Французская революція 1789-95 г. въ освѣщеніи И. Тэна.

Владычество якобинцевъ

Изгнаніемъ жирондинцевъ изъ Конвента и арестомъ ихъ якобинцы довершили завоеваніе Франціи и стали неоспоримыми владыками ея. Въ первый разъ послѣ многихъ лѣтъ во главѣ Франціи въ лицѣ якобинцевъ стояло правительство неограниченное и жестоко сокрушавшее всякую попытку оппозиціи противъ него. Такимъ образомъ водвореніе якобинцевъ во власти является переломомъ, поворотнымъ пунктомъ въ исторіи революціи. Прежніе французскіе историки ея этого не замѣчали; напротивъ, выставляли якобинцевъ самыми послѣдовательными и энергическими представителями принциповъ, восторжествовавшихъ въ 1789 году. Токвиль впервые разбилъ революцію на два весьма различныхъ періода: первый, въ «который французы какъ будто желали уничтожить все, что было создано прошлымъ», и второй — когда они начали «возстановлять часть того, что было дѣломъ прошлаго».

Подъ этой частью прошлаго, возстановленною якобинцами, Токвиль разумѣлъ правительственную централизацію. Главной заслугой Токвиля по исторіи Франціи было выясненіе силы централизаціи, достигнутой еще старымъ порядкомъ. Возставая противъ излишней централизаціи въ современной ему Іюльской монархіи и считая ее дѣломъ Наполеона, получившаго ее уже изъ рукъ якобинскаго правительства, Токвиль въ своихъ историческихъ изслѣдованіяхъ пришелъ къ выводу, что централизація во Франціи не была дѣломъ новымъ, а. старымъ и что якобинцы въ этомъ отношеніи лишь возвратились къ старымъ порядкамъ. Гораздо глубже и полнѣе, чѣмъ у Токвиля, проведена у Тэна мысль о раздвоеніи революціоннаго процесса владычествомъ якобинцевъ. Если въ области администраціи якобинцы завязали связь съ прошлымъ и этимъ произвели переломъ въ революціи, то въ другихъ отношеніяхъ они еще сильнѣе порвали связь съ революціей, пошедши прямо наперекоръ ея двумъ главнымъ принципамъ — свободѣ и народовластію.

Но вѣдь именно во имя свободы и народовластія якобинцы совершали завоеваніе Франціи, какъ же они могли дѣйствовать наперекоръ принципамъ, поставленнымъ на ихъ знамени? Бъ томъ-то и дѣло, что до сихъ поръ не было обращено достаточно вниманія на указанную перемѣну фронта со стороны якобинцевъ и на способъ совершенія ими этого маневра. Какъ и иныя партіи въ исторіи, руководившіяся принципами абсолютизма, якобинцы, пока были въ оппозиціи, взывали къ самымъ крайнимъ догматамъ политическаго радикализма, но, добившись власти, обнаружили свой настоящій складъ. Оправдываться въ измѣнѣ своему прежнему принципу имъ не приходило въ голову; но такъ какъ они составляли меньшинство среди французскаго народа, который жилъ еще въ либеральныхъ и радикальныхъ мечтаніяхъ 1789 г., — имъ нужно было скрыть отъ него перемѣну фронта или, по крайней мѣрѣ, прилично ее замаскировать. Это было сдѣлано въ августѣ 1793 г., когда вслѣдъ за обнародованіемъ и голосованіемъ радикальной конституціи якобинцы заставили Конвентъ провозгласить установленіе «революціоннаго правительства», т.-е. системы террора, «до заключенія мира». У историковъ, прежде дававшихъ тонъ, этотъ крупный фактъ, знаменующій собою главный кризисъ въ исторіи революціи, выставлялся просто дѣломъ патріотическаго увлеченія делегатовъ, присланныхъ изъ провинцій для празднованія годовщины 10-го августа и побратавшихся съ парижскими якобинцами. Нѣкоторые изъ историковъ выставляли при этомъ на видъ политическій смыслъ и патріотическую роль Дантона, который хорошо понималъ необходимость сосредоточенія власти въ рукахъ вѣрныхъ приверженцевъ республики и сумѣлъ для этой цѣли воспользоваться одушевленіемъ, вызваннымъ патріотическимъ празднествомъ.

