Франция. 300 жалоб на Париж

Глава двадцать девятая Девушки с веслом

Когда мы только переехали, то, разумеется, решили отрицать все чужое и стали искать свое. «Нам, русским, за границей иностранцы ни к чему», — сказал Борис Борисович, и, кажется, это так. Искать свое удобнее всего в интернете — слава Богу, форумы уже отошли (они до сих пор существуют, там пишут безумные истории, иногда совсем фантастические), поэтому прежде всего мы добавились во всевозможные группы в Фейсбуке. «Русский Париж», «Русские в Париже», «Русские в Марселе», «Русская Франция», ну и так дальше до бесконечности.

В «Русском Париже», самом большом подобном сообществе, 15 тысяч человек. Темы обсуждают разные — от «где найти мужа» до «подскажите русскоговорящего психиатра» и «помогите перешить искусственную шубу», в комментариях сущий ад, самый любимый мой пост оттуда такой: «Подскажите, как по-французски сказать “не о такой жизни я мечтала”?».

Или вот такой (из свеженького): «Здравствуйте, если кто в лягушки в Париже — выскажите, пожалуйста, свое мнение, а также лягушка в водке и медведь в шампанском. Заранее спасибо за ваше мнение».

Понятно, что среди 15 тысяч своих будет 5 %. Как везде и всегда, впрочем. Критерии «своих» тоже размытые, но мы же всегда это чувствуем, правда?

В марсельской группе мы своих не нашли вообще, поэтому решили открыть собственную. Создатели первой, теперь конкурентной, группы прокляли нас, забанили и написали, что мы «бабушки-психички, которые создали подделку и думают, что круче», окей, пусть так. Уже через неделю у нас была первая вечеринка, на которой мы встретили своих будущих друзей: физика, организатора мероприятий, художника, продюсера и маркетолога.

На вечеринках мы обсуждали снег, Москву, ужасные французские привычки и правила жизни, пили водку и ели пельмени. На кухонных стенах у нас проявлялась, как фон, своя Красная площадь. Мы никуда не уехали, и я об этом часто пишу. Мы сели в отцепленный вагон и обнаружили себя в Ленинграде — через четверо суток, через год, через три и так дальше. Наш французский остался таким же плохим, как и был, мы не умели и не хотели общаться с кем-то, кроме тех, с кем нам удобно, комфортно и приятно. Наш выход из зоны комфорта был лишь декорацией, потому что действующие лица те же, с поправкой на наши дни.

Говорят, люди в эмиграции делятся на два типа:

— Те, кто, приезжая, начинает сразу общаться только с местными и быстро интегрируется.

— И те, кто изо всех сил старается окружить себя своими людьми, русскими, чтобы не дай бог что-нибудь не изменить.

Я не знаю, что лучше. Иногда быстрая интеграция не синоним успешной жизни. Понятно, что с тобой это происходит быстрее, если ты вынужден здесь работать или выхода другого нет. Но куда ведет этот путь?

Для того (реальный пример), кто работал в России продавцом мороженой рыбы в минус 20 в 1990-е, а потом попал из однушки без ремонта в огромную квартиру в теплом Израиле и теперь стоит не у лотка с кусками ледяного минтая, а в теплом цеху по производству тампонов, это все равно подъем. Казалось бы. Но человеку там нелегко. Он знает язык, и жилищные условия изменились. А толку-то? Если поговорить не с кем.

А для других это что? Подъем или провал? Как к этому относиться?

Я думаю, лично моя главная проблема — в языке и коде. Я называю это идентичностью. В Москве у нас сам собою сколотился кружок людей, которые выросли или долго жили в Питере. Это получилось как-то само собой, просто в Москве питерских слишком много (а некоторых чересчур), и в поисках своей идентичности, своего пазла, ты все равно начинаешь больше общаться с ними — происходит крепкая сцепка на уровне исторической памяти, булки, «сапсана», не знаю чего еще.

В Марселе мы находим тех, кто вырос или долго жил в Москве. Мы легко сходимся, потому что нам есть что обсудить, у нас одинаковое чувство комфорта и понятные точки для сравнения «здесь и там», у нас куча общих знакомых и одна повестка на всех.

Пока еще. Пока.

