Форт Далангез

Глава вторая ШПИОНЫ ВСЕХ МАСТЕЙ (рассказ Адама Ковшиха, младшего партнёра торгового дома "Вдова Шель и наследники")

Мы прибыли в Эрзерум уставшие и неделю провалялись в постели, омывая дорожную усталость вином. Добрый его запас я привёз с собой из Трабзона, который был, есть и останется вовек, несмотря ни на какие войны, источником всевозможных благ.

До Трабзона добирались из Тифлиса кружным путём через Батум и далее с риском для жизни вдоль немирного побережья самого Чёрного из морей на судах контрабандистов, пережидая шторма и прочие дорожные неурядицы в прибрежных деревнях, где пару недель мой камердинер не мог достать сносного качества свежих устриц. Объяснялось это неудобство "военным временем". Господь мой всемогущий! Экая печаль! Неужто могущественный Энвер-паша и устриц поставил под ружьё? Но куда же в таком случае подевались старые, зрелые сыры и лёгкие вина? Неужели и их реквизировали у торговцев для поставок на фронты для ублажения сидящих в окопах солдат? А может быть, столь изысканная снедь входит в пайки матросов черноморских флотов? А может быть, они часть ежедневного меню и тех самых контрабандистов, что перевозят товар по черноморским волнам едва ли не в корытах?

Одним словом, из сыров мы ели только козий. Вино слишком терпкое и густое разбавляли водой по эллинскому обычаю. Чувствовать себя эллином мне помогала и некоторая ограниченность гардероба, возникшая вследствие утраты двух чемоданов. Господь мой всемогущий! Благодарю, что ты отдал черноморской пучине лишь несколько моих костюмов, а также платья и бельё Амаль, но не пожертвовал волнам наши жизни.

В Эрзеруме, благодаря моей изворотливости, нам удалось снять неплохую по местным меркам квартиру — четыре небольшие комнаты на втором этаже кривоватого каменного строения с отдельным выходом во дворик, где под кровлей виноградных лоз располагались и летняя кухня, и огромный стол со столешницей из выбеленного дуба. Стол этот по размерам, пожалуй, превосходил некоторые суда контрабандистов, перемещавшие нас совсем недавно по бурным водам. Обедая и ужиная за этим столом — завтракали мы с Амаль, по обыкновению, в постели, — я шутил, называя наше путешествие "хождением за три земли".

Дав о себе весть знакомому приказчику в Трабзоне и получив от него достаточную сумму на расходы и некоторые чепуховины, я бездельничал, в то время как Амаль нанесла несколько визитов к местной портнихе. Через неделю, по готовности нарядов, старая усатая еврейка-портниха, не имея нисколько совести, взяла с меня втридорога. Однако выжига принесла и некоторую пользу: моя Амаль снова оделась в шуршащие шелка, отчего её фиалковые очи обрели прежний бриллиантовый блеск.

Я давно заметил за своей подругой это свойство: от счастья ли, или от удовольствия обретения новых нарядов она заметно молодела. Амаль меняет наряды ровно так же, как змея сбрасывает старую кожу, оставляя навсегда больное, отжившее, возможно и мучительное, и от того хорошея.

Кроме того, старуха снабдила меня всевозможнейшей информацией. Правдивые и не очень сплетни упали в бездонную копилку моей цепкой памяти. Так, я узнал многое о жизни заштатнейшего городишки Эрзерум, который, впрочем, являлся важным стратегическим пунктом всея Турецкой Армении. Наиболее интересными оказались сведения о некоем Феликсе Гузе — немецком полковнике, состоящим при генеральской особе Камаль-паши ближайшим советником.

Этот Гузе вёл образ жизни замкнутый, компаний ни с кем не водил. К пьянству и картежу пристрастия не имел. Однако влияние его на пашу было несомненным. В Эрзеруме вообще много говорили о полковнике Тузе. Один говорливый лавочник даже показал мне его проезжающем по улице в автомобиле с открытым верхом. Явление Гузе на узких улицах Эрзерума сопровождалось, кроме грохота и бензиновой вони, эскортом конных янычар с пиками наперевес. При этом лицо ближайшего советника Камиль-паши проплыло так близко от меня, что я смог бы, при желании, укусить его за курносый нос. Ах, если б не опасность быть пригвождённым пикой к стене ближайшего дома, то я непременно сделал бы это!..

Стараясь соблюдать местные обычаи, каждую субботу я сопровождал Амаль в её экскурсиях по лавкам местных ювелиров. Дело вовсе не в страсти моей подруги к золотым украшениям. Дело в гостеприимстве, а также в том, что чай, разлитый в серебряные армуды, особенно вкусен. Амаль с узорчатой шелковой чадре, оставляющей открытыми лишь глаза и брови, особенно маняща, загадочна и — главное! — несказанно молода. Цветущий внешний вид женщины свидетельствует о превосходнейшей щедрости её спутника — моей щедрости! — что также способствует обзаведению знакомствами.

Таким образом мы ежесубботне проводили время за чайными церемониями с обязательным кальяном в ювелирных лавках, где и обзавелись довольно пёстрым знакомством в кругах местного торгового купечества и чиновничества. Через короткое время эти "сливки общества" стали наносить нам ответные визиты. Всем гостям Амаль кроме угощения преподносила разнообразные, часто противоречивые байки о своём бурном прошлом, свободно упоминая имена фрейлин и великих княгинь, а также известное многим имя императорского царедворца Григория Распутина. Таким образом, наше явление в Эрзеруме не осталось незамеченным. После первого же весёлого ужина в обществе местных самаритян я получил писанную на немецком языке обвинительную записку от "обиженного старого друга" — так именовал себя в записке генерал Махмуд Камиль-паша.

Действительно, в давние довоенные времена 1908–1913 годов имели место и турнир по игре в поло на одном из балтийских курортов, и скачки в Ревеле, и яростная регата у побережья Адриатики. Приходилось мне сопровождать госпожу Шель и в гостиные венского полусвета, в которые мы оба, я и полковник Камиль, были вхожи.

При помощи изворотливой Амаль я конечно же сочинил легенду, объясняющую моё внезапное появление в Эрзеруме. До начала Великой войны многие считали меня "гражданином мира". Подобного поверхностного суждения, возможно, придерживался и Камиль-паша. На этом и основывались объяснения, приведённые мной в ответной записке. За которой последовала вторая записка от Махмуда Камиль-паши, писанная уже на очень плохом русском языке и принесённая человеком, чей внешний вид и высокий затейливый головной убор наводил на мысли о средневековых янычарах. Новые оправдания, сочинённые при помощи Амаль, я щедро сдобрил намёками на вполне успешную коммерцию, питаемую всё более разгорающейся войной, и расточил страстные приветы дорогой матушке Камиля-паши, осведомляясь о здоровье достопочтенной Бетюль-хатун. Третья записка Камиля-паши содержала приглашение на дружеский завтрак, а также извещала о кончине Бетюль-хатун в январе 1915 года.