Тэнъ обнаружилъ, что перемѣна знамени совершалась не спроста, что за патріотическимъ торжествомъ скрывался политическій маневръ, который если не по обдуманности и единству плана, то по своей смѣлости и по беззастѣнчивости въ выборѣ средствъ представляетъ собою одну изъ самыхъ яркихъ страницъ въ исторіи макіавелистической политики.

Чтобы скрыть задуманную ими перемѣну фронта, якобинцы разыгрываютъ политическую комедію, которая, по изложенію Тэна, распадается на нѣсколько актовъ. Ихъ прежнія рѣчи о владычествѣ и верховенствѣ народа заключали въ себѣ осужденіе всѣхъ замышляемыхъ ими дѣйствій. Отречься прямо отъ нихъ невозможно; это значило бы довести до открытаго возстанія провинціи, недовольныя изгнаніемъ изъ Конвента жирондинцевъ. Якобинцы поэтому и не думаютъ отрекаться отъ своихъ радикальныхъ фразъ; напротивъ, они провозглашаютъ ихъ еще громче. «Благодаря этому пріему, — говоритъ Тэнъ, — невѣжественная толпа, видя, что ей подносятъ все тотъ же сосудъ, думаетъ, что ее угощаютъ тѣмъ же напиткомъ, и такимъ способомъ ее заставляютъ испить чашу тираніи, подъ ярлыкомъ свободы». Ярлыки, вывѣски, фразы и шарлатанское вранье, все это они расточаютъ въ теченіе шести мѣсяцевъ для того, чтобы публика не распознала новаго зелья; тѣмъ хуже для нея, если оно потомъ окажется горькимъ; все равно, рано или поздно, она должна будетъ его проглотить, добровольно или насильно, ибо къ тому времени будутъ изготовлены «снаряды для вливанія ей въ глотку» якобинскаго лекарства.

Прежде всего якобинцы спѣшатъ наскоро настрочить новую конституцію, столь давно ожидаемую и столь часто обѣщаемую; эта якобинская конституція вся разсчитана на то, чтобы привести правительственные органы въ возможно большую зависимость отъ народной массы; въ силу этой конституціи народъ долженъ быть фактическимъ государемъ; онъ долженъ царствовать безсмѣнно, безъ промежутковъ; онъ долженъ сохранить возможность вмѣшаться во всякое сколько-нибудь важное дѣло и дать почувствовать свою волю правителямъ, т.-е. исполнителямъ его приказаній. Какъ далеко заходило раболѣпство якобинцевъ передъ народовластіемъ, особенно видно изъ статьи, провозглашавшей законность возстанія народа противъ своего избраннаго правительства, и не только всего народа, но всякаго сборища, которое стало бы дѣйствовать отъ его имени. «Когда, — сказано въ конституціонномъ актѣ, — правительство нарушаетъ права народа, возстаніе составляетъ для народа и для всякой доли народа самое священное право и самую неотложную обязанность».

