Философское ориентирование в мире

1. Теснота существования и целое.

- Философии должно быть возможно иметь насущную действительность в одном человеке и на протяжении одной жизни. Если это требование не будет выполнено, исчезнет сам смысл философствования.

В науках индивид участвует своей работой в процессе исследования, объемлющем и превосходящем рамки его существования; он может специализироваться, избрать себе особую науку, а в этой науке, в свою очередь, известные особенные проблемы. Ему нет необходимости взирать на конец жизни, и он может жить с сознанием того, что придут другие и продолжат труд исследования, так что его собственный результат, будучи использован ими, устареет. Он был только условием возможности для того нового, в которое он входит как часть. Но действительность философствования налична не в объективном результате, а как установка сознания. Правда, когда философствование высказывает себя, в этом всегда есть нечто окончательное. Но это делается только для утверждения возможности пробудить других индивидов, к которым обращается в слове это прежде бывшее бытие.

Исследователь предпочел бы сделать в бесконечном потоке утверждений один крохотный шаг действительного познания, нежели участвовать в этом потоке, предлагая ни к чему не обязывающие обсуждения вымышленных возможностей. Но философ решается на болтовню, в которой не существует объективного различия между подлинной речью из философствующего истока и бессодержательной интеллектуальностью. В то время как человек, как исследователь, располагает для каждого из своих результатов всеобщезначимыми критериями оценки и находит удовлетворение в понимании неизбежной необходимости их значимости, человек, как философ, находит для различения пустых речей от речей, пробуждающих экзистенцию, лишь некий неизменно субъективный критерий своего собственного бытия. Поэтому этос теоретической работы в науках и в философии коренным образом различен.

Поскольку в философии, в противоположность науке, невозможен существенный прогресс познания, от философии требуют, чтобы она была целой; в противном случае ее вовсе не существует. Этот риск оказывается вынужденным, ибо индивид во всей конечности своего существования оказывается принужден объективировать для себя целое. Ибо все мои дела, если только они должны сохранить смысл для меня, должны стоять в отношении к некоторому целому бытийных содержаний (Denn all mein Tun, wenn es für mich Sinn behalten soll, muß zu einem Ganzen an Seinsgehalt in Beziehung stehen). Хотя это целое и может присутствовать в конкретной деятельности и в частном исследовании как смутное побуждение; но в надежно непрерывную последовательность осознающей себя жизни оно вступает лишь там, где объективирует себя. В этом случае оно может, правда, служить рамкой для каменеющего порядка всякого знания и всякого действия, но высказано в изначальности может быть только как выражение того или иного абсолютного сознания, чтобы просветлить себя, будучи поставлено под сомнение в сообщении и дискуссии. В нем от одного к другому, в непрерывном течении времени, возгорается (entzündet sich) возможная экзистенция.

То, что экзистенция в своем существовании как жизнь ограничена, как во времени, так и в обширности данной ей природы, не является существенным для науки, смысл которой - в движении вперед, в которое индивиды только вносят каждый свой вклад, а поскольку сущность науки имеет объективный характер, индивид в сравнении с этой сущностью делается чем-то безразличным. Но для философствования это ограничение существенно. Здесь оно, как ограничение существования экзистенции, есть не теснота, за пределом которой есть дальнейшее, но форма существования вообще, которая одна известна нам и которую мы только и можем представить себе. Выход за границу, - при посредстве истории, которая в воспоминании может дать мне почувствовать себя как дома в разных тысячелетиях, и через отношение к существованию других в их истоке, из которого прикасается ко мне то, что не есмь я, - не означает исхода (Hinausschreiten) из ограниченности моего конечного существования. Даже достигнув идеального совершенства исторического воспоминания и насущной в настоящем коммуникации, и универсальным образом отмерив собственными шагами возможные горизонты ориентирования в мире, я смогу только прийти к себе как самобытие, но не смогу отменить этого последнего в некоем целом бытия вообще. Скорее, напротив, образ этого целого в своей обманчивой наглядности станет соблазнять меня тогда отказаться от самобытия, утонув в ничто.

Поскольку ограниченное знает себя как в истоке самостоящее, хотя и сотворенное самим собою, а потому философствование должно войти в жизнь, как мыслительная формация в одну голову, то, если уж каждый должен составить целое, он может сделать это лишь в таком виде, в каком предстает ему оно в явлении его собственного существования. В качестве такого целого оно непередаваемо уникально. Целое философии не есть также целое, составленное из тех целостей, которые мы могли бы собрать из ее истории; ибо экзистенции, с их философскими образованиями, не суть части или звенья какого-либо знаемого целого. Они не могут стать элементами в каком бы то ни было разделении труда, в котором возводилось бы здание единой философии, но должны оставаться сущими друг к другу истоками, последнее основание которых, как единое, лежит в неисследимой трансценденции. Каждый возводит целое, которое есть для него целое и становится доступным для возможной экзистенции. В науках целым можно пренебречь, потому что оно предполагается находящимся в самом прогрессе исследования, как лежащее в бесконечности. В философствовании целое всякий раз должно становиться насущно действительным, поскольку целого вообще здесь не существует.

2. Простота.

- Из тесноты существования и необходимости становления в целое (Ganzwerden) в самоудостоверении экзистенции в ее явлении следует предъявляемое к форме всего мыслимого философски требование простоты.

Эту простоту не нужно смешивать с той простотой, которой справедливо требуют для доступности знаемого, для подвластности вещественного, для правил движения, для технической подручности вещей. В этом смысле простота понимается там, где, например, желают краткости книг, сведения изложения к наиболее понятным в дидактическом отношении моментам. Эта простота -отличная вещь для всего того, что по своему смыслу остается доступным и в упрощении, для всего чисто предметного, чувственно воспринимаемого и всего общезначимо и идентично мыслимого рассудком. Здесь оправдана та дельность, которая хотела бы избежать обстоятельности изложения.

Простота, как дидактическое упрощение, превратилась бы, однако, в качестве объективного философского сообщения в пустую схему. Напротив того, к философскому сообщению предъявляется требование - найти такое выражение, которое не вводит в заблуждение неистинной простотой, представляя как предмет научения то, что действительно лишь, поскольку исполнено (indem er als lernbar hinstellt, was nur als vollzogen wirklich ist). Философская простота есть как бы естественная достоверность в решительности абсолютного сознания как ясного присутствия во всякой мысли и как рационально неисследимой однозначности внутренней деятельности (die gleichsam natürliche Gewißheit in der Entschiedenheit des absoluten Bewußtseins als klare Gegenwart in jedem Gedanken und als die rational unergründliche Eindeutigkeit des inneren Handelns). Эта простота, как истинная простота, не является вневременной и не может быть идентично повторяема. Она составляет редкий результат напряжения целой жизни. Нужна вовлеченность всего существования, чтобы обрести эту истинную простоту, которая не есть упрощение. Философская простота - это простодушие мысли из исконного экзистирования (Philosophische Einfachheit ist die Einfalt des Denkens aus ursprünglichem Existieren). Между тем как в науках простота того, что стало отныне легко доступным, достигается на пути, ведущем через пространные рассуждения, которые в конце концов отпадают, как леса, поскольку были только средством для исследователя, нашедшего с их помощью сделавшийся отныне простым путь работы, философская простота есть итог исторического пути наполняющего свой мир экзистирования. Она есть не мыслимое в простой форме как знаемое, но простота как акт высказывания бытия, которое нашло слова, сами по себе неисчерпаемые. Она -простота в существовании человека, который обрел себя путем философствования (das Einfache im Dasein des Menschen, wenn er im Philosophieren sich gewonnen hat). Она не есть простота, как единообразное упрощение (Vereinheitlichung) картины мира, - скорее, она сама требует отмены подобной картины мира, - но простота, как бытийная достоверность некоторого самобытия в существовании без границ, простая скромность (Schlichtheit), для которой всякое явление словно бы должно удалиться, чтобы освободить место для сущности. Если, например, язык Канта знает сложные конструкции предложений, пользуется множеством терминов и оперирует определенным логическим аппаратом, то все же то, что он говорит, не только отличает простота истинного, но и то, как он это говорит, в самой запутанности отмечено совершенством скромной простоты формы.

В формациях философской мысли есть истина там, где спешный ход через целое (Eilen durch das Ganze) оказывается столь же необходим и возможен, как и пребывание в каждой отдельности уже приносит исполнение. Философские сообщения обладают той простотой, что мы в каждом предложении находимся в стихии философствования, и целое становится единым с индивидуальной личностью.

