Глава первая
Историки Революціи
1. Предшественники Тэна
Самымъ крупнымъ изъ историческихъ событій новаго времени по впечатлѣнію, произведенному имъ на современниковъ, и по его послѣдствіямъ для потомковъ, самымъ важнымъ по обширности его вліянія и по практическому его значенію нужно, конечно, признать французскую революцію конца ХѴІІІ-го вѣка; въ отличіе отъ другихъ аналогическихъ по названію явленій въ исторіи Франціи, ее называютъ великой революціей. Это событіе было завершеніемъ всей предшествовавшей исторіи этой страны и послужило основаніемъ для дальнѣйшей ея исторіи; оно было причиной возрожденія всей юго-западной части европейскаго материка, внесло новыя идеи и учрежденія въ общеевропейскую жизнь и оставило неизгладимыя черты на современной цивилизаціи. Поэтому, безъ изученія и безъ свободной отъ предразсудковъ оцѣнки французской революціи нельзя вѣрно понять ни прошлой, ни современной исторіи Франціи, нельзя вникнуть въ причины, опредѣлившія исторію значительной части европейскихъ государствъ въ XIX вѣкѣ, нельзя, наконецъ, дать себѣ яснаго отчета о движеніи нашей духовной жизни и стоять на уровнѣ современной цивилизаціи.
Но изученіе и оцѣнка историческихъ событій всегда сопряжены съ значительными затрудненіями. Съ литературнымъ и художественнымъ произведеніемъ легко познакомиться; оно представляется цѣльно и непосредственно эстетическому чувству читателя или зрителя. Даже если подступаешь къ нему съ предубѣжденіями, оно постепенно беретъ свое и иногда безсознательно увлекаетъ критика за тѣсныя рамки школы или преданій. Историческія же событія представляются наблюдателю не непосредственно; ихъ можно изучать лишь въ зеркалѣ, въ которомъ они отражаются, т.-е. съ помощью какого-нибудь историческаго сочиненія. Но дѣло въ томъ, что никакое историческое сочиненіе не можетъ быть дѣйствительнымъ зеркаломъ событій, т.-е. механическимъ, пассивнымъ отраженіемъ ихъ, ибо всякое сочиненіе есть не только дѣло индивидуальнаго творчества, но и плодъ той эпохи, той теоріи, того міровоззрѣнія, подъ вліяніемъ котораго писалъ историкъ. И нигдѣ это явленіе не обнаруживается такъ ясно, какъ въ литературной исторіи французской революціи. Во всѣхъ замѣчательныхъ сочиненіяхъ объ этомъ событіи мы видимъ послѣдовательный отголосокъ тѣхъ политическихъ теорій и стремленій, тѣхъ надеждъ и настроеній, которыя пережило французское или европейское общество въ XIX вѣкѣ. Кто незнакомъ съ богатой умственной жизнью этого общества, съ вліяніемъ, которое оно имѣло на современныхъ историковъ, и съ интересами, въ виду которыхъ послѣдніе приступали къ своей литературной дѣятельности, — тотъ не будетъ имѣть ключа къ ихъ произведеніямъ. Историческій процессъ, начавшійся съ французской революціи, продолжаетъ совершаться, и каждый моментъ этого процесса отражался въ особомъ опредѣленномъ взглядѣ на французскую революцію и различныхъ ея дѣятелей, и служилъ особой точкой отправленія для извѣстныхъ историковъ революціи.
Вслѣдствіе этого, для изученія великаго событія, о которомъ мы завели рѣчь, недостаточно простого знакомства съ сочиненіями, въ которыхъ оно описано. Необходимо каждое изъ такихъ сочиненій оторвать, такъ сказать, отъ почвы, на которой оно выросло, изучить среду, отразившуюся на историкѣ, познакомиться съ его идеалами и стремленіями, найти его уголъ зрѣнія, чтобы ясно понять распредѣленіе свѣта и тѣни въ его картинѣ. Однимъ словомъ, необходимъ критическій разборъ каждаго изъ этихъ произведеній.
Справедливость этихъ замѣчаній легко доказать на каждомъ изъ наиболѣе извѣстныхъ сочиненій о французской революціи, на сочиненіяхъ Тьера, Минье, Луи Блана, Мишле, Зибеля, Дю- вержье-де-Горанна и Кине. Всѣ названныя здѣсь нами произведенія знаменуютъ собою различныя эпохи, пережитыя французскимъ обществомъ послѣ революціи, и отражаютъ на себѣ различные моменты внутренней исторіи этого общества отъ возстановленія легитимной монархіи до владычества народнаго избранника, Наполеона III. Всѣ авторы приведенныхъ сочиненій (за исключеніемъ автора вышеупомянутой нѣмецкой исторіи революціи) принадлежали въ свое время къ оппозиціи, ихъ сочиненія являются, такимъ образомъ, выраженіемъ взглядовъ оппозиціонной части общества, той части, которая своимъ неудовольствіемъ подготовляла предстоявшій переворотъ и которой было суждено господствовать въ послѣдовавшемъ затѣмъ періодѣ. Такъ, Тьеръ является представителемъ либеральной журналистики съ революціоннымъ оттѣнкомъ, которая содѣйствовала сверженію монархіи легитимизма. Луи Блана и Мишле можно считать представителями двухъ главныхъ оппозиціонныхъ стремленій, подкопавшихъ силу и популярность конституціонной монархіи Людовика-Филиппа — оппозиціи соціалистической и оппозиціи демократическо-республиканской. Наконецъ, сочиненія Дювержье-де-Горанна и Кине, вышедшія въ 1867 и 1866 годахъ, указываютъ на двоякую оппозицію въ французскомъ обществѣ противъ безотвѣтственнаго представителя народовластія — на оппозицію, исходившую изъ круговъ, оставшихся вѣрными преданіямъ парламентарной монархіи, и, съ другой стороны, на оппозицію, желавшую возстановить народовластіе въ республиканскихъ формахъ. При этомъ нельзя не обратить вниманіе на то, что единственное французское сочиненіе, разсматривавшее революцію съ точки зрѣнія конституціонной монархіи, вышло въ то время, когда эта монархія перестала существовать во Франціи; да и это сочиненіе представляетъ только сжатый анализъ общаго хода французской революціи, а не послѣдовательный разсказъ событій, такъ что за изложеніемъ революціи съ парламентарной точки зрѣнія мы должны обратиться къ сочиненію Зибеля, первый томъ котораго вышелъ около того же времени (1853).
Вслѣдствіе такой солидарности названныхъ историковъ съ извѣстными стремленіями современнаго имъ общества, задача ихъ очень усложнилась. Каждый изъ нихъ имѣлъ въ виду не только событія и людей прошлаго, но, можно сказать, столько же людей настоящаго, и желалъ воспользоваться историческимъ матеріаломъ, чтобы дать урокъ современникамъ, ободрить однихъ, запугать другихъ. Такъ, Тьеръ и Минье желали доказать господствовавшимъ легитимистамъ, что революція — не заблужденіе и не преступленіе, что якобинская диктатура была вызвана борьбой съ внутреннею реакціей и иностраннымъ нашествіемъ, и что ужасы террора были спасеніемъ Франціи. Луи Бланъ стремился доказать способомъ гегелевской діалектики, что исторія человѣчества ведетъ къ установленію коммунизма, что французская революція была началомъ новой блаженной эры, и что тѣ изъ вождей революціи, которые наиболѣе сдѣлали для осуществленія братскаго идеала, должны считаться благодѣтелями человѣчества. Вдохновленная книга Мишле является реакціей республиканскаго идеализма противъ кровавой диктатуры, и реакціей демократическаго народничества противъ аристократіи вождей. Въ его изображеніи революція представлена стремительнымъ потокомъ, ринувшимся изъ нѣдръ народной жизни, поднимавшимъ и уносившимъ по своей волѣ честолюбивыхъ маріонетокъ, думавшихъ управлять потокомъ по своимъ узкимъ взглядамъ — и на счетъ этихъ «маріонетокъ» отнесено въ изложеніи Мишле все кровавое, все своекорыстное, все, что оскорбляетъ приверженца гуманности и свободы.
Наконецъ, историки, преданные принципамъ парламентарной монархіи, изучали революцію для того, чтобы изслѣдовать основаніе и условія конституціоннаго порядка, и показать, по какимъ причинамъ и вслѣдствіе какихъ ошибокъ этотъ порядокъ не установился во Франціи въ концѣ ХѴІІІ-го вѣка. Сочиненіе Зибеля имѣло, кромѣ того, задачею выяснить истинное отношеніе революціонной Франціи къ остальной Европѣ и, вопреки увѣреніямъ французскихъ историковъ, доказать, что ужасы якобинской диктатуры были излишними, такъ какъ не Европа угрожала Франціи, а революція вызвала на борьбу Европу, и что не терроръ спасъ Францію, такъ какъ европейская коалиція потерпѣла неудачу не вслѣдствіе пораженія, а вслѣдствіе разлада союзниковъ, противоположности ихъ интересовъ и неспособности вождей.
Уже это краткое указаніе основной задачи вышеупомянутыхъ историковъ даетъ возможность представить себѣ, какъ своеобразно долженъ былъ сложиться у каждаго изъ нихъ общій взглядъ на революцію, и какъ, вслѣдствіе этого, въ ихъ сочиненіяхъ извѣстныя стороны и вопросы должны были выступить на первый планъ, другіе, напротивъ, стушевываться, нѣкоторые дѣятели оказаться героями, другіе же встрѣтили равнодушіе или строгое осужденіе. Такъ, героями Тьера становятся всѣ энергическіе сподвижники революціи — организаторы, умѣвшіе воспользоваться властью, и побѣдоносные полководцы, покрывшіе славой возродившуюся Францію; героями Луи Блана — іеро- фанты, постигнувшіе тайну исторіи, и жрецы новаго порядка, не дрогнувшіе передъ кровью и жертвами; любимцемъ конституціонныхъ историковъ долженъ былъ сдѣлаться тотъ, кто одинъ постигъ истинныя условія порядка, примиряющаго свободу съ монархіей, и кто одинъ былъ способенъ руководить революціей и остановить ее во-время — графъ Мирабо; героемъ же исторической поэмы Мишле является какой-то сказочный богатырь, безплотный и неосязаемый для читателя, но вездѣ присущій и всемощный — французскій народъ, безъ вождей, безъ партій, безъ аристократическихъ и образованныхъ слоевъ, вдохновленный какъ бы единою думой.
Такимъ образомъ, сочиненія всѣхъ названныхъ историковъ, преимущественно же тѣ, которыя написаны до 1848 года, отличаются болѣе или менѣе одною общею чертой — апологетическимъ характеромъ изложенія. Цѣлью каждаго изъ историковъ была защита какой-нибудь идеи или партіи въ исторіи революціи, защита, становившаяся въ то же время обвиненіемъ противниковъ той идеи или той партіи, которыя пользовались сочувствіемъ автора; изъ этой цѣли, далѣе, вытекала необходимость объяснить, почему такая-то идея или партія, несмотря на свою правоту, не восторжествовала или пала послѣ кратковременнаго торжества. Такое отношеніе историка къ своей задачѣ имѣло свое основаніе и извѣстную цѣлесообразность. Оно вызывалось какимъ-нибудь практическимъ вопросомъ, занимавшимъ современное общество, или желаніемъ историка противодѣйствовать какимъ-нибудь предразсудкамъ и ложнымъ взглядамъ, распространившимся насчетъ революціи или извѣстныхъ дѣятелей той эпохи.
Между тѣмъ французская революція, какъ и всякое другое историческое событіе, требовала прежде всего объективнаго научнаго изученія. Различныя субъективныя воззрѣнія на революцію — хотя, конечно, никогда не утратятъ вполнѣ своего значенія, — должны уступить все болѣе и болѣе мѣста чисто научному разсмотрѣнію, которое одно можетъ привести къ единству разнорѣчивыя и нерѣдко противоположныя мнѣнія, привести, такъ сказать, къ одному знаменателю различныя субъективныя воззрѣнія, дать извѣстное мѣрило для оцѣнки ихъ. Научное же разсмотрѣніе французской революціи прежде всего обусловливается требованіемъ, чтобы изучалась она какъ историческое событіе, корни котораго теряются въ глубинѣ предшествовавшихъ вѣковъ, ходъ, характеръ и цѣль котораго опредѣляются ходомъ и свойствомъ всей исторіи французскаго народа. Только когда будетъ достаточно выяснена вся связь между революціей и произведшей ее исторіею, можно будетъ съ нѣкоторою увѣренностью опредѣлить вліяніе второстепенныхъ ея элементовъ, которые давали ей извѣстный историческій колоритъ, и взвѣсить значеніе тѣхъ болѣе или менѣе случайныхъ обстоятельствъ, которыя видоизмѣняли основной ходъ революціи. Только тогда можно будетъ съ достаточною объективностью оцѣнивать идеи, стремленія и всю индивидуальную дѣятельность вождей и жертвъ революціи, можно будетъ судить о настоящихъ причинахъ успѣха и гибели той или другой партіи, — снимать осужденіе, произносить приговоры и взвѣшивать мѣру личной отвѣтственности.
Итакъ, научная постановка исторіографіи французской революціи зависитъ отъ сознанія тѣсной связи между этимъ событіемъ и предшествовавшей ему исторіей. А этому сознанію чрезвычайно мѣшало укоренившееся глубоко убѣжденіе, что революція была полнымъ разрывомъ съ прошлымъ, что Франція послѣ 1789 года не представляетъ ничего общаго съ Франціей при старой монархіи. Такое убѣжденіе сложилось не только подъ впечатлѣніемъ страшныхъ потрясеній и коренныхъ перемѣнъ, послѣдовавшихъ во всей Европѣ вслѣдъ за переворотомъ 1789 года, но было главнымъ образомъ слѣдствіемъ того энтузіазма, который воодушевлялъ и самихъ дѣятелей французской революціи, и ихъ современниковъ. Благодаря этому энтузіазму, охватившему съ такою порывистой силой такую обширную массу людей различныхъ классовъ и національностей, на французскую революцію стали смотрѣть, какъ на источникъ обновленія и новой жизни — не только для Франціи, но и для всего человѣчества. Этотъ взглядъ раздѣляли съ французами многіе изъ политическихъ противниковъ ихъ; вспомнимъ слова, сказанныя уже немолодымъ въ то время Гёте прусскимъ офицерамъ въ критическій день отступленія прусской арміи передъ революціонными войсками у Вальми: «Сегодня начинается новая эра для человѣчества; вы, господа, можете сказать, что присутствовали при ея зарожденіи».