Съ точки зрѣнія такой доктрины было естественно и самую конституцію повергнуть на усмотрѣніе народа. Это былъ первый плебисцитъ въ исторіи Франціи, и онъ прошелъ такъ же удачно для правительства, какъ и позднѣйшіе плебисциты, устанавливавшіе на мѣсто народовластія диктатуру. Закулисная исторія этого плебисцита впервые раскрыта Тэномъ. Изъ собранныхъ имъ цифровыхъ данныхъ оказывается, что въ голосованіи приняла участіе лишь одна треть населенія въ городахъ и одна четверть въ деревняхъ. Впрочемъ собраніе избирателей состоялось въ большей части кантоновъ — всего было около 7.000 собраній на 8.000 кантоновъ. Этотъ фактъ объясняется, главнымъ образомъ, тѣмъ, что въ каждомъ почти кантонѣ существовалъ свой якобинскій клубъ, который и составлялъ ядро собранія; къ якобинцамъ примыкали наивные люди, вѣрившіе въ офиціальныя заявленія и надѣявшіеся, что принятіе конституціи принесетъ съ собою свободу и порядокъ; ибо Конвентъ объявилъ, что какъ скоро конституція будетъ принята, народъ будетъ снова созванъ для избранія новыхъ представителей, вполнѣ достойныхъ его довѣрія. Даже въ департаментахъ, которые стояли за жирондинцевъ и послѣ 31-го мая возстали противъ Конвента, населеніе приняло новую конституцію, видя въ ней средство избѣгнуть междоусобной войны.

Избиратели однако были созваны вовсе не для того, чтобы искренно высказать свое мнѣніе о новой конституціи; отъ нихъ требовалась лишь манифестація въ пользу якобинцевъ. Поэтому вездѣ, гдѣ якобинцы встрѣтили несочувственное имъ настроеніе, они прибѣгали къ застращиванію и насиліямъ. Какъ мало свободы одобрять или не одобрять конституцію было предоставлено избирателямъ, можно судить по протоколамъ собраній и по мѣрамъ, принятымъ противъ тѣхъ, кто подавалъ голосъ противъ якобинскаго проекта. А нѣсколько мѣсяцевъ спустя бывали случаи, что людей гильотинировали «за то, что они подали голосъ противъ конституціи 1793 года».

Такимъ образомъ прошелъ первый актъ политической комедіи, поставленной якобинцами; второй актъ ея былъ разыгранъ въ Парижѣ. Онъ предназначался для того, чтобы обратить въ орудіе якобинцевъ тѣхъ 7.000 делегатовъ, которые были отправлены въ Парижъ кантональными собраніями съ результатами голосованія. Одни изъ нихъ везли съ собой отрицательный отвѣтъ; другіе, въ большемъ числѣ, имѣли въ виду представить замѣчанія на конституціонный актъ, или дополненія къ нему; наконецъ, многіе желали, чтобы этотъ актъ былъ скорѣе примѣненъ къ дѣлу, и для этого Конвентъ распущенъ. У предшествовавшихъ Тэну историковъ нѣтъ рѣчи о такомъ разногласіи; всѣ делегаты одушевлены однимъ духомъ, ихъ патріотическій энтузіазмъ, ихъ братаніе съ якобинцами представлены какъ въ идилліи. Тэнъ, обнаруживъ разногласіе, обличилъ и политическій маневръ якобинцевъ: для подавленія розни противъ делегатовъ заблаговременно были приняты мѣры, и весьма осмотрительныя. Декретомъ Конвента Комитетъ «общественной безопасности» уполномоченъ арестовать «подозрительныхъ делегатовъ»; на Комитетъ возложена обязанность имѣть надзоръ надъ тѣми изъ нихъ, которые снабжены спеціальнымъ порученіемъ и захотѣли бы вербовать въ Парижѣ единомышленниковъ и пособниковъ. «Уже напередъ и еще до прибытія ихъ въ Парижъ, — говоритъ Тэнъ, — якобинизмъ делегатовъ подвергается провѣркѣ — какъ товаръ на таможнѣ — со стороны спеціальныхъ агентовъ исполнительнаго совѣта; среди этихъ агентовъ въ особенности выдается Мальяръ, пресловутый судья сентябрьской рѣзни, со своей свитой «изъ 68 негодяевъ (chenapans) съ усами и длинными саблями, навербованныхъ за б франковъ въ день». По всѣмъ дорогамъ на 15 и 20 льё отъ Парижа делегатовъ останавливаютъ, обыскиваютъ, раскрываютъ ихъ чемоданы, распечатываютъ ихъ письма. У заставъ Парижа ихъ встрѣчаютъ инспектора, назначенные Коммуной подъ предлогомъ, чтобы защитить ихъ отъ женщинъ вольнаго поведенія и отъ мошенниковъ. Ими завладѣваютъ, ведутъ ихъ въ мэрію, снабжаютъ квартирнымъ билетомъ, и пикетъ жандармовъ разводитъ ихъ по-одиночкѣ на отведенныя квартиры. Вотъ они загнаны, какъ бараны, каждый въ своемъ нумерованномъ стойлѣ. Несогласнымъ съ новой конституціей нечего и думать о томъ, чтобы высвободиться и собраться въ отдѣльную партію; съ однимъ изъ такихъ, который приходитъ просить у Конвента зала для себя и своихъ единомышленниковъ, расправляются самымъ внушительнымъ образомъ; его обзываютъ интриганомъ, обвиняютъ въ томъ, что онъ намѣренъ защищать измѣнника Кюстина, записываютъ его имя, грозятъ слѣдствіемъ, говорятъ при немъ о тюрьмѣ въ Аббатствѣ; несчастный ораторъ можетъ почитать себя счастливымъ, что его не заставили слѣдующую же ночь провести въ Аббатствѣ».

