Как абсолютно убедительное, оно должно было бы оторваться от действительности, вступило бы вновь в область логической достоверности, и подпало бы существующей здесь специфически иной относительности соотнесенного со своими предпосылками.

Третий способ существования убедительного в категориальных созерцаниях и в созерцаниях сущностей имеет свою границу не в том или ином отдельном прозрении (Einsicht) для сознания. Ибо это прозрение существует ведь всецело как оно само. Созерцание налично или не налично, а потому имеет свое исполнение в самом себе. Ибо оно, как таковое, не указывает за пределы себя самого, не утверждает ни действительности, ни убедительного хода мысли, но утверждает только свою собственную светлость в себе. Граница заключается здесь, во-первых, в сообщении. Отвлекаясь от того, что я могу болтать впустую (leeres Gerede machen kann) и что я высказываю слова, а не созерцаемые мною содержания, я никогда не буду окончательно уверен, что имею то же, что и другой. Здесь невозможна никакая демонстрация (Vorzeigen), никакое объективное определение через неповторимые (unverwechselbar) признаки, но только некая комбинация всех средств показывания (Zeigen) и высказывания (Aussagen), которые, однако, только впоследствии, при дальнейшем использовании того, что мы имели в виду, открывают подлинное единодушие в созерцании или различное понимание, выступающее в том, что известный сущностной элемент мы только одинаково называем, но различно представляем его себе. Во-вторых, граница этой созерцательности заключается в систематике и полноте. Ни та, ни другая никогда не бывают убедительными сами по себе, разве только в частностях. Одна не включает в себя другой. Содержания созерцаний и сеть возможных существований невозможно ни развить из одного принципа, ни задним числом упорядочить в некотором завершенном целом. Здесь также все исчерпывается ориентированием; ибо убедительное повсюду встречает себе границы вследствие того, что оно, как определенное, всякий раз стоит в отношении к иному.

Правда, основной фактум нашего существования в мире состоит в том, что есть чистый объект, как наличность (Bestand) и, что то же самое, есть убедительное знание о нем. Но на вопрос о том, что такое этот объект, у нас нет никакого непосредственного показания (Aufzeigung). Но объект бывает чистым только в критическом научном исследовании и знании. И здесь он также постоянно пребывает еще в парении (in der Schwebe), потому что он не завершен и имеет указанные нами границы. Непосредственная действительность всегда бывает чем-то большим, чем чистый объект. Ее замутняют оценки и предрассудки, привычные ожидания и распространенные, непроясненные мнения о самоочевидном. Действительность, как экзистенциально наполненная, больше, чем эмпирическая действительность. Как непосредственный, как только названный объект -как если бы мы имели его таким, и как будто бы он и был налицо таким образом - объект рассеивается перед нами (löst es sich auf). Назову ли я чистым, независимым от субъекта объектом материю и закон в естественных науках, или единство организма, или индивидуальные исторические обстояния (Tatbestände) в истории природы и человека в их доступном описанию и фиксации в пространстве и времени обличье, или исторические события, «как оно, собственно, и было (wie sie eigentlich gewesen)», - объект всякий раз бывает столь же легко назвать таким образом, сколь трудно удержать для сознания. В каждом из названных выше случаев мы имеем в виду сущностно иной род действительности и бытия-объектом. Анализ каждого объекта приводит к границам, у которых нам кажется, что этот объект, как объект, исчезает. Но с обретением знания о границах в пределах этих границ объект остается для нас в процессе ориентирования в мире как запас того, что можно знать с убедительностью (Bestand zwingender Wißbarkeit). Только на этом бытии-объектом невозможно основать бытия вообще, и даже только нашего существования. Скорее, всякое знание и всякое бытие-объектом действительно в мире для сознания вообще - оно никогда не бывает целым и всем (ist nie das Ganze, nie Alles).

2. Убедительное знание и экзистенция.

- Истины неубедительные, то есть не схватывающие никакого чистого объекта для сознания вообще, не дают ориентирования в мире. Если такие истины возможны, то существует все же тенденция к тому, что, пережив однажды опытом несравненное сознание убедительной достоверности, мы захотим постичь в понятии и эти истины в форме подобной достоверности, как и все то, что имеет для меня значение (mir relevant). Мотивом к тому служит не только специфическое удовлетворение, даваемое этим убедительным прозрением, но и желание иметь всюду такой объект, который существует независимо от меня, на наличность которого я могу положиться, вместо того чтобы стоять в ничтожестве как своей свободе и опасности. Тогда я был бы освобожден от себя самого. Но эта воля к убедительному знанию того, чего по самому его существу знать невозможно, становится предательством экзистенции (Verrat an der Existenz). Страдание от такого рода недостоверности приводит к отказу от критического сознания границ знания в их применении к данному частному случаю; то, что для меня важно, должно быть силком достоверно (es soll, was mir wichtig ist, gewaltsam gewiß sein). Исходя из этой позиции впоследствии также и в науках, ориентирующих нас в мире, форма убедительности подложно признается одинаковой во всех предметных областях, из чего происходит путаница и колебание между мнимым знанием в претензиях на авторитет, предъявляемых «экспертами», и верой в их диктаторские утверждения, с одной стороны, и - неизбежно сопряженным с ними на пути простого и резкого обращения - некритическим отказом даже и от того, что убедительно достоверно, с другой стороны. Только рациональное благоразумие (Besonnenheit), разворачивающееся на основе экзистенции, избегает обоих этих ложных путей. Оно знает, что оно знает, как оно знает и в каких границах оно это знает; оно в состоянии сделать это знание понятным каждому, кто серьезно этого желает, и довести до самопонимания (zur Selbsteinsicht zu bringen).

Для философского сознания это благоразумие составляет условие подлинности (Wahrhaftigkeit) перед лицом конкретных ситуаций. Признание того, что есть в каждой из них убедительного, не поддаваясь попеременно цепляющимся друг за друга и осуждающим друг друга научным предрассудкам, не препятствует благоразумному человеку удерживать в то же время это убедительное в непременно присущем ему парении (in der zu ihr gehörenden Schwebe). Этому благоразумию противодействуют влечения страха существования; они понуждают зафиксироваться в абсолютном знании, чтобы освободиться от неуверенности, или прятаться и скрывать, потому что факты и возможности для этого страха невыносимы.

Открытость для всего убедительного и усвоение относительности убедительного - это условие возможной экзистенции (Offenheit für alles Zwingende und die Aneignung der Relativität des Zwingenden sind Bedingung möglicher Existenz).

Один аргумент античной философии гласил: мысль, ведущая в нескончаемость (Endlosigkeit), не является истинной. Аналогично этому можно думать, что мир, не имеющий ни начала и конца во времени, ни конца и средоточия в пространстве, но без конца продолжающийся во всех пространственных и временных измерениях, тонет в ничто. Если бы время не имело начала, это нескончаемое время давно уже должно было бы породить все то, что вообще возможно. Если бы мир простирался в нескончаемом пространстве, то он не имел бы замкнутости, а потому и постоянства (Bestand) в себе. Отсюда можно было бы заключить: итак, нескончаемость не бывает действительной. Можно думать, напротив, что, если бы мир был конечен, то по закону энтропии он давно уже должен был бы погибнуть в общей тепловой смерти; или же, будь он конечен, нам должно было бы быть возможно добраться все-таки до его начала; но всякое начало есть лишь граница, которую нам немедленно приходится перейти. Отсюда можно было бы заключить: нескончаемость должна быть действительной.

В подобных мыслях истинно то, что мы можем мыслить и изучать только конечные, замкнутые системы, тогда как для всего не имеющего конца осуществим только принцип дальнейшего движения вперед в нем, и неосуществимо никакое завершение. Но из-за этого нескончаемость не превращается для нас в ничто. Мы всегда стоим в ней, не как в данности, но как в возможности неограниченного продвижения (unbegrenzten Fortschreitens). Нескончаемость не является действительной, как существование, которое дано нам как предмет и, как таковой, конечно. Она не является также и недействительной, как бесконечный числовой ряд. Она действительна, как выражение незавершенности всякой реальности мира, как явления, в самой простой форме - как мыслимый лишь при помощи бесконечности чисел и никогда не завершенный ряд времени и широта пространства, у всякой реально достигнутой границы тут же указывающие задачу дальнейшего движения в некоторую новую действительность, к (никогда не достигаемому) бесконечно большому и бесконечно малому.

Но в этих аргументах неистинно то, что они с бесспорной самоочевидностью предполагают мир как объект, и что из логических аргументов они делают умозаключения о конечной или не имеющей конца действительности целого; ибо бытие или небытие этого целого не подлежит ни доказательствам, ни опровержениям, поскольку оно, как завершенная нескончаемость, вообще не может стать предметом для нас, но в качестве такового выступает перед нами лишь в противоречиях. Ибо мы достоверно знаем только конечные предметы в мире, но отнюдь не знаем с достоверностью мир, как целое; любая логическая аргументация рассудка относится только к конечным - реальным или идеальным - предметам; когда она обращается в мысли к нескончаемости как предмету, она необходимо должна ложным образом сделать для себя конечной и саму эту бесконечность.

Понятно, что мышление неустанно ищет этих замкнутых целых (Geschlossenheiten), которые одни лишь могут сделать для него нечто предметным и познаваемым; мышление хотело бы видеть также, как и мир, как целое становится подобным предметом, и праздновать в том триумф познавания, которое достигло бы таким образом последней основы всех вещей. Но понятно также и то, что философский импульс лишь затем увлекает это мышление на указанный путь, чтобы оно все глубже и глубже терпело крах из-за нескончаемостей, всякий раз на ином содержании обновляя свой опыт непостоянства мира, как явления.

Шаги подлинного познания отвоевывают пространство у нескончаемости. Там, где наша мысль позволяет нам овладеть какой-нибудь бесконечностью, потому что мы постигаем теперь способ продвижения в ней и для всякой точки ряда во всякое время можем определить, что именно нам в этой точке встретится, там совершилось действительное завоевание. Но в самом методе и в самой действительности изобилуют нескончаемости, не позволяющие нам властвовать над целым.

1. Преодоление нескончаемости в методе.

- Познание хочет преодолеть нескончаемости. Если оно постигает только один предмет среди бесконечного множества других, то его работа безразлична, потому что в этом знании не заключено нечто всеобщее, как связное множество всех предметов этого рода. Громоздить неоспоримо верные истины на другие неоспоримые - этот путь не ведет к обретению того, чего мы ищем в познании; срыв в бесконечный ряд не составляет, правда, законного возражения против верности познания, но оспаривает его существенность. Не преодолев нескончаемого, знание вырождается в промысел по сбору констатаций, остающихся лишенными центра. Вот некоторые примеры того, как можно в методическом отношении оказаться на ложном пути в нескончаемое:

Психологический вопрос о том, как связаны между собою в каждом отдельном случае черты характера индивида или многообразные симптомы определенных психотических процессов, приводит нас - если мы не довольствуемся приемлемыми и доступными пониманию априорными конструкциями - к казуистическим эмпирическим исследованиям; мы желаем знать, как эти признаки встречаются вместе в действительном опыте. Это мы пытаемся узнать статистическим путем, вычисляя степень их корреляции. Однако, не говоря о том, что сами элементы («черты» и «симптомы») не получают никакой поддающейся определению, надежно эмпирически идентифицируемой определенности, - статистически рассчитываемые корреляции как таковые уводят нас в нескончаемость, а потому и не дают познания. Элементы не образуют никакого определенно-завершимого числа, как не образуют и таких форм и порядков, которые бы выводили нас за рамки произвольной комбинируемости некоторого равномерно простирающегося на плоскости множества элементов. Они не дают ни устойчивого состава их для последующего сопоставления (подобно, например, каталогу звездного неба, удерживающего во времени некоторую доступную для фиксации картину его для последующих наблюдений), и из нескончаемых цифр коэффициентов корреляции не следует вовсе ничего более. Эта попытка эмпирического овладения целым объемлет пустоту, потому что изначально не преодолела нескончаемости.

Аналогично обстоит дело в некоторых формах учения о наследственности при их применении к психиатрии, в которой, наконец, нескончаемость опрокинула осмысленное поначалу познание; ученые развили здесь так много правил, гипотез, возможностей, здесь мыслимо произвольное число возможных единиц наследования, так что, как бы ни выглядел конкретный частный случай, он всегда может получить научное истолкование. Решительно никакой действительный случай не может послужить при этом опровергающим доводом. И вот, казалось бы, мы все проникаем взглядом, но ничего не можем ни убедительно утверждать, ни убедительно опровергнуть, и ничего не можем предсказать, поскольку возможно решительно всё. Мы отданы во власть нескончаемости произвольных констатаций, занимаясь научным исследованием, которому недостает единственной постановки проблемы, способной уже в общем подходе преодолеть эту нескончаемость и тем дать нам возможность получить в ходе исследования решительный ответ на поставленный вопрос.

Последний пример из области биологических исследований -это изучение рефлексов: от простых явлений рефлекса, путем учета модифицируемости рефлексов вследствие их взаимоналожения (Superposition) и других конкурирующих факторов ученые пришли к идее «целости» комплексов явлений и выдвинули предположение, что любая отдельная взаимосвязь может быть видоизменена или обращена в противоположную ей посредством комбинации раздражителей с новыми раздражителями. Эти комбинации уводят в нескончаемое, если целое не признают как целое, но механически лишают его собственной природы, подставляя модель нервного аппарата, состоящего из коррелирующих элементов и функций. Тогда не будет конца констатациям в разнообразных перестановках.

Нескончаемость в чистой абстракции числового ряда можно подчинить своей власти математически, установив правила, окончательно определяющие свойства и отношения чисел для каждой точки нескончаемого ряда, и тем самым дающие нам средство для порождения каждой точки в этом нескончаемом ряду, даже той, которую, быть может, еще никто не мыслил. То, что фактически не может быть отыскано и высказано ни в какое время, как совокупность всех возможных случаев, то на основании таких правил всегда можно знать по мере надобности для каждого отдельного случая. Но оттого, что мы найдем средство подчинить бесконечность своей власти для каждого встречающегося в ней случая, нескончаемое само еще не становится познанным предметом. Нескончаемое не имеет такого существования, в котором бы оно было как бы завершено.

При помощи формулируемых в чистом виде в математическом мышлении положений возможно также преодолеть нескончаемое и в эмпирическом исследовании. Предвосхищая, познание способно создавать конечные предметы согласно плану; оно может предсказывать по правилам то, что становится действительным в мире, поскольку эта действительность доступна для количественного и механистического мышления. Утверждение принципа такого произведения является действительным познанием в том случае, если из бесконечного множества случаев возможно in concreto изъять и развить в подробностях один случай, которого мы желаем для некоторой произвольной цели, а не просто некая схема знания служит для подводящего под понятие называния всех вещей, подходящих под всеобщие родовые понятия. Тогда в теоретическом познании достигнуто преодоление одной нескончаемое™; отбор случая для конкретной реализации этого познания остается делом практики. Это преодоление есть руководствующееся математикой овладение количественно нескончаемым (Beherrschung des quantitativ Endlosen). Всякая удача в нем есть открытие (Entdeckung). Таков метод естественных наук.