Чѣмъ сильнѣе было одушевленіе, вызванное революціей, и чѣмъ, съ другой стороны, было глубже ожесточеніе противъ нея, тѣмъ менѣе какъ приверженцы, такъ и враги ея были расположены отыскивать ея связь съ прошедшимъ, объяснять ее предшествовавшимъ историческимъ развитіемъ — одни изъ опасенія умалить заслуги революціи, другіе — изъ страха оправдать ее. Но по мѣрѣ удаленія отъ событій 1789 года, по мѣрѣ охлажденія революціоннаго энтузіазма и забвенія страданій и попранныхъ революціей интересовъ, должна была постепенно проявиться потребность изучать французскую революцію съ исторической точки зрѣнія. Приведеніе этой потребности къ ясному сознанію есть безсмертная заслуга Токвиля. Онъ доказывалъ, что французская революція представляетъ собою не столько разрывъ съ историческимъ прошедшимъ Франціи, сколько послѣдовательное его завершеніе и дальнѣйшее его развитіе въ данномъ искони направленіи. Это положеніе, которое въ настоящее время можно принять трюизмомъ, имѣло въ свое время значеніе великаго научнаго открытія. Заслуга Токвиля въ этомъ отношеніи такъ значительна, что съ его сочиненія: «Старый порядокъ и революція», вышедшаго въ 1856 году, можно начать новый періодъ въ исторіографіи французской революціи. Впрочемъ, основная идея этого сочиненія, имѣвшаго такое вліяніе на изученіе революціи — идея объ исторической преемственности французской революціи — была высказана Токвилемъ еще за 20 лѣтъ предъ тѣмъ, правда, въ статьѣ, написанной для иностраннаго журнала и мало извѣстной во Франціи{3}. Идея о преемственности французской революціи, о неразрывной связи историческаго движенія въ до-революціонной и обновленной Франціи, эта идея, безъ которой невозможно настоящее пониманіе ни исторіи Франціи, ни значенія революціи, навсегда будетъ связана съ именемъ Токвиля; но справедливость требуетъ не упускать изъ виду, что одновременно съ нимъ и другіе ученые направляли свои изслѣдованія къ разъясненію тѣхъ же мыслей. Сознаніе въ необходимости изучать французскую революцію въ связи съ предшествовавшей исторіею подготовлялось двумя различными стремленіями исторической науки во Франціи. Съ одной стороны, ученые, изучавшіе раннія эпохи французской исторіи, стали подмѣчать родственныя, аналогическія черты между нѣкоторыми событіями этихъ эпохъ и великой революціей и стали слѣдить за ростомъ того политическаго элемента, который произвелъ переворотъ 1789 года. Съ другой стороны, писатели, изучавшіе революцію или общество, непосредственно вышедшее изъ нея, раскрывали въ послѣднемъ черты, стремленія и идеи, чрезвычайно сходныя съ состояніемъ, съ стремленіями и понятіями общества въ предшествовавшій періодъ. Въ первомъ отношеніи особенное вниманіе слѣдуетъ обратить на изслѣдованія Огюстена Тьерри, преимущественно же на его сочиненіе: «Essai sur l'Histoire de la Formation et du Progrès du Tiers Etat», вышедшее въ 1853 году; во второмъ отношеніи — на непосредственнаго предшественника Токвиля — Родо. Задолго до книги Токвиля, — о «Старомъ порядкѣ», появилось сочиненіе Родо о томъ же предметѣ, въ которомъ въ первый разъ устройство и положеніе до-революціонной Франціи подверглись серьёзному историческому анализу {4}). Авторъ этого сочиненія пріобрѣлъ извѣстность какъ горячій защитникъ того же принципа децентрализаціи и мѣстной свободы, который составлялъ задушевную цѣль всѣхъ стремленій и научныхъ занятій Токвиля. Родо не только считалъ, подобно Токвилю, децентрализацію необходимымъ условіемъ для установленія свободы, но и единственнымъ средствомъ для достиженія въ будущемъ величія со стороны Франціи, которая по его мнѣнію низко пала. Глубокій интересъ къ вопросу о централизаціи и ея историческому развитію во Франціи навелъ какъ Токвиля, такъ и Родо на изученіе старой монархіи и ея борьбы съ феодальными остатками мѣстной самостоятельности; но если знаменитый авторъ «Демократіи въ Америкѣ» при этомъ держится на строго научной почвѣ, и у него только изрѣдка пробивается элегическое сожалѣніе о погибшемъ строѣ, заключавшемъ въ себѣ среди феодальныхъ развалинъ зародыши свободныхъ учрежденій, Родо увлеченъ тенденціей за предѣлы научнаго безпристрастія, и, смѣшивая рутинную и эгоистическую привязанность къ привилегіямъ, сохранившимся отъ феодальной раздробленности, съ стремленіями къ свободѣ и мѣстному самоуправленію, нерѣдко подаетъ руку писателямъ-легитимистамъ, которые проводятъ мысль, что революція была гибельна для свободы, ибо разрушила учрежденія, заключавшія въ себѣ богатые задатки для развитія политической и мѣстной свободы.
Послѣ выхода сочиненія Токвиля о «Старомъ порядкѣ», интересъ къ этому предмету еще болѣе усилился и вызвалъ нѣсколько изслѣдованій въ томъ же направленіи. Укажемъ на сочиненіе Буато{5} о «Состояніи Франціи до 1789 года», вышедшее въ 1861 году, авторъ котораго старается, по слѣдамъ Токвиля, прослѣдить развитіе централизаціи при старомъ порядкѣ и описать ея органы и учрежденія, но съ большимъ сочувствіемъ къ ней, доказывая, въ противоположность своему предшественнику Родо, несостоятельность историческихъ учрежденій, сохранившихся до XVIII вѣка. Особенное значеніе имѣютъ, кромѣ того, въ сочиненіи Буато тѣ главы, въ которыхъ авторъ подвергъ тщательному изученію, на основаніи статистическихъ данныхъ, состояніе духовенства и религіозныхъ корпорацій во Франціи при Людовикахъ XV и XVI.
Изученіе французскаго общества передъ самой революціей, его политическихъ идеаловъ и стремленій, его надеждъ, жалобъ и требованій, составляетъ предметъ сочиненія Шассена о «Духѣ Революціи» {6}). Авторъ его задался мыслью охарактеризовать Францію наканунѣ революціи съ помощью инструкцій и полномочій, данныхъ избирателями депутатамъ, отправлявшимся въ собраніе генеральныхъ штатовъ; но онъ не ограничился этимъ, а частыми отступленіями объясняетъ различныя черты французскаго народа и правительства, отразившіяся потомъ на ходѣ самой революціи, напр., пренебреженіе къ индивидуальной свободѣ, вліяніе мелкой провинціальной интеллигенціи — стряпчихъ, нотаріусовъ и т. и. — на простой народъ и пр. Наконецъ, мы считаемъ необходимымъ упомянуть о спеціальномъ сочиненіи, о «Провинціальныхъ собраніяхъ при Людовикѣ XVI», Леонса де-Лаверня, пріобрѣтшаго извѣстность своимъ изслѣдованіемъ о вліяніи революціи на положеніе французскаго земледѣлія. Сочиненіе Лаверня, написанное на основаніи протоколовъ этихъ провинціальныхъ собраній, чрезвычайно поучительно, во-первыхъ потому, что очень наглядно рисуетъ экономическое состояніе провинцій и недостатки мѣстной администраціи; во-вторыхъ, представляетъ въ новомъ свѣтѣ привилегированные классы наканунѣ революціи — ихъ либерализмъ, готовность къ жертвамъ и охоту заниматься мѣстной администраціей. Неудивительно, что авторъ увлекся привлекательной картиной, имъ нарисованной, и слишкомъ поддался вѣрѣ въ жизненность и способность къ улучшенію стараго режима.
Подъ вліяніемъ такихъ изслѣдованій прежнее пренебреженіе къ историческому способу объясненія, прежнія догматическія или полемическія воззрѣнія на революцію должны были все болѣе и болѣе уступать мѣсто болѣе строгому, научному методу. Не въ однихъ только спеціальныхъ сочиненіяхъ стало проявляться желаніе пролить свѣтъ на революцію посредствомъ изученія старой Франціи, но самые историки революціи все болѣе и болѣе проникались убѣжденіемъ въ необходимости завязать историческую нить, прерванную ихъ предшественниками, и искать точку опоры для своего изложенія не въ догматическихъ и политическихъ принципахъ, а въ генетическомъ методѣ изложенія. Если первые историки революціи исходятъ изъ мнѣнія, что революція порождена злоупотребленіями, промахами и даже преступленіями правительственныхъ лицъ эпохи Людовиковъ XV и XVI, и довольствуются тѣмъ, что въ видѣ введенія къ своему разсказу нѣсколькими рѣзкими штрихами набрасываютъ картину финансоваго кризиса, придворной расточительности и аристократическихъ предразсудковъ, то слѣдующіе за ними историки даютъ все болѣе и болѣе мѣста этому введенію и захватываютъ все глубже и глубже явленія, вызвавшія революцію и опредѣлившіяся ходъ и характеръ. Интересно, напр., сравнить краткій очеркъ «нравственнаго и политическаго состоянія Франціи въ концѣ XVIII в.», съ котораго Тьеръ начинаетъ свое изложеніе французской революціи, похожій скорѣе на завѣсу, скрывающую отъ нетерпѣливаго зрителя начало захватывающей драмы, чѣмъ на историческое введеніе — съ тѣмъ тщательнымъ научнымъ изслѣдованіемъ, съ помощью котораго Зибель подготовляетъ читателя къ пониманію изучаемаго имъ переворота. Не довольствуясь сжатымъ, но чрезвычайно поучительнымъ описаніемъ экономическаго состоянія, поземельной собственности и администраціи наканунѣ революціи, Зибель разсматриваетъ ее какъ звено въ величественномъ историческомъ процессѣ, общемъ всей западной Европѣ, начиная съ эпохи реформаціи. Такой пріемъ, конечно, совершенно понятенъ со стороны ученаго, вышедшаго изъ школы, воспитанной на философіи и привыкшей къ универсальному пониманію явленій и въ то же время къ критическому объективному методу; онъ вполнѣ естествененъ со стороны иностраннаго историка, не принадлежащаго ни къ одной изъ партій, спорящихъ изъ-за наслѣдія революціи; но подобное явленіе встрѣчаемъ мы и среди французской исторіографіи, если сопоставимъ раннихъ историковъ революціи съ позднѣйшими. Мы замѣчаемъ желаніе справляться съ исторіею, или ссылаться на нее даже у такихъ писателей, которые — по своей ближайшей цѣли или по характеру своего ума — склонны къ догматическимъ разсужденіямъ и отвлеченнымъ пріемамъ. Очень поучительно въ этомъ отношеніи сочиненіе Кине и сравненіе его пріемовъ съ пріемами Мишле, съ которымъ у него такъ много общаго въ политическихъ убѣжденіяхъ и въ основномъ взглядѣ на революцію. Мишле, какъ извѣстно, написалъ средневѣковую исторію Франціи, которую во многихъ отношеніяхъ можно назвать классической; онъ обладаетъ необыкновенною способностью вживаться въ эпоху и посредствомъ богатаго воображенія воспроизводить ее передъ читателемъ во всемъ ея историческомъ колоритѣ; тѣмъ не менѣе, когда онъ приступилъ къ эпохѣ революціи, онъ такъ увлекся ею, что все прошедшее Франціи задернулось передъ нимъ какъ бы густою завѣсой; если онъ касается его, то только для того, чтобы показать всю противоположность его принциповъ жизненному духу новой эры. Онъ говоритъ, напр., о христіанствѣ, какъ о религіи до-революціонной Франціи; революція, по его мнѣнію, исходитъ изъ началъ, діаметрально-противоположныхъ тому, что онъ считаетъ сущностью христіанства. Совершенно иначе смотритъ Кине на связь революціи и начавшагося съ нея историческаго періода съ до-революціонной эпохой. Конечно, на него въ этомъ отношеніи имѣло сильное вліяніе разочарованіе революціей 1848 года и трагическая судьба второй республики, завершившаяся въ промежутокъ между сочиненіями двухъ друзей. Кине обратился къ изученію первой революціи не для того, чтобы съ юношескимъ энтузіазмомъ Мишле ее идеализировать, а чтобы «открыть и познать, почему столько и такихъ безмѣрныхъ усилій, столько принесенныхъ жертвъ, такая чудовищная трата людей оставили послѣ себя такіе еще несовершенные и уродливые результаты»? Его отвѣтъ заключается въ томъ, что главная вина на сторонѣ старой Франціи.
Онъ вооружается противъ писателей, которые не принимали въ разсчетъ всѣхъ преградъ, поставленныхъ этой до-революціонной Франціей на пути развитія новой, и которые поэтому видѣли «по сю сторону 1789 года одну только ложь, а по ту — одну только правду». Но каково бы ни было его побужденіе, Кине не хочетъ допустить, чтобы 1789 годъ представлялся какими-то непроходимыми «Пиренеями». Онъ вооружается противъ пріема дѣлать изъ революціи «изолированный пунктъ во времени безъ отношенія къ прошедшему — эпоху, колеблющуюся въ пустомъ пространствѣ, не прикрѣпленную къ предшествовавшимъ эпохамъ», а потомъ привлекать къ отвѣтственности «человѣческій духъ», какъ-будто онъ виновенъ въ этомъ ненормальномъ зрѣлищѣ. «Революція, — говоритъ Кине, — какъ всякое другое событіе, въ связи съ тѣмъ, что ей предшествовало; она находится подъ бременемъ прошлаго. Часто она его воспроизводитъ, даже когда борется съ нимъ. Не видѣть этой связи, — значитъ, отрицать самую душу исторіи».
Вліяніе историческаго метода еще болѣе отразилось на сочиненіи знаменитаго бельгійскаго историка-философа Лорана. Этотъ ученый, прослѣдившій съ изумительной начитанностью и неизмѣнной бодростью мысли весь необъятный процессъ развитія человѣчества отъ первыхъ зачатковъ гражданственности, въ Индіи и Египтѣ до нашихъ дней, не могъ не воспользоваться уроками исторіи, когда приступилъ къ изложенію революціи. Притомъ его принадлежность къ бельгійскому народу, его, такъ сказать, международное положеніе должно было его предрасполагать къ болѣе безпристрастному, объективному воззрѣнію и избавить отъ нѣкоторыхъ патріотическихъ увлеченій французскихъ историковъ. Такъ напр., останавливаясь надъ вопросомъ, почему революція не имѣла результатомъ установленіе свободы, онъ указываетъ на то, что стремленіе къ равенству, къ народовластію въ смыслѣ господства массъ, получило преобладаніе надъ стремленіемъ къ обезпеченію индивидуальной свободы, которое въ началѣ революціи выразилось въ деклараціи правъ человѣка, и объясняетъ это тѣмъ, что латинскій или галло-римскій элементъ французскаго народа, пропитанный преданіемъ демократической имперіи Рима, взялъ перевѣсъ надъ элементомъ индивидуальной свободы, внесеннымъ германскими завоевателями. Такимъ образомъ, Лоранъ, разбирая элементы обоготворяемой имъ революціи, относитъ лучшій и плодотворнѣйшій изъ этихъ элементовъ на долю вліянія германской расы, которое совершенно отрицается или порицается современными французскими историками, конечно, не вслѣдствіе научныхъ мотивовъ. Лорана въ этомъ случаѣ нельзя осуждать за слишкомъ рѣзкое разграниченіе характеровъ расы; онъ не только имѣлъ за себя авторитетъ Монтескьё и другихъ историковъ XVIII столѣтія, но демократическихъ историковъ ХІХ-го вѣка, которые, прославляя уравнивавшую дѣятельностъ королевской власти и ея союзъ съ демократіей, видѣли въ ихъ борьбѣ съ феодальной аристократіей противодѣйствіе туземнаго гальскаго элемента чуждому — германскому, и готовы были повторить возгласы Сіеза, предлагавшаго прогнать варваровъ назадъ въ ихъ зарейнскія дебри.
Но, съ другой стороны, доктрина, что прогрессивное развитіе человѣчества ведетъ къ превращенію христіанства въ теизмъ и гуманитарную религію будущаго, — доктрина, которой придерживается Лоранъ и которая находитъ обильную пищу въ мѣстныхъ бельгійскихъ условіяхъ, — увлекла его до тенденціозной разработки французской революціи. Бельгія была обязана этой революціи своимъ обновленіемъ, но, вслѣдствіе большей прочности ея средневѣковыхъ учрежденій, бурный переворотъ раскололъ, такъ сказать, эту страну и ея населеніе на двѣ равныя враждебныя части, — либеральную, которая любитъ французскую революцію, какъ свою колыбель, — и клерикальную, которая ненавидитъ ее главнымъ образомъ какъ манифестацію анти-религіознаго духа. Такъ какъ все направленіе правительственной дѣятельности въ странѣ зависитъ отъ хода этой борьбы, то понятно, что либералы Бельгіи подчиняютъ торжеству надъ клерикализмомъ всѣ прочіе интересы. И для Лорана исторія революціи служитъ главнымъ образомъ оружіемъ противъ опаснаго врага. Защищая революцію или критикуя ее, онъ постоянно имѣетъ въ виду зоркое око бельгійскихъ клерикаловъ, которые болѣе, чѣмъ гдѣ-либо, овладѣли печатью и воспитаніемъ молодежи. При такомъ положеніи дѣла нѣтъ мѣста для объективной точки зрѣнія.
Въ одномъ только Лоранъ соглашается съ своими противниками, а именно въ томъ, что революція была выраженіемъ философскаго анти-христіанскаго духа, и онъ возвращается къ воззрѣніямъ французскихъ писателей ХѴІІІ-го вѣка, которые видѣли въ борьбѣ съ церковью свою главную задачу.