Еще несколько лет, и мы перестанем таких встречать, потому что зависнем в своем 2014 году, в котором уехали. Так говорят.

Французов, французских жен, русскоговорящих, но других — мы презираем. Это происходит само собой — как происходит сцепка со своими, так случается отторжение «чужих».

Мне тяжело, потому что я не могу с ними на их языке говорить так, чтобы они поняли, кто я. Поэтому для них я просто русская, просто иностранка, а не писатель, не приятный в общении человек, не душа компании. С первого слова (и даже со сто первого) они не смогут считать, какая я, и поэтому я не хочу даже начинать.

У нас есть здесь подруга Катя, которая постоянно шутит и разговаривает цитатами, которые являются частью нашего культурного кода. Мы заливаемся от смеха, когда говорим с ней. У нее такая манера: даже если назревает конфликт, она легко превращает все в шутку, поэтому с ней легко и приятно, и ты понимаешь, что она открыта, что можно задать любой вопрос или, наоборот, — быть откровенным.

У Кати французский муж. Однажды мы сидели и просто смеялись, и я вдруг поняла, насколько иначе, должно быть, Катю воспринимает ее муж, который не может понять все эти шутки и цитаты. Я сказала:

— Твой муж ведь, наверное, совсем не знает, какая ты на самом деле, потому что ты говоришь с ним на простом французском, а не витиеватом, закодированном русском, который больше, чем просто слова?

Катя сказала:

— Да, это трудно.

А потом сказала:

— Хотя, ты знаешь, ведь слова — это 10 % нашего общения. Остальное — на уровне жестов, эмоций. И когда я приехала, я хотела понять их, поэтому попросила знакомых скинуть мне фильмы, на которых они выросли, и все их пересмотрела.

Вот Катя адаптировалась. И все равно, возвращаясь из России, говорит: «Господи, как там хорошо».

У меня лично как-то всегда было ощущение, что я никогда не смогла бы построить отношения с иностранцем. Именно потому, что я не смогла бы ему объяснить ничего про себя — на уровне стихов, песен, книг — обычно это говорит о тебе больше, чем любая характеристика. Мне было бы ужасно тяжело, если бы я не могла посвятить ему стихотворение, цитату, любой написанный текст. Скажем, вот этот.

Или я бы говорила слова: «школа», «детский сад», «троллейбус», «зима», «гопник», «поезд», «Выборг», «батарея», «девяностые», «дача», а они бы означали совершенно другое, не то, что я имела в виду. Представьте это.

Скажем, у нас в семье есть своя песня. Она называется «Девушка с веслом». Если сделать перевод этой песни на любой из доступных языков, получится полная хрень, потому что перевод не поможет там, где нужно понимать значение всех перечисляемых там понятий. Их можем понять только мы и те — свои.

И что же делать?

После переезда в Сияющий Город мы решили срочно социализироваться внутри, как нам казалось, однородной и близкой нам среды, и предложили Совету Дома свою помощь в организации культурного досуга. Было это так: пришли мы большой культурной компанией (хорошо, что пельменей не принесли, все были на очень серьезных щах) в нашу общественную библиотеку, а там сидит экзаменационная комиссия рядком. И строго смотрят. Сначала представлялись по кругу, мы никого не запомнили: только, что Ги — за компост, а Женю — за культурку. «Но все решает президент», — сразу предупредили. Средний возраст комиссии — 74 плюс.

Ну-с, говорит президент, представьтесь — только коротенько. И дальше огласите ваши предложения. Вот тут у нас есть секретарь. Секретарь кивнула. Секретарь будет записывать протокол заседания. Поехали.

Я говорю: меня зовут Ксения, я — журналист, и…

«Простите, перебивает меня секретарь. Вы не могли бы повторить ваше имя так, чтобы я могла его записать?»

«Хорошо, — говорю, — давайте я скажу вам по буквам?»

Президент смотрит на часы.

«Хотим, короче, показать вам фильм “Левиафан”», — говорю я.

«А, говорит президент. Великолепное просто предложение. А права у вас есть?»

«Нет у нас прав», — говорит по-русски Юля, которая пришла в нашей группе поддержки.

«У нас есть права на все, — говорю я по-русски. — Русское искусство принадлежит народу».

«Скажите, что мы запросим», — говорит Полина по-русски.

