Форт Далангез

Пролог ТИФЛИС. НАЧАЛО ОСЕНИ 1915 ГОДА (рассказ генерала от инфантерии Николая Николаевича Юденича)

Пару недель тому имя Леонида Однодворова исчезло из разделов светской хроники "Воронежского телеграфа", "Вятского края", "Крымского вестника", "Речи" и тому подобных изданий, известных своей желтизной и вульгарностью трактовок. Адама Ковшиха (он же Леонид Однодворов) следует ждать буквально с минуты на минуту. Участник губернских скачек, соревнований по игре в поло, гонках на всевозможных парусных, моторных, вёсельных и прочих судах, рискованных полётах на аэропланах и лазанья к" отвесным кручам, а также кабацких драк и любовных похождений самого бульварного толка с канканирующими в кабаре танцорками — всё это Леонид Однадворов. А вот его двойник, именуемый Адамом Ковшихом, совсем другой человек — скромный, избегающий огласки купец первой гильдии и почётный гражданин, набожный жертвователь монастырей и храмов. Только вот с приставшей православному христианину склонностью к семейной жизни и чадолюбием у господина Ковшиха не задалось. Нет жены и нет наследников, что для "Воронежского телеграфа", "Речи" и прочей печатной дряни большая преференция. Ещё бы! Склонный к разнообразным приключениям, нестарый холостяк с импозантной внешностью, да к тому ж ещё и богач — вот настоящий герой для статеек из колонки "Светская хроника". Однодворов-Ковших — лакомый кусок для модничающих тщеславных бездельниц и объект ревнивого внимания до мужчин. Ковших — существо таинственное и серьёзное, личная жизнь которого скрыта за семью печатями и заперта на семь замков.

Итак, я ждал завтрака с минуту на минуту и явления господина Ковшиха в ближайшей перспективе, когда горничная Галя внесла на подносе визитную карточку, которую сопроводила собственным коротким рапортом:

— Господин Ковших, глава торгового дома вдовы Шель.

Я взглянул на карточку.

— Тут написано: "Леонид Однодворов. Путешественник".

Галя зарделась.

— Но господа Ковших и Однодворов одно и то же лицо, сударь, — пролепетала она.

— Меня зовут Николай Николаевич Юденич. Младшие офицеры, состоящие на службе у меня в подчинении, называют меня господин генерал или ваше превосходительство. Вы тоже состоите на службе, но не половым в трактире, и вы не офицер, голубушка моя. Вы служите у меня дома, и мы с Александрой Николаевной относимся к вам, как к любимой племяннице. А посему для вас я Николай Николаевич, а никакой не сударь. Понятно?

— Понятно, Николай Николаевич.

Галя сделала книксен.

— Зови этого Однодворова сюда. Да поторопись с самоваром. Александре Николаевне скажи, дескать, к завтраку у нас один гость…

— Двое-с, Николай Николаевич.

— Как?

— С господином Ковшихом ещё один человек. Точнее, ещё одна.

— Дама?

— Нет-с, сударь. Кажется, это цыганка.

Смущение Гали вконец рассмешило меня.

— А я-то надеялся увидеть вдову Шель.

— Не думаю, что эта женщина вдова-с. Её одежда… Юбки… И она…

— Что? Канканирует непосредственно в моей прихожей?

— Она декольтирована…

— Ба! — я взглянул на часы. — В декольте! В десятом часу утра! Пожалуй, она ещё не ложилась. В таком случае, опохмелиться за моим завтраком им не удастся. У нас шампанское подают только к обеду.

Галя покраснела пуще прежнего, а я залюбовался её ценностью. Буря чувств в юном сердечке — экая прелесть! Собственно, ничего особенного в нашей Гале нет. Черты лица крупноватые для столь хрупкой девушки, но гармоничные. А это выражение благодушной задумчивости, скорее свойственное монашествующим старикам, делает любое лицо неизъяснимо красивым. А тут ещё эта крахмальная наколка, не белая, а именно цвета слоновой кости, который так идёт к оттенку её гладкой кожи. А тут ещё это со вкусом пошитое из хорошей материи платье и тонкого кружева передник, и серьги с перламутром в фарфоровых ушках. На всякий праздник большой и незначительный Галя получает от моей жены, Александры Николаевны, ценный для девушки подарок: отрез на платье, украшения, бельё. Таким образом да при приличном жалованье наша Галя сделалась настоящей франтихой. Наша Галя умна, но слишком уж добра, впечатлительна и влюбчива. Да и Господь с нею!

He-дама вошла в столовую первой. Шелест её ярких юбок наводил на мысли о ружейном залпе полуроты стрелков. Однако декольте меня впечатлило меньше, возможно, оттого, что наша "не-дама" являлась ровесницей приснопамятной вдовы Шель. Следовавший за не-дамой Адамчик выглядел как обычно, то есть довольно свежо для человека, пережившего так много бурных приключений. Неужто "Вестник Крыма" и прочая словоблудь всё врут?

— Приветствую, дядюшка! — весело молвил долгожданный визитёр. — Знакомься: это Амаль. Она черкешенка, циркачка и может быть нам полезна.

— Вот как! — промямлил я, разглядывая золото и каменья на руках Амаль.

Тем временем "не-дама", широко разложив свои юбки на двух стульях и не дожидаясь приглашения, извлекла на свет потрёпанную цыганскую колоду и тонкую трубочку, которую тут же и закурила. Её тёмные брови были сведены в одну горизонтальную линию, а тонкие губы плотно сомкнуты. Глаза она щурила, оберегая их от источаемого трубочкой дыма. Ниже покрытого лёгким пушком подбородка располагалось декольте, прикрытое лишь отчасти огромным медальоном — необработанный кусок бирюзы на серебряной подложке размером с кофейное блюдце. Это грубое на вид украшение странным образом притягивало мой нзор, и внимание моё не осталось незамеченным Амаль. Женщина улыбнулась, показав два ряда золотых зубов, чем ввергла меня в неподдельное смущение.

Подмога явилась вовремя и в лице моей любимой жены, стремительно вбежавшей в столовую с распахнутыми объятиями. Застрявший в них на несколько минут Адамчик гулил и булькал, как младенец, а из его карих, слегка навыкате выразительных глаз выкатилось даже несколько вполне искренних слезинок. Взаимное представление Александры Николаевны и Амаль, несколько затянутое по времени, всё же прошло вполне гладко. Я же тем временем снова смог обрести утраченное было самообладание.

— Черкешенка? Амаль? — ворковала жена. — Что же, не подать ли шампанского?

— На мой взгляд, рано, — отчеканил я, и Александра Николаевна, понимавшая меня лучше, чем кто-либо другой, поспешно удалилась.

— Обсудим дела? — быстро спросил Адамчик, когда за Александрой Николаевной закрылась дверь.

— Обсудим позже. В столовой завтракают. Дела обсуждают в кабинете, — ответствовал я.

— Ценю твою методичность и приверженность традициям, дядюшка, — улыбнулся Адамчик.