Вечер, предшествующий визиту в генеральскую резиденцию, я посвятил совещанию с Амаль. Мы ужинали под сенью зреющих лоз в беседке. Тёплое и пресное печево, баранина со специями, местное вино, фрукты и сыр дарили телу покой сытого уюта. Ночные бабочки слетались к огоньку керосиновой лампы. Подсвеченное колеблющимся светом керосинки, вино в наших стаканах рубиново блестело. Лицо Амаль белело в полумраке. Романтика!

Первый мой вопрос, разумеется, касался времени приёма. Действительно, что за странная причуда приглашать гостей к завтраку?

— Завтрак тебе не ужин, — хмуро заметила Амаль. — Ужин — дело интимное и проходит в дружеском кругу, а завтрак — наоборот. На завтрак приглашают людей нужных, но не облечённых особым доверием. Ты слишком русский, потому и доверия тебе мало.

— Я захвачу с собой несессер со всякими золотыми штуками — запонки с бриллиантами, брелоки и прочая мишура. Moet Chandon не забыть… Хорошее вино в сочетании с золотом привносит в отношения интимности.

— Мусульмане не пьют напитки из перебродившего винограда.

— Ха! Во время адриатической регаты господин Махмуд не брезговал именно такими напитками.

— Махмуд Камиль-паша — последователь Исмаила Энвера, участник двух Балканских войн! — проговорила Амаль.

Сделав "козу" из безымянного и указательного пальцев, она ткнула меня ими в живот, символизируя тем самым предполагаемые ум и мужество Камиля-паши.

— Мне убояться? — стараясь не показывать иронии, проговорил я.

— Турки — хорошие солдаты. Сколько войн русские проиграли туркам?

На последнее замечание я искренне обиделся и не стал скрывать этого:

— А во скольких победили?

Амаль благодушно кивнула:

— Были поражения. Были и победы. Турки — хорошие солдаты, ничем не уступают русским, а потому…

— Ну хорошо! Хорошо! Я буду, буду осмотрителен. Тем более, что исход именно этой войны туманен нам всем. Ты слышала об Американских Соединённых Штатах, Амаль?

— В результате этой войны империя Османов падёт… — раздумчиво отозвалась Амаль. — Никакого тумана в этом очевидном вопросе, но и России блага от неё не будет. А Американские Соединённые Штаты…

Она примолкла, перечеркнув указательным пальцем плотно сомкнутые губы, как делала всегда в минуты раздумий.

— Аллилуйя! Да здравствует новая православная Византия! — воскликнул я, пытаясь предугадать ход её мыслей.

— О нет… На месте империи Османов возникнет множество второстепенных государств, ни одно из которых не сможет сравниться по обширности и долговечности с древней Византией.

— А Россия? — беспечно осведомился я, без сомнения уверенный в благоприятном ответе.

— Ничего не вижу. Туман глаза застит. Вижу только вражду. Море вражды. Долгую войну. Американские Соединённые Штаты — страна каторжников и замашки у неё, как у беглого каторжанина.

Амаль перевела дух, словно и впрямь увидела нечто страшное.

Она чем-то расстроена. Возможно, на этот раз её провидческий дар изменил ей. Или… Ах, как нравилась мне эта её девичья пылкость! Русские женщины или, положим, еврейки слишком скучны в своей предсказуемости, пресны, даже самые распутные из них слишком добродетельны в своей вере в Бога. Француженки и немки — меркантильны. Уроженки балканских стран — ограничены и слишком импульсивны. Но Амаль! Она считает себя черкешенкой, но один лишь Господь всемогущий ведает насколько она русская. Не мне, не еврею, судить о том. Хотя, по сути, я такой же русский, как она…

— Я поеду с тобой, — безапелляционно заявила Амаль.

— Но Камиль-паша…

— Не думаю, что его устроит твой кожаный кошелёк с брелоками.

— О! Эзотерические экзерсисы… Танцы с бубном… Без сомнения, твои эксперименты очаруют даже такого мужественного воина, как Камиль-паша! Господь мой всемогущий! Он прошёл обе балканские войны…

Я пристально уставился на Амаль, желая возбудить в ней смущение. Амаль ответила на мою эскападу странной печалью, которой я, привыкший к частым переменам в её настроении, не придал никакого значения.

— В лавке на углу жид продает золотые филигранные медальоны… — тихо проговорила Амаль.

— Видел. Ужасная безвкусица. В Трабзоне…

— Купи мне один, тот, что украшен красным рубином.

— Рубин мутный. Я запомнил.

— Купи… Рубин усиливает магию. Чистота камня не имеет значения.

— Ну что ж, если ты так желаешь…

Я кликнул камердинера, и тот, недовольный поручением, поплёлся на угол, в ювелирную лавку.

Обычные завтраки протекают в семейном кругу. Глава семьи в шлафроке, его супруга в пеньюаре и с папильотками в волосах. Детишки тоже не вполне прибраны и по утреннему времени не шалят. Прислуга сонная. Пища не всегда свежая и часто представляет собой остатки вчерашнего ужина.

Похмельную вялость торжественных завтраков или завтраков в офицерском кругу оживляют подачей шампанского вина или, на худой конец, игристого "Абрау Дюрсо". Причём непременно охлаждённого брюта. Иные сорта игристого вина для курсисток-гимназисток, развратничающих тайком от беспечных родителей…

Подкатив к дому Камиль-паши в пролётке, я вовсе не ожидал увидеть на столе турецкого генерала парочку откупоренных запотевших бутылок или холодные закуски, недоеденные за семейным ужином. Однако, несмотря на прохладную осеннюю погоду, жажда мучила меня ужасно, а потому мы распили бутылочку Moet Chandon прямо в пролётке, прежде чем ступени генеральского крыльца познали прелесть пышных шёлковых юбок Амаль Меретук.

В дверях нас встретила женщина, представившаяся Гизем-калфой. Глядя на её слишком смуглое и ассиметричное лицо, я подумал о распространённой среди мусульман благодатной традиции прятать женские лица за платками, оставляя открытыми лишь глаза, которые даже у Гизем-калфы прекрасны.

— Господин мой Ахмед ждёт господина Жвица одного, — проговорила служанка, бросив острый взгляд на Амаль. — Женщина может подождать на женской половине дома. Там её угостят чаем и пахлавой.

Я заметил, как Амаль, вспыхнув, прикрыла нижнюю часть лица шёлковым платком, который до этого обвивал её шею, ниспадая вниз живописными складками. Таким образом, грудь моей подруги обнажилась, и я заметил на ней тот самый медальон с мутным рубином в середине. Господь мой всемогущий, какая безвкусица! И зачем только Амаль нацепила её?

— Моя жена не может завтракать на женской половине просто потому, что моя подруга всегда завтракает вместе со мной. Таков наш обычай, — веско заметил я, и прислуга Камиля-паши принялась многословно и неискренне извиняться от имени своего господина, мешая при этом слова турецкого и немецкого языков.

Заметив в моих руках корзину с запотевшими бутылками Moet Chandon, калфа затрясла головой. В её маленьких глазках вспыхнул гнев правоверной мусульманки.

— Ну хорошо! Хорошо! Вылейте это шампанское в ванну. Принимать ванну с шампанским ваш строгий Бог вам не запрещает?