От этого преодоления нескончаемого сущностно отличается подход (Zugang) к бесконечному (zum Unendlichen). Взаимосвязи бесконечны в своей нескончаемости, если они составляют не только некое «и-все-таки-опять», как пустое повторение, но означают углубление и усиление. Возможен прогресс опыта, заключающийся не в произвольном повторении, но строящийся на пути к целому. Это целое невозможно предвосхитить при помощи количественного упорядочения частностей, но в качественной бесконечности как существовании во времени оно равно неисполнимо и непредсказуемо. Математические методы здесь отказывают. Здесь невозможно найти никакого формального принципа, с помощью которого мы овладевали бы этими взаимосвязями. Нет здесь и завершения, в котором бесконечность становилась бы нашим достоянием. Преодоление нескончаемого есть здесь, скорее, путь исследования, на котором каждое оконечивание становится ступенью для следующего аспекта этой бесконечности. Вместо того, чтобы растекаться в нескончаемостях, овладевать бесконечностями: таково здесь не допускающее однозначного научения и технизации преодоление той границы, которая, как всего лишь перемещенная, возникает перед нами в новом обличье. Так совершается направляемое понимающим духом просветление и усвоение духа и его произведений. Всякая удача есть творящее расширение своей собственной сущности. Таков метод наук о духе.

В исследовании, при помощи которого мы желаем методически овладеть (Herr werden) нескончаемостями, мы, однако же, неизменно каждый раз вновь вовлекаемся в эти нескончаемости. Необходимо каждый раз заново решаться на это и переживать это, чтобы видеть, куда это ведет. Тогда, ужаснувшись срыва в нескончаемое, мы можем или применить в частном случае математический принцип, овладевающий пустой нескончаемостью - что с окончательностью удается совершить мысли для всей сферы применимости этого принципа, - или же можно совершить идейную концентрацию (ideenhafte Konzentration), переводящую познавание на пути бесконечного, - а эта концентрация становится процессом, усиливающимся и имеющим в виду свое завершение. Но на границе всегда остается нескончаемость, которой метод не смог подчинить себе.

Для хода нашего постижения действительности абсолютная нескончаемость и огромное, но конечное число суть фактически одно и то же. Число песчинок на побережье Сицилии - это именно такое огромное, но конечное число, - при его фактическом подсчете -число с неопределенной погрешностью как границей (mit einem unbestimmten Spielraum als Grenze). Число атомов в определенном теле - это точно так же гигантское, но конечное число. Практически мы называем нескончаемым (endlos) то, что не может быть пройдено в течение одной жизни или всей человеческой истории, даже если бы математически его возможно было вычислить наружно в его элементах и возможностях. Нескончаемость действительна для нас только как практическая незавершимость.

2. Преодоление нескончаемости в действительности.

- Методическое преодоление нескончаемостей было бы невозможно, если бы нескончаемость не была ограничена и постольку преодолена в действительности, как таковой. Пустая нескончаемость оказывается методически доступна для математического преодоления (и сам этот методический процесс имеет действительность в исследующем духе); нескончаемость преодолевается в действительности, делаясь содержательной бесконечностью, а эта последняя доступна для познания при посредстве идеи. Но эти преодоления терпят крах на границе абсолютно нескончаемого. Действительный дух, как присущая, внутренняя бесконечность, противостоит сугубой жизни, как некоторой уже внешней для него, рассеянной витальности, в привязанности к нескончаемости которой он сам не может стать целым; в свою очередь, жизнь, как соотнесенная в себе бесконечность отдельного организма, противостоит неорганической материи, как нескончаемости, против которой она утверждает себя как жизнь, и в которую она распадается в смерти; а эта материя, как она мыслится в естественных науках, имеет основанием и границей всех своих формаций мыслимую лишь математически абсолютную нескончаемость (Wirklicher Geist als gegenwärtige, innerliche Unendlichkeit steht dem bloßen Leben als ihm schon äußerlicher, zerstreuter Vitalität gegenüber, an deren Endlosigkeit gebunden er selbst nicht ganz werden kann; das Leben wieder als in sich bezogene Unendlichkeit des einzelnen Organismus steht der anorganischen Materie als der Endlosigkeit gegenüber, gegen die es sich als Leben behauptet, und an die es im Tode zergeht; und diese Materie, wie sie naturwissenschaftlich gedacht wird, hat die nur mathematisch denkbare absolute Endlosigkeit als Grund und Grenze ihrer jeweiligen Gestaltungen). Она укрощает нечто нескончаемое, власти которого она вновь и вновь подпадает опять.

Для исследования в жизни и в духе заключена иного рода незавершимость, чем в пустой нескончаемости. В жизни и в духе всякую оконечивающую целость, выдающую себя за нечто завершенное, пронизывают в нескончаемой череде целевые и смысловые взаимосвязи. Никакая цель не существует в себе, как объективно действительная, но каждая имеет для нас двоякую границу, - границу нескончаемости, противоречащей цели (zweckwidrige Endlosigkeit), и границу бесконечности, обосновывающей цель (zweckbegründende Unendlichkeit). - Но в то время как нескончаемость не существует действительно, как исполненная нескончаемость, живые организмы и дух действительны, как бесконечность. Эта бесконечность, которая не есть лишь числоподобная нескончаемость, существует для нас, правда, как целое, в отдельном организме и отдельном духе; но это целое мы не проникаем мыслью в его бесконечности, - ни в самой наличной в нем бесконечности, ни в бесконечности его взаимосвязей со всем прошедшим жизни и духа.

Каким образом действительна, рядом с механической нескончаемостью, духовная бесконечность, - это становится ясно вполне отчетливо на контрасте с одной известной мысленной конструкцией:

Внешнее выражение духа в языке возможно при помощи комбинаций из 25 букв. Поскольку же книг с определенным количеством страниц и ограниченным множеством букв алфавита, который ограничен известным числом букв, может быть лишь некоторое конечное называемое число, пусть даже невероятно большое число (имеющее практическую бесконечность), - среди всех этих бессмысленных скоплений букв должно встречаться также исчезающе малое число осмысленных книг, а среди этих последних - действительно созданные и все лишь возможные творения на всех возможных языках. Если бы теперь мы изобрели аппарат, при помощи которого путем взаимной перестановки букв мы могли бы механически производить все эти творения, то, хотя при гигантской скорости работы этому аппарату и потребовалось бы гигантское время, чтобы исчерпать все имеющиеся возможности, и хотя, может быть, даже в эйнштейновском мире не нашлось бы достаточно места для всей этой массы книг, - но абстрактная мысль показывает нам, что среди необходимостей взаимозамены знаков осмысленные произведения языка должны встречаться как очень редкие случаи и как допускающие конечный расчет случайности. И все же эта абстрактная мысль практически неосуществима; ибо все эти духовные творения имелись бы при этом лишь в качестве скоплений букв; невозможно было бы изобрести аппарат, который выбирал бы из всей огромной суммы буквенных скоплений те, которые имеют смысл. Чтобы отыскать среди множества вариантов перестановок букв осмысленную книгу, понадобился бы живой дух. Однако конечным духам никогда не удалось бы найти осмысленную книгу; пусть даже мы могли бы покрыть всю поверхность земного шара известным числом этих книг - мы никогда не получили бы сколько-нибудь значительного шанса встретить среди них имеющую смысл книгу; но если бы конечные духи действительно нашли где-нибудь осмысленную книгу, то с не подлежащей сомнению достоверностью они могли бы трактовать ее как продукт разумного существа. Поэтому от изобретения подобного аппарата пришлось бы отказаться уже только ввиду практической нескончаемости задачи; ибо ни за какой сопоставимый с фактическими возможностями живого срок времени мы не смогли бы достичь нашей цели внешним путем.

Хотя в действительности жизни и духа вследствие некоторого аппарата нигде не становится действительной практическая нескончаемость (которой еще может быть математическая бесконечность), - однако в мире нам встречаются повторения, как пустая масса безразличного при необозримом множестве вариаций. Для нас есть нескончаемое, как материал, который, казалось бы, не повинуется концентрирующей взаимосвязи духовных смыслоформ (dem konzentrierenden Zusammenhang geistiger Sinngestaltungen nicht zu gehorchen scheint). Хотя практическая нескончаемость здесь бывает ограничена и относительно преодолена, но не исключена; но смысл и цель возникают в мире не силой внешнего механизма, как случайность в чуждом по смыслу. Скорее, жизнь и дух представляются нам путем творчества (ein Weg des Schöpferischen), на котором осмысленное не избирают из нескончаемого множества случаев, но осуществляют его скачками из совершенно иного корня.

Но это центрирование в творчестве есть бесконечность. В то время, как упомянутый выше аппарат, производящий все взаимные перестановки данного определенного числа букв, сам вполне конечен и прозрачен, его продукты остаются для нас, пусть гигантски огромными, но фактически количественно исчислимыми, и заключают в своем составе языковые произведения, как просто наружные скопления букв, - бесконечность в производительности необозрима. Это не есть нескончаемость механического в исчислимых вариациях, но бесконечность, которая соединяет возможность с выбором, которая не просто производит, а затем выбирает, но выбирает из неосуществленных возможностей еще до их появления, и творит во взаимосвязи неограниченного углубления и усиления. Эту бесконечность невозможно выдумать любой сколь угодно большой конечной комбинацией. Она превосходит даже ту нескончаемость, которой избегает как собственного ложного пути. То, что наружно в произведении из множества букв было заключено в конечные возможности (хотя бы и было практически нескончаемо), то становится здесь созданием продуктивного, концентрирующего духа, который содержит в своей власти (unter sich) все это внешнее, и все же сам ни в каком своем творении не достигает совершенства. Он есть движение во времени, раскрывающееся в конечных формах, но он всегда в то же время больше, чем эти формы. Он есть бесконечность в действительном, как процесс преодоления нескончаемого.

3. Идея и антиномии.

- Способы присутствия бесконечности в действительности духа - это идеи. Будучи непознаваемыми непосредственно, поскольку они непредметны, косвенно являясь в своих созданиях и формах, идеи мы можем назвать, хотя никогда не можем получить уверенность в том, постигли ли мы их и основательно ли различаем их, и суть ли они в основе своей одна идея или много, и в таком случае - сколь именно много, или же бесконечно много существует идей. Поскольку мы не знаем идей, мы просветляем их (erhellen wir sie) из познающего отголоска (erkennender Widerhall), производящего в нас объективность идей. Причастность идеям есть нечто большее, чем партикулярное, предметное ориентирование в мире. В них мы трансцендируем, но осуществляем это трансцендирование только посредством проникающего глубже ориентирования в мире. Однако в этом ориентировании, после относительного преодоления нескончаемости в идее, границей остается непреодолимая для объективного познания бесконечность.

Поскольку дух встречает в природе и жизни то, что делает возможным осуществление совершающегося в идеях процесса познания, идеи имеют объективное значение, не становясь оттого предметно познаваемыми в ориентировании в мире, как они сами. Тогда идея, как бесконечность, есть в одно и то же время побуждение и граница ориентирования в мире. Если бы мы захотели придать идеям объективное существование, мы впали бы в неразрешимые противоречия.

Эти противоречия выясняются всякий раз уже там, где мы соотносим нескончаемость с действительностью, и утверждаем действительное существование или несуществование нескончаемого. Вопрос о взаимном отношении между ними - это основная проблема ищущего границ ориентирования в мире. То, что нескончаемость и действительность (действительность, как объективный состав существования вещей в мире) между собою не сходятся - это постиг Кант в своем учении об антиномиях¹⁹. Мы должны спросить, состоит ли действительность из мельчайших частей или делима нескончаемо, существует ли она как замкнутый или как нескончаемый мир, есть мельчайшее и величайшее, или его нет, и т.д. Ни о какой стороне этих альтернатив мы не можем сказать, что она верно выражает дело, но мы должны мыслить обе стороны. Поэтому в нашем ориентировании в мире мы остаемся в пути, перед нами всегда стоит граница, а после ее преодоления - новая граница. В этом ориентировании в мире невозможно найти того, на чем бы как элементе, начале и основании покоился мир; конца и предела оно не достигает. Если мы хотим мыслить начало и конец, то впадаем в антиномии. - Напротив, бесконечность и действительность, правда, становятся для нас одним как та одновременно осязаемо реальная и однако непроницаемая насущность (Gegenwart), которая есмы мы сами. Но как только мы желаем придать этой бесконечности, как познаваемому существованию, объективный состав, мы впадаем в противоречия, которые здесь, как единство противоположного в действительности, как сама действительность, становятся границей ориентирования в мире. Диалектика во всякой изученной духовной действительности проявляет эти противоречия или скрывает их в замкнутости диалектических закруглений, как мнимых решений.

4. Нескончаемость и трансценденция.

- Таким образом, ориентирование в мире есть методическое преодоление нескончаемостей, в котором они всякий раз возникают перед нами в другом обличье, мир же - действительное преодоление нескончаемостей в конечных формах как сущей бесконечности. Мир не есть ни агрегат конечных вещей, ни нескончаемость (Endlosigkeit), но есть этот процесс из нескончаемого в конечное и наоборот.

Коль скоро нескончаемое есть граница как ориентирования в мире, так и самого мира, на этой границе, вновь и вновь открывающейся как непроницаемое в сущем, объективно ощутимое только как такая граница, мы осознаем бытие из иного истока (wird ап dieser Grenze ... Sein aus anderem Ursprung gegenwärtig). Оно постигает себя понятием, выходя в мире за пределы мира, как экзистенция в отношении к трансценденции (Existenz in bezug auf Transzendenz).

Если бы, напротив, нескончаемость была окончательно преодолена, то мир и познание были бы закончены (vollendet). Именно ее непреодоленность становится теоретическим трамплином трансцендирования, которое, однако, черпает свое содержание из возможной экзистенции, как свободы. Ибо, если бы удалось закруглить мир в самом себе и проникнуть его мыслью как замкнутую действительность, то мир был бы вполне только самим собой и довлел себе (in sich genug). Он уже ни в каком смысле не был бы явлением, за пределы которого было бы возможно трансцендировать, но был бы сам собою бытием в себе и истоком всего. Таково основное прозрение философии: Замкнутая действительность мира, которая, в своей неопределимой нескончаемости, не имела бы в свою очередь основанием некоторую иную действительность мира, но сама была бы своим собственным началом и истоком, как именно она сама, - отменяла бы всякую трансценденцию (höbe die Transzendenz auf). Поэтому нескончаемость в явлении составляет коррелят к трансценденции, и самое светлое познавание в нашем ориентировании в мире должно, как прозрачное для самого себя, пролагать путь через мир к трансценденции.

