Французская революція 1789-95 г. въ освѣщеніи И. Тэна.

Якобинскій судъ надъ Тэномъ

Какая судьба постигла бы Тэна, если бы онъ былъ современникомъ Робеспьера, легко себѣ представить. Но и цѣлое столѣтіе спустя послѣ террора смѣлая критика Тэна вызвала противъ него сильнѣйшее озлобленіе. Уже первые тома исторіи революціи Тэна были встрѣчены многими съ большимъ недоброжелательствомъ и вызвали желаніе подорвать авторитетъ знаменитаго писателя. Но сужденія Тэна были подкрѣплены такимъ изобиліемъ фактовъ, что не легко было игнорировать ихъ.

При такомъ положеніи дѣла у недоброжелателей Тэна оставался одинъ выходъ: усомниться въ достовѣрности фактовъ или, по крайней мѣрѣ, въ безпристрастіи, или даже добросовѣстности автора, котораго упрекали въ томъ, что онъ самъ вдался въ обманъ, увлекся приводимыми имъ документами, преувеличивалъ значеніе найденныхъ имъ въ архивахъ свидѣтельствъ, произвольно подбиралъ факты, оставляя въ сторонѣ тѣ, которые противорѣчили его выводамъ. Такія обвиненія дѣлались, конечно, большею частью голословно; впрочемъ, были даже попытки обличить Тэна съ документами въ рукахъ. Такъ, въ одномъ изъ ученыхъ французскихъ журналовъ были напечатаны отрывки изъ неизданныхъ бумагъ одного изъ главныхъ дѣятелей французской революціи, аббата Грегуара, съ цѣлью, доказать, что рядомъ съ извлеченными Тэномъ изъ архивовъ жалобами лицъ, пострадавшихъ отъ революціи, — на насилія, грабежи, мятежи и вообще на образъ дѣйствія толпы, — можно поставить тысячу фактовъ и свидѣтельствъ изъ мѣстной и провинціальной жизни, которые могутъ произвести противоположное впечатлѣніе{64}.

Но тогда уже намъ пришлось обличать несостоятельность этой попытки (см. «Вѣст. Евр.» Сент. 1878) и доказать, что приведенные противъ Тэна факты подтверждаютъ взглядъ, который онъ проводитъ въ своемъ изложеніи. А именно: «депутатъ Грегуаръ, желая познакомиться съ состояніемъ провинцій и настроеніемъ ихъ жителей, разослалъ въ 1790 г. во всѣ области Франціи списокъ печатныхъ вопросовъ и получилъ почти отовсюду подробные отвѣты. Между этими вопросами особенно близко касаются задачи, которую поставилъ себѣ Тэнъ въ 1-й книгѣ II тома, слѣдующіе три: 40) какое нравственное вліяніе имѣла на сельскихъ жителей совершившаяся революція; 41) можно ли среди нихъ найти патріотизмъ или только страсти, внушаемыя личнымъ интересомъ; 42) не становятся ли духовенство и бывшіе дворяне жертвой грубыхъ оскорбленій и насилій со стороны крестьянъ, и деспотизма со стороны мэровъ и муниципалитетовъ? — И что же? — Нѣтъ ни одного изъ приведенныхъ для обличенія Тэна отзывовъ, въ которыхъ мы не нашли бы утвердительнаго отвѣта на одинъ или даже на всѣ изъ упомянутыхъ выше вопросовъ. Изъ этого можно заключить, что обвиненіе Тэна въ неправильномъ обращеніи съ источниками нужно считать несостоятельнымъ.

Но изъ тогдашнихъ критиковъ никто не рѣшался оспаривать значеніе книги Тэна.

Лишь въ наше время раздался голосъ, утверждающій, что книга Тэна «въ общемъ итогѣ и въ ея общихъ выводахъ почти безполезна для исторіи»{65}). Это мнѣніе высказано однимъ изъ первыхъ современныхъ знатоковъ исторіи французской революціи, особенно ея якобинскаго періода. Оларъ, самъ авторъ одной изъ исторій революціи, еще задолго до выхода въ свѣтъ этого труда, пріобрѣлъ извѣстность своими разнообразными и многочисленными изслѣдованіями, а также изданіями новыхъ матеріаловъ по исторіи якобинства. Въ виду этого, когда муниципалитетъ города Парижа основалъ въ столѣтнюю годовщину революціи спеціальную каѳедру при Сорбоннѣ по исторіи революціи, эта каѳедра и была поручена Олару, который такимъ образомъ сталъ офиціальнымъ представителемъ господствующей якобинской легенды.

Въ подтвержденіе вышеуказаннаго своего отзыва о книгѣ Тэна, Оларъ издалъ цѣлую книгу въ 330 стр., переполненную всякаго рода обличеніями. Предварительно онъ въ теченіе двухъ лѣтъ разбиралъ книгу Тэна на своихъ публичныхъ лекціяхъ и потому имѣлъ полную возможность провѣрить свои аргументы. Оларъ принялся систематически разрушать дѣло Тэна; онъ разбиваетъ самое его основаніе. Проф. Оларъ находитъ, что успѣхъ философско-историческихъ теорій Тэна зиждется на репутаціи его учености, представляющейся его читателямъ въ величавомъ видѣ. Авторитетъ Тэна, какъ великаго историка, говоритъ далѣе Оларъ, «основанъ не столько на его талантѣ, хотя это талантъ первоклассный, сколько на полунаучномъ методѣ, который онъ возвѣщаетъ; на его ослѣпляющихъ обѣщаніяхъ безпристрастія, на его системѣ нанизывать безконечныя цитаты внизу страницы, на выставкѣ ряда номеровъ архивныхъ дѣлъ, на мнимо-добросовѣстной точности, съ которой онъ относится къ своимъ источникамъ».

«Я все это провѣрилъ!» восклицаетъ проф. Оларъ.

И на самомъ дѣлѣ, читатель книги Олара съ нимъ согласится, что онъ не оставилъ непровѣренной ни одной ссылки Тэна и не только ссылки на печатные матеріалы, но и архивные, что особенно трудно, такъ какъ для этого приходилось перелистывать цѣлыя связки дѣлъ. Мало того, проф. Оларъ, какъ хорошій слѣдователь, разсматривалъ въ архивѣ пожелтѣвшія прошенія Тэна, съ перечисленіемъ требуемыхъ имъ дѣлъ, чтобы провѣрить, какъ далеко простиралась любознательность Тэна.

И что же? — Оларъ сопоставляетъ количество архивныхъ картоновъ, процитированныхъ у Тэна, съ общимъ ихъ количествомъ въ каждомъ отдѣлѣ и заявляетъ: Въ серіи Ф4, заключающей въ себѣ 1.856 картоновъ, Тэнъ изслѣдовалъ два, въ серіи 9, заключающей въ себѣ 6096 картоновъ или связокъ, Тэнъ просмотрѣлъ три; серія Н, одна изъ важнѣйшихъ, заключаетъ въ себѣ 1777 связокъ — Тэнъ изъ нихъ пользовался 26. «Я не говорю, продолжаетъ Оларъ, о серіяхъ, которыми Тэнъ совсѣмъ пренебрегъ, а лишь о тѣхъ, которыми онъ воспользовался. Читатель можетъ убѣдиться, что изъ тысячей или сотенъ картоновъ Тэнъ просмотрѣлъ лишь нѣсколько, взятыхъ на-удачу. Такова документальная основа, которой Тэнъ такъ гордился, вотъ какъ она узка, фантастична, не прочна!»

Рѣчь нока идетъ о томѣ «Стараго порядка», преимущественно касавшемся культурной и салонной жизни XVIII вѣка и нуждавшемся лишь въ нѣсколькихъ главахъ своихъ въ освѣщеніи архивнымъ свѣтомъ. Если бы Тэнъ прочиталъ всѣ перечисленные Оларомъ картоны, то когда бы онъ подошелъ къ исторіи революціи!

Тотъ же пріемъ примѣняется Оларомъ и къ первому тому революціи: онъ сообщаетъ намъ, что изъ дѣлъ духовнаго комитета (DXIX.1.6.25) Тэнъ просмотрѣлъ только три картона изъ числа 103; что изъ DXXIX. 1. 3. 4. (дѣла Комитета донесеній) — три картона вмѣсто 94; изъ Ф7 (дѣла полицейскія) 3 6 картоновъ вмѣсто 92 и т. д.

Пробѣлы этой документаціи, выводитъ отсюда Оларъ, бросаются въ глаза. Конечно, говоритъ онъ, одинъ человѣкъ не въ состояніи извѣдать столько источниковъ и столь разбросанныхъ. Поэтому полная картина Франціи при Учредительномъ собраніи въ настоящее время невозможна. — Однако нельзя же не признать, что картина анархіи, охватившей Францію при Учредительномъ собраніи, у Тэна такъ полна, что ее едва одолѣешь, и что Тэнъ сдѣлалъ для изображенія революціонной Франціи то, чего не сдѣлалъ еще никто изъ его предшественниковъ, не сдѣлалъ и самъ Оларъ въ соотвѣтствующей части своей исторіи революціи.