Такъ же живо и характерно изображаетъ Тэнъ мѣры, принятыя противъ делегатовъ, прибывшихъ въ Парижъ уже въ готовомъ якобинскомъ настроеніи. Ихъ надлежало сдѣлать еще болѣе ревностными якобинцами. Теряясь въ громадной столицѣ, эти провинціалы нуждаются въ руководителяхъ. Парижская Коммуна дѣлаетъ постановленіе, чтобы жители столицы обнаружили по отношенію къ нимъ «самую пріятную изъ республиканскихъ добродѣтелей — гостепріимство во всей его полнотѣ». Въ силу этого 96 санкюлотовъ, назначенныхъ секціями, ожидаютъ ихъ у мэріи, чтобы быть ихъ провожатыми, ихъ вождями, ихъ наставниками, чтобы помѣшать имъ завести дурныя знакомства, чтобы водить ихъ по клубамъ и стараться довести ихъ разгоряченный патріотизмъ до температуры парижскаго якобинизма. Въ виду этого театрамъ было запрещено оскорблять ихъ пьесами, противными духу революціи, и вмѣнено въ обязанность ставить три раза въ недѣлю драмы «Брутъ», «Кай Гракхъ» и т. п., дышавшія республиканскимъ фанатизмомъ. Одинъ разъ въ недѣлю делегатамъ давалось даровое представленіе, во время котораго раздавались на сценѣ съ ихъ однообразнымъ паѳосомъ (ronflent) «александрійскіе стихи якобинскаго драматурга Мари Шенье, для назиданія делегатовъ, набившихся въ ложахъ за счетъ государственной казны»... «На слѣдующій день делегатовъ стадами ведутъ на галереи Конвента, гдѣ тоже разыгрывается трагедія — классическая и однообразная, — обильная декламаціями и убійствами; но только это уже не вымышленная трагедія, а реальная, и тирады ея раздаются въ прозѣ, а не въ стихахъ. Окруженные наемными крикунами, наши провинціалы рукоплещутъ подобно римлянамъ партера{55}, кричатъ и приходятъ въ экстазъ, какъ и наканунѣ, по сигналу, который имъ подаютъ обычные засѣдатели театра. Такое политическое воспитаніе делегатовъ продолжается потомъ въ разныхъ клубахъ, и такимъ образомъ, со всѣхъ сторонъ охваченные и какъ бы придавленные духотою водолазнаго колокола, они лишь шатаются въ Парижѣ по якобинскимъ кружкамъ (de jacobiniere en jacobiniere), ихъ пульсъ въ этой воспаленной атмосферѣ бьется все чаще и чаще. Многіе изъ нихъ, прибывъ въ Парижъ, были людьми благоразумными и спокойными, но, растерявшись на чужбинѣ и предоставленные вліянію заразы безъ всякихъ предохранительныхъ средствъ, они быстро схватываютъ революціонную горячку».