Вслѣдствіе этого у Лорана нѣтъ достаточно досуга и охоты, чтобы обращаться къ исторіи, предшествующей революціонной эпохѣ, и даже тамъ, гдѣ онъ прибѣгаетъ къ историческимъ объясненіямъ, они не всегда удовлетворительны. Такъ напримѣръ, хотя онъ и рѣзко протестуетъ противъ преувеличенія со стороны историковъ вліянія климата и расы на духовное развитіе народовъ{8}, — однако онъ самъ сводитъ противоположность деспотическаго народовластія и индивидуальной свободы къ различію духа галло-римской и германской расъ, не обращая достаточнаго вниманія на общій ходъ французской исторіи, враждебный развитію индивидуальной свободы.
Лоранъ отчасти правъ, объясняя ненависть къ французскому дворянству во время революціи и необузданность демократической реакціи характеромъ этого дворянства, но онъ не указываетъ, подъ вліяніемъ какихъ историческихъ условій образовалась французская аристократія, и почему у дворянъ «властолюбіе и презрѣніе къ низшимъ сословіямъ были гораздо сильнѣе, чѣмъ любовь къ свободѣ».
Отлично выясняетъ Лоранъ характеръ королевской власти во Франціи и предостерегаетъ читателей отъ односторонности уважаемаго имъ Огюстена Тьерри, «напрасно прославлявшаго старинныхъ королей, какъ защитниковъ равенства, какъ представителей парода, для него только трудившихся, тогда какъ единственной цѣлью ихъ была власть. Въ другомъ мѣстѣ своего сочиненія Лоранъ выражаетъ сожалѣніе, что короли не послѣдовали совѣтамъ философовъ. «Если бы королевская власть, — говоритъ Лоранъ, — послушалась этихъ врачей и пророковъ, она предотвратила бы революцію, отмѣнивши злоупотребленія стараго порядка», какъ будто сущность того историческаго переворота, который обнаружился въ революціи, заключался только въ отмѣнѣ злоупотребленій, а не въ перемѣщеніи власти. Несмотря однако на нѣкоторыя недомолвки и отступленія отъ историческаго метода въ угоду доктринѣ, сочиненіе Лорана представляетъ рѣдкое соединеніе философскаго и историческаго объясненія французской революціи и можетъ служить убѣдительнымъ доказательствомъ необходимости объяснять это событіе генетически.
2. Тэнъ и революція 1789 года
Изъ нашего краткаго обзора исторіографіи французской революціи читатель можетъ убѣдиться, что въ ней преобладала идеализація революціи вообще, или извѣстныхъ ея дѣятелей. Эта идеализація революціи проистекала изъ политическихъ страстей и служила орудіемъ политическихъ партій. Подъ ея вліяніемъ молодые французы уже въ школѣ становились поклонниками революціи 1789 года. Молодой Тэнъ въ этомъ отношеніи представляетъ собою замѣчательное и рѣдкое исключеніе. Даже въ вихрѣ революціи 1848 года Тэнъ, несмотря на свою молодость, сохранилъ полное самообладаніе. — «Когда въ 1849 года, бывши двадцати-одного года, я очутился избирателемъ, — пишетъ Тэнъ, — я былъ въ крайнемъ затрудненіи: мнѣ приходилось выбирать 15 или 20 депутатовъ, и, сверхъ того, по французскому обычаю, я долженъ былъ не только избирать лица, но и выбирать между политическими системами. Мнѣ предлагали сдѣлаться роялистомъ или республиканцемъ, демократомъ или консерваторомъ, соціалистомъ или бонапартистомъ; я не принадлежалъ ни къ какой партіи, я просто не имѣлъ никакого взгляда и иногда я завидовалъ всѣмъ этимъ убѣжденнымъ людямъ».
Не равнодушіе высказалось въ этомъ признаніи Тэна. Его осторожность обусловливалась его аналитическимъ умомъ, его потребностью отчетливаго мышленія и въ особенности его жаждой научнаго знанія. Предметомъ его научной любознательности была въ первое время область литературнаго и художественнаго творчества человѣка. Его не удовлетворялъ господствовавшій до него способъ литературной и художественной критики. Онъ видѣлъ въ проявленіяхъ этой критики личный произволъ и господство субъективныхъ вкусовъ. Онъ былъ убѣжденъ, что какъ все въ природѣ, такъ и творчество человѣка въ словѣ и въ искусствѣ совершается по опредѣленнымъ законамъ, и ему хотѣлось выяснить эти законы.
Цѣлый рядъ блестящихъ трудовъ посвятилъ онъ этой задачѣ и при этомъ убѣдился, что въ основаніи всѣхъ подобныхъ изслѣдованій должна быть положена психологія, и именно опытная психологія. Онъ принялся ее изучать и въ 1870 году выпустилъ свое сочиненіе «Объ умѣ» — (l’Intelligence). Окончивши этотъ трудъ, онъ отправился въ Германію для ея изученія. Онъ былъ особеннымъ поклонникомъ Гёте и Гегеля. Но возгорѣвшаяся лѣтомъ франко-прусская война заставила его вернуться и о продолженіи начатаго имъ труда нечего было и думать. Катастрофа, разразившаяся надъ Франціей, глубоко потрясла Тэна. Когда Парижу стала грозить опасность, Тэнъ выразилъ желаніе вступить въ національную гвардію, но военные врачи не приняли его по состоянію его здоровья. Онъ нашелъ возможность служить своему отечеству другимъ способомъ — перомъ публициста. Возникшій по заключеніи мира вопросъ о государственной организаціи Франціи побудилъ Тэна заняться внутренней политикой, конечно- научнымъ образомъ. Разыгравшаяся на глазахъ Тэна парижская коммуна и опасность, которой она подвергала Францію, окончательно сосредоточили всѣ его мысли и заботы на изученіи недуговъ современной ему Франціи и выясненіи причинъ этихъ недуговъ. Такъ зародилась у него мысль о его знаменитомъ трудѣ — «Les Origines de la France contemporaine» — и онъ сдѣлался историкомъ. «Въ 1871 году, — писалъ онъ нѣсколько лѣтъ спустя въ одномъ частномъ письмѣ, — чтобы уплатить мой долгъ (отечеству) и принести посильную пользу, я сталъ вглядываться ближе въ нашу современную исторію и посѣщать архивы». Его тревожилъ исходъ происходившей на его глазахъ борьбы партій и обнаружившееся въ ней вредное вліяніе всеобщей подачи голосовъ: «Ея одной уже достаточно, чтобы разрушить Францію». Но не эта только наклонность къ «эгалитарной» демократіи пугала Тэна. «Самая суть ума и характера французовъ» въ его глазахъ представляла тревожные симптомы. «Они не склонны къ вниманію, къ пристальному изученію. Они хотятъ, чтобы сейчасъ имъ все было ясно, хотя бы съ рискомъ впасть въ ошибку. Они любятъ витать высоко, хотя бы въ пустомъ пространствѣ. Они не обладаютъ достаточной дозой памяти и воображенія, чтобъ видѣть детали, обстоятельства, громадную сложность живой дѣйствительности. Они словолюбивы и склонны къ риторикѣ. Къ тому же они тщеславны, и имъ больно признаться въ своемъ невѣдѣніи или некомпетентности. Когда имъ что-нибудь приблизительно знакомо, они воображаютъ, что имъ, сверхъ того, извѣстно и все остальное».
Эти недостатки національнаго характера поддерживались ложнымъ школьнымъ воспитаніемъ. Молодые люди, говоритъ Тэнъ, произносящіе въ классѣ риторики рѣчи, и въ классѣ философіи пишущіе «разсужденія, усваиваютъ привычку выводить все а priori. Юридическій факультетъ продолжаетъ развивать этотъ дедуктивный методъ. Никогда у насъ право не выводится изъ реальной исторіи или изъ нравовъ даннаго народа. Эта наклонность къ дедуктивному методу популяризуется журнализмомъ. Нѣтъ ничего легче, какъ написать газетную статью, исходя изъ отвлеченнаго принципа и развивая его послѣдствія. Даже невозможно иначе писать статьи. Всякая статья должна быть утвердительна и приводить къ категоричному выводу. Только тогда ее читаютъ.
«А къ этому присоединяются недостатки мѣстныхъ учрежденій. Вслѣдствіе ненормальной организаціи муниципальнаго порядка (городскихъ и земскихъ учрежденій), индивидуумъ у насъ лишенъ того первоначальнаго политическаго воспитанія, которое ему предоставляетъ Швейцарія, Англія, Бельгія. Наша политическая и административная система даетъ ему всѣ права и отнимаетъ у него всякую возможность примѣнять ихъ. Оттого у него громадныя претензіи и полная политическая неспособность. Ученикъ Итонскаго колледжа, дровосѣкъ въ Иллинойсѣ больше смыслятъ въ политикѣ, чѣмъ большинство нашихъ депутатовъ»{9}.
Чѣмъ живѣе Тэнъ ощущалъ недуги современной ему Франціи, тѣмъ настойчивѣе становилось его желаніе изслѣдовать въ прошломъ ихъ причины. Онъ надѣялся, что его изслѣдованіе будетъ имѣть значеніе консультаціи при постели больного. Чтобы леченіе имѣло успѣхъ, нужно, чтобъ больной сознавалъ свой недугъ. Это сознаніе отниметъ у него охоту искать новыхъ потрясеній.
Тэнъ вѣрилъ въ побѣдоносную силу науки и знанія, вѣрилъ, что строго научный методъ превратитъ и политику въ точную науку. Онъ ставилъ себѣ цѣлью внести посильный вкладъ въ тотъ рядъ изслѣдованій, которыя «по прошествіи полувѣка позволятъ благонамѣреннымъ людямъ пойти далѣе чувствительныхъ впечатлѣній или эгоистическихъ вожделѣній въ общественной жизни отечества».
Полный надеждъ на торжество точной науки въ дѣлѣ устроенія человѣческой жизни, Тэнъ восклицалъ: «Законный владыка міра и будущаго не то, что въ 1789 году называли «Разумомъ» (la Raison), а то, что въ 1878 году разумѣютъ подъ «Наукою».
Тэнъ могъ тѣмъ болѣе разсчитывать на плодотворность научнаго изслѣдованія прошлаго Франціи, что совершенно разочаровался въ достовѣрности наиболѣе популярныхъ историковъ революціи — Тьера и Мишле. О первомъ онъ писалъ графу Мартелю, приславшему ему свое сочиненіе о Тьерѣ{10}: «Вы обнаружили его способъ работать безъ точныхъ копій документовъ, безъ собственноручныхъ и опредѣленныхъ замѣтокъ, лишь по памяти или на основаніи отзыва своего секретаря, съ потребностью быстро достигнуть общаго эффекта, составить повѣствованіе по вкусу массы читателей, съ привычкой не взвѣшивать словъ, довольствоваться приблизительной вѣрностью выраженій, съ очень благоразумной предосторожностью не вставлять въ свой текстъ буквальныхъ цитатъ изъ источниковъ, съ мѣщанскимъ пристрастіемъ къ словамъ возвышеннымъ и неопредѣленнымъ, къ ложному приличію, съ безцеремонностью и беззастѣнчивостью импровизатора, всегда готоваго и всегда банальнаго».
Въ другой разъ Тэнъ писалъ: «Я справлялся у людей, которые знакомы съ способомъ работы Тьера; онъ, повидимому, самъ читалъ мало, заставлялъ читать другихъ и часто довольствовался ихъ извлеченіемъ (résumé); его главной заботою было создать въ головѣ повѣствованіе бѣглое, легкое, пріятное; успѣвши въ этомъ, онъ вечеромъ передавалъ его Минье или Бартелеми Сентъ-Илеру, затѣмъ диктовалъ его ораторскимъ пошибомъ, какъ докладъ съ трибуны, или разсказъ въ салонѣ, сокращая, закругляя, подчиняя точную истину потребности пріятнаго и яснаго разсказа. Необходимо было бы провѣрить его анекдоты».
Тэнъ высоко ставилъ Мишле, какъ писателя, и посвятилъ ему очень сочувственную статью. Но онъ былъ очень невысокаго мнѣнія о его исторіи революціи, познакомившись съ ней ближе: «Я имѣлъ случай убѣдиться, провѣривъ ихъ по документамъ, что нѣкоторыя изъ лучшихъ страницъ Мишле — чистая фантазія, восхитительные узоры, разведенные на исторической канвѣ скудной и сухой — напр. сцена, когда толпа съ торжествомъ вноситъ Марата въ Конвентъ, послѣ его оправданія судомъ»... Вся исторія Мишле, наконецъ, стала представляться Тэну плодомъ воображенія (une oeuvre d’imagination).
А по мѣрѣ того, какъ Тэнъ углублялся въ первоисточники по исторіи революціи, онъ разочаровывался не только въ ея историкахъ, но и въ ней самой: «Французская революція, писалъ онъ, наблюдаемая вблизи и на основаніи подлинныхъ источниковъ, совершенно различна отъ той, которую мы себѣ воображаемъ».
По его собственному признанію, когда онъ началъ заниматься «Старымъ порядкомъ» и революціей, онъ раздѣлялъ господствующее мнѣніе и лишь факты, подлинные историческіе тексты, подробности, изученныя по источникамъ, побудили его измѣнить это мнѣніе.
Выло время, когда онъ съ патріотической гордостью даже вступался за революцію. Сравнивая англійскую революцію съ французской, онъ отдавалъ преимущество послѣдней, потому что она «преобразила Европу», тогда какъ «ваша», т. е. англійская, «принесла пользу только вамъ». Теперь «изученіе документовъ» сдѣлало его идолоборцемъ».
Тэнъ не безъ сожалѣнія оторвался отъ своихъ прежнихъ воззрѣній. Въ политикѣ, говорилъ онъ, мы живемъ въ кругу идей совершенно установленныхъ; и столько же опасно, какъ и непріятно бороться противъ идей и мнѣній, въ которыхъ вся публика воспитана; я самъ раздѣлялъ эти мнѣнія въ началѣ моихъ изысканій и долженъ былъ разстаться съ ними не безъ усилій и не безъ огорченій. По факты, съ которыми познакомился Тэнъ, были слишкомъ краснорѣчивы и убѣдительны. «Для меня теперь ясно, писалъ потомъ Тэнъ, что съ 1828 года и появленія книги Тьера мы живемъ въ добровольной иллюзіи насчетъ революціонной эпохи. Драма, поэзія, философія, болѣе или менѣе гуманитарная, возвеличили всѣхъ этихъ дѣятелей революціи; Робеспьеръ напр. былъ лишь пѣшкой, — плохой литераторъ, говорунъ изъ провинціальной академіи».
Иллюзія, которая разсѣялась для Тэна, когда онъ вглядѣлся въ историческую дѣйствительность, относилась не только къ дѣятелямъ революціи, но и къ самой революціи. Она представлялась ему теперь ошибкой. Ошибкой былъ не самый переворотъ, положившій конецъ старому порядку, но ошибоченъ былъ способъ, посредствомъ котораго переворотъ былъ произведенъ. Возражая одному изъ своихъ критиковъ, Тэнъ пишетъ:
«Вы оправдываете революцію, указывая, что она укоренилась во Франціи и распространилась по Европѣ. Надо сговориться относительно смысла слова революція. Если вы разумѣете подъ этимъ уничтоженіе стараго порядка (произвольной королевской власти и феодализма) — вы совершенно правы: не только во Франціи, но въ большей части Германіи и въ Испаніи старый механизмъ пришелъ въ негодность и его оставалось только выбросить.
«Но эту операцію можно было произвести двумя способами: по англійскому и нѣмецкому способу — по принципамъ Локка и Штейна, или по способу французскому — по принципамъ Руссо. Современная исторія доказываетъ преимущество перваго метода. Во Франціи, гдѣ возобладалъ второй способъ, пришлось не только претерпѣть массовыя убійства (massacres) революціи и кровопролитіе имперіи, но роковыя послѣдствія принциповъ Руссо уцѣлѣли и продолжаютъ развиваться.