Одинъ изъ спеціалистовъ по этому вопросу, Кошенъ, о которомъ еще будетъ рѣчь, сдѣлалъ подсчетъ архивной работѣ Тэна и самого Олара и пришелъ къ слѣдующему заключенію: у Тэна въ одной только книгѣ, посвященной Учредительному собранію, указано 50 картоновъ, процитованныхъ болѣе 200 разъ, у Олара за тотъ же періодъ 9 картоновъ, притомъ въ ихъ числѣ нѣтъ ни одного изъ тѣхъ, по поводу которыхъ Оларъ упрекнулъ Тэна, что онъ ихъ не цитировалъ или слишкомъ мало цитировалъ. Въ общемъ Оларъ сослался въ этомъ отдѣлѣ на 29 архивныхъ документовъ, Тэнъ — на 430.

За этимъ обвиненіемъ въ скудости изученнаго матеріала слѣдуетъ другое, — еще болѣе тяжкое. Оларъ утверждаетъ, что на приводимые Тэномъ документальные тексты нельзя положиться по разнымъ причинамъ. То Оларъ указываетъ рядъ цитатъ Тэна, которыя не оказались въ соотвѣтствующихъ архивныхъ связкахъ, и объясняетъ это небрежностью Тэна, который, по архивнымъ сплетнямъ — раскрывалъ одновременно нѣсколько картоновъ и потомъ не всегда укладывалъ связки въ соотвѣтствующіе картоны. При этомъ онъ, впрочемъ, прибавляетъ, что въ одной изъ серій это могло произойти оттого, что связки были послѣ переномерованы. То Оларъ жалуется, что приведенные тексты цитатъ не всегда достаточно пространны.

Но всего хуже то, что, если вѣрить Олару, самыя цитаты приводятся Тэномъ не точно. Иногда Тэнъ исправляетъ слогъ оригинала. Примѣры такихъ произвольныхъ исправленій, которыя ставятся въ вину Тэну, прямо поразительны. Поражаетъ однако не неточность историка, а придирчивость его критика.

Такъ показаніе одного священника, что его помѣщеніе не ressemblerait qu'à un souterrain humide et hideux, s’il n’était ouvert à toes les frimas et tous les vents, приведено y Тэна, какъ жалуется Оларъ, въ слѣдующемъ видѣ: ressemblerait à un souterrain hideux, s’il n’était и. т. д.

Еще сильнѣе возмущается Оларъ по слѣдующему поводу. Тэнъ разсказываетъ, что 700 семействъ въ Като-Камбрези подписали прошеніе о сохраненіи сосѣдняго монастыря. Оларъ справился съ прошеніемъ и нашелъ, что въ немъ сказано — «около (près) 700 семействъ», а подписей подъ прошеніемъ только 171 и между ними 18 неграмотныхъ. Можно думать, что остальные не подписались именно по безграмотности, и вина Тэна въ этомъ случаѣ лишь та, что онъ сказалъ просто 700 вмѣсто «около семисотъ».

Но вотъ еще худшій случай. Изображая бѣдственность населенія въ Лимузенѣ, Тэнъ говоритъ: «Весь заработокъ, который каменщики этой мѣстности приносили съ собой на зиму, уходилъ на уплату повинностей ихъ семействъ». Оларъ справился въ картонѣ и нашелъ тамъ письмо интенданта, который хлопочетъ о правительственномъ пособіи для населенія, и говоритъ: «Единственное средство существованія этой провинціи составляетъ торговля скотомъ и небольшая сумма денегъ, которую ежегодно приносятъ съ собой каменщики, покидающіе родину и расходящіеся по всему королевству, чтобы вернуться зимой для уплаты повинностей ихъ семействъ». — «Какъ изъ этого видно, торжественно заявляетъ Оларъ, интендантъ вовсе не говоритъ, что всѣ деньги уходили на уплату повинностей!»

За Тэномъ бываютъ и другіе грѣхи. Случается, что онъ опускаетъ «курсивъ», находящійся въ оригиналѣ. Такъ онъ приводитъ мѣсто изъ записокъ г-жи де Жанлисъ, гдѣ говорится, что было обычно (il est d’usage), особенно у молодыхъ женщинъ, смущаться, блѣднѣть и расчувствоваться при встрѣчѣ съ Вольтеромъ. У г-жи Жанлись слово обычно приведено курсивомъ, у Тэна же нѣтъ курсива. Оларъ видитъ въ этомъ особый умыселъ. По его толкованію, г-жа де Жанлисъ поставила курсивъ, чтобы сказать, что это дѣлалось людьми съ претензіями, а, устраняя курсивъ, Тэнъ даетъ поводъ думать, что почти всѣ посѣтители Вольтера играли эту смѣшную комедію.

Замѣчательный примѣръ искаженія текста со стороны Тэна Оларъ усматриваетъ въ его эффектномъ примѣненіи къ поклонникамъ якобинской революціи разсказа Климента Александрійскаго о крокодилѣ, которому поклонялись древніе Египтяне, чествуя его въ своихъ святилищахъ, на пурпуровомъ ложѣ. Оларъ справился съ оригиналомъ и открылъ, что текстъ Климента сокращенъ Тэномъ. Александрійскій богословъ, глумясь надъ язычниками, ставитъ имъ въ упрекъ ихъ поклоненіе животнымъ, недостойнымъ почестей храма, — кошкѣ, крокодилу, змѣѣ и подобнымъ. Оларъ обличаетъ Тэна, что, приводя слова Климента, онъ исказилъ ихъ, пропустивъ кошку. «Странно и забавно, — восклицаетъ Оларъ, — что манія Тэна въ неточности текстовъ упражнялась изъ злобы къ революціи на Климентѣ Александрійскомъ!» Странно, можно сказать, и забавно, что месть Олара Тэну за якобинцевъ не пренебрегла и кошкою! Здѣсь вовсе не важенъ текстъ Климента Александрійскаго, а его негодованіе на то, что язычники, съ почтительнымъ подобострастіемъ подходятъ къ священной завѣсѣ, за которой покоится ихъ божество — а оно ничто иное, какъ кровожадное животное. У Климента къ негодованію примѣшивается и насмѣшка; предметомъ поклоненія бываетъ, какъ онъ говоритъ, и жалкая кошка. Но Тэну не до смѣха. Его сочли бы педантомъ, еслибы онъ ради неприкосновенности текста испортилъ свое поразительное сравненіе упоминаніемъ наряду съ крокодиломъ и кошки. Вина его только въ томъ, что онъ привелъ слова Климента Александрійскаго въ кавычкахъ! Цеховой ученый не впалъ бы въ такую оплошность. Но Тэнъ имъ и не былъ.

Тако города пустыя отступленія отъ буквальнаго текста пріобрѣтаютъ въ глазахъ Олара преувеличенное значеніе въ виду того, что онъ нерѣдко объясняетъ ихъ намѣренностью, тенденціозностью у Тэна. Примѣры, имъ приводимые, обнаруживаютъ большею частью лишь тенденціозность обвиненія. Тэнъ, напр., между прочими фактами грабежа и насилій со стороны толпы, приводитъ, что въ Аміенѣ муниципалитетъ захватилъ хлѣбъ въ якобинскомъ монастырѣ и продалъ его народу на треть ниже его цѣны. Такъ какъ хлѣбъ принадлежалъ булочникамъ, занимавшимъ монастырскіе амбары, а не монастырю, то Оларъ видитъ въ этомъ разсказѣ намѣреніе обвинить муниципалитетъ въ «дикомъ антиклерикализмѣ». Какъ будто въ революціи мало было фактовъ, выражавшихъ ненависть къ духовенству, и Тэну нужно было ихъ преувеличивать! Напротивъ, этотъ фактъ приведенъ Тэномъ какъ свидѣтельство, что уже въ началѣ революціи экспропріаціи стали подвергаться владѣльцы всѣхъ сословій.

Въ другомъ случаѣ Оларъ приписываетъ Тэну желаніе приписать якобинцамъ соціализмъ и съ этой цѣлью искаженіе текста въ письмѣ комиссара Конвента: «Tout appartient au peuple et rien aux individus». Чтобы придать своему обвиненію вѣсъ, Оларъ приводитъ цѣликомъ все письмо. Въ немъ комиссаръ сообщаетъ объ образованіи новой революціонной арміи въ 1000 человѣкъ «для истребленія заговорщиковъ». И затѣмъ говорится: «Tout au peuple, rien aux hommes en particulier». Гдѣ же тутъ искаженіе и гдѣ же тенденціозность?

Такимъ способомъ Оларъ подрываетъ довѣріе читателей къ авторитету Тэна, какъ ученаго изслѣдователя. Но Тэнъ могъ бы примѣнить къ себѣ слова латинскаго поэта — nostris ex ossibus ultor. За Тэна вступился ученый, также спеціалистъ въ вопросѣ объ архивныхъ источникахъ, — и продѣлалъ съ Оларомъ то самое, чему Оларъ подвергъ текстъ Тэна, т. е. послѣдовалъ за нимъ шагъ за шагомъ, провѣряя всѣ его показанія, всѣ ошибки, приписываемыя имъ Тэну{66}). - Правда, этотъ авторъ провѣрилъ не всѣ 330 страницъ Олара, а лишь замѣчанія, которыя относятся къ первой книгѣ, но къ этой именно части всего болѣе относятся критическія замѣчанія Олара.

