Форт Далангез

Глава шестая ОФИЦЕРСКОЕ СОБРАНИЕ. ЗАПИСКИ ДУРАКА (рассказ вестового штаба отдельной Кавказской армии Павла Лебедева)

18 января 1916 года меня отослали от особы его высокопревосходительства для специального надзора за офицерским собранием. Офицеры хороши, когда надо командовать строем. С пистолетом или шашкой наголо перед строем скакать, великие подвиги совершая и речи произнося, — это дело справедливое и для русского офицера привычное. Но на бивуаке, или если наступает перерыв в боях и штаб призывает офицеров из строевых частей для инсценировки и обсуждения боевых задач — тут дело иное. Тут могут начаться недопустимые в прифронтовой полосе картёж и изобретательность. В прифронтовой полосе за такие дела к стенке ставят или, в лучшем случае, на гауптвахту сажают. Однако если между боями настала законная по военному времени передышка, то без офицерского собрания никак не обойтись. В собрании господа офицеры из разных родов войск, а некоторых из них по чести офицерами-то не вполне можно считать. Например, казаки. Казаки — это вообще люди особого, низшего сословия, хоть и нарочитой воинственности, чем и берут свои преимущества перед нами, коренными русаками. А уж если казак в чине какого-нибудь там подъесаула 1-го или 2-го Кизляро-Гребенских полков, то есть позавчера через плетень перепрыгнул и назвался он Матвеем Медведевым либо Александром Зиминым, то такой почтенно чаёвничать в обществе не умеет, а по природной своей привычке на все стороны шашкой машет. Так и хочется ему сказать: мы тут тебе не горцы, не даги, которые коров твоих, да коней, да девок уводят. Мы — приличные миряне с центральной России, и шашку свою ты спрячь, иначе не избежать беды. Пусть нас, как врагов, турок сечёт, а ты своих сталью остро заточенной не тормоши кого попало. Многое я мог бы сказать бородачу в черкеске, но тот офицер, и я должен ординацию блюсти. Нет, казаки не изобретатели и к картам не привержены, но очень уж свирепы. Чуть что — сразу шашку вон и геть. А это неправильно, если на дворе инсценировка.

Вот почему меня, Павла Лебедева, и отлучили от широкой груди Николая Николаевича, и прикомандировали к офицерскому собранию. Для надзора, стало быть. А где надзор, там и особая работа: тут и подай, тут и принеси, и самовар поставь, и посуду перемой. Потому что господа офицеры — это кроме упомянутых казаков, конечно, — с какой-нибудь бумажки или рушника кушать не станут. Им хорошую посуду подавай — стекло, фаянс и незлобер. А казак и деревянной ложкой с котелка может жрать. Другого я в казацких обычаях не видел. Может потому, что я дурак?

Адам Ковших — человек еврейского происхождения со множеством имён, меня вслух и прилюдно дураком именует. С виду Ковших этот на самом деле настоящий барин в бобровом воротнике и гетрах. Все барские обычаи знает назубок. На многих языках трещит, как перепел, а всё же не офицер он. Нерусь этот Адам Ковших, или попросту выкрест. Офицерствующие бородачи 1-го и 2-го Кизляро-Гребенских полков его в глаза жидом величают, а он только ржёт да "Господа своего всемогущего" через слово поминает. Это Иегову, стало быть. А не знают упомянутые мною бородачи, что слово "жид" его высокоблагородием Николаем Николаевичем из кисона нашего исключено специальным устным приказом, за ослушание которого полагается специальное взыскание, в силу войны. Потому что в войну все мы, как один, русские, даже армянин Пирумян и немец Мейер. Ковшиха сие рассуждение, конечно, не касается, хоть он и крещёный в православную веру. Но это своё мнение я держу в дальнем углу под сукном в силу данной присяги и обязанности подчиняться командирам.

Есть в собрании и настоящие офицеры.

Вот, к примеру, их благородие полковник Евгений Васильевич Масловский. Всеми мыслимыми регалиями осенён. Образование получил в Тифлисском кадетском корпусе и Михайловском артиллерийском училище. Из училища был выпущен подпоручиком в Карсскую крепостную артиллерию. Позже служил в Кавказской резервной артиллерийской бригаде. В 1906 году окончил Николаевскую академию Генерального штаба. Хоть и православный, а всё равно брамин! Этот непременно когда-нибудь генералом станет. Сейчас он немного ранен. Насчёт такой раны волноваться не стоит, но беспокоит она его, сутки напролёт точит, как зубная боль, хоть и заживает быстро. Забвение от неё он находит лишь ненадолго за дружеской беседой, рюмкой портвейна или партией в винт. Николай Николаевич картёж не одобряет, но его благородие Евгений Васильевич пусть грешит по маленькой.

Под офицерское собрание преобразовали дом местного зажиточного купца. Обстановку, кухонную утварь, богатые ковры и гардины бежавший от русской армии турок не смог вывезти. Тут же по комнатам рассыпаны и разные книжки. Я пытался в них заглядывать, да немного понял из латинских букв. Думал я эту литературу на растопку печей пустить, но его благородие меня остановил. Дескать, книги на английском и немецком языках. Их можно читать. Однако офицеры 1-го и 2-го Кизляро-Гребенских полков латинской грамоты не знают. Для них лишь греческий да церковнославянский. И то хорошо: нечего таких германским романизмом развращать.

Кроме сугубо штабных служильцев в офицерском собрании оказались и закалённые Саракамышем строевики. Например, его благородие полковник Даниэль-бек Пирумян или Даниил Пирумов. Герой-то он герой, кто спорит. Однако при виде его я впал в ужасное затруднение. Как к нему обращаться? Наш Николай Николаевич при штабе завёл обыкновение друг друга по имени-отчеству величать, но в отношении его благородия полковника Пирумяна у меня с этим делом загвоздка — никто его отчества не знает, кроме всезнайки Ковшиха, а тот эдакую репу мне загнул, что христианскому языку такого вовек не выговорить. Ну не называть же мне его благородие героя Саракамыша Даниэль-беком? Так-то он невысокого роста и худощавый, лысоватый и глазастый. Бороды не носит, но лицо порой принимает столь суровое выражение, что свирепостью своею может напугать и всё Кизляро-Гребенское войско. В целом, это лицо можно было бы назвать обыкновенным, если б не глаза. От одного взгляда его благородия Даниэль-бека посуда на моём разносе начинает испуганно дребезжать. Его высокопревосходительство Николай Николаевич называл эти армянские глаза "открытой книгой". Услышав такое мнение, я позволил себе посмотреть в них не раз. Действительно, всё в них отражается, как в зеркале: и радость, и гнев, и я с самоваром и чистым рушником через плечо. Читать в них может любой — будь то придурковатый Ковших или, положим, я. Такой человек, как его благородие полковник Пирумян, для разведки или дипломатии не годится — мигом выдаст себя с головой. Зато подобная правдивость увлекает солдат. "Русские богатыри" — так именует наши строевые части Николай Николаевич — охотно идут за такими начальниками и в огонь, и в воду, и в снежный буран. Свидетельство тому — дело при Саракамыше, где 153-й пехотный Бакинский полк под командой Даниила Пирумова показал себя с самой лучшей стороны.

А нынче, широко развернув простыню газетного листа, его высокоблагородие полковник читает вслух присутствующим офицерам одну заметку за другой. По-русски он говорит слегка по-армянски. Многие из господ офицеров имеют привычку к чтению вслух или декларации, как учителя в реальном училище или какие-нибудь профессора за чаем с барынями.

— С газетами не густо, а на английском я читаю с трудом, поэтому "The Times" от 30 ноября сего года целиком мне не осилить. И что там можно найти интересного? Военные сводки уже устарели. Остаётся раздел светской хроники. Здесь несколько коротких заметок. Так, ни о чём. Впрочем… Ах, вот! Некий русский купчик по фамилии Однодворов в июне — июле 1914 года, то есть ещё до войны, принял участие в трансатлантической регате Кале — Бостон. Этот самый Однодворов со своей командой одержал в данной регате абсолютную и убедительную победу. Здесь ещё напечатаны кое-какие подробности из жизни этого самого Однодворова. Дескать, он русский родом из Костромы… Вроде бы почётный гражданин и кавалер орденов… Непонятно только, зачем нужен рассказ о регате, произошедшей летом 1914 года, то есть ещё до войны, в номере от 30 ноября 1915 года? Ах, вот! Этот самый Однодворов приобрёл во Франции несколько аппаратов марки "ньюпор", которые и преподнёс в дар Российской армии осенью 1915 года. Хорош почётный гражданин! Хорош… Ах, вот ещё о том же Однодворове. Кажется, я что-то пропустил… упомянутый Леонид Юзефович Однодворов знаменит эскападой 1911 года, когда он в составе российской команды принял участие в турнире по поло имевшем место быть в Лондоне… так же членами команды являлись известные всем ротмистр Родзянко, князь Лев Коновалов, Вильгельм фон Людерн и другие…

— Родзянко… Родзянко… Это, видимо, Александр Родзянко, сын княжны Марии Павловны Голицыной, — проговорил кто-то из офицеров, расположившихся у ломбардного стола.

— Да! Дела… И война им нипочём. Люди гибнут на фронтах, а у них турнир по поло! — заметил другой.

— Турнир по поло состоялся в 1911 году. В заметке просто перечислены похождения Однодворова, да и только, — пояснил его благородие полковник Пирумов, и экскурсия продолжилась.

— Знаю этих кавалеров орденов! Штатские шпаки получают награды на интриги. Подсидел другого — получи орден…

— Да. Так сказано в заметке. А я вот думаю, не те ли это "Ньюпоры", что приданы нашему авиаотряду? Поручик Мейер сегодня опять летал на разведку и вернулся с тремя пробоинами. Ба! Да вот и он сам!