«Подъ именемъ народовластія у насъ происходили мятежи, революціи, государственные перевороты, и намъ, вѣроятно, предстоятъ еще такіе же. Подъ именемъ народовластія у насъ установилась чрезмѣрная централизація, вмѣшательство государства въ частную жизнь, всеобщая бюрократія со всѣми ея послѣдствіями. Централизація и всеобщая подача голосовъ — эти двѣ черты современной Франціи обусловливаютъ собою несовершенство ея организаціи — одновременно апоплексической и анемической».
Итакъ, по признанію самого Тэна, разногласіе между нимъ и его противниками сводилось, по существу, къ различію во взглядахъ на такъ называемые принципы 1789 г. «Въ моихъ глазахъ, — пишетъ онъ, — это принципы «общественнаго договора», поэтому они ложны и вредны. Нѣтъ ничего прекраснѣе формулы «свобода и равенство» или, какъ выражается Мишле, сливая ихъ въ одномъ словѣ, — справедливости. Сердце всякаго порядочнаго и неглупаго человѣка говоритъ за нихъ. Но сами по себѣ они такъ неопредѣленны (vagues), что ихъ нельзя принять, не зная предварительно смысла, который имъ придаютъ. И вотъ, примѣненныя къ соціальной организаціи, эти формулы привели въ 1789 году къ узкому, грубому и пагубному представленію о государствѣ».
Еще внушительнѣе отпоръ, который Тэнъ даетъ поклоникамъ принциповъ 1789 г. въ письмѣ къ Леруа-Больё. «Если бы я имѣлъ удовольствіе встрѣтиться съ вами (что было бы для меня большимъ удовольствіемъ), я попытался бы получить отъ васъ опредѣленіе пресловутыхъ принциповъ 1789 г., столь неопредѣленныхъ. Какъ всѣ отвлечённости этого рода, они представляютъ тотъ смыслъ, который въ нихъ вложишь; но если допытываться смысла, который имъ придавали тѣ, кто тогда декретировалъ ихъ, то окажется, что они всѣ сводятся къ догмату народовластія, понятому въ смыслѣ Руссо, т.-е. къ доктринѣ самой анархической и въ то же время самой деспотической, заключающей въ себѣ, съ одной стороны, право возстанія индивидуума противъ государства, даже наилучшимъ образомъ управляемаго и самаго законнаго, съ другой же стороны — право вмѣшательства государства въ самую сокровенную частную жизнь. Это полная противоположность столь мудрымъ идеямъ Локка. Мы до мозга костей проникнуты этимъ старымъ ядомъ; намъ всего недостаетъ — какъ уваженія къ государству, такъ и уваженія къ индивидууму; мы по-очереди, или даже одновременно, соціалисты и революціонеры; вспомните страшное слово Малле дю-Пана: «свобода — вещь навсегда непонятная французамъ!»
Называя два пути, представлявшіеся Франціи въ 1789 году «одинаково открытыми», Тэнъ оговаривается, что это нужно понимать лишь отвлеченно: на самомъ же дѣлѣ, принимая во вниманіе обстоятельства, страсти и идеи, неурожай, нищету крестьянина, свойственную буржуазіи и французамъ зависть, господство надъ умами теоріи «Общественнаго договора», — приходится признать, что законодательство Учредительнаго Собранія и окончательный крахъ были неизбѣжны. Но Тэнъ ставитъ себѣ цѣлью показать, что революціонныя страсти и идеи были зловредны и ложны, и что съ большимъ здравымъ смысломъ и большею честностью можно было достигнуть лучшихъ результатовъ.
«Революція 1789 г., писалъ Тэнъ, потрясла организмъ Франціи; эта революція была первымъ примѣненіемъ политикоэтическихъ идей къ человѣческому общежитію; но политико- экономическая наука была въ 1789 г. едва намѣчена, а ея методъ былъ плохъ: она руководилась лишь апріорнымъ сужденіемъ».
Апріорный методъ, которымъ руководилась революція, загубилъ Францію. «Люди того времени построили свое понятіе о государствѣ съ помощью этого апріорнаго метода. Слѣдствіемъ этого была теорія по существу анархическая, деспотическая и соціалистическая. Вотъ въ чемъ центральный двигатель событій; вотъ гдѣ заразный зародышъ, введенный въ кровь общества страдающаго и глубоко болѣзненнаго, вызвавшій горячку, бредъ и революціонныя судороги. Если это вѣрно, то всѣ осужденія, произнесенныя подъ вліяніемъ воображенія, чувствительности и симпатіи, надъ людьми 89 и 90 годовъ, надъ федераціей, надъ дѣломъ Учредительнаго Собранія, должны быть измѣнены; иллюзіи этихъ людей, ихъ энтузіазмъ, ихъ взаимныя объятія могутъ внушить лишь чувство жалости». Тэнъ сравниваетъ революціонныхъ дѣятелей со слѣпцомъ, который, засунувъ руку въ рѣчной илъ, вытащилъ оттуда змѣю, думая, что это рыба, и торжественно показываетъ ее. Въ 1789 и даже въ 1790 г. много людей порядочныхъ и даже образованныхъ, укушенные змѣей, все еще отказывались вѣрить, что мнимая рыба была змѣей. И все это еще и теперь продолжается. Однимъ изъ печальныхъ наслѣдій революціи и ея апріорнаго метода Тэнъ считаетъ всеобщую подачу голосовъ, которой одной было бы достаточно, чтобы разрушить Францію{11}. «За исключеніемъ случаевъ, внушительно дѣйствующихъ на воображеніе, какъ война 1870 года и уличная битва въ іюнѣ 1848 года, эгалитарно-демократическій инстинктъ, недоброжелательство къ богатымъ людямъ и къ аристократамъ всегда будутъ вліять на всеобщую подачу голосовъ въ радикальномъ направленіи. Вотъ почему я такъ сожалѣю о глупостяхъ, надѣланныхъ въ 1789 году».
Чтобы понять это настроеніе Тэна, нужно вспомнить о времени, которое онъ переживалъ. Это было непосредственно послѣ Коммуны 1871 года, вожди которой своими неистовствами и своими преступленіями — наконецъ своею неспособностью, такъ напоминали Тэну террористовъ 1793 — 4 годовъ {12}). Это было время, когда одинъ изъ вождей торжествующей партіи — недюжинный человѣкъ — Ж. Ферри, восклицалъ въ палатѣ: «Революція — наше Евангеліе». Это значитъ, замѣчаетъ Тэнъ по этому случаю: «запретъ ее осуждать», ибо всякое ея осужденіе разсматривается, какъ оскорбленіе вѣры партіи большинства!
Но не только вожди господствующей партіи находятся подъ гипнозомъ революціи. Бѣда въ томъ, что это гипнозъ всеобщій. «Я совершенно согласенъ съ вами, пишетъ Тэнъ редактору «Соціальной науки» — «мы всѣ болѣе или менѣе революціонеры. Тѣ двѣ тенденціи, которыя Руссо раздувалъ, революція развивала, а наши историки оправдывали, — а именно тенденція анархическая и тенденція деспотическая, проходятъ черезъ всю нашу исторію послѣднихъ 90 лѣтъ. Индивидуумъ относится безъ уваженія къ правительству, а правительство — къ индивидууму. Отсюда много тяжелыхъ послѣдствій. Мы ихъ далеко не исчерпали и грядущее будетъ тяжко для нашихъ дѣтей».
Вначалѣ главнымъ предметомъ критики Тэна является Учредительное Собраніе. Его онъ преимущественно обвиняетъ въ примѣненіи отвлеченныхъ принциповъ къ переустройству Франціи, которое оказалось столь нецѣлесообразнымъ. «Учредительное Собраніе, говоритъ онъ, принесло наиболѣе вреда (la plus funeste). Законодательное собраніе и Конвентъ только продолжали его дѣло, примѣняли его законы. Его система, заимствованная у Руссо, заключалась въ томъ, чтобы превратить Францію въ груду песчинокъ, обособленныхъ и равныхъ между собой. Чтобы ихъ сдержать и пользоваться ихъ массой, консульство сжало ихъ механическимъ давленіемъ. Результатъ всего этого мы видимъ и теперь предъ собою». Не обинуясь, Тэнъ видитъ въ управленіи Учредительнаго Собранія «царство непредусмотрительности, страха, фразы и ничтожества». Въ силу системы, придуманной Учредительнымъ Собраніемъ, въ странѣ происходилъ подборъ бѣснующихся и запуганныхъ. Новыя мѣстныя власти — группы фанатиковъ и хищниковъ, насильно захватившихъ въ каждомъ мѣстечкѣ, въ каждомъ городѣ и въ Парижѣ власть, и пользовавшихся ею въ противность закону, или по милости закона. Итогъ дѣятельности Учредительнаго Собранія Тэнъ формулируетъ словами: «Организованная анархія, хроническая и прогрессирующая». Оглядываясь на исторію революціи и оцѣнивая ея вліяніе на судьбу Франціи, Тэнъ говоритъ: «Государственный строй Франціи представляетъ собою въ Европѣ аномалію; преобразованіе этого строя, успѣшно совершенное сосѣдними націями, было для Франціи неудачно. Оно имѣло своимъ послѣдствіемъ вылущеніе позвоночнаго столба и такое поврежденіе, отъ котораго Франція можетъ излечиться лишь очень медленно и съ безконечными предосторожностями».
Но при дальнѣйшей разработкѣ исторіи революціи на первый планъ у Тэна становятся якобинцы — какъ психологическій типъ, и какъ партія. «Я держусь, пишетъ Тэнъ, принципа
Бурже, что писатель долженъ быть психологомъ». И Александру Дюма онъ пишетъ: «Мы пытаемся въ настоящее время примѣнить къ исторіи нѣчто подобное тому, что вы дѣлаете для сцены театра — я разумѣю прикладную психологію». Съ этой точки зрѣнія въ особенности Тэна и занимали якобинцы. «Въ настоящій моментъ, писалъ онъ въ томъ же письмѣ, если я буду въ состояніи удовлетворительно возсоздать психическое состояніе якобинца, мое дѣло будетъ сдѣлано, но это дьявольская работа». Якобинцы представляли богатую пищу его психологическому интересу. Психологія, по его замѣчанію, должна играть во всѣхъ духовныхъ наукахъ такую же роль, какъ механика въ наукахъ физическихъ. «Я задумываюсь, писалъ онъ, надъ психологіей якобинца. Въ силу какого механизма идей и чувствъ люди, предназначенные быть провинціальными адвокатами, чиновниками на 3000 фр. оклада, однимъ словомъ, мирными буржуа и покорными чиновниками, стали убѣжденными террористами?
«У меня подъ руками драгоцѣнный біографическій словарь, составленный въ 1805 году. Въ немъ можно найти справку объ общественномъ положеніи всѣхъ пережившихъ революцію членовъ Конвента: они служатъ въ акцизѣ, состоятъ гражданскими или уголовными судьями, таможенными инспекторами и т. д.» Тэнъ находитъ, что «психозъ хищниковъ гораздо легче понять. Но люди, какъ Субрани, Роммъ, Гужонъ, — даже какъ Леба и Грегуаръ, самые изумительные образчики сознательнаго бреда и разсудочной маніи. Я еще не выяснилъ ихъ себѣ».
Все лѣто 1878 года, проведенное въ Савоѣ на берегахъ любимаго Тэномъ озера, онъ посвятилъ этой работѣ. «Вы знаете мое озеро, — пишетъ онъ, — я теперь тамъ съ своими якобинцами. Я предпочитаю имѣть дѣло съ мертвыми, чѣмъ съ живыми якобинцами, и я думаю только объ анатомированіи ихъ, чтобы представить вамъ точный препаратъ».
Но эта работа его по временамъ одолѣвала, и онъ съ грустью вспоминалъ о своихъ прежнихъ занятіяхъ. «Прежде, занимаясь исторіей литературы, я жилъ съ глазу на глазъ съ великими людьми, теперь я осужденъ провести еще два года въ больницѣ для умалишенныхъ».
Это относилось къ якобинцамъ; но и ихъ соперники и жертвы, жирондинцы, не утѣшали Тэна. «Я васъ увѣряю, — писалъ онъ Гастону Парису, — что жирондинцы Законодательнаго собранія не красивы, если ихъ видѣть вблизи; они позволяли себѣ до 10 авг. дѣлать все то, что послѣ 10 авг. продѣлали съ ними (якобинцы)».
Этой характеристикой людей, господствовавшихъ въ народныхъ собраніяхъ Франціи, обусловливалась и оцѣнка самихъ собраній. Законодательное собраніе для Тэна ничто иное, какъ политическій клубъ, смѣненный другимъ, террористическимъ клубомъ, Конвентомъ, который въ свою очередь находился подъ господствомъ еще болѣе террористическаго клуба — парижской коммуны.
Для Тэна давно миновало время, когда онъ съ юношескимъ пыломъ настаивалъ на примѣненіи метода физическихъ наукъ къ литературной критикѣ и исторіи, когда онъ восклицалъ, что добродѣтель и порокъ такіе же естественные продукты, какъ купоросъ и сахаръ, и требовалъ отъ критика и историка такого же безразличнаго отношенія къ своему предмету, какое бываетъ у физіолога и анатома.
Юношескій «позитивизмъ» его пошатнулся впервые въ области художественнаго творчества и классификаціи художественныхъ произведеній. Тамъ впервые Тэнъ допустилъ при оцѣнкѣ ихъ моральный элементъ. Онъ призналъ преимущество благотворнаго сюжета и типа надъ злотворнымъ (malfaisant). Тѣмъ болѣе онъ имѣлъ право въ исторіи обличать политическій типъ, умственно узкій, нравственно низкій и соціально вредный.
Тэнъ предполагалъ исполнить свою задачу — объяснить «возникновеніе современной Франціи» — тремя этапами, а именно, посвятить одинъ томъ «старому порядку», вызвавшему революцію, второй томъ — самой революціи, а въ третьемъ томѣ выяснить вліяніе революціи на послѣреволюціонную, современную Францію. Первый томъ и вышелъ въ 1875 году подъ заглавіемъ «l'Anсіеn Régime». Но изображеніе революціи не поддавалось расчетамъ Тэна. Въ началѣ осени 1876 года онъ писалъ: «Мнѣ приходится изложить и оцѣнить дѣло Учредительнаго собранія, а это требуетъ изысканій и размышленій о самыхъ разнообразныхъ спеціальныхъ вопросахъ, о сущности государства, о конституціяхъ, объ аристократіи, собственности, о корпораціяхъ, о католической церкви, о централизаціи, и вообще о гражданскомъ и государственномъ правѣ. Мнѣ удалось, если я не ошибаюсь, выяснить принципы. Но я такъ далекъ отъ принятыхъ взглядовъ, въ особенности отъ тѣхъ, которые въ ходу во Франціи, что я долженъ напрягать все свое вниманіе. нужно быть яснымъ и приводить доказательства, а работа громадная. Трудъ къ тому же разрастается въ моихъ рукахъ; я очень опасаюсь, что у меня выйдутъ два тома о революціи, и мнѣ понадобится для окончанія по крайней мѣрѣ еще годъ». Но и этотъ расчетъ оказался ошибоченъ, хотя, чтобы выиграть время, Тэнъ отказался отъ чтенія своего курса въ художественной академіи и посвящалъ всю зиму работѣ въ архивѣ. Но какъ онъ писалъ своему бывшему учителю: «Въ вопросѣ столь спорномъ и съ выводами столь противоположными господствующему мнѣнію надо было приводить доказательства». И въ результатѣ характеристика революціи потребовала отъ Тэна трехъ томовъ, вышедшихъ подъ общимъ заглавіемъ: «la Révolution». Первый изъ нихъ вышелъ въ 1878 г. и былъ посвященъ эпохѣ Учредительнаго собранія — 1789 до сент. 1791 — и такъ какъ знаменіемъ этого времени была анархія снизу и безвластіе сверху, то Тэнъ озаглавилъ его «l’Anarchie». На этой анархической почвѣ свободно разыгрался произволъ и деспотизмъ якобинцевъ. Но такъ какъ якобинцы не сразу овладѣли властью, и имъ пришлось вести борьбу съ жирондинцами, то Тэнъ озаглавилъ второй томъ революціи: «la Conquête jacobine» — завоеваніе якобинцами, завершившееся 2 іюня 1793 г.; а третій томъ — «le Gouvernement Révolutionnaire» — правительствомъ террора. Эти два тома вышли въ 1881 и въ 1885 годахъ.