Но философия, желающая стать простой и прозрачной при помощи сугубо интеллектуального мышления в форме специальной науки, именующей себя этим гордым именем, оказывается фатальным образом принужденной снова и снова уничтожать в себе именно эту философскую простоту. В то время как простота философствования сосредоточивается в таких неисчерпаемых первословах, как идея, дух, душа, субстанция, экзистенция, мир, - научная философия ведет постоянную борьбу против первослов, чтобы оставить себе в итоге только допускающие простые дефиниции рациональные знаки фиксированных и конечных понятий.

В силу особенностей ситуации философствования, простота его необходимо имеет тот характер, что в непрерывности его насущной действительности эта простота все же никогда не может прийти к совершенству законченности. В каждом отдельном случае она через перемены вступает в живое исполнение. Философствование существует уже в зачатке и становится действительным только в целой жизни; оно есть раскрытие этой жизни, а не предстоит уже как простота (Simplizität) мгновения. Оно, как вопрос и первый ответ, доступно уже для ребенка, и еще сохраняет свою глубину для старца. Во всякое время уже целое в себе, оно не остается неизменным как знание о себе, но, пока длится жизнь во времени, вступает во все новые кризисы силою не знающего успокоенности вопрошания. Казалось бы, скромная простота философской истины и неутолимая воля к безграничному постижению бытия в существовании взаимно исключают друг друга; но то и другое составляют единство в осуществлении индивидуальной жизни. Поэтому в произведениях философа имеет свое значение и самое раннее, и самое позднее, - имеет значение, правда, не затем, чтобы мы могли видеть, как это произведение возникло, но как истина этой экзистенции, которая получает свое выражение только в последовательности целой жизни, хотя это и не значит, что самое позднее есть в ней единственно истинное. И все же философская простота никогда не бывает чем-то законченно готовым, которое мы могли бы предъявить другому или чем могли бы владеть в знании. Даже в творениях самых подлинных философов она присутствует далеко не везде.

Трудность достижения истины в простоте философствования состоит не в том только, что нам нужно знать столь многое, и что теперь уже никто не в состоянии совладать со всем множеством знаемого в его запутанных сочетаниях. Трудность заключается в том, что простота философствования действительна не только в мышлении, но и в самом мышлении достигается только на основе простоты поведения и фактической духовной жизни. Никакому существованию не только невозможно охватить весь доступный исторический опыт, но невозможно и вступить в коммуникацию со всем множеством действительных в настоящем экзистенций. Эмпирически окружающее нас есть исчезающе маленький фрагмент возможного. Находящаяся в нашем распоряжении, в тесноте существования, мера личных сил может быть растрачена впустую; тогда мы по произвольному усмотрению занимаемся случайными содержаниями, общаемся со всеми людьми, которых мы только встречаем. К простоте ведет интуитивный выбор; безусловное избрать настоящее, действительно принадлежащее к моей личности, столь же возможно, как и пройти мимо него; умение ждать так же реально, как и мгновенная решительность. Этого не даст никакой рассудочный план, однако рассудок создает ту среду, в которой возможность экзистенции получает свои решения, завоевания или упущения. Какие люди войдут в мою жизнь, - это бывает определяюще важно для меня, как глубина простоты существования, когда из бесчисленного множества людей лишь очень немногие в течение всей жизни знают, что взаимно и тесно связаны. Какие книги я продолжу читать, а какие читать не стану, какого рода деятельности стану искать для себя под воздействием тех минутных впечатлений, которые в своей нескончаемости и случайности проходят через жизнь каждого из нас; и наконец, какого философа я изберу, чтобы углубиться, прежде всех прочих, именно в его труды, - все это вместе есть путь простоты экзистирования, который мы не вправе рассеивать в произвольных избраниях. Простота, в научном и философском мышлении, - это принцип руководства, в отличие от слепой мыслительной работы, которой все предметы и проблемы представляются объектами изучения, находящимися на одном уровне, как будто бы их следовало просто переработать, тогда как ведь на самом деле работа может иметь разумный смысл только там, где она направляется целеполаганием обретающей простоту философской жизни.

3. Философия, как промежуточное бытие.

- Философствование, пусть оно и осуществляется в одной жизни, никогда не может, оставаясь истинным, обрести целость как мыслительная формация. Ибо философия, как высказанное в слове мышление, существует между прошедшей действительностью, просветляющей себя в ней, и будущей действительностью, становящейся возможною благодаря ей. Она не самодостаточна, как творение, в котором человек может предаться покою и отдыху в блаженной вневременности, она есть, напротив, лишь функция, как призыв или удостоверение. Как таковая, она приходит впоследствии, чтобы дать уже не существующей действительности знание о себе и посредством воспоминания сберечь в бытии эту действительность. Гегель говорит, что она - сова Минервы, начинающая свой полет в сумерках, когда эпоха приходит к концу⁵⁹, - или же она предшествует, чтобы прорицающим указанием пути сделать возможной новую действительность, - Ницше называет ее молнией, от которой загорается новое пламя⁶⁰. Но это - не две существенно различные философии; философствование есть и то, и другое в одном; через просветление прошедшего и существующего оно ведет к избранию действительного среди возможного; причем не в области конечного как такового, где эту функцию промежуточного бытия выполняет забота о существовании, но в экзистировании перед своей трансценденцией в явлении временного, которое, будь оно прошлым или будущим, снимается в этом экзистировании, становясь вечностью подлинного бытия.

Такое снятие совершается, следовательно, не в самой по себе философии уже как мыслительной формации, но только в ее воплощении. То, что философия есть некое «между», означает в то же время, что она может обладать истиной только в целокупности отдельного человеческого существования, и не вправе ожидать ее в выходящем за рамки этого существования будущем. Философствование, будучи изначально неким мышлением как экзистирующей жизнью, хотя и отвлекается совершенно необходимо от своей ситуации и безусловной деятельности в этой ситуации, чтобы в качестве мышления задуматься о самом себе, сравнивать, отличать себя, тем самым проверять себя и безгранично распространяться. Но с этим отвлечением оно теряет в силе экзистенциального исполнения то, что что выигрывает в широте возможного и необязательного. Оно сохраняет в себе сознание того недостатка, что становится подлинно истинным только будучи обратно переведено в деятельность в настоящем. Ибо, будучи как дело одного лишь мышления незаверешенным, философствование, как высказанная в слове мыслительная формация, имеет некоторую площадь разрыва (Bruchfläche), которая замыкается только в единении с жизнью личности, будь то в воспоминании или в осуществлении, однако же так, что само по себе воспоминание есть не окончание, но основа для нового осуществления, а осуществление - не начало из пустоты ничто, но исторически вспоминающее избрание будущего.

Воплощение в осуществлении объективно направлено к некоторому самоотношению, исследованию, созиданию, действию, субъективно же - к некоторой внутренней установке, некоторому знанию о бытии, покою в беспокойстве. Как действительность оно каждый раз есть нечто определенное, которое, однако, как конечное существование в своей основе непостижимо. В науке, например, предметно изученное хотя и является ясным, но то, почему его изучали, сознание смысла, первый набросок известной мысли, - это исток, а в нем наука становится философствованием. Это философствование воплотилось здесь в исследовании, посредством которого оно осветило некоторое существование в мире, так что то, что является в нем научным познанием, имеет в подобном случае самостоятельную ценность независимо от его истока в самобытии исследователя.

4. Философия, как попечение о самом себе (Kümmern um sich selbst).

- Действительность, в которую воплощается философствование, есть самобытие индивидуальной личности. Философствуя, я пребываю у себя самого, а никогда не просто при некоторой вещи. То, что философствование есть попечение о себе самом, следует из ситуации существования. В этой ситуации я не становлюсь для себя предметом, как именно я сам, но, стремясь пробиться к истоку, не могу отвлечься от себя самого, но всегда, как только пытаюсь совершить это, словно попадаюсь самому себе на дороге. Если я встречаю себя подобным образом, то уже не существую как я сам, но только хочу стать, философствуя, тем, что я есмь как возможность. Ибо в существовании как таковом я еще не имею подлинного бытия, как некоторой данности, но только пробиваюсь к нему в самобытии своей свободы, в принятии решений о том, что я делаю и что я в силу этого есмь.