Ввиду этой корреляции феноменальности (Erscheinungshaftigkeit), нескончаемости, бесконечности в ориентировании в мире, с одной стороны, и трансценденции, с другой стороны, всякая попытка оконечивания мирового целого философски смущает нас; так озадачивает, например, утверждение конечности пространственного мира, утверждение начала времени; допущение мышления о мире, которое вполне обозримо само для себя в некоем замкнутом учении о категориях. Замкнутому и закругленному миру, - наиболее впечатляюще представленному философски у Аристотеля и Гегеля, - в котором свобода сохраняет некоторый смысл только как знание, и не становится экзистенцией, - противостоит подлинная свобода, взирающая на открытый мир проблематичного и опасности, возможности и творчества.

Эта свобода вопрошает все замыкающееся и постольку обозримое: каковы его границы? Оно становится ступенью для движения дальше. Мир не бывает для нее слишком тесен. Экзистенция остается независимой, остается изначальной действительностью, превосходящей всякое ориентирование в мире, какое только может послужить ей; ей свойственно чувство покорения и открытия, однако не произвольного, но совершающегося в зиждущем и потому ответственном движении вперед, находящем рациональное проявление в прогрессе познавания и планирования, а историческое проявление - в проникновении знания до настоящей глубины существования, в котором не найти никакого дна.

Экзистенция, как существование, имеет в то же время границей в своем преодолении нескончаемого - волю к нескончаемому, и эта воля так же точно указывает миру на его трансценденцию отрицательно, как временность самой работы преодоления есть положительное указание на нее же.

Непосредственное сознание человека и методическая воля исследователя направлены к единству мира. Для первобытного человека мир в его мифической одушевленности есть единое целое, для современного теоретика мир, как механизм, выстраивается из элементарных начал и в сплошной рациональной взаимосвязи. Однако с течением времени все мыслимые единства оказываются единствами в мире, а не единством самого мира. Это последнее, как познанное в единой картине мира как целого, недостижимо. Оно не существует для нас. То, что оно существует в себе, - есть неисполнимое высказывание, абсолютизирующее точку зрения мироориентирующего исследования, поскольку оно мыслит ориентирование в мире завершенным. Но исследование может быть только прервано, оно не может достичь своей воображаемой цели; единство мира истинно для него всякий раз лишь как указатель пути, но не как сущий предмет этого единства.

1. Четыре сферы действительности в мире.

- Успех исследования показывает, с одной стороны, непредвиденные единства, обнаруживая взаимосвязи доказуемого порядка, - как например, нарастающая унификация в физике, - с другой стороны, именно тем самым он показывает глубокие разрывы (Sprünge) в мире, которые делают не только не более, но все менее вероятной возможность когда-либо привести весь мир к одному знаменателю (auf einen Nenner zu bringen). В этом мире, который не становится для нас каким-либо целым, есть четыре изначальных мира. Они отделены друг от друга без какого-либо перехода, и связаны между собою лишь в том, что образуют ряд, в котором каждый мир предполагает как свое условие предшествующий ему мир. Это: Неорганическая природа, в ее объемлющей всю действительность закономерности (Gesetzlichkeit); жизнь, как организм; душа, как переживание; дух, как мыслящее, направленное на предметы сознание. Всякий раз имеет место скачок от одного к другому, а не выведение одного из другого. Так, «изначальную организацию» невозможно постичь или произвести ни из какого неорганического существования: Кант признал невозможность «Ньютона травинки (Newton des Grashalms)» {«Вполне достоверно то, что мы не можем в достаточной степени узнать или тем более объяснить организмы и их внутреннюю возможность исходя только из механических принципов природы; и это так достоверно, что можно смело сказать: для людей было бы нелепо даже только думать об этом или надеяться, что когда-нибудь появится новый Ньютон, который сумеет сделать понятным возникновение хотя бы травинки, исходя лишь из законов природы, не подчиненных никакой цели (keine Absicht geordnet hat)» (Кант И. Критика способности суждения // Кант И. Сочинения в шести томах. Т. 5. М.: Мысль, 1966. С. 428). (Прим. перев.).}. Психическая жизнь (Innerlichkeit) или переживание, как сознание, невыводимы ни из какого бессознательного существования. Дух, как направленное на предметы сознание, с появляющейся благодаря этому возможностью сознательного умения (bewußte Geschicklichkeit) и планомерности отношения к самому себе (Planmäßigkeit des Sichverhaltens) есть нечто скачкообразно иное (sprunghaft Anderes), нежели простая душевная жизнь; его первая, мгновенная и тут же исчезающая вспышка в изолированных актах интеллигенции еще не есть он сам, ибо остается лишенной развития, и дух обретает существование только как непрерывность ее развертывания (ist... noch nicht er selbst, der erst als Kontinuität seiner Entfaltung Dasein hat).

Характер действительности в этом ряду видоизменяется. В каждой из изначальных сфер исследование постигает эмпирическую действительность в присущей ей объективности. Она оказывается специфической, как измеримость (Meßbarkeit), или как объективная телеология живого, или как выражение души, или как доступный пониманию смысл духовных документов. В ориентировании в мире, чем более ясным и определенным оно становится, тем полнее раскрывается множественность (Vielfachheit) мира, а не его единство.

Каждый раз действительность некоторой сферы мира получает некий момент сомнительного, когда ее соразмеряют с действительностью другой сферы, из которой при этом исходят. Так, жизнь, как органическую жизнь, в сравнении с неорганической природой мыслят все же механистически, как простое вещество, подчиняющееся физико-химическим закономерностям; ее лишают того, что в ней есть собственного; в принципе не считают утопическим намерение произвести эту жизнь как некую сложно устроенную машину. Так, далее, ученые ставят под сомнение выражение души, как действительность; оно не объективно, как чувственные предметы неорганического мира по мере и числу, и как форма живого по форме и цели; душу включают в состав целого органической жизни, и как психический процесс она представляется тогда, собственно, излишним, приемлемым, но далее неисследимым эпифеноменом органических процессов. Наконец, действительность духа разлагают на душевное существование; в то время как акт мышления есть нечто радикально иное, чем простое переживание, переживание акта мышления принимают за его действительность. В каждом из этих примеров одну действительность ошибочно принимают за подлинную действительность, а другую, оставив без внимания то, что составляет ее особенность, включают в состав этой первой действительности. Но если, напротив, дух считали подлинной действительностью, то все другие ее виды подлежали сомнению; они утрачивали свое основанное на самой себе существование и становились моментами духа, который предпосылает себе в них то, что принадлежит ему самому, или является в них в некоторой несовершенной форме. - Однако каждая из этих точек зрения, считающих одну из сфер действительности подлинной действительностью, оказывается в ориентировании в мире элементарно неправа. Все редукции одной сферы к другой вынуждены, вместо того чтобы заниматься исследованием, выдумывать на языке того исследования, которое обращено к некоторой особенной действительности, фантастическую схему другой действительности, перед которой сама эта действительность делается невидимой. А потому ориентирование в мире подтверждает свою подлинность, если ограничивается тем, что специфично для каждой сферы, и признает скачки между различными способами действительности.

Однако четыре сферы действительности не только соседствуют друг с другом в мире. Между ними есть отношения и взаимозависимости, которые делают для нас понятной ошибку, вследствие которой эти сферы, вместо того чтобы в полноте их содержания постичь их как таковые, вообще хотели вывести одну из другой, и вследствие которой всякий раз поддавались обману зрения, показывающему переходы там, где на самом деле имеются скачки. Примеров таких отношений бесчисленное множество:

Вещества, которые до сих пор вырабатывали только живые организмы и которые теперь синтетически производятся из мертвой материи, изучают как мертвые вещества. Жизнь используют технически, как средство для производства мертвых продуктов, в которых нуждается человек. Изучают эффекты, основанные на действии биологических механизмов, однако сопровождающиеся сознанием, а потому одновременно допускающие физиологическую и психологическую постановку проблем: в кривой труда, кривой утомления, феноменах памяти. Духовные акты исследуют средствами психологии, причем, поскольку вообще что-либо познается, для познания оказываются доступны не сами они, как духовные акты, а та психическая среда, в которой они осуществляются. - Каждый из этих миров переводит себя в своих продуктах в способ существования предшествовавшего ему мира, - духовные акты - в возникшие вследствие их душевные процессы, душевные процессы - в бессознательные биологические процессы, жизнь - в мертвые вещества. И каждый позже возникающий мир обоснован в своей действительности предшествующим миром: жизнь - неорганическим материалом и его законами, душа - жизнью, дух - душой. Никогда более поздняя сфера не получает существования без предшествующей, но предшествующая существует и без позднейшей.

Итак, мир - это не конгломерат различных сфер, вовсе не соприкасающихся между собою. Наше изначальное сознание взаимной связи всего со всем сохраняется, между тем как при действительном знании это сознание должно во все большей мере утратить свое содержание. Ибо для нашего знания, по мере того как оно становится отчетливее и определеннее, нигде одно не происходит из другого. Обосновывающее общее должно лежать глубже, нежели то, что доступно для нас как объект в нашем ориентировании в мире. Оно не может наличествовать в том же смысле, как и бытие этих сфер в их особенности. Если мы попытаемся мыслить четыре мира в одном понятии, то мыслим только аналогиями (жизнь как механизм, дух как жизнь, человеческое общество как организм), которые при более пристальном рассмотрении вновь рассеиваются. Не существует никакой познавательно-плодотворной всеобъемлющей теории мира вообще. Скорее, напротив, всякое познание достигает успехов, только ограничиваясь одним из миров, благодаря чему только и становится возможным предметно-адекватное образование научных понятий. Мнимо всеобъемлющие теории всегда оказываются всеобъемлющими только для одного из миров, благоприятными для него одного, и вредными для познания других, если их по ошибке переносят на эти другие миры действительности. Так, механистические теории были бесконечно плодотворны для изучения неорганического мира, но вредоносными по существу, при полезности в отдельных частностях, для биологического познания; так, биологическая теория целого мира в органических картинах мира абсолютно тормозила механистическое познание мертвого вещества, но открывала новые пути для понимания жизни в ее сущности; так, духовные теории - особенно Гегель - много содействовали познанию идеи и истории, но были совершенно слепы к эмпирическому бытию природы, как механической и биологической природы; психологический мир - к которому прикоснулось романтическое мышление - еще не получил самостоятельного осуществления в области исследования и теории; ибо его понимали большей частью или как органическую жизнь, или как дух; фактическое определение этого мира сталкивается в научном исследовании с трудностями, пока еще не преодоленными. - Универсальные теории о мире бывали плодотворны, только если они, ограничивая свой смысл, позволяли определенно познать зависимость существования позднейших сфер действительности и способы их существования в среде предшествующих сфер.

Теория целокупного существования сделалась невозможной по мере того, как ученые получали решительные познавательные результаты в отдельных областях мира. Исследователь неохотно отворачивается от подобных причуд мысли (Phantastereien). Они не могут иметь какого-либо смысла как указание пути для ориентирования в мире, но - если вообще имеют какой-то смысл - осмыслены только как спекулятивно-метафизическое толкование шифров, весомость и важность которых следует испытывать по совершенно иным критериям.

2. Лежащее в основании не имеет единства.

- Наш очевидный, данный нам мир невозможно привести к одному началу. Он простирается в существовании между бесконечно малым и бесконечно большим, которые равным образом недоступны нашему созерцанию. Наше непосредственное чувственное восприятие не проникает ни в атомные процессы, ни в неизмеримость мира звезд. Из обоих миров до нас доходят только чувственные знаки. Но для нашей воли к исследованию лежащая в основании действительность может быть лишь одной. Тот вид моделирующих представлений, в которых мы пытаемся сделать наглядно доступным для себя то, что лежит в основании, хотя и заимствован из нашего чувственного мира, но он обращен на нечто этот мир объемлющее и включающее его в себя лишь как особый случай. Из сконструированной модели мы логически выводим следствия, наступления которых мы ожидаем и которые мы наблюдаем - или не наблюдаем - в событиях нашего чувственного мира. В случае наступления соответствия между рассчитываемым ожиданием и фактическими констатациями мы считаем обусловливающее наше ожидание, то, что мы мыслили как лежащее в основании, действительностью, постигнутой нами в правильной теории.

Но эти модели дают сбои и в величайшем, и в мельчайшем. В большом - становится проблематичной действительность трехмерного, единственно доступного нашему созерцанию пространства. В малом - никакая модель атома, как образ некоего состоящего из механически соотнесенных с друг другом движущегося тельца, не оказывается вполне состоятельной. Созерцание модели исчезает, остается математическая формула. Не имеющая наглядности математика, превратившаяся в игру со знаками и долго остававшаяся такой игрой, получила применение в физике. Непостижимое в природе и в математике встречаются: действительность, недоступная никакому созерцанию, допускающая верификацию только в экспериментальных количественных данных как знаках, постигается в математической мысли. Не имеющая наглядности ясность формулы освещает абсолютную темноту. Результаты измерений в нашем мире подтверждают реальность того, что было выдумано в этой диковинной математике. Это похоже на колдовство. Но от всякого подобного колдовства его отличает совершенная рациональность, непрерывное улучшение результатов в ходе критической самопроверки, относительность всякого достигнутого результата, прозрачность выводов для освобожденного от всякой субъективности рассудка вообще. Здесь не имеет силы никакой произвол, никакой авторитет. Все может быть скорректировано, все надежно лишь на данный момент, все может быть перепроверено в непрерывности всеобщего познания, а значит, являет прямую противоположность магии, и потому, в сравнении с бессилием последней, обладает необозримо широкой действенностью.

Теперь мы можем задать вопрос: есть ли это лежащее в основании нечто - подлинная действительность в-себе сущего мира? Оно мыслится как независимое от нашей субъективности; оно представляется нам существованием, предстающим нам как сопротивление и как техническая управляемость (Beherrschbarkeit). Но как подлинная действительность оно обнаруживает недостатки. Ибо оно есть действительность одного только неорганического существования, а действительностью другого существования бывает лишь постольку, поскольку и оно также есть материальное существование в пространстве-времени. Далее, оно само не становится единством, но раскалывается на борющиеся друг с другом теории, обладающие каждая относительной правильностью, где-нибудь опять выявляются нестыковки, и они не позволяют теории, в каких бы широких пределах эта теория ни была прежде верна и полезна, успокоиться ни на каком наличном знании о действительности. Действительность принимает эту математическую форму для опыта приложения известного рода методов при познании неорганического мира. Вот и все. Действительность вообще остается неуловимой (unfaßbar).