Горничная внесла самовар. Жена — поднос с закусками и приборы. Расставив на столе тарелки, Александра Николаевна быстро вышла с озабоченным выражением на лице. Иное дело Галя, горничная. Я заметил, как наша франтиха засматривается на золотую цепь и перстни Адамчика, на его новый, с иголочки, английский костюм и гетры. При этом карие глазки её увлажнились, а взор сделался глубже днепровского омута. Думаю, дело не только в очевидных атрибутах чрезмерного богатства, но и в кукольной внешности Адамчика. Действительно, опрятная подтянутая фигура, свежий румянец и правильные черты лица весьма обольстительны для девиц впечатлительных и не лишенных тщеславия, подобных нашей Гале. Сыграли свою роль и статейки в "Рупоре Твери" и прочих пакостных листках, которые Галя — я был уверен в этом — не только внимательно просматривает, но и воспринимает на свой лад и под вполне определённым углом.

Подышать одним воздухом с объектом обожания — вожделенная цель любой влюблённой девушки. Не потому ли Галя с риском обжечься тщательно и не торопясь оглаживает чистым полотенцем огненные бока самовара, который и без того вполне чист и блестит, как новое зеркало. Она будто бы вовсе и не смотрит на Адамчика, который в несколько искаженном виде отражается в медном боку самовара. Ей хочется задержаться в комнате возможно дольше, послушать разговор, но Адамчик умолкает, не сводя глаз со своей странной спутницы.

Действительно, от подобной особы непросто отвести взгляд. Её буйные разметанные по плечам кудри перехвачены на лбу свёрнутым в жгут пёстрым платком. Нижние её гремучие юбки крепко накрахмалены. Верхние, многоярусные, пошиты из тонкого шёлка слепящих солнечных расцветок. Лицо её с плавными чертами гладкое, без морщин, с ускользающими, словно подтёртыми временем чертами. Взгляд фиалковых глаз своей прямотой и проникновенностью повергнет в смущение любого. Такой взгляд бывает только у очень юных девушек. Такой взгляд и запоминается, и чарует. Тщетно пытаясь угадать её возраст, я время от времени приглядывался к Амаль Меретук и всякий раз стушёвывался, натыкаясь на этот взгляд — и наивный, и всепонимающий одновременно.

Тем временем Адамчик болтал не умолкая. Предметом его болтовни являлись темы самые невинные. Он толковал о своих многочисленных увлечениях, самым горячим из которых на сегодняшний момент, без сомнения, являлись аэропланы.

— Я приобрёл их несколько! — кричал Адамчик. — Два аэроплана самых современных марок. Два "Ньюпора" и один системы Фармана. Уверяю вас, "Ньюпор" вполне способен набрать достаточную высоту даже в разреженном воздухе Кавказского театра военных действий. Их все я передал Сибирскому авиаотряду, командование над которым препоручено моему другу Мейеру. Борис Иванович Мейер, доложу я вам, настоящая глыба! Ничего не боится. В загробную жизнь и Новое пришествие не верит, но умереть при этом не боится. Даже Божьим гневом пренебрегает. Атеист-с! Скоро-скоро Сибирский авиационный отряд прибудет в Гасан-кале…

Я набычился. Гнев закипел в груди. Адам Ковших (он же Однодворов) — герой губернских жёлтых листков — и в курсе тактических планов Кавказского командования! Какая недоработка со стороны штабистов… Во что бы то ни стало пресечь!

— Откуда такие сведения? — прогремел я, едва сдерживая гнев.

Адамчик осел, сделал вид, будто смущён, и пролепетал приторно-елейным голоском:

— Так я же имею-с честь состоять генеральным поставщиком Его Величества Сибирского авиаотряд Третьего года, ещё до начала известных событий, несколько месяцев провёл в злокозненной Германии-с, изучая авиационное дело-с, где и постиг его в совершенстве… Амаль, убери свои карты. В этом доме сами не плошают, но на Бога надеются. В этом доме твои предсказания ни к чему.

— Карты никогда не врут, в отличие от людей, — невозмутимо отвечала Амаль, раскладывая на краю стола некое подобие пасьянса.

Тон и содержание речей Адамчика просыпались на пену моего гнева крупной солью. Я осёкся, наткнувшись на испуганный взгляд Галины. А тут ещё и Александра Николаевна вернулась в столовую, чтобы разлить чай. Галя подавала ей приборы. Обе женщины, такие разные, при общей внешней сдержанности, казалось, объединились в своём неприятии к карточному гаданию. В то же время и сам Адамчик, как мне показалось, охладел к вошедшей повсеместно в моду теме спиритизма и прочей потусторонней чертовщине.

Смахнув несуществующие пылинки с зеркального бока самовара, Галя ещё раз зыркнула на цыганку, не скрываясь перекрестилась. Чудачка! Адамчик же лишь сморщил свой горбатый нос и оскалил зубы. Оскал этот означал у него улыбку. Цыганка же всё шелестела и шелестела своей потрёпанной колодой. Водевиль, да и только, что и немудрено. Где Адамчик, там и водевиль.

Жена моя тем временем расставляла на столе закуски, предлагая Адамчику и его подруге наши скромные яства:

— Вот. Откушайте, что Бог послал.

— Бог? Вы предлагаете от Бога представительнице Дьявола на земле, — рассмеялась цыганка.

— Амаль! Ты в добропорядочном доме… — фыркнул Адамчик.

Жена потупилась. Заметив её смущение, господин Ковших продолжал:

— Вы знаете, мой друг-авиатор Борис Иванович Мейер совершеннейший атеист. "Мне говорили, что Бог на небе. Я там был, но Бога не видел" — так говорит он. Однако и вопреки собственному атеизму, он совершеннейший русский патриот. Николай Николаевич, совсем скоро он будет иметь честь представиться вам. Скоро прибудет в расположение Отдельной Кавказской армии с моими аэропланами. Один из них я намерен пилотировать лично. Хочу, так сказать, продемонстрировать класс. Как вы на это смотрите, Николай Николаевич, а?

Я не сразу нашелся с ответом, а Галя, ахнув, выронила салфетку.

— Галя, вы можете идти, — тоном, не терпящим пререканий, проговорила моя жена.

Бедняжка поспешно удалилась, прикрыла дверь, оставив узкую щель, через которую я мог видеть её розовое ушко. Цыганка проводила её недоброй усмешкой. А я позволил себе добавить одно замечание личного характера:

— Твой друг — поручик Мейер мне знаком. Отличный офицер! Относительно его атеизма мне ничего не известно, знаю только, что у него есть невеста и он счастлив своей любовью, в то время как ты…

Хохот цыганки прервал меня самым бестактным образом. Кроме того, мне внезапно сделалось стыдно перед этой совсем незнакомой, странной женщиной. Ну кто я такой, чтобы рассуждать о подобном? Господь не дал нам с Александрой Николаевной детей, и теперь выходит так, что одного я готов усыновить, а другого обидеть, не ведая правды о нём. Таким образом, я осёкся, не докончив фразы.