Самобытие существует в жизненной ситуации только в коммуникации, от самых легких соприкосновений, разгорающихся огнем действительности только один-единственный раз, вплоть до такой общности, в которой становление самости возможно только благодаря другой самости во взаимности общей жизни (in welcher Selbst nur durch das andere Selbst in Gegenseitigkeit eines Lebens wird). Поэтому философия, высказанная в известное время, может быть лишь результатом коммуникации беспокоящегося о себе самобытия (Resultat der Kommunikation um sich bekümmerten Selbstseins), в необозримом множестве людей, здесь и там находящих язык для выражения, находясь в подобной же ситуации. Поэтому философия, как формация, в своем истоке принадлежит многим, и отдельный человек, высказывающий ее, просто приводит в связно-отчетливую форму то, что уже существует в анонимности; быть может, он и усиливает его, придавая резкость и широту его выражению. Немногие великие философы создали мыслительные построения, которые означают невероятный скачок в движении мысли, но и они также сделали это потому лишь, что были представителями своего времени, которое прежде них могло в лице своих лучших людей узнать себя или себя отвергнуть. Существует эта общность, не отменяющая самобытия личностей, но впервые позволяющая ему прийти к себе. То, что бывает в каждом случае единым, и что, однако, никогда не существует в целости, но выступает в явлении лишь косвенно и учреждает общность, остается в то же самое время скрыто от нее. Философ высказывает от своего лица то, что думают многие. Однако всякий слышащий это вновь мыслит от своего лица в некотором исполнении бытия, которое не есть всеобщее исполнение, однако есть то, что существенно для истины.

Поскольку философствование есть попечение о самом себе, становится возможен упрек, гласящий, что тот, кто философствует, всегда говорит только о себе. Это в самом деле верно, но, вопреки тому, что желает сказать в своем недоразумении дела подобный упрек, это верно не о той эмпирической самости, которая могла бы быть предметом психологического и психиатрического анализа, но о самости как возможной экзистенции, - этом истоке всякой мысли, которую желает услышать тот, кто ищет философии. Ибо, философствуя, я преодолеваю себя как лишь эмпирическое существование и как возможная экзистенция ищу другой экзистенции, чтобы вступить в коммуникацию с нею. Правда, здесь есть опасность подмен в срыве к дурной персональности коммуникации, увлекаемой инстинкгоподобным любопытством, чтобы словно проглотить другого как психологический предмет, к привязанности к другому при отрицании себя самого, к сенсации, ищущей мнимого сознания себя самого в утверждении авторитета для других, и т.д. Но философскую мысль невозможно мыслить безучастно, как научную, если только мы не превращаем ее в пустой материал мышления, который лишь внешне продолжает мыслиться тогда как составная часть учения. Философская мысль затрагивает и возвышает нашу самость, даже если эта мысль нашла для себя спокойную деловитость языкового выражения, без которой она не может сделаться ясной. Вместо упрека в том, что философы всегда говорят о себе, нужно сказать так: тот, кто философствует, говорит о самобытии; кто о нем не говорит, тот и не философствует; он вводит в обман, потому что он вовсе не присутствует в мысли сам, но замыкается от нас (wer philosophiert, redet vom Selbstsein; wer das nicht tut, philosophiert auch nicht; er täuscht, weil er gar nicht dabei ist, sondern sich verschließt).

Мышление уже от природы систематично: оно не застревает в самом начале на одной мысли, и не просто ставит мысли одну рядом с другой, но направлено на их отношение между собою и не успокаивается, пока не будут исчерпаны в обозримом порядке все возможности сочетаний мыслимого. Философствование, как объемлющее мышление в одном-единственном смысле, направлено на целое как таковое, которым оно хотя и не обладает как предметом, но в котором оно хотело бы удостовериться при посредстве формы целого, как системы.

Однако философствование не может без остатка исчезнуть ни в какой системе; оно становится системой, лишь поскольку знает, что система есть принадлежащая ему сторона всеобщего. Смешать себя с системой означало бы смерть философствования, поэтому оно изымает себя обратно из всякой системы (nimmt sich wieder aus dem System zurück). Оно остается в борьбе с системой, в качестве которой оно порождает себя в мысли. Разрушение всякой системы есть принадлежащая ему сторона действительности присущего в настоящем мышления некоторой самости.

Если философствование - это путь, благодаря которому я освобождаюсь от оков, делаю возможной и избираю свою свободу, то мыслимому в нем можно задавать вопрос о том, окрыляет ли оно или ослабляет меня в моем искании. Существование как действительность изолированного самобытия в своем мире подобно тюрьме, но вдохновенный взлет мыслящего из этого существования может привести его в систему мыслимого как в новую тюрьму. Для конструкции бытия, которая выдает себя за абсолютную истину, не осталось бы никакой свободы: в ней меня неизбежно должна одолеть угнетающая теснота. Свобода же требует осмотрительной сдержанности по отношению ко всему, что мы мыслим, и чем она может владеть, в самом деле, только силою тех или иных определенных методов, не исчерпываясь без остатка в одном-единственном таком методе. Она, мысля, пребывает при них, но не абсолютно в них. В системе, к которой философствование, как мышление, все же постоянно должно стремиться, оно обмелело бы, если бы пришло к завершенности. Истинное философствование хочет идти по путям, на которых в конце видит крах своей воли к знанию; оно желает не давать исполнение уже через познание, но создавать пространство для свободы; в конце концов, в любой систематике оно, как система, будучи в истоке целым, остается все-таки фрагментом. Таким образом открывается возможность удовлетворить наивысшему притязанию свободы: двигаться вперед в открытости миру, найти себя самое в овнутренении экзистенции, искать основы в своей трансцендентной глубине. Это притязание, неотменимо истинное как явление в незавершенном овремененном существовании, похоронило бы нас, став знаемой истиной в системе.

1. Система в науке и в философствовании.

- Система в науке есть, формально, целое внутренне связного познания, становящееся предметом знания. Для этого требуются предпосылки, из которых исходит система: способ выведения одного из другого и тотальность всех возможностей материала, так чтобы вывод мог достигнуть некоторого конца; система по своей форме должна быть замкнутой благодаря тому, что в ней уже приготовлено место для всякого вновь привходящего элемента ее материала.

Система есть во всех науках. Принципов может быть много или немного, вывод может сократиться до всего лишь упорядочивающей группировки, замкнутость системы может свестись к весьма всеобщей, незаконченной схеме.

Система может быть системой предметов знания, или системой методов, при помощи которых познание овладевает своими предметами. Ученые ищут естественную систематику, заключенную в самих вещах: систему законов природы из одного принципа, систему форм действительных вещей, систему психических и общественных сил и т.д. Истинная система означала бы достигнутое окончательное познание соответствующей предметной области. Поскольку такой системы не находят нигде, но она всегда остается бесконечной задачей, науки находят всякий раз только относительную систему, которая между произвольным наружным порядком вещей и утопически мыслимой предельной системой предмета представляет собою приближение по пути к этой последней. Но если с появлением системы легко может возникнуть обманчивая уверенность в том, что мы овладели окончательным познанием, то все-таки научное познание во всякой своей системе имеет дело лишь с некоторым опытом, который оказывается у него в руках как его полезное средство. Вместо того, чтобы подчинять себя системе, познание науки посредством не знающей эмпирического завершения проверки этой системы до бесконечности видоизменяет ее.

Правда, и система в философствовании, поскольку она есть форма мыслимого как всеобщего, также не есть что-либо иное. Однако она имеет радикально новый смысл, поскольку она желала бы овладеть самим бытием, по ту сторону всякой предметности, но при этом не может устоять в качестве науки. Система философствования становится функцией свободы. В науках интеллектуальная свобода сознания вообще противостоит системе как попытке, которой она пользуется как своим орудием. В философствовании же, как работе просветления себя самого, свобода не настолько отделена от своего мыслимого, чтобы она могла использовать свою собственную систематику сугубо технически. Так же, как систематика в науках означает приближение к естественной истинной системе самой вещи, так систематика в философствовании, чем она подлиннее, тем менее укоренена в предметной дельности, но тем решительнее опирается на исконное сознание бытия. В силу этого оно, на взгляд извне, имеет значение выражения и оказывается в своих результатах стилем мышления некоторой самости. На взгляд же изнутри оно заключает в себе единственную в своем роде истину; мыслящий хотя и позволяет систематике стать в качестве объективной формации технической возможностью, и тем самым отступить на известную дистанцию от него самого; но таким образом она утрачивает для него то содержание, которое было для него несомненно как истина. Однако мыслящий отстраняется только от продуктов этой систематики в их высказанной в слове понятийности, но не от самой системы, с которой, напротив, он как исток тождественен. Таким образом, система в философствовании уже не есть более только схема некоторой объективной формации, и не есть также лишь истинная систематика некоторого предметного познания, но есть сама свобода, которая приходит в ней в сознание. Система в ее объективации становится ясностью самобытия самого по себе, но становясь отвлеченной как сугубо объективная система, она опускается до полезного и заучиваемого.

2. Многозначность смысла системы в философствовании.