Возможно, когда-нибудь в будущем исследование застынет и уступит место вере в некоторое ранее добытое наукой познание. В таком случае, правда, единая теория сможет консолидироваться в некоторое, по своему происхождению уже непонятное, обманчивое знание о бытии. Тогда позабудут или проигнорируют незначительные и, казалось бы, не имеющие значения противоречия, зато это единое знание начинят вымыслами. Ибо там, где утрачивается методический смысл знания, существующий лишь в движении исследования, там утрачивается и чистота результатов этого знания.

Таким образом, единства лежащего в основании не удается найти, даже ограничившись неорганическим существованием, где единственно и уместна мыслимость такой основы. Если та же самая мысль повторяется, хотя и не столь кстати, при изучении жизни, души и духа, то исследователи выдумывают энтелехии живого, бессознательное души, неразумное духа, как то, исходя из чего, по аналогии с каузально-теоретическим мышлением, должна быть постигнута в понятии фактическая действительность. О каком-то единстве бытия здесь могла бы идти речь только при очевидной абсолютизации известного партикулярного аспекта.

Итак, лежащее в основании нигде не бывает единством, но составляет, как средство исследования в различных направлениях, мысленное дополнение непосредственным данным эмпирического опыта. Единство мира должно было бы заключаться прежде всякого исследования в некоем мировом целом, которое бы, как таковое, обнаруживало бы себя для нас; позади такового его обнаружить уже не удается.

3. Единство как идея.

- Если и мир, как единство, не составляет ни необходимой предпосылки, ни достижимой цели ориентирования в мире, то всякое исследование в мире действительно лишь как поиск единств, всякий прогресс знания - находка некоторой становящейся единством действительности. Отличать эту действительность от аналогий и метафор, которые, хотя они и суть лишь представляющая фантазия, могут однако становиться психологическим корнем действительных открытий, - это задача применяемой в каждом случае эмпирической верификации.

Эти единства получают верификацию как конечные завершенности (endliche Vollständigkeiten); но эти последние сами - лишь шаги на пути тех бесконечных единств или идей, которые так же точно направляют нас, как силы, в исследующем ориентировании в мире, как они же предносятся нам, как его цели. Поскольку они не имеют предмета в мире, они субъективны и в то же время объективны, как основа всякого содержательного предметного единства и систематики. Их верификация не совершается непосредственно, но косвенно заключается в плодотворности познания, движущегося вперед благодаря им. На каждой ступени идущего вперед познания эти идеи высказывают в виде относительных порядков, как схемы и принципы. В подобиях и образных представлениях, за которыми они скрываются, они все же наличествуют для сознания как исполнения, не будучи законченными в мире. Они воплощаются (inkarnieren sich) в предметном мире, никогда не становясь предметными как собственно они сами, как открывающиеся в бесконечном прогрессе, никогда вполне не дающиеся познанию единства. Не будучи стихией мироориентирующего знания, они составляют его импульс, а затем и его границу. В мышлении идей я трансцендирую по ту сторону ориентирования в мире.

Поскольку идея, в противоположность конечной предметной целости (Ganzheit) и обозримой, упорядочивающей схеме, не может быть завершена (unvollendbar ist), она остается удостоверяемым в трансцендировании бесконечным истоком всякой определенной целости и схематизма, как формы ее явления в отдельных случаях. Особенные и истинные, неслучайные систематики научного ориентирования в мире всегда означают поэтому трансцендирование за пределы того, что становится в них систематическим. Если их ошибочно сделают предметом, фиксируют как окончательное знание о вещи, они становятся отбросом (Abfall) прошлого трансцендирования, понимавшего само себя в систематиках, которые теперь, лишенные своего истока, сделались пустыми схемами, не имеющими иного смысла, кроме некоторого произвольного порядка.

Путь идеи в ориентировании в мире показывают примеры, в которых каждое замкнутое и завершенное единство может быть лишь шагом на пути, но не может само быть идеей:

а) Все возможные цвета можно вполне обозримо представить в их феноменологическом порядке в цветовом восьмиугольнике (Farbenoktaeder)²⁰. Цветовой восьмиугольник - это конечное завершение, как единство всех оптических качеств. Наряду с ним стоят, несовместимые с ним, другие доступные нам миры чувств: слух, обоняние и т.д., будучи каждый более или менее отчетливо обозрим сам по себе. Отдельные целости (Ganzheiten) побуждают выдвинуть идею тотальности чувств (Sinnestotalität), которая бы сделала обозримой всякое вообще только возможное чувственное созерцание живых существ во всей его полноте. Но эта тотальность есть недоступное для нас целое, сравнительно с которым конечные целости отдельных миров чувств суть только фрагменты некоторой относительной замкнутости. К этому целому подталкивают нас генетически спекуляции исследователей, например, спекуляции о происхождении всех чувств из одного-единственного органа чувств, или порядки известных нам миров чувств, по их ступеням и внутренним взаимосвязям. Идея влечет вперед, достигнутые единства представляют шаги на пути: вместо единства идеи - только ее продукт.

Химия, в одном из самых величественных своих открытий, обнаружила периодическую систему элементов. Порядок, ручающийся за полноту и позволявший успешно предсказывать открытие доныне неизвестных элементов в местах пробелов, производит впечатление завершенности. Но ведь это был только один шаг. Полнота системы, то есть ее завершение самым тяжелым из элементов - ураном, не была постигнута в своей внутренней необходимости. Если бы система была некоторым целым, то ряд элементов, там, где он завершался бы, приходил бы к концу по известной понятной причине. Допустим, когда-нибудь мы сможем постичь понятием это завершение ряда - быть может, такое понимание будет досягаемо для возможного познания на основании современной теории строения атома, - но в ней, помимо этого, есть и новые неадекватности: гетерогенность качественных признаков в рядах элементов, и лишь частичная периодичность подобных качеств, образующих ряды взаимосвязанных элементов, совершенно выделяющаяся особенность углерода (как основания органических соединений), - понять их исходя из системы невозможно. Эта система есть шаг на пути исследования, руководящегося идеей материи как объемлющим основанием, из которого пробивается на свет всякое различие и в котором оно, в свою очередь, снимается, достигая единства. Материя как идея не есть вещество механистической картины мира, но тотальность объективного бытия, становящаяся доступной для методического исследования и для бесконечной проблематики наук физики и химии благодаря тому, что они соглашаются руководиться этой идеей. Исследование в них стало бы безыдейным, как только оно абсолютизировало бы некую схему или некий механизм, как якобы последние. Исследование остается в движении, всякий раз обнаруживая для себя, под водительством все той же, по-прежнему остающейся смутной для него, идеи - признаки неадекватности и непостижимости во всякой новой однажды верифицировавшейся систематике или принципе порядка.

б) В обоих этих примерах в познании природы на пути идеи имелась некоторая прозрачная для мысли или исчислимая схематика и относительная полнота. Иное дело, если в науках о духе сами идеи становятся предметом эмпирического исследования. Так история наук отыскивает в фактичности исследований идеи, бывшие целью и водителями в этих исследованиях. Однако эти идеи, как и все прочие духовные идеи, бывают предметом исследования не как они сами, но только в их объективном явлении. Цель исследования здесь схватывают из иного истока, и смысл объективности здесь иной. Дух не изучает здесь, как в естествознании, нечто для него в конечном счете непроницаемое, но остается у себя самого. В эмпирически-историческом исследовании он хочет понять, а не открыть основание чуждого для него мира.

Поэтому и граница имеет здесь иной смысл. Единства, в котором дух был бы закругленным в себе космосом, здесь не достигают. Правда, форма знания, получаемого в науках о духе, есть некое единство, как если бы в нем мы обретали всю полноту насущности (Gegenwart) исторической идеи. Но эта идея есть всегда, во-первых, лишь одна идея среди прочих, она никогда не есть целый дух, а во-вторых, ее осознание (Vergegenwärtigung), хотя на миг и удовлетворительно, всегда бывает в то же время неадекватно, не становясь ни окончательным, ни полным. Ибо, поскольку всякая действительная идея в ее историческом обличье оказывается для мироориентирующего знания в объективном распространении нескончаемой, единство идеи схватывается лишь в логически выводящей конструкции, на границах которой вновь может возникнуть задача более истинной интерпретации ее действительности. При этом всякий раз чувствуют, что всякая идея указывает на свое основание в экзистенциях. Она не существует сама по себе, да и эмпирический состав ее, как ее историческое явление, ориентирование в мире не может привести к единству некоторого основанного на самом себе и без остатка внутренне взаимосвязанного бытия.

Границы единства в изучении духовных идей обнаруживают себя в том, что действительные идеи существуют как историчные идеи и развертываются во времени. Порой это историчное развертывание идей во времени, в искусстве, поэзии, философии и в отдельных науках принимает вид некоторого относительно замкнутого внутри себя ряда развития (греческая трагедия от Эсхила до Еврипида; греческая скульптура от VI до IV века до н. э. - Прим. перев.; философия от Канта до Гегеля и Шеллинга; искусство от Возрождения до барокко и рококо). Кажется, будто бы относительно внезапный расцвет переживает определенные фазы, чтобы после этого завершиться. Индивид, обычно предоставленный самому себе и неспособный сам по себе составить некое целое, участвует в развитии, которое несет его с собой, делая его больше, но которому и он сам также дает изначальное определение. Если подобные, обширно простирающиеся во времени единства, как исторично действительные единства, кажутся исследователю также и в предметном отношении чем-то закругленно единым, доступным для научного описания и знания, то все же немедленно обнаруживаются их границы, и вновь делают это единство до бесконечности проблематичным.

Всякая мыслительная конструкция, приводящая предмет к единству идеи, должна предстать фальшивой и односторонней, сравнительно с опирающейся на экзистенцию духовной действительностью; если она становится ясной, плодоносной, поучительной, она лишь с тем большей отчетливостью показывает тогда, что исчерпывающей она не является. - Кроме того, идея, как историчная действительность, остается в то же время фрагментом себя самой. Как опирающаяся на экзистенцию, она становится доступной на основании исследования только экзистирующему духу в его собственной историчности, как идея, пробужденная в нем самом, которая одна лишь может задавать мерку для всего исторично фрагментарного, в то время как последним словом объективного познания остаются нескончаемость и отсутствие единства. - Наконец, замкнутость историчной идеи недостижима также и потому, что она вложена в более обширную взаимосвязь духовно-исторической жизни. Как сама она зависима и не бывает только изначальной, так она пробуждает грядущее и влияет на него. Ее начало и конец сами оказываются под вопросом: существуют ли они вообще, и если существуют, то возможно ли постичь конец как внутренне необходимый, или этот конец был вынужден внешним образом.

Прежде всего, достигнутое единство любого рода вновь утрачивает свою определенность и ясность вследствие того методического факта, что хотя, с одной стороны, всякий подобный ряд развития делается тем убедительнее и действительнее, чем ограниченнее тот предмет, который подлежит определению исходя из этого ряда, но что, с другой стороны, все отдельное, в свою очередь, бывает все же верно понято только в общей жизни (Wandel) всеобщего и целого духовного мира, единство которого распростирается над всякой отдельной стороной его действительности. Когда рассматриваешь, скажем, формы орнамента в изменении скандинавских пряжек (nordische Fibeln), четко ограниченные рисунки выглядят чем-то похожим на морфологию в ботанике; они отчетливо доступны для конкретного изучения; но чем существеннее в известной эпохе живописи и архитектуры становится содержание произведений, тем меньше удаются аналогии. Целое, как «принцип» духа некоторого мира, как только мы напрямую выразим это целое, становится в эмпирическом смысле намного менее действительным, чем особенное и определенное. Высказывания о подобного рода целом сохраняют истину лишь как выражение экзистенциального усвоения, а не как выражения мироориентирующего знания. Поэтому вопрос о том, где здесь место единству идеи, становится настолько неопределенным, что всё, что только остается на полпути между партикулярным, эмпирическим, абсолютно очевидным в своих результатах предметным исследованием и этим экзистенциальным усвоением истоков, доступных в исторических явлениях, оказывается равно сомнительным.

Итак, идеи - это духовная действительность. В ориентировании в мире, поскольку в этом ориентировании изучается иное духа, как природа, идеи были не содержанием, а границей, не предметом, а побуждением, не объектом, а задачей. Но поскольку ориентирование в мире овладевает также и духовной действительностью в ее объективном историческом явлении, сами идеи - только что рассмотренным образом - становятся его содержанием. Они и здесь остаются границей, поскольку в теоретическом ориентировании в мире они становятся предметными лишь в своей являющейся объективности, а не как они сами. Идея адекватно объемлется лишь экзистирующим духом, но в таком случае - уже не только теоретически и для ориентирования в мире. Здесь - корень неустранимой двусторонности всех наук о духе. Или, как науки ориентирования в мире, они утрачивают чистоту, поскольку идея исследователя созвучит (zusammenklingt) с идеей изучаемого им в полярности объективности и субъективности, а тем самым покидает область сугубого ориентирования в мире; на этом основано все личное и неповторимое во всех великих произведениях наук о духе; но в дурном случае происходит - при предательстве объективности - вырождение исследования в пустоту субъективности. Или же в этом заложена возможность для этих наук стать все же «чистыми» науками; тогда наука застревает в приготовлениях подлинного отношения одной идеи к другой, занятых собиранием и очисткой документов и памятников; но в дурном случае - утрачивая всякую субъективность - она вырождается в нескончаемую пустоту и безразличие объективной вещественности.

В мышлении идей совершается превосхождение ориентирования в мире у неопределенного множества различных границ. Поскольку без идеи невозможно систематическое ориентирование в мире, идея же никогда не встречается как вещь в мире, она всякий раз оказывается границей ориентирования в мире в том двояком смысле, что ориентирование в мире получает благодаря ей содержание и связность, но сама она трансцендирует действительный мир.

Идея находит в мире исполнение (Erfüllung) и никогда не находит в нем завершения (Vollendung). Если замкнутое, обретающее полноту и прозрачность познание кажется нашему взгляду окончательным исполнением некоторой идеи, то это каждый раз не более чем минутное заблуждение. В таких систематических образах полноты идея всего лишь творит для себя границу как исходный пункт, откуда высвечиваются перед исследованием новые задачи, для которых это временное закругление было только одной ступенью.

4. Единство мира и трансценденция.

- Если бы мир существовал как единство из самого себя (aus sich selbst daseiend), а затем был бы и замкнут в себе самом как познаваемый объект, то познавший мир познавал бы все вообще. Вместо того, чтобы мир становился для нас механизмом, или вечно порождающей себя жизнью, или сознательным бытием духа, из которого бы выводилось все, что есть, - все это существует лишь в мире и нигде не закругляется в окончательное целое для нашего познания. Попытки привести все встречающееся нам в ориентировании в мире, природу и дух, к одному принципу, - это не более чем играющие аналогии мысли (spielende Analogisierungen). Для ориентирования в мире мир остается множественным и незамкнутым в себе.