1. Предшественники Тэна
Самымъ крупнымъ изъ историческихъ событій новаго времени по впечатлѣнію, произведенному имъ на современниковъ, и по его послѣдствіямъ для потомковъ, самымъ важнымъ по обширности его вліянія и по практическому его значенію нужно, конечно, признать французскую революцію конца ХѴІІІ-го вѣка; въ отличіе отъ другихъ аналогическихъ по названію явленій въ исторіи Франціи, ее называютъ великой революціей. Это событіе было завершеніемъ всей предшествовавшей исторіи этой страны и послужило основаніемъ для дальнѣйшей ея исторіи; оно было причиной возрожденія всей юго-западной части европейскаго материка, внесло новыя идеи и учрежденія въ общеевропейскую жизнь и оставило неизгладимыя черты на современной цивилизаціи. Поэтому, безъ изученія и безъ свободной отъ предразсудковъ оцѣнки французской революціи нельзя вѣрно понять ни прошлой, ни современной исторіи Франціи, нельзя вникнуть въ причины, опредѣлившія исторію значительной части европейскихъ государствъ въ XIX вѣкѣ, нельзя, наконецъ, дать себѣ яснаго отчета о движеніи нашей духовной жизни и стоять на уровнѣ современной цивилизаціи.
Но изученіе и оцѣнка историческихъ событій всегда сопряжены съ значительными затрудненіями. Съ литературнымъ и художественнымъ произведеніемъ легко познакомиться; оно представляется цѣльно и непосредственно эстетическому чувству читателя или зрителя. Даже если подступаешь къ нему съ предубѣжденіями, оно постепенно беретъ свое и иногда безсознательно увлекаетъ критика за тѣсныя рамки школы или преданій. Историческія же событія представляются наблюдателю не непосредственно; ихъ можно изучать лишь въ зеркалѣ, въ которомъ они отражаются, т.-е. съ помощью какого-нибудь историческаго сочиненія. Но дѣло въ томъ, что никакое историческое сочиненіе не можетъ быть дѣйствительнымъ зеркаломъ событій, т.-е. механическимъ, пассивнымъ отраженіемъ ихъ, ибо всякое сочиненіе есть не только дѣло индивидуальнаго творчества, но и плодъ той эпохи, той теоріи, того міровоззрѣнія, подъ вліяніемъ котораго писалъ историкъ. И нигдѣ это явленіе не обнаруживается такъ ясно, какъ въ литературной исторіи французской революціи. Во всѣхъ замѣчательныхъ сочиненіяхъ объ этомъ событіи мы видимъ послѣдовательный отголосокъ тѣхъ политическихъ теорій и стремленій, тѣхъ надеждъ и настроеній, которыя пережило французское или европейское общество въ XIX вѣкѣ. Кто незнакомъ съ богатой умственной жизнью этого общества, съ вліяніемъ, которое оно имѣло на современныхъ историковъ, и съ интересами, въ виду которыхъ послѣдніе приступали къ своей литературной дѣятельности, — тотъ не будетъ имѣть ключа къ ихъ произведеніямъ. Историческій процессъ, начавшійся съ французской революціи, продолжаетъ совершаться, и каждый моментъ этого процесса отражался въ особомъ опредѣленномъ взглядѣ на французскую революцію и различныхъ ея дѣятелей, и служилъ особой точкой отправленія для извѣстныхъ историковъ революціи.
Вслѣдствіе этого, для изученія великаго событія, о которомъ мы завели рѣчь, недостаточно простого знакомства съ сочиненіями, въ которыхъ оно описано. Необходимо каждое изъ такихъ сочиненій оторвать, такъ сказать, отъ почвы, на которой оно выросло, изучить среду, отразившуюся на историкѣ, познакомиться съ его идеалами и стремленіями, найти его уголъ зрѣнія, чтобы ясно понять распредѣленіе свѣта и тѣни въ его картинѣ. Однимъ словомъ, необходимъ критическій разборъ каждаго изъ этихъ произведеній.
Справедливость этихъ замѣчаній легко доказать на каждомъ изъ наиболѣе извѣстныхъ сочиненій о французской революціи, на сочиненіяхъ Тьера, Минье, Луи Блана, Мишле, Зибеля, Дю- вержье-де-Горанна и Кине. Всѣ названныя здѣсь нами произведенія знаменуютъ собою различныя эпохи, пережитыя французскимъ обществомъ послѣ революціи, и отражаютъ на себѣ различные моменты внутренней исторіи этого общества отъ возстановленія легитимной монархіи до владычества народнаго избранника, Наполеона III. Всѣ авторы приведенныхъ сочиненій (за исключеніемъ автора вышеупомянутой нѣмецкой исторіи революціи) принадлежали въ свое время къ оппозиціи, ихъ сочиненія являются, такимъ образомъ, выраженіемъ взглядовъ оппозиціонной части общества, той части, которая своимъ неудовольствіемъ подготовляла предстоявшій переворотъ и которой было суждено господствовать въ послѣдовавшемъ затѣмъ періодѣ. Такъ, Тьеръ является представителемъ либеральной журналистики съ революціоннымъ оттѣнкомъ, которая содѣйствовала сверженію монархіи легитимизма. Луи Блана и Мишле можно считать представителями двухъ главныхъ оппозиціонныхъ стремленій, подкопавшихъ силу и популярность конституціонной монархіи Людовика-Филиппа — оппозиціи соціалистической и оппозиціи демократическо-республиканской. Наконецъ, сочиненія Дювержье-де-Горанна и Кине, вышедшія въ 1867 и 1866 годахъ, указываютъ на двоякую оппозицію въ французскомъ обществѣ противъ безотвѣтственнаго представителя народовластія — на оппозицію, исходившую изъ круговъ, оставшихся вѣрными преданіямъ парламентарной монархіи, и, съ другой стороны, на оппозицію, желавшую возстановить народовластіе въ республиканскихъ формахъ. При этомъ нельзя не обратить вниманіе на то, что единственное французское сочиненіе, разсматривавшее революцію съ точки зрѣнія конституціонной монархіи, вышло въ то время, когда эта монархія перестала существовать во Франціи; да и это сочиненіе представляетъ только сжатый анализъ общаго хода французской революціи, а не послѣдовательный разсказъ событій, такъ что за изложеніемъ революціи съ парламентарной точки зрѣнія мы должны обратиться къ сочиненію Зибеля, первый томъ котораго вышелъ около того же времени (1853).
Вслѣдствіе такой солидарности названныхъ историковъ съ извѣстными стремленіями современнаго имъ общества, задача ихъ очень усложнилась. Каждый изъ нихъ имѣлъ въ виду не только событія и людей прошлаго, но, можно сказать, столько же людей настоящаго, и желалъ воспользоваться историческимъ матеріаломъ, чтобы дать урокъ современникамъ, ободрить однихъ, запугать другихъ. Такъ, Тьеръ и Минье желали доказать господствовавшимъ легитимистамъ, что революція — не заблужденіе и не преступленіе, что якобинская диктатура была вызвана борьбой съ внутреннею реакціей и иностраннымъ нашествіемъ, и что ужасы террора были спасеніемъ Франціи. Луи Бланъ стремился доказать способомъ гегелевской діалектики, что исторія человѣчества ведетъ къ установленію коммунизма, что французская революція была началомъ новой блаженной эры, и что тѣ изъ вождей революціи, которые наиболѣе сдѣлали для осуществленія братскаго идеала, должны считаться благодѣтелями человѣчества. Вдохновленная книга Мишле является реакціей республиканскаго идеализма противъ кровавой диктатуры, и реакціей демократическаго народничества противъ аристократіи вождей. Въ его изображеніи революція представлена стремительнымъ потокомъ, ринувшимся изъ нѣдръ народной жизни, поднимавшимъ и уносившимъ по своей волѣ честолюбивыхъ маріонетокъ, думавшихъ управлять потокомъ по своимъ узкимъ взглядамъ — и на счетъ этихъ «маріонетокъ» отнесено въ изложеніи Мишле все кровавое, все своекорыстное, все, что оскорбляетъ приверженца гуманности и свободы.
Наконецъ, историки, преданные принципамъ парламентарной монархіи, изучали революцію для того, чтобы изслѣдовать основаніе и условія конституціоннаго порядка, и показать, по какимъ причинамъ и вслѣдствіе какихъ ошибокъ этотъ порядокъ не установился во Франціи въ концѣ ХѴІІІ-го вѣка. Сочиненіе Зибеля имѣло, кромѣ того, задачею выяснить истинное отношеніе революціонной Франціи къ остальной Европѣ и, вопреки увѣреніямъ французскихъ историковъ, доказать, что ужасы якобинской диктатуры были излишними, такъ какъ не Европа угрожала Франціи, а революція вызвала на борьбу Европу, и что не терроръ спасъ Францію, такъ какъ европейская коалиція потерпѣла неудачу не вслѣдствіе пораженія, а вслѣдствіе разлада союзниковъ, противоположности ихъ интересовъ и неспособности вождей.
Уже это краткое указаніе основной задачи вышеупомянутыхъ историковъ даетъ возможность представить себѣ, какъ своеобразно долженъ былъ сложиться у каждаго изъ нихъ общій взглядъ на революцію, и какъ, вслѣдствіе этого, въ ихъ сочиненіяхъ извѣстныя стороны и вопросы должны были выступить на первый планъ, другіе, напротивъ, стушевываться, нѣкоторые дѣятели оказаться героями, другіе же встрѣтили равнодушіе или строгое осужденіе. Такъ, героями Тьера становятся всѣ энергическіе сподвижники революціи — организаторы, умѣвшіе воспользоваться властью, и побѣдоносные полководцы, покрывшіе славой возродившуюся Францію; героями Луи Блана — іеро- фанты, постигнувшіе тайну исторіи, и жрецы новаго порядка, не дрогнувшіе передъ кровью и жертвами; любимцемъ конституціонныхъ историковъ долженъ былъ сдѣлаться тотъ, кто одинъ постигъ истинныя условія порядка, примиряющаго свободу съ монархіей, и кто одинъ былъ способенъ руководить революціей и остановить ее во-время — графъ Мирабо; героемъ же исторической поэмы Мишле является какой-то сказочный богатырь, безплотный и неосязаемый для читателя, но вездѣ присущій и всемощный — французскій народъ, безъ вождей, безъ партій, безъ аристократическихъ и образованныхъ слоевъ, вдохновленный какъ бы единою думой.
Такимъ образомъ, сочиненія всѣхъ названныхъ историковъ, преимущественно же тѣ, которыя написаны до 1848 года, отличаются болѣе или менѣе одною общею чертой — апологетическимъ характеромъ изложенія. Цѣлью каждаго изъ историковъ была защита какой-нибудь идеи или партіи въ исторіи революціи, защита, становившаяся въ то же время обвиненіемъ противниковъ той идеи или той партіи, которыя пользовались сочувствіемъ автора; изъ этой цѣли, далѣе, вытекала необходимость объяснить, почему такая-то идея или партія, несмотря на свою правоту, не восторжествовала или пала послѣ кратковременнаго торжества. Такое отношеніе историка къ своей задачѣ имѣло свое основаніе и извѣстную цѣлесообразность. Оно вызывалось какимъ-нибудь практическимъ вопросомъ, занимавшимъ современное общество, или желаніемъ историка противодѣйствовать какимъ-нибудь предразсудкамъ и ложнымъ взглядамъ, распространившимся насчетъ революціи или извѣстныхъ дѣятелей той эпохи.
Между тѣмъ французская революція, какъ и всякое другое историческое событіе, требовала прежде всего объективнаго научнаго изученія. Различныя субъективныя воззрѣнія на революцію — хотя, конечно, никогда не утратятъ вполнѣ своего значенія, — должны уступить все болѣе и болѣе мѣста чисто научному разсмотрѣнію, которое одно можетъ привести къ единству разнорѣчивыя и нерѣдко противоположныя мнѣнія, привести, такъ сказать, къ одному знаменателю различныя субъективныя воззрѣнія, дать извѣстное мѣрило для оцѣнки ихъ. Научное же разсмотрѣніе французской революціи прежде всего обусловливается требованіемъ, чтобы изучалась она какъ историческое событіе, корни котораго теряются въ глубинѣ предшествовавшихъ вѣковъ, ходъ, характеръ и цѣль котораго опредѣляются ходомъ и свойствомъ всей исторіи французскаго народа. Только когда будетъ достаточно выяснена вся связь между революціей и произведшей ее исторіею, можно будетъ съ нѣкоторою увѣренностью опредѣлить вліяніе второстепенныхъ ея элементовъ, которые давали ей извѣстный историческій колоритъ, и взвѣсить значеніе тѣхъ болѣе или менѣе случайныхъ обстоятельствъ, которыя видоизмѣняли основной ходъ революціи. Только тогда можно будетъ съ достаточною объективностью оцѣнивать идеи, стремленія и всю индивидуальную дѣятельность вождей и жертвъ революціи, можно будетъ судить о настоящихъ причинахъ успѣха и гибели той или другой партіи, — снимать осужденіе, произносить приговоры и взвѣшивать мѣру личной отвѣтственности.
Итакъ, научная постановка исторіографіи французской революціи зависитъ отъ сознанія тѣсной связи между этимъ событіемъ и предшествовавшей ему исторіей. А этому сознанію чрезвычайно мѣшало укоренившееся глубоко убѣжденіе, что революція была полнымъ разрывомъ съ прошлымъ, что Франція послѣ 1789 года не представляетъ ничего общаго съ Франціей при старой монархіи. Такое убѣжденіе сложилось не только подъ впечатлѣніемъ страшныхъ потрясеній и коренныхъ перемѣнъ, послѣдовавшихъ во всей Европѣ вслѣдъ за переворотомъ 1789 года, но было главнымъ образомъ слѣдствіемъ того энтузіазма, который воодушевлялъ и самихъ дѣятелей французской революціи, и ихъ современниковъ. Благодаря этому энтузіазму, охватившему съ такою порывистой силой такую обширную массу людей различныхъ классовъ и національностей, на французскую революцію стали смотрѣть, какъ на источникъ обновленія и новой жизни — не только для Франціи, но и для всего человѣчества. Этотъ взглядъ раздѣляли съ французами многіе изъ политическихъ противниковъ ихъ; вспомнимъ слова, сказанныя уже немолодымъ въ то время Гёте прусскимъ офицерамъ въ критическій день отступленія прусской арміи передъ революціонными войсками у Вальми: «Сегодня начинается новая эра для человѣчества; вы, господа, можете сказать, что присутствовали при ея зарожденіи».