По достиженіи этого результата, разыгрывается самый парадный актъ — водвореніе якобинцевъ во власти — въ день празднества 10 августа, поставленнаго на сцену знаменитымъ живописцемъ и террористомъ Давидомъ. Празднество это было описано много разъ съ его внѣшней стороны, но никто еще не выяснилъ такъ отчетливо, какъ Тэнъ, его политическаго значенія и его психологическаго эффекта на самихъ актеровъ. Героями дня являются присланные изъ провинцій семь тысячъ делегатовъ; они размѣщены вмѣстѣ съ членами Конвента по ступенямъ, которыя ведутъ къ «алтарю отечества» на Марсовомъ полѣ. На самой верхней ступени старѣйшій изъ делегатовъ стоитъ рядомъ съ президентомъ Конвента; такимъ образомъ, эти семь тысячъ делегатовъ, братаясь и сливаясь съ монтаньярами Конвента, образуютъ съ ними въ полномъ смыслѣ этого слова «настоящую священную гору».

На вершинѣ эстрады президентъ Конвента обращается къ 87 старѣйшимъ изъ делегатовъ, представляющимъ свои департаменты, и вручаетъ имъ ковчегъ, заключавшій въ себѣ конституціонную грамоту и итогъ голосованія; они съ своей стороны отдаютъ ему свои пики, которыя онъ собираетъ въ одинъ пучокъ, какъ символъ единства и нераздѣльности націи. Это моментъ высшаго энтузіазма; со всѣхъ концовъ громадной площади раздаются привѣтственныя ликованія; пушки салютуютъ удвоенными залпами; «небо и земля какъ будто откликаются, чтобы ознаменовать величайшую эпоху въ исторіи человѣчества».

Апологетъ якобинства, или историкъ-декораторъ, увлеклись бы этимъ зрѣлищемъ и изобразили бы въ восторженномъ тонѣ его эффектную сторону — историкъ-психологъ Тэнъ не отвлекается, глядя на него, отъ своего дѣла; онъ спокойно ждетъ этого момента, чтобы произвести свои наблюденія. Конечно, — говоритъ Тэнъ, — делегаты внѣ себя; ихъ нервный аппаратъ, напряженный до крайности, пришелъ въ слишкомъ сильное колебаніе; передъ ихъ очами разверзлось «тысячелѣтнее царство благодати на землѣ. Уже по пути, на площади Бастиліи, многіе обращались съ своею рѣчью къ вселенной; нѣкоторые, «охваченные пророческимъ духомъ», возвѣщали конституціи вѣчное существованіе. Они заявляютъ, что «возрождаются вмѣстѣ съ человѣчествомъ»; они смотрятъ на себя, какъ на творцовъ новаго міра; въ нихъ завершается исторія; будущее — въ ихъ рукахъ, они считаютъ себя богами на землѣ.

Въ этомъ кризисѣ «равновѣсіе разума въ зависимости — какъ у раскачавшихся вѣсовъ — отъ одного толчка, и вотъ подъ толчками фабрикантовъ энтузіазма въ делегатахъ совершается неожиданный поворотъ чувствъ, который уноситъ ихъ въ противоположномъ направленіи». Недаромъ заявляли они въ якобинскомъ клубѣ, что составляютъ съ парижскими якобинцами и террористами Конвента «единую, громадную и страшную гору, которая будетъ извергать огненную лаву на всѣхъ роялистовъ и на всѣхъ слугъ тираніи». Подъ вліяніемъ этого новаго фанатизма ихъ настроеніе круто измѣняется. Они только-что признали новую конституцію какой-то панацеей, а теперь готовы запрятать ее, какъ опасное лекарство, въ тотъ самый ящикъ, который они называютъ ковчегомъ. Они только что провозгласили свободу народа, а теперь готовы увѣковѣчить диктатуру Конвента!