В ориентировании в мире становится поэтому подлинно философской позицией стремление избегать любого конструирования целого мира как абсолютного бытия, не переносить на целое всего партикулярные знания и перспективы, знание того, что «целое вообще» для нас не существует. Мы более не позволяем дурачить себя обобщениями и абсолютизациями, столь часто встречающимся утверждениям о природе целого, в которых не только утверждают больше, чем знают, но высказывая которые, не имеют даже никакого знания о смысле этого утверждения.

Вместо того мы, существуя, остаемся для себя возможными экзистенциями в мире. Знание, как всеобщее знание, есть для нас это ориентирование в мире, нигде и никогда не получающее замкнутости; никакое абсолютное познание мира нам неизвестно. Но там, где встречается действительное познание, - там мы приступаем к делу (greifen wir zu) и сохраняем свою свободу, в сознании специфического смысла и границы всякого познания.

Целесообразная деятельность, обращенная к известному успеху в мире, ориентируется на данное, как наличное и возможное. Ориентирование в мире хочет знать не только то, что есть (was ist), но и то, что возможно сделать иначе (was anders zu machen möglich ist). Мир есть не только поприще познания сущего, но и поприще оформления и преобразования (Gestaltung und Verwandlung). Границы возможной деятельности и осмысленного планирования состоят в известном отношении к границам теоретического ориентирования в мире. Мы ориентируемся на неизменное, чтобы яснее овладеть возможным.

Целесообразная деятельность в мире индивидуально ограничена ситуацией каждого индивида; граница эта переменна. Но и самое крайнее расширение власти, представляемое в правителе мира, которому бы повиновались люди этой планеты и в распоряжении которого имелись бы самые грандиозные технические открытия, наталкивается на принципиальные границы, стоящие в абсолютной неизменности и останавливающие любую деятельность в мире.

1. Границы в техническом создании (Machen), в опеке и воспитании, в политической деятельности.

- Некогда был выдвинут закон, гласящий, что истина нашего познания подтверждается только плодотворностью изменения мира, или, что любого познания, хотя бы оно было значимо и убедительно само по себе, мы ищем, или даже вправе искать, только как средства для изменения мира ради целей жизни. В этом случае познание в категории каузальности представляется единственно имеющим некоторое значение, потому что, казалось бы, нашей деятельности может послужить только то, что оказывает причинное действие по законам природы. Однако деятельность - это не только техническое исполнение, но также и опека и воспитание и политическое действие, как деятельность в общности и в борьбе разумных существ. Изменение мира - это не только техническое произведение, но и изменяющее свой вид самопорождение человека (die sich verwandelnde Selbsterzeugung des Menschen). Поэтому деятельность ориентируется не только на то, что мы знаем в категории каузальности, но на всякую форму содержания, какую проясняет для нас ориентирование в мире. То, что реально-предметно для нас, обнаруживается в этом ориентировании привязанным к категориальным неизбежностям (kategoriale Unausweichlichkeiten) вообще, как к формам явления. Эти последние существуют также, как законы траекторий и форм, образов и типов, в которых совершается всякая действенность, хотя она и не происходит через их посредство каузально. Вся совокупность ориентирования в мире создает как бы пространство деятельности в мире, с которым соотнесено своеобразие деятельности как технического устроения (technische Veranstaltung), как заботы и воспитания, как политической деятельности. Действие не только обусловлено знанием о вещах, но имеет свой исток в сознании действительности, которая есть оно само.

Следует теперь отдать себе отчет в границах целесообразной деятельности в этих трех направлениях:

Техническое создание видит разницу между миром, который не может изменить никакая деятельность (миром как совокупностью законов природы), и миром, находящимся в его теперешнем состоянии, который при знании законов природы может быть в частностях (im Einzelnen) организуем (gestaltet) согласно целям в различных направлениях, определяемых нашим выбором. Я вижу мир, как он есть, и вижу, что я могу изменить в мире, именно потому и настолько, что и насколько я знаю его, как он есть. Я признаю существующее вопреки мне как временную или принципиальную границу моего возможного делания (meines Machenkönnens). Возможному деланию соответствует определенная и обоснованная возможность предсказания неизбежных событий, к наступлению которых я в таком случае могу приготовиться.

Границы техники - это:

а) То, из чего я что-то делаю, должно быть дано. Произведение из ничего и perpetuum mobile совершенно невозможны;

б) Есть непереходимые количественные границы, например, скорость света, количество данных веществ и энергии, размер машин, которые можно построить из определенного материала по определенной модели;

в) В своем существовании я связан границами жизни, как биологической действительности, границами температуры, поступления пищи и кислорода, атмосферного давления, возможностями сна. Поэтому при всей своей технической деятельности я должен сохранять для себя все эти условия возможности жизни, или - в мире, который уже не предоставляет мне этих условий естественным образом, - производить их для себя, как непременное условие существования моего малого мира.

Границы техники часто обсуждали, порой их неверно проводили, иногда же - отрицали. Однако высказывавшиеся прежде мнения, например, о невозможности воздухоплавательного корабля, имеют совершенно иной характер, чем, скажем, утверждение о невозможности perpetuum mobile.

Хотя для решения этого вопроса у нас еще и не имеется каких-либо осязаемо надежных оснований, однако не стоило бы все же утверждать, будто корабль для путешествия в космическом пространстве невозможен (Wenn auch noch gar keine handgreiflichen Anhaltspunkte vorhanden sind, würde doch nicht zu behaupten sein, daß ein Schiff durch den Weltraum unmöglich sei). - Хотя сегодня это и невообразимо, и все же не исключена возможность, что однажды мы окажемся в состоянии взорвать земной шар и пылью развеять его по вселенной. Далее, мы не знаем, ограничены ли мы доступными нам сегодня запасами энергии; уже только освоение энергии атома могло бы невероятно расширить поступление энергии. То, что кажется невозможным, труднее постичь с решительной определенностью, нежели то, что в принципе возможно. Можно нарисовать картину фантастического господства человека в космическом пространстве; никто не знает, что еще возможно для него. Ибо там, где мы не постигаем с убедительной ясностью невозможность чего-то, там остается возможность (Denn wo die Unmöglichkeit nicht zwingend faßbar wird, ist Möglichkeit). Поэтому с философской точки зрения всегда сохраняет свое значение вопрос о границах, к которым, как временным или принципиальным границам, всегда остается привязано техническое умение и техническая деятельность, по самому своему существу отличная от магии, которая была лишь мечтой.

Техническое действие в смысле возможности делания имеет свою границу в действительностях жизни, души и духа. Сделать можно только то, что прозрачно для познания, как механизм, и что по самому своему материалу в себе безразлично как нечто абсолютно иное, - в противоположность этому, жизнь, душу и дух хотя и нельзя технически создать, но при известных условиях на них можно технически оказывать влияние. Поэтому существенно удерживать в сознании различение между абсолютным аппаратом (Apparat schlechthin) и тем, для чего аппарат существует. Граница того, что я вообще могу превратить в аппарат и осуществить с его помощью, хотя и составляет границу технического создания, но еще не границу деятельности вообще.

Между техническим владением вещами (technisches Beherrschen der Dinge) и свободной коммуникацией экзистенций лежит еще поприще заботы (Pflegen) и воспитания: здесь иное хотя и трактуют еще как объект, однако признают в его самосущности (Eigenwesen). В заботе и воспитании мы ожидаем изначальности от иного, вступаем с опекаемым (растение, животное) в своего рода обиход (Umgang), который без языка представляет аналог вопроса и ответа; в отношении к воспитуемому мы образуем цели и методы воспитания, прислушиваясь к нему и позволяя ему направлять наши действия, хотя сам он о том и не знает (dem Erzogenen gegenüber erwachsen Ziele und Methoden durch ein Hinhorchen und Sichleiten-lassen von ihm, ohne daß er es weiß).

Граница этой деятельности установлена, в том числе, в самом ее принципе: Условием целенаправленного целеполагания (zweckhaften Zielsetzens) со стороны того, кто заботится или воспитывает, остается самостоятельность (Eigenständigkeit) иного. Вследствие своих действий он может изменить не только метод, но и самую цель их, заново открывая в них для себя самостоятельность своего предмета (durch neues Offenbarwerden der Eigenständigkeit seines Gegenstandes).

Однако остается возможно трактовать как механически используемый материал то, что в себе есть жизнь, душа, дух. Тогда специфическая граница деятельности открывается в силу неадекватности метода материалу в типически обманутых ожиданиях (воспитуемый проявляет возмущение) и в разрушении самостоятельных единиц (живое гибнет, воспитуемый подвергается простой дрессировке). Правда, можно с ограниченной уверенностью утверждать, что репродуцируемые методики имеют определенный успех, более всего - в биологии; в разведении растений и животных деятельность приближается по характеру к техническому действию, но все же и тогда специфическое дарование заводчика отличает ее от чисто технической; всего меньше эта уверенность там, где речь идет о человеке, который, как существо историческое, меняется и сам со всяким опытом, который он переживает и осознает, а потому и не становится устойчивым объектом сам для себя; в его сущности заложено то, что ее познание меняет ее самое непредсказуемым образом.

Политической мы называем деятельность, обращенную на волю других людей, поскольку их действия значимым образом участвуют в произведении нашего мира (Wir nennen politisch das Handeln in bezug auf den Willen anderer Menschen, sofern deren Tun an der Hervorbringung unserer Welt relevant beteiligt ist). В этой деятельности пробуждается и образуется воля совместно действующих, и противодействуют противнику, т.е. заключающемуся в некоторой воле сопротивлению. Границы этой деятельности - это:

а) Необозримость реальных условий и фактического и возможного воления всех вовлеченных в деятельность как ее субъекты и объекты приводит к тому, что возможное и запланированное может всякий раз оказаться бесконечно многосторонним, и что наступающая действительность в целом со всеми ее последствиями всегда оказывается также иной, нежели та, которой кто-нибудь желал достичь;

б) Действительность, с которой мы действуем, сама не является окончательной, как некая прочная база, из которой мы могли бы исходить как из некоторого материала; но эта действительность сама ретроспективно делается иной под воздействием тех целей, которые мы ставим перед нею. В отношении к ней я не могу высказать никакого ожидания, которое бы было объективно устойчиво; ибо уже сообщение этого ожидания, осознание грозящих или желательных возможностей изменяет события - изменяет их, может быть, так, что теперь не происходит то, что произошло бы непременно, если бы все это осталось неосознанным;

в) Помимо мотивов, доступных познанию психологии и социологии, на этот мир воздействует безусловность экзистенции и духовность идей (die Geistigkeit der Ideen). На них решительно невозможно полагаться, но можно только рискнуть в непрерывном, постоянно обновляющемся и изменяющемся соприкосновении (Fühlung) с ними. Доступные общему пониманию мотивы и рационально объективируемые смысловые возможности имеют своей границей непонятное (das Unverstehbare). Это последнее, как обусловливающий момент, отчасти может быть познаваемо извне в географических, технических, метеорологических, психологических факторах и в ограниченном объеме поддается управлению по типу технической деятельности. Но, с другой стороны, это непонятное, как идея и как экзистенция, есть то, чем нужно овладевать в участии и в коммуникации, а не то, что объективно доступно для сугубо пассивного наблюдения. В политической деятельности я, как свободное существо, из некоторой конкретной позитивности вступаю с другими свободными существами в отношение, которое составляет в одно и то же время границу и исток этой деятельности;

г) Политический деятель движется в потоке, который объективно выглядит как последовательность событий, но который в глубине определяется в то же время свободными решениями. Его воля влечет его туда, где собственно принимают решения, и развитие ситуаций может на миг поставить его у руля. Там он может получить возможность направлять движение мира, но, может быть, пусть и никогда не бесследно в объективном смысле, растратить эту свою власть впустую. Или же, действуя, он может делать так, что его жизнь как бы срастается воедино с историческим процессом. Даже в самом благоприятном случае остается сопротивление в собственной среде и в противнике, остается краткость индивидуальной жизни и изменчивость всех ситуаций, так что его собственное дело остается незавершенным и, если продолжается силами других, претерпевает также коренное преобразование.

2. Утопия завершенного устройства мира и трансценденция.

- Утопическая мысль, будто мир есть нечто целое и может быть завершен как целое, обманом напрашивается у нас чаще, чем мы готовы в этом признаться, как самоочевидная предпосылка, так что мы отказываем ей в согласии только там, где эту мысль внятно высказывают вслух. В принципе мир, пусть и не действительно при нынешнем состоянии нашего знания, все же обозрим, как полагают тогда; поэтому необходимо только, насколько это в наших силах, правильно устроить мир на основе завершенного познания и на основе всеобщезначимого идеала. Пусть это и бесконечная задача, но это в принципе возможная задача, как истинная идея. Мы хотели бы тогда отменить смерть, или сделать ее, по крайней мере, безразличным и безболезненным угасанием в том самом преклонном возрасте, когда даже и воля к существованию уже ничего не волит. Мы хотели бы тогда отменить борьбу и навсегда привести человечество в некоторое окончательное состояние при помощи совершенного порядка устройства его заботы о собственном существовании. Мы хотели бы техническими средствами овладеть миром и осмысленно и однозначно направлять всякое движение вещества в соответствии с волей человека.

Смысл этих мыслей неистинен, поскольку, во-первых, всякая деятельность терпит крах из-за своих границ, а во-вторых, мир не является обозримым не только фактически, но и в принципе. Ибо всякое познание и действие пребывает в мире, оно никогда не обозревает весь мир и не господствует над ним, разве только в собственном воображении.

Эта мысль, как идея бесконечной задачи правильного устроения мира, бывает каждый раз истинной в отношении к ограниченным явлениям в мире, но не в отношении к миру вообще, которого, как возможного предмета и возможной цели, и не существует.

Если бы совершенное и окончательное устроение мира было осмысленной целью существования, то как имманентное исполнение оно было бы абсолютным бытием. Трансценденция была бы взглядом в абсолютное ничто. В таком случае была бы непостижима, и даже была бы лишь бессмыслицей и обманом, та абсолютная деятельность, которая выступает в явлении как трансцендирование возможной экзистенции в существовании к самой себе в достоверном сознании некоторого бытия. Ибо целесообразная деятельность постижима в своей цели и оправдана своим успехом; конечная цель стабильного и совершенного мироустройства, как знаемая цель, могла бы поэтому дать достаточный объективный масштаб и смысл всякой деятельности. Но безусловная деятельность совершается только в среде целесообразной деятельности, не будучи достаточно определена и обоснована самим целями этой последней; в успехе или неудаче она не находит окончательного критерия своей истины, но предстоит своей трансценденции, как подлинному бытию.

У границ целесообразной деятельности в мире открывается возможность такого бытия, которое как являющееся существование в мире удостоверяется в самом себе через трансцендирование по ту сторону всякой цели как конечной цели.