Чѣмъ сильнѣе было одушевленіе, вызванное революціей, и чѣмъ, съ другой стороны, было глубже ожесточеніе противъ нея, тѣмъ менѣе какъ приверженцы, такъ и враги ея были расположены отыскивать ея связь съ прошедшимъ, объяснять ее предшествовавшимъ историческимъ развитіемъ — одни изъ опасенія умалить заслуги революціи, другіе — изъ страха оправдать ее. Но по мѣрѣ удаленія отъ событій 1789 года, по мѣрѣ охлажденія революціоннаго энтузіазма и забвенія страданій и попранныхъ революціей интересовъ, должна была постепенно проявиться потребность изучать французскую революцію съ исторической точки зрѣнія. Приведеніе этой потребности къ ясному сознанію есть безсмертная заслуга Токвиля. Онъ доказывалъ, что французская революція представляетъ собою не столько разрывъ съ историческимъ прошедшимъ Франціи, сколько послѣдовательное его завершеніе и дальнѣйшее его развитіе въ данномъ искони направленіи. Это положеніе, которое въ настоящее время можно принять трюизмомъ, имѣло въ свое время значеніе великаго научнаго открытія. Заслуга Токвиля въ этомъ отношеніи такъ значительна, что съ его сочиненія: «Старый порядокъ и революція», вышедшаго въ 1856 году, можно начать новый періодъ въ исторіографіи французской революціи. Впрочемъ, основная идея этого сочиненія, имѣвшаго такое вліяніе на изученіе революціи — идея объ исторической преемственности французской революціи — была высказана Токвилемъ еще за 20 лѣтъ предъ тѣмъ, правда, въ статьѣ, написанной для иностраннаго журнала и мало извѣстной во Франціи{3}. Идея о преемственности французской революціи, о неразрывной связи историческаго движенія въ до-революціонной и обновленной Франціи, эта идея, безъ которой невозможно настоящее пониманіе ни исторіи Франціи, ни значенія революціи, навсегда будетъ связана съ именемъ Токвиля; но справедливость требуетъ не упускать изъ виду, что одновременно съ нимъ и другіе ученые направляли свои изслѣдованія къ разъясненію тѣхъ же мыслей. Сознаніе въ необходимости изучать французскую революцію въ связи съ предшествовавшей исторіею подготовлялось двумя различными стремленіями исторической науки во Франціи. Съ одной стороны, ученые, изучавшіе раннія эпохи французской исторіи, стали подмѣчать родственныя, аналогическія черты между нѣкоторыми событіями этихъ эпохъ и великой революціей и стали слѣдить за ростомъ того политическаго элемента, который произвелъ переворотъ 1789 года. Съ другой стороны, писатели, изучавшіе революцію или общество, непосредственно вышедшее изъ нея, раскрывали въ послѣднемъ черты, стремленія и идеи, чрезвычайно сходныя съ состояніемъ, съ стремленіями и понятіями общества въ предшествовавшій періодъ. Въ первомъ отношеніи особенное вниманіе слѣдуетъ обратить на изслѣдованія Огюстена Тьерри, преимущественно же на его сочиненіе: «Essai sur l'Histoire de la Formation et du Progrès du Tiers Etat», вышедшее въ 1853 году; во второмъ отношеніи — на непосредственнаго предшественника Токвиля — Родо. Задолго до книги Токвиля, — о «Старомъ порядкѣ», появилось сочиненіе Родо о томъ же предметѣ, въ которомъ въ первый разъ устройство и положеніе до-революціонной Франціи подверглись серьёзному историческому анализу {4}). Авторъ этого сочиненія пріобрѣлъ извѣстность какъ горячій защитникъ того же принципа децентрализаціи и мѣстной свободы, который составлялъ задушевную цѣль всѣхъ стремленій и научныхъ занятій Токвиля. Родо не только считалъ, подобно Токвилю, децентрализацію необходимымъ условіемъ для установленія свободы, но и единственнымъ средствомъ для достиженія въ будущемъ величія со стороны Франціи, которая по его мнѣнію низко пала. Глубокій интересъ къ вопросу о централизаціи и ея историческому развитію во Франціи навелъ какъ Токвиля, такъ и Родо на изученіе старой монархіи и ея борьбы съ феодальными остатками мѣстной самостоятельности; но если знаменитый авторъ «Демократіи въ Америкѣ» при этомъ держится на строго научной почвѣ, и у него только изрѣдка пробивается элегическое сожалѣніе о погибшемъ строѣ, заключавшемъ въ себѣ среди феодальныхъ развалинъ зародыши свободныхъ учрежденій, Родо увлеченъ тенденціей за предѣлы научнаго безпристрастія, и, смѣшивая рутинную и эгоистическую привязанность къ привилегіямъ, сохранившимся отъ феодальной раздробленности, съ стремленіями къ свободѣ и мѣстному самоуправленію, нерѣдко подаетъ руку писателямъ-легитимистамъ, которые проводятъ мысль, что революція была гибельна для свободы, ибо разрушила учрежденія, заключавшія въ себѣ богатые задатки для развитія политической и мѣстной свободы.
Послѣ выхода сочиненія Токвиля о «Старомъ порядкѣ», интересъ къ этому предмету еще болѣе усилился и вызвалъ нѣсколько изслѣдованій въ томъ же направленіи. Укажемъ на сочиненіе Буато{5} о «Состояніи Франціи до 1789 года», вышедшее въ 1861 году, авторъ котораго старается, по слѣдамъ Токвиля, прослѣдить развитіе централизаціи при старомъ порядкѣ и описать ея органы и учрежденія, но съ большимъ сочувствіемъ къ ней, доказывая, въ противоположность своему предшественнику Родо, несостоятельность историческихъ учрежденій, сохранившихся до XVIII вѣка. Особенное значеніе имѣютъ, кромѣ того, въ сочиненіи Буато тѣ главы, въ которыхъ авторъ подвергъ тщательному изученію, на основаніи статистическихъ данныхъ, состояніе духовенства и религіозныхъ корпорацій во Франціи при Людовикахъ XV и XVI.
Изученіе французскаго общества передъ самой революціей, его политическихъ идеаловъ и стремленій, его надеждъ, жалобъ и требованій, составляетъ предметъ сочиненія Шассена о «Духѣ Революціи» {6}). Авторъ его задался мыслью охарактеризовать Францію наканунѣ революціи съ помощью инструкцій и полномочій, данныхъ избирателями депутатамъ, отправлявшимся въ собраніе генеральныхъ штатовъ; но онъ не ограничился этимъ, а частыми отступленіями объясняетъ различныя черты французскаго народа и правительства, отразившіяся потомъ на ходѣ самой революціи, напр., пренебреженіе къ индивидуальной свободѣ, вліяніе мелкой провинціальной интеллигенціи — стряпчихъ, нотаріусовъ и т. и. — на простой народъ и пр. Наконецъ, мы считаемъ необходимымъ упомянуть о спеціальномъ сочиненіи, о «Провинціальныхъ собраніяхъ при Людовикѣ XVI», Леонса де-Лаверня, пріобрѣтшаго извѣстность своимъ изслѣдованіемъ о вліяніи революціи на положеніе французскаго земледѣлія. Сочиненіе Лаверня, написанное на основаніи протоколовъ этихъ провинціальныхъ собраній, чрезвычайно поучительно, во-первыхъ потому, что очень наглядно рисуетъ экономическое состояніе провинцій и недостатки мѣстной администраціи; во-вторыхъ, представляетъ въ новомъ свѣтѣ привилегированные классы наканунѣ революціи — ихъ либерализмъ, готовность къ жертвамъ и охоту заниматься мѣстной администраціей. Неудивительно, что авторъ увлекся привлекательной картиной, имъ нарисованной, и слишкомъ поддался вѣрѣ въ жизненность и способность къ улучшенію стараго режима.
Подъ вліяніемъ такихъ изслѣдованій прежнее пренебреженіе къ историческому способу объясненія, прежнія догматическія или полемическія воззрѣнія на революцію должны были все болѣе и болѣе уступать мѣсто болѣе строгому, научному методу. Не въ однихъ только спеціальныхъ сочиненіяхъ стало проявляться желаніе пролить свѣтъ на революцію посредствомъ изученія старой Франціи, но самые историки революціи все болѣе и болѣе проникались убѣжденіемъ въ необходимости завязать историческую нить, прерванную ихъ предшественниками, и искать точку опоры для своего изложенія не въ догматическихъ и политическихъ принципахъ, а въ генетическомъ методѣ изложенія. Если первые историки революціи исходятъ изъ мнѣнія, что революція порождена злоупотребленіями, промахами и даже преступленіями правительственныхъ лицъ эпохи Людовиковъ XV и XVI, и довольствуются тѣмъ, что въ видѣ введенія къ своему разсказу нѣсколькими рѣзкими штрихами набрасываютъ картину финансоваго кризиса, придворной расточительности и аристократическихъ предразсудковъ, то слѣдующіе за ними историки даютъ все болѣе и болѣе мѣста этому введенію и захватываютъ все глубже и глубже явленія, вызвавшія революцію и опредѣлившіяся ходъ и характеръ. Интересно, напр., сравнить краткій очеркъ «нравственнаго и политическаго состоянія Франціи въ концѣ XVIII в.», съ котораго Тьеръ начинаетъ свое изложеніе французской революціи, похожій скорѣе на завѣсу, скрывающую отъ нетерпѣливаго зрителя начало захватывающей драмы, чѣмъ на историческое введеніе — съ тѣмъ тщательнымъ научнымъ изслѣдованіемъ, съ помощью котораго Зибель подготовляетъ читателя къ пониманію изучаемаго имъ переворота. Не довольствуясь сжатымъ, но чрезвычайно поучительнымъ описаніемъ экономическаго состоянія, поземельной собственности и администраціи наканунѣ революціи, Зибель разсматриваетъ ее какъ звено въ величественномъ историческомъ процессѣ, общемъ всей западной Европѣ, начиная съ эпохи реформаціи. Такой пріемъ, конечно, совершенно понятенъ со стороны ученаго, вышедшаго изъ школы, воспитанной на философіи и привыкшей къ универсальному пониманію явленій и въ то же время къ критическому объективному методу; онъ вполнѣ естествененъ со стороны иностраннаго историка, не принадлежащаго ни къ одной изъ партій, спорящихъ изъ-за наслѣдія революціи; но подобное явленіе встрѣчаемъ мы и среди французской исторіографіи, если сопоставимъ раннихъ историковъ революціи съ позднѣйшими. Мы замѣчаемъ желаніе справляться съ исторіею, или ссылаться на нее даже у такихъ писателей, которые — по своей ближайшей цѣли или по характеру своего ума — склонны къ догматическимъ разсужденіямъ и отвлеченнымъ пріемамъ. Очень поучительно въ этомъ отношеніи сочиненіе Кине и сравненіе его пріемовъ съ пріемами Мишле, съ которымъ у него такъ много общаго въ политическихъ убѣжденіяхъ и въ основномъ взглядѣ на революцію. Мишле, какъ извѣстно, написалъ средневѣковую исторію Франціи, которую во многихъ отношеніяхъ можно назвать классической; онъ обладаетъ необыкновенною способностью вживаться въ эпоху и посредствомъ богатаго воображенія воспроизводить ее передъ читателемъ во всемъ ея историческомъ колоритѣ; тѣмъ не менѣе, когда онъ приступилъ къ эпохѣ революціи, онъ такъ увлекся ею, что все прошедшее Франціи задернулось передъ нимъ какъ бы густою завѣсой; если онъ касается его, то только для того, чтобы показать всю противоположность его принциповъ жизненному духу новой эры. Онъ говоритъ, напр., о христіанствѣ, какъ о религіи до-революціонной Франціи; революція, по его мнѣнію, исходитъ изъ началъ, діаметрально-противоположныхъ тому, что онъ считаетъ сущностью христіанства. Совершенно иначе смотритъ Кине на связь революціи и начавшагося съ нея историческаго періода съ до-революціонной эпохой. Конечно, на него въ этомъ отношеніи имѣло сильное вліяніе разочарованіе революціей 1848 года и трагическая судьба второй республики, завершившаяся въ промежутокъ между сочиненіями двухъ друзей. Кине обратился къ изученію первой революціи не для того, чтобы съ юношескимъ энтузіазмомъ Мишле ее идеализировать, а чтобы «открыть и познать, почему столько и такихъ безмѣрныхъ усилій, столько принесенныхъ жертвъ, такая чудовищная трата людей оставили послѣ себя такіе еще несовершенные и уродливые результаты»? Его отвѣтъ заключается въ томъ, что главная вина на сторонѣ старой Франціи.
Онъ вооружается противъ писателей, которые не принимали въ разсчетъ всѣхъ преградъ, поставленныхъ этой до-революціонной Франціей на пути развитія новой, и которые поэтому видѣли «по сю сторону 1789 года одну только ложь, а по ту — одну только правду». Но каково бы ни было его побужденіе, Кине не хочетъ допустить, чтобы 1789 годъ представлялся какими-то непроходимыми «Пиренеями». Онъ вооружается противъ пріема дѣлать изъ революціи «изолированный пунктъ во времени безъ отношенія къ прошедшему — эпоху, колеблющуюся въ пустомъ пространствѣ, не прикрѣпленную къ предшествовавшимъ эпохамъ», а потомъ привлекать къ отвѣтственности «человѣческій духъ», какъ-будто онъ виновенъ въ этомъ ненормальномъ зрѣлищѣ. «Революція, — говоритъ Кине, — какъ всякое другое событіе, въ связи съ тѣмъ, что ей предшествовало; она находится подъ бременемъ прошлаго. Часто она его воспроизводитъ, даже когда борется съ нимъ. Не видѣть этой связи, — значитъ, отрицать самую душу исторіи».
Вліяніе историческаго метода еще болѣе отразилось на сочиненіи знаменитаго бельгійскаго историка-философа Лорана. Этотъ ученый, прослѣдившій съ изумительной начитанностью и неизмѣнной бодростью мысли весь необъятный процессъ развитія человѣчества отъ первыхъ зачатковъ гражданственности, въ Индіи и Египтѣ до нашихъ дней, не могъ не воспользоваться уроками исторіи, когда приступилъ къ изложенію революціи. Притомъ его принадлежность къ бельгійскому народу, его, такъ сказать, международное положеніе должно было его предрасполагать къ болѣе безпристрастному, объективному воззрѣнію и избавить отъ нѣкоторыхъ патріотическихъ увлеченій французскихъ историковъ. Такъ напр., останавливаясь надъ вопросомъ, почему революція не имѣла результатомъ установленіе свободы, онъ указываетъ на то, что стремленіе къ равенству, къ народовластію въ смыслѣ господства массъ, получило преобладаніе надъ стремленіемъ къ обезпеченію индивидуальной свободы, которое въ началѣ революціи выразилось въ деклараціи правъ человѣка, и объясняетъ это тѣмъ, что латинскій или галло-римскій элементъ французскаго народа, пропитанный преданіемъ демократической имперіи Рима, взялъ перевѣсъ надъ элементомъ индивидуальной свободы, внесеннымъ германскими завоевателями. Такимъ образомъ, Лоранъ, разбирая элементы обоготворяемой имъ революціи, относитъ лучшій и плодотворнѣйшій изъ этихъ элементовъ на долю вліянія германской расы, которое совершенно отрицается или порицается современными французскими историками, конечно, не вслѣдствіе научныхъ мотивовъ. Лорана въ этомъ случаѣ нельзя осуждать за слишкомъ рѣзкое разграниченіе характеровъ расы; онъ не только имѣлъ за себя авторитетъ Монтескьё и другихъ историковъ XVIII столѣтія, но демократическихъ историковъ ХІХ-го вѣка, которые, прославляя уравнивавшую дѣятельностъ королевской власти и ея союзъ съ демократіей, видѣли въ ихъ борьбѣ съ феодальной аристократіей противодѣйствіе туземнаго гальскаго элемента чуждому — германскому, и готовы были повторить возгласы Сіеза, предлагавшаго прогнать варваровъ назадъ въ ихъ зарейнскія дебри.
Но, съ другой стороны, доктрина, что прогрессивное развитіе человѣчества ведетъ къ превращенію христіанства въ теизмъ и гуманитарную религію будущаго, — доктрина, которой придерживается Лоранъ и которая находитъ обильную пищу въ мѣстныхъ бельгійскихъ условіяхъ, — увлекла его до тенденціозной разработки французской революціи. Бельгія была обязана этой революціи своимъ обновленіемъ, но, вслѣдствіе большей прочности ея средневѣковыхъ учрежденій, бурный переворотъ раскололъ, такъ сказать, эту страну и ея населеніе на двѣ равныя враждебныя части, — либеральную, которая любитъ французскую революцію, какъ свою колыбель, — и клерикальную, которая ненавидитъ ее главнымъ образомъ какъ манифестацію анти-религіознаго духа. Такъ какъ все направленіе правительственной дѣятельности въ странѣ зависитъ отъ хода этой борьбы, то понятно, что либералы Бельгіи подчиняютъ торжеству надъ клерикализмомъ всѣ прочіе интересы. И для Лорана исторія революціи служитъ главнымъ образомъ оружіемъ противъ опаснаго врага. Защищая революцію или критикуя ее, онъ постоянно имѣетъ въ виду зоркое око бельгійскихъ клерикаловъ, которые болѣе, чѣмъ гдѣ-либо, овладѣли печатью и воспитаніемъ молодежи. При такомъ положеніи дѣла нѣтъ мѣста для объективной точки зрѣнія.
Въ одномъ только Лоранъ соглашается съ своими противниками, а именно въ томъ, что революція была выраженіемъ философскаго анти-христіанскаго духа, и онъ возвращается къ воззрѣніямъ французскихъ писателей ХѴІІІ-го вѣка, которые видѣли въ борьбѣ съ церковью свою главную задачу.