— Мейер неправ, — голос цыганки прозвучал глухо. — Бог есть. Его бытие не вызывает сомнения. Я это знаю наверняка, потому что регулярно общаюсь с его антагонистом — Сатаной или Дьяволом — называйте как угодно. Не будь Бога, не было б и Сатаны. Ведь так?

— Амаль права. Нам, простым смертным, приходится принимать и того, и другого. Господь мой всемогущий! Так и живём меж двух огней. Ну ничего, я поставлю моих чертенят на службу правому делу! — горделиво подбоченясь — не чёрт ли его сподвиг к сему, — проговорил Адамчик.

Дверь за спиной перепуганной Гали закрылась со стуком самым неучтивым.

— Побойтесь Бога, Амаль! — Александра Николаевна даже всплеснула руками. — Это уже на грани кощунства…

Наивная, она надеялась пронять господина Ковшиха своим несколько преувеличенным возмущением. Впрочем, Адамчик представился испуганным и сделал вид, будто сдал назад:

— Сам-то я крестился в православную веру, хоть мать моя католичка, а отец сами знаете кто. По-вашему, тётушка, мой отец называется жид-с…

При слове "тётушка" Александра Николаевна вспыхнула, и тут уж я вынужденно вступился за жену:

— Адам Иосифович, вы перешли границы. Прошу прекратить. Иначе… — тихо, но с нажимом произнёс я.

Адамчик вскочил, с грохотом роняя стул. В глазах его я с удовольствием заметил испуг. Цыганка также поднялась и оправилась с чарующей элегантностью движений. Крахмальные её юбки выдали громкий залп.

— Полноте. Сядьте все, — примирительно проговорила Александра Николаевна. — Вот что я вам лучше расскажу и покажу. На прошлой неделе к нам в штаб приезжал фотограф. Коля, как, бишь, его фамилия?..

Я назвал фамилию фотографа.

— …И приехал он как раз кстати. Все высшие чины съехались на совет и жён повидать. Такое представительное собрание — большая редкость даже для Тифлиса. Задали бал. Наряды и музыка — всё по самому высокому разряду. Про закуски умалчиваю, потому что по части закусок Тифлис всегда на высоте. Тут кстати и приезд фотографа. Известный. Фамилия такая…

Поймав беспомощный взгляд жены, я ещё раз напомнил фамилию фотографа, и она продолжала, не забывая при этом потчевать гостей:

— …Целый день рядились так и эдак, а потом перед ганцами принимали позы. И знаете, я поняла, что совсем не боюсь объектива. А вот жена генерала Воробьёва всерьёз ожидала, что вылетит птичка. Но птичка так и не вылетела. Впрочем, это не так уж важно. Главное: и результате целая пачка фотографий. Я все-все уже вклеила в альбом. Такие снимки — это память. Память навсегда. Вообразите, мы с Николаем Николаевичем престарелые и седые в окружении внучатых племянников где-нибудь в Крыму. Вечер на террасе под зелёным матерчатым абажуром. Где-то неподалёку в темноте плещется море, ещё более тёмное, чем сама ночь. На столе початая бутылка хереса и бокалы. Мы все сидим под лампой и рассматриваем снимки победителей под Саракамышем. А впереди ещё новые победы!

Говоря так, жена моя с непонятным мне выражением смотрела то на цыганку, то на потрёпанную колоду, которую та по-прежнему не выпускала из рук.

— Ничего такого не будет, — тихо произнесла Амаль.

— Как? Что вы сказали?.. — встрепенулась Александра Николаевна.

— Зелёный абажур, море, внучатые племянники, покой на старости лет — ничего этого не будет, — внятно повторила цыганка.

Её русский выговор казался совершенно чистым, но всё же какой-то инородный привкус в нём присутствовал. Так во вкусе клубничного мороженого непременно присутствует привкус свежих сливок, из которых оно изготовлено.

— То есть как… — Александра Николаевна всплеснула руками.

— А вы покажите ей весь альбом, она скажет больше, — преувеличенно многозначительным тоном и не без иронии произнёс Адамчик.

— То есть как…

— А так. Амаль — женщина, которая видит.

Жена совершенно растерялась, и я решил взять ситуацию в свои руки:

— Галя! Прошу вас принести наш последний фотоальбом.

И тут же из-за закрытой двери донеслись поспешные шаги. Выходит, Галя хоть и сбежала, но не слишком далеко. Этот факт развеселил Адамчика, в то время как Амаль снова ухватилась за колоду.

Смущенная Галя явилась вскоре и подала своей хозяйке фотоальбом в кожаном переплёте с тиснением, из которого я выбрал и передал цыганке единственную нашу групповую фотографию. На снимке были изображены высшие чины штаба Отдельной Кавказской армии. В первом ряду в центре Илларион Иванович Воронцов-Дашков по правую руку от Великого князя Николая Николаевича. Тут же, в первом ряду, кроме меня, Баратов и Пржевальский, и Де-Витт, и Воробьёв, и Болховитинов. Во втором ряду штабные и войсковые офицеры. Среди прочих, милый моему сердцу Женя Масловский, Пирумов, Штейнфон, Слюсаренко. Испытывая странную, граничащую со страхом ревность к пронзительному, разоблачающему взгляду странной подруги Адамчика, я нарочно выбрал фото, на котором нет дам.

— Вот. Извольте, — я вручил фотографию Амали.

Фотография оказалась ровно в три раза больше, чем карта из цыганской колоды. Держать в ладони лист такой величины неудобно. Амаль поставила фото перед собой, прислонив его к пустой чайной чашке.

— Зелёный абажур, кофе с правнуками, тёплый прибой в темноте… — раздумчиво начала она. — Только для одного вижу подобную судьбу…

И она ткнула острым покрытым яркой краской ногтем в изображение полковника Масловского, крайнего справа во втором ряду.

— Он напишет книгу и умрёт очень старым в хорошем домике на берегу лазурного моря за границей. Судьба этих двоих темна и страшна. Вижу бескрайние степи страданий. Обоих ждут безвестные могилы… — Палец Амали поочерёдно ткнул сначала в Де-Витта, а затем в Воробьёва. — Напрасная борьба… Тщетные усилия…

Лицо цыганки на миг приняло вполне искреннее выражение скорбного сострадания.

— Ерунда какая… — испуганно заметила Александра Николаевна. — Полнейшая чушь. Сейчас идёт война. На войне гибнут люди. В том числе и офицеры. Возможна гибель в заснеженных горах Турецкой Армении, но степи…

— Не степи. Горы! — воскликнула цыганка. — К северу отсюда. Довольно далеко. И война… Та, другая война начнётся после поражения в этой войне.

— Ну, уж поражения в этой войне мы как-нибудь не допустим, — усмехнулся я, отвечая не столько словам Амали, сколько на испуганный взгляд собственной жены.

Да, Александра Николаевна напугана, но я-то слишком хорошо знаю, что из страха она не отступит.

Действительно, жена, вскочив с места, встала за плечом Амали.