3. Пример: терапия в медицине.

На примере обращения врача с больным можно прояснить теоретические и практические границы ориентирования в мире, которые показывает нам всякая деятельность в обращении с людьми. Терапия заключает в себе обширную сферу от технического оказания помощи путем наложения повязки вплоть до так называемой психотерапии. Под общим названием «терапии» оказывается соединено разнородное, где одно служит границей для другого.

а) Больное тело, как и все живое, существует благодаря многосложному механизму, функцию которого можно раскрыть методами физиологии, а его субстрат - физическими и химическими методами, однако всегда лишь отчасти. Поскольку в этом механизме случаются нарушения, в ряде случаев удается технически вновь привести его в движение, подобно некоторой машине, - хотя каждый раз лишь при содействии жизни. Хирургические операции устраняют механические препятствия, создают новые механические возможности, удаляют субстанции, выделяющие опасные вещества, или оказывают уничтожающее действие вследствие своего роста.

Потерю жизненно необходимых веществ восполняет поступление этих веществ в организм в форме препаратов и т.д.;

б) Но только тело, как жизнь, впервые порождает свои механизмы. Хотя жизнь как таковую нигде не удается постичь вполне, однако способы проявления ее закономерностей отчасти доступны наблюдению настолько, что определенные ожидания оказываются в частном случае обоснованными. За этой жизнью мы ухаживаем, лечим ее, раздражаем ее физическими и химическими воздействиями, представляющими собою в то же время планомерное изменение условий окружающей ее среды, - в ожидании, что жизнь будет изменяться в желательном для нас направлении. Таким образом, на основании общих эмпирических познаний, мы лечим тело как жизнь известными нам средствами согласно объективным целям. Но при технических операциях с ним остается риск, обусловленный тем, что в то же время мы имеем здесь дело со всегда отчасти непредсказуемой жизнью (um das nie ganz berechenbare Leben). В любом лечении, обращающемся на самую жизнь, всякое наше действие будет и останется попыткой - в том принципиальнейшем смысле слова, что его приходится изменять с минуты на минуту, смотря по его действию. Уже в той технической деятельности, которая держится пределов неорганического мира, необходимо не только мышление и расчет, но наряду с ними - и искусство, проявляющееся в синтетическом планировании на основе предсказуемостей (Berechenbarkeiten); в специфически биологической деятельности получает значение другое искусство, которое со своим, никогда до конца не рационализируемым, зорким пониманием живого, основывается на инстинкте чуткости к самой жизни (die mit einem nie restlos rationalisierbaren Blick für das Lebendige sichauf einen Instinkt des Erfühlens des Lebens selbst gründet). Эта способность, развитая у разных людей в чрезвычайно различной степени, лишь изредка достигает исконной уверенности у прирожденного врача.

Кроме того, жизнь человека не является чисто объективной, как жизнь животного, - но составляет одно с доступной пониманию душой, которая так же точно зависит от тела, как и сама, со своей стороны, определяет его. Но постижение души - это опять принципиально новый род деятельности, пользующейся коммуникацией врача с больным и принимающей многие формы, требующие принципиального различения:

в) Больного совершенно безличным образом признают в качестве самостоятельного разумного существа, желающего знать о том, что происходит (im Gange ist) с его телом. Врач, на основе своих знаний, дает рациональное сообщение о результатах своих обследований и их значении в применении общего знания к телу больного как частному случаю. Это знание он представляет без каких-либо оговорок, таким, как оно представляется ему самому, предоставляя его самостоятельному и свободному другому для применения и внутренней переработки.

Здесь, однако, возникают трудности. Другой человек не пребывает в отвлеченности от своего телесно-витального существования; он воспринимает то, что услышал, соответственно своим собственным мыслительным навыкам и привычкам, а кроме того, присущему ему способу пугаться. Понимание им своей болезни оказывается небезразличным для самого телесного существования. Знание и настроение, ожидание и опасение, наблюдение и мнение человека оказывают необозримо разнообразное влияние на жизнь его тела. Врач только предполагает, будто обращается к некоторой отвлеченно для себя существующей личности, свободно противостоящей своему собственному телу, которое, в свою очередь, функционирует само по себе как здоровое или больное тело. Своими сообщениями врач воздействует на само это тело; и только в идеальном предельном случае бывает так, что свободная личность может, несмотря на делаемые ей сообщения и на основании поступающих к ней знаний, невозмутимо и по собственной воле оказывать исключительно благоприятное витальное воздействие на собственное тело.

К этому присоединяется, во-вторых, то, что способы знания в большинстве случаев остаются неизвестны ни врачу, ни больному. Что является лишь вероятным; каковы основания знания, какие существуют возможности; недостоверность и относительность общего представления о жизни, которым человек располагает как чем-то самоочевидным; - всего этого ни тот, ни другой не различают. Они принимают за мнимое знание и за нечто неизбежное то, что еще заключает в себе, однако, совершенно определенные аспекты относительности.

Только тот, чья душа способна критически удерживать в витании нерешенности объективное знание, при всей однозначной вере в подлинную науку не впадать однако в суеверное поклонение науке, может остаться господином своего знания. Только тот, кто, вместо того чтобы хвататься за соломинку, видит еще в мнимо неизбежном присущий всему эмпирическому остаток проблематичности, кто привык смотреть в лицо опасностям как возможностям, в состоянии будет, несмотря на эти опасности, сделать планируя для будущего то, что разумно обосновано, и жить в настоящем перед лицом возможной или наверное грозящей гибели (planend für die Zukunft zu tun, was sinnvoll begründet ist, und angesichts des möglichen oder sicheren Untergangs gegenwärtig zu leben).

Страх болезни и нередко трудно преодолимая потребность врача видеть объективной также и свою нужность и важность, соединяясь, приводят к нескончаемым тратам времени и сил на терапевтические меры, которые, будучи сами по себе безразличны или даже вредны, оказывают благоприятное действие на больного только 13 суггестивном смысле, или потому, что создают у него удовлетворение от того, что вообще что-то делается. Это - порочный круг между врачом и пациентом: Врач ограничивает свое сообщение в одобренной больным авторитетной форме. Предпосылкой этого негласно выраженного врачу одобрения служит оглядка на страх больного, а также негласное смешение совершенства предметного знания и умения со слепым доверием этим знанию и умению, желательным для обоих партнеров. Страх и авторитет врача взаимно порождают друг друга. Если страх остается не укрощенным, от этого страдает авторитет; врач, при том же уровне объективного предметного знания, теряет уверенность. Но если из-за этой неуверенности он позволит себе уронить маску своего авторитета, страх возрастает вновь - может быть, до огромной силы, - и врач в подобной ситуации становится невозможен. Щепетильность авторитетного врача, в случае если его указаниям не следуют вполне и во всем, и чувствительность больного, в случае если врач бывает не уверен в своих суждениях, взаимно обусловливают друг друга. И тогда в этом порочном кругу может произойти даже такое обращение, при котором больному приходится лечить щепетильность или глупость своего врача, или врачу приходится бороться с принятыми им же самим мерами, чтобы избавить больного от его страхов. Вследствие этого круга оказывается возможно, что один врач склонен сделать болезнь содержанием жизни своего больного, а другому всего важнее то, как сделать самого себя ненужным для больного и тем самым разорвать этот круг. Невероятно разнообразное по формам развитие, все абсурдности в действительной терапевтической практике, в которой истинная и обоснованная рациональная помощь больному составляет при всем величии только незначительный анклав, оказывающий, впрочем, поразительно сильное действие, издавна приводили к тому, что врач начинает воздерживаться от того, чтобы открыто говорить о своих находках и мнениях, и начинает положительно «лечить» душу больного:

г) Теперь с точки зрения медицинского знания будто бы оказывается возможно увидеть больного как целое из тела и души. Душевное лечение становится элементом терапии. Больному не только не говорят более начистоту о том, что знает и что думает врач, но каждое слово, каждая мера, каждое действие должно быть отныне в принципе рассчитано на то, чтобы оказать психическое действие на больного. Соответственно известным фундаментальным представлениям о человеке - остающимся большей частью непроясненными, - соответственно условным правилам, традиционным представлениям о желательном, пригодном и о счастье человека, этот человек становится теперь, казалось бы, как некоторое целое объектом врачебного воздействия, в том смысле, что всякий поступок врача должен быть соразмерен как средство для цели. Врач и пациент на самом деле совершенно друг от друга далеки, причем пациенту кажется, будто он чувствует человеческую близость, а врач довел отстранение (Distanzierung) до внутреннего прекращения коммуникации с больным. Ибо врач уже не говорит от своего лица как он сам, но делает себя простой функцией в процессе лечения. Фактически исполнить этого невозможно, поскольку в дело всегда вмешивается субъективность человеческих симпатий и антипатий, и поскольку, прежде всего, сам врач, чтобы оказывать душевное воздействие, должен предстать естественным и витально-присутствующим, что могло бы удаться ему только при исключительном даре жестикуляции и притворства.

Объективирование приводит к созданию правил, которые врач использует, как всякие другие правила лечения, хотя они совершенно инородны по смыслу. Так называемая «ошеломляющая терапия (Überrumpelungstherapie)»²¹, электрический фокус-покус - впечатление от которого при суеверной вере в науку или при суеверии, обращенном против науки, позволяет достигать суггестивного эффекта, - принудительная смена жизненной обстановки, - таковы рецепты этой методики попыток, проб и случайных удач. Эти процедуры, как таковые, имеют ограниченную практическую полезность, хотя здесь и невозможно совершенствующееся развитие и новый опыт.

Даже если эти объективации и правила становятся, по видимости, свободнее, проникая, казалось бы, в качестве богато разработанной понимающей психологии во внутренний мир и его подлинные основания, здесь всегда остается та неадекватность, что человека принимают как объект, правда, по видимости в стихии коммуникации, но человек считается здесь не самим собою, а только случаем правила. Здесь складывается современный аналог старинной камере пыток, подвергают ли при этом людей, как во время войны, против их воли фактическому сочетанию невыносимых болевых ощущений от электрического тока, принудительных строевых занятий и гипноза, чтобы излечить их от нарушений нервной системы, или же им - по их собственной или почти собственной воле -навязывают переживания из детства, дикие сексуальные вожделения и тому подобное, утверждая при этом, что отчетливое воспоминание обо всем этом сможет излечить их.

Здесь врач снова сознает, что наткнулся на границу и на мгновение в несведущей наивности переступил эту границу. Человек как целое не допускает объективации. Поскольку он объективируем, он есть предмет в ориентировании в мире, но как таковой он также никогда не есть он сам. В отношении к нему как объекту можно действовать путем рассудочного внешнего устроения (Arrangieren) соответственно правилам и опыту. В отношении к нему самому - т.е. к нему как возможной экзистенции - я могу действовать лишь в историчной конкретности, в которой никто не является уже «случаем», но в которой совершается судьба и просветление судьбы. Теперь уже недопустимо более смешивать объективно-предметное в человеке как действительном в эмпирическом смысле, и его самого, как являющуюся в коммуникации экзистенцию. Первое поддается изучению, может быть универсализовано, подведено под правила; но вторая всегда лишь исторична и не знает универсализаций. С первым возможно обращение средствами техники, ухода и искусства, вторую можно разворачивать только в общности экзистенциальной судьбы;

д) Поэтому последним средством для врача и больного остается экзистенциальная коммуникация: врач принимает и на себя судьбу своего больного. Теперь он занял новую позицию: релятивизируя все свои прежние методы, он знает экзистенциально изначальное, не допускающее обоснования и сообщения по правилу, умолчание и слово (Verschweigen und Sagen). Больной для него теперь уже и не доступен познанию и лечению, как целое, и не может быть совершенно безлично и безразлично признан отвлеченным для себя существующим лицом и предоставлен затем самому себе. Теперь врач ищет и вопрошает от свободы к свободе, но не стремится ни опекать, ни выдвигать абстрактные требования. Врач ответственно сознает в себе, что он в ответе за умолчание и за слово, - тогда как прежде он или полагал себя имеющим право на безграничную откровенность, когда предоставлял другого ему самому, и перекладывал на другого всю ответственность за воздействие своих слов, совершенно устраняя свою собственную ответственность, - или же, наоборот, полагал себя в полном праве в каждом случае умолчания, поскольку-де больному не нужно знать ничего, кроме того, что непременно необходимо ему для выздоровления, причем свободы другого уже не признавали, более того, врач исходил из предположения, что вполне постигает его. Теперь же умолчание оказывается столь же виновным, как и слово, если умалчивают или говорят просто рассудочно, не зная общности судьбы и историчного сознания. Не только умолчание и слово, но и каждое требование и негласное вменение, всякий вопрос и целеполагание попадает в этот историчный процесс коммуникации двух экзистенций, противостоящих друг другу как врач и больной. Деятельность на основе взаимоотношения цели и средств становится основой и средой. То, что объективно есть лишь попытка, экзистенциально становится риском в процессе общности существования (Was objektiv ein Versuch ist, wird existentiell zum Wagnis im gemeinschaftlichen Prozeß des Daseins).

Здесь есть историчное мгновение и созревание. Врач - не техник и не спаситель, но экзистенция для экзистенции, бренный человек рядом с другим человеком, вносящий достоинство и свободу в другом и в самом себе в действительное бытие и признающий их мерилом. Здесь уже нет более окончательных решений, и нет ничего правильного, а есть любовь к благородным существам в нас, которая не есть однако лишь сострадательная любовь к Божьей твари, творящая дела милосердия, не вкладывая в них своей самости, при недостатке подлинного участия - а потому унижая и оскорбляя другого человека (Es gibt keine endgültigen Lösungen mehr, und nicht mehr das Richtige, aber die Liebe zum adligen Wesen in uns, nicht als die nur mitleidende Liebe zur Kreatur, die sich ohne Einsatz des eigenen Selbst karitativ bei Mangel wahrhafter Beteiligung - darum den Anderen herabsetzend und kränkend - betätigt).

Если мы окинем взглядом эти направления деятельности врача, которые словно бы случайно оказались собранными вместе под общим именем «терапии», то увидим, как каждое направление наталкивается на свою границу там, где испытывает нарушения оттого, что поперек дороги встает что-то другое, что, в свою очередь, делает возможной некоторую новую деятельность: в сугубо технически-механическом это жизнь, в области жизни - душа, в области души - возможная экзистенция. Но эта последняя ни в какой форме не становится предметом ориентирования в мире, которое в понимающем рассмотрении души достигает крайнего возможного своего предела, однако не замыкаясь; ибо это рассмотрение не исчерпывает человека.