С этими словами я сунул корзину в ослабевшие руки калфы.

— Осторожно! Не разбейте!

Воспользовавшись её замешательством, мы с Амаль, как говорится, рука об руку, беспрепятственно вступили в комнаты генеральского дома. Самый беглый осмотр вполне европейской обстановки даровал мне надежду на успех авантюры с шампанским. Прежде чем вступить в святая святых — столовую паши, я для собственного воодушевления продекламировал перед Амаль небольшую резюмирующую речь, избрав для неё не вполне демократичный, но понятный нам обоим иврит:

— Махмуд Камиль-паша, которого встретившая нас служанка почему-то назвала Ахмедом — классический турок (такими их изображают на французских карикатурах) в красной феске, мундире с золотым шитьём и аксельбантами с лихо закрученными усами.

Он практичен, как ярмарочный торгаш, воинственен, как янычар, и одержим сызнова вошедшей в моду идеей восстановления османского великодержавия путём ограничения султанской власти. Разумеется, Камиль-паша, как истинный младотурецкий демократ, считает себя вполне цивилизованным европейцем. Он верен единственной жене, которую оставил вместе с детьми в относительной безопасности в своём имении на берегу Босфора, что не мешает ему здесь, в Эрзеруме, в походно-полевой обстановке содержать небольшой гарем. При всей благоприобретённой европейскости, паше не чужды и замашки восточного сатрапа. Например, от лиц подобных мне он привык получать разного рода подарки. По недоступной православному разумению восточной загадочности и сохраняя снисходительнопренебрежительное отношение к иноверцам, паша тем не менее пригласил меня на завтрак. Собственно, мне, почётному гражданину города Кострома, совершенно не обидно пренебрежение какого-то там турка. А твоё появление в собственном доме паша пусть спишет на мою бестактность, на дикость русских нравов. Поясню: паша полагает, будто Ибрагим Жвиц, рождённый в одном из малороссийских местечек от еврея и турчанки, разбогател на концессионной торговле в Сибири и потому является русским.

Вступив непосредственно в покои паши, мы с Амаль обнаружили следующую картину: прямоугольный стол посреди большой комнаты накрыт на три персоны таким образом, что большая его часть остаётся пустой. Ого! Завтрак обещает быть интимным! Во главе стола на кресле с высокой расшитой разноцветными шелками спинкой восседает сам Камиль-паша. По левую руку от него руку расположился курносый человек в германской полковничьей форме — Феликс Гузе. Я об руку с Амаль застыл в дверях. Мимо мелькнула быстрая тень. Звякнули столовые приборы. Теперь стол накрыт на четверых, и нам предлагают присесть. Я немного разочарован меню завтрака, которое полностью соответствует европейской традиции: яйца, орехи, сыр, фрукты. Только вместо копчёного бекона — куриная грудка. Из носика высокого чеканного чайника всё ещё поднимается парок, хоть напиток уже и разлит в хрустальные армуды. Неподалёку от изумительной в своей живописности особы Камиля-паши парит и булькает кальян. Узорчатый мундштук зажат генеральскими зубами. При этом усатое лицо генерала имеет хищное выражение изготовившегося к атаке таракана.

— Мой друг Ибрагим Жвиц! — произносит генерал между затяжками. — Мне доложили, что ты женат. Наверное, вы молодожёны, потому-то ты и не расстаёшься с ней даже ради короткого дружеского завтрака в мужском кругу. Вижу причину: твоя жена юна и хороша собой…

Для приветственной речи Камиль-паша использует немецкий язык. Я бросаю взгляд на Амаль. Глаза её сияют, но пальчики нервно теребят край платка — Амаль не вполне владеет немецким. Понимание ситуации она добирает за счёт интуиции. А если она захочет выпить чаю, ей придётся обнажить лицо, и тогда Камиль-паша поймёт, как он не прав в своих предположениях…

Произнеся приветственную речь, генерал вскакивает. Я поднимаюсь ему навстречу. Генеральские объятия искренне крепки, от чего самодовольная гримаса придворного немца прокисает. Амаль открывает лицо и закрывает грудь.

— Мадам черкешенка? — произносит немец по-русски. — Вы венчаны?

— Я социалист и не признаю церковного брака, — быстро отвечаю я.

— Вы? Социалист? — кажется, изумлению Гузе нет предела.

— Это не дань моде, — говорю я, чеканя каждый звук своей короткой речи. — Социализм — это будущее России. Монархия прогнила и будет низвергнута своими же столпами…

— Что вы имеете в виду? — допытывается Гузе.

— Армейский генералитет. Среди высших чинов много недовольных, так что нам, социалистам, ничего не останется делать. Можно будет спокойно заниматься business, пока персоны, близкие к власти, будут её делить.

Гузе оборачивается к Камилю-паше. Немец лорнирует своего патрона самым явным образом. Так увлечённый ботаникой школяр рассматривает под микроскопом какие-нибудь пестики и тычинки и, разочарованный увиденным, брезгливо кривит губы.

— Вы не говорили мне, герр Ахмед, о том, что ваш русский друг социалист! — вскрикивает немец.

Его фальцет неприятно дребезжит. Предвосхищая реакцию генерала, я считаю своим долгом вмешаться:

— Прошу прощения, герр Гузе, но я — еврей. Еврей, герр Гузе! Для России это означает жизнь за чертой оседлости, ограничения на business и прочие сомнительные удовольствия. И вот в результате я — социалист.

— Но позвольте! — не унимается Гузе. — До меня дошли слухи о вашем баснословном богатстве. В моём понимании богатство и социализм никак не сочетаются.

Господь мой всемогущий! Когда ты положишь конец этому бестактному допросу?

Повисает недвусмысленная пауза. Быстрые глазки полковника Гузе перебегают с моего лица на лицо Амаль и обратно, и повсюду шарят эти стремительные глазки, так снуют в неопрятном доме тараканы.

— Социалист и приближенная русской императрицы — странная пара, — произносит он наконец.

— Оставь, Феликс! — вмешивается Камиль-паша. — Господин Жвиц — мой друг. Мы вели дела и до войны. Будем вести их и после её окончания. Войны ведь не вечны, не правда ли, мадам?.. Э-э-э…

— Меня зовут Амаль Меретук, — произносит Амаль с обычной своей угрюмостью. — И мы с господином Жвицем не венчаны. Ни один русский поп не станет венчать женщину, подобную мне.

— Как так? — Гузе делает вид, будто удивлён. — Кажется, таких, как вы, называют колдуньями? Разве это каким-либо образом противоречит первоосновам православной мистики?

Его русский почти безупречен, но всё-таки небольшой остзейский акцент присутствует. Амаль, как и следовало ожидать, вспыхивает.

— Я не знаю, что значить быть колдуньей, — говорит она. — Колдовать грешно, но я вижу мир по-иному, не так, как вы. Я вижу многое. Слишком многое…

Из уголка её глаза выбегает хрустальная слезинка. Она катится вдоль носа вниз, к губе, оставляя за собой некрасивый тёмный след. Я поражён. Господь мой всемогущий! Нет, я никогда не устану поражаться, как столь неюная особа, буквально прошедшая сквозь огонь и воду, отчасти об руку со мной, сохраняет способность плакать по любому поводу, будто невинное дитя!