Вслѣдствіе этого у Лорана нѣтъ достаточно досуга и охоты, чтобы обращаться къ исторіи, предшествующей революціонной эпохѣ, и даже тамъ, гдѣ онъ прибѣгаетъ къ историческимъ объясненіямъ, они не всегда удовлетворительны. Такъ напримѣръ, хотя онъ и рѣзко протестуетъ противъ преувеличенія со стороны историковъ вліянія климата и расы на духовное развитіе народовъ{8}, — однако онъ самъ сводитъ противоположность деспотическаго народовластія и индивидуальной свободы къ различію духа галло-римской и германской расъ, не обращая достаточнаго вниманія на общій ходъ французской исторіи, враждебный развитію индивидуальной свободы.
Лоранъ отчасти правъ, объясняя ненависть къ французскому дворянству во время революціи и необузданность демократической реакціи характеромъ этого дворянства, но онъ не указываетъ, подъ вліяніемъ какихъ историческихъ условій образовалась французская аристократія, и почему у дворянъ «властолюбіе и презрѣніе къ низшимъ сословіямъ были гораздо сильнѣе, чѣмъ любовь къ свободѣ».
Отлично выясняетъ Лоранъ характеръ королевской власти во Франціи и предостерегаетъ читателей отъ односторонности уважаемаго имъ Огюстена Тьерри, «напрасно прославлявшаго старинныхъ королей, какъ защитниковъ равенства, какъ представителей парода, для него только трудившихся, тогда какъ единственной цѣлью ихъ была власть. Въ другомъ мѣстѣ своего сочиненія Лоранъ выражаетъ сожалѣніе, что короли не послѣдовали совѣтамъ философовъ. «Если бы королевская власть, — говоритъ Лоранъ, — послушалась этихъ врачей и пророковъ, она предотвратила бы революцію, отмѣнивши злоупотребленія стараго порядка», какъ будто сущность того историческаго переворота, который обнаружился въ революціи, заключался только въ отмѣнѣ злоупотребленій, а не въ перемѣщеніи власти. Несмотря однако на нѣкоторыя недомолвки и отступленія отъ историческаго метода въ угоду доктринѣ, сочиненіе Лорана представляетъ рѣдкое соединеніе философскаго и историческаго объясненія французской революціи и можетъ служить убѣдительнымъ доказательствомъ необходимости объяснять это событіе генетически.
2. Тэнъ и революція 1789 года
Изъ нашего краткаго обзора исторіографіи французской революціи читатель можетъ убѣдиться, что въ ней преобладала идеализація революціи вообще, или извѣстныхъ ея дѣятелей. Эта идеализація революціи проистекала изъ политическихъ страстей и служила орудіемъ политическихъ партій. Подъ ея вліяніемъ молодые французы уже въ школѣ становились поклонниками революціи 1789 года. Молодой Тэнъ въ этомъ отношеніи представляетъ собою замѣчательное и рѣдкое исключеніе. Даже въ вихрѣ революціи 1848 года Тэнъ, несмотря на свою молодость, сохранилъ полное самообладаніе. — «Когда въ 1849 года, бывши двадцати-одного года, я очутился избирателемъ, — пишетъ Тэнъ, — я былъ въ крайнемъ затрудненіи: мнѣ приходилось выбирать 15 или 20 депутатовъ, и, сверхъ того, по французскому обычаю, я долженъ былъ не только избирать лица, но и выбирать между политическими системами. Мнѣ предлагали сдѣлаться роялистомъ или республиканцемъ, демократомъ или консерваторомъ, соціалистомъ или бонапартистомъ; я не принадлежалъ ни къ какой партіи, я просто не имѣлъ никакого взгляда и иногда я завидовалъ всѣмъ этимъ убѣжденнымъ людямъ».
Не равнодушіе высказалось въ этомъ признаніи Тэна. Его осторожность обусловливалась его аналитическимъ умомъ, его потребностью отчетливаго мышленія и въ особенности его жаждой научнаго знанія. Предметомъ его научной любознательности была въ первое время область литературнаго и художественнаго творчества человѣка. Его не удовлетворялъ господствовавшій до него способъ литературной и художественной критики. Онъ видѣлъ въ проявленіяхъ этой критики личный произволъ и господство субъективныхъ вкусовъ. Онъ былъ убѣжденъ, что какъ все въ природѣ, такъ и творчество человѣка въ словѣ и въ искусствѣ совершается по опредѣленнымъ законамъ, и ему хотѣлось выяснить эти законы.
Цѣлый рядъ блестящихъ трудовъ посвятилъ онъ этой задачѣ и при этомъ убѣдился, что въ основаніи всѣхъ подобныхъ изслѣдованій должна быть положена психологія, и именно опытная психологія. Онъ принялся ее изучать и въ 1870 году выпустилъ свое сочиненіе «Объ умѣ» — (l’Intelligence). Окончивши этотъ трудъ, онъ отправился въ Германію для ея изученія. Онъ былъ особеннымъ поклонникомъ Гёте и Гегеля. Но возгорѣвшаяся лѣтомъ франко-прусская война заставила его вернуться и о продолженіи начатаго имъ труда нечего было и думать. Катастрофа, разразившаяся надъ Франціей, глубоко потрясла Тэна. Когда Парижу стала грозить опасность, Тэнъ выразилъ желаніе вступить въ національную гвардію, но военные врачи не приняли его по состоянію его здоровья. Онъ нашелъ возможность служить своему отечеству другимъ способомъ — перомъ публициста. Возникшій по заключеніи мира вопросъ о государственной организаціи Франціи побудилъ Тэна заняться внутренней политикой, конечно- научнымъ образомъ. Разыгравшаяся на глазахъ Тэна парижская коммуна и опасность, которой она подвергала Францію, окончательно сосредоточили всѣ его мысли и заботы на изученіи недуговъ современной ему Франціи и выясненіи причинъ этихъ недуговъ. Такъ зародилась у него мысль о его знаменитомъ трудѣ — «Les Origines de la France contemporaine» — и онъ сдѣлался историкомъ. «Въ 1871 году, — писалъ онъ нѣсколько лѣтъ спустя въ одномъ частномъ письмѣ, — чтобы уплатить мой долгъ (отечеству) и принести посильную пользу, я сталъ вглядываться ближе въ нашу современную исторію и посѣщать архивы». Его тревожилъ исходъ происходившей на его глазахъ борьбы партій и обнаружившееся въ ней вредное вліяніе всеобщей подачи голосовъ: «Ея одной уже достаточно, чтобы разрушить Францію». Но не эта только наклонность къ «эгалитарной» демократіи пугала Тэна. «Самая суть ума и характера французовъ» въ его глазахъ представляла тревожные симптомы. «Они не склонны къ вниманію, къ пристальному изученію. Они хотятъ, чтобы сейчасъ имъ все было ясно, хотя бы съ рискомъ впасть въ ошибку. Они любятъ витать высоко, хотя бы въ пустомъ пространствѣ. Они не обладаютъ достаточной дозой памяти и воображенія, чтобъ видѣть детали, обстоятельства, громадную сложность живой дѣйствительности. Они словолюбивы и склонны къ риторикѣ. Къ тому же они тщеславны, и имъ больно признаться въ своемъ невѣдѣніи или некомпетентности. Когда имъ что-нибудь приблизительно знакомо, они воображаютъ, что имъ, сверхъ того, извѣстно и все остальное».
Эти недостатки національнаго характера поддерживались ложнымъ школьнымъ воспитаніемъ. Молодые люди, говоритъ Тэнъ, произносящіе въ классѣ риторики рѣчи, и въ классѣ философіи пишущіе «разсужденія, усваиваютъ привычку выводить все а priori. Юридическій факультетъ продолжаетъ развивать этотъ дедуктивный методъ. Никогда у насъ право не выводится изъ реальной исторіи или изъ нравовъ даннаго народа. Эта наклонность къ дедуктивному методу популяризуется журнализмомъ. Нѣтъ ничего легче, какъ написать газетную статью, исходя изъ отвлеченнаго принципа и развивая его послѣдствія. Даже невозможно иначе писать статьи. Всякая статья должна быть утвердительна и приводить къ категоричному выводу. Только тогда ее читаютъ.
«А къ этому присоединяются недостатки мѣстныхъ учрежденій. Вслѣдствіе ненормальной организаціи муниципальнаго порядка (городскихъ и земскихъ учрежденій), индивидуумъ у насъ лишенъ того первоначальнаго политическаго воспитанія, которое ему предоставляетъ Швейцарія, Англія, Бельгія. Наша политическая и административная система даетъ ему всѣ права и отнимаетъ у него всякую возможность примѣнять ихъ. Оттого у него громадныя претензіи и полная политическая неспособность. Ученикъ Итонскаго колледжа, дровосѣкъ въ Иллинойсѣ больше смыслятъ въ политикѣ, чѣмъ большинство нашихъ депутатовъ»{9}.
Чѣмъ живѣе Тэнъ ощущалъ недуги современной ему Франціи, тѣмъ настойчивѣе становилось его желаніе изслѣдовать въ прошломъ ихъ причины. Онъ надѣялся, что его изслѣдованіе будетъ имѣть значеніе консультаціи при постели больного. Чтобы леченіе имѣло успѣхъ, нужно, чтобъ больной сознавалъ свой недугъ. Это сознаніе отниметъ у него охоту искать новыхъ потрясеній.
Тэнъ вѣрилъ въ побѣдоносную силу науки и знанія, вѣрилъ, что строго научный методъ превратитъ и политику въ точную науку. Онъ ставилъ себѣ цѣлью внести посильный вкладъ въ тотъ рядъ изслѣдованій, которыя «по прошествіи полувѣка позволятъ благонамѣреннымъ людямъ пойти далѣе чувствительныхъ впечатлѣній или эгоистическихъ вожделѣній въ общественной жизни отечества».
Полный надеждъ на торжество точной науки въ дѣлѣ устроенія человѣческой жизни, Тэнъ восклицалъ: «Законный владыка міра и будущаго не то, что въ 1789 году называли «Разумомъ» (la Raison), а то, что въ 1878 году разумѣютъ подъ «Наукою».
Тэнъ могъ тѣмъ болѣе разсчитывать на плодотворность научнаго изслѣдованія прошлаго Франціи, что совершенно разочаровался въ достовѣрности наиболѣе популярныхъ историковъ революціи — Тьера и Мишле. О первомъ онъ писалъ графу Мартелю, приславшему ему свое сочиненіе о Тьерѣ{10}: «Вы обнаружили его способъ работать безъ точныхъ копій документовъ, безъ собственноручныхъ и опредѣленныхъ замѣтокъ, лишь по памяти или на основаніи отзыва своего секретаря, съ потребностью быстро достигнуть общаго эффекта, составить повѣствованіе по вкусу массы читателей, съ привычкой не взвѣшивать словъ, довольствоваться приблизительной вѣрностью выраженій, съ очень благоразумной предосторожностью не вставлять въ свой текстъ буквальныхъ цитатъ изъ источниковъ, съ мѣщанскимъ пристрастіемъ къ словамъ возвышеннымъ и неопредѣленнымъ, къ ложному приличію, съ безцеремонностью и беззастѣнчивостью импровизатора, всегда готоваго и всегда банальнаго».
Въ другой разъ Тэнъ писалъ: «Я справлялся у людей, которые знакомы съ способомъ работы Тьера; онъ, повидимому, самъ читалъ мало, заставлялъ читать другихъ и часто довольствовался ихъ извлеченіемъ (résumé); его главной заботою было создать въ головѣ повѣствованіе бѣглое, легкое, пріятное; успѣвши въ этомъ, онъ вечеромъ передавалъ его Минье или Бартелеми Сентъ-Илеру, затѣмъ диктовалъ его ораторскимъ пошибомъ, какъ докладъ съ трибуны, или разсказъ въ салонѣ, сокращая, закругляя, подчиняя точную истину потребности пріятнаго и яснаго разсказа. Необходимо было бы провѣрить его анекдоты».
Тэнъ высоко ставилъ Мишле, какъ писателя, и посвятилъ ему очень сочувственную статью. Но онъ былъ очень невысокаго мнѣнія о его исторіи революціи, познакомившись съ ней ближе: «Я имѣлъ случай убѣдиться, провѣривъ ихъ по документамъ, что нѣкоторыя изъ лучшихъ страницъ Мишле — чистая фантазія, восхитительные узоры, разведенные на исторической канвѣ скудной и сухой — напр. сцена, когда толпа съ торжествомъ вноситъ Марата въ Конвентъ, послѣ его оправданія судомъ»... Вся исторія Мишле, наконецъ, стала представляться Тэну плодомъ воображенія (une oeuvre d’imagination).
А по мѣрѣ того, какъ Тэнъ углублялся въ первоисточники по исторіи революціи, онъ разочаровывался не только въ ея историкахъ, но и въ ней самой: «Французская революція, писалъ онъ, наблюдаемая вблизи и на основаніи подлинныхъ источниковъ, совершенно различна отъ той, которую мы себѣ воображаемъ».
По его собственному признанію, когда онъ началъ заниматься «Старымъ порядкомъ» и революціей, онъ раздѣлялъ господствующее мнѣніе и лишь факты, подлинные историческіе тексты, подробности, изученныя по источникамъ, побудили его измѣнить это мнѣніе.
Выло время, когда онъ съ патріотической гордостью даже вступался за революцію. Сравнивая англійскую революцію съ французской, онъ отдавалъ преимущество послѣдней, потому что она «преобразила Европу», тогда какъ «ваша», т. е. англійская, «принесла пользу только вамъ». Теперь «изученіе документовъ» сдѣлало его идолоборцемъ».
Тэнъ не безъ сожалѣнія оторвался отъ своихъ прежнихъ воззрѣній. Въ политикѣ, говорилъ онъ, мы живемъ въ кругу идей совершенно установленныхъ; и столько же опасно, какъ и непріятно бороться противъ идей и мнѣній, въ которыхъ вся публика воспитана; я самъ раздѣлялъ эти мнѣнія въ началѣ моихъ изысканій и долженъ былъ разстаться съ ними не безъ усилій и не безъ огорченій. По факты, съ которыми познакомился Тэнъ, были слишкомъ краснорѣчивы и убѣдительны. «Для меня теперь ясно, писалъ потомъ Тэнъ, что съ 1828 года и появленія книги Тьера мы живемъ въ добровольной иллюзіи насчетъ революціонной эпохи. Драма, поэзія, философія, болѣе или менѣе гуманитарная, возвеличили всѣхъ этихъ дѣятелей революціи; Робеспьеръ напр. былъ лишь пѣшкой, — плохой литераторъ, говорунъ изъ провинціальной академіи».
Иллюзія, которая разсѣялась для Тэна, когда онъ вглядѣлся въ историческую дѣйствительность, относилась не только къ дѣятелямъ революціи, но и къ самой революціи. Она представлялась ему теперь ошибкой. Ошибкой былъ не самый переворотъ, положившій конецъ старому порядку, но ошибоченъ былъ способъ, посредствомъ котораго переворотъ былъ произведенъ. Возражая одному изъ своихъ критиковъ, Тэнъ пишетъ:
«Вы оправдываете революцію, указывая, что она укоренилась во Франціи и распространилась по Европѣ. Надо сговориться относительно смысла слова революція. Если вы разумѣете подъ этимъ уничтоженіе стараго порядка (произвольной королевской власти и феодализма) — вы совершенно правы: не только во Франціи, но въ большей части Германіи и въ Испаніи старый механизмъ пришелъ въ негодность и его оставалось только выбросить.
«Но эту операцію можно было произвести двумя способами: по англійскому и нѣмецкому способу — по принципамъ Локка и Штейна, или по способу французскому — по принципамъ Руссо. Современная исторія доказываетъ преимущество перваго метода. Во Франціи, гдѣ возобладалъ второй способъ, пришлось не только претерпѣть массовыя убійства (massacres) революціи и кровопролитіе имперіи, но роковыя послѣдствія принциповъ Руссо уцѣлѣли и продолжаютъ развиваться.
«Подъ именемъ народовластія у насъ происходили мятежи, революціи, государственные перевороты, и намъ, вѣроятно, предстоятъ еще такіе же. Подъ именемъ народовластія у насъ установилась чрезмѣрная централизація, вмѣшательство государства въ частную жизнь, всеобщая бюрократія со всѣми ея послѣдствіями. Централизація и всеобщая подача голосовъ — эти двѣ черты современной Франціи обусловливаютъ собою несовершенство ея организаціи — одновременно апоплексической и анемической».