Президент смотрит на часы.

«Спасибо, что зашли», — говорит он с явным каким-то удовольствием.

«Вроде бы есть еще одно предложение?» — неуверенно замечает Женю по культурке.

Ги за компост пьяно улыбается.

Секретарь пишет.

«Да, — говорю, — еще мы хотим провести для вас дегустационный вечер».

«Водка!» — кричит начальник библиотеки.

«Икра!» — кричит с галерки какой-то серьезный мужик.

«Нет, — говорю. — Пельмени».

Тут все окончательно сникли.

И президент говорит:

«Великолепное просто предложение. Давайте в рамках вечера международных блюд? Спасибо вам большое, что зашли».

Не глава Зарисовка с корабля, где мы еще чувствуем себя путешественниками, а не жителями

Если бы я писала какую-то другую книгу, я написала бы так: «…Мы живем на белом берегу, у самого синего моря. Каждое утро я просыпаюсь встречать рыбаков: они приносят свои сети, с шумом расправляют их над морем, я слышу их свист и запах дыма, который уходит в небо, и голоса. Они говорят, что к полудню придет корабль. Большое широкое судно, глубокое, как тарелка для супа, и в нем — шелковое платье, жемчужная россыпь, перламутровая ночная звезда».

Но я пишу эту. Каждый день у нас на круизном лайнере, большом белом корабле, гала-ужин. Каждый вечер к нам приходит Сильван из Гондураса и предлагает купить лобстера или стейк. Он показывает размер куска мяса: вот тако-о-о-ой, или клешню лобстера: вот таку-у-у-ую. Но мы берем только шампанское. В один из дней у нас запланирован ужин с денрожденным тортом и бутылкой шампанского. Дни рождения обычно в конкретные дни, и это тоже конкретный день. Но Сильван приносит торт в первый же вечер. Сюрприз испорчен, и мы просим унести торт и принести его в конкретный день. Сильван уходит расстроенный, и на следующий вечер снова интересуется, когда же нести торт. Мы согласуем дату, еще раз и еще раз, пишем дату ему на бумажке, сообщаем дату на ресепшене. Через день (и это не день рождения) Сильван снова торжественно выносит торт. Это похоже на день сурка, но мы опять заворачиваем его.

— Но я же уже открыл шампанское, — обиженно говорит Сильван.

— Закрой обратно, — обиженно говорим мы.

Этим вечером шампанское мы не пьем.

Если бы я писала какую-то другую книгу, я написала бы так «…Мы живем на зеленой скале, у самого синего моря, волны бьются о мои ноги, когда я иду на почту. Каждый день я хожу на почту, потому что я там работаю. Я забираю серый колючий мешок, грязный от сургуча, в нем шуршат и перешептываются письма, пока я иду — от одного маяка до другого — две тысячи восемьсот шагов, я сосчитала».

Но я пишу эту. Перед поездкой нам было предложено купить спа-пакеты. Два массажа, три массажа, восемь массажей, двадцать восемь массажей, чай и консультацию доктора. Мы берем с чаем и консультацией, но один.

Загорелые балийки с цветами в волосах снуют туда-сюда в спа-зоне, с ними заигрывает уборщик с пылесосом из Кубы. Он похож на Фиделя, только что без сигары.

— Я бы женился на ней, — говорит он, кивая на одну из массажисток. — У нее такие ловкие руки.

— И в какой бы стране вы жили?

— Мы бы плавали. Плыли и плыли.

— Вы и так тут плывете и плывете.

— Но смены у нас совпадают редко.

Чай так и не принесли. Консультации не было.

Русалки несут обман.

Если бы я писала какую-то другую книгу, я написала бы так: «Мы живем в королевском замке на краю заката, там, где солнце падает в глубь земли и уходит к Аиду в карман, там, где никогда не кончается ветер и не высыхают брызги, они обжигают меня, и я зову доктора, и он говорит: ничего, заживет до свадьбы, и присылает ко мне индийского мальчика со стаканом кокосовой воды».

Но ту книгу я не пишу. На верхней палубе грохочет плавающая Турция: дурацкая музыка, аниматоры в сомбреро, мячик, который нужно ловить свернутым полотенцем. Как будто смешная шутка: один аниматор подпрыгивает и сдирает со второго трусы, тот пулей выскакивает из воды и бежит, ему вслед летят рулоны туалетной бумаги.