Амаль продолжает свою болтовню. Турецкий, русский, немного немецкого — надо ведь дать понять надменному Гузе, дескать, не так она проста и кроме изотерических наук и языки всяческие постигла. Амаль несёт полнейшую чушь, но как очаровательно при этом звучит её голос! Она то рыдает над судьбами мира, то беззаботно хохочет. Гузе дуется, а с губ генерала не сходит загадочная улыбка. Бог весть, что на уме у этого турка. Пока мне трудно даже объяснить его интерес к Амаль. Поправ все правила восточного этикета, я притащил старую блудницу на завтрак в дом турецкого вельможи. Выходит, моё богатство является индульгенцией даже для такого воинственного младотурецкого патриота, как Махмуд Камиль-паша. Блеск генеральского великолепия смущает меня, мешая рассуждать здраво. Серебро, золото, эмаль, литье, пайка, штихельные работы — вся грудь в цветных лентах, и это за завтраком, когда уважающему себя мужчине полагается быть в шлафроке и ночном колпаке. Бог мой милостивый и всемогущий! Чего бы я только не отдал, чтобы заполучить в свою коллекцию парочку артефактов с вельможной груди! Впрочем, мне, как православному христианину, никогда не пренебрегающему святым причастием, более пристали ордена, даруемые нашим государем императором. Однако за успехи в коммерции большего, нежели полученное уже мною звание почётного гражданина, мне не добиться. Для получения настоящих орденов, таких, как орден Святого Станислава с мечами, придётся совершить настоящий подвиг или пасть в бою. Мой друг Борис Мейер большой мастак по части подобных подвигов. Не в пример мне, "набитому золотом мешку" — иногда Мейер так меня называет. Помнится, дядюшка говорил, дескать, разведывательная работа тоже своего рода подвиг, хоть и невидимый, но за который тоже полагаются ордена. Кто знает, может быть, Святой Станислав с мечами явится мне с этой стороны?

Размышляя о подвигах и наградах, я искоса поглядываю на Амаль. Тёмные, искусно подведённые чёрной тушью глаза блистают над узорчатым шелком, которым старая чаровница снова прикрыла нижнюю часть лица. Маскируется, как настоящий разведчик. Не переборщила бы только со своей эзотерической болтовнёй. Похоже, герр Феликс Гузе, со свойственной любому немцу дисциплинированной приземлённостью, вовсе не является поклонником оккультизма, о чём свидетельствуют бросаемые им через губу нелицеприятные замечания.

Начальник штаба 3-й турецкой армии господин Феликс Гузе, верноподданный служака кайзера и чистокровный остзеец — самое нелепое из существ, когда-либо виденных мною. Прямой, с немного выпяченной грудью торс при иных обстоятельствах назвали бы отличной офицерской выправкой, но тощий полковник Гузе со своими всегда прижатыми к бокам руками больше походит на фонарный столб, чем на офицера. Неестественно прямую фигуру его венчает круглая лысеющая голова с обвислыми щеками и курносым носом над щёткой усов. Такое толстое лицо странно диссонирует с обвисающей на тощей фигуре формой. От того Феликс Гузе и выглядит нелепо. Скорее всего, кто-то из начальствующих над Гузе штабных генералов нашёл в нём несомненные дарования дипломата, потому-то, видимо, его и отправили советником в союзную германцам Порту. Я, никогда не служивший в штабах и всю жизнь занимавшийся торговлей, имеющий многочисленные увлечения как коммерческого, так и фриварного характера, мгновенно сообразил: Феликс Гузе такой же дипломат, как ваш препокорный слуга штабной адъютант. На мой взгляд, дипломат, по крайней мере, должен обладать приятной внешностью и обаянием манер. Что же являет нам Феликс Гузе? Феликс Гузе демонстрирует нам глумливую ухмылку вместо обаятельной улыбки. Феликс Гузе с похвальным для фельдфебеля прямодушием следует строевой дисциплине и доктринам, затверженным из учебников по военной тактике, совершенно пренебрегая гибкостью, изобретательностью и новаторством, присущими хорошему дипломату. Этот его старомодный лорнет, вместо вошедших повсеместно в моду очков или, на худой конец, пенсне. Этот мундир, висящий на его тощей фигуре, как холщовый мешок на штакетине. Это его слишком выразительное лицо, но — Господь мой всемогущий! — что же оно выражает? Не смиренное пренебрежение к условностям военного быта, а жесткую принципиальность, правоту и непогрешимость суждений относительно персон и ситуаций совершенно ему непонятных. Господь мой всемогущий, какая же это скука завтракать в обществе Феликса Гузе!

— Я изгнанница, — неожиданно заявляет Амаль.

Гузе фыркает.

— Кто же осмелился?.. — спрашивает Камиль-паша, изображая крайнюю заинтересованность.

— Русская императрица Александра Фёдоровна, как многим известно, имеет склонность к мистическому миросозерцанию. Некоторые считают её взгляды на жизнь религиозной манией или следствием религиозного экстаза. Её веру в возможность предсказания будущего многие считают суеверием. Многие, но только не я.

Господь мой всемогущий, вот оно! Уловка Амаль снова сработала! Оба разом, и паша, и его советник, сделали стойку, подобно гончим псам. Гузе, подавшись вперёд, разинул рот, будто и в самом деле собирался схватить Амаль зубами.

— Насколько я могу предположить, мадам доводилось бывать при дворе русского императора?

Камиль-паша предельно осторожен. Он полагает, будто ступил на тонкий лёд, в то время как на самом деле он вязнет в глухой трясине. Ай да Амаль!

— Некоторые царедворцы считают такое душевное состояние императрицы следствием частого деторождения и болезнью цесаревича, — невозмутимо продолжает Амаль. — Императрица верит в сверхъестественное, и некоторые считают эту её веру болезненной и способствуют удалению от неё всех, разделяющих подобные взгляды…

— Некоторые? А вы как считаете? А вы какие взгляды разделяете? — мгновенно растеряв всю свою осторожность, Камиль-паша засыпал собеседницу неудобными вопросами, но Амаль завершает свою речь с чарующим хладнокровием:

— …так я оказалась в изгнании, — спокойно изрекает она.

— Общеизвестно, что при императорском русском дворе время от времени появляются разного рода апостолы мистицизма, таинственные гипнотизёры и пророки будущего. Подобные личности в чести у императрицы. Каким же образом вас изгнали? — Голос Гузе звучит холодно, говорит он по обыкновению через губу, но поза, но взгляд выдают его заинтересованность.

Я замираю в ожидании продолжения. Амаль лепечет нечто о епископе Феофане, о строгости сего достойного духовника ко всяким уклонениям в православной вере. Господь мой всемогущий, какая глупость! Пусть Эрзерум удалён от мировых столиц, но турецкий генерал и начальник его штаба не деревенские простаки. Однако Гузе заглатывает наживку. Оба, и полковник, и его генерал, изыскав благовидный предлог, удаляются для совещания.