Мейер вошёл в собрание пошатываясь, словно пьяный, но с той решительностью, с какой бары входят в собственный кабинет. Он приветствовал господ офицеров в своей обычной, немецкой манере, то есть без особой теплоты, но и без бахвальства. Поручик имел усталый вид, что и неудивительно, учитывая опасность выполняемых им заданий. За поручиком следовал невысокий, но весьма представительный остроносый господин в бобровой шубе и котелке. Шубу он сбросил с плеч на пороге и прямо на пол. Надеялся, что я подхвачу на лету, а я и не подумал. По причине помянутого не раз "неизвестного господина", который неизвестен лишь их благородиям офицерам, а мне-то ох как хорошо известен! Котелок он на пол кинуть пожалел, но с тем же высокобарским небрежением метнул его на ближайший столик. Затем "неизвестный" отёр плешь явившимся из кармана смокинга батистовым платком с благостным, как после причастия, выражением. Возраст вновь прибывшего определить было бы затруднительно любому, слишком уж он весь гладкий да шикарный. Шёлковая сорочка, смокинг из — дорогого сукна, гамаши — всё это неприятно констатирует с нашим хоть и опрятным, но совсем окопным видом.

— Позвольте представить: мой друг… — Мейер, неожиданно прервав сам себя, вопросительно уставился на вновь прибывшего, словно позабыл его имя.

— Ковших. Адам Ковших. Купец первой гильдии из Костромы, — рекомендовался "неизвестный".

— Ковших мечтает совершить подвиг, — проговорил его благородие поручик Мейер со своей обычной, кривоватой немецкой ухмылкой. — За тем и прибыл.

— А мы тут как раз почитывали об уроженцах славного города Кострома, — их превосходительство полковник Пирумов помахал простынёй газеты так энергично, что поднялся небольшой сквозняк. — Только вот газета от 30 ноября. Обычно нам не до газет, но сейчас свежая пресса была бы очень кстати. Поручик, как дела с рекогносцировкой?

Только теперь, развалившись в креслах и вытянув ноги в шалопутной распоясанной манере, неприличной для подлинно русского человека, поручик Мейер стащил с рук краги и принялся расстёгивать куртку. Ту самую из бычьей кожи, подбитую овчиной куртку, в которой он совершал свои вылеты. Впрочем, Мейер явился в офицерское собрание не в обычном своём лётном шлеме, а в узорчатой нитяной шапочке чухонского фасона.

— Фиолетовые тени под глазами, глубокие складки возле губ, полуприкрытые, словно невидящие глаза — весь его вид свидетельствовал об огромной усталости… По три вылета в день, несмотря на пургу и сильный мороз. И так уже вторую неделю после того, как штаб армии перебрался в Хасан-калу из Караургана, — проговорил Ковших, поглядывая на лётчика.

Странная это привычка у господ ни с того ни с сего описывать друг другу внешность обоих. Говорят в красивом литературном разрезе, а по правде получается — уродом обозвал. Зачем? Я по себе знаю, человек из плоти и крови многое стерпит, но фанерный эроплан с железным мотором — иное дело. Командующий армией со штабом лично проводит инсценировку. Из Караургана в Хасан-калу переброшен и авиаотряд с обоими "ньюпорами". Не те ли это аппараты, что упомянуты в статье?

— Тяжело… — буркнул их благородие Мейер. — Горная местность с большими высотами требует самолётов с высоким "потолком". "Ньюпоры" вполне справляются с подобными задачами. В настоящее время производим разведку тыла позиции Девебойну, а также фотографирование этой позиции. То же будем делать и во время штурма. Работа лётчиков очень опасна. Пассинская долина имеет превышение над уровнем моря пять тысяч пятьсот, а пояс фортов на гребне Девебойну возвышался над ней. В разреженном воздухе аэропланы с трудом берут необходимую высоту и при перелёте через хребет Девебойну едва не задевают за последний. Тем не менее удалось сделать несколько хороших снимков, в том числе и доминирующего над местностью форта Чобан-деде.

Столь длинная речь, выслушанная обществом с большим вниманием, оборвалась на полуслове. Всем нам показалось, будто лётчик задремал. Тем временем небезызвестный Ковших расположился на одном из диванов в непосредственной близости от штабс-капитана 153-го пехотного Бакинского полка Минбашибекова. Минбашибеков посторонился, давая Ковшиху простор. Но есть такие на свете люди, которым любого простора всегда мало, которым океан — как деревенский пруд, а Казбек — как в той же деревне колокольня. Таким образом, их благородие штабс-капитан Минбашибеков, с самого начала посматривавший на Ковшиха с брезгливостью, оказался загнанным в угол дивана. Действительно, что делать в офицерском собрании штатскому, да ещё таком разряженному в пух и прах франту, да ещё…

— Господин Ковших Адам Иосифович — близкий друг и старый соратник нашего командующего, генерала от инфантерии Николая Николаевича Юденича, — едва слышно устало проговорил Мейер. — Прошу любить и жаловать. В настоящее время рассматривается вопрос о приёме господина Ковшиха на службу в качестве вольноопределяющегося при штабе командующего. Вот и Лебедев может подтвердить.

Мейер указал на меня, и я, разумеется, подтвердил. Ковших также сделал вид, будто обнаружил меня.

— Господь мой всемогущий! Да это же Лебедев! Какими судьбами ты здесь, любезный? Господа! Будьте осторожны с Лебедевым, ежели он станет вам что-либо докладывать. У этого субъекта проблема не только с абстрактными понятиями. У него есть и вполне конкретные проблемы. Некоторых слов он просто не понимает! И ещё. И главное! Ксенофобия Лебедева — кстати, запрещённая всеми нами любимым командующим, — воистину не знает пределов! А ещё…

Проказливая, притворная речь пресеклась на полуслове! Ковших хоть и хлыщ, но не дурак будь и заметил, как таращатся на него две черкески из 1-го и 2-го Кизляро-Гребенских полков.

Далее случилось необыкновенное: немец вступился за русского перед жидом.

— Ты, Ковших, знай своё место. Лебедев здесь по заданию Николая Николаевича для услуг. Он же следит за порядком и помогает, в случае надобности. Вот, например, Евгений Васильевич ранен, но в строю. Ему надо вовремя подать лекарство, заложить сани и прочее…

— Ах, прости, Лебедев! — Ковших снова обратил на меня свои еврейские воловьи очеса. — Откуда мне было знать? Впрочем — простительно. Я ведь не офицер, а всего лишь претендую на emploi вольноопределяющегося при штабе. А тебе, Лебедев, я при случае подарю толковый словарь Даля. Я вообще люблю делать подарки.

Сказав это, Ковших многозначительно посмотрел на его благородие Мейера, и тот снова закрыл глаза, будто уснул.

— Зачем? — Их благородие штабс-капитана подбросило на пружинах дивана, словно внутри того взорвалась мина. — Зачем при штабе вольноопределяющимися нужны такие вот Ковшихи?

Однако сие восклицание господа офицерство пропустили мимо ушей. Промолчали, замяв тем самым дело о вопиющей наглости, буквально все, включая бородачей из 1-го и 2-го Кизляро-Гребенских полков. Этой оказией тут же воспользовался Ковших. Всем известно свойство его вездесущего народа любые обстоятельства обращать с свою пользу.

— Испытываете недостаток в газетах? — поинтересовался он самым развязным тоном. — А я как чувствовал! Как раз захватил несколько свежих номеров "Утра России", "Финансовой газеты", "Донского вестника", "Права", ну ещё всякой всячины губернского пошиба. Эй, там! Уважаемый! Лебедев! Да ты хам, братец! Нешто не слышишь? Да, ты! Ты!!! В прихожей газеты. Принеси их. Быстро! Пшёл!!! Эй, постой! Не только это. Там ещё корзины и ящик. Два ящика! Нормальная выпивка и закуски для господ офицеров. Быстро неси всё. Работай! Ах, ты, лядащая тварь!

На этот раз за меня заступился их превосходительство Даниэль-бек Пирумов. А может, Даниэл Бек-Пирумов, кто их разберёт на трезвую голову?

— Мордовать нижние чины у нас не принято, — проговорил он из-за газеты. — Николай Николаевич не одобряет грубости по отношению к ним. А вы "хам" да "пшёл". Николай Николаевич называет нижние чины "русскими витязями". И это без малейшей иронии. Минбашибеков, вы не находите, что господин Ковших необоснованно груб?

— Господь мой всемогущий! Не с вами, не с вами! — Ковших сложил нежные ручки, словно действительно собирался молиться своему Иегове. — Офицеры — аристократия русского общества. Истинная аристократия!

Их благородие штабс-капитан перед поставленным вопросом непосредственного начальника сначала впал в небольшую задумчивость. Не обращая внимания на раж Ковшиха, ответил длинно, но подробно и не теряя обладания собой.

Сколько лет я служу в строевых частях? Пятнадцать? Двадцать? Как и любой из нас, кроме строевой службы мало что видел, а вот солдат и офицеров множество перевидал. Кто они, русские офицеры? Взять хоть моего отца, мою семью, меня…

Родился я 14 марта 1875 года в городе V. Варшавской губернии, вернее в пригороде его за Вислой — в деревне J. Занесла нас туда судьба потому, что отец мой служил в бригаде пограничной стражи, штаб которой находился в V. В этих же местах родители мои остались жить после отставки отца.

Отец, Ефим Иванович Минбашибеков, явился на свет незадолго до наполеоновского нашествия на Россию в крепостной крестьянской семье, в Саратовской губернии. Ни точной даты рождения отца, ни названия его родной деревни не упомню. Умер он — когда мне было 10 лет, и случилось это ровно 30 лет назад. Поэтому о прошлой жизни отца — по его рассказам — у меня сохранились лишь смутные, отрывочные воспоминания.