Когда делегаты были доведены до высшей степени психическаго возбужденія, якобинскіе вожаки разыграли три искусно ими задуманныя и обставленныя политическія сцены, значеніе которыхъ рельефно изображено у Тэна. На другой день послѣ празднества, Конвентъ въ своемъ утреннемъ засѣданіи скромно объявляетъ, что его миссія окончена и что онъ приступаетъ къ подготовленію новыхъ выборовъ. Въ тотъ же вечеръ, въ засѣданіи якобинскаго клуба, Робеспьеръ высказываетъ какъ бы мимоходомъ рѣшающее слово: «Я чуть не забылъ самаго главнаго изъ моихъ соображеній; предложеніе, сдѣланное сегодня утромъ, имѣетъ лишь цѣлью замѣну членовъ очищеннаго (отъ жирондинцевъ) нынѣ Конвента — эмиссарами Питта и Кобурга»{56}. Присутствующіе якобинцы, конечно, громко вопіютъ противъ передачи власти врагамъ отечества — и делегаты шумно присоединяются къ нимъ. На другой день, 12 августа, разыгрался въ Конвентѣ заключительный актъ великой политической комедіи. Делегаты съ такимъ напоромъ нахлынули въ залу засѣданія, что весь Конвентъ скучился на лѣвой сторонѣ ея и предоставилъ гостямъ свои мѣста на правой (гдѣ раньше сидѣли жирондинцы) «для ея патріотическаго очищенія». Обезумѣвшіе отъ одушевленія делегаты превратили верховное собраніе французскаго народа въ анархическій клубъ, въ которомъ въ перемежку провозглашались самыя сумасбродныя предложенія. На этомъ дикомъ фонѣ развертывается, однако, во всемъ блескѣ политическій талантъ Дантона. Это былъ, несомнѣнно, самый ведикій моментъ въ жизни этого демагога. Изъ анархическихъ и кровожадныхъ воплей онъ извлекъ принципъ террора, какъ системы, т.-е. якобинской диктатуры. Онъ воспользовался состояніемъ почти невмѣняемости сбитыхъ съ толку делегатовъ для того, чтобы приписать имъ иниціативу террора и провозгласить въ общихъ чертахъ самую программу террора, а именно: заключеніе въ тюрьму «подозрительныхъ», реквизицію всѣхъ нужныхъ людей и припасовъ, сосредоточеніе всей правительственной силы въ рукахъ Комитета общественнаго спасенія и отправленіе восвояси самихъ делегатовъ подъ благовиднымъ предлогомъ. Всѣ эти предложенія были приняты огуломъ, и въ чаду рукоплесканій и криковъ зрители и актеры поклялись исполнить программу террора. Политическій фокусъ удался — le tour est fait — мнимое выраженіе народной воли освятило персоналъ, принципъ и самое названіе террора. Что же касается орудій политической операціи, то теперь оставалось лишь водворить ихъ на мѣсто. Делегаты — а ихъ вмѣшательства и протеста монтаньяры именно и опасались — высылаются каждый въ свое захолустье въ качествѣ агентовъ и миссіонеровъ парижскихъ террористовъ. Нѣтъ болѣе рѣчи о томъ, чтобы ввести въ дѣйствіе новую конституцію; она служила только для отвода глазъ, приманкой, сфабрикованной, чтобы лучше уловить рыбу въ мутной водѣ. По окончаніи ловли, эту приманку убираютъ для храненія въ видномъ мѣстѣ залы, въ маленькомъ художественномъ памятникѣ, по рисунку Давида. «Теперь, — говоритъ Дантонъ, — Конвентъ долженъ быть весь проникнутъ сознаніемъ своего достоинства, ибо онъ нынѣ облеченъ всѣмъ полномочіемъ національной мощи».