— Что ты несёшь?! — шепчу я, когда прислуга закрывает за ними двери столовой, оставив нас с Амаль наедине.

Амаль, наконец, берёт паузу для пития остывающего чая, который она закусывает пахлавой. Для этого ей приходится обнажить нижнюю часть лица, отчего её фиалковые глаза мгновенно теряют большую часть своего очарования.

— Не мешай. Я слушаю, что они говорят… — произносят её губы.

Я с сомнением смотрю на Амаль. Кожа на её лбу собралась в некрасивые поперечные складки, уголки губ опущены, щеки обвисли. Господь мой всемогущий, как же старит её и без того старую эдакое вот сосредоточенное выражение. Положительно, грудь Амаль выглядит значительно свежее лица. Что-то подумает Камиль-паша, застав её в таком виде?

— Прикрой лицо, — говорю я. — Эдак вот с закрытым лицом ты намного краше.

Вместо ответа Амаль прикладывает палец к губам.

Голоса за дверью становятся громче. Главным образом слышен гавкающий дискант Гузе. Господь мой всемогущий, что он несёт? Тошно слушать — хоть уши затыкай. Тем не менее я отлично слышу каждое слово:

— Я вам расскажу об обычаях русского двора всё, что мне известно… помимо прочих мотивов, позволю себе напомнить: мистические умонастроения русской императрицы принято использовать соответствующими европейскими ведомствами. Гадатели, прорицатели, спириты и прочая… э-э-э… публика стекается к русскому двору в надежде на поживу. Такие готовы служить всякому делу и всяким целям за достаточное вознаграждение. Как только такой… э-э-э… специалист оказывается при дворе, вокруг него тут же сплачивается кружок придворных, которые через этого спирита, прорицателя или иного сорта клоуна стремятся приобрести влияние на императорскую семью — и, как правило, преуспевают. В этих кружках тайное влияние часто имеют и агенты европейских посольств, черпая таким образом все необходимые для них данные и интимные подробности о русской общественной жизни…

— К чему это? К чему эта речь, полковник? — прерывает его Камиль-паша. — Мне нравится эта женщина. Я не считаю профессию гадательницы, её профессию, таким уж грехом.

— Гадания нам не интересны. Ни один из нас не является русской великой княгиней, — Гузе хохотнул. — Уверен, при всей своей простоватости и экзотичности, эта дама могла бывать при русском императорском дворе и может обладать важной информацией. Припомните, генерал, о русском фельдъегере, перехваченная нами информация нуждается в проверке. Необходимо самым подробным образом допросить эту женщину…

— …эту миссию я возьму на себя, полковник.

Камиль-паша толкнул дверь. Амаль тут же с похвальным благоразумием занавешивает лицо шёлком, при этом грудь её, разумеется, обнажается.

Камиль-паша шумно выдыхает. Похоже, Амаль нравится ему и с нагим лицом. Мужской его интерес хорошо подогрет любопытством профессионального политика.

— Каков же ваш прогноз относительно нынешней компании, госпожа Меретук? — произносит он на чистейшем, без какого-либо акцента русском языке.

Что это, демонстрация отменно хорошего знания противника или желание польстить Амаль?

— Мне сложно изъяснить… — изобразив смущение, Амаль проглатывает остатки чая, приподняв для этого край платка. — Я напилась чаю из уважения к хозяину дома, несмотря на то что в такое время суток предпочитаю чаю вино.

— Ах, если б я мог предположить… — бормочет обескураженный Камиль-паша.

Амаль решительно поднимается. Огромная, шелковая чарующих расцветок шаль срывается с её плеч. Я испытываю ощущение пловца, накрываемого огромной волной: главное, задержать дыхание как можно дальше и плыть, плыть сквозь бездну жидкого стекла в надежде на глоток воздуха и солнечный луч. Возможно, те же ощущения испытывает и Камиль-паша, и даже Феликс Гузе.

— Танец объяснит всё, что не скажут слова, — произносит Амаль, извлекая из складок своей многоярусной, широкой, как весенний степной горизонт, верхней юбки небольшой бубен.

Танцевала она долго. Грохот её нижних юбок, звон колокольчиков на обечайке бубна, движения её змеящихся кос подействовали на нас по-разному. Я попросил прислугу внести наконец вино, осторожно оставленное мной в прихожей. Чопорный немец радовался, как ребёнок, а хозяин дома, загипнотизированный мельканием пёстрой шали, не заметил моей предосудительной вольности с Moet Chandon.

— Выпьем за победы турецкого оружия! — вскричал я, собственноручно откупоривая первую из четырёх бутылок и наполняя пенистым напитком армуды.

Пить Moet Chandon из армудов — жуткая похабщина, но что прикажете делать, если бестолковая прислуга Камиль-паши не доставила нам подходящей посуды?

— По сути вы еврей, но по повадкам чистый русский… — проговорил герр Феликс, опустошив первый армуд.

Я сделал вид, будто не слышал его замечания, и разлил по второй.

— Не обижайтесь, герр Жвиц, — продолжал штабной зануда. — Но это ваше гусарство за генеральским столом… Шампанское за завтраком… Видите ли, это совсем по-русски…

Ах, если б чувство юмора Гузе было б так же тонко, как его туловище, пожалуй, мы провели бы вполне приятное утро, а так… Словом, Гузе вынудил меня оправдываться:

— Если уж рассуждать о моих привычках, приобретённых в России, то скажу вам так: что такое какая-то там одна бутылка Moet Chandon? Нам полагается употребить все четыре бутылки. Именно так ведут себя за завтраком русские люди. Ну же, герр Гузе! Prosit!

— Prosit! — отозвался тот.

Амаль тем временем вьётся вокруг Камиль-паши. Руки её взлетают. Широкие рукава опустились к плечам, обнажив смуглые руки.

Ах, эти руки! Лицо женщины часто лжёт, скрывая возраст. Но руки не обманут. Сколько же на самом деле Амаль лет? Словно услышав мой мысленный вопрос, танцовщица наконец останавливается. Едва заметное движение и дешёвая безделица — медальон с мутным рубином, купленный мною в лавке местного ювелира, покинув шею Амаль, оказывается в ладони Камиль-паши.

— Это подарок, — произносит чаровница. — Я — бедная женщина — желаю одарить столь мужественного воина, победителя многих армий. Носите этот медальон с собой, и он защитит вас от ран. Если господин генерал не пожелает носить столь простенькую вещь на шее, то пусть положит её в карман. Условие одно: ни в коем случае не расставаться с ней.

— Подарок? — пытаясь казаться значительным, Феликс Гузе пресмешно морщил свой нос, отчего тот казался ещё более курносым. — На медальоне изображён какой-то всадник. Не решусь предположить, что это божество аланов, именуемое Святым Георгием. Но если это не святой Георгий, то кто же? По меньшей мере странно, а может быть и…

— Амаль странная, да. Она сирота, получившая воспитание в портовых притонах Батума. Её манеры оставляют желать лучшего, но искренность заслуживает всяческого уважения. В чём-то она действительно подобна старцу Григорию… на свой лад… — произношу я, стараясь запечатлеть на лице самую загадочную мину.