Но для деятельности терапевта к этому присоединяется и общая граница: ни один врач физически и экзистенциально не в состоянии постигнуть своих пациентов во всей целокупности этих ясно различающихся направлений. Правда, в своей чисто технически-механической деятельности он вынужден думать о жизни, которая должна помочь ему добиться нужного результата. Достичь этого он может. Но в области жизни он должен думать о душе, которую всегда также затрагивает каждое его действие, каждое его вмешательство. Это уже труднее. Но совершенно невозможно - вступить со всеми своими больными в экзистенциальную коммуникацию. Поэтому деятельность терапевта постоянно принуждена идти на практические компромиссы: «экранируя» все более поздние направления работы, более или менее ограничиваться в мысли и действии только технической и биологической областью. Если речь не идет о таких нарушениях телесной жизни, которые фактически и по мнению пациента мелки и несущественны, но болезнь затрагивает человека как целое, врачу на каждом шагу придется мириться с неадекватностями и страдать от неизбежной неправильности своих действий: он оставляет в неприкосновенности душу - и все же, сам не зная того, воздействует на нее. Он лечит душу и делает формально-предметным то, что, как экзистенция, никогда не может стать предметом. И он видит, что в человеке существенно и даже составляет его подлинное существо то, что пребывает по ту сторону всякого ориентирования в мире: возможная экзистенция. Только при ясном знании и различении он может сохранить искренность и быть готовым к экзистенциальной коммуникации там, где она возможна и необходима ему; тогда он может соблюсти свои границы и не прибегать к мучениям больного, если он не в силах добиться окончательного результата.

Для больного же врач - это не машина, которая приносит здоровье и которой за это платят. Каково внутреннее отношение больного к врачу, и чего больной от него ожидает, - это определяет характер развивающейся здесь коммуникации. Воля к авторитету и убедительной достоверности, слепое стремление помочь и слепая вера в окончательную возможность этой помощи, становящийся абсолютным страх принуждают врача к тому, чтобы в любом случае что-то предпринимать терапевтически, чтобы «лечить» больного, не думая о его экзистенции, чтобы сжалиться над больным в простом сострадании милосердия, - и при этом неизбежно презирать его. Но ясность и обдуманность сознания пациента, и его оправданное желание, чтобы его лечили рационально, без опоры на теорию и предрассудки и на простые привычки, принуждают врача к тому, чтобы дать ответ и обосновать свои действия, а нередко и даже большей частью к тому, чтобы вовсе ничего не делать и ограничиться одним наблюдением. Анекдот об Аристотеле, который ответил своему врачу на его предписания: «я так и сделаю, если ты сообщишь мне основания своих предложений, и я пойму их»²², характеризует эту позицию так же точно, как обоснованное, отнюдь не только спонтанное желание врача и больных обращаться в неясных ситуациях за консультацией к другому врачу и свободно обсуждать положение дел. Здесь врач так же перестает быть авторитетом для больного, как там он должен был оставаться авторитетом против своей воли. Только в этом случае утраты авторитета открывается возможность для экзистенциальной коммуникации.

Действительность показывает нам намного более разнообразные отношения между врачом и пациентом, но немногого сказанного выше достаточно, чтобы сделать понятным читателю утверждение, что сам врач является судьбой для своего больного в том смысле, что больной отчасти сам собою вызывает эту судьбу, отчасти же преднаходит ее как встречающееся ему бытие врача.

Ориентирование в мире есть наука, поскольку познанное в нем убедительно по замыслу и по критическому методу. Убедительно правильного как такового существует сколько угодно и нескончаемо много; для науки эта правильность еще безразлична; нет смысла желать узнать это правильное как таковое. Но сам смысл науки, коль скоро этот смысл должен непременно иметься там, где страстно занимаются исследованиями, уже не может быть научно доказан. Кто хочет получить ответ на вопрос о смысле науки, и за отсутствием доказуемого ответа отвергнет этот смысл и не станет более заботиться о науке, - опровергнуть того невозможно. Прояснение смысла в фактически совершаемой науке - это только философская возможность. Как объективный мир не закругляется в самом себе и не имеет понятного бытования через самого себя, так и знание о нем не имеет опоры в самом себе; оно указывает за свои пределы. Правда, наука простирается не дальше, чем само убедительное знание, но в то же время наука есть нечто большее. Выяснение этого «больше» приводит не к доказательствам, но к призыву: постичь смысл науки.

1. Науки связаны друг с другом в единство знания (Daß Wissenschaften zusammengehören zur Einheit des Wissens).

-В древности из целительской практики возникла медицина, из строительства - техника и математика, из мореходства - география. В эпоху перехода от средневековья к Возрождению мастерские и шахты были местом приобретения знаний и открытий. Из общественной жизни античности кристаллизовалось прагматическое знание в виде риторики, политики, юриспруденции. Здесь, как и в задачах современного общества, лежат корни государственных наук нашего времени. Из мировоззренчески обусловленных импульсов возникают особые науки: из гуманизма - филология, из церковной религии - богословие.

Так всякое знание возникло из практики особенного существования. Первично здесь желание знать и определенная цель. То же, что науки связаны друг с другом в единство, не составляет первоначальной мысли; только после того как было накоплено знание, философский вопрос объемлет взаимную связанность всякого знания. Тогда знание становится целым в философском космосе, из которого затем вновь отщепляются одна наука за другой, чтобы, наконец, пойти каждая своим собственным путем, по видимости без помощи философии. Последующие частные науки исторически коренятся как в практике, так и в мыслительном конституировании и обособлении из философского мироздания.

Знание, - там, где оно остается привязанным к цели и тесноте особенного существования, - не имеет причин задавать вопроса о своем смысле, поскольку этот смысл уже получает практическое исполнение. Знание как знание приобретает значение только благодаря философии и дает себе ответ на вопрос о своем собственном смысле, сознавая свою универсальную взаимную связанность.

Знание в практике ищет надежности, чтобы, полагаясь на объективное, фактическое, суметь устроить деятельность согласно рассчитанным ожиданиям. Знание, как удостоверение моего бытия, бытия вообще, отыскивает себя на пути, ведущем за пределы всего действительного и особенного. Надежность всегда бывает лишь партикулярной, ограниченной; в конце концов она подводит нас; кто верит, что в ней есть бытие, того разочарование повергает в отчаяние. Удостоверение же ищет целокупности (Totalität), которая ничего не исключает, но и никогда не может быть с окончательностью охвачена мыслью. Только из подлинного желания удостовериться происходит воля ко всякому знанию, потому что от удостоверения не должна ускользнуть ни одна существенная черта бытия, и из него происходит идея единства наук. Из воли к надежности возникает интерес к знанию, поскольку оно дает эту всегда ограниченную надежность; для философствования надежность есть только ступень.

Таким образом, смысл науки связан с единством наук. Без этого единства смысл может быть получен лишь в отношении к партикулярным и техническим аспектам некоторой цели. Поэтому вопрос о единстве - это основной вопрос философствования о смысле науки. На первый взгляд, это единство получают, указывая общие черты всякого знания. Если знание необходимо связано со своим выражением в суждениях, подчиненных законам формальной логики, то это значит, правда, что эти законы, как логическая форма, составляют неотъемлемое условие всякого знания, но склоняет также к ошибочной мысли, видящей истину в суждении, а наконец, и к тому, чтобы характеризовать единство наук формальными, логическими рассуждениями. Это общее еще не есть единство. Этот могучий импульс, влекущий к знанию как знанию, в отличие от овладения отдельными знаниями для особенных целей, из этого общего постичь в понятии невозможно. Он не может возникать из формальных всеобщностей, но может возникнуть только из субстанциального содержания.

Другая общая черта - это критическое различение факта и сновидения. Но это различение, прежде всего, не относится ко всему знанию, а помимо того, несмотря на свое фундаментальное значение для эмпирического познания, оно все-таки не составляет сущности единства этого знания. Факт, как таковой, еще не имеет значимости для науки. Но он при любых обстоятельствах может оказаться значимым для метафизического удостоверения бытия. Ибо смысл эмпирического знания получает единство только из постановки вопроса, удостоверяющегося в бытии, каждый раз констатируя: это бытие таково, что этот факт возможен и действителен в нем.

Если во всем особенном имеется в виду бытие, если я хочу все знать не из любопытства знать многое, но ради удостоверения бытия в постижении единого, то науки подлинно связаны друг с другом в единстве. В них я желаю знать существование, таким путем, что я совершаю универсальное ориентирование в мире, чтобы приблизиться к бытию. Это означает, что ориентирование в мире имеет свой смысл в единстве наук вследствие того, что приготовляет путь для метафизики. Только метафизика дает знанию, как знанию, опору в некотором объемлющем его смысле.

Нельзя отрицать, что отдельные науки процветают именно в технических аспектах, и что некоторые из них конституировались как ограниченный мир науки. В таком случае единство этой науки ошибочно ставится на место единства наук, как, например, в утверждении изолирующихся естественных наук, будто науки о духе -это, собственно, не науки вообще. Здесь абсолютизация ограниченного метода и отдельных предметов совершает узурпацию прав; ибо с такой абсолютизацией негласно и некритически сопряжена наивная метафизика, как мнимое знание о подлинном бытии.

Жизнь наук всегда подвижна. Она может сосредоточиться на тех особенностях, которые в данное время считаются существенными; в этом случае оформляются господствующие науки известной эпохи. Она может распасться на бессвязную сумму многих наук. Она может, наконец, слиться и сплавиться в философии, которая отныне одна лишь считается важной. Но науки имеют действительность лишь там, где они стоят автономно в напряженном отношении к философствованию, от которого получают импульс движения. Они живы сознанием смысла, которое может быть подлинным только в отношении к целому знания; иначе это сознание было бы лишь внешним образом соотнесено с целью, и должно бы было рассыпаться.

2. Наука и метафизика.

- Исторически метафизика, как набросок бытия, неоднократно становилась повитухой при рождении мироориентирующей науки. Атомизм Демокрита стал теоретическим орудием для новейшего естествознания, диалектика Гегеля - для исторической науки; представления Кеплера о космически-метафизической гармонии послужили истоком для его астрономических открытий; метафизика Фехнера заложила основу постановки проблем в его психофизике²³. Всякий раз научная мысль отделялась от своего метафизического корня. То, что в качестве объективной метафизики было наброском подлинного бытия и во что верили как в подобный набросок, падает затем на уровень простой гипотезы, как мыслительной возможности, и при растущей опытной верификации возвышается, будучи очищено от всякой метафизики, до степени плодотворной теории. Из метафизического побуждения были созданы категории и мыслительные средства, которые поначалу звучали как словно бы метафизическая музыка понятий (metaphysische Musik der Begriffe), но которые затем были секуляризированы до метафизически бессодержательных мыслей в мире, и испробовали применить их как эффективное средство научного исследования.

Это исторически ограниченное и предметно случайное отношение метафизики к науке не составляет подлинного и потому постоянного движения научного исследования под воздействием метафизических побуждений. Именно преодоление этой зависимости в чистоте научного ориентирования в мире сделало по-новому очевидной неизменную и подлинную обоснованность (Fundierung) смысла науки в метафизике.

Вот уже несколько веков, как настало время (die Zeit ist reif geworden) для сознательного и строгого отделения убедительного знания как объективного состава ориентирования в мире от метафизических аспектов. Содержание теоретических представлений эмпирического исследователя имеет методическую функцию разве что в качестве гипотезы и отделяется от своего метафизического смысла. Психологически может случиться так, что исследователь верит в объективную реальность этих представлений не в относительном, а в абсолютном смысле, но предметно это безразлично или даже оказывается помехой. Метафизическое побуждение отделилось от предметных содержаний, которые с чистой теорией сделали также возможными чистую технику, освобожденную теперь от всякой недействительной магии. Если первоначальная практика (например, в медицине) составляла целое из технически-целесообразных и магических действий, достигавшее понимания себя в мифических представлениях, - причем объективный успех так часто должен был оставаться недоступным для практики, а метафизика в то же самое время оставалась в плену самого внешнего и конечного, - сегодня достоинство человека как разумного существа видят в способности, во всем, что доступно знанию и планомерному умению человека, вплоть до повседневной жизни, ясно и целесообразно постигать, каково оно само по себе (sachgemäß). Впрочем, и сегодня индивид только благодаря усваиваемому процессу образования делается способным чисто постигать убедительное и фактическое, обладая критическим знанием о способах и границах этого знания. То, что и современная жизнь пронизана суевериями, нервозными страхами, политическими утопиями, слепотой к действительному и нецелесообразным поведением, - показывает нам только, с каким трудом осуществляется научная объективность в личной практике каждого человека.

Но там, где осуществилось чистое, научное ориентирование в мире, там выступают следствия, находящие свою истину в том, что они делают возможной экзистенцию, взирающую к трансценденции (Existenz im Blick auf Transzendenz), и без нее оказывающиеся поддельными. Эти следствия таковы:

а) Целость (Totalität) картины мира разрушилась. Нет более целого, в котором всему находилось бы свое место, - ни онтологического целого схоластики, ни абсолютизированного целого механистических, органологических и иных особенных категорий и методов, ни гегелева диалектического целого;

б) Вместо системы целого остается истинной только лишь систематика, относительные категориальные и методологические порядки. В этом заключается истина как идея. Но есть много идей, и нигде нет идеи вообще, как идеи идей. Идеи есть в нашем мироориентирующем существовании, но нет никакой идеи существования вообще. Как отдельная идея, так и сам мир идей не знает завершения. Все объемлющие порядки, которые, казалось бы, достигают последних границ, опускаются до значения порядков вещей в мире. Система наук и система сфер духа, как наиболее объемлющие порядки, сами суть нечто наименее достоверное и крайне относительное.

Это очистившееся ориентирование в мире сохраняет, однако, свое философское основание, как смысл науки, в метафизическом побуждении, не угасающем с этой очисткой науки от метафизики, но только становящимся еще более истинным в своей самодостоверности. Оно скрывается за желанием знать, для которого знание, как знание связано с другими знаниями в единстве наук, потому что во всяком знании оно желает пробиться к границам, на которых затем специфически осуществимо знание незнания (Wissen des Nichtwissens). Тем самым оно, некоторым нарастающе содержательным способом, достигает трансцендирования. В нем экзистенция пытается на пути безграничного ориентирования в мире прийти через сущее к бытию (auf dem Wege über grenzenlose Weltorientierung durch das Daseiende zum Sein zu kommen), движимая вечно неутоленным желанием читать сущее как шифры бытия. Наука, поскольку это слово имеет философский смысл знания в единстве знания, исполняется и совершается не сама собою, но только в том, что экзистенция в ориентировании в мире, будучи отброшена этим ориентированием к самой себе, делается открытой для трансценденции.

А потому это ориентирование в мире не остается просто знанием о чем-то, но становится нахождением себя самого в мире (ein Sichselbstfinden in der Welt). Но это означает: в то время как сознание вообще со своими категориями исполняется в соответствующем порядке мира относительно познаваемым (durch die relativen Erkennbarkeiten), экзистенция постигает себя в своей абсолютной историчности в историческом мирового целого (erfaßt sich Existenz in ihrer absoluten Geschichtlichkeit im Geschichtlichen des Weltganzen). Через ориентирование в мире сознания вообще экзистенция обретает пространство для своего метафизического самопросветления.