- Система играет в философствовании неодинаковую роль. Будучи словно бы возможна на различных уровнях, она всякий раз имеет особенный смысл. Философия, как мыслительная формация, подразделяется на части и имеет в своем составе системы, которые она объемлет как целое, так же как и сама она, как целое, становится систематической в силу избрания известного принципа. Если рассматривать отдельные философии, как произведения, то можно представить типологию их систематической формы:

а) Философская система - это объективная конструкция бытия, как мироздания (АН), в его основании. Как таковая, она изначально есть метафизическое чтение шифра существования, а ее предмет - трансцендентное бытие; тогда, утрачивая исток, она может обрести значимость как гипотеза в партикулярном, научном познании существования, которое, однако же, всякий раз описывает только некое особенное бытие;

б) Философская система становится формой всестороннего ориентирования в мире и в категориях и методах познания. Как таковая, она есть всеобщая форма преподавания (des Lehrens), ни к чему не обязывающее, не то чтобы неистинное, но еще не положительно истинное, а потому неудовлетворительное и все же непременно необходимое упорядочивание унаследованного и возможного. Это - подобающая, научная систематика в логике и психологии, а не в самом философствовании, которому она должна служить;

в) Философская система желает быть в мышлении формой явления веры исторической экзистенции. Как таковая, она есть всякий раз неповторимо своеобразная форма, объективное обрамление которой хотя и встречается нам, как правило, во втором типе, но подлинное содержание которой, находящееся в непрерывном ряду коммуникативного становления собою, есть некоторый незаменимо уникальный язык. Таковы великие формы философствования, таковы же, если они истинны, и малые его проявления, таково всякое подлинное, не просто играющее, философствование, даже если оно не находит для себя исторически действенного выражения и, не создавая новых мыслительных построений, только сама говорит в существовании со встречающимся ей, как экзистенция к экзистенции.

Из этих форм системы только вторая является в своей бесконечной подвижности и универсальности логически отчетливой для всякого рассудка. Первая же и третья таковы, что в них, как всеобщих, получает слово нечто иное, абсолютно историческое; в первой форме это - шифр бытия трансценденции (Chiffre des Seins der Transzendenz), а в третьей - призыв возможности экзистенции (Appell der Möglichkeit der Existenz).

Систематика, которая высказывает экзистенциальное сознание бытия и в то же время творит его, является для нас самой изначальной систематикой: она исходя из жизненной ситуации принимает решение о пути возможной экзистенции, который есть одновременно мышление и внутренняя деятельность (sie entscheidet aus der Daseinssituation für mögliche Existenz deren Weg, welcher Denken und inneres Handeln in einem ist). Если бы бытие в его вечности могло быть предметом и исходом для нашего философствования, то его систематика была бы единственно истинной систематикой. Эта система привела бы философию к окончательному завершению, так что философия перестала бы тем самым быть философствованием, как стремлением к знанию подлинного бытия, чтобы стать мудростью, как обладанием таким знанием. В подобной системе философствование предвосхищает в своем существовании во времени то, чем оно могло бы овладеть в конце времен, но что теперь пытается лишь читать одно мгновение как шифр, в хрупкой, историчной его форме.

3. Система в ситуации существования во времени.

- Поэтому систему в философствовании следует понимать по объему ее возможностей только в ситуации существования во времени, в которой единственно и встречается и может иметь смысл философствование. Ибо экзистенция всегда пребывает только в пути; она потеряла себя, если воображает, что достигла цели. Не существует вневременного бытия, которое бы нужно было только постичь в мысли, чтобы избегнуть беспокойства возможностей решения; не существует раз навсегда правильного образа жизни (die richtige Lebensführung für immer), которому мне достаточно лишь следовать, чтобы принимать правильные решения, или абсолютной истины, как такого знаемого, под которое мне достаточно просто подвести то, что я есмь и что я делаю. Мы существуем в мире, мы сами суть мир и никогда не бываем абсолютно противопоставлены миру. Мы становимся в нем тем, что мы есть, в том историческом положении, которое - наше собственное положение, никогда не бывает одним для всех, и никогда - просто во всякое время таким же. Абсолют действителен для нас во времени, а потому в исчезновении, все лишь невременное относительно, как просто правильное, просто всеобщее, просто имеющее силу. То, что абсолютно для нас, всегда еще не решено; ему, как явлению во времени, всегда еще только угрожает опасность (noch gefährdet). Поэтому философствование - это мышление, которое не может окончить все в завершенной системе, но может при помощи систематики ориентировать, просветлять, и, может быть, обнаруживать истину, чтобы приготовлять к осуществлению, создаваемому из экзистенциальной возможности, но отнюдь не предвосхищаемому. Философствование в опасности экзистирования есть всякий раз удостоверение акта преодоления (Vergewisserung des Überwindens), но никогда не преодоленность (das Überwundenhaben), в качестве которого философия предстала бы в завершенной системе.

Из этой ситуации делается понятной исконность систематики, которая разрывает бытие, не будучи в состоянии вновь связать его в единое. Эта систематика есть светлость сознания бытия, которое, как являющееся себе в существовании, признает то, что в нем неизбежно:

Нет никакой системы существования, ибо мир уже сам по себе разорван и незамкнут, и становится единством лишь в отдельных перспективах.

Нет, далее, и никакой системы экзистенции, ибо экзистенция есть только с другой экзистенцией, при том что экзистенции нельзя охватить единым взглядом с некоторой внеположной точки зрения; но историчность экзистенции заключает в себе неисчерпаемые возможности, бесконечна и необозрима.

Наконец, нет и никакой системы трансценденции, потому что трансценденция доступна только для экзистенции в существовании, в форме, которая и сама, в свою очередь, исторична, в которой она, как Единая, может быть экзистенциально постигнута из свободы, при том что все отнюдь не может быть постигнуто нами во времени из этого Единого.

Эта разорванность сама служит истоком некоторой систематики, хотя она всегда и отменяет систему. Эта систематика не есть такая система, которая бы различала только отдельные области объективно фиксированного бытия, с тем чтобы затем возделывать саму по себе каждую область, но систематика трансцендирования. Эта последняя не есть чистая форма порядка, получаемая при помощи партикулярных методов, но изначальная форма; в ней находит себе осуществление принцип, который, как таковой, не является логическим. Этот исток заключается в сознании бытия; поэтому исконная форма систематического философствования есть трансцендирование бытия в существовании.

Там, где речь идет о подлинном бытии, там повсюду этот исток вновь и вновь встречается нам в вопрошании. Все, что встречается мне, все, что я есмь и что делаю, необходимо, поскольку я мыслю это, опрашивать на предмет того, что я мыслю в нем, и куда я в нем трансцендирую или же не трансцендирую. Во всем есть существование, свобода, трансценденция. Так исток в сознании бытия, как мыслимый исток, становится методическим принципом философствования и его систематики, но отнюдь не таким принципом, из которого бы возможно было вывести содержание существования и бытия. Ибо исток как экзистенциальное сознание бытия не есть исток самого бытия. Попытка мыслить исток бытия вообще есть метафизическое трансцендирование на почве возможной экзистенции. Если бы оно могло удаться нам всеобщезначимым, а не только историческим образом, то философия основывалась бы единственно на бытии в себе; тем самым она достигла бы своей цели; свобода была бы отменена; наступил бы конец времени. Но так же точно и исток экзистенциального сознания бытия не есть начало философствования, как единственное его начало, с которого в становящейся впоследствии мыслительной формации философствование могло бы начать как с прочного исхода. Но этот исток экзистенциального сознания бытия есть та неопределимая основа, а затем и то непространственное место, к которому философствование возвращается во всякой решительной своей верификации. Из этой основы удостоверение в бытии ведет к способам трансцендирования, к ней же приводит обратно исполнение в трансцендировании как насущной действительности настоящего в ситуации существования. Истоком бытия может быть только сам, и только один, этот исток; будь этот исток известен, начало философствования имело бы много возможностей лишь как почин для изложения, но не само по себе. Напротив, исток сознания бытия историчен, а потому подвижен и никогда не окончателен. Начало философствования в движении к мыслительным формациям, имеющим в этом истоке свою основу и конец, заключает бесконечные и необозримые возможности. Ни одна мыслительная формация не становится единственной системой для него, он сам каждый раз меняется вновь в осуществлении философствования.

4. Вопрос об истине в систематике собственного философствования.

- Если этот исток становится основанием объемлющей систематики в подразделении трансцендирования соответственно философскому ориентированию в мире, просветлению экзистенции и метафизике, то следует задать вопрос: претендует ли эта систематика, пусть даже только в своей форме, на то, чтобы быть убедительно значимой систематикой. На этот вопрос нужно ответить так: убедительным является только трансцендирование в ориентировании в мире, хотя и она - лишь поскольку ориентирование проводит границы отрицательным образом. Никакое положительное трансцендирование не может претендовать на какую-либо убедительную значимость, ибо всякое такое трансцендирование превосходит пределы того рассудка, который обращается к этому трансцендированию и мыслит исходя из него, подготовляет его, но сам никогда его не вызывает (es vorbereitet, aber nie herbeiführt). Однако способы трансцендирования представляются в философском отношении как истинное, потому что в них сознание бытия во временном существовании ясно овладевает собою в своих отдельных измерениях.