— Нравится вам такая работа?

— Я матрос. Это подработка.

— А что делает матрос в свободное от подработок время?

— Хожу по палубе. Смотрю.

Кажется, я матрос.

Если бы я писала какую-то другую книгу, я написала бы так: «…Мы живем под килем корабля. Меня зовут Форель, а его — Сибас, мы прыгаем между водорослями, и я взлетаю вверх, ударяясь носом о прозрачную пленку, хватаю порцию кислорода — еще и еще — чтобы он меня опьянил, уронил, обессилил, а потом лежу на дне, онемевшая от красоты, а он проплывает мимо, сверкая в туманном луче, который пробивается через крышу».

Пишу, как есть: уже неделю мы живем на огромном круизном лайнере. Идея такая, что весь обслуживающий персонал эмигрировал в море. У каждого на табличке написано: Гондурас, Шри-Ланка, Мадагаскар, Индия, Украина, Непал. Они заходят на корабль в начале апреля, высаживаются в конце ноября. Их кожа становится матовой и соленой, язык — универсальным. Они говорят на всех языках по чуть-чуть, путаясь в словарях.

— По-русски я. Идите. Вы хочите фото? Да, вот если два, то четыреста, если шесть, то пятьсот, понимаешь?

— А если мы хотим только два?

— Шесть — пятьсот, а так — два, зачем вам два, если двадцать.

— Давайте по-английски?

— Я — Сербия, понимаю все, говорю — нет.

— Дайте два фото за сорок.

— Окей, я положил все шесть за пятьдесят.

— Ладно.

Он кладет мне в конверт ужасные, уродские, трешевые фотографии — наши фотографии, мы стоим там счастливые и радостные, лица растянуты во все стороны, между нами стоит капитан корабля в белом, как пена, костюме, на нашей одежде — деревянный фон, который они наложили за наши спины, чтобы все стало еще уродливее.

На следующем фото розы и деревянный штурвал.

На следующем — идиотские волны и календарь.

На следующем — пачка евро.

У меня никогда не было таких дебильных фото.

На входе в СПА доктор из Шри-Ланки. Так и называется: доктор СПА. Почти как доктор КТО или доктор Хаус.

Он спрашивает:

— Ксения? Русские?

— Да.

— У меня дочь Ксения. И русская жена. Живет в моей стране. Тоже доктор.

Посуду убирает Иван, он с Сахалина.

— Я люблю море, я вырос у моря, мне оно нужно. Пробовал жить на материках, не умею совсем. Устроился сюда, потому что любил одну девушку.

— И уплыл от нее?

— Не совсем. Она меня не любила. Тогда я сказал, что уйду в море. Она засмеялась, сказала: ты что, моряк? Я не моряк, и меня укачивало всегда, она знала — даже на лодке. Но это мой способ бороться. Я победил свой страх. И свое одиночество.

— Ты нашел здесь кого-то?

— В море всегда кто-то есть.

У трапа нас встречает Жанна. Не стюардесса, но около того.

— Я из Киева. Нашла работу по интернету. До ноября буду плавать, если раньше не высадят. Здесь все очень строго. Но это хорошая работа. Я не хочу домой.

— Может, посоветуешь клубы на Ибице?

— Ну, здесь есть неплохой джазовый клуб…

По пути от клуба до дискобаса каждые два метра нас встречают лиловые негры.

— Something? — спрашивает один из них.

Но мы возвращаемся на корабль. На маленький плавучий остров, где каждой твари по паре и по одной, и у каждой твари нет дома, но есть временное пристанище.

Следующая остановка — Сардиния.

Следующая — Флоренция.

На каждой остановке подсаживаются новые гости, а местные все живут и живут свою обычную жизнь в нигде.

Мы живем на огромном круизном корабле, и каждое утро я просыпаюсь и вижу море. Оно спокойное, но постоянно меняется; синее, но отдает бирюзой, когда лежишь; корабль не качает, он тихо вибрирует, и я взлетаю и вижу сны. О том, как мы живем на белом берегу, на зеленой скале, в королевском замке.

Зовите меня Форель, покинувшая берега.