Такъ завершилось «завоеваніе» Франціи якобинцами. Тэнъ не придумалъ этого термина, онъ извлекъ его изъ офиціальнаго языка партіи, захватившей власть. Якобинцы вполнѣ сознавали, что ихъ торжество надъ большинствомъ обусловливалось насиліемъ: республика, — говорили они, — только тогда будетъ упрочена, «когда санкюлоты, единственные представители націи, единственные граждане, будутъ царствовать по праву завоеванія» (régneront par droit de conquête). Якобинцы поняли, что они имѣютъ противъ себя не только побѣжденныхъ противниковъ, роялистовъ, конституціоналистовъ, жирондинцевъ или федералистовъ, но и всю массу «равнодушныхъ» (les indifférents). Поэтому ихъ власть, добытая насиліемъ, могла держаться лишь съ помощью насилія — терроръ естественно вытекалъ изъ такого порядка вещей. «Мы должны карать всякаго, — говорили они, — кто относится пассивно къ республикѣ и ничего для нея не сдѣлалъ»... «Между народомъ и его врагами нѣтъ ничего общаго, кромѣ меча; надо властвовать силою меча надъ тѣми, кѣмъ нельзя управлять въ силу права».

Поэтому первымъ словомъ новыхъ властителей — открытое заявленіе объ отмѣнѣ конституціи. «При обстоятельствахъ, въ которыхъ находится республика, говоритъ Сенъ-Жюстъ, 10 окт., конституція (принятая народомъ) не можетъ быть утверждена. Она бы обезпечила всякія нападенія на свободу, потому что лишила бы правительство необходимаго права примѣнять насиліе для ихъ подавленія». Теперь не до того, чтобы «управлять согласно принципамъ мира и естественной справедливости». Эти принципы хороши среди «друзей свободы»; но они неумѣстны во взаимныхъ отношеніяхъ между патріотами и ихъ недоброжелателями. Эти послѣдніе стоятъ «внѣ народа, внѣ закона», внѣ общественнаго договора; это взбунтовавшіеся рабы, которыхъ можно только карать или принуждать.

Сообразно съ этимъ якобинцы организуются и упрочиваются во власти; они устраняютъ народъ отъ всякаго участія въ верховной власти и потому лишаютъ его права избирать своихъ мѣстныхъ администраторовъ и законодателей. «При обыкновенномъ способѣ правленія, — говоритъ Кутонъ, — народу принадлежитъ право избранія, вы не можете его лишить этого права. При чрезвычайномъ же порядкѣ управленія (dans le gouvernement extraordinaire) всякій починъ (impulsion) долженъ исходить изъ центральной власти и самыя избранія должны совершаться Конвентомъ». Этими словами Конвентъ провозглашаетъ принципъ, примѣненный къ дѣлу потомъ «первымъ консуломъ». «Избирательныя собранія, — вторитъ Кутону послушный и смѣтливый Бареръ — это монархическія учрежденія, они пропитаны роялизмомъ; въ этотъ моментъ революціи ихъ надо тщательно избѣгать». Для того, чтобы народъ не ропталъ и повиновался, у него отбираютъ оружіе, которымъ онъ свободно и произвольно пользовался въ первые годы революціи, и его подчиняютъ якобинской полиціи; съ этою цѣлью устроиваютъ по возможности въ каждой общинѣ «революціонный (полицейскій) комитетъ». По словамъ Дантона, «эти комитеты учреждены для того, чтобы установить диктатуру гражданъ, преданныхъ свободѣ, надъ подозрительными». Въ виду того, что «истинные граждане» со всѣхъ сторонъ окружены подозрительными и равнодушными, необходимо, по выраженію Бильо-Варенна, чтобы мечъ Дамокла висѣлъ отнынѣ повсюду, по всему пространству государства.