Изъ антикритики Кошена усматривается прежде всего, какъ часто Оларъ напрасно упрекалъ Тэна и при этомъ самъ ошибался. Такъ Оларъ дѣлаетъ Тэну упрекъ, что онъ на примѣрѣ трехъ только провинцій утверждаетъ исчезновеніе во Франціи всякой безопасности, между тѣмъ доказательства у Тэна заимствованы изъ четырнадцати провинцій. Заключеніе Тэна, что дворяне повсюду стали жертвами гоненій, основано не на 4 случаяхъ, какъ утверждаетъ Оларъ, а на 40 перечисленныхъ случаяхъ насилія и на 150 другихъ, приведенныхъ позднѣе.

Оларъ жалуется, что не нашелъ писемъ, процитированныхъ Тэномъ на стр. 71; однако Кошенъ нашелъ письмо интенданта Бургоньи на указанномъ у Тэна мѣстѣ, какъ и 3 письма графа Тіара. Оларъ напрасно искалъ въ исторіи революціи Пужула мѣсто о Фулонѣ, процитированное Тэномъ, однако оно находится тамъ, на указанной Тэномъ страницѣ, но во второмъ изданіи 1857 г., которое вышло въ одномъ томѣ, а не въ первомъ изданіи 1848 года въ 2 томахъ. И легко было догадаться, что Тэнъ ссылается на второе изданіе, такъ какъ онъ не упоминаетъ о томѣ.

Упрекая Тэна въ «легковѣріи и легкомысліи», Оларъ основываетъ этотъ упрекъ на утвержденіи Тэна, что послѣ 14 іюля сельскіе погромы были направлены не только противъ дворянскихъ усадебъ и монастырей, но и противъ буржуазнаго имущества. Кошенъ приводитъ въ пользу мнѣнія Тэна разныя современныя свидѣтельства и между прочимъ доказываетъ Олару, утверждавшему, будто бы и Юнгъ упоминаетъ только о дворянскихъ усадьбахъ, что онъ проглядѣлъ находящееся нѣсколькими строками выше свидѣтельство англійскаго путешественника.

Прибавимъ къ этому, что самъ же Оларъ, поправляя Тэна, указалъ, какъ выше было упомянуто, что экспропріація хлѣба въ Аміенѣ была произведена не у якобинскихъ монаховъ, а у булочниковъ, сохранявшихъ свои хлѣбные запасы въ якобинскомъ монастырѣ.

Подводя итоги, Кошенъ сводитъ весь обвинительный актъ Олара къ весьма жалкимъ размѣрамъ. Въ результатѣ оказалось, что изъ числа болѣе 500 цитатъ Тэна на 140 страницахъ его «самопроизвольной анархіи» Оларъ нашелъ 28 ошибокъ, изъ которыхъ почти половину нужно признать ошибками — Олара. Остается 15, но что онѣ собою представляютъ? Шесть отклоненій отъ текста при передачѣ источника — напр, sont вмѣсто ont été. «Двѣ ошибки въ датировкѣ: одно письмо помѣчено у Тэна 3 апрѣля, оно отъ 15, но въ его заголовкѣ отмѣтка «Доставлено 15 апр.». Отсюда и ошибка Тэна. Одна описка: Тэнъ насчитываетъ въ одномъ картонѣ 36 дѣлъ объ отказѣ мѣстныхъ властей охранятъ взиманіе податей... Ихъ было 35. Впалъ въ ошибку при этомъ и Оларъ, утверждая, что ихъ было только 16.

Неточно указаны цитаты — 4 раза, напр., вмѣсто: la Fayette II т. 90 — читай I т. 90; вмѣсто correspondance de Mirabeau р. 116, надо читать: р. 119. Наконецъ три опечатки.

«Вотъ и всѣ, по крайней мѣры самыя главныя изъ ошибокъ Тэна», заключаетъ Кошенъ. «Положимся при этомъ на знанія Олара, который все разсмотрѣлъ, на его страсть, которая ничего не утаила, и на честность критика. Когда нападаешь съ такимъ ожесточеніемъ на человѣка — умершаго, то по меньшей мѣрѣ надо быть самому точнымъ».

На основаніи этого вывода Кошенъ даетъ слѣдующую столь же справедливую, сколько и остроумную оцѣнку книги Олара. Она представляетъ собою услугу, оказанную не только изслѣдователямъ французской революціи, но и самому Тэну. До Тэна писали исторію революціи теоретики, интересуясь исторіей «правъ человѣка» или «принциповъ 1789 года», или же «отвлеченной идеей народа». Тэнъ вздумалъ, сохранивъ рамку, замѣнить картину и внести реализмъ фактовъ въ громадную пустоту, гдѣ свободно подвизались передъ нимъ нѣсколько философовъ-поли- тиковъ и условный «народъ». Это была сверхчеловѣческая затѣя. Онъ первый раскрылъ картоны архива, проникъ въ непройденныя еще никѣмъ дебри, цѣлыми охапками вынося оттуда факты и тексты. Онъ не имѣлъ времени сдѣлаться педантомъ, ни исчерпать предметъ. Было ли у него достаточно времени, чтобъ соблюсти при этомъ полную точность? Его друзья не рѣшились бы поручиться за это. Его противники это безусловно отрицали, напр. Сеньобо, сказавшій, что Тэнъ «вѣроятно самый небрежный изъ историковъ этого вѣка».

Книга Олара опровергаетъ мнѣніе Сеньобо. На долю труда Тэна выпало рѣдкое счастіе удостоиться огненнаго крещенія со стороны противника столь же пристрастнаго, какъ и ученаго. Книга Тэна получила единственное освященіе, котораго ей еще недоставало, — она освящена тридцатилѣтними учеными занятіями Олара. Каждое утвержденіе Тэна будетъ впредь имѣть за себя двойную гарантію его вѣрности — ученость автора и страсть критика, невольно подтвердившаго ея добросовѣстность «И самые горячіе поклонники Тэна, восклицаетъ Кошенъ, не посѣтуютъ на меня, если я скажу, что критикъ Оларъ былъ не безполезенъ для историка Тэна».

Итакъ вопросъ о строго научномъ характерѣ исторіи революціи Тэна рѣшенъ въ пользу ея автора. Первоисточники разработаны въ нужномъ количествѣ и съ полной тщательностью. Въ четырехтомномъ трудѣ, конечно, не могло обойтись безъ ошибокъ и описокъ при извлеченіи матеріала изъ первоисточниковъ или при обработкѣ текста на основаніи сдѣланныхъ въ разное время выписокъ. Благодаря Олару, текстъ Тэна можно считать теперь вполнѣ очищеннымъ и при новомъ изданіи книги Тэна. издатели воспользуются указаніями критика. Въ интересахъ читателей прежнихъ изданій Тэна мы отмѣтимъ поправки, сдѣланныя Оларомъ.

Въ числѣ маленькихъ городовъ, имѣвшихъ до 1789 особаго епископа, упоминается и Couserans... Но это было названіе не города, а мѣстности. Тэнъ приводитъ отрывокъ рѣчи изъ засѣданія 2 февр. 1792 и въ примѣчаніи приписываетъ ее Камбону, а она была сказана Дюпономъ. Въ засѣданіи 14 іюня присутствовало 497 деп., какъ говоритъ Тэнъ, ссылаясь на Монитеръ, но въ этой газетѣ указаны 514 депутатовъ! Случай, о которомъ упоминалъ Тэнъ (II, 318) произошелъ не въ Кастри, а по сосѣдству, въ Альби. Доказывая участіе Дантона въ возстаніи противъ жирондинцевъ, Тэнъ между прочимъ ссылается на рѣчь Леклерка у кордельеровъ... Но въ этой рѣчи ораторъ напротивъ жалуется, что Дантонъ противился проекту этого возстанія. Упоминая объ Анріо, который командовалъ національной гвардіей въ день катастрофы съ жирондинцами, Тэнъ замѣчаетъ, что онъ былъ изъ числа сентябрьскихъ убійцъ. Оларъ увѣряетъ, что хотя въ ихъ числѣ и былъ нѣкій Анріо, но что это не тотъ же самый. Изображая терроризмъ Фрерона въ Тулонѣ, Тэнъ ссылается на сочиненіе Фрерона, но указанный фактъ находится въ приложеніи къ книгѣ Фрерона, принадлежащемъ перу Инара.

Въ сокращенномъ анализѣ декрета 14 фримера полномочія Комитета общественнаго спасенія не точно отдѣлены отъ полномочій Комитета общей безопасности, что впрочемъ было такъ и въ дѣйствительности.

Описывая печальную судьбу всѣхъ 76 президентовъ Конвента, Тэнъ приводитъ статистическую табличку. Оларъ находитъ въ ней ошибку: Колло д’Эрбуа умеръ не насильственной смертью, и замѣчаетъ, что табличка составлена не самимъ Вателемъ, на книгу котораго сдѣлана ссылка, а современникомъ Конвента, Рише де Серизи.

* * *

Но, скажетъ читатель, всѣми этими замѣчаніями, иногда полезными, хотя и мелочными, Оларъ не могъ же наполнить цѣлый томъ своего обвинительнаго акта! На самомъ дѣлѣ мы находимъ у французскаго критика цѣлый рядъ совершенно другихъ обвиненій противъ Тэна, помимо недостаточной эрудиціи и точности! Заподозривъ его въ глазахъ читателя въ томъ, что онъ приводитъ невѣрные или неточные факты и дѣлаетъ невѣрныя ссылки, Оларъ дѣлаетъ отсюда заключеніе, что и самые выводы Тэна, покоящіеся на такомъ матеріалѣ, не заслуживаютъ никакого довѣрія — они или страдаютъ преувеличеніемъ, или противорѣчитъ одинъ другому, или же основаны на неправильномъ обобщеніи.

На самомъ дѣлѣ у Тэна встрѣчаются оцѣнки и отзывы, въ которыхъ его противники могутъ усматривать преувеличенія. Желая, напр., характеризовать Законодательное собраніе и показать, насколько оно по своему общественному составу и значенію своихъ членовъ стояло ниже Учредительнаго, — а это общепризнано — Тэнъ говоритъ: «Въ немъ нѣтъ ни одного аристократа, ни одного прелата стараго порядка, ни одного крупнаго собственника, ни одного представителя высшей государственной службы, ни одного выдающагося лица и спеціалиста въ области дипломатіи, финансовъ, администраціи и военнаго искусства». Олару было не трудно съ паѳосомъ на это возразить: «Ни одного аристократа? — а Кондорсе? Ни одного спеціалиста въ дѣлѣ дипломатіи и т. д., а Кохъ, профессоръ страсбургскаго университета, знатокъ международного права.., а Камбонъ, а Карно?»

Но если разобраться въ этой критикѣ, то отзывъ Тэна окажется довольно близкимъ къ истинѣ. Кондорсе представлялъ въ Законодательномъ собраніи не старинную аристократію, а радикальную философію, по выраженію того времени; Кохъ былъ знатокомъ международныхъ трактатовъ, но не онъ рѣшилъ вопросъ о войнѣ съ Европой, а невѣжественный Бриссо. Считать ли Камбона великимъ финансистомъ, это вопросъ сомнительный — Тэнъ не считалъ его таковымъ: во всякомъ случаѣ его избиратели знали о немъ только, что онъ купецъ, но не подозрѣвали въ немъ будущаго ликвидатора государственнаго банкротства Франціи. Точно также и капитанъ Карно пріобрѣлъ извѣстность лишь спустя 2 года, какъ членъ Комитета общественнаго спасенія.

Самъ Оларъ однако впадаетъ при этомъ случаѣ въ противоположное преувеличеніе, выставляя какъ спеціалиста по дипломатіи Бриссо, «освѣдомленнаго путешественника» по Англіи и Америкѣ и автора книги противъ собственности.

Другое преувеличеніе Оларъ усматриваетъ въ разсказѣ Тэна, что добровольцы ворвались насильно въ тюрьму Монтелимара и саблями, какъ говоритъ Тэнъ, «зарубили (haché) невиннаго» Оларъ справился въ архивѣ и нашелъ тамъ донесеніе врача, засвидѣтельствовавшаго, что заключенный израненъ, въ особенности двумя ударами сабли по головѣ, что онъ живъ и что его жизнь будетъ въ опасности въ случаѣ, если его оставятъ въ тюрьмѣ. И вотъ на какомъ основаніи Оларъ протестуетъ противъ выраженія — haché. Но развѣ заключеннаго не рубили саблями?

Обратимся теперь къ мнимымъ противорѣчіямъ. Оларъ указываетъ на то, что по словамъ Тэна французская революція «по существу своему была перемѣщеніемъ собственности», что въ то время собственниковъ считали людьми вредными, но что Тэнъ не объясняетъ, почему въ такомъ случаѣ право быть избранными въ депутаты было предоставлено однимъ поземельнымъ собственникамъ! Послѣднее было дѣломъ Учредительнаго собранія, которое держалось теоріи физіократовъ, признававшихъ землю единственнымъ источникомъ народнаго богатства и мечтавшихъ о единой поземельной подати. Но это, какъ извѣстно, не помѣшало какъ этому Собранію, такъ въ особенности слѣдующимъ за нимъ, произвести посредствомъ всевозможныхъ конфискацій колоссальное перемѣщеніе собственности.

Оларъ видитъ поразительное (choquant) противорѣчіе между заявленіемъ Тэна, что при захватѣ власти весь составъ стараго правительства былъ насильственно устраненъ (стр. 10), и тѣмъ (стр. 65), что якобинское правительство оказалось тотчасъ вполнѣ организованнымъ, благодаря покорному персоналу, оставленному ему падшимъ правительствомъ»... Но противорѣчія здѣсь нѣтъ. Въ первомъ случаѣ рѣчь идетъ у Тэна о самомъ правительствѣ, во второмъ мѣстѣ Тэнъ говоритъ о бюрократическомъ персоналѣ, благодаря которому новое правительство нашло себѣ въ немъ готовые органы власти.

Оларъ видитъ также противорѣчіе въ отзывахъ Тэна о жирондинцахъ. Въ Законодательномъ собраніи, говоритъ Оларъ, онъ ихъ клеймилъ безъ удержа. Потомъ, чтобы сильнѣе очернить монтаньяровъ, онъ ихъ отчасти обѣляетъ. Не Тэнъ обѣлилъ жирондинцевъ, а сама исторія. Въ Законодательномъ собраніи они были теоретиками и идеологами, которые въ союзѣ съ террористами сокрушили конституціонную монархію и гражданскій порядокъ, — въ Конвентѣ они остались тѣми же теоретиками и идеологами, но искренно желали положить конецъ «царству грубой силы и уличнаго кулака».

Особенный вѣсъ придаетъ Оларъ обвиненію Тэна въ неосновательныхъ обобщеніяхъ — généralisations. Дѣйствительно, ничто не могло бы такъ подорвать авторитетъ исторіи революціи Тэна, какъ это обвиненіе, если бы оно было справедливо. Всѣ бѣдствія, которымъ подвергалась Франція вслѣдствіе революціи, и всеобщая анархія, и буйства толпы, и гнетъ якобинцевъ, и разореніе страны, такъ ярко очерченные Тэномъ, — все это представилось бы читателю въ другомъ свѣтѣ, если бы онъ повѣрилъ, что всѣ ужасы, описанные Тэномъ, лишь отдѣльные несчастные случаи, въ родѣ тѣхъ, которые и теперь ежедневно приводятся въ газетахъ. Но самый способъ полемики Олара противъ Тэна и въ данномъ случаѣ служитъ лучшей защитой послѣдняго.

Оларъ ведетъ свое нападеніе издалека. Онъ сообщаетъ текстъ прошенія, представленнаго Тэномъ директору архива въ 1876 году, въ которомъ Тэнъ проситъ между прочимъ выдать ему «связки дѣлъ, заключающія въ себѣ документы по жакеріи іюля — августа 1789 г.» — «Послѣднее сочиненіе Доніола», сообщаетъ при этомъ Тэнъ, «дало мнѣ это указаніе». Затѣмъ онъ указываетъ Н. 1453. — «Опустошенія и ущербъ, понесенныя мѣстностями вслѣдствіе погромовъ» и т. д.

«Вы видите, восклицаетъ Оларъ, что Тэнъ напередъ предполагаетъ, ничего не зная объ этомъ, что была жакерія, что были погромы, причинившіе опустошенія и потери». Неужели однако Тэнъ могъ не знать, что въ 1789 году во Франціи происходили погромы, тѣмъ болѣе, что онъ тутъ же указываетъ на монографіи Доніола!

Но обвинитель продолжаетъ. «Подобнымъ образомъ Тэнъ уже въ ноябрѣ 1872 представилъ (dans son bulletin de travail) требованіе о «сообщеніи ему бумагъ о насиліяхъ и буйствахъ, происходившихъ въ провинціи отъ 1790 до 1795», обнаруживая этимъ свою предвзятую идею, что происходили «насилія и буйства» и «свое твердое намѣреніе описывать только насилія и буйства».

Затѣмъ Оларъ приводитъ перечисленныя Тэномъ смуты, происходившія весною 1789 г. въ разныхъ провинціяхъ и городахъ вслѣдствіе голода или опасенія голода. Тэнъ выводитъ отсюда, что уже тогда безопасность прекратилась во Франціи и что первое право собственности, — на съѣстные припасы нарушено было въ 1.000 мѣстахъ. «Въ тысячи мѣстахъ!» иронически восклицаетъ Оларъ. «Положимъ однако, что Тэнъ указалъ бы 1.000 мѣстъ, но онъ самъ говоритъ, что тогда во Франціи было 40.000 населенныхъ мѣстъ, городовъ, мѣстечекъ, деревень. Даже если бы онъ говорилъ серьезно, если бы онъ указалъ смуты въ 1.000 изъ этихъ населенныхъ мѣстъ, то пришлось бы все-таки признать на основаніи его буквальныхъ словъ, что въ 39 сороковыхъ частей Франціи не было никакихъ смутъ». — Но вѣдь съ такой діалектикой можно отрицать и самый терроръ въ революціонной Франціи, утверждая, что гильотина работала не повсемѣстно, и что въ тюрьмахъ посажено было «подозрительныхъ» лишь 200.000 изъ 25 милліоновъ!

Тотъ же пріемъ примѣняетъ Оларъ и къ еще болѣе важному вопросу, чтобы ослабить удручающее впечатлѣніе, которое производитъ картина полной анархіи послѣ взятія Бастиліи. Тэнъ, заявляетъ Оларъ, «дѣйствуетъ и тутъ, какъ раньше, съ помощью фантастическихъ обобщеній. Изъ нѣсколькихъ десятковъ или, если хотите, нѣсколькихъ сотенъ мелкихъ (!) случаевъ безпорядка, онъ выводитъ, что смута охватила въ это время всю Францію». Оларъ приводитъ въ примѣръ городокъ Мёланъ, гдѣ, по удостовѣренію одного современника, старый порядокъ перешелъ въ новый безъ всякой смуты. Оларъ считаетъ нетруднымъ привести даже сотни примѣровъ подобной мирной эволюціи. — Это еще вопросъ, и то несомнѣнно, что страницы, на которыхъ Тэнъ изобразилъ погромы эпохи провозглашенія правъ человѣка и гражданина, нельзя будетъ вырвать изъ исторіи. Подобными же выходками противъ «злоупотребленія обобщеніями» (généralisations abusives) Оларъ старается парализовать ужасы террора у Тэна. Помимо гильотины, помимо неслыханнаго деспотизма Комитета общественнаго спасенія и его комиссаровъ, бичей тогдашнихъ мирныхъ жителей, были мѣстные революціонные комитеты съ полицейской и сыскной властью, состоявшіе изъ подонковъ населенія. Ботъ какъ къ нимъ относится Оларъ. Бъ Парижѣ, говоритъ онъ, было 48 революціонныхъ комитетовъ. Члены одного изъ нихъ были въ 1796 году (т. е. послѣ паденія Робеспьера) осуждены за кражи и лихоимство и публично выставлены на позоръ. «Слѣдуетъ ли видѣть въ нихъ невинныхъ жертвъ ненависти термидоріанцевъ? спрашиваетъ Оларъ. Требуетъ ли ихъ процессъ пересмотра? Я не знаю и Тэнъ не ставитъ даже этого вопроса. Положимъ, что они были виновны. Но справедливо ли заодно съ Тэномъ видѣть въ этомъ комитетѣ «полный образчикъ», съ помощью котораго мы можемъ «представить себѣ» остальные 47? Среди всѣхъ несправедливыхъ обобщеній у Тэна, не знаю, не есть ли это самое несправедливое?» Переходя къ комитетамъ провинціальнымъ, Оларъ понижаетъ тонъ и признаетъ, что они столько же содѣйствовали торжеству революціи, сколько сдѣлали ее ненавистной. Среди нихъ Тэну удалось найти одинъ, Нантскій, относительно котораго «подробное обслѣдованіе дало возможность наблюдать въ одномъ и томъ же гнѣздѣ всѣ виды этой породы съ ихъ наклонностями, всѣ 12 или 15 видовъ якобинскихъ осъ, изъ которыхъ каждая грызла то, что ей было по вкусу, каждая имѣла свой любимый предметъ грабежа. Здѣсь въ одной залѣ были собраны образчики, которые въ остальной Франціи можно было встрѣтить только по-одиночкѣ». Еще важнѣе, что «нигдѣ, ни въ печатныхъ, ни въ рукописныхъ документахъ Тэнъ не встрѣтилъ революціоннаго комитета, который въ одно и то же время былъ бы «террористиченъ и честенъ». Оларъ противъ этого ничего не въ состояніи возразить, онъ даже приводитъ самъ просьбу комиссара Конвента Менье къ одному провинціальному администратору указать ему «дюжину чистыхъ республиканцевъ, людей съ принципами (hommes de moeurs) и честныхъ» — слова, которыхъ нѣтъ у Тэна. И послѣ всего этого Оларъ повторяетъ свое голословное сѣтованіе на тотъ же и столь же несправедливый способъ обобщенія у Тэна по отношенію къ революціоннымъ комитетамъ въ провинціи. Этотъ легчайшій способъ критики — простое отрицаніе — Оларъ противопоставляетъ фактамъ, научно установленнымъ, искусно сгруппированнымъ, блестяще освѣщеннымъ!

Этотъ же способъ онъ противопоставляетъ и самому капитальному вкладу, внесенному Тэномъ въ исторію революціи - характеристикѣ якобинцевъ и выясненію ихъ политической роли. Никогда еще якобинцы не были изображены психологически такъ мѣтко, какъ у Тэна; никто еще не сумѣлъ подобно ему раскрыть въ душѣ якобинца внутреннюю пружину революціи. Оларъ самъ очень вѣрно передалъ содержаніе первой главы Тэна о якобинцахъ словами: — «изображеніе партіи, которая, эксплоатируя народныя страсти, образуетъ собою нелегальное правительство, 6-бокъ съ правительствомъ легальнымъ и, становясь на мѣсто послѣдняго, когда оно стало немощнымъ, въ концѣ, въ свою очередь становится легальнымъ».

Опредѣливши сущность якобинской партіи, Тэнъ объясняетъ ея отличительныя черты, составлявшія ея силу. Эта партія становится сектой съ помощью догмата народовластія, и политической шайкой (faction) благодаря общности цѣли — захватъ государственной власти.

И несмотря на все это Оларъ заявляетъ, что онъ «съ своей стороны никогда не встрѣчалъ въ исторіи якобинскаго типа», и потому ничего о немъ не скажетъ. Онъ настолько отрицаетъ особенность якобинскаго типа, что даже утверждаетъ, будто якобинская организація была организаціей не партіи, но «организаціей всей революціонной Франціи» (стр. 126).

Олару не мѣшало бы просмотрѣть хотя бы появившіеся уже послѣ смерти Тэна мемуары графини де-Шатене. Онъ убѣдился бы въ томъ, какъ отчетливо современники «якобинцевъ» умѣли ихъ отличать отъ всего остального населенія. Но Оларъ поставилъ себѣ задачею утвердить въ исторіи ту догму, во славу которой онъ написалъ свою «политическую исторію революціи», а именно, что якобинцы были спасителями Франціи и дѣйствовали въ интересахъ французскаго народа. «Народъ — это мы» было лозунгомъ всѣхъ демократическихъ партій, стремившихся захватить власть надъ народомъ. То же самое утверждали и якобинцы и повторяютъ за ними ихъ поклонники. Но если якобинцы тождественны съ французскимъ народомъ, то почему якобинское правительство нашло нужнымъ отмѣнить принятую народомъ демократическую конституцію? Почему французскій народъ такъ скоро сбросилъ съ себя якобинское иго?

Оларъ возражаетъ Тэну, что со времени объявленія правъ гражданина, всѣ приверженцы революціи держались принципа народовластія, такъ что этотъ догматъ не составлялъ особенности якобинцевъ. Да, но только якобинцы выводили изъ него свое право терроризовать народъ и деспотически властвовать надъ нимъ. Оларъ справедливо замѣчаетъ, что книга Тэна о якобинцахъ «очень трудно поддается критикѣ», но онъ невѣрно объясняетъ это двусмысленнымъ употребленіемъ названія «якобинцевъ», которое онъ приписываетъ Тэну. Оларъ разумѣетъ въ данномъ случаѣ двоякій смыслъ названія «якобинецъ», придуманный не Тэномъ, а установленный исторіей. Названіе членовъ якобинскаго клуба стало прозвищемъ цѣлой партіи, особымъ политическимъ кличемъ. Были якобинцы, какъ, напр, Дантонъ, которые состояли членами клуба кордельеровъ. Заслуга Тэна заключается въ томъ, что онъ съ помощью психологическаго анализа установилъ понятіе якобинца въ болѣе обширномъ смыслѣ, какъ политическаго типа, независимо отъ случайной принадлежности къ якобинскому клубу.

Сбивчивость вноситъ въ это понятіе не Тэнъ, а самъ Оларъ, который по поводу якобинцевъ Тэна толкуетъ о якобинцахъ перваго наслоенія, т. е. о первоначальныхъ) членахъ якобинскаго клуба въ Парижѣ, какъ извѣстно, совершенно измѣнившагося въ своемъ составѣ и настроеніи. Парижскіе якобинцы, говоритъ Оларъ, скорѣе слѣдовали за общественнымъ мнѣніемъ, чѣмъ создавали его; никогда они его не опережали. Пока существовала монархія, они были монархистами». Оларъ даже считаетъ возможнымъ приписывать имъ (comme nous dirions) оппортунизмъ. Но что же противоположнѣе оппортунизму, какъ не фанатизмъ якобинцевъ, оставившій такой глубокій слѣдъ въ якобинской легендѣ, которой держится Оларъ?

Оларъ оканчиваетъ эту главу заявленіемъ: «Итакъ, нѣтъ ничего вѣрнаго, ничего солиднаго въ обобщеніяхъ Тэна относительно якобинцевъ». Наоборотъ, нѣтъ обобщенія болѣе ложнаго, чѣмъ обобщеніе Олара, отождествляющаго якобинцевъ революціи съ французскимъ народомъ.

32 Королева Марія-Антуанета въ тюрьмѣ подъ присмотромъ якобинца

Не выдерживаетъ критики и упрекъ Олара Тэну за то, что онъ выступилъ противъ глубоко укоренившагося въ французскомъ обществѣ предразсудка, который усвоили себѣ не только поклонники якобинства, но и люди нисколько не сочувствующіе тер- рору — предразсудка, будто терроръ во Франціи былъ вызванъ войной съ иноземцами, и якобинцы, захватившіе власть въ дни вторженія враждебной арміи въ предѣлы Франціи, были патріотами, не жалѣвшими ни себя, ни другихъ для борьбы съ непріятелемъ и вынужденными поэтому принимать чрезвычайныя мѣры для защиты себя отъ внѣшнихъ враговъ и отъ внутренней крамолы. Вѣдь давно уже установлено, что терроръ возникъ изъ революціи, что онъ былъ слѣдствіемъ всеобщей анархіи и вытекалъ изъ программы партіи, захватившей въ свои руки влачившіяся по землѣ бразды правленія. Давно уже Мортимеръ Терно доказалъ это документально въ своемъ добросовѣстномъ и исчерпывающемъ вопросъ трудѣ. Но кому была охота читать восемь большихъ томовъ этого труда, доведеннаго, за смертью автора, только до начала настоящаго, систематическаго террора. Другое дѣло книга Тэна. Въ ней навсегда привязаны къ позорному столбу какъ анархическіе, такъ и систематическіе террористы революціи. Противъ этого обвиненія ничего не оставалось дѣлать, какъ прибѣгнуть къ изношенной легендѣ о патріотахъ террора. Тэна обвинили въ томъ, что, умолчавъ о войнѣ, происходившей во время террора, онъ исказилъ историческую правду. Сеньобо, въ распространенной учебной книгѣ, сравнилъ исторію революціи Тэна съ картиной дуэли, на которой уничтожено изображеніе одного изъ дуэлянтовъ, вслѣдствіе чего оставшемуся на картинѣ приданъ видъ сумасшедшаго. И Оларъ также, ставя въ укоръ Тэну, что онъ «опускаетъ почти всѣ военныя событія и упоминаетъ лишь о нѣкоторыхъ фактахъ междоусобной войны», прибѣгаетъ къ вычурному сравненію книги Тэна съ описаніемъ осады Парижа безъ упоминанія объ осаждающихъ пруссакахъ. Исправляя грѣхъ Тэна, онъ самъ набрасываетъ рядъ фактовъ, чтобы доказать тѣсную взаимную связь между террористическими актами и пораженіями, понесенными революціоннымъ правительствомъ: 3 іюля 1793, говоритъ онъ, вандейцы наносятъ пораженіе республиканскому генералу Вестерману, другу Дантона, и 10-го іюля Дантона замѣняетъ Робеспьеръ въ Комитетѣ общественнаго спасенія; 13 іюля сдается австрійцамъ крѣпость Конде и Маратъ погибаетъ отъ руки Шарлоты Корде — а 17 іюля Конвентъ совершенно уничтожаетъ безъ выкупа всѣ крестьянскія повинности, оставшіяся отъ декретовъ предшествовавшихъ собраній. 23 іюля Майнцъ сдается пруссакамъ, а 28-го Конвентъ отдаетъ подъ судъ арестованныхъ жирондинцевъ. Въ этотъ же день сдается Валансьенъ, а 1-го авг. Конвентъ предаетъ суду Марію-Антуанету. Дѣла Франціи начинаютъ поправляться: англичане и австрійцы отказываются идти на Парижъ; 8 и 9 сент. французы одерживаютъ побѣду при Гондскутѣ и герцогъ Іоркскій снимаетъ осаду Дюнкеркена. «Но, говоритъ Оларъ, военное положеніе все еще опасно, и испанцы вторгаются въ департаментъ Восточныхъ Пиренеевъ — отсюда патріотическое возбужденіе, которое приводитъ къ страшному закону о «подозрѣваемыхъ», къ отдачѣ подъ судъ жирондинцевъ и къ аресту 75 близкихъ къ нимъ депутатовъ, къ офиціальной отсрочкѣ конституціи и къ объявленію революціоннаго правительства, т. е. террористическаго.

Итакъ, настоящіе виновники якобинскаго террора разыскались! Это кучка испанцевъ, которые прорвались черезъ границу и которыхъ живо прогнали изъ Франціи. Какъ будто если бы не эти фатальные испанцы, Робеспьеръ и компанія пощадили бы опасныхъ для нихъ жирондинцевъ и ненавистную королеву, и отказались бы отъ обновленія Франціи по своему рецепту? Конечно, политическая полемика многое извиняетъ, но все-таки непонятно упорство ученыхъ спеціалистовъ, которые все еще не хотятъ признать, что терроръ былъ неизбѣженъ въ революціи 1789 года; при условіяхъ, при которыхъ она совершилась, при господствовавшихъ у революціонеровъ идеяхъ и цѣляхъ и при людяхъ, которымъ удалось захватить путемъ террора деспотическую власть.

Что касается Тэна, то никакая софистика не умалитъ его заслугъ. Онъ выяснилъ сущность террора, почву, на которой онъ произросъ — сельскую муниципальную анархію — и сѣмена ея — въ идеяхъ тогдашняго общества. Онъ изобразилъ неизгладимыми чертами людей, которые были носителями террора. Онъ не брался писать повѣствовательную исторію революціи со всѣмъ аппаратомъ военныхъ и дипломатическихъ происшествій, преній въ законодательныхъ собраніяхъ, финансовыхъ операцій и пр. Онъ съ самаго начала поставилъ себѣ задачу дать философски-историческую оцѣнку ряда событій, измѣнившихъ судьбу его отечества и дѣйствующихъ своими послѣдствіями понынѣ. И онъ сдѣлалъ все, что можно было, по отношенію къ главному революціонному періоду 1789-94 года и господствовавшимъ въ то время, тѣсно связаннымъ между собою двумъ бичамъ — анархіи и террору.

* * *

Отъ защитника якобинцевъ трудно было ожидать справедливаго суда надъ Тэномъ. Оправдывая его, онъ бы осудилъ тѣхъ, за которыхъ вступается. И вотъ, Оларъ объясняетъ въ своей книгѣ «ошибки» и «заблужденія» Тэна мелкими мотивами и свойствами, недостойными великаго писателя,

Оларъ приписываетъ Тэну высокомѣріе ума, не позволявшее ему не знать, сомнѣваться. Онъ былъ увѣренъ, что онъ не можетъ не знать и импровизировалъ себѣ достовѣрность.

«Онъ любилъ литературную славу, и, кажется, любилъ ее выше всего. Его главною цѣлью, можетъ и не вполнѣ сознательно, было поражать читателя и заставлять его имъ восхищаться. Онъ такъ и сыплетъ антитезами, сюрпризами, красками. Это литературная пиротехника. Историческая истина приносится имъ, ежеминутно, въ жертву требованіямъ искусства.

«Несомнѣнно также, что Тэну не хватало терпѣнія. Для него было невозможно прочесть какой нибудь документъ до конца, спокойно, безпристрастно. Читая, онъ возмущается, бросаетъ чтеніе и воображаетъ себѣ конецъ, подъ вліяніемъ лихорадочной жажды писать, творить.

«Эта лихорадочность объясняетъ также искаженіе, извращеніе текстовъ и фактовъ, по крайней мѣрѣ въ тѣхъ случаяхъ, когда въ этомъ нѣтъ тенденціи. Если же, наоборотъ, Тэнъ искажаетъ или извращаетъ въ угоду какому нибудь своему тезису, то это оттого, что онъ одержимъ предвзятой мыслью, его увлекающей и имъ владѣющей.

«Но предвзятыя теоріи, преднамѣренность, лихорадочное нетерпѣніе, это еще не все. Приходится говорить о почти патологическомъ состояніи». Физически Тэнъ неспособенъ видѣть въ документахъ то, чего онъ въ нихъ не ищетъ. Какъ бы явственно, какъ бы вѣско, какъ бы поразительно ни было противоречащее ему свидѣтельство, его глаза его не видятъ. Документъ ему ничего не говоритъ; онъ одинъ говоритъ, и все время вмѣсто документа».

Прочитавъ эту характеристику, можно подумать, что Оларъ не имѣлъ никакого понятія о личности Тэна и былъ совершенно незнакомъ съ его сочиненіями, написанными до его исторіи революціи. Какъ будто Тэнъ съ такими свойствами, которыя ему приписываетъ Оларъ, могъ бы сдѣлаться первокласснымъ французскимъ писателемъ и признаннымъ во всемъ мірѣ художественнымъ критикомъ? Или онъ утратилъ свою способность дочитывать до конца документы и понимать ихъ, когда занялся французской исторіей? Между тѣмъ всякій, кто знакомъ съ ученолитературной дѣятельностью Тэна до появленія его исторіи революціи, признаетъ въ ней совершенно послѣдовательную дальнѣйшую эволюцію его прежняго метода и свойствъ присущаго ему таланта. Прежнее стремленіе къ обильному накопленію фактовъ, прежнее искусство ихъ группировки, прежнюю потребность возводить явленіе къ типу, прежнюю способность выражать мысль въ блестящихъ образахъ и картинахъ и прежній ораторскій пошибъ. Какъ личность Тэна, такъ и вся его научная и художественная эволюція отразились на его послѣднемъ твореніи и потому могутъ послужить ему объясненіемъ, но, конечно, не тѣмъ способомъ, къ которому прибѣгнулъ Оларъ.

Исходной точкой молодого Тэна было стремленіе къ безусловной научности во всѣхъ сферахъ человѣческихъ изысканій, въ особенности въ области тѣхъ, которымъ онъ самъ сначала предался — въ психологіи и въ области литературной и эстетической критики. Эта научность внушила ему желаніе замѣнить прежнюю разсудочную аргументацію и патетическое, ораторское восхваленіе отвлеченно установленныхъ идеаловъ — наблюденіемъ надъ фактами (statement of facts, какъ онъ выражается въ предисловіи къ своему Graindorge) и установленіемъ законовъ. При такой точкѣ зрѣнія природа сдѣлалась для него великой наставницей въ области духовныхъ наукъ и научность въ послѣднихъ сводилась къ примѣненію къ нимъ естественно-научнаго способа изслѣдованія. Тэнъ прямо заявилъ, что его методъ заключается въ томъ, чтобы слѣдовать путемъ великаго движенія, которое приближаетъ нравственныя науки къ естественнымъ. Онъ хотѣлъ быть натуралистомъ въ изученіи и въ оцѣнкѣ художественныхъ и нравственныхъ явленій. Быть здѣсь натуралистомъ значило смотрѣть на всѣ дѣйствія и произведенія человѣка, какъ на факты, опредѣлять ихъ отличительныя свойства, разыскивать ихъ причины и законы — и болѣе ничего. Это «rien de plus» значило не выходить изъ сферы установленія фактовъ и законовъ - не навязывать принциповъ (не pas imposer de préceptes), руководиться исключительно научнымъ интересомъ, который не знаетъ ни осужденія, ни прощенія (la science ni proscrit, ni pardonne).

На всѣ лады, съ необыкновеннымъ разнообразіемъ и мѣткостью выраженій и съ большою смѣлостью и послѣдовательностью мысли, не боявшейся даже парадокса, Тэнъ проводилъ и примѣнялъ повсюду эту свою господствующую идею (idée-maîtresse). Всѣ самыя различныя проявленія человѣческаго духа, художественные типы и произведенія, различныя направленія литературнаго творчества, нравственныя свойства и добродѣтели — все это обусловливалось для него точными данными (des conditions précises) и прочными законами. Добродѣтель и порокъ становились для него такими же «естественными продуктами, какъ сахаръ и купоросъ». Литературный критикъ, эстетикъ и моралистъ были для него ничѣмъ инымъ, какъ ботаниками, гербаризующими каждый въ своей области и безстрастно размѣщающими найденные ими экземпляры по полкамъ музея, — ибо произведенія человѣческаго духа (esprit), такъ же, какъ и живой природы (de la nature vivante), объясняются лишь средой, въ которой они произросли.

Такое же отношеніе становилось, конечно, обязательнымъ и для историка, ибо «исторія человѣчества ничто иное, какъ продолженіе естественной исторіи». Изучать исторію на подобіе натуралиста (étudier en naturaliste) «значило завершать изслѣдованіе не одою, а научнымъ закономъ».

Связующимъ звеномъ между натуралистическимъ методомъ и историческимъ служило для Тэна его оригинальное нововведеніе въ области литературной и художественной критики — его ученіе о «господствующемъ свойствѣ». Въ этомъ ученіи наглядно проявляется стремленіе Тэна поставить изученіе человѣческихъ характеровъ и типовъ, а также произведеній человѣческаго творчества, на твердую научную почву и притомъ найти опору для этого изученія въ естественныхъ наукахъ. Ибо и въ природѣ «господствующее свойство» играетъ преобладающую роль. Оно лежитъ въ основаніи всякаго естественно-научнаго типа, и имъ обусловливается возможность всякой классификаціи. Эта теорія Тэна проявилась уже въ одномъ изъ первыхъ его произведеній, въ изслѣдованіи о Титѣ Ливіѣ, и получила тамъ одно изъ самыхъ убѣдительныхъ примѣненій. Изъ ораторскаго таланта, воспитанія и призванія Ливія Тэнъ, какъ изъ общаго источника, выводилъ всѣ ученые пріемы, философскія воззрѣнія и всѣ особенности художественнаго творчества и самаго языка римскаго историка.

На значеніи господствующаго свойства построена и эстетическая теорія Тэна. Въ виду научной важности господствующаго свойства, цѣль всякаго искусства — изображающаго и повѣствующаго — заключается въ томъ, чтобы обнаружитъ, проявить (manifester) въ изображаемомъ предметѣ его существенное свойство. Тэнъ даже опредѣляетъ самое искусство — способностью уловить (apercevoir) и выразить господствующій характеръ, или черту въ изображаемомъ предметѣ. Согласно съ этимъ Тэнъ признаетъ, что основное свойство художника — ce qui fait Гаг- tiste — есть именно навыкъ извлекать (dégager) изъ явленій ихъ существенное свойство.

Какъ же достигается эта цѣль? Все искусство заключается въ томъ, чтобы проявлять посредствомъ концентраціи (manifester en concentrant), т.-е. въ томъ, чтобы свести, какъ это сдѣлалъ Тэнъ съ такимъ успѣхомъ въ книгѣ о Ливіѣ, всѣ свойства и особенности предмета къ господствующему въ немъ свойству. Искусство въ этомъ отношеніи должно идти какъ бы дальше самой природы, или дѣйствительности. Господствующее свойство предмета должно въ его художественномъ изображеніи становиться насколько возможно преобладающимъ — aussi dominateur que possible.

Но это невозможно, какъ и самъ Тэнъ признаетъ, безъ нѣкотораго преувеличенія: ибо задача въ томъ, чтобы въ художественномъ творчествѣ дать полное господство (rendre dominateur) тому, что въ природѣ лишь преобладаетъ (n’est que dominant). Тэнъ выясняетъ эту свою мысль посредствомъ анализа творчества Рубенса, въ изображеніи кермеса (приходскаго праздника). Чтобы доставить преобладаніе идеѣ, которую Рубенсъ хочетъ изобразить какъ можно нагляднѣе (aussi visible qu’il se peut), художникъ, наблюдая за веселой толпой на приходскомъ празднествѣ, дѣлалъ подборъ образовъ, откидывалъ одни (élague), другіе подправлялъ (corrige) и пересоздавалъ (refait). Такой работѣ содѣйствуетъ основное свойство всякаго художника, живое, непосредственное ощущеніе того господствующаго типа, который въ дѣйствительности встрѣчается лишь въ болѣе блѣдныхъ, неполныхъ экземплярахъ и характерныя черты котораго разбросаны и раздѣлены между нѣсколькими индивидуумами.

Недаромъ Тэнъ выбралъ Рубенса представителемъ своей теоріи художественнаго творчества. Какъ часто исторія якобинцевъ изображаетъ намъ сцены, напоминающія по роду и силѣ впечатлѣнія самыя яркія вакханаліи фламандскаго живописца. Можно думать, что самая теорія художественнаго творчества сложилась у Тэна подъ вліяніемъ инстинктивнаго сознанія его собственнаго таланта и способа творчества. Исторія якобинцевъ есть непосредственный плодъ этой теоріи и самое блестящее примѣненіе ея къ исторіи.

Оба тома ея ничто иное, какъ изображеніе «господствовавшаго типа» (le personnage régnant) эпохи, въ которомъ «существенныя черты» доведены до исключительнаго преобладанія; на протяженіи пяти лѣтъ, которыя обнимаютъ эти два тома, мы видимъ передъ собою лишь свирѣпствующаго якобинца и его жертву, изображенную во всѣхъ видахъ и на всѣ лады.

Но уже въ своей эстетикѣ Тэнъ не остановился на почвѣ чистаго натурализма; онъ сдѣлалъ также попытку классификаціи литературныхъ и художественныхъ произведеній — по степени ихъ достоинства. Значеніе ихъ обусловливается для него прежде всего степенью значительности типа, воспроизведеннаго въ драмѣ, романѣ, картинѣ. «По мѣрѣ того, — говоритъ Тэнъ, — какъ характеръ, выставленный (mis en relief) книгою, болѣе или менѣе значителенъ (important), эта книга болѣе или менѣе обладаетъ художественной красотой (est plus ou moins beau)».

Но, въ силу тѣснаго родства (de la parenté) искусства и морали, къ первому условію Тэнъ присоединяетъ другое — оцѣнку типа въ зависимости отъ степени благотворности (bienfaisance), или наоборотъ, зловредности типа, господствующаго въ своей средѣ и въ свою эпоху.

По мѣрѣ того, какъ Тэнъ отдается изученію исторіи, эта сторона дѣла, интересъ къ степени благотворности или зловредности историческихъ лицъ, выступаетъ для Тэна на первый планъ, ибо отъ этого зависитъ благоденствіе общества. И подъ вліяніемъ этой мысли у Тэна вырабатывается особая оцѣнка для историческихъ дѣятелей. «У меня, пишетъ онъ въ 1877 г., есть критерій для исторіи общества; у меня были и есть другіе для исторіи искусства и науки. Существуетъ одна мѣрка для того, чтобы оцѣнивать философовъ, ученыхъ; другая мѣрка для писателей, поэтовъ, живописцевъ и художниковъ. Существуетъ третья мѣрка, чтобы оцѣнивать политическихъ дѣятелей и всѣхъ людей практической сферы жизни: желалъ и съумѣлъ ли разсматриваемый человѣкъ уменьшить, или по крайней мѣрѣ не увеличить общей суммы, нынѣшней и будущей, человѣческихъ страданій? — Таковъ на мой взглядъ основной вопросъ по отношенію къ нему. Именно этотъ вопросъ я поставилъ относительно стараго порядка въ главѣ о народѣ; относительно революціи въ главѣ объ управляемыхъ {67}

Третьимъ условіемъ художественнаго значенія литературнаго или историческаго произведенія Тэнъ выставляетъ la convergence des effets — умѣнье художника соединить всѣ средства для достиженія общей цѣли.

Если мы припомнимъ эту теорію, для насъ станетъ очевиднымъ, до какой степени исторія якобинцевъ соединяетъ въ себѣ всѣ условія успѣха, намѣченныя Тэномъ въ его эстетической теоріи. Герой этой исторіи — самый выдающійся и преобладающій типъ эпохи — это чрезвычайно злокачественный и зловредный типъ, и все въ этой книгѣ содѣйствуетъ концентраціи эффекта.

Эта-то «концентрація эффектовъ» художественными средствами вызываетъ то поражающее, подъ - часъ ошеломляющее впечатлѣніе, которое производятъ картины анархіи или террора у Тэна и которое Оларъ старается свести къ простому преувеличенію. Но у Тэна нѣтъ и слѣда того зауряднаго преувеличенія, которое бываетъ слѣдствіемъ невѣрныхъ или искаженныхъ фактовъ и дутыхъ, не соотвѣтствующихъ дѣйствительности фразъ. Это мастерство художника, который схватываетъ существующіе въ дѣйствительности элементы и черты, и соединяетъ ихъ въ цѣльный образъ, воплощающій въ себѣ эту дѣйствительность и дѣлающій ее наглядною и понятною для зрителя.

Но впечатлѣніе, производимое художественнымъ мастерствомъ Тэна, усиливается еще тѣмъ, что въ немъ чувствуется высокій нравственный подъемъ. Здѣсь Тэнъ выступаетъ изъ роли натуралиста, которую онъ раньше исключительно рекомендовалъ историку. Уже въ своей эстетической теоріи онъ отводитъ, какъ выше было указано, видное мѣсто морали. Но художникъ можетъ изображать зловредный типъ съ такимъ же спокойнымъ равнодушіемъ, съ какимъ естествоиспытатель описываетъ гадюку, или хищнаго звѣря. И историку возможно хладнокровно и безстрастно анализировать душу злодѣя; но въ своей исторіи революціи Тэнъ скинулъ съ себя путы своей натуралистической теоріи, онъ нетолько изображаетъ, но и осуждаетъ, потому что имѣетъ дѣло не съ отдѣльными злодѣями, сошедшими со сцены, а съ живучими политическими типами и принципами. Въ якобинцахъ Тэнъ клеймитъ политическій типъ, нанесшій глубокій вредъ его отечеству и продолжающій быть угрозой гражданскому обществу и культурѣ; въ якобинскихъ принципахъ онъ заклеймилъ начала наиболѣе гибельныя для современной демократіи, — деспотизмъ во имя народовластія и эгалитаризмъ въ ущербъ свободѣ и культурѣ.

Поэтому-то якобинство отталкивало Тэна съ перваго знакомства съ нимъ. Это первое знакомство относится къ началу шестидесятыхъ годовъ, когда вслѣдствіе сильнаго переутомленія ему было запрещено заниматься, и его развлекали чтеніемъ вслухъ многотомнаго изданія Бюше и Ру, съ длинными выдержками изъ рѣчей и документовъ революціонной эпохи. Всего болѣе его поразила во время этого чтенія «посредственность» революціонныхъ дѣятелей. Онъ остался вѣренъ до конца этому впечатлѣнію. Робеспьеръ былъ для него всегда лишь жалкимъ и бездарнымъ педантомъ. Программа же якобинцевъ шла въ разрѣзъ съ его воззрѣніемъ на государство и общество, а террористическія средства были глубоко антипатичны его гуманной и деликатной натурѣ.

Къ этой низкой оцѣнкѣ личности и программы якобинцевъ присоединилось у Тэна нравственное осужденіе. Въ якобинскомъ типѣ, какъ его «проявилъ» Тэнъ, преобладали гордость и властолюбіе; якобинцы были проводниками деспотизма въ государствѣ, потому что были деспотами по натурѣ и жаждали для себя деспотической власти. Якобинецъ по натурѣ навязывалъ свою личность, свою доктрину, свой моральный кодексъ и свою политическую и соціальную программу государству, народу и посредствомъ ихъ всей Европѣ. Тэнъ же обладалъ въ высшей степени деликатной и застѣнчивой натурою, полнымъ отсутствіемъ притязательности и неспособностью выдвигать впередъ свою личность. Ему было напр. непріятно думать, — какъ онъ это высказалъ въ одной изъ своихъ философскихъ статей, — что читающая его публика можетъ интересоваться домашними и семейными обстоятельствами автора, что она можетъ пожелать узнать, какая у него внѣшность и «женатъ ли» онъ. Тѣмъ болѣе ему было чуждо желаніе раскрывать предъ міромъ сокровенную жизнь души и насиловать чужія убѣжденія. Насколько ему и въ этомъ отношеніи было противно якобинство и насколько онъ сознавалъ эту противоположность, видно изъ заявленія, сдѣланнаго имъ незадолго до смерти. Формулируя свои религіозныя и нравственныя убѣжденія, онъ поспѣшилъ прибавить, что было бы «якобинизмомъ, еслибы онъ вздумалъ путемъ аргументаціи разума навязывать свое состояніе духа тѣмъ, кто до него не дошелъ».

Вотъ гдѣ нужно искать причину того, что Тэнъ до глубины души возмущался якобинствомъ и терроромъ, а не въ тѣхъ жалкихъ мотивахъ — желаніи удивить, поразить публику — и въ какомъ-то патологическомъ состояніи, которое ему приписываетъ Оларъ. Но это было не личное негодованіе. Это было негодованіе идеалиста, который видѣлъ, какъ якобинцы оскверняли самые чистые идеалы — справедливости и свободы — ces deux vierges pures, какъ ихъ называетъ Тэнъ; негодованіе мыслителя, который съ горемъ убѣдился, что во время революціи Франція была разрушена (démolie) и перестроена вновь на основаніи ложныхъ принциповъ. Это было негодованіе патріота, котораго изученіе бѣдствій, перенесенныхъ Франціей, привело къ сознанію, «насколько горячо онъ любитъ свое отечество». Патріотизмъ цѣлый вѣкъ служилъ источникомъ и предлогомъ для прославленія якобинцевъ; можно ли послѣ этого оспаривать у французскаго патріота право обнаружить раны, нанесенныя Франціи якобинствомъ и еще не залѣченныя? Анализъ ума открылъ Тэну ложность якобинскихъ принциповъ, соціологія — ихъ общественную зловредность; документальная исторія снабдила его обильнымъ матеріаломъ для удручающаго обвиненія, а художественное творчество сплотило этотъ матеріалъ въ подавляющій обвинительный актъ. И отъ него требовали, чтобы онъ равнодушнымъ, дѣловымъ голосомъ прочелъ передъ Франціей и Европой этотъ обвинительный актъ, какъ секретарь въ окружномъ судѣ обвинительный актъ какихъ-нибудь жалкихъ воришекъ! Это было для него, конечно, невозможно. Исторія якобинцевъ Тэна представляетъ собою одинъ изъ самыхъ краснорѣчивыхъ и страстныхъ plaidoyers въ французской литературѣ, столь богатой произведеніями этого рода. Замѣчательно, конечно, что Тэнъ, начавшій свое литературное поприще — въ Essai sur Tite Live - съ противоположенія ораторской исторіографіи научной, документальной, къ этой послѣдней примѣнилъ ораторскіе пріемы. Но иначе быть не могло; И въ лицѣ Тэна также проявилась наслѣдственная черта французскаго духа, его «господствующая способность» — ораторство.

Однако же между нимъ и его предшественниками по исторіи французской революціи, Тьэромъ и Мишле, — разница громадная. Тамъ ораторство служитъ идеологіи. У Тэна ораторское искусство достигаетъ высшаго своего назначенія — оно служитъ исторической истинѣ. Тэнъ осуществилъ идеалъ, намѣченный имъ въ юности въ его книгѣ о Ливіѣ{68}.