Разорванность бытия, в котором оно является возможной экзистенции во временном существовании, не позволяет найти какого-либо объемлющего бытия, которое бы замыкало в себя разорванность для всеобщезначимого познания, так что эта разорванность становилась бы постижимой из такого бытия. Скорее, напротив: всякое бытие становится понятно для меня в существовании, только если оно в своей разорванности, несмотря на нее и через нее, находит себе место, оправдание или же осуждение. Сознание разорванного бытия, а не какой-либо принцип порядка сам по себе, служит исходом для трансцендирующего искания и историчного обретения. Но, как высказанное, это сознание сразу же становится принципом порядка, причем самым фундаментальным принципом для философствования; перед этим принципом философские вопросы и ответы разделяются по своему подлинному смыслу, так что становится ясно, что может подразумеваться в них и чего в них можно желать. В качестве принципа порядка этот принцип показывает нам методы, а именно, по исключении методов познавания в мире, - пути трансцендирования.

Выражение бытия, как разорванное на мир, свободу и трансценденцию, служит в ситуации существования формулой для чего-то неразрешимого; разнородность этого бытия не замыкается ни в чем, разве только в трансценденции, в которой все, в конце концов, может пребыть в едином, не как непосредственное обладание, не как бездна, чтобы слепо бросаться в нее, но как непередаваемое в коммуникации исполнение некоторого пути, по которому экзистенция идет с другой экзистенцией, однако ни в коем случае не как некая знаемая вершина в философской мыслительной формации. Но из-за этого исконная систематика сознания бытия, разорванного на мир, экзистенцию и трансценденцию, как выражение, отнюдь не становится абсолютной. Придерживаться этой систематики в ее опредмеченном виде и формул ее экспликации, как бы некоторого знания, невозможно в силу самой разорванности. Истина заключается в том, для чего рушащимся выражением служит сама эта систематика и к чему она должна побудить каждого мыслящего. Несмотря на это, самопросветление сознания бытия в способах трансцендирования представляется столь самоочевидным, что всякий раз бывает трудно и как бы противоестественно отказаться от его убедительной всеобщезначимости. И все же даже тот, кто не сомневается, не вправе ошибиться в понимании смысла истинности своего мышления. «Смелость признания истины (Mut zur Wahrheit)» - установка двусмысленная: смелостью она оказывается в действительности, в которой я действую так, что не сомневаюсь в истине. В акте утверждения никакой смелости нет. Здесь, напротив, все дело только в том, чтобы отличать действительно убедительное от риска собственной необходимой вовлеченности (Wagnis des Sichselbsteinsetzenmüssens).

Если систематика, возникающая из разорванности сознания бытия, и представляется для нас как объемлющая, то она все же не есть единственный корень, из которого произрастает все то, что имеет сказать нам философия. В противоположность ей (ihr entgegen) содержательное философствование исходит в своем настоящем из некоторого дела, историчной ситуации, избранного решения и из пережитого в опыте трансцендентного исполнения. Если это философствование высказывается словесно, то опять-таки высказывается в виде систематик. Но даже если я, исходя из этого философствования, ищу в многообразии опыта соединения с объемлющей систематикой мысли, отсюда не возникает никакой системы, как одной-единственной всеобъемлющей философской мыслительной формации.

То, что не удается достичь единства, могло бы объясняться только слабостью мысли. Кажется, однако же, что свобода отказывает себе в этом единстве, потому что оно невозможно без иллюзий и обмана. Ибо из этого единства снова и снова возникала бы система, которая по своей сущности была бы возможна только в конце времен, но именно тогда была бы также и не нужна. До тех пор, пока остается неизбежной необходимость основания систематики философствования на экзистенциальном сознании бытия во временном существовании, не может быть получена и замкнутость этого философствования в такой, например, форме, в которой бы все еще становящееся в истории нашло себе готовое место в схеме системы мышления.

Отсюда для нас следует, относительно всех изложений философствования, что систематика некоторого целого, возникающая из объемлющего сознания бытия разорванности, должна соединиться с содержательной систематикой, возникающей из всякого изначального философского мышления, и, наконец, также и с тем упорядочением, которое располагает, компонирует, конструирует средствами одного лишь рассудка по аналогии с научными классификациями. Это последнее упорядочивание, как не обязывающая ни к чему систематика, в философском смысле ничего нам сказать не может, оно лишь дает нам обозреть совокупность мыслительных возможностей и служит тем прибежищем, где систематическое мышление могло бы продолжаться только ценой неистинно конструирующей насильственности. Обязательная систематика - это содержание в философствовании, но систематика не может властвовать над философствованием вплоть до каждого отдельного положения в некоторой мыслительной формации. Наша объемлющая систематика, представленная в способах трансцендирования, сама может быть понята как особенная; так, метафизическая систематика, которая бы подлинно выражала само бытие, по смыслу своего содержания, в свою очередь, охватывала бы собою методы трансцендирования, потому что эти последние необходимо возникали бы из такой систематики. Философия, закосневшая как мыслительная формация лишь в одной-единственной форме, сама по себе как философствование бесконечно подвижна. Объемлющее может стать особенным, особенное - всеобъемлющим. Это обоюдное смещение не обязательно видоизменяет содержание философии. Поэтому наружное, еще бессодержательное упорядочивание содержаний составляет необходимую судьбу, а в меру его выполнения - подлинную установку того философствования, которое знает себя находящимся на пути экзистенциального становления. Философию, как творение, невозможно смешивать с философствованием, как светлостью личного экзистирования; даже содержательная система в качестве мыслительной формации может быть не более чем только функцией.

А потому наша систематика остается навсегда неспособной сделаться системой. Она пребывает во внутреннем раздвоении, избирает существенные для нее систематические истоки и делает просветляющееся в трансцендировании сознание бытия разорванности корнем и основой некоторой объемлющей систематики. Однако она не может заставить целое принять одну-единственную форму, но оставляет себя в наследие также и сугубо смышляющему упорядочению (überliefert sich auch dem bloß verständigen Ordnen). Этого рода систематика, остающаяся как бы на трех уровнях, есть для нас необходимое следствие жизненной ситуации философствования, а потому форма его, которая представляется нам наиболее честной его формой; она позволяет ему рисковать разве что самым минимумом возможных недоразумений смысла и собственной соблазнительности, и дает зато возможность мыслящему в нем достигнуть наибольшей возможной широты сознания.

Если бы мы показали чертеж, конструкцию и порядок строительства некоторого здания, то представили бы тем самым аллегорию объективной системы. Если бы мы водили слушателя вокруг здания, помещали его в ситуации, показывали ему аспекты и перспективы, все это было бы аллегорией простой систематики. Вполне очевидно, насколько глубже вводила бы нас система в самую сущность постройки, если бы бытие было постройкой и могло сделаться доступным для нашего понимания только в постепенности его возведения. Но оно недоступно нам в своей ставшей форме ни по какому прозрачному в своей конечности плану, но доступно лишь, поскольку мы сами есмы в нем. Возможная экзистенция, если она есть исток философствования, сама, как осуществление, возводит словно бы собственное свое строение, не по рассчитанному заранее плану, но, объемля все свои особенные планы, как процесс своих собственных предельных решений.

В каждое вновь настающее время, как в настоящем, философия, на взгляд извне, существует в иной форме, но, если взять ее изнутри, то она всегда направлена на одно и то же. Однако преобразование ее формы в последовательности времени не есть лишь внешний процесс, но философия, сознательно зная и принимая себя такой, как она была, имеет свою жизнь, как свою историю.

1. Присутствие прошедшего в настоящем.

Существенен здесь тот смысл, в котором прошедшее действительно в настоящем. В науках прошедшее можно понимать как некоторое приобретение, на основе которого мы строим дальше; науки, поскольку социологическая ситуация оставляет для этого место, передают свои открытия из поколения в поколение, умножая их при этом. Но что по-настоящему познано, для того не имеет значения, когда и где именно оно познано. Там, где знание обращается на вневременно правильное, там мы находимся в процессе движения вперед, там мы всегда владеем большим, чем те, кто был прежде нас, стоим у них на плечах. История в этом смысле есть лишь временная форма приобретения истины, сама по себе чуждая истины, и не представляющая для нее настоящего интереса. Исследователь думает о самой вещи, и о том, как ему овладеть ею, а не о прошедшем.