Приведенныя сейчасъ офиціальныя заявленія новаго якобинскаго правительства показываютъ, какой коренной переворотъ въ воззрѣніяхъ правителей на управляемыхъ совершился во Франціи вмѣстѣ съ захватомъ власти якобинцами. Никто изъ предшествовавшихъ Тэну историковъ не выставилъ такъ ярко этого факта; даже историки, спеціально задавшіеся цѣлью прослѣдить исторію террора, не сумѣли этого сдѣлать. Вотъ какимъ образомъ изображаетъ Тэнъ происшедшую тогда перемѣну.

«До сихъ поръ слабость законнаго правительства была безпредѣльна. Въ теченіе четырехъ лѣтъ, изъ кого бы оно ни состояло, оно встрѣчало постоянное и повсемѣстное неповиновеніе. Въ теченіе четырехъ лѣтъ, изъ кого бы оно ни состояло, оно не дерзало прибѣгать къ силѣ, чтобы заставить себѣ повиноваться. Набираемые изъ образованныхъ и благовоспитанныхъ классовъ правители, получая власть, приносили съ собою предразсудки и чувствительность вѣка; подъ властью господствовавшаго догмата, они отступали передъ волею толпы и, слишкомъ вѣря въ права человѣка, они слишкомъ мало вѣрили въ права магистрата; къ тому же, по гуманности, они питали отвращеніе къ крови и, не желая подавлять другихъ, допускали принужденіе надъ собою. Такимъ образомъ, съ 1-го мая 1789 г. по 2-е іюня 1793 г. они законодательствовали и администрировали среди сотенъ бунтовъ, оставшихся почти безнаказанными, и ихъ конституція — злокачественный плодъ теоріи и страха — лишь превратила самопроизвольную анархію въ анархію узаконенную. Намѣренно, изъ недовѣрія къ принципу власти, они разслабили правительство, свели короля къ положенію декоративнаго автомата, почти уничтожили центральную власть, сверху до низу по всей іерархической лѣстницѣ: всѣ начальствующія лица утратили свою власть надъ подчиненными, министръ надъ администраціей департаментовъ, департаменты надъ управленіями округовъ, окружныя администраціи — надъ общинами; во всѣхъ вѣдомствахъ начальникъ, не назначаемый свыше, а избираемый на свою должность подчиненными, подпалъ зависимости отъ нихъ. Съ той поры всѣ посты, гдѣ еще держалась власть, оказались изолированными и беззащитно предоставлялись нападающимъ, становясь жертвою легкой добычи; а въ довершеніе всего, декларація правъ, провозгласивши, по выраженію Марата, юрисдикцію «довѣрителей надъ ихъ приказчиками» (des commettants sur les commis) призывала всѣхъ желавшихъ занять эти посты — брать ихъ приступомъ. Тогда образовалась партія, которая кончила тѣмъ, что стала шайкой; при ея крикахъ, подъ ея угрозами и пиками, въ Парижѣ и въ провинціяхъ, на выборахъ и въ Законодательномъ собраніи, большинство вездѣ молчало, меньшинство голосовало, постановляло и царствовало. Законодательное собраніе было очищено, король свергнутъ съ престола, Конвентъ изувѣченъ. Изъ всѣхъ гарнизоновъ центральной цитадели, въ ней чередовавшихся, роялистовъ, конституціоналистовъ, жирондинцевъ — ни одинъ не умѣлъ защищаться, организовать «исполнительную власть», вынуть изъ ноженъ мечъ, дѣйствовать имъ на улицѣ! При первомъ нападеніи, иногда просто при первомъ требованіи, всѣ эти гарнизоны сдавали свое оружіе, и главная цитадель, подобно всѣмъ прочимъ общественнымъ