— А остальные? На этой фотографии ещё есть люди… — в волнении произнесла она.

Так и есть. Жена хочет узнать мою судьбу. Пора это пресечь.

— Саша!..

— Ну за каждого я сказать не могу. Лишь за некоторых, — загадочно произнесла цыганка.

— Тётушка, позолотите чудеснице ручку, — проговорил Адамчик с несколько наигранным весельем. — Или, если хотите, я за вас позолочу?..

Я ещё раз попробовал вмешаться:

— Саша, прошу прекратить…

— Вот этот, — цыганка внезапно и быстро, словно клюнула, ткнула пальцем в изображение Великого князя. — Причинив много вреда, умрет как праведник на берегу моря, в Антибе в 1929 году. Ещё не скоро… — Сказав так, цыганка посмеялась и добавила: — Там, где в темноте слышен прибой.

— Чушь! Чушь… — вскричала жена, вскакивая. — Галя! Сюда, Галя! Ну где же вы?

Александре Николаевне почему-то срочно потребовалось сменить на столе приборы. Нет, она вовсе не волновалась. Почтенная хозяйка генеральской гостиной вовсе не помышляла вот так вот грубо выставить странных гостей за двери. Дело в том, что она по неведомой мне причине поверила россказням странной гостьи в накрахмаленных юбках.

На зов хозяйки явилась растерянная Галя. А потом Амаль с кривоватой, совершенно не учтивой усмешкой наблюдала за взволнованной суетой вокруг и без того безупречно накрытого стола.

Улыбался и я, вполне довольный происходящим: нашли бабы дело — пугать друг друга. Ну ничего! Такой испуг не опасен. Может быть, наперёд не станет желания гадать на картах, а найдут себе другие дела — приличные и полезные. Адамчик же хоть посматривал на меня настороженно, но особой тревоги также не проявлял.

— Мой друг, могу ли я просить тебя об одолжении? — просил я, когда взамен использованных приборов на стол явились чистые.

— Конечно, — отозвалась Александра Николаевна.

— Сегодня к обеду явится не только привычный для нас Масловский, но и сам Болховитинов. Леонид Митрофанович у нас редкий гость. Надо постараться…

— Конечно…

— В таком случае, не смея мешать твоим делам, мы переходим в мой кабинет.

Услышав мои слова, Адамчик подскочил как ошпаренный. Я двинулся к выходу. Адамчик следом. Переходя из столовой в гостиную, из гостиной по коридору в кабинет, я слышал за спиной осторожные шаги Адамчика и грохот накрахмаленных юбок его цыганки.

— Мне необходимо поговорить с тобой наедине, — бросил я на ходу, перейдя на всякий случай на немецкий язык.

— Jawol Meine Herr general, — с готовностью отозвался Адамчик.

— Ну как? — спросил Адамчик, едва переступив порог моего кабинета.

Я с радостью заметил, как проворно он захлопнул дверь перед самым носом странной Амаль-Амалии или как, бишь, её там. Я слышал, как цыганка барабанила кулачками в дверь. Бедняжка призывала и стыдила какого-то Ибрагима Жвица, но где ж я ей такого возьму?

— Мне нужно, чтобы ты донёс до своих деловых партнёров кое-какую информацию… — начал я.

— Точнее дезинформацию, — вставил Адамчик.

— Не перебивай старших.

— Jawol Meine Herr general! Готовите большую операцию?

— Такому прощелыге, как ты, я скажу лишь то, что считаю нужным.

— Jawol Meine Herr general!

— Да что ты заладил как попугай?

— Готов служить Царю и Отечеству как истинно православный христианин!

— Тебе придётся встретиться с Камиль-пашой…

— Слава Богу, не впервой. Турецкий делец Ибрагим Жвиц готов на всё ради Русской короны!

— Не богохульствуй. Что ещё за Ибрагим Жвиц?

— От Кайсери до Эрзерума я известен как Ибрагим Жвиц.

— Это что ещё за чёрт?

— Чертыхаться грешно, дядя… Впрочем, отвечу. Этот мой Ибрагим Жвиц — натура тёмная, невероятно щедр, но несмотря на это и сказочно богат. А наши паши и беи падки на богатые подарки. Впрочем, и скромными дарами не брезгуют.

— Ибрагима Жвица могут заподозрить в связи с тобой, то есть в шпионстве.

— Мой Ибрагим Жвиц социалист и нелоялен ни одной из европейских монархий.

Я внимательно смотрел на Адамчика. Чёрт знает что за кукла такая: богат, как царь Соломон, а с виду совсем несерьёзная моль. Однако и сам Адамчик, и воспитавшая его мадам Шель много лет являются поставщиками императорского двора и гвардии.

Взять хотя бы его конные заводы. И тут я припомнил Адамчика верхом на резвом жеребчике в смешной английской шапочке с козырьком, делавшим его большой и горбатый нос ещё более крупным и кривым. Потом я представил Адамчика в дублёном полушубке и крагах за штурвалом аэроплана. Лицо наполовину скрыто огромными очками, делающими его похожим на смешную клювастую сову. Припомнил я и старинную приятельницу собственной тёщи, мадам Шель. Как же её имя? Изабелла? Аделаида? Эта самая Шель — восьмая дочка Витебского мастерового-еврея — до старости оставалась замечательной красавицей. В юные годы Шель безоглядно влюбилась в какого-то гусарского поручика. Соблазнённая им и покинутая, осталась одинокой на всю жизнь. Неужто ждала его, отказывая всем женихам? Впрочем, при всём при том, торговоростовщическая карьера мадам Шель складывалась вполне удачно. Шель, богатея день ото дня, тем не менее не замыкалась в своей успешной коммерции. Напротив, госпожа Шель слыла щедрой благотворительницей, возводила богатые храмы, где и сама усердно молилась по православному обычаю. Бездетная "вдова" на личные средства содержала несколько сиротских приютов. Собственно, с Адамчиком она впервые встретилась в одном из таких заведений. Симпатичный и сообразительный подросток четырнадцати лет приглянулся одинокой деве, для благопристойности именующей себя "вдовой". Злые языки болтали разное. Но как водится среди людей, поговорили и забыли. А мадам Шель до сих пор жива. Столетняя старуха, почти привидение, чьи финансовые дела ловко ведёт повзрослевший Адам Ковших, он же Леонид Однодворов, он же Ибрагим Жвиц, он же чёрт ещё знает кто!

— Ну что ты там хотел, дядюшка? Разворачивай свои карты. Рассказывай, какие козыри я должен вручить моему другу Камиль-паше.

Я с сомнением смотрел в знакомые самую малость навыкате ясные глаза и видел в них собственное растерянное лицо.

— Дверь, ведущая к нашей победе заперта на семь замков. Один из них я вручаю тебе, Адам.

— Господь мой всемогущий… Я не подведу! — И снова неуместная для хорошего христианина горделивая поза. — Зачем ты на меня так смотришь, дядюшка? Сомневаешься?