Сказав так, я наполнил шампанским три армуда.

— А дама? — произносит Камиль-паша. — Она приучилась к Moet Chandon в портовых притонах Батума?

— Конечно! — я наполнил вином четвёртый армуд. — Prosit!

Мы дружно выпили, и каждый получил от этого неизъяснимое, на свой лад, наслаждение. Две бутылки Moet Chandon оставались непочатыми.

Огромные глаза Камиль-паши источали масло подлинного вожделения. Он сжимал в ладони странный подарок Амаль. Так сжимает губами наживку какой-нибудь бестолковый карп. Феликс Гузе громко дышал носом и сжимал челюсти. Скулы его побелели. Я готовил себя к безобразной выходке в остзейском духе. Так готовится окопавшаяся пехота к артиллерийскому залпу противника. Однако, уважая умиление Камиль-паши, Гузе молчал. Освежившись вином, Амаль проделала ещё несколько вполне изящных па.

— Годится! Я беру её! — воскликнул хозяин застолья, когда Амаль наконец опустилась на своё место. — О благодатная ханум! Стань звездой моего гарема!

Аллилуйя! Наш восточный друг вообразил, будто моя далеко уже не молодая, но всё ещё красивая спутница является подарком для него. Своего рода ясаком. Господь мой всемогущий! Уповаю на Тебя одного, запрети моему рту смеяться, а проклятой чревоугодливой утробе исторгать эти булькающие звуки, неизменно сопровождающие хохот.

Между тем будущая "звезда гарема" Камиля-паши бросала на меня обжигающие взгляды. Господь мой всемогущий! Ну что же тут поделать? Думаю, десяток-другой золотых червонцев смогут развеять гнев старой феи?

— Ну, теперь вы моя! — Камиль-паша потирает руки. — Как это там по-русски? Ducheshka… miloshka… angel!

Даю подсказку:

— Ангельчик — так называл подобных очаровательных особ Фёдор Михайлович Достоевский.

— Ангелы Достоевского — все пятнадцатилетние проститутки. Ну или чуть постарше, в то время как эта дама… — пробурчал Гузе.

Господь мой всемогущий! Сколько ещё пилюль таится в жилетном кармане у этого господина?

— Полагаю, теперь драгоценная Амаль поведает нам об обычаях портовых притонов города Батум! — с весёлой невозмутимостью замечает Камиль-паша.

— Поведает! — ответил я, разливая по армудам вино из третьей бутылки.

— Относительно притонов ничего не знаю, — кое-как соорудив на лице строгое выражение, говорит Амаль. — А вот в Санкт-Петербурге перед самой войной появилась мода на спиритические сеансы и гадание на кофейной гуще.

— Спиритический сеанс? Хочу спиритический сеанс! — кричит Камиль-паша. — Ибрагим!

— Весь в распоряжении моего генерала!

— Где ты достал столь прекрасный э-э-э…

— …йран, — подсказала Амаль.

— Айран марки Moet Chandon! Где? Подать сюда ещё полдюжины бутылок! Нет! Дюжину! Две дюжины!

Является слуга в расшитой шелками ермолке. Пузатый и вислоносый, он перечисляет своему хозяину все трудности, связанные с добыванием Moet Chandon именно в Эрзеруме. Эйфорическое выражение сменяется на лице Камиля-паши выражением глубокого разочарования. Я считаю своим долгом вмешаться.

— Есть один господин в Трабзоне. Этот может достать через контрабандистов буквально всё. Я беру у него.

— От Трабзона до Эрзерума… — Гузе пошевелил сучковатыми пальцами, закатил глаза.

— Двести сорок четыре версты, — проговорила Амаль. — Мы добирались неделю. Ах, я так устала!

— В верстах — это по русскому счёту, — прошипел Гузе, а я ухватился за четвёртую бутылку Moet Chandon, громогласно взывая к исчезнувшей куда-то калфе.

Амаль — подданная османов. Её турецкий паспорт в полном порядке, тогда отчего я так волнуюсь?

— Эй, девушка, женщина, хозяйка, калфа! — ору я. — Пошли человека на улицу Кемералты — это недалеко от мечети Лала Мустафа Паша. Там скажи кому-нибудь, дескать, Ибрагим Жвиц требует шесть бутылок Moet Chandon срочно сюда! Да подай наконец нормальную посуду. Нет, пиалы тоже не подойдут. Торопись, женщина!

За суетой и треволнениями, связанными с тупостью и ленью восточной прислуги, я не заметил, как подали кофе, и пропустил начало задушевной беседы, внезапно завязавшейся между Амаль и Камилем-пашой. Они беседовали по-турецки, и бедному Ибрагиму Жвицу пришлось изрядно напрягаться, прислушиваясь к их разговору.

— …Зима будет снежной и холодной. Снегу выпадет… — не найдя подходящей метафоры, Амаль провела ребром ладони по горлу. Лицо её при этом приобрело забавно-кровожадное выражение. — Убийственный мороз! — слегка вытаращив фиалковые глаза, добавила она. — В такую зиму даже русским воевать невозможно, и потому война прекратится. Здесь, — Амаль стучала указательным пальцем по столешнице, а Камиль-паша не сводил с неё влюблённого взгляда, — войны точно не будет.

— Поедешь со мной на Босфор? Я сниму тебе отдельный дом, — проговорил Камиль-паша. — На озере Кючюкчекмендже… по-русски это называется dachka… или ты хочешь смотреть на проплывающие по Боспору корабли?

— Я хочу… Великий Аллах! Никто и никогда не спрашивал меня, что я хочу!..

Притворщица закрыла лицо ладонями. Наверное, именно так закрывается занавес в том цирке, с которым она много лет гастролировала.

— Эта женщина очень правильно говорит на турецком языке, — проговорил Гузе, переходя на немецкий. — Из этого я делаю вывод: она не шпионка.

— Разумеется, нет. Знание европейских языков — следствие частых и продолжительных путешествий.

— Вы познакомились с ней на скачках?

Да этот немец, подобно Амаль, видит сквозь землю, не иначе. Откуда ему знать про скачки?

— Я слышал, — продолжал Гузе, — вы ведёте коммерцию не только на Балканах. В Чехии у вас пивоварня, в Венгрии плодовые сады, в России конный завод…

— В Венгрии также конный завод. Однако он теперь разорён. Все лошади реквизированы для нужд армии эрцгерцога.

Гузе не сводит с меня своих крошечных водянистых глаз. Мы с ним приканчиваем четвёртую бутылку, но Moet Chandon не сделал его доверчивее.

— Господин генерал рассказывал мне о ваших многочисленных увлечениях. Игра в поло, например. Чисто английский вид спорта.

— Не люблю англичан за снобизм. На мой вкус, в Британии слишком сыро, а я люблю сухой горный воздух.

— Я слышал, ваша жена старше вас на много лет, и по сути вы управляете её business за неимением собственного.

Вот это номер! А господин Гузе не так прост, как я думал поначалу…

— А ещё я слышал о некоем Адаме Ковшихе. Господин генерал, вы слышали о таком? — не унимался остзеец.

— Полковник, Ибрагим Жвиц — мой друг. Мы вместе пересекли не только Средиземное море, но и Атлантику, — Камиль-паша едва сдерживал раздражение. — С Адамом Ковшихом я не знаком, хотя, кажется, где-то слышал это имя.

Всецело и немедленно готовый встать на мою защиту, Камиль-паша даже вскочил с места, и я с удовольствием заметил, как его правая рука шарит по левому боку, на котором, впрочем, не наблюдалось ножен.

— А что вам известно о Галлиуле Джелакаеве? — презрительно нащурив глаза, проговорил Гузе.

— Судя по имени — это татарин, — проговорил я.

— Этот человек был пойман нами недалеко от города Хасан-кала. Он двигался куда-то с поручением. Но, не выполнив оного, перебежал к нам. При нём нашли целую пачку писем — и одно из них престранное…

Казалось, Гузе плотно увяз в трясине собственных подозрений, в то время как я вертел головой в надежде, что крайне нерасторопная турецкая прислуга на этот раз всё-таки окажется чуть шустрее обычного. Господь мой всемогущий пришёл мне на помощь! Давешняя некрасивая калфа внесла в столовую шампанское. Она держала поднос на вытянутых руках, словно пытаясь отстранить от себя на возможно большее расстояние отвратительную гидру пьянства. На подносе пару запотевших бутылок Moet Chandon окружала стайка высоких бокалов. Наконец-то мы будем пить порядочное вино по-человечески.

— Никогда не уступаю прислуге право салютовать пробкой от шампанского! — воскликнул я, принимая из рук рассерженной прислуги поднос.

— А я слышал, будто у некоего Ковшиха в Костромской губернии огромное имение с домом и штатом прислуги. Всё устроено по русскому дворянскому обычаю. Настоящая латифундия, приносящая огромные барыши. Кроме того, я наслышан о престарелой жене молодого Ковшиха. Она и сейчас проживает в этом имении, в то время как сам Ковших путешествует по миру, участвует в гонках регатах и тому подобное…

Пробка задорно хлопнула. Из горлышка открытой бутылки заструился белый дымок. Я разлил напиток по бокалам.

— По курортам Германии и Швейцарии, где много лет лечилась фрау Ковших, циркулировали слухи о супружеской преданности её мужа. И это несмотря на разницу в возрасте между супругами в тридцать лет…

Я слегка волновался, однако старания Гузе пропали попусту, потому что Камиль-паша и Амаль вновь увлеклись обоюдным очаровыванием, используя для этого турецкий язык.

Прежде чем дать достойную отповедь остзейскому зануде, я опустошил свой бокал и откупорил следующую бутылку. Гузе цедил из своего бокала, словно ему поднесли не вино, а какую-нибудь горькую микстуру.

— Ибрагим, — внезапно проговорила Амаль. — Почему ты не поправишь господина Гузе? Он постоянно называет вдову Шель фрау Ковших, в то время как госпожа Шель честно вдовствует в Костромской глубинке не один десяток лет?

— Заявляю совершенно официально! — прогремел я подобно грому. — Мадам Шель сохраняет верность Самуэлю Шель и намерена продолжать делать это до гробовой доски, в то время как я, с вашего позволения, всё ещё хожу в жениха-с. Позвольте представиться: Ибрагим Жвиц — завидный жених.

При этих словах я вскочил и поклонился, щёлкнув каблуками. Говорил я назло врагу на чистом русском языке, употребляя при этом специфический костромской выговор с ударениями на звук "о". Водянистые глаза Гузе округлились, отчего он сделался немного симпатичней.

— Оставь его, Гузе! Я твой генерал, и я тебе приказываю. Подозревать Ибрагима в шпионстве — что за вздор? — бросил Камиль-паша.

— Если господин Гузе не понял речи Жвица, я готова перевести её на турецкий, — проворковала Амаль. — Немецкий язык плохо давался мне, но если господин полковник предпочитает французский или английский…

— Презираю язык томми! — фыркнул Гузе. — Но возвращаясь к нашему пленнику…

— О ком это он? — Амаль округлила глаза. — Амаль Меретук никогда не понимала немцев — перескакивают с пятого на десятое.

— Галлиуле Джалакаеву? Татарину? Письмоносцу? — растерянно переспросил я.

— Этот человек — мусульманин, недовольный политикой царской власти по отношению к иноверцам. К примеру, в русских войсках по обычаю всегда есть полевые священники, для солдат исповедующих православие. Но никогда и нигде вы не увидите на передовых позициях русской армии муллы. В Австромадьярской армии существует институт фельдвикариата, которым управляет полевой римско-католический епископ — представитель церкви при Имперском Военном министерстве. Ему подчиняются фельдсу-периоры, которые находятся при штабах отдельных армий. В их подчинении находятся низшие полевые духовные чины — фельдкураты. Кроме того, есть ещё капелланы при военных госпиталях. Следовательно, структура духовной опеки в армейских частях в основном отвечает не только административному делению церкви (епископат — деканаты — приходы), но и армейской структуре. У русских же только и есть что православные попы. Остальные конфессии отнесены на второй сорт. И дело не только в вероисповедании. В Царстве Польском в школах преподавание только на русском языке. В армии в ходу язык только русский, а между тем некоторые солдаты из национальных областей русским языком не вполне владеют. Вот вы, господин генерал, с этим вашим Жвицем вдоль французского побережья на яхтах плавали, устриц и улиток жрали, а в России в 1898 году люди от голода десятками тысяч мёрли. Россия — что та устричная раковина. Ковырни её вилкой — и развалится, но не на две части, а на множество. Тут счастлив будет тот, кто успеет сочное мясо её первым в глотку себе сунуть. Европа обязана сожрать Россию, иначе во всех школах от Балкан до Ла-Манша детишек будут на русском языке учить…

Пылкая и обильно политизированная речь полковника Гузе, что холостой выстрел из гаубицы: громко, дымно, но толку никакого.

— Конечно, дорогой мой полковник! — Камиль-паша одобрительно треплет Гузе по руке. — С судьбами Европы можно и подождать. Совсем иное дело — дорогая ханум. Судьба ханум важней судьбы какой-то там Европы, не правда ли?

В ответ на его любезность Амаль снова обнажает лицо, прикрыв при этом грудь, что, на мой взгляд, несколько огорчает Камиля-пашу.

— Если желаете, можно погадать на таро Ленорман. Колода осталась в моём портпледе, в прихожей, — произносит Амаль едва слышно. — Если угодно, прикажите принести.

При слове "Ленорман" Гузе бычится. Теперь он похож на закипающий дровяной бойлер.

Камиль-паша картинным жестом прикладывает ладонь к левой стороне груди и склоняет голову. Кисточка на его феске задорно подпрыгивает. Амаль поднимается, готовая лично отправиться в прихожую за колодой Ленорман.

— Как любому немецкому офицеру, мне чужда эзотерика, — говорит Гузе, беспощадно, с чисто остзейской пренебрежительной брезгливостью лорнируя декольте и юбки Амаль. — Однако факты подтверждают болтовню нашей милой колдуньи.