Итакъ, по признанію самого Тэна, разногласіе между нимъ и его противниками сводилось, по существу, къ различію во взглядахъ на такъ называемые принципы 1789 г. «Въ моихъ глазахъ, — пишетъ онъ, — это принципы «общественнаго договора», поэтому они ложны и вредны. Нѣтъ ничего прекраснѣе формулы «свобода и равенство» или, какъ выражается Мишле, сливая ихъ въ одномъ словѣ, — справедливости. Сердце всякаго порядочнаго и неглупаго человѣка говоритъ за нихъ. Но сами по себѣ они такъ неопредѣленны (vagues), что ихъ нельзя принять, не зная предварительно смысла, который имъ придаютъ. И вотъ, примѣненныя къ соціальной организаціи, эти формулы привели въ 1789 году къ узкому, грубому и пагубному представленію о государствѣ».
Еще внушительнѣе отпоръ, который Тэнъ даетъ поклоникамъ принциповъ 1789 г. въ письмѣ къ Леруа-Больё. «Если бы я имѣлъ удовольствіе встрѣтиться съ вами (что было бы для меня большимъ удовольствіемъ), я попытался бы получить отъ васъ опредѣленіе пресловутыхъ принциповъ 1789 г., столь неопредѣленныхъ. Какъ всѣ отвлечённости этого рода, они представляютъ тотъ смыслъ, который въ нихъ вложишь; но если допытываться смысла, который имъ придавали тѣ, кто тогда декретировалъ ихъ, то окажется, что они всѣ сводятся къ догмату народовластія, понятому въ смыслѣ Руссо, т.-е. къ доктринѣ самой анархической и въ то же время самой деспотической, заключающей въ себѣ, съ одной стороны, право возстанія индивидуума противъ государства, даже наилучшимъ образомъ управляемаго и самаго законнаго, съ другой же стороны — право вмѣшательства государства въ самую сокровенную частную жизнь. Это полная противоположность столь мудрымъ идеямъ Локка. Мы до мозга костей проникнуты этимъ старымъ ядомъ; намъ всего недостаетъ — какъ уваженія къ государству, такъ и уваженія къ индивидууму; мы по-очереди, или даже одновременно, соціалисты и революціонеры; вспомните страшное слово Малле дю-Пана: «свобода — вещь навсегда непонятная французамъ!»
Называя два пути, представлявшіеся Франціи въ 1789 году «одинаково открытыми», Тэнъ оговаривается, что это нужно понимать лишь отвлеченно: на самомъ же дѣлѣ, принимая во вниманіе обстоятельства, страсти и идеи, неурожай, нищету крестьянина, свойственную буржуазіи и французамъ зависть, господство надъ умами теоріи «Общественнаго договора», — приходится признать, что законодательство Учредительнаго Собранія и окончательный крахъ были неизбѣжны. Но Тэнъ ставитъ себѣ цѣлью показать, что революціонныя страсти и идеи были зловредны и ложны, и что съ большимъ здравымъ смысломъ и большею честностью можно было достигнуть лучшихъ результатовъ.
«Революція 1789 г., писалъ Тэнъ, потрясла организмъ Франціи; эта революція была первымъ примѣненіемъ политикоэтическихъ идей къ человѣческому общежитію; но политико- экономическая наука была въ 1789 г. едва намѣчена, а ея методъ былъ плохъ: она руководилась лишь апріорнымъ сужденіемъ».
Апріорный методъ, которымъ руководилась революція, загубилъ Францію. «Люди того времени построили свое понятіе о государствѣ съ помощью этого апріорнаго метода. Слѣдствіемъ этого была теорія по существу анархическая, деспотическая и соціалистическая. Вотъ въ чемъ центральный двигатель событій; вотъ гдѣ заразный зародышъ, введенный въ кровь общества страдающаго и глубоко болѣзненнаго, вызвавшій горячку, бредъ и революціонныя судороги. Если это вѣрно, то всѣ осужденія, произнесенныя подъ вліяніемъ воображенія, чувствительности и симпатіи, надъ людьми 89 и 90 годовъ, надъ федераціей, надъ дѣломъ Учредительнаго Собранія, должны быть измѣнены; иллюзіи этихъ людей, ихъ энтузіазмъ, ихъ взаимныя объятія могутъ внушить лишь чувство жалости». Тэнъ сравниваетъ революціонныхъ дѣятелей со слѣпцомъ, который, засунувъ руку въ рѣчной илъ, вытащилъ оттуда змѣю, думая, что это рыба, и торжественно показываетъ ее. Въ 1789 и даже въ 1790 г. много людей порядочныхъ и даже образованныхъ, укушенные змѣей, все еще отказывались вѣрить, что мнимая рыба была змѣей. И все это еще и теперь продолжается. Однимъ изъ печальныхъ наслѣдій революціи и ея апріорнаго метода Тэнъ считаетъ всеобщую подачу голосовъ, которой одной было бы достаточно, чтобы разрушить Францію{11}. «За исключеніемъ случаевъ, внушительно дѣйствующихъ на воображеніе, какъ война 1870 года и уличная битва въ іюнѣ 1848 года, эгалитарно-демократическій инстинктъ, недоброжелательство къ богатымъ людямъ и къ аристократамъ всегда будутъ вліять на всеобщую подачу голосовъ въ радикальномъ направленіи. Вотъ почему я такъ сожалѣю о глупостяхъ, надѣланныхъ въ 1789 году».
Чтобы понять это настроеніе Тэна, нужно вспомнить о времени, которое онъ переживалъ. Это было непосредственно послѣ Коммуны 1871 года, вожди которой своими неистовствами и своими преступленіями — наконецъ своею неспособностью, такъ напоминали Тэну террористовъ 1793 — 4 годовъ {12}). Это было время, когда одинъ изъ вождей торжествующей партіи — недюжинный человѣкъ — Ж. Ферри, восклицалъ въ палатѣ: «Революція — наше Евангеліе». Это значитъ, замѣчаетъ Тэнъ по этому случаю: «запретъ ее осуждать», ибо всякое ея осужденіе разсматривается, какъ оскорбленіе вѣры партіи большинства!
Но не только вожди господствующей партіи находятся подъ гипнозомъ революціи. Бѣда въ томъ, что это гипнозъ всеобщій. «Я совершенно согласенъ съ вами, пишетъ Тэнъ редактору «Соціальной науки» — «мы всѣ болѣе или менѣе революціонеры. Тѣ двѣ тенденціи, которыя Руссо раздувалъ, революція развивала, а наши историки оправдывали, — а именно тенденція анархическая и тенденція деспотическая, проходятъ черезъ всю нашу исторію послѣднихъ 90 лѣтъ. Индивидуумъ относится безъ уваженія къ правительству, а правительство — къ индивидууму. Отсюда много тяжелыхъ послѣдствій. Мы ихъ далеко не исчерпали и грядущее будетъ тяжко для нашихъ дѣтей».
Вначалѣ главнымъ предметомъ критики Тэна является Учредительное Собраніе. Его онъ преимущественно обвиняетъ въ примѣненіи отвлеченныхъ принциповъ къ переустройству Франціи, которое оказалось столь нецѣлесообразнымъ. «Учредительное Собраніе, говоритъ онъ, принесло наиболѣе вреда (la plus funeste). Законодательное собраніе и Конвентъ только продолжали его дѣло, примѣняли его законы. Его система, заимствованная у Руссо, заключалась въ томъ, чтобы превратить Францію въ груду песчинокъ, обособленныхъ и равныхъ между собой. Чтобы ихъ сдержать и пользоваться ихъ массой, консульство сжало ихъ механическимъ давленіемъ. Результатъ всего этого мы видимъ и теперь предъ собою». Не обинуясь, Тэнъ видитъ въ управленіи Учредительнаго Собранія «царство непредусмотрительности, страха, фразы и ничтожества». Въ силу системы, придуманной Учредительнымъ Собраніемъ, въ странѣ происходилъ подборъ бѣснующихся и запуганныхъ. Новыя мѣстныя власти — группы фанатиковъ и хищниковъ, насильно захватившихъ въ каждомъ мѣстечкѣ, въ каждомъ городѣ и въ Парижѣ власть, и пользовавшихся ею въ противность закону, или по милости закона. Итогъ дѣятельности Учредительнаго Собранія Тэнъ формулируетъ словами: «Организованная анархія, хроническая и прогрессирующая». Оглядываясь на исторію революціи и оцѣнивая ея вліяніе на судьбу Франціи, Тэнъ говоритъ: «Государственный строй Франціи представляетъ собою въ Европѣ аномалію; преобразованіе этого строя, успѣшно совершенное сосѣдними націями, было для Франціи неудачно. Оно имѣло своимъ послѣдствіемъ вылущеніе позвоночнаго столба и такое поврежденіе, отъ котораго Франція можетъ излечиться лишь очень медленно и съ безконечными предосторожностями».
Но при дальнѣйшей разработкѣ исторіи революціи на первый планъ у Тэна становятся якобинцы — какъ психологическій типъ, и какъ партія. «Я держусь, пишетъ Тэнъ, принципа
Бурже, что писатель долженъ быть психологомъ». И Александру Дюма онъ пишетъ: «Мы пытаемся въ настоящее время примѣнить къ исторіи нѣчто подобное тому, что вы дѣлаете для сцены театра — я разумѣю прикладную психологію». Съ этой точки зрѣнія въ особенности Тэна и занимали якобинцы. «Въ настоящій моментъ, писалъ онъ въ томъ же письмѣ, если я буду въ состояніи удовлетворительно возсоздать психическое состояніе якобинца, мое дѣло будетъ сдѣлано, но это дьявольская работа». Якобинцы представляли богатую пищу его психологическому интересу. Психологія, по его замѣчанію, должна играть во всѣхъ духовныхъ наукахъ такую же роль, какъ механика въ наукахъ физическихъ. «Я задумываюсь, писалъ онъ, надъ психологіей якобинца. Въ силу какого механизма идей и чувствъ люди, предназначенные быть провинціальными адвокатами, чиновниками на 3000 фр. оклада, однимъ словомъ, мирными буржуа и покорными чиновниками, стали убѣжденными террористами?
«У меня подъ руками драгоцѣнный біографическій словарь, составленный въ 1805 году. Въ немъ можно найти справку объ общественномъ положеніи всѣхъ пережившихъ революцію членовъ Конвента: они служатъ въ акцизѣ, состоятъ гражданскими или уголовными судьями, таможенными инспекторами и т. д.» Тэнъ находитъ, что «психозъ хищниковъ гораздо легче понять. Но люди, какъ Субрани, Роммъ, Гужонъ, — даже какъ Леба и Грегуаръ, самые изумительные образчики сознательнаго бреда и разсудочной маніи. Я еще не выяснилъ ихъ себѣ».
Все лѣто 1878 года, проведенное въ Савоѣ на берегахъ любимаго Тэномъ озера, онъ посвятилъ этой работѣ. «Вы знаете мое озеро, — пишетъ онъ, — я теперь тамъ съ своими якобинцами. Я предпочитаю имѣть дѣло съ мертвыми, чѣмъ съ живыми якобинцами, и я думаю только объ анатомированіи ихъ, чтобы представить вамъ точный препаратъ».
Но эта работа его по временамъ одолѣвала, и онъ съ грустью вспоминалъ о своихъ прежнихъ занятіяхъ. «Прежде, занимаясь исторіей литературы, я жилъ съ глазу на глазъ съ великими людьми, теперь я осужденъ провести еще два года въ больницѣ для умалишенныхъ».
Это относилось къ якобинцамъ; но и ихъ соперники и жертвы, жирондинцы, не утѣшали Тэна. «Я васъ увѣряю, — писалъ онъ Гастону Парису, — что жирондинцы Законодательнаго собранія не красивы, если ихъ видѣть вблизи; они позволяли себѣ до 10 авг. дѣлать все то, что послѣ 10 авг. продѣлали съ ними (якобинцы)».
Этой характеристикой людей, господствовавшихъ въ народныхъ собраніяхъ Франціи, обусловливалась и оцѣнка самихъ собраній. Законодательное собраніе для Тэна ничто иное, какъ политическій клубъ, смѣненный другимъ, террористическимъ клубомъ, Конвентомъ, который въ свою очередь находился подъ господствомъ еще болѣе террористическаго клуба — парижской коммуны.
Для Тэна давно миновало время, когда онъ съ юношескимъ пыломъ настаивалъ на примѣненіи метода физическихъ наукъ къ литературной критикѣ и исторіи, когда онъ восклицалъ, что добродѣтель и порокъ такіе же естественные продукты, какъ купоросъ и сахаръ, и требовалъ отъ критика и историка такого же безразличнаго отношенія къ своему предмету, какое бываетъ у физіолога и анатома.
Юношескій «позитивизмъ» его пошатнулся впервые въ области художественнаго творчества и классификаціи художественныхъ произведеній. Тамъ впервые Тэнъ допустилъ при оцѣнкѣ ихъ моральный элементъ. Онъ призналъ преимущество благотворнаго сюжета и типа надъ злотворнымъ (malfaisant). Тѣмъ болѣе онъ имѣлъ право въ исторіи обличать политическій типъ, умственно узкій, нравственно низкій и соціально вредный.
Тэнъ предполагалъ исполнить свою задачу — объяснить «возникновеніе современной Франціи» — тремя этапами, а именно, посвятить одинъ томъ «старому порядку», вызвавшему революцію, второй томъ — самой революціи, а въ третьемъ томѣ выяснить вліяніе революціи на послѣреволюціонную, современную Францію. Первый томъ и вышелъ въ 1875 году подъ заглавіемъ «l'Anсіеn Régime». Но изображеніе революціи не поддавалось расчетамъ Тэна. Въ началѣ осени 1876 года онъ писалъ: «Мнѣ приходится изложить и оцѣнить дѣло Учредительнаго собранія, а это требуетъ изысканій и размышленій о самыхъ разнообразныхъ спеціальныхъ вопросахъ, о сущности государства, о конституціяхъ, объ аристократіи, собственности, о корпораціяхъ, о католической церкви, о централизаціи, и вообще о гражданскомъ и государственномъ правѣ. Мнѣ удалось, если я не ошибаюсь, выяснить принципы. Но я такъ далекъ отъ принятыхъ взглядовъ, въ особенности отъ тѣхъ, которые въ ходу во Франціи, что я долженъ напрягать все свое вниманіе. нужно быть яснымъ и приводить доказательства, а работа громадная. Трудъ къ тому же разрастается въ моихъ рукахъ; я очень опасаюсь, что у меня выйдутъ два тома о революціи, и мнѣ понадобится для окончанія по крайней мѣрѣ еще годъ». Но и этотъ расчетъ оказался ошибоченъ, хотя, чтобы выиграть время, Тэнъ отказался отъ чтенія своего курса въ художественной академіи и посвящалъ всю зиму работѣ въ архивѣ. Но какъ онъ писалъ своему бывшему учителю: «Въ вопросѣ столь спорномъ и съ выводами столь противоположными господствующему мнѣнію надо было приводить доказательства». И въ результатѣ характеристика революціи потребовала отъ Тэна трехъ томовъ, вышедшихъ подъ общимъ заглавіемъ: «la Révolution». Первый изъ нихъ вышелъ въ 1878 г. и былъ посвященъ эпохѣ Учредительнаго собранія — 1789 до сент. 1791 — и такъ какъ знаменіемъ этого времени была анархія снизу и безвластіе сверху, то Тэнъ озаглавилъ его «l’Anarchie». На этой анархической почвѣ свободно разыгрался произволъ и деспотизмъ якобинцевъ. Но такъ какъ якобинцы не сразу овладѣли властью, и имъ пришлось вести борьбу съ жирондинцами, то Тэнъ озаглавилъ второй томъ революціи: «la Conquête jacobine» — завоеваніе якобинцами, завершившееся 2 іюня 1793 г.; а третій томъ — «le Gouvernement Révolutionnaire» — правительствомъ террора. Эти два тома вышли въ 1881 и въ 1885 годахъ.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги