Физик против вермахта

Глава 6 Прощай Тесла — здравствуй Теслин

«Холодно… Очень холодно… Боже, мне чертовски холодно. Я не чувствую рук и ног. Их нет, просто нет. Почему мне так жутко холодно? Что со мной? Я умер? Меня больше нет? Я в аду? Почему же тогда меня тащат? Кто это?».

Старик соображал с трудом. Мысли, как и все тело, ощущались чужими, деревянными. Казалось, каждую из них приходится выдалбливать из льда.

«Бросьте меня… Я же труп… Не мучайте меня. Бросьте… Как же холодно. Почему же так холодно? В аду ведь адская жара, а мне холодно… Прошу, бросьте меня».

Его явно волочили по твердой поверхности. Заиндевевшие ноги с деревянным звуком стучали по ступенькам трапа. Он пытался сказать, что ему больно. Только губы его не слушались. Неподъемные, налитые металлом, они едва шевелились.

«Я что-то слышу. Точно, кто-то разговаривает… Эй! Кто там? Стоп! Они же говорят по-русски. Я понимаю их».

— Tovarish starshina! Starik зашевелился! Эй! Starik живой! — чей-то хрипящий голос то появлялся, то пропадал; Теслин с трудом понимал звучавшую речь. — Tovarish starshina, старик, говорю, живой! Только окоченел, как айсберг. Spirt готовьте! Старика растереть нужно, иначе сгорит…

Слипшиеся веки разошлись и Теслин, наконец, смог открыть глаза. Прямо над ним торчала пялившаяся на него бородатая рожа в до боли знакомой бескозырке. Главное же, на ней была потрепанная и немного облезлая пятиконечная звездочка.

— Русский… Добрался, значит, — несмотря на шепот его явно услышали; бородач в ушанке заулыбался.

— Товарищ старшина, по нашему гутарит! Я-то думал мериканца спасаю, орден али медаль получу, — под хохот сидевших в лодке матросов огорченно бормотал мужчина средних лет в потрепанной штурмовке. — Дедай, ты какого лешего на мериканце делал? Смотрю даже одежкой ихней прибарахлился?

У лежавшего в лодке ученого совсем не было сил. Он облокотился на борт и со странным чувством провожал взглядом тонущий сухогруз. Металлическая громадина с жалобными скрипами задирала в небо корму, в которой виднелась здоровенная оплавленная дура. Чуть ниже от нее находилась еще одна, оставленная вырвавшимся из электромагнитного поля нестабильным плазмоидом. Удивительно, но в этот самый момент Теслин думал не о своей будущей судьбе или погибших моряках сухогруза, а о своем изобретении. «Все-таки мое изобретение работает… Поразительно. На допотопной элементной базе мне удалось почти в точности повторить свой опыт из прошлой жизни. Никогда бы не поверил в это… Если бы не тот дурень, то запущенный процесс удалось бы стабилизировать. Наверняка, удалось бы. Конечно, для безопасности нужно будет еще кое-что доделать в прерыватели тока. Предусмотреть несколько стабилизаторов…».

— Коль, что ты его тормошишь постоянно? Видишь, болезный он. Душа в теле еле держится, — с этими словами старика кто-то накрыл толстым одеялом. — Ему сейчас не до вопросов и ответов. Выпить бы да в баньку. Ты еще тут со своими вопросами. Греби лучше.

Дальнейшее Теслин помнил с большим трудом. В его голове крутились какие-то обрывочные картинки, в которых были и смутные образы каких-то людей в серо-белых халатах, и виды неуклюжих машин и громыхающих вагонов.

…После вынужденного купания в холодной воде у него резко подскочила температура, жаром запылало все тело. Развившаяся следом лихорадка кинула его в сумрачное состояние, в котором в единое целое слились и сон, и явь. Старик то бодрствовал, то вновь впадал в бессознательность. Происходящее вокруг него проявлялось в виде обрывочных картин и образов, некоторые из которых он запоминал лучше других.

Первое воспоминание, четко отложившееся у него в памяти, было связано с больницей. Тогда вокруг него сильно пахло каким-то едким медикаментом или чистящим средством, что у ученого неразрывно ассоциировалось с поликлиникой или больницей. Он лежал на кровати, не в силах пошевелить ни рукой ни ногой. Слышались незнакомые голоса, говорившие о нем.

— … Товарищ лейтенант, також никто не знает. В воде ведь яго подобрали. Ничего при нем не было: ни документов, ни махорки, — глухо «дудонил» около его уха чей-то нудный голос. — Всю команду опросили. Все, как один гутарят — выловили, переодели и напоили.

— Откуда же фамилия его известна? Вот, написано черным по белому — Теслин Николай Михайлович, — раздался уже другой голос, молодой, но довольно строгий. — Значит, какие-то бумаги с ним были? Если были, то почему это нигде не отмечено? Если не были, то откуда взялась фамилия? Сам что ли сказал? А если это шпион?

Послышались вздохи. Кто-то то ли зачесался, то ли зевнул.

— Який же он шпион? — искренно удивился первый голос. — Одежка только не нашенская. Мабудь подобрал где-нибудь. А борода як же? Вона у него какая… Товарищ лейтенант, як же у него спросишь? Лежит бревном и молчит. Дохтур гутарит, что через пару ден очнуться должен. Может тогда и придем. Седни все равно суббота. Завтрева в клубе танцы. Потом фильму должны крутить. Лучше придем в понедельник. Как раз 23-е июня будет…

Эта картинка из больницы в моей памяти сменилась совершенно другой., где все напоминало сюжет из страшного, фантастического фильма. Это было 26 июня 1941 г., когда железнодорожный узел Мурманска одновременно бомбили 75 немецких бомбардировщиков. В воспоминании о том дне тело Теслина, жестко примотанное к носилкам, куда-то несли. Сильно трясло, мотало. Со всех сторон раздавался все более усиливающийся гул, в котором сливались самые разные звуку: басовитое гудение паровозного гудка, свист перегретого пара, панические крики, громкий топот десятков и десятков ног.

— … Что за чушь⁈ Какое отдельное купе? — сипел сильно охрипший мужской голос. — Нету у меня купе! Нету! Глаза разуй, лейтенант! Смотри, сколько раненных. Все под железку забито! Откуда я тебе для него отдельное купе возьму? Что он бандит? Это же старик! Ничего с ним не случится, вместе со всеми поедет. Быстрее, грузи его. Не дай Бог, снова бомбить будут.

— Ну не могу я его отправить вместе со всеми, — с надрывом отвечал второй голос. — Нет у меня такого права! Понимаешь? С американского судна его сняли. При себе документов и вещей не было… Смотри, под твою ответственность. С ним мой сотрудник будет…

Другое его отчетливое воспоминание было связано с бомбежкой их эшелона, направлявшегося в Ленинград. В тот день у Теслина случилось одно из редких просветлений, когда он приходил в себя на несколько часов.

— … Смотри-ка, очнулся, касатик, — удивленно пробурчала бабуля в сером халате, увидев его открытые глаза. — Дохтур уж рукой махнул, а он все туточки. Не пускает тобе Боженька. Значит-ца, дела еще остались… Попить дать?

Она потянулась за железной кружкой, как поезд резко дернулся и начал тормозить. Сразу же грохнуло несколько взрывов. Потом еще и еще. Раздался страшный треск, с полок полетели кричавшие люди и вещи.

— … Отставить панику! Всех вынесем, никого не оставим! — кричал пробиравшийся по проходу в вагоне немолодой врач. — Проходим к выходу по очереди.

В это мгновение очередная бомба попала в соседний вагон, отчего весь хвост состава повалило на землю. Теслин тут же полетел верх тормашками вместе со своим соседом, следом — еще двое. С хрустом разошлась крыша вагона и откуда-то начало тянуть дымком. Дико кричали придавленные раненные. Кто-то скрипел зубами и звал маму, кто-то с жаром матерился.

— А-а-а, — со стоном старик попытался вылезть из-под придавившего его тела. — А-а-а, — раз за разом тянулся он к сломанной балке, но безуспешно. — Не могу… А-а, — от охватившего его бессилия он заплакал.

Потом было снова забытье, растянувшееся на несколько дней или даже недель. За это время он многое пропустил: и волочение его бессознательного тела из горящего вагона, и сумасшедшую езду санитарного грузовика по перепаханному взрывами полю, и налет немецкой авиации на госпиталь…

Окончательно очнулся старик в палате одного из эвакогоспиталей Ленинграда. Случилось его пробуждение словно нарочно в тот момент, когда врач собирался выходить из палаты.

— Боже мой, очнулся, — ойкнул высокий худощавый мужчина с короткой бородкой, застыв у его кровати; он с нескрываемым, каким-то даже анатомическим интересом уставился на открывшего глаза больного. — Вы только посмотрите на этого дедушку! Марина Викторовна! — крикнул он куда-то в сторону открытой двери. — Вы не поверите, кто пришел в себя. Марина Викторовна!

После недолгого топанья по деревянным полам в палате появилось новое лицо — грузная врач в возрасте, с не меньшим удивлением уставившаяся на Теслина.

— Самый настоящий живчик. Берите пример, товарищи, — мужчина повернулся к соседу Теслина, молодому парню с забинтованными рукой и ногой. — Дедушка две недели пластом лежал. Думали, не выкарабкается… Старый, ты чего? Лежи-лежи. Тебе сейчас, вообще, двигаться нельзя. Говорить, кстати, тоже нежелательно. Отдыхай. Я бы тоже сейчас поговорил с Храповицким минуток эдак шестьсот. Здесь хорошо. Почти рай. Смотри, белый простыни, чистые наволочки, едой пахнет. А сестрички у нас какие…

Теслину же, ошарашенным взглядом рыскавшему по больничной палате, было совсем не до этого. С первой же секунды пробуждения его мучил один вопрос — какой сегодня день. Он не помнил, сколько провалялся с лихорадкой. Последние более или менее связные воспоминания были связаны с неудачным испытанием его изобретения. Все последовавшие за эти дни у него слились в одно непрерывное смутное действо с незнакомыми людьми и местами. «Что ты бормочешь, трубка клистерная? Не надо мне зубы заговаривать, я тебе пацан что ли? Число, скажи какое? Слышишь, борода? Какое-сегодня число? Июнь, июль?».

— … Доктор,… тебя дери, — ему с трудом удалось выдавить из себя пару фраз, шевеля непослушными губами. — Число какое?

Осунувшееся лицо врача окаменело, отчего стали заметны и землистый цвет его лица, и темные круги под глазами, и обкусанные губы.

— … 19 июля, старый. Немцы под Киевом, — чуть помолчав, он со вздохом добавил. — А здесь до Шимска дошли, — буквально выдавив это из себя, врач резко развернулся и вышел.

Из негромкого бормотания оставшихся в палате, Теслин узнал, что у врача недавно сын погиб. Разорвавшийся рядом снаряд ничего не оставил от молодого здорового парня.

— … Говорят в загс уже заявление подали… Невеста писанная красавица. Вся светленькая…

— … Совсем молоденький. Почитай только восемнадцать исполнилось… Шея цыплячья, худенький…

— … Палыч-то совсем сдал. Совсем старик стал, а ведь молодой еще. Сколь ему? Полтинник вроде есть…

Теслин же все это бормотание медицинского персонала пропустил мимо ушей. Он переваривал только что услышанное. «Совсем ничего не пойму… 19 июля уже. Сколько же я провалялся после купания в море? Совсем голова не соображает… Нью-Вествинстер Сити вышел из Нью-Йорка в двадцатых числах мая. Почти две недели мы провел в пути из-за этой поломки генератора. Потом был взрыв. А дальше? Получается у меня больше месяца выпало из памяти? Господи, я проспал начало войны». От осознания этого его пробил холодный пот. «Как же так? Как же так? Ведь уже 19 июля! Врач сказал, что немцы уже у Киева. Значит, через полтора месяца столица Советской Украины падет, и они двинутся дальше… А что это за Шимск такой? Что за город такой? Или это не город? О, Боже… Ленинград!». С этим одним из красивейших и в тоже время трагичных городов России у него очень много было связано. Откуда из этих мест были его родители, которых в самом начале блокады пытались эвакуировать. К сожалению, стремительно наступавшие немецкие войска перехватили их эшелон на какой-то захолустной станции. Большая часть мужчин, попытавшихся оказать сопротивление, была расстреляна на месте. Женщины и дети на этом же поезде отправились на запад в концентрационный лагерь. Уже там он потерял свою маму. После освобождения из лагеря в городке Саласпилс именно в одном из детских домов Ленинграда он и провел более десяти лет. Шимск от города Ленина находился в паре сотен километров. Получалось, его эвакуировали в Ленинград, который в самое ближайшее время окажется в блокадном кольце!

Он с диким выражением лица поднял голову к потолку, словно пытаясь рассмотреть смеющегося Бога, что так жестоко над ним пошутил. Правда, никого и ничего, кроме потока серого цвета, он там так и не разглядел. «Ленинград⁈ Ха-ха-ха! Мне восемьдесят три года и я в блокадном Ленинграде! Господи, ты понимаешь, что сделал⁈ Я же тут и полгода не протяну. Через пару месяцев немцы сделают колечко, начнутся каждодневные бомбардировки, в результате которых сгорят продовольственные склады. Власти введут продовольственные карточки, ставшие мерилом жизни и смерти. Еще через месяц нормы продовольствия снизят вдвое, через два месяца — в полтора раза. Тут здоровые молодые люди превратятся в скелеты, пожилые и больные же вымрут, как класс. Я же после болезни даже по-маленькому сам сходить не могу. О какой тут работе над супероружием можно говорить? К тому же у меня больше ничего не осталось — ни образца изобретения, ни чертежей, ни записей. Пока я все восстановлю, пройдет уйма времени. Как теперь что-то делать?». До ученого, наконец-то, дошло, что все его планы, который он строил еще в Нью-Йорке, оказались пустыми. «Что на меня тогда нашло⁈ Это было какое-то помрачнение сознания! Какой от меня сейчас толк⁈ Я развалина! Мне восемьдесят три года! Бог мой, столько не живут! Что я смогу здесь сделать? Как я смогу помочь Союзу? Как? Неужели я искренне верил, что мое изобретение сможет что-то изменить⁈ Ха-ха-ха…».

Следом за осознанием собственного бессилия что-либо изменить к нему пришла злость на самого себя. Кипящая, дурная, она забурлила внутри него с такой силой, что кровь ударила в голову. Теслин с яростью стал поливать себя оскорблениями, обидными прозвищами и кличками. Самому себе он казался жалким, бесхребетным, совершенно ни на что не способным. «…Жалкий червяк! Что ты ноешь? Ты ведь даже еще не попробовал что-то сделать! Только собрал прибор и сбежал из страны. Все! Больше ничего ты не сделал!». Ученый презирал себя за эту слабость, презирал свои пораженческие мысли. «Что обосрался, Николай? Решил поднять лапки и сдаться? Раньше ведь ты таким не был…». Он говорил о себе в третьем лице, словно об одном из своих товарищей. Привычка вести такой разговор с самим собой появилась у него после смерти супруги. Сейчас же это стало для Теслина жизненной потребностью. «Чего ты испугался, старый хрен? Это же твой шанс поквитаться с этой коричневой гнидой! Неужели ты не понимаешь, что можешь все изменить в своей жизни Ты спасешь своих родителей. Коля, не будет проклятого Саласпилса! Из голодных деток не будут выкачивать кровь! На них не будут испытывать яды и лекарства… Ты можешь даже… испепелить бесноватого фюрера!».

От охватившего возбуждения его начало потряхивать, что не осталось незамеченным со стороны соседей по палате. Те тут же начали орать, пытаясь докричаться до кого-то из врачей.

Сейчас в Ленинграде уйма предприятий, на которых дикая нехватка профессиональных кадров. Уверен,

— Э-э, дед, что с тобой? Слышишь⁈ Помирать что ли собрался? Дед? — ушедшего глубоко в свои мысли Теслина вдруг затормошил парнишка, больной с соседней койки. — Эй, кто-нибудь! Сестренка? Тут деда трясти начало! Слышите⁈ Окочурится сейчас!

Лицо Теслина кривили гримасы, заставлявшие его то улыбаться, то скалиться от злобы и ярости. Вместе с пробегавшей по всему телу дрожью это выглядело жутковатым зрелищем. «… Мне нужны приборы, детали, проводники, кабель. Нужна целая мастерская, чтобы заново собрать электромагнитную установку по капсулированию плазмы… Что я ломаю голову? Ленинград сейчас промышленный центр. Здесь уйма предприятий, где можно раздобыть всю элементную базу. То, что надо! Там моя возня с железками будет выглядеть совершенно естественной и ни у кого не вызовет подозрений. Осталось выяснить, нужен ли кому-нибудь восьмидесятитрёхлетний инженер, едва таскающий ноги?». Правда, додумать эту мысль ему не дал вбежавший врач, что не так давно у него уже был в палате.

— Все нормально, — прохрипел Теслин, принявшемуся было его тормошить доктору. — Пить захотелось, спасу нет… Все нормально.