В молодости отец крестьянствовал. А 27-ми лет от роду был сдан помещиком в рекруты. В условиях тогдашних сообщений и солдатской жизни (солдаты служили тогда 25 лет — и редко кто возвращался домой), меняя полки и стоянки, побывав походом и в Венгрии, и в Крыму, и в Польше, отец оторвался совершенно от родного села и семьи. Да и семья-то рано распалась: родители отца умерли еще до поступления его на военную службу, а брат и сестра разбрелись по свету. Где они и живы ли — он не знал.

Царствование императора Николая I, "Николаевское время" — эпоха беспросветной тяжелой солдатской жизни, суровой дисциплины, жестоких наказаний. 22 года такой службы наделяли человека опытом исключительным. С трепетом я слушал рассказы отца о практиковавшихся тогда наказаниях. Одно из них — "прогнать сквозь строй". Солдат, вооруженных ружейными шомполами, выстраивали в две шеренги, лицом друг к другу, и между шеренгами прогоняли провинившегося, которому все наносили шомпольные удары. Бывало, забивали до смерти! Рассказывал отец про те времена с эпическим спокойствием. "Строго было в наше время, не то что нынче!" — вот обычное его присловье.

Отправляясь на военную службу, отец знал только грамоту. По прошествии двадцати двух лет получил чин фельдфебеля. Воинская служба кое-чему его научила, и на двадцать третьем году службы отца допустили к офицерскому экзамену. Чтение и письмо, четыре правила арифметики, знание военных уставов, письмоводства и Закон Божий — вот и весь экзамен по тому времени. Не так уж и сложно. По результатам сданного экзамена отца произвели в прапорщики, с назначением на службу в одну из бригад пограничной стражи, в район уездного города Р. на севере Польши. Там отец приобрёл приятные и добрые знакомства с местными помещиками, бывал у них в гостях и принимал их у себя. Там он познакомился и с моей матушкой. Моя матушка происходит из мелкопоместного дворянского рода, младшая из семерых дочерей.

Моя матушка до сих пор хранит документы отца. Среди них "Указ об отставке", содержащий перечень военных действий. Там после Крымской и Венгерской компаний, о которых отец почему-то не любил рассказывать, упоминается участие отца в поражении разбойничьих шаек на юге Польши. В документах указывались даже имена предводителей шаек и названия населённых пунктов, из которых отряд отца их выбивал. Это уже о начавшемся в 1863 году польском восстании. Вот о чём отец так любил говорить, а я с напряжением слушал, ведь за польскую кампанию отец получил чин и орден. Чего я только не услышал! Как отец носился с отрядом своим по приграничному району, преследуя повстанческие банды. Как однажды залетел в прусский городок, чуть не вызвав дипломатических осложнений. Как-то раз, когда он и солдаты отряда парились в бане, а разъезды донесли о подходе конной банды "косиньеров", пограничники — кто успев надеть рубахи, кто голым, только накинув шашки и ружья, — бросились к коням и пустились в погоню за повстанцами. В ужасе шарахались в сторону случайные встречные при виде необыкновенного зрелища: бешеной скачки голых и черных (от пыли и грязи) не то людей, не то чертей. Как выкуривали из камина запрятавшегося туда мятежного ксендза.

Рассказывал отец и про другое: не раз он спасал поляков-повстанцев — зеленую молодежь. Надо сказать, отец был исполнительным служакой, человеком крутым и горячим и вместе с тем необыкновенно добрым. В плен попадало тогда много молодежи — студентов, гимназистов. Отсылка в высшие инстанции этих пленных, "пойманных с оружием в руках", грозила кому ссылкой, кому и чем-либо похуже. Тем более что непосредственным начальником отца был некий майор Клюге — самовластный и жестокий немец. Опасаясь его решений, отец на свой риск и страх, при молчаливом одобрении сотни (никто не донес), приказывал, бывало, "всыпать мальчишкам по десятку розог" — больше для формы — и отпускал их на все четыре стороны.

Мне не забыть никогда эпизода, случившегося лет через пятнадцать после восстания. Мне было тогда лет шесть-семь. Отцу пришлось ехать в город L зимой в санях. Я упросил его взять меня с собой. На одной из промежуточных станций остановились в придорожной корчме. Сидел там за столом какой-то высокий плотный человек в медвежьей шубе. Он долго и пристально поглядывал в нашу сторону и вдруг бросился к отцу и стал его обнимать. Оказалось, бывший повстанец — один из отцовских "крестников".

Вообще отец говорил по-простонародному, образно. Короткие фразы сдабривал крепким словцом. Одним словом, стиль его речей был отнюдь не салонный, но мне он нравился своей искренностью и ясностью.

В 1869 году отец вышел в отставку с чином майора.

Когда происходила Русско-турецкая война 1877–1878 годов, отцу шел уже 70-й год. Он, заметно для окружающих, заскучал. Становился все более молчаливым, угрюмым, не находил себе места. Наконец, втайне от жены, подал прошение о поступлении вновь на действительную службу. Мы об этом узнали, когда продолжительное время спустя начальник гарнизона прислал на наш домашний адрес отношение: майору Минбашибекову отправиться в крепость Новогеорги-евск для формирования запасного батальона, с которым ему надлежало отправиться на театр войны. За этим последовали слёзы и упрёки матери, оказавшиеся напрасными — война кончилась.

А теперь о материальном. Детство мое прошло под знаком большой нужды. Отец получал пенсию в размере 36 рублей в месяц. На эти средства должна была существовать семья из пяти человек: отец, мать, бабушка, я и нянька. Нужда загнала нас в деревню, где жить было дешевле и разместиться можно было свободнее. Но к шести годам мне нужно было поступать в школу, и мы переехали в V, в тёмную квартиру, состоящую из двух комнат, чуланчика и кухни.

Пенсии, конечно, не хватало. Каждый месяц, перед получкой, отец, мучаясь — пару дней собирался, прежде чем отправиться к заимодавцу, — "подзанимал" у знакомых 5—10 рублей. 1-го числа долг неизменно уплачивался с тем, чтобы к концу месяца начинать сказку с начала.

Учился я старательно. Сначала в городской школе, а потом в реальном училище. Дальний мой офицерский путь всем известен: юнкерское училище, 1-й Стрелковый полк, квартировавший в Р., 153-й пехотный Бакинской полк.

Напоследок ещё несколько слов об отце.

Меня отец не "поучал", не "наставлял". Не в его характере это было. Его рассказы про себя и про людей обнаруживали в нем душевную ясность, прямолинейную, честность, яркий протест против всякой человеческой неправды и стоическое отношение ко всяким жизненным невзгодам. Наверное, поэтому они так глубоко западали в мою душу.

Невзирая на возраст, был он здоров и крепок. Только последние годы жизни стал страдать болями в желудке. Лечиться не на что было, да и не привык он обращаться к врачам. Пользовался несколько лет подряд каким-то народным средством. К весне 1885 года отец не вставал уже с постели: сильные боли и постоянная икота. Он едва мог говорить. В конце концов врач определил у него рак желудка.

О близкой смерти отец говорил часто и спокойно. Высказывал желание помереть в страстную пятницу, часто и подолгу молился, и Господь исполнил его желание. Помню по сей день его последнее: "Скоро я умру. Оставляю тебя, милый, и мать твою в нужде. Но ты не печалься — Бог не оставит вас. Будь только честным человеком, трудись и береги мать, а все остальное само приложится. Я своей жизнью доволен. За все благодарю Творца. Об одном только сожалею: не дождался твоих офицерских погон".

Для могильной плиты приятель отца, ротмистр Р., составил надпись: "Он боялся Бога, любил людей и не помнил зла". Вот такая вот мы аристократия, господин Ковших…

Минбашибеков говорил, а я тем временем таскал из прихожей разную хорошо пахнущую снедь, пыльные бутылки со сладким немецким вином и жидким французским коньяком, а также пахнущие типографской краской вороха газет. Мне помогал присланный из штаба русский человек совершенно лакейского вида. Такой даже имени своего не пожелает назвать и охотно отзывается на "эй, ты!".

Ковших руководил нами. Тараторил, что твоя весенняя сорока:

— Э-э-э… ты расставь всё это… разложи… каждому из господ предложи… Всё, что смог достать, господа! Заказать что-либо нынче невозможно — почта работает с перебоями, цензура, военное положение и всё такое… Но кое-что и в такое время возможно. Господин Масловский, ну что же вы? Прошу, придвигайтесь поближе к нашему шалашу. Лебедев, разливай. Ах, ти, морда! Ну, пшёл! Ступай же, милый…

Температура этого шпака касалась не только нас, почитавшихся им за самых распоследних трактирных лакеев. Господам офицерам также уделялось внимание. Этим героям Саракамыша, участникам стычек на вечно немирном Кавказском театре, доставалось от него полной мерой. Ковших, со свойственной всем евреям плутовской задушевностью, считал себя ровней нашим героям и войсководителям. Да что греха таить, Ковших почитал себя одним из них. Отцы же наши офицеры, в силу особливой своей воспитанности и высокой образованности, соблюдали по отношению к купцу первой гильдии и почётному гражданину города Кострома — Господь один ведает, в каком краю могущественной русской земли город этот расположен, — особый офицерский аппетит, то есть делали вод, будто говорливая ретивость Ковшиха их ушам хороша и приятна.

Напитки за неимением иной посуды разливали в большие рюмки резного стекла тюльпанной формы. Из таких рюмок турки пьют чай в их турецких чайханах. Вот черти! Выкид у таких рюмок получается большой, а оттого господа офицеры быстро захмелели, при этом из глаз черкесов 1-го и 2-го Кизляро-Гребенских полков аппетит офицерской воспитанности совершенно ушёл, зато появился озорной блеск. Старший из бородачей, адресуясь к тараторке-Ковшиху, самым наглым образом лезшему в офицеры, поигрывал скулой особенно. Их благородие поручик это положение мигом ухватил за основание хвоста. И дело пустилось вскачь к самому изобретательству.