Я молчал. Держал актёрскую паузу, наблюдая за праведным и горделивым гневом любимого "племянника".

— Я происхожу из почтенного купеческого рода, не говоря уж о почётном гражданстве!..

— Смотри, Адам. Если что, я прижму тебя так… — я потряс крепко сжатым кулаком у него под носом. — И не посмотрю на то, что ты почётный гражданин.

Сцена получилась вполне патетической, и я отступил, довольный собой.

Адамчик пару раз сморгнул, облизал губы, покривился и молвил преувеличенно обиженным тоном:

— Твоё презрение к нашему купеческому сословию мне известно, дядя.

— Деловых людей уважаю, вот только…

— Господь мой всемогущий! О чём ты, дядюшка?

— Слишком уж ты деловой. И каким образом при такой своей известности ты вручишь мои козыри Камилю-паше? Молод, красив, богат. Поставщик Императорского двора и Русской армии. А ну как турки усомнятся в подлинности подкинутых тобой козырей?

— Я и с турками приторговываю.

— Ой ли? И не боится шея ятагана?

— Вот ты умён, дядюшка, и решителен, и смел, а много не понимаешь. Камиля-пашу знаю как храброго и честного человека. Это в общих чертах.

— А ты объясни!

— Объясняю. Камиль-паша талантливый полководец…

— Ах, оставь!..

— …но он же и человек со своими… гм… особенностями, фанабериями, фантазиями. К тому же, как ты понимаешь, каждому турку полагается гарем. А у меня, помимо конных заводов, маслосыродельня в Костроме и прочие производства. Помимо этого, небольшая концессия в Китае. Торгую шёлком и прочей экзотической мануфактурой, не исключая и бумажных змеев.

— С гаремом Камиль-паши мы воевать не будем. Гарем — это дело такое… сокровенное. А свою жалкую торговлишку с турками ты оставил бы. В военное время могут расценить как предательство. Я-то тебе доверяю…

— Доверие мне равнозначно подвигу на поле брани. Ты смелый человек, дядюшка.

Смех его походил на лягушачье кваканье. Гнев ударил мне в сердце, но голова оставалась невозмутимой.

— Ты забываешься, Адамчик…

— Дядюшка… ваше сиятельство… Присядьте, прошу. Вот так.

— Ко мне, как к генералу, ты обязан обращаться, как к превосходительству…

— Галя! Срочно один стакан воды и рюмку водки! Да где ж ты запропастилась, Галя? Водку — мне. Воду его превосходительству.

Я позволил ему суетиться вокруг себя, распоряжаться Галей, проглотить полстакана водки, не дожидаясь обеденного времени и прочее. Мне надо было выиграть время на обдумывание его странного плана. Тут и водка пришлась весьма кстати. Карие очи Адамчика отуманились. На смуглых щеках выступил алый девичий румянец.

— Как же ты, поставщик Императорского двора и Русской армии, намерен стать осведомителем Камиля-паши? — спросил я, напившись поданной воды после того, как за Галей закрылась дверь.

— Господь мой всемогущий! Турки берут на лапу. Этим обстоятельством я и намерен воспользоваться.

— Отвечай по чести, без этих твоих околичностей.

— Отвечаю прямо. Суну в лапу. Подарок. Ну, ты понимаешь?..

— Каков же подарок?

— Женщина. Хорошее дополнение к многолюдному гарему паши.

— Живой товар?

— Нисколько. Женщина действует добровольно. Она надёжна и именно ей ты вручишь свои козыри как дополнение.

— Женщина — Амаль? Карты и пёстрые юбки?

— Амаль.

— Но почему? Зачем этой цыганке… И какова плата?

— Странный вопрос. Амаль — русский патриот. Такой же как я. Патриотизм не требует платы. Напротив, патриоты у нас, как правило, гонимы.

— Черкешенка и циркачка — русский патриот?

— Господь мой всемогущий! Да разве патриотизм имеет национальность?

— Слова, слова…

— Я докажу!

Тёмные глаза Адамчика грозно сверкнули. Я рассмеялся, припоминая увядающие прелести в декольте незадачливой гадательницы.

— Цыганка… Подарок… Не старовата ли она для такой… гм… миссии? Вот взять бы хоть нашу Галю…

Смех Адамчика напомнил мне зычное кваканье занятой брачными играми жабы.

— Полноте, дядюшка! Патриотизм не имеет возраста. Амаль как никто подходит для такой миссии, с её-то опытом, — отсмеявшись, проговорил он.

Далее последовали пространные рассуждения о гаремной иерархии. Хазнедар-уста, кадины, икбал, калфа — Адамчик сыпал терминами, демонстрируя глубокое знание предмета. По его докладу выходило, что он предназначает Амали роль гаремного казначея или нечто в этом роде. Слушая его стрёкот, я пытался хоть как-то отвлечься. Окно моего кабинета выходит в крошечный тенистый дворик. Там под кровлей виноградной лозы течёт будничная жизнь. Вот мой ординарец Лебедев чистит скребницей шкуру коня. Вот Галя пробежала с корзиной грязного белья. Лицо озабочено, на лбу капельки испарины. Вот наша кухарка Манана вынесла Лебедеву тёплое печево, от которого тот почему-то отказался. Воздух осеннего Тифлиса кристально прозрачен и пахнет мездрой раннего винограда. Склон пологого холма сплошь усеян терракотовыми кровлями и подсвечен шапками желтеющих крон…

Надо было что-то отвечать Адамчику, и я брякнул первое пришедшее в голову:

— А ты выдумщик, племянничек. Ничем не хуже твоей Амали.

Нимало не смущенный моей иронией, Адамчик с воодушевлением продолжал:

— Однако для того чтобы наша игра дала свои плоды, необходимо снабдить Амаль соответствующей легендой. Легендой правдоподобной. Камиль-паша не дурак, и его начальник штаба, немец Гузе, не наивный телятя…

Адамчик воодушевлённо таращил глаза, шлёпал влажными губами, крестясь, поминутно поминал "Господа нашего всемогущего". А я размышлял о Гале. Странная субстанция — сердце русской женщины. Влюбиться в такого вот… который, сколько б не крестился, всё равно останется тем, что он есть.

Наконец, почувствовав невыразимую усталость, я положил себе закончить разговор как можно быстрее.

— Хорошо. Я дам твоей Амали соответствующую легенду, — проговорил я, превозмогая усталость. — Подсунем полковнику Гузе фельдъегеря или, положим, обычного почтальона с депешей полуприватного характера. Допустим, это будет некое письмо, предписывающее розыск некоей особы тёмных намерений, заподозренной в нечистоплотности, бежавшей или изгнанной от императорского двора.

— Нашу Амаль назвать особой с тёмными намерениями! — воскликнул Адамчик. — Мне, как русскому патриоту, неприятно…

Меня спасло появление жены.

— Николай Николаевич, Женя прислал вестового. Тот говорит: прибыл фельдъегерь из Могилёва, — проговорила Александра Николаевна, лишь слегка, так чтобы наверняка не видеть Адамчика, приоткрыв дверь.

Адамчик навострил уши. Поблагодарив жену, я обратился к нему, стараясь сохранять возможно большую твёрдость:

— Верю в искренность вашего патриотизма. Поручу сотрудникам штаба подготовить соответствующую информацию. За сим позвольте его высокопревосходительству откланяться по делам службы.

— Разумеется, дядюшка! — прокричал Адамчик. — И последнее: доверившись Амаль, вы доверяетесь самому провидению!

Ну, это уж было чересчур! Щелкнув каблуками, я покинул кабинет, оставив Адамчика в самом растерянном положении.

В тот день дела службы увлекли меня до самого позднего вечера. И обедал, и ужинал я в штабе в обществе своих сотрудников, совершенно позабыв о визите Адамчика. Лишь на следующее утро Александра Николаевна сообщила мне о том, как Адамчик провел остаток дня и вечер в обществе Гали, развлекая её всякими небылицами, и ещё о том, как Амаль танцевала и пела им черкесские песни, аккомпанируя себе то на бубне, то на джуре, как с наступлением вечера Адамчик куда-то убежал по неотложным делам, оставив Амаль на попечении Александры Николаевны, как Амаль, отужинав, улеглась спать в гостевой спальне.

Сам-то я встретил утро за уединённым завтраком в собственном кабинете. Таким образом мне удалось избежать и пронзительных взглядов Амаль, и карабин-ной пальбы её юбок.

Уединённый завтрак предоставил мне и ещё одно преимущество — возможность незаметно выскользнув во двор, выкурить пару настрого запрещённых папирос, что я и сделал, залпом проглотив остывающий кофе.

Наш тифлисский двор — небольшое, правильной квадратной формы пространство, с трёх сторон окружённое каменными стенами построек, а с четвёртой — высокой каменной оградой с синими дощатыми воротами и калиткой. Во двор с галереи второго этажа спускается шаткая лестница, которой я обычно пользуюсь. В углу двора, под глухой стеной соседствующего с нашим дома расположен увитый виноградом навес с тандыром и дровником. Тут же расположена и небольшая печь, в которой можно приготовить практически любое блюдо местной кухни.

В осеннюю пору это кухонное место обычно пустует, потому что прислуга выполняет свои обязанности в зимней кухне, расположенной в полуподвальном помещении дома, а у меня появляется лишняя возможность выкурить пару папирос в тишине и покое под свисающими богатыми по осени виноградными лозами.

Как хорошо смотреть на них! Подсвеченные осенним солнышком, виноградные ягоды похожи на кабошоны огромных драгоценных камней. Струйка табачного дыма преломляет солнечные лучи. Дымок принимает самые причудливые формы, а я люблю наблюдать за его изменчивостью.

— Ваше высокопревосходительство, разрешите обратиться, — услышал я знакомый голос.

Лебедев. Штабной ординарец. Чёрт его принёс в такую рань! Смутившись, я смял папиросу.

— Давай попросту, Лебедев, — вздохнул я. — Присаживайся вот сюда на колоду. Ну? Что тебе?

Смущённый Лебедев некоторое время смотрел себе под ноги, на брошенную мною папиросу. Небольшого роста, неприметной внешности, пронырливый и исполнительный, но при этом самоуверенный до заносчивости, что не очень-то к лицу нижнему чину. В то же время Лебедев умеет быть и незаметным, как предмет привычной меблировки. При всей своей простоватости, для штабной работы Лебедев во многом незаменим в силу и своей расторопности, и предусмотрительности, и умения находить решения в неординарных ситуациях. Вот и сейчас, заметив моё разочарование, он протянул мне початую коробку неплохих сигарет известной английской фирмы. Откуда и взялись-то такие в провинциальном Тифлисе?

Вытащив из коробки одну сигарету, я задумался, перестал обращать внимание на Лебедева и переломал одну за другой все имевшиеся у меня спички. Лебедев, по обыкновению ловкий и внимательный, чиркнул спичкой и дал прикурить своему генералу.

— Устали от вашего разведчика, Николай Николаевич? — услышал я его тихий голос.

Я поднял изумлённый взгляд, и изобретательный нижний чин тут же поправился:

— То есть я имел в виду вашего племянника, еврейчика…

Тут я конечно же рассмеялся:

— Опомнись, Лебедев! Каким же таким хитрым макаром еврейчик может оказаться моим племянником?

— Я хотел лишь сказать, что господин Ковших слишком много болтает, хоть и почётный гражданин, и чаевые от него всегда хорошие приходят.

— На каждый роток не накинешь платок, — вздохнул я. — Но мы-то никому не скажем, что Николай Николаевич курит?

— Есть такие люди, которые ничего не скажут, даже под пыткой, — Лебедев всем своим видом показывал нарочитую таинственность и даже последнюю фразу произнёс заговорщицким полушепотом.

Я кивнул и поднялся. Уйти мне мешал потухший окурок. Если б не Лебедев, я б сунул его куда-нибудь в дровник, меж хворостин или бросил под ноги, а так… Совершить подобное свинство в чистом хозяйском дворике — уронить честь перед нижним чином. Заметив моё замешательство, Лебедев продолжал:

— Есть тут татарчонок один. При полевом штабе обретается. Да вы же могли видеть его. Аллилуйя Джелакаев — махонький такой, незаметный, но наездник отличный и форейтор, если что.

— Да, навидался я на своём веку татарчат, — уклончиво заметил я, от всей души надеясь, что Лебедев не проболтается о моём тайном грехе ни Гале, ни, тем более, Александре Николаевне.

— Аллилуйя Джелакаев по-русски почти не разумеет, оттого и молчалив.

— Ценное качество для форейтора.

— Я к тому, что господин почётный гражданин города Кострома тут прегромко орали о некоей секретной операции…

— Тс-с! — пришлось и мне, приложив палец к губам, перейти на заговорщицкий полушепот. — Господин Ковших — не солдат, присяги не давал, а вот мы с тобой солдаты и нам болтать не пристало.

— Я только хотел сказать, что Аллилуйя Джелакаев особо трепаться не сможет, потому что по-русски и говорит-то не то чтобы плохо… просто стесняется порой говорить по-русски и оттого больше молчит. А читать и вовсе не читает, а потому содержания писем секретных не поймёт. Адрес на конверте надпишет, а выходит так, будто дьявол левым копытом начертил. — Лебедев, следуя моему примеру, также перешел на полушёпот и даже склонился ко мне так коротко, что я почувствовал исходящий от него запах. Так, ничего особенного: табак, немножко дегтярная смазка для сапог, немножко лошадиный пот.

— Зачем же такого "грамотея" при штабе держат? И ты-то сам как с ним объясняешься?

— Да так. Где фигу, где тычка, где глаза таращу. А держат его, потому что на самом-то деле он грамотный. В своей губернии у муллы татарской грамоте учился и несколько турских языков освоил для чтения и письма.

— Тюркских…

Слушая Лебедева, я вновь опустился на приглянувшуюся мне колоду. Курить всё ещё хотелось, но я почему-то стеснялся попросить у Лебедева ещё одну сигарету, а тайный свой портсигар я оставил в ящике рабочего стола.

— Аллилуйя Джелакаев с любым туземцем запросто объяснится, — продолжал Лебедев. — На любом мусульманском языке…

— Тюркском… Как, ты говоришь, его имя?

— …а по-русски и читать не умеет, — невозмутимо продолжал Лебедев.

— Подходит. Веди его ко мне. Поторопись.

Я поднялся, высматривая, куда бы бросить окурок. Приметив моё затруднение, Лебедев подставил свою твёрдую ладонь.

— Пожалуйте, Николай Николаевич!

Ох, уж этот Лебедев!

— Ты это… прости, брат, — промямлил я, опуская в его горсть окурок.

Лебедев удалился, чрезвычайно довольный моим смущением.

Минуло несколько дней, плотно занятых штабной работой и перепиской с Могилёвым[1]. Я не замечал ни каким-то чудом прижившуюся в моём доме Амаль, ни участившие визиты болтливого "племянника". Всецело поглощённый делами службы, я некоторое время существовал в некоем параллельном мире. Для дезинформирования штабных 3-й турецкой армии требуются более, чем слова — письма, приказы, распоряжения, подписанные лично мною либо другими высшими чинами. Целый ряд нерешённых задач не давал моим мыслям отвлечься на что-то иное. Женя Масловский со товарищи сидели не меньше недели день и ночь, задействовали всех штабных писарей. Материалы получились убедительными, но вопрос с их доставкой оставался пока нерешённым. Как-то там Павел Лебедев и его высокоодарённый мусульманин? Не может такого статься, чтоб Лебедев подвёл.

Наконец, когда все дезинформирующие противника документы были составлены, пряча их в ящик рабочего стола, я наткнулся на заветный портсигар, взял его в руки. Филигранная поверхность серебряной коробки была так приятна на ощупь, так сладко пах хороший английский табак, что я тут же вспомнил о драгоценных кабошонах, зреющих на нашем дворе. Терзаемый нетерпением, я едва не закурил уже на галерее. Однако офицерская выдержка — великое дело. С портсигаром в руках я спустился во двор и остановился, услышав доносившиеся оттуда голоса. Один — знакомый, Павла Лебедева. Другой — чужой, незнакомый, отвечавший Лебедеву коверкая русские слова и с выражением такого неприятного подобострастия, что мне подумалось поначалу, будто Пашка беседует с каким-нибудь пленным турком, хотя откуда бы такому взяться на квартире командующего армией или при штабе?

Не люблю шпионство, не люблю подслушивать, однако, считая пристрастие к курению пагубным и не желая подавать дурной пример младшим чинам, обычно не ношу с собой портсигар. Так, таскаю время от времени по одной папироске из ящика стола, предаюсь тайной страсти под прикрытием виноградной лозы и втайне от Александры Николаевны. Жена хоть и скрывает свою иронию, но в душе, я уверен, посмеивается над моей лицемерной стыдливостью. Однажды позволила себе даже высказаться. "Тебе нравится стыдиться, оттого и куришь", — так сказала она. В самом деле, каков я человек? Стыжусь вредной привычки, но всё равно, где бы ни оказался, постоянно предаюсь ей. Мне уж стоило бы либо перестать вовсе курить, либо перестать стыдиться. Но я курю, уверенный в том, что от курения хоть какая-нибудь да может быть польза. Курение и сделало меня шпионом поневоле.

Я вытащил уж из кармана спички, да так и замер с незажжённой в руках — слишком уж заинтриговал меня нечаянно услышанный диалог.

— А хотел бы ты, положим, Аллилуйя Галя, стать разведчиком?

— Э-э-э?.. Кем меня сделает мой господин?

— Экий ты непомерный… Разведчиком, говорю!

— Я не Али. Галлиула — моё имя, мой господин.

— А я — Павел. Так крестили. А мамка кликала Пашкой либо Паней. Паня, Пашка, Павел — у русских одно и то же. Так и у вас, башкир, Аллилуйя, вернее Галилуйя — ах, чёрт вас нехристей разберёт — одно и то же.

— Я — татарин, не башкир. Меня зовут Галлиула и я некрещёный. По-вашему — нехристь, нерусь и как-то ещё, забыл, но если мой господин напомнит, то и я вспомню… Что мой господин желает ещё знать? — проговорил несгибаемый Галлиула.

— Слушай, Аллилуйя, ты не обижайся. Я же по-хорошему к тебе. И перестань называть меня своим "господином". Я из крестьян, а реального училища не закончил, потому что забрили. По чину я старшина, но в строевых частях не служил. При штабе всю войну, потому что грамотный. И не бери ты на душу "нехристя" и прочие мои откровенные выражения. Это я не от брезгливости, а так, по привычке.

Тут Лебедев принялся рассказывать Галлиуле хорошо известную мне историю собственной жизни, центром которой являлось сожжение усадьбы помещика-благодетеля, который задолго до этого занимательного события и определил Пашку Лебедева, внука своего крепостного дядьки, в реальное училище. Многое в этой истории оказалось попусту, потому что реального училища Лебедев действительно не закончил, а усадьба благодетеля сгорела в 1908 году на самом излёте русской революции.

— Мне в армии лучше, — заключил свой рассказ Лебедев. — Родители невесть где в ссылке за Уралом. Жены не было и нет. Возвращаться не к чему.

— Православному христианину в армии хорошо, — подтвердил Галлиула. — В армии есть всё: полк, как семья. Священник служит молебны в престольные праздники и не только, а я который год в мечети не был. В нашем селе хороший мулла Салимгарай разным наукам меня учил. А здесь… Душе пусто.

— Ты Родине служишь, как же пусто? — отвечал Лебедев.

— Так утешаюсь, что служу, но хочется ближе к Аллаху, в мечеть.

— Мусульманин молится трижды на дню, обратившись лицом на восток. И ты так молись, — поучал всезнающий реалист-недоучка.

— Всё так, мой господин. Аллах всемогущ. Ему молюсь. Но хочется в мечеть и с муллой Салимгараем или другим душевно мудрым человеком поговорить…

Я подслушивал ещё некоторое время, пытаясь при этом вообразить внешний вид несгибаемого и набожного Галлиулы. Неловкость разрешил Пашка, со всей присущей ему деликатностью обнаружив меня среди виноградных лоз как раз в тот момент, когда тоска Галлиулы по духовному окормлению сделалась для него невыносимой.

— Здравия желаю, ваше высокоблагородие! — рявкнул Лебедев.

Несгибаемый мусульманин тут же возник у его правого плеча, прямой, как штык, с вытаращенными зеленоватыми глазами, девичьим румянцем на гладких щеках, низенький и кривоногий, по виду, действительно, совсем башкир.

— Рядовой Джелакаев? Наслышан о тебе, — проговорил я.

Ответом мне стали опущенные долу глаза и невнятное бормотание. Джелакаев сообщил мне, дескать, является рядовым второй роты Бакинского пехотного полка (командир — полковник Пирумов), однако в данное время прикомандирован к штабу армии для исполнения различных поручений. Поручения эти считает большой честью для себя и расценивает, как повышение по службе. Далее следовали всякие "ваше-высокопревосходительство" — эти слова Джелакаев не мог произнести не запнувшись трижды — и "рад стараться". Более ничего не смог я разобрать. Лебедев, без церемоний ухватив "Аллилуйю" за шиворот, выставил его, зардевшегося от смущения, наперед себя. Я оглядел солдата с пристрастием. Одежда по уставу. Всё аккуратно, как полагается, но всё равно вид какой-то бабий, полупорожний мешок с крупой, да и только.

— Очень кстати наша встреча, — продолжал я. — У штаба на тебя, Джелакаев, есть некоторые виды.

В ответ снова бормотание: "Рад служить Царю и Отчеству" и что-то ещё многословно-невнятное.

— Ты понимаешь, с кем говоришь? — на всякий случай спросил я.

И в ответ: "ваше высокоблагородие", "господин генерал от инфантерии" и конечно же "мой господин".

— Я — твой командующий — готов доверить тебе ответственное поручение. Не справишься, не выполнишь, предашь или сгинешь без толку раньше времени — вся зимняя кампания окажется под угрозой. Уразумел?

Несгибаемый Галлиула склонился в поклоне, продолжая избегать меня взглядом.

— Я вижу в тебе человека несгибаемого, твёрдых принципов, искренне верующего. Именно таким и должен быть настоящий солдат, — продолжал я, соорудив на собственном лице самое торжественное из своих выражений. — Потому и поручаю тебе столь ответственное задание. Ответственность будешь нести лично передо мной.

Галлиула снова поклонился, устремив пустой, ничего не выражающий взгляд в землю.

— Наперёд тебе обещаю: во вверенных мне войсках будет мулла, чтобы ты и твои единоверцы могли отправлять свои обряды.

Наконец зелёные, как свежая трава, глаза встретились с моими:

— Мы всем довольны, ваше высокоблагородие, — внятно произнёс он. — Служим Царю и Отечеству правдиво!

На следующий день я разговаривал с Галлиулой уже в присутствии полковника Масловского. Вооружённые картами штаба 3-й турецкой армии и целым набором, на наш взгляд, весьма убедительных баек, мы взяли Галлиулу, что называется, за жабры, причём с двух сторон. В числе прочего, рассказали ему о необычайных достоинствах — резвость в сочетании с небывалой выносливостью — каурого жеребчика. Жеребчик, именовавшийся очень кстати Месяцем, предназначался в полное распоряжение Галлиулы.

А в остальном, эх, нагнали же мы на татарчонка туману! Изощрялись в конспирологии, как никогда, но наш Галлиула оказался действительно несгибаемым. В ответ на все изыски, смущаясь и краснея, ровно гимназистка средних классов, Галлиула произнёс короткую, но проникновенную речь. Он клялся именем Аллаха, что выполнит все инструкции в точности, что с пути не собьётся, раз "его господа" предоставили ему карту на турецком языке.

— Жизнь отдам, а письма доставлю! — произнёс он в заключении с пугающей убедительностью.

Мы с Масловским переглянулись.

— Чёрт знает, на что способны эти фанатики… — проговорил Женя по-французски, не убирая с лица самой обаятельной из своих улыбок.

— Жизни наши и наши смерти в руках всевышнего, — уклончиво заметил я. — Береги себя, солдат! Ты нужен Отечеству живым.

Некоторое время Галлиула собирался с мыслями, вздыхал и откашливался, поводил своими зелёными очами из стороны в сторону и даже несколько раз взмахнул руками, словно разминаясь. Примерно так ведёт себя человек, готовящий прыгнуть с большой высоты в воду.

— Мой господин может быть уверен — Галлиула пройдёт по указанному пути и попадёт в плен к кому следует, — произнёс он наконец.

— Попадёт, а не сдастся, — проговорил Масловский.

Казалось, ответная откровенность воодушевила нашего несгибаемого воина:

— Попадёт и письма сбережёт, чтобы кто следует прочёл! — произнёс он, и взгляд его зелёных глаз сделался по-волчьи хищным. — Я не подведу!

На сём мы расстались с Галлиулой в намерении выполнить все свои обещания, но без твёрдой надежды на успех рискованного предприятия.

Я прошёл через двор и, почти уже миновав распахнутое кухонное окно, почувствовал сильное желание закурить ещё раз. Возвращаться в беседку не хотелось: там и Лебедев, который всё и всегда примечает, и этот смутный Галлиула. Не взбунтоваться ли? Не закурить ли прямо под кухонным окном? В конце концов не я ли герой двух войн и генерал? Не я ли главный в этом доме? Из-за опущенных занавесок доносились голоса. Два хорошо знакомых голоса, Галин и женин, рассуждали об обычных женских делах: вареньях, соленьях да крахмальных сорочках. Третий голос, смутно знакомый и хрипловатый, перебивая их, толковал об амулетах. Дескать, амулетом может стать любая вещь, к примеру, чайное ситечко, но только надо с этой вещью правильно поработать. В качестве примера смутно знакомая незнакомка привела православный крестик, через который Бог и оберегает свои чада, и управляет ими.

— Амаль Меретук не Бог, но тоже может создать подобный предмет. Простой заговор — это не чёрная магия. Безопасно, — продолжал голос. — К примеру, вам нравится мужчина и вы хотите, чтобы он стал ваш. Тогда подарите ему это, и он будет верен, и будет слушаться. К примеру, Гале нравится мой Ковших, то бишь Однодворов. Тогда её надо…

— Сказки всё это, — прервала говорившую моя благоверная. — Вы, душечка, заговариваетесь. Не нравится Гале ваш Однодворов!..

Между тем я уже закурил, уверенный в том, что за женскими разговорами моя вольность останется без внимания.

— Говорят, вы циркачка, артистка, — продолжала моя жена сердитым голосом. — Фокусница или как это называется?

Я хотел было двинуться дальше, в сторону кабинета. Беда, если попадусь со своей папиросой, но Амаль Меретук вновь заговорила, и я замер, заинтересованный.

— Я расскажу. Амаль Меретук расскажет. Циркачка — да. Гадалка — да. Но поначалу я выступала в цирке как наездница. Был у нас аттракцион со стрельбой по тарелочкам. Девушка в развевающемся белом платье скачет на лошади и стреляет на скаку и с седла, и из-под седла. И никогда не промахивается. Красиво, да? Так я начинала. Первый год моей работы цирк Страбомыслова гастролировал в пределах Порты. Так я выучила турецкий язык. А вообще-то я — человек княжеской породы.

И снова я занимался невыносимым для себя делом. Как низко я пал, подслушивая под окнами собственной жены? Впрочем, рассказ Амаль Меретук, дамы княжеского рода, способен даже боевого генерала на некоторое время обратить в соляной столп…