Но если материал наук, их методы и результаты включены в этот прогрессивный процесс, в него, однако же, уже не входит смысл самих наук, не входят также картины мира и не входит философия, которую науки несут в себе, даже если в своем чистом познании вещей они мнят, будто совершенно отделились от нее. В философствовании же хотя и есть логика и психология, как набор инструментов ремесленника (Handwerkszeug), знающий прирост и убыль, допускающий научение и приумножение, но это заучиваемое в них как раз и не есть философия, и заучивание - не философствование. Ибо в философствовании субстанциально присутствует его история, не будучи при этом в достаточной мере доступной знанию как результат.

В то время, стало быть, как науки всякий раз впереди своего прошедшего, в философствовании может превратиться в основную установку положение, что истина уже была окончательно охвачена в прошедшем, и что мы только потеряли ее; что все дело только в том, чтобы возвратиться к ней. Если, однако, философствование рассматривают подобным образом как уже завершенное в прошедшем, то история, как собственно история, прекращается; ибо теперь истиной во времени становится не преобразование из нового истока, но восстановление (Wiederherstellung).

В самом деле, в философии есть то, что говорит с нами из истории как завершенное. Мы твердо знаем, что не сумеем сделать этого лучше. Наблюдая осуществление философствования во временной форме одного из великих философов, вполне противоестественно говорить, что в тех или иных контекстах, которые мы можем указать конкретно, он должен был-де мыслить иначе, и тогда он-де был бы прав. Там, где в отдельных деталях случаются погрешности против правильности мышления, там именно для подлинной философии они несущественны. Такие вопросы и такие ответы возможны только по отношению к истории наук, в которых происходит прогрессирующее исправление содержаний. Но завершенное в философии, именно потому, что оно завершено, не подлежит ни исправлению, ни повторению в однообразной тождественности. Оно есть именно то, что есть лишь оно само. Поэтому наибольшую силу оно являет, не передавая по наследству тождественное, но пробуждая и созидая новый исток.

Этот вновь и вновь повторяющийся процесс пробуждения есть явление истории философии. Философствование привязано к своему прошедшему и в то же время оно изначально есть оно само, потому что оно по собственному основанию вступает из своего времени во вневременное. Это - историчность философствования. Оно не может начинать сначала; ибо для нас оно есть неповторимое внутренне связное сбывание человеческого бытия, начавшееся у греков, и исходя из которого мы понимаем чужое, например, индийское, китайское философствование, как отчасти чужое для нас. Философы, которые решительнее всего полагали, что начинают заново, и что только в них совершается подлинное начало, и которые при этом понимали сами себя существенно неисторически -Декарт и Кант, - насквозь пронизаны преобразованной традицией. Те, кто действительно полагал начало, не зная традиции, делал это на основании смутно и раздробленно поступавших к ним сведений из традиции и не мог прийти к сколько-нибудь существенной ясности. Но само это преобразование в пробуждении, как временная форма философствования, уже не поддается какому-либо объяснению, но представляет собою, скорее, загадку историчности всего нашего существования, в котором и заключается для нас исток.

Как совершается то пробуждение, из которого в преобразовании возникает повторение, которое, несмотря на то, есть все же подлинное философствование, - постичь это мыслью невозможно. Дело обстоит так, словно бы в некоторой невидимой точке бытие соприкоснулось с бытием. Но то, что это пробуждение необходимо должно совершаться в существовании, - это, кажется, возможно понять, даже смотря на дело еще как бы извне:

Поскольку экзистенция имеет во временном существовании, как жизнь, только одну жизнь, она в явлении ограничена. Чем она станет и что сможет сказать в этом явлении, - это происходит от некоторого изначального подхода, который индивид не может получать сколь угодно часто, и не может также в своем роде желать и создавать его сам. Я - не только растущее и умирающее живое существо, но я также есмь то, что я есмь, в силу того, что исконно сочетался союзом (aus ursprünglicher Vermählung) с тем, что исторически пробуждает меня. Я в истоке неповторим, и развертываюсь из некоторого почина, активно перерабатывая подступающий ко мне материал мира и приводящие меня ко мне самому движения. Чем больше число моих новых починов, тем менее подлинным является мне обыкновенно мое бытие. Чем более я есмь я сам, тем решительнее и определеннее я привязан к своему истоку и пути. Правда, то, что я нахожу, я избираю как ограниченное в этом своем существовании; ибо я - существо конечное. Но, как таковое, я в одно и то же время постигаю свою конечность и мысль о тотальности и в отождествлении себя с ними обеими обретаю свою истину как историческое явление. Если же истинное бытие есть единое, однако так, что в знании об этом едином бытие уже постигается неистинно, то оно должно привести само себя в явление в качестве временного существования, пробуждая себя само от одного ограниченного индивида к другому ограниченному индивиду. Хотя в каждом явлении некоторой экзистенции в существовании оно имеет себя само, но только как явление среди других явлений. Тем, что оно само позволяет обратиться к себе из прошедшего существования в ныне возникающем существовании, через возможное в зачатке новой жизни исконное смыкание (ursprünglicher Zusammenschluß) с его прошлой основой, явление бытия раскрывается для нас таким образом, каково оно не могло быть в своем первом почине. Даже если жизнь индивида будет и очень продолжительна, все-таки живущая в зачатке сила почина будет в нем однажды израсходована; в философствовании она будет разве что длиться все далее и разлагать все обширнее нечто уже существующее. Новая же самобытная жизнь может расслышать в явлении философской истины то, чего еще не могло услышать ее прежнее явление в труде первого порождения. Дело не в том, что наша жизнь слишком коротка, и что мы не можем продолжать без конца наши исследования, а должны передать их начинающему, которому теперь, в свою очередь, нужно самому изучить приемы ремесла, - дело в субстанциальном объеме жизни, которая, ничего не поделаешь, бывает сама собою только благодаря своему, неповторимо ей присущему, истоку. Так же, как человек может только однажды любить подлинно и всецело, и если предает свою любовь, бывает сломлен в собственном своем бытии, так он может осуществить в себе лишь одну форму явления, если только в этой форме он будет подлинен, а не просто гримасой, если он должен быть и говорить в ней от своего лица, а не исчезать, скрываясь за масками.

Поэтому мы вправе сказать, что в течение тысячелетий западной мысли мы живем в стихии одной-единственной философии, philosophia perennis⁶¹, если мы понимаем под этой единой философией знание истинного бытия о самом себе, - но что никто не обладает ею, а, скорее, эта философия есть только при условии, если во всяком следующем поколении она получает в индивидах новую жизнь в преобразившейся форме, если каждый, несмотря на все свое знание прошлых мыслей, обладает истиной из своего настоящего и своей основы в этой своей, не знаемой никем извне, историчности.

Отсюда, поэтому, следовало бы заключить, что даже и исконно творческие философские учения раскрывают свою истину только в преобразовании ее другими учениями, и что в этом преобразованном виде они остаются как некая новая самость, которой не было бы вовсе без этой исторической предпосылки и которая благодаря ей обладает такими возможностями, которых в таком виде не было у первых творцов. Здесь не просто еще раз проживают и проделывают в мысли то же самое; скорее, поскольку оно говорит с нами из прошедшего как прожитое и проделанное, самое его бытие еще отнюдь не завершено. Преобразование прошлой философии в истину настоящего - вот смысл философской истории философии, в отличие от историографии, которая хочет только знать, что было (was war): знать, как положение учения, как проблему, как систему.

В сознании этой историчности мы могли бы представить себе идею некоторой философии, которая бы столь основательно освещала всю прошедшую философию, что эта последняя, ясная, как день, становилась бы насущной действительностью жизни. Эта философия была бы истинной философией, в которой истина не только являлась бы себе в историчной особенности, но в которой истина постигала бы себя во всякой истории как единая истина. Бытие и явление были бы в ней поэтому тождественны. Но и такая философия была бы возможна лишь по завершении истории. Это означает, что с подобной философией у нас уже не было бы больше философствования, как явления возможной экзистенции в конечном существовании, но было бы только единое истинное бытие, которое не существует для нас как именно оно само.

Никакая современность уже не может выдумать новой философии, не проходя пути, ведущего через ее историю. Первая трудность всегда остается для современности та, чтобы понять и усвоить себе прежнюю философию. Хотя она знакома нам в ее отдельных учениях, мы знаем, что она говорила, мы видим ее в ее научных элементах и в различных аспектах ее социологической обусловленности; но важнее всего, чтобы это знание стало тем, чем всегда бывает философствование: самобытием, просветляющим себя в своей трансценденции.

2. Усвоение.