— Наступление зимой, по колено в снегу… — рассуждал Ковших. — Хорошо ли это? Правильно ли? Я постоянно думаю о нашем русском солдате. Господь мой всемогущий! Если температура опускается ниже минус шестнадцати по Реомюру, то вероятность смерти от переохлаждения возрастает по сравнению с вероятностью смерти от случайной пули!

— Не далее как вчера, мы с тобой кружили над Чобан-деде в облаках шрапнельных осколков. Сколько было по Реомюру? — возразил их благородие Мейер.

— Минус семнадцать по Цельсию, — быстро ответил их превосходительство полковник Масловский.

— То-то и оно, Адам. Минус семнадцать по Цельсию, а от тебя пар валил. Не со страха ли такая повышенная потливость? Или ты так пылко желал гибели всем туркам, что твой организм требовал дополнительного охлаждения и в двадцатиградусный мороз?

Не желая считаться трусом, Ковших, по еврейскому обыкновению, быстренько переставил разговор на иные рельсы:

— Война, конечно, большое зло, — объявил он. — В том смысле, что для торговли большая помеха. Например, в данный момент буквально всё Чёрное море усыпано турецкими минами. Даже каботажное плавание вдоль берегов представляет некоторую опасность. Не далее как этим летом, я лично побывал по торговым делам в Трабзоне. Добирался очень тяжело и долго. Кроме того, у меня лично возникают сомнения относительно целесообразности ведения военной кампании зимой. Сам я мёрз ужасно, летая с Мейером над заснеженными горами. Только страхом единым и согревался. Господь мой всемогущий! Да что там я? Сколько православного народа перемёрзло! О турках я, разумеется, не беспокоюсь.

— По торговым делам? В Трабзоне? — с заметным нажимом переспросил его превосходительство полковник Масловский.

— Торговец? Может быть, ростовщик? — усы его превосходительства полковника Пирумова грозно шевелились.

Ковших с воистину еврейским проворством новым зарядом болтовни отражал непростые вопросы господ офицеров, словно в конг-конг какой-нибудь играючи.

— Тю! Берите ниже, господин Даниэль-бек, — взры-чала одна из черкесок. — Где торговец, там и шпион. Трабзон — турецкий порт, где этот господчик каким-то образом сначала оказался в военное время, а потом, меж каменьев и скал ужом просочившись, наново в расположении Кавказской армии оказался. На аэропланах тут кружится. Всё уж знает, везде разнюхал, в офицерское собрание втёрся!..

Борода над воротом черкески встала дыбом, и вопрос об изобретательстве также возвысился.

Я приблизился к сложенному в углу оружию: саблям, нагайкам, винторезам, по большей части принадлежащим подъесаулам Зимину и Медведеву. С огромными в узорчатых ножнах кинжалами черкески 1-го и 2-го Кизляро-Гребенских полков никогда не расставались. В то время как подъесаул Медведев бушевал, изрыгая густым басом самые страшные подозрения, а его лепший товарищ грозно вращал очами, поминутно хватаясь за рукоять кинжала, я мечтал. Иногда лень не чужда даже такому трудолюбивому человеку, как я. Воображение рисовало мне картины примерно такого вида: вот одна из черкесок ломает Ковшиху его рачьи загребущие клешни, в то время как другая остро наточенным лезвием выпускает из того же Ковшиха весь его вельможный подкожный жирок. В то время как я мечтал, его высокоблагородие Евгений Васильевич всем своим видом выражал крайнее беспокойство, постепенно перерастающее в возмущение и даже гнев. Его благородие поручик Мейер пытался урезонить Медведева, хватал его за руки и теснил к двери, изрекая проклятия (а может быть, и оскорбления?) на чистом немецком языке. Но подъесаул ревел громче, чем мотор аэроплана. До изобретательства оставался один небольшой шаг.

— Подъесаул Медведев! — прогремел его превосходительство Масловский.

Черкеска замерла, прислушиваясь. Бас утих.

— Слушать мою команду! Как старший офицер приказываю: прекратить! Мейер! В сторону. Оставьте его.

— Если вы, Борис Иванович, рассчитываете, что кто-то из нас, вот хоть Минбашибеков, согласится стать вашим секундантом при дуэли с подъесаулом, то вы глубоко ошибаетесь, — спокойно проговорил его превосходительство Пирумян-Пирумов. — А вы, вольноопределяющийся… Адам… или как вас там. Прошу объясниться. Сам факт вашего присутствия в офицерском собрании кажется нам странным…

— Ковших мой друг. Он смелый. Он отличный человек! — вскричал Мейер.

Что и говорить, этот без какой-либо формаглисти-ки — самое настоящее благородие.

— Постой, Мейер! Не гоношись! Господь мой всемогущий! Я просто хочу знать, что значит быть военным. Вот так, с младых, как говорится, ногтей, просто встать в строй и всё. Всю жизнь маршировать и выполнять команды. Это просто! Думать не надо! На полном государственном обеспечении! Иное дело — предпринимательство. Тут необходим creative approach…

— Ковших, ты дурак! — фыркнул Мейер.

— Позвольте мне высказаться, — молвил его благородие штабс-капитан Минбашибеков. — Как раз зимняя кампания, по нестерпимой погоде, на труднопроходимом театре — это и есть ваш creative approach, или, по-нашему говоря, искусство стратега, полководческое искусство.

Спокойный тон и благодушная улыбка его благородия подействовала на сцепившихся господ умиротворяюще. Мейер отпустил черкеску, и Медведев рухнул на диван рядом с Зиминым.

— Юденич рискует. Стоит ли? Оправдан ли риск? — ответствовал неугомонный Ковших.

— Командующий — опытный военный и знает цену риску, — ответил полковник Пирумян, окончательно откладывая в сторону газету.

Нерасторопный лакей наконец-то подал кофе, портвейн и сигареты. Лакей зажег спичку, давая Пирумяну прикурить.

— А как же осмотрительность? Не лучше ли дождаться весны и не рисковать при наступлении? — спросил один из неизвестных мне офицеров.

— Нам предстоит штурм фортов. Пойдём напролом при отвлекающем манёвре вспомогательных подразделений, — проговорил его высокоблагородие Пирумян. — В тёплое время года легче наступать, но легче и обороняться. Такова военная логика. Идя против неё, мы получаем преимущество. В Эрзеруме нас не ждали. В этом одна из причин панического бегства турок.

— Мы видели форты с воздуха. Впечатляющая картина. На мой взгляд, позиция Девебойну совершенно неприступна, — раздумчиво молвил его благородие поручик Мейер. — Если только…

— Рискованно. Но если план Юденича сработает…

— Я готов! Я хочу пройти по земле по тому месту, над которым летал в воздухе! Но только сначала я хочу знать, велик ли риск?

— Зачем вам это, Адам Иосифович? — голос полковника Масловского под блистающими нутряной ненавистью взглядами черкесок 1-го и 2-го Кизляро-Гребенских полков звучал спокойно и примирительно.

— Как зачем?! — Ковшиха аж подбросило в воздух.

Без сомнения, считая себя самым умным в высоком офицерском собрании, Ковших не терял уверенности в том, что присутствующие должны и обязаны безоговорочно разделять его точку зрения.

— Как зачем? — повторил Ковших в своём обычном истерическом оживлении. — У меня всё есть, понимаете? Вообще всё. Я баснословно богат, если вы до сих пор не догадались…

— Да догадались мы, чего уж там. Золотая мошна, — проговорил подъесаул Медведев.

— …В том числе имею и государевы награды, — не унимался Ковших. — Несколько наград. Но боевых, полагающих за боевые подвиги, наград у меня нет.

— Не продали-с? Ай-яй-яй! — покачал головой боевой товарищ и брат Медведева, их благородие подъесаул Зимин.

— Для получения боевой награды необходима заслуга, подвиг. Хоть небольшой, но подвиг. А любой подвиг — это риск, — тараторил Ковших, не замечая кизляро-гребенской подначки. — Я готов рисковать! Чего уж там! Но речь, должно быть, идёт о большом риске. Например, наши рискованные эскапады с Мейером никто почему-то подвигом не считает. Выходит, наш риск недостаточно велик. Я готов поднять ставки!

Пресвятая Богородица, наша заступница и веро-учительница! Да видела ли ты когда-либо столь позорного торгаша, как этот самый Ковших? Привыкший торговаться везде и обо всём, оказавшись на войне, он торгуется о военном Подвиге! Скулы мои свело молчанием. Страдание моё было неизъяснимо, но я утешался тем, что христианские великомученики страдали более моего. На устах господ офицерства блуждали сдержанные улыбки. Поручик Мейер тяжело и часто вздыхал, будто ему не хватало воздуха, как при грудной жабе.

Полковник Пирумян заговорил тихим голосом, скупо роняя слова. В речи его внезапно появился выраженный армянский выговор, которого я ранее не замечал:

— Рисковать или не рисковать — это вопрос выбора. Если твой выбор — спокойная жизнь, то, казалось бы, велики шансы прожить дольше. Но когда ты выбираешь путь, связанный с военным делом, то считается, что ты вводишь себя в особо рискованное пространство. Выбирая этот путь, ты растёшь в чинах и должностях. Со временем становишься военачальником, как Николай Николаевич или я. Смотрю я на вас, штатского шпака, каким-то образом попавшего в собрание офицеров, прожившего жизнь избегая прямого боя, и понимаю, что в сложившейся ситуации я имею больше шансов выжить в условиях риска, с которым нас поставили нос к носу. Вот такая вот военная философия. Поскольку человек вы известный и действительно заслуженный, вот и в газетах, как я теперь понимаю, это про вас статьи, готов просветить вас по части геройства…

На этом месте полковничье речи я раскрыл створки окна, чтобы выпустить на улицу спёртый прокуренный воздух. Тем временем под окнами проезжала вереница крытых брезентом саней. На сбруе коней и на полотнищах брезента алели кресты.