— То есть? — рассеянно интересуется Камиль-паша. Его тараканьи усы настороженно шевелятся.

— На сей вопрос имею сообщить следующее…

И немец затараторил, самым забавным образом коверкая турецкий язык. При этом широкое и курносое лицо его сохраняло комично-серьёзное выражение. Он нёс скормленную ему штабом Кавказской армии при посредничестве Галлиулы чушь о планах британского экспедиционного корпуса, который якобы готовит наступление ранней весной в Месопотамии, а также об отряде генерала Баратова, который также готов принять участие в этом деле. Он приводил и доказательства. Аргументация его хоть и соответствовала действительности, но всё равно казалась мне чрезвычайно забавной. Moet Chandon сделал своё дело.

Да, действительно, русская армия купила в иранском Азербайджане большую партию верблюдов для гужевых перевозок. Одновременно закупались и гурты мясного скота, и пшеница для питания войск, и фураж. Я сам лично принимал участие в закупках и не делал ровно никакого секрета из выгоды, получаемой торговым домом "Вдова Шель и наследники" от подобной коммерции. Мог ли я предполагать, что полковник немецкого генерального штаба, приставленный к Камилю-паше именно для предоставления тому умных советов, придаст результатам моей удачной коммерции столь глобальное значение?

— Таким образом?.. — произнёс Камиль-паша с особым, пристальным вниманием оглядывая собеседников.

— …Таким образом, — подхватил немец, — мы с вами, дорогой паша, вполне можем отправиться праздновать Рождество по домам.

— Но позвольте! — тараканьи усы Камиля-паши воинственно топорщились. — Рождество вовсе не праздник османов, однако…

— Я о том и говорю! — Немец снова прервал своего патрона самым возмутительным образом. Пухлые губы его забавно шлёпали одна о другую. На широком переносье пролегли глубокие горизонтальные полосы. — Рождество Христово — праздник, особо почитаемый русскими. Уверяю вас: русский человек в Рождество убивать не станет. Не правда ли, герр Жвиц? Вы ведь, кажется, выкрест?

Немец уставился на меня ровно с тем же пренебрежительным выражением, с каким только что смотрел на Амаль.

— Мне и самому порой кажется, будто я выкрест, — отозвался я с уклончивой любезностью. — Однако следование православно-христианской доктрине подразумевает нестяжание, а я непрестанно думаю о деньгах, о наживе. То есть именно о стяжательстве. Это и неудивительно. Я — деловой человек.

— Как раз сейчас у нашего дорогого паши некоторые затруднения… — многозначительно ухмыляясь, проговорил герр Феликс.

— …Наживаюсь буквально на всём, — продолжал я, подражая манере немца пренебрегать собеседником. — Например, даю деньги в рост, а в России, прошу заметить, ростовщичество морально осуждаемое занятие…

Я заметил, конечно, как моя драгоценная Амаль изобразила на своём милом личике уморительно недовольную мину — ах, шла б она лучшей за колодой Ленорман! — но меня уж было не остановить:

— … Но если дорогой мой паша испытывает затруднения, то я готов помочь и даже не возьму процентов.

— Я верну долг по окончании военных действий, — проговорил Камиль-паша с некоторой даже озабоченностью. — Затруднения с деньгами возникли из-за прерванных войной коммуникаций. Это просто заминка, задержка — не более того. Но вот закончится война, и тогда моим затруднениям конец. Так я получу возможность расплатиться с долгами.

— Очень верно подмечено. Господь мой всемогущий, как же ты прав, дорогой Ахмед! Во время войны в первую очередь страдают коммуникации, из-за чего денежные потоки, так сказать, меняют свои русла. От этого страдают как промышленность и торговля, так и отдельные предприниматели. Вот, например, я. Ранее уже упоминал о реквизиции мадьярским командованием лошадей с моего конного завода. И это далеко не все мои потери. Есть и ещё!

— Иными словами, денег у вас нет? — насупился Гузе. — В таком случае, как вы собираетесь выбираться отсюда?

Подобный подход меня слегка обескуражил, но не слишком-то удивил. Любой остзейский вояка, как истинный ладскнехт, не упустит добычу, оказавшуюся у него в руках.

— Уважаемый герр Гузе! Наличные деньги в наши смутные времена слишком тянут карман, а потому я предпочитаю держать их в банках нейтральных стран.

— Отправьте телеграмму вашему поверенному в нейтральную страну, — не скрывая раздражения, парировал несносный Гузе.

— Непременно отправлю! А следом за телеграммой отправлюсь в указанном направлении сам, потому что в наши смутные времена ни одни поверенный ни в одной нейтральной стране не поверит телеграмме, отправленной с театра военных действий.

— Ибрагим прав, — Камиль-паша снова кивнул, и кисточка на его феске снова совершила головокружительный кульбит. — Турецкая Армения — театр военных действий. Правда, сейчас, ближе к зиме, бои приняли позиционный характер и накал противостояния ослабел, но…

— Обещаю вернуться с деньгами! — заверил я, прижимая руки к груди. — И не только. Обещаю кроме денег всевозможнейшие дары. А залогом своих обещаний оставляю Амаль — ты ведь не против, дорогая? — и этот несессер.

Тут-то я и выложил на стол свой главный козырь.

Во всё время моей лживой тирады, позабыв о никому не интересной Ленорман, Амаль стояла у окна, рассматривая нечто любопытное за решёткой небольшого садика.

— Я согласна остаться в Османии, — тихо молвила она. — Климат Швейцарии, конечно, не плох, но я слишком боюсь бомбовых разрывов и ядовитых газов. Европа будет страдать ещё много-много лет, а вот здешние места, оказавшиеся вдали от войны, покажутся любому истинным раем.

— Быть по сему! — вскричал я, поднимаясь и давая понять генералу и его советнику, что визит мой окончен.

Пытаясь попрощаться и с Амаль тоже, я распахнул объятия, но чаровница внимательно рассматривала нечто в крошечном садике за окном и проигнорировала мои объятия. Господь мой всемогущий! Мало ли я смирялся? Пришлось смириться и с этим.

— Таким образом, ты даришь мне эту женщину, Ибрагим? — спросил паша у самой двери, до которой он меня проводил с вежливостью, достойной лучшего из хозяев.

— Таким образом, она останется с тобой ровно столько, сколько ты сам этого пожелаешь.

Довольная ухмылка чрезвычайно украсила тараканье лицо Камиль-паши.

— Женщина женщиной, а деньги деньгами! — молвил он, многозначительно поднимая палец.

— За деньгами дело не станет. Нам надо продумать оптимальный маршрут до Базеля. Я так же, как Амаль, не люблю бомбовых разрывов, штыковых атак и ядовитых газов.

В ответ Камиль-паша обещал мне всяческое содействие вплоть до самого Трабзона и дальше, при этом генерал, как я заметил, ни на минуту не выпускал из ладони уродливый подарок Амаль. Меня же чаровница одарила лишь холодноватым взглядом и одной короткой, но многозначительной фразой:

— Я буду ждать тебя в Эрзеруме, Ибрагим. Возвращайся!