- В ходе деловито понимающего осознания в любой традиции что-то неприметно переходит в меня. Я становлюсь тем, что я учу, хотя и не знаю этого в таком виде с ясной определенностью. Возникают привычки мышления, потому что другие возможности вовсе никак не представлялись мне. В меня вступают содержания, которым я не адресую никаких вопросов; я становлюсь ими еще прежде того, как задам себе вопрос, чем я хочу быть. Но то, что было, не может быть еще раз. Я есмь то, чем я стал из унаследованного мною, благодаря преобразованию (Umwandlung). То, что некоторое время продолжает, тождественное себе, жить во мне, есть лишь овнешненная и механизированная форма бывшего.

Эта незамеченная и непроверяемая ассимиляция еще не есть усвоение, - это последнее возникает из различения. Так же, как я противопоставляю себя другому, которого я понимаю, чтобы только после такого отстранения вступить в подлинную общность с ним, так же я отделяю себя от всякой традиции, под власть которой я вначале уже незаметно для себя подпал, чтобы только теперь, совершая выбор с ясным сознании, или отвергнуть эту традицию, или же избрать ее, как то, что касается меня самого, и, становясь при этом самим собою, усвоить ее. В то время как непосредственное бытие-единым не есть ни прошлое, ни настоящее самобытие, но или остается невнятной возможностью перед пробуждением, или же становится уклонившимся закреплением овнешненного, только указанное отделение делает возможным самобытие, но оно же делает возможной и потерянность в ничто. Это отличающее себя самобытие должно усваивать, потому что из одного лишь собственного истока оно еще не придет к себе. Изолированное, отстраняющееся от всего, как не являющегося им самим, самобытие тонет в беспочвенности (sinkt ins Bodenlose). Но усвоение должно начинаться из активности нашего собственного истока, без которого никакое самобытие возрасти не может.

Усвоение придерживается прошедшего, в котором возможная экзистенция пытается выйти навстречу самобытию других экзистенций. Не будучи отныне просто подчиненным потоку традиции, самобытие нашло точку опоры в этом потоке, чтобы уловить золото, которое поток несет с собою. Самые тихие слова из прошедшего могут пробудить его, самая массивно весомая традиция - остаться чужой в контрасте с ним. От него одного зависит, что он услышит в ней, и чье обращение из традиции он почувствует как экзистенциально затрагивающее его самого.

Усвоение существенно отличается от внешнего вступления во владение (von äußerem Übernehmen). То, что как мыслимое и сказанное, остается кажимостью, ибо ни к чему не обязывает экзистенцию, -просто пересказывают (ist nur nachgesprochen). Только принятие (Nehmen), которое посредством перерождения (Anverwandeln) включает приобретенное нами в наше собственное дело, не окажется воровством.

Усвоение есть то абсолютно исконное, которому уже невозможно задавать вопросов, слияние в одно в различении, влечение ввысь в свободной самоотдаче (das Hinangezogenwerden im freien Daraufzugehen). Оно подобно задушевной дружбе, но с дистанцией, присущей отношению, обращенному в прошедшее. Здесь, как и во всякой коммуникации, есть та загадка, что я есмь лишь через другого, и все же есмь я сам; что я так же теряю себя там, где просто всеприемлюще и без сопротивления расплываюсь мыслью по тому, что досталось мне в наследство, как и там, где я эгоистично изолируюсь от него.

Усвоение есть и в отталкивании, если я, будучи в непосредственной близости к чужому, прихожу из него к самому себе. Тот, кто действительно живет в своем собственном, замечает то, что существенно для действительности чужого, чтобы благодаря тому еще более решительно стать самим собою. Я отвергаю свою собственную возможность, если оказываюсь неспособен к такого рода усвоению, пугаюсь силы чужого, или если я, без каких-либо внутренних обязательств, набрасываю на себя со всех сторон все, что найду, как видимость собственного бытия.

Усвоение прошедшего философствования совершается через понимание текстов. Оно требует прежде всего воспроизвести подразумеваемый в положениях текстов смысл. Чем более слова текста приближаются к тому, чтобы стать просто знаками для допускающих строгое определение понятий фиксируемого в тождественном виде смысла, тем увереннее делается такое понимание. Поскольку в философствовании слова всегда имеют также некоторый парящий, неопределенный на своих границах смысл, этот смысл можно почерпнуть только во всей целокупности словоупотребления автора. Но поскольку решающее в философском отношении всегда есть нечто большее, чем определенный в словесном закреплении смысл, то процесс понимания, исходящего из определимого словоупотребления философа, не достигает конца, никакое понимание не бывает соответственным. Понимающий словно бы ставит самого себя рядом с автором; он насколько возможно конкретно входит в мир этого автора. Только таким путем становится возможно усвоение, которое не есть уже более заучивание, но проникновение в историческое философствование из своей собственной историчности. Дело выглядит так, как если бы возможна была некая общность в основании,в которой существует единое, и в которой всякое самобытие соприкасается с себе подобным.

Если процесс преобразования есть присвоение, то в нем мыслится истина, которой невозможно прочитать непосредственно в известном тексте, но которая возможна только потому, что существует этот автор. Мы не прилагаем к нему некую найденную с тех пор истину, но извлекаем действительную для него тогда истину так, что она выглядит как насущная в настоящем. Исконность философствования совершает мгновенное соединение. Поскольку усвоение исключает претензию «знать лучше другого», оно с пренебрежением отвергает также всякого рода произвольные опыты интеллектуального видоизменении и выправления. Анализ данных в языковых формах мыслительных содержаний, постановка их элементов в новые взаимные отношения, попытки конструкции их, - это лишь прояснения, позволяющие нам подобраться к источнику. Благодаря знанию зафиксированной в слове мысли мы должны повторить однажды совершенное в философских учениях трансцендирование как насущно настоящее. Поэтому единственно важное различие во всех наших способах обращения с полученной нами в традиции философией только одно: есть ли это обращение просто интеллектуальная работа с доктринами, не имеющая собственной основы, исключительно в видах упорядочения материала, работа, которая хочет сделать более доступным пониманию в парафразах то, что по ошибке принимает за содержания одного лишь знания, - или это подлинное философствование, мотивированное собственным живым восхождением из современной ситуации.

3. Учение и школа.

- Философствование живет, в сущности, благодаря усилиям тех немногих философов, которые, будучи в одно и то же время вершиной и истоком, и каждый из которых в своей единственности есть только сам масштаб для своей мысли, явились в его истории в продолжение двух с половиной тысячелетий. Другие обязаны этим философам своим происхождением. Но они не делаются причастными к этому истоку, если не идут навстречу ему из собственного истока. Унаследованная в традиции истина воспламеняет лишь того, кто уже несет в себе искру огня. Но он не становится подлинным творцом, хотя он истинен и самобытен.

Тождество подлинного философствования с изначальным делает невозможным научение философии, простое пассивное восприятие ее истины (Die Identität des wahrhaftigen mit dem ursprünglichen Philosophieren macht es unmöglich, daß die Philosophie gelernt, ihre Wahrheit bloß rezipiert würde). Усвоение, не будучи поначалу ни преуспеянием, ни вырождением, есть действительность пробуждающе передающегося дальше в истории философствования.

Если наша собственная самобытность ищет истока у великих философов, проникает через их учения к тому, что является через них, то такое философствование, которое, хотя и интерпретируя, живо в то же время из себя самого, может, в свою очередь, само высказать себя и развить систематическую философию, которая никогда не вправе желать вступить в пространство великих, как пусть самая малая мыслительная формация; она есть лишь органон для не становящегося самобытно творческим и все-таки оригинального философствования, которое удерживает открытым путь доступа к великим. Во всяком историческом положении философия должна будет заново искать соответственную себе форму. Тот, кто ищет своей формы философствования в усвоении и традиции, тот в своем безусловном почтении к тем великим светским философам, которые живут не во всякой эпохе, не станет смешивать самого себя с ними.

Коль скоро усвоение предполагает, чтобы философствование достигало меня в некоторой объективной форме, и коль скоро для понимания требуется набор приемов ремесла (Verstehen eines Handwerks bedarf), философия неизбежно становится учением (Lehre), в качестве которого, однако, философствование подвержено возможности уничтожающих его недоразумений. Учение и школа, хотя таят в себе опасность для подлинного философствования, превращаются в такую задачу, от исполнения которой не может уклониться никакое философствование, которое, как сообщение, само становится некоторым существованием в мире.

Университеты, как сосуществование всех наук во всестороннем осуществлении возможностей знания на пути исследования и понимания, охватывающих все обстояния и конструкты, которые только могут встречаться познанию в мире, получают единство и внутреннюю жизнь благодаря философствованию, живо присущему в каждом отдельном исследователе и ученом. Это «больше чем только наука», которое может воплощаться только в науках и благодаря им, и которое впервые придает им смысл и исконную взаимную соотнесенность, становится в учении философии эксплицитной осознанностью и душою целого. Университеты процветают в той мере, в какой эта душа всецело проникает их.