— Ай, что это? — без церемоний отодвинув меня плечом, Ковших высунулся в окно. — Что это, милейший, куда путь держите? — прокричал он, адресуясь к вознице первых саней.

— Раненых везём, ваше благородие! — был ответ. — Нынче ночью стычка с турком произошла. Большие потери.

— Это как раз побочные последствия геройства, — проговорил полковник Пирумов. — То, что прилагается к орденам и крестам. Но часто сие событие является единственной наградой. Ранения — это всегда боль и страдания. В течение жизни каждый человек в той или иной мере познаёт боль и страдания. Иногда эти боль и страдания безопасны, то есть не несут прямой угрозы жизни, но если вы оказались на театре войны…

Однако егоза-Ковших не стал слушать слова умного человека. Наскоро накинув на плечи своих бобров и нахлобучив шапку, он выскочил на улицу и погнался за медленным обозом. Поручик Мейер пытался его остановить, но куда там! Ковших отбивался и брызгал слюной, умоляя пилота ссудить ему несколько рублей наличными якобы для раздачи раненым. Мейер в полный голос называл его дураком и, опорожнив карманы, разочарованный вернулся в собрание. Горячность Ковшиха странным образом подействовала на господ офицеров, заставив некоторых из них последовать на улицу буквально с непокрытыми головами. Я отправил лакея следом с шинелями и фуражками. Нельзя ведь допустить, чтобы схваченная по дурости, от слишком чувствительного сердца простуда лишила штаб армии лучших его служащих. Однако их благородия Бек-Пирумов и Минбашибеков остались на своих местах. Так же остались при своём командире несколько младших офицеров 153-го Бакинского полка. Кроме этих отменных вояк — героев Саракамыша, под тёплым кровом офицерского собрания остался и его высокоблагородие полковник Масловский, который своей выдержкой и осмотрительностью всегда давал нижним чинам хороший пример.

— Нечасто увидишь столь открытого человека, дурь которого сразу и без обиняков видна, — проговорил штабс-капитан Минбашибеков вслед убегающему Ковшиху. — В то же время он обладает некоторым, я бы сказал, обаянием, способностью увлекать за собой… А что, друзья, не завинтить ли нам на досуге? Вы, Даниэл Абиссогомонович, как на это смотрите?

И Минбашибеков зашелестел колодой, приглашая присутствующих к картежу.

— Николай Николаевич категорически против подобных занятий, — сдержанно заметил полковник Масловский. — Как старший офицер запрещаю.

— Придержите язык, штабс-капитан, — проговорил Мейер. — Иначе…

— Что "иначе"?

Штабс-капитан вскочил. В воздухе снова запахло изобретательством.

— Позвольте, поручик! Не вы ли сами называли этого Однодворова или как его там… Ковшиха… дураком? — прокричал штабс-капитан.

— Вообще-то Адам купец первой гильдии и почётный гражданин города Кострома. Весьма щедрый и отважный человек, — сказал поручик Мейер уже более спокойным тоном.

— В Костроме не доводилось бывать…

— Повторяю: Адам — мой друг, весьма щедрый и отважный человек. Набожный меценат. Свободен от многих грехов, свойственных людям его круга. В том числе и от самого страшного для христианина — гордыни. Но есть у него одна страстишка…

— Карты-с?

— Никак нет. Это страсть к новым ощущениям. К тому самому риску, к которому, как вы ошибочно полагали, Даниэл Абиссогомонович, он не приучен. У Ковшиха в характере есть много хорошего, в том числе у него есть… гм… совесть.

Я застыл посреди комнаты с разинутым ртом, разгорячённый спором господ офицеров и немой от изумления. Его благородие господин поручик сказал "совесть". Что бы это могло означать?

— Жены ли разве нет? — мрачно поинтересовалась одна из черкесок. — Да кто за такого пойдёт? Разве из-за денег…

— Он хочет получить Святого Станислава третьей степени. Готов рисковать всем, в том числе и жизнью. И с этой его прихотью я ничего не могу поделать. Подавай ему подвиг, и всё тут!

Бросив колоду на стол, штабс-капитан Минбашибеков вскочил на ноги:

— Предлагаю тост. За одержанные и будущие победы! За героев Сарыкамыша! Виват! — вскричал он. — Эй, ты! Как тебя… Лебедев?.. Ну что же ты? Наливай!

— Гитару подай, Лебедев, — проговорил полковник Пирумян.

— Да! Под Сарыкамышем было дело… — вздохнул поручик Мейер.

— Страшно вспоминать, — согласился их высокоблагородие, принимая из моих рук гитару. — Кстати, я ведь бывал на тамошнем театре. С 24 августа по 8 сентября 1894 года участвовал в поездке строевых офицеров во время лагерного сбора. Ах, как это помогло нам!..

Он умолк, перебирая струны гитары. Мелодия получалась какая-то неблагозвучная для русского уха, но не лишённая стройности.

— Кстати, Даниэл Абиссогомонович, Сарыкамыш-ская операция также осуществлялась при неблагоприятных метеоусловиях, — проговорил полковник Масловский.

— О да! Дело было завершено к пятому января 1915 года, — отвечал полковник Пирумян. — Из него я вышел с контузией, но ни о чём не жалею. Блестящая победа!

Я тогда ещё был в чине подполковника и был приписан к 156-му Елисаветпольскому полку. Прекрасно, приятно и впечатлительно вспоминать о выигранных делах, когда вся картина сражения, как на ладони, будто решённая шахматная задача! Фигурально выражаясь, пусть белыми будут турки, а чёрными — мы, русские. Штабс-капитан, нет ли у вас с собой настоящей карты Турецкой Армении с прилегающими Кутаисской, Батумской областями и Тифлисской губернией? А подайте-ка её сюда. Нет, мне показывать не надо. Я помню наизусть. Покажите господам офицерам. Эх, жаль, господин Ковших выбежал. Да где же он? Всё милостыню раздаёт, совестливый человек? Ну, продолжу без него. От себя ещё напомню: Сарыкамышская операция являлась оборонительной против корпуса небезызвестного Энвера-паши.

Итак, белые — турки — начинают. Каков же ход партии?

Ход первый. Белые атакуют. 9-й и 10-й турецкие корпуса переходят в наступление.

Ход второй. Русские принимают контрмеры. Русское командование производит контрманевр в период с 9 по 13 декабря включительно.

Ход третий. Турки атакуют. В этот период два турецких корпуса, выполняя широкий обходный маневр при импровизированном тыле, слабо руководимые Энвер-пашой, разрозненно выходили в район Сарыкамыша, где неожиданно встретили нарастающее сопротивление русских. Разновременный выход турецких войск был вызван тем, что 10-й корпус, начав наступление против русского Ольтинского отряда, увлекся преследованием его в сторону Ардагана и потерял два дня. При выполнении этого маневра некоторые турецкие части обходного крыла понесли громадные потери. Всё, как и говорил выбежавший на мороз господин почётный гражданин. До 80 % замерзшими и обмороженными, но не у нас, а у турок.

Ход четвёртый. Шахматная аналитика. Русские, разгадав в общем план турок, начали методично перебрасывать с фронта Сарыкамышского отряда к угрожаемому пункту части, которые должны были прикрыть базу всего отряда, находившуюся в Сарыкамыше. Русское командование сначала в лице начальника Сарыкамышского отряда генерала Берхмана, а затем временно командовавшего Кавказской армией генерала Мышлаевского, прибывшего 11 декабря на фронт для урегулирования вопросов управления, было застигнуто врасплох начавшейся операцией и намеревалось оттянуть этот отряд в сторону Карса, но встретило сопротивление со стороны начальника штаба Кавказской армии, указавшего на пагубность этого отхода. Последний являлся уже запоздалым, так как 9-й и 10-й турецкие корпуса выходили к Сарыкамышу раньше, чем туда могли подойти части Сарыкамышското отряда, сковываемые с фронта 11-м турецким корпусом. Для обеспечения правого фланга Сарыкамышского отряда русские выдвинули через перевал Ханский в район Бардуса 18-й туркестанский стрелковый полк. Ко времени достижения этим полком указанного перевала 12 декабря от Бардуса в направлении на Сарыкамыш направлялись части 9-го турецкого корпуса, оставившие в районе названного селения сравнительно слабый заслон. При такой обстановке русские имели возможность в решительный момент операции выйти на сообщения 9-го корпуса.

Ход пятый. Удачный маневр белых, то есть турок.

32-я пехотная дивизия 10-го турецкого корпуса, чьей настоящей целью являлся Варнаут, случайно оказалась в Бардусе, где и отразила попытку наступления русских. Этим контрударом 32-я пехотная дивизия прочно обеспечила тыл 9-го корпуса. В дальнейшем, действуя в том же районе, 32-я пехотная дивизия в свою очередь создавала угрозу правому флангу Сарыкамышского отряда.

Ход шестой. Русские (чёрные) успешно обороняются.

Под давлением внезапно появившегося на театре 10-го турецкого корпуса, Ольтинский отряд, обеспечивавший правый фланг Сарыкамышского отряда, избежав окружения в районе Ольты, начал поспешный отход к Демур-капу. Для поддержки этого отряда, прикрывавшего одновременно направления и на Ардаган и на крепость Карс, русское командование выдвинуло из крепости Карс имевшиеся там в резерве полевые части, которые к 17 декабря восстановили положение на фронте Ольтинского отряда.

Ход седьмой. Белые всё ещё надеются на победу. 9-й и 10-й турецкие корпуса совершают совместный обходный маневр в районе Сарыкамыша.

Ход восьмой. Успешное противодействие чёрных. С 14 по 22 декабря русское командование отражает обходный маневр турок. При этом остатки 9-го турецкого корпуса охвачены русскими в районе северо-западнее Сарыкамыша и 22 декабря взяты в плен со всем командованием корпуса.

Ход девятый. Белые отступают. Ослабленный 10-й турецкий корпус, против которого русские сосредоточили ударную группу за счет войск, подтянутых из состава Сарыкамышского отряда и из крепости Карс, сумел искусно выйти из боя, оттянув одну пехотную дивизию на Ольты, а другую — к Бардусу.

Ход десятый. Контратака чёрных. С 24 декабря началось преследование русскими 10-го турецкого корпуса, остатки которого совместно с 11-м турецким корпусом, руководимым Энвер-пашой, пытались остановить русских коротким контрударом. Мероприятие запоздалое. Ошибка его состоит в том, что следовало бы начать преследование сразу же, то есть 22 декабря. В этом случае наша шахматная партия и завершилась бы раньше, и, возможно, имела бы иной исход.

Впрочем, далее события развивались несвойственным для шахмат манером — белые раз за разом пропускали свои ходы. То был период торжества чёрных, которые сумели обратить оборонительную операцию в наступательный порыв.

Итак, в связи с занятием турками в первый период операции Ардагана, откуда они, по мнению русских, могли угрожать в сторону Боржома или даже Тифлиса, русские предприняли операцию с целью уничтожения этой группы турок, которая закончилась 21 декабря разгромом турок у Ардагана. В операции наиболее активное участие приняла Сибирская казачья бригада, переброшенная из Тифлиса. Преследование турок началось с опозданием на двое суток. За это время турки, конечно же, успели оторваться от русских. Зато русским удалось использовать для маневра в горах и конницу.

Теперь о бардусском направлении. Здесь русские, произведя в короткое время перегруппировку сил, в свою очередь успешно нанесли удар туркам в направлении на Бардусс.

Таким образом, к 5 января 1915 года русские отбросили турок как на ольтинском, так и на сарыкамыш-ском направлениях на их прежние исходные позиции, с которых они начали Сарыкамышскую операцию.

Во всё время своего рассказа полковник Пирумян водил пальцами левой руки на старой с обтрёпанными краями карте. Десницей же он сжимал гриф гитары. По завершении своей речи, рассказчик погладил карту, откинулся, удовлетворённый, огладил свои армянские усы и снова принялся перебирать гитарные струны. Он дёргал их и теребил, извлекая нестройные, напоминающие мелодии среднеазиатских мусульман, звуки. Не выдержав сей муки, я, Павел Лебедев, со всем христианским смирением заложил уши кусками пеньки.

Тотчас же по завершении сей короткой спасительной манипулии передо мной возник образ Ковшиха. Орущий, брызгающий слюной холодный образ. Я разводил руками, делая вид, что вовсе потерял слух, но Ковших настаивал и даже позволил себе рукоприкладство в виде постукивания по моему лбу обутой перчаткой правой рукой. Пришлось ради спасения субордиции освободить уши от защищавшей разум пеньки. Тут же сонмища звуков самого оскорбительного содержания ворвались в мою голову. Ковших требовал медяков, поминутно поминая возлюбленного им Иегову. Вот чёрт! Я принялся рыться в карманах. Нашлось всего пара пятаков, полученных мною самым честным образом в виде чаевых от господ офицеров.

— Господь мой всемогущий! — проорал Ковших, убегая. — Не надо кроить такие морды, скаред! Я тебе всё возмещу…

И хлопнул входной дверью, оставив по себе волну морозного воздуха с лёгкой примесью смрада гниющей плоти. Я глянул в окно. Обоз с ранеными застыл под нашими окнами. Вдоль череды саней взад и вперёд бегал незнакомый возница. Какой-то бешеный унтер орал матерно прямо под окнами офицерского собрания. Я хотел было выйти, чтобы напомнить самаритянам о благопристойности, но меня остановил командирский окрик, вырвавшийся из глотки черкески 2-го Кизляро-Гребенского полка.

— Эй, ты! Чай остывает. Подай самовар! — взревел подъесаул Медведев.

Пришлось поворачиваться с самоваром и чистыми приборами для господ. Разговор в собрании между тем продолжался.

— Каков же итог сей басни? — спросил подъесаул Зимин, адресуясь всё к тому же их превосходительству полковнику Пирумяну.

— По шахматной терминологии, принятой к использованию полковником Пирумяном, думаю, это ситуация цуцванга для белых, когда любой ход турок ухудшает их ситуацию, — усмехнулся полковник Масловский. — И да! Всё дело происходило в ужасные морозы. Но, как видите, успех! Сокрушительный успех русских!

— Позвольте высказаться, господа, — вмешался штабс-капитан.

— Разумеется, Минбашибеков! Говорите!

— Я тоже был в деле. Наш 153-й пехотный полк состоял тогда в составе 39-й пехотной дивизии. И скажу прямо: война с природой куда важнее стычек с неприятелем. Зато мы приобрели опыт. Русский солдат в жестокие морозы более стоек, нежели турок. И ещё. Немного крамолы. Не машите на меня, Евгений Васильевич. Всё равно скажу о паническом генерале от инфантерии. В середине декабря, в связи с неблагоприятно складывавшейся для русских обстановкой в районе Сарыкамыша, генерал Мышлаевский, не дав исчерпывающих указаний в вопросах управления Са-рыкамышской группой и не поставив ей задач, оставил ее под благовидным предлогом и отправился в Тифлис, распространяя в тылу армии панику.

— Это в прошлом. Александр Захарьевич в отставке. К чему поминать? — отвечал полковник Масловский. — Думаю, Эрзерумскую операцию мы так же разыграем, как по нотам. Так ли, Даниэл Абиссогомонович?

Пирумов отложил в сторону гитару.

— Мои ребята дорогого стоят. Наша задача — взятие форта Далангез. Форт будет взят. Согласно плана Николая Николаевича, сутки под перекрёстным обстрелом с вышестоящих фортов. Но мы выстоим. Я уверен: выстоим.

— Мне довелось пролетать там в ясную погоду, — проговорил его благородие поручик Мейер. — Тропа есть. Местные крестьяне поддерживают её в проходимом состоянии. Так они доставляют к фортам провиант. Тропа небезопасна, но ею вполне можно воспользоваться. Нашлись бы только смельчаки.

— Таковых среди нас немало, — кивнул полковник Масловский.

Его превосходительство желали пояснить ещё что-то, но повторное появление обледенелого Ковшиха прервало разговор.

— Всё в порядке. Обоз тронулся в сторону железнодорожной станции, — объявил тот. — Проблема с вагонами. Множество раненых ожидают погрузки. Я заметил: обморожение так же может вызвать антонов огонь, как и ранение шрапнелью. Чаю мне! Коньяку! Господь мой всемогущий, как же я замёрз!

Прибежал лакей. Принёс требуемое.

— Шрапнель жарит нещадно, — подъесаул Зимин брал слово редко, но всякий раз вспыхивал, как порох. — Без привычки под шрапнельным огнём любой смельчак намочит штаны. Тут о подвигах речь. Дескать, привычка к опасности — это не подвиг. И то правда. Привычка к опасности — это наше ремесло.

Ковших обернулся к казакам. Этот хлюст и чай, и коньяк употреблял из тюльпанных турецких рюмок с одинаковой ловкостью. Ах, как вкусно он прихлёбывал огненный, сдобренный коньяком чаёк из резного стеклянного бокала, ловко удерживая его двумя пальцами.

— Амаль много раз говорила мне, дескать, все казаки на одно лицо. Вот и вы вижу на одно лицо. Похожи, будто и вправду братья, а между тем… — затараторил он.

— Твоя правда, жидёнок, мы — братья. Сашка Зимин — младший сын моей тётки Агафьи, — прогудел Медведев.

— Что за Амаль? — поинтересовался Зимин. — Француженка? Твоя любовница? У каждого, кто носит бобровый мех, имеется любовница. Любовниц возят в Париж, на выставку, украдкой от жён. Гадость, конечно, но так пишут в газетных листках для всяких дураков, и я один из них. В походе пристрастился ко греху. Читаю.

— А у тех, кто носит бурки из овчины, иные обычаи? — смеясь, поинтересовался полковник Масловский.

— Амаль — мой лучший друг! — приосанился Ковших.

— Не понимаю, — скорчив зверскую мину, развёл руками Зимин.

Мейер хмыкнул. Медведев фыркнул. Их высокоблагородия господа полковники один рассмеялся, другой вздохнул.

— Дружить с женщиной — наверно это так романтично, — проговорил полковник Масловский. — Мне не доводилось.

И тут уж разговор в офицерском собрании обратился во вполне законную женскую область. Бразды беседы, по обыкновению, принял его превосходительство Даниэль-бек или Бек-Пирумян — это вы уж сами разбирайтесь.

— Женщина действительно может стать лучшим другом. Взять хотя бы мою Ерануи. Увлекалась рисованием, пением и археологией. Особенно археологией. Участвовала в экспедиции академика Марра в Ани. Мой тесть, Маркар Халатян, — купец, и Ерануи получила блестящее образование. И что? Всем-всем пожертвовала для меня. Гарнизонная жизнь. Частые разлуки. Пятеро детей…

Евгений Васильевич молчал, а я-то знал наперёд: этот нипочём не примет участия в подобной беседе. Зато черкески 1-го и 2-го Кизляро-Гребенских полков навострили уши, что и немудрено, ведь старшему из них не более двадцати пяти лет.

— Нас, казаков, женят рано, — проговорил Зимин. — Между тринадцатью и пятнадцатью годами уже выбирают невесту из своих же. Если к шестнадцати годам не поведут под венец, то, считай, ты уже и перестарок. Этот обычай касается всех.

— А ты что тут стоишь, глазами крутишь? — обратился ко мне Медведев. — Не хочешь ли, братец, водки выпить?

— Нам не положено в офицерском собрании прикладываться, ваше благородие.

— А за победу? За взятие Эрзерума? За покорение Девебойну? — допытывался Медведев, и глаза его как-то нехорошо блестели, будто замышлял казак чего-то.

— Не могу, ваше благородие. Не тот у меня чин, чтобы в таком обществе…

— Да оставь ты, Лебедев, — вмешался его превосходительство полковник Масловский. — В походной жизни ты нам как мать родная. И накормишь, и обогреешь. Без тебя как без рук.

— Шутите, Евгений Васильевич, ваше высокоблагородие. Я всего лишь при штабе. Строевики ко мне за то с брезгливостью относятся, дескать, штабная крыса. Всю жизнь за спинами начальства…

— Отставить разговоры! Медведев, налейте ему хоть коньяку.

Пришлось смириться, хоть в углу вокруг черкески 2-го Кизляро-Гребенского полка зрел и ширился гнойный нарыв в виде всё того же Ковшиха. Любопытный почётный гражданин крутился вокруг шашки подъесаула — оружия не простого, но украшенного Георгиевской лентой.

И Медведев налил. И я принял из его рук резной тюльпанной формы стакан. Заметив это, Ковших вскричал:

— Пей же, милый Лебедев. И вы, господа, пейте! Вот мой тост. Линейные казаки образуют прекраснейшее войско на Кавказе и являются грозой восточных горцев. Не уступая им в дикости, жестокости, варварстве и смелости, они превосходят их военной организацией, имеют лучшее оружие и лошадей. Их одежда, вооружение, седла и сбруя отличаются от чеченских и лезгинских лучшим качеством. Екатерина II основала казачьи колонии на Тереке — и теперь они стали опорой Российского государства. Растут и множатся полки и станицы. Я специально изучал вопрос. С 1856 года кавалерийские полки увеличились на третью часть, пехота — наполовину. Причина в том, что многие русские племена были деморализованы безуспешной войной, которую вела половина Европы против русских, и записались в казачьи списки. Теперь горцы, которые прежде подчинялись Шамилю, окружены станицами линейных казаков. Эти казаки состоят из разных национальностей, населяющих Русское государство. Большинство — коренные жители Дагестана. Встречаются между ними и евреи, и поляки. Целые семьи, которые должны были отправиться в Сибирь, предпочитали воспользоваться предоставленным им выбором и записывались в казаки. Солдаты, присужденные за какой-либо политический проступок к вечной службе на Кавказе, пользовались также предоставленным им выбором. Господь мой всемогущий! Вся эта смесь из поляков, русских, татар, грузин, чеченцев, аварцев, лезгин, евреев и тому подобных народов имеет теперь одну религию и один язык — русский, и каждый новый приезжий русифицируется в короткое время. Подсчитано, что с прошлого века приток диких горных жителей Восточного Кавказа, записывающихся в линейные казаки и переезжающих в станицы, необыкновенно увеличился, и это убеждает меня в высказанном прежде мнении: горские племена скоро исчезнут, и страшные казачьи колонии будут в состоянии через двадцать лет предоставить для службы царю столь же многочисленные, но гораздо более храбрые, чем Дон, полки. Господь мой всемогущий! Они выставляют, как я отметил, теперь около 20 000 человек войска всех видов оружия, имеют, кроме того, еще гораздо более сильные резервы. Народонаселение с некоторого времени сильно увеличивается, в этот момент его можно считать не меньше 300 000 душ. До сих пор они употреблялись только против восточных кавказцев, впервые в 1858 году увидели абазы на Западном Кавказе несколько полков этих варварских и смелых воинов, первое выступление которых было способно внушить страх и ужас их новым врагам. В предыдущей турецкой кампании стояли некоторые полки линейных казаков из армии Муравьева перед Карсом в Малой Азии и особенно выделялись среди всех русских полков Своего дикостью, мужеством и приверженностью русской вере. Так выпьем же за них!

Ковших говорил слишком долго. Господа офицерство опустошили свои стаканы задолго до окончания его речи, которая, впрочем, весьма понравилась обоим черкескам 1-го и 2-го Кизляро-Гребенских полков. Оба грянули хором: "За русских!" — и выпив, перевернули свои стаканы донцами вверх. Я тоже выпил.

Вкус французского коньяка оказался резким, но приятно отдавал сивухой, отсылая мои чувствования к годам давно пережитой ранней юности. Пока я пил, подъесаул не сводил с меня испытующего взгляда, а когда стакан опустел, подал мне осьмушку оранжевого турецкого фрукта, кислого и сочного, название которого я позабыл. По завершении тоста, Ковших наново взялся за своё, то есть принялся приставать к разомлевшему от коньяка Медведеву.

— А что, милый, для казака женщина тоже друг? — поигрывая жидкими усишками, поинтересовался он.

Для такого изобретателя женщина — игрушка, подружка, забава, колдушка, да кто угодно, в то время как для казака, пусть тот казак и подъесаул или офицер в более высоких чинах, женщина — вся его жизнь. Тут всё не в шутку, а по-настоящему. Тут жестокость до резни, до убийства возможна для казака. В женском вопросе даже изобретательство любого из господ офицеров ерунда. Сейчас-сейчас черкеска 1-го Кизляро-Гребенского полка объяснит салонному болтуну и изобретателю, что к чему в русском мире и какого сорта существо баба для русского мира.

Пока я так размышлял, Ковших приблизился ко мне и прошептал, метя в моё волосатое ухо:

— Милый Лебедев, не изобретательство, а бретёрство. Пойми, друг, изобретательство — это другое. Однако ни изобретательство, ни бретёрство к Адаму Ковшиху не имеет никакого отношения — это бес тебя попутал.

Сказав так, он долго хохотал, словно умалишённый. Его веселье прервало появление мужика в длинной дохе, с шапкой в одной руке и кнутовищем в другой. Мирянин выглядел так, словно только что явился прямиком из Костромской губернии, где, по слухам, имел почётное гражданство надоевший всем Ковших.

Его превосходительство Евгений Васильевич, увидев мужика, встревожился:

— Что тебе, дяденька? — спросил он.

— Разрешите обратиться, ваше превосходительство! Возница я, а там обоз, — проговорил мужик, указывая кнутовищем на окно.

— Видели мы раненых. Хватит уже, — отрезал Ковших, засовывая за пазуху мужика банкноту немалого достоинства. — Как доставишь раненых на станцию, поди в кабак да выпей за победу, а что останется — раненым раздай.

— Не могу пойти. Там раненый зовёт подъесаула Зимина. Послал меня искать.

— Кто послал? Кого послал?. Куда? Мы уже милостыню подали и обо всём позаботились. Ты с опозданием явился, любезный. Поди-поди!.. Эй, Лебедев! Проводи человека. Не захмелел же ты с одного-то стакана?

Ковших мельтешил и прыгал вокруг мужика, оттесняя того к выходу. Мужик кланялся и ломал шапку, не сводя умоляющего взгляда с черкесок.

— Умирающий. Жалкий. Христа ради, скажите, не видали ли такого подъесаула. 2-й Кизляро-Гребенской полк… — бормотал он.

Его благородие в черкеске отодвинул Ковшиха и предстал перед мужиком.

— Я — Зимин, а ты кто?

— Я — Нефёд, но там на санях один из ваших. Да он почти без языка уже. Только вас зовёт. Только просит…

— Милостыню? Эй, Лебедев, подавай шубу! Сейчас…

Наконец-то Ковших получил за свою неуместную наглость. Подоспевший Зимин протянул его нагайкой вдоль спины, и выть бы Ковшиху от боли, если б я не успел накинуть ему на плечи бобровый мех.

Это уж потом мы все вместе поспешили на улицу, где вокруг саней, вокруг дышащих паром лошадей прыгали обе черкески 1-го и 2-го Кизляро-Гребенских полков. Кто-то, жалобно стеная, причитал:

— Мама… мамочка… больно-то как! Больно!

Лошадь беспокойно переступала с ноги на ногу. Сани вздрагивали. Нефёд цокнул, схватил лошадь под уздцы, та и замерла.

— Почто ты проснулся? Эх, спал бы. Муторно от твоих криков. Маковым отваром его поили, да не проняло как следует. Большой уж мамку-то звать, — проговорил Нефёд. — Я ему: "Ты лучше помолись. Десять раз "Отче наш" да десять раз "Богородицу" прочти. А там уже и доедем". А он только плачет да Сашку Зимина поминает.

— Так долго? Ай, мамочка!.. По десять раз — это долго ехать! Ма-а-ама!!!

— Слышите? — Нефёд приподнял полость, покрывающую сани, и обратился к лежащему под ней. — Не долго. Не успеешь дочитать, а там уже и доедем… Эх, ты! А ещё офицер! Есаул!

— Ты Зимина нашёл? Огромный, с рыжей бородой, но сам чёрный… Ах, ты матушка наша, Богородица…

И плач, и стенания, и тяжёлый дух из-под полости, будто полусотня казацкая разом нагадила.

Зимин ухватился за край полости, дёрнул её в сторону, уставился на сани. Лицо его сделалось страшным, как у подлинно рассвирепевшего медведя. Впопыхах подъесаул не надел шапки, и на бритой его голове, под редким ёжиком волос серебрились капельки испарины. Уж не заболел ли подъесаул при виде покалеченного человека? Рука его терзала рукоять нагайки. Я счёл за благо отвернуться, ибо помнил о Ковшихе, которого уж протянули разок вдоль спины.

— Сашка… ты… — услышал я. — Видишь, какой я теперь. Покалечило меня, но не убило. Жаль. Окажи последнюю милость. За тем тебя и искал.

— Этого нельзя! — вмешался Нефёд. — Нас на станции вагоны ждут с фешерами!..

И я услышал свист нагайки. И удар, а потом ещё один и ещё. Хоть и не хотелось мне смотреть, как Зимин мужика нагайкой наказывает, но тут уж примчался Медведев. Сам-то их благородие шапку не забыл нацепить и поверх черкески бурочку накинул, а вот товарищу своему тёплую одежду не вынес.