Правда, во всех науках есть чудесный флюид философской значительности, состоящий в том, что исследователя в его исследованиях фактически движет как бы некий миф в действительности: так в биологии, в истории, даже в математике. В наибольшей мере это случается там, где он всецело предается убедительному и эмпирическому исследованию. Но это исследование немедленно переживает срыв и утрачивает сразу и подлинную метафизику, и науку там, где сам этот миф начинают трактовать как предмет рефлексии, и исследование понимают как исследование ради этого мифа - например, как объективное учение о шифрах существования, которые, как тогда кажется, должны стать здесь доступными для сознания вообще. Хотя исследующее ориентирование в мире может возникнуть из метафизики и длительное время поддерживаться в своем движении ею, но оно может стать и остаться исследованием только при условии предметного исключения метафизики из своей сферы. Поэтому возможно, что работы, посвященные историческим, биологическим предметам, предметам точных наук, могут обращаться к нам как философия, хотя сами они не желают ничего и непосредственно не дают ничего, кроме исследования. Это - не смешение, а исполненная смысла действительность науки, сознающей свою принадлежность к единству всякого знания.

После этих размышлений имеют силу положения, по видимости противоречащие друг другу: «Осмысленная наука существует благодаря метафизике» (а именно, метафизика отделяет существенное от несущественного, благодаря ей имеется побуждение и цель; она составляет основу науки, не будучи самой наукой), и имеет силу другое положение: «Подлинная наука существует без метафизики» (а именно: наука логически убедительна и остается значимой в своих доказательствах, методах, результатах, как правильное знание, независимо от всякой метафизики). Чем более чисто конституируется ориентирование в мире как наука и чем более чисто оно предметно исключает из своего состава метафизику, тем яснее становится ее релевантность как науки, и в то же время - ее метафизическое значение. То, что ее мифическое значение никогда не может быть доказано объективным образом, - это обосновано в сущности ориентирования в мире, которое остается единственно значимым для сознания вообще, тогда как миф в ней доступен только для экзистенции. Известная всем тайна (das offenbare Geheimnis) - это одна из существенных черт мироориентирующей науки, которая поэтому, будучи пустой и безразличной как безэкзистенциальность одного лишь сознания, может стать готовностью к прыжку для возможной экзистенции. Именно по этой причине сильная и сознательная экзистенция решительнее всего настаивает на чистоте науки как убедительного знания. Как эту свободную от ценностей науку требует и осуществляет как раз наиболее решительно оценивающая экзистенция, так науки, независимой от метафизики, требует экзистенция, исполненная своей трансценденцией. И то, что экзистенция совпадает в этом отношении с требованиями предоставленного самому себе убедительного ratio и его критических притязаний, делает возможным надежный союз с этим последним, но порождает также и замечательную двусмысленность науки: а именно то, что она по масштабам этого ratio может оставаться на одном-единственном уровне в нескончаемом ряду своих сополагаемых достижений, тогда как для экзистенции она оказывается то пустой, а то содержательным незнанием. Поэтому идеал чистой науки хотя и имеет смысл, как идеал арбитра с инстанцией убедительного знания, но он теряет всякий смысл, если этот идеал науки представляется существующим в себе самом по собственному полномочию. Он не может тогда ни создать содержания, ни побуждать к чему-нибудь. Без метафизики остается только произвольность правильного. Неистинный идеал чистой науки, утверждающий замкнутый в себе покой убедительного знания, приводит ко многим смешениям, и прежде всего к тому, что люди принимают вид борцов за общезначимые убедительные правильности, там, где в действительности противостоят друг другу различные убеждения. Эти смешения приводят к тому, что от отчаяния начинают утверждать, что наука готова служить чему угодно, потому что по надобности она все может доказать или опровергнуть. Но это она делает не для критической мысли и не для содержательного исследования, но лишь в бездонном (bodenlosen) софистическом самодвижении пустой рефлексии.

3. Смысл науки в специфическом удовлетворении исследующего человека.

4. Ценность истины.

- Вопрос о том, имеет ли истина ценность, или же знание в конечном счете оказывает разрушительное действие, - очень старый вопрос. Кто умножает познание, умножает скорбь; знание расслабляет деятельность; сознание повергает в страх и препятствует естественному ходу процесса жизни; овладение познанием есть грехопадение. Так или подобно этому говорили нередко. Здесь утверждают уже не бессмысленность науки, выдвигая просто положение: не стоит знать, - но само знание видится как некий рок. При этом имеют в виду убедительное знание, неотклонимо существующее как нечто чуждое мне; я должен признать его, потому что не могу уклониться от него; оно кажется одновременно и самой прочной, объективной опорой, и неустранимым, уничтожающим меня своей необходимостью бременем; в силу первого оно кажется заманчивым, в силу второго - подавляющим меня своей тяжестью.

Это сомнение в ценности всякого знания разворачивается и далее: во-первых, оно ставит под сомнение прочность знания и отрицает его возможность; затем, оно усматривает в знании основание безрадостности человеческого существования; и наконец оно утверждает, что знание разрушает то, что оно познает.

Первое обвинение гласит: знание обманывает, ибо ведь на самом деле мы ничего не знаем. Всякое знание сомнительно. А потому результатом желания знать бывает отчаяние, признающее, что мы ведь ничего знать не можем. Мы исследовали, чтобы знать достоверно. Но в конце исследования мы стоим перед пропастью, лишились наивного обладания своим бытием и не имеем достоверного знания. Желание знать, говорят тогда, ведет к тому, что характеризуют как скептицизм и нигилизм.

Это обвинение возникает из ложной предпосылки, а именно, из смешения понятий об истине: мы желаем иметь всю истину в форме объективного убедительного знания, и тогда мы в самом деле вынуждены отчаяться в знании, ибо никакое убедительное знание не бывает безусловным, но каждое знание вместе со своими предпосылками относится в каждом случае к чему-то конечному в мире. Однако с точки зрения экзистенциально обоснованных понятий об истине убедительное знание есть только путь. Если мы превращаем убедительное знание в цель, чтобы иметь в нем свою опору, если, тем более, мы желаем, чтобы это знание давало нам миросозерцание, то мы должны испытать отчаяние, ибо отчаяние это заключалось уже в ложных требованиях к убедительному знанию. Знание, как предполагают здесь, должно дать то, чего в нем не заключается, и в то же время мы уклоняемся от тех требований, которые оно предъявляет.

Второе обвинение, гласящее, что знание есть основание безрадостности и безнадежности жизни, видит в знании источник разрушения для естественной установки человека в его чувстве существования. Стремление все знать, которое считается обычно чертой достоинства человека, считается здесь высокомерием, губящим всякую радость жизни. Как человек порою может думать о постигающих его действительностях: «О, если бы я этого все-таки не знал», - так же здесь оценивают знание вообще. Только забывая, можно радоваться, жить можно только, если предаваться иллюзиям. Как индивиду нужна его частная ложь о жизни, так же, говорят в этом случае, духовные движения, в которых мы живем, нуждаются в своих иллюзиях. То, чтобы человек отставлял в сторону неудобные факты и все обременяющее его знание, и чтобы в случае опасности он крепко держался за некое мнимое знание, считают здесь условием жизни. Индивидам нужна ложь об их жизни, духовным движениям масс нужны их иллюзии.

Это обвинение справедливо, поскольку оно утверждает, что знание затрудняет жизнь (das Wissen das Leben schwer mache). Для отдельного человека определенное знание может стать невыносимо и может фактически погубить его. Но само это обвинение предполагает суеверие знания (Wissensaberglauben), для которого знание получает абсолютный характер, неподвижно наличествует как простой результат и, в принципе, распространяется на все. Однако убедительное знание всегда партикулярно и относительно. Не может быть, например, абсолютно достоверных прогнозов. Но если прогноз относится к событиям, зависящим в том числе и от человеческой деятельности, то само мышление и высказывание прогноза становится фактором, который, смотря по конкретной ситуации, может даже вызвать это событие или воспрепятствовать его наступлению. Кто имеет претензию, что желает знать то, что доступно знанию, тот может делать это, в действительности, лишь если он желает знания методически (mit Methode), со знанием источников возможных ошибок, и если он, при неизменно присутствующем факторе недостоверности, может сказать перед лицом грозящих прогнозов: «Водружу у могилы надежды стяг»²⁶; пока, наконец, для обреченности на смерть не улетучивается всякое решение, оставляя окончательное бессилие, которое неизбежно не может уже оставаться в объективной надежде, но взрывает ее в экзистенциальном принятии-на-себя (im existentiellen Aufsichnehmen). И все-таки в еще сохраняющем жизненную силу существовании знание редко оказывается поставлено перед альтернативой: знать или не иметь возможности знать; скорее, имеющее значение для существования знание обыкновенно бывает лишь более или менее вероятным знанием. Само знание всегда находится в движении, и вместо того чтобы застывать в покое, остается в вечном вопрошании к самому себе. И в этой своей критической форме знание тоже затрудняет жизнь, делает ее в крайних случаях даже невыносимо трудной. И уже экзистенция решает, чего она хочет: сохранить ли покой в отсутствие знания или рискнуть на самые крайние пограничные ситуации. Этого ни от кого нельзя требовать, никому нельзя и запретить этого. Но знание может не только разрушать, оно так же точно может привести экзистенцию к ее собственной глубине, приводя ее к ее истинной трансценденции.

Ибо настоящий порок этого обвинения заключается в том, что оно выдвигает против знания, как знания, утверждение, которое, как таковое, отнюдь не является убедительным знанием. Это утверждение имеет абсолютизирующую форму, утверждающую в общем и в целом то, что может быть значимо в единичном случае и в распространении на все случаи имело бы только относительную значимость.

И наконец, то, что знание будто бы разрушает, - счастье непосредственного существования, - само столь многозначно и сомнительно, что это обвинение, чтобы оно могло устоять как познание, должно было бы знать, что же именно оно желает защитить под именем этого счастья. Скорее, после того как мы решимся испытать тяготы знания, начинается такое бытие, которое в смысле действительно бывшего мы только по ошибке можем помыслить как утраченное.

Третье обвинение гласит: анализ (das Analysieren) жизни и переживания, мотивов и целей уничтожает само анализируемое.

В конце концов верно, прежде всего, что жизнь есть «не что иное, как» - и далее, кому как больше нравится: воля к власти, половое влечение, жажда существования и т.д. А потому требуют сохранения здоровых инстинктов, желают прекратить анализ, особенно психологический и социологический анализ. Рефлексия, говорят тогда, превращает все, к чему прикасается, в нечто такое, ради чего не стоит стараться. Она подрывает основы подлинного самосознания, обнаруживая за каждым сознанием нечто иное и никогда не достигая сути вещей.

Это обвинение относится к особому способу знания; утверждение, что анализ уничтожает анализируемое, справедливо только по отношению к иллюзиям. Это обвинение слишком многого ждет от знания, получаемого путем анализа, и с ложной верой смотрит на его результаты; анализ всегда строит лишь набросок возможностей и типов, с которыми мы приступаем к действительностям, никогда, однако, ими не исчерпывающимся. Таким образом, обвинение предполагает нечто невозможное; поскольку анализ вовсе не достигает того, что он якобы уничтожает, он не может быть убедительным знанием о некотором сущем, которое подлинно есть. Есть такая в самом замысле неправдивая аналитика, которая на самом деле есть лишь уклонение от свободы; человек хотел бы удостовериться на пути, лежащем через некоторое знание, в том, что действительно только через свободу из собственной вовлеченности как экзистенции, но никогда не как то, что мы можем найти в данном. Анализ не проникает до меня самого. Разочарование несправедливо выдвигает упреки в адрес знания. Просветляющий анализ имеет экзистенциальное значение, но он не может ни создать, ни разрушить бытие как возможную экзистенцию. Он остается в стихии явлений как подлежащих объективации.

Сомнению в ценности знания нельзя просто противопоставить утверждение о его положительной ценности. Там, где воля к знанию безусловна, там в ее оправдание ничего говорить не нужно. В самом деле, нет нужды знать, куда еще поведет нас знание. Возможность знать и знание - это наша судьба. Отменить ее мы не можем. Мы можем только выбирать: исполнить ее или уклониться от нее.

Возможно ли уклонение при подлинности экзистенции - это еще один вопрос. Есть ли смысл соединять убедительное знание с понятиями об истине «идея», «экзистенция», «трансценденция» под общим именем «истины»? Доказать это невозможно, ибо такое доказательство оставалось бы лишь в рамках убедительного; но идея, экзистенция и трансценденция не являются сущими предметами в мире. Я достигаю их только в просветлениях косвенного осознания.

Однако то, что в языках мира слово «истина» тысячелетиями употребляется в столь различных смыслах, служит нам указанием на внутреннюю взаимосвязь. Истина экзистенции становится неуверенной в себе, если она обходит убедительное знание или погрешает против него. Есть своеобразный пафос в словах: sapere aude²⁷, безусловность желания знать, которая однако не может быть выведена из достоинства простой правильности. Первоначальное желание знать есть риск, потому что за ним следует опасность отчаяния. В неограниченном знании я смотрю в лицо действительности, перед которым могу окаменеть. То, что просветляется в пограничных ситуациях, только познанием постигается во всей полноте его действительности. Великий и страстный исследователь - если бы его спросили, какой смысл имеет для него наука, - мог бы, вероятно, ответить, что нужно посмотреть, что может выдержать человек. Обходить убедительное знание - это предательство по отношению к истине, лежащей еще глубже. Убедительное знание -это форма, в которой наше существо осознает налично существующее во всяком его виде. Без сопротивления этого знания свобода не может обрести существование и принуждена бывает оставаться бессодержательной.

Не только из закона противоречия, не только из желания признать убедительно верное проистекают слова, которые, как некую тайну, произнес, умирая, Макс Вебер: «Истинное - это истина». В них точно выражено целое истины, в котором это убедительное знание заключено как путь к ней. Только с истиной я стою и падаю, как экзистенция, и только из нее может получить свой производный и вторичный пафос убедительное знание науки.

Тот колышек, к которому можно прикрепить науку, чтобы она наверняка получила возможный для нее смысл, невозможно отыскать в мире посредством ориентирования в мире. Экзистенциальная значимость ориентирования в мире заключается в том, чтобы знание прекратилось и чтобы, перед бездной ничто, для экзистенции открылась возможность трансцендирования. Знание не дает окончательного удовлетворения. Но знание - это путь, по которому экзистенция может прийти к самой себе: между тем как в ориентировании в мире она стремится к знанию, смысл науки в конечном счете зависит от того, из чего экзистенция приготовляет для себя возможность трансцендировать мир.