Поэтому философское учение становится учебным процессом в университетах, которые сегодня составляют условие поддержания научной и философской традиции. Школа служит для передачи сокровища понятий, различений и определений, методов мышления, техники интерпретации и доступного для усвоения исторического знания. Помимо этой передачи предпосылок философствования она выполняет ту функцию, что обращает наше внимание и поддерживает в нас чуткость слуха, чтобы прислушиваться к истоку прошедшего философствования. Она еще не есть философская истина, она дает лишь, благодаря интеллектуальной дисциплине, условия для обретения этой истины; здесь необходимо учить, с основательностью и точностью высказывать то, что было однажды постигнуто как истинное; здесь необходимо поддерживать ту атмосферу, в которой индивидуальный мыслящий услышит это обращенное к себе требование.

Учение, хотя и составляет форму передачи философствования, как форма всегда оказывается преходящим. Возникая в силу исторической необходимости, неизменно порождающей коммуникации, оно содержит истину как функцию; в качестве кристаллизованного запаса знаний оно делается обманчивым; ибо философия, если ее принимают как объективно-знаемое содержание, уже движется к тому, чтобы потеряться совершенно. В философствовании есть эта проходная точка (Durchgangspunkt), в которой оно каждый раз, становясь объективным, бывает одно мгновение вполне у себя, чтобы затем, утратив исток, уничтожить себя самое в опустошенной объективности.

Школа тем сильнее впадает вследствие подобного рода стабилизации философии в уклонение утраты подлинного философствования, чем более принадлежащие к ней люди настаивают на том, что обладают уже в некотором учении тем прочным, что освобождает их от обязанности самобытия; опасность превратиться в этом своем вырождении в некое промысловое заведение (Betrieb), в котором можно добиться личного авторитета, возрастает для философии там, где необходимая для ее передачи в традиции специальность в социологических институтах (в античности и в современных университетах) соблазняет непризванных людей создавать себе таким образом общественное положение. Тогда тот, кто не философствовал сам на свой страх и риск в контакте с миром и людьми и исторической традицией, испытывает искушение трактовать философию как налично существующую науку, как академическую специальность, которую можно выучить, приумножать при помощи интеллектуальных процедур, а затем преподавать.

Как традиция исторических учений, как сохранение знания о capita mortua прежнего философствования, это заведение школы составляет, - если только ясно отдают себе отчет в его существе, -не искажающее подлинности условие непрерывности знания, а потому необходимо и имеет свои заслуги. Подделка начинается только там, где именем определенных философов конституируются школы, которые в качестве мнимой науки притязают на обладание истиной. Подобное основание школы дает основателю особый престиж, положение ученика позволяет улучшить свои шансы. Тогда мы обращаемся с подлинными философами так, словно они там или здесь нашли правильную формулировку или близко подошли к тому, что правильно. Мы цитируем их наряду со своими собратьями по цеху, ищем для себя гарантий безопасности в скромности своего жеста, как если бы наша философская работа могла быть бессвязным отрывком и как будто бы разделение труда могло сколько-нибудь существенно благоприятствовать ее успеху. Во взаимной солидарности подобного рода школ, в которых на началах обоюдности все признают важным то, что они пишут, свое промысловое заведение выдают даже за духовное движение.

Но тот, кто философствует в намерении учредить школу, должен быть неистинен в самом корне своей мысли. Он не только трактует философию как науку, но прикидывается (täuscht vor), будто он один по-настоящему обладает ею и привел ее в качестве науки на путь истинный. Он, например, отличает философию от миросозерцания; ибо философия, по его мнению, содержит всеобщезначимые констатации, миросозерцание же, как он полагает, есть лишь одно среди многих; философия должна, думает он, стать возможной без миросозерцания. Он требует своему учению признания и о том, что делают другие, говорит, что это вовсе не философия. Он действует полемически; ибо он, изначально не имея самобытия, которое бы поддерживало его в его философствовании, живет за счет отрицания других и надежных гарантий для собственных построений. То, что он утверждает положительно, есть для него вещь; оно должно остаться без всякого содержания или сделаться частной наукой о вещах в мире.

Тот, кто как ученик перенимает учение и метод другого как учителя, делает их чем-то внешним, даже если его учитель в изначальном философствовании выражал некоторое живое содержание. История философии показывает нам способы превращения философии в пустое обращение (Umgehen) с понятиями и в манерность некоторого метода. Натура ученика может иметь ту историческую функцию, что она сохраняет труды великого философа, оставляет сообщение о нем; она может, видоизменяя его мыслительные построения, пролить тем самым свет на самого философа; она может распространить его в техническом отношении, может через контраст своего существа с существом самого философа впервые выяснить с определенностью это последнее; но философствовать эта натура не может; ибо философствование было бы специфическим выражением исконно свободного самобытия.

Школа, растворяющая подобным образом философию в специальной науке того же имени, порождает у учащих философии установку, которая постоянно обещает, но уклоняется от всякого исполнения, ибо она ведь не может дать познания истины безусловного, как объективного знания. У учащихся она рождает страстную жажду шаг за шагом приобретать себе философию, как имущество, заучивая наизусть положения философов и удовлетворяясь этим. И в то время как учащий и учащийся судорожно хватаются таким образом за что-то предметное, философия в обоих умирает и прекращается, не становясь, однако же, наукой, поскольку на самом деле у обоих в руках - нет ничего.

В истинном философствовании есть только исконно самосущие люди, которые, философствуя, встречаются и соединяются друг с другом (Es gibt im wahren Philosophieren nur die ursprünglich selbst seienden Menschen, die im Philosophieren sich begegnen und verbinden). Мы с большим правом скажем о себе, что несем знамя философии, если, двигаясь в пустоту и беспомощно избирая подлинное в целом формации, потерпим неудачу в экзистенциальном риске, чем если похороним философствование в упорядочивающих условностях суеверно преданной науке установки на достоинство ученой специальности. Если поэтому действительность философии необходимо сопровождается целым потоком школьных заведений, то это происходит все-таки лишь затем, чтобы одновременно с гарантией традиции для ремесленных приемов мышления вводить каждого, кто учится, в искушение, чтобы он уже с почином своего собственного философствования отделился и решился делать это всецело от себя самого. Философия осуществляется в изъятии себя из вновь и вновь наступающей потерянности (Philosophie verwirklicht sich im Sichzurückholen aus dem Verlorensein, das immer wieder eintritt). Философия совершенно не может обращаться, как это делает наука, к коллегам по специальности как таковым, но может только обращаться к философской жизни в человеке, как человеке, во всяком ученом, исследователе и образованном человеке. Изначально философствующие силою свободы позволяют себе в мышлении перескакивать через мышление (Ursprünglich Philosophierende nehmen sich ihre Freiheit, im Denken das Denken zu überspringen). Они не ищут убедительного знания там, где дело идет обо всем, а именно о самом бытии.

Поэтому истинная школа, однако в неопределенном смысле слова, т.е. не связанная единством учения, есть взаимосвязь передающейся в традиции философской жизни (der Zusammenhang des tradierenden philosophischen Lebens). Отдельные люди, из которых каждый незаменим, уже в самом исходе своего философствования избирают то, что близко, и то, что отдаленно от них. Эта школа не получает себе средоточия в имени одного учителя. Принадлежащие к ней встречаются как подлинно самостоятельные люди. В то время как неистинные философы заносчиво уверяют, будто эта солидарность принадлежности к их избранному кругу представляет какую-то ценность, этих подлинных членов школы объединяет солидарность свободы. Свобода чувствует, где есть место свободе, и с энтузиазмом замечает ее даже и там, где эта свобода ей враждебна. Члены этой подлинной школы могут оказаться в подлинной философской вражде между собою, вражде столь же радикальной, сколь и рыцарственной, потому что эта вражда хочет сделать своих противников в мире друзьями. Ибо и в отношении между противниками остается глубинная общность в силу возможного свободного бытия (in der Gegnerschaft bleibt die tiefere Gemeinschaft durch mögliches Freisein). Эта школа есть атмосфера начавшегося у греков философствования Запада, как не имеющее имени царство, проходящее через все времена (ein anonymes Reich durch die Zeit).

В этой неопределенной связи единой школы институционально обеспеченная традиция остается все же свободной: она дисциплинирует участников только в предпосылках, не проявляя желания сама, в виде единожды обретенного учения, передаваться из поколения в поколение, а только в надежде пробудить самость другого. Здесь становится признаком упадка терпеть ученические натуры, удовлетворяющиеся одной приверженностью учению; ибо любовь к другому, из собственного основания свободному существу знает только коммуникацию на равных, как действительность, или отстраненную даль, как сбережение возможности таковой.