Итак, я осмелился обернуться к Зимину. Тот стоял понурившись, скособочившись. Одной рукой на друга Медведева опирался. Другой — на свежепоротого Нефёда. У того юшка по бороде течёт. А Зимин качается, спина его трясётся. Вот он скрючился, икнул да и вывалил на истоптанный снег содержимое желудка, а потом ещё долго икал.

А его благородие подъесаул Медведев вцепился в мою руку. Лицо его странно переменилось, знакомое мне зверское выражение вовсе пропало.

— Лебедев, брат, нет ли у тебя водки? — проговорил он.

Водка, конечно, в моём загашнике имелась, и я отправился за нею, надеясь прихватить при случае и шапку расстроенного подъесаула. Я сделал пару шагов к сеням. Уж видел, как господа офицерство наблюдают неровную сцену через запотевшее стекло. При этом его благородие Мейер так обнимает Ковшиха, словно тот является его наречённой невестой. В то время как Ковших дёргается и мелет по обыкновению невесть что, будто уж собрался бежать из-под венца. Борьба их длилась недолго. Лучший друг поручика Мейера всё же вырвался, выскочил в сени, а из сеней на улицу прямо в мои крепкие объятия. Так схватил я Ковшиха одной рукой за шиворот, а другой за его модную перепояску и стал держать. Ковших зашипел рассерженным котом. Стал слова обидные мне говорить. "Быдло", "прыщ" и прочая мишура, произносимая, впрочем, шёпотом. Однако я стоял на своём, умоляя его шёпотом уже не влезать в институцию ситуации.

— Не институция, а интимность! Понимай значения слов, быдло ты невозможное! — прошептал Ковших да и затих, прислушиваясь вместе со мной к беседе черкесок 1-го и 2-го Кизляро-Гребенских полков.

— …Он просит… последняя просьба… я должен это сделать… — говорил Зимин.

— Господь его исковеркал за обиду, нанесённую тебе. Дарью Сергеевну ты порешил, а его пощадил… — отвечал Матвеев.

— Оставь, Матюха!..

— Если сделаешь по его, то он опять тебя опередит и с Дарьей первым встретится. А не то, может быть, его и вылечат. Гангрены, кажется, пока нет. А не то пусть живёт!

— Как жить без рук без ног?

— Как все. Из этой войны многие такими выйдут.

— Лучше смерть…

— На смерть Божья воля. Не нам с тобой решать.

— Надо завернуть сани вот в ту подворотню и там…

— Пуля?

— Пуля подла. Шашка.

— Так обоих одной шашкой порешишь и его, как некогда Дарью…

— Оставь ты за Дарью говорить, Матюша! Пойми ты мою боль…

Тут нам с Ковшихом обоим показалось, будто Зимин уже и плачет, а возница Нефёд под шумок уж тронул спину своей клячи вожжами. Почуяв движение, калека в санях, забыв бормотать "Богородицу", завопил пуще прежнего. Черкески 1-го и 2-го Кизляро-Требенских полков встрепенулись. Зимин кинулся к саням.

— Не надо! — закричал Нефёд. — На станции вагоны уж к паровозу прицеплены. Там фешеры…

— Как? Опять учить меня наладился? Заворачивай налево! Стой, мужик! Или не слышишь? — вопил Зимин, размахивая обнажённой шашкой.

Возница на него окрысился. Откуда и смелость взялась:

— Не видишь, благородие, раненых везу? Тороплюсь. А ты ступай водку пить!

Сказав так, Нефёд снова тряхнул вожжами, но Зимин так вцепился в задок, что усталая кляча встала, не в силах сдвинуть сани с места. Возница соскочил на снег. Росту незначительного. Такому молодцу, как Зимин, под мышку носом уткнётся. Меж распахнувшихся пол шубы зияло узкое тело. Ноги ровно щепки в раструбах заношенных валенок. Но кнутом замахнулся всерьёз, не убоялся огромного Зимина, не попомнил, как тот его только что нагайкой хлестал.

— А ну, ты, благородие! Отвали! Геть! У меня раненые!

И тут же хором с ним:

— Ма-а-ама! Сашка-а-а! Не отпускай меня! Сделай мило-о-ость!!!

Подоспел Медведев с фляжкой, влил водки в распахнутый криком рот. Раненый поперхнулся, закашлялся, но водку проглотил.

— А ну, давай ещё! — Медведев тыкал раненому в губы горлышко фляги. — Пей! Нет мочи твои крики слушать. Жив — и слава Богу! Проживёшь и так Божьей милостью. Чай, ноги не голова. Без ног можно приспособиться жить. Мой отец в турецкую правой ноги лишился. Как вернулся в станицу, так очень горевал по ноге-то. А потом одумался и меня родил, а потом ещё двух младших сестёр. Так-то! А руки твои ведь раздроблены только. Их-то не оторвало. Их вылечат. Так-то!

С этими словами Медведев влил в распахнутый рот ещё водки, а Зимин тем временем, вовсе отставив от дел возницу, заводил испуганную лошадёнку в соседнюю подворотню. Медведев торопился за санями, оставив нас троих — Ковшиха, Нефёда и меня — стоять под окнами соляными столпами.

— Какая жалость… Какая драма… — лепетал Ковших, трясясь последним осиновым листом. — Ты понял, Лебедев, что произошло? Этот раненый — друг Зимина и любовник его жены. Дарья Сергеевна, кажется? Ты как расслышал? Дарья Сергеевна! И вот вообрази: этот раненый, но тогда ещё здоровый, соблазняет жену своего друга, то есть Зимина. Мезальянс раскрывается. Друзья выясняют отношения, и для достижения сатисфакции Зимин рубит шашкой жену, пощадив при этом друга…

Ковших бормотал ещё какие-то домыслы и пояснения, а я прислушивался, надеясь расслышать что-либо за его болтовнёй. При этом я продолжал удерживать болтуна правой рукой за шиворот, а левой за перепо-яску. Свист шашки или последнее "прости" надеялся я услышать? Бог весть! А только Нефёд сдёрнул шапку — и тут же из-за угла вышел его благородие подъесаул Зимин с окровавленным оружием в руке. Следом брёл Медведев с обнажённой головой и залитым слезами лицом. Трогательно жалостливое выражение сделало это грубое лицо таким необычайно красивым, что я даже залюбовался и в свой черёд пожалел и этого жестокого человека, и его брата Зимина.

Таким случаем обе черкески 1-го и 2-го Кизляро-Гребенских полков один за другим проследовали мимо нас к дверям офицерского собрания. Прежде чем войти в сени, Зимин отёр о снег своё окровавленное оружие, а потом ещё раз насухо полой черкески.

— Ты вези его в похоронную команду, — проговорил, обернувшись, Медведев. — Да скажи там, что подъесаулы Зимин и Медведев завтра явятся хоронить своего друга.

Они скрылись в сенях. Возница побрёл прочь в свою сторону, а я отпустил на свободу Ковшиха. Тот по воробьиному встрепенулся и, неугомонный, принялся первым делом за меня:

— Во-первых, Лебедев, бретёрство, а не изобретательство. Прочувствуй и пойми разницу. Господь мой всемогущий! Во-вторых, по женскому вопросу. Вот он, ответ! Из-за женщины можно прийти на край жизни и смерти, ада и рая! Вот каково её значение. За это стоит выпить.

Сказав так, он запахнул шубу и скрылся в сенях, оставив меня стоять поражённым хладнокровием этого неверного поклонника Иеговы.

— Евгений Васильевич, позволите? — полковник Пирумов обратился к полковнику Масловскому.

— Конечно, Даниэл Абиссогомонович.

— Господа офицеры! Предлагаю… сплотиться!

Взгляд его превосходительства поражал, как описанная Зиминым сильно пугающая шрапнель. Подъесаулы 1-го и 2-го Кизляро-Гребенских полков повскакали с мест. Старший из двух бородачей заозирался в поисках шашки. Его благородие штабс-капитан Минбашибеков, заслышав призыв командира, вытянулся во фрунт. Каблуки его щёлкнули. Я встал рядом с ним плечом к плечу, а его превосходительство полковник Пирумян вытянул правую руку вперёд, словно хотел показать всем нечто, лежащее у него на ладони.

— Мы — русские, сплотимся перед лицом врага! Мы — русские, за честь государя и отчества!

Ковших сообразил первым и шлёпнул свою унизанную перстнями ладонь поверх полковничьей. За Ковшихом последовали его превосходительство полковник Масловский, немец Мейер, благородие-штабс-капитан, оба подъесаула и все остальные, подчинённые его высокоблагородию Бек-Пирумову офицеры 153-го Бакинского полка.

— Ура! — воскликнул Ковших.

— Постойте, — его превосходительство Даниэл Абис-как-то-там дальше взмахнул левой рукой. Шаляпин, да и только. Вот-вот грянет "Дубинушку". Но его превосходительство полковник Пирумов вспомнил обо мне.

— Лебедев, а ты? Или ты не русский? — проговорил он.

— Русский, — отозвался Ковших. — Тот самый русский богатырь, который так нравится нашему командующему.

— Подожди! — рявкнул Пирумов. — Эй, Лебедев, сначала разлей-ка нам по чарке этого французского самогона.

Я разлил коньяк по турецким рюмкам для чая и роздал господам офицерам каждому в левую руку.

— И себе! — приказал его превосходительство Даниил Батькееговсяческогоздоровья.

Как не подчиниться такому приказу?

Подчинившись, втиснулся я между двумя подъесаулами. Как-никак самые родные в столь изысканном обществе люди.

— А вот теперь… — глаза его превосходительства метали молнии. Олимп, да и только!

— Ура-а-а! — что есть мочи завопил Ковших, и мы все разом опрокинули турецкие рюмки каждый в свой рот, а полковник Пирумов сжал своей небольшой ладонью все наши так крепко, что кости хрумкнули.

Это артельное рукоприкладство запомнилось мне надолго. Сколько же в нашей армии прекрасных офицеров, за которыми моя личность готова хоть на перевал Девебойну, хоть на дно пролива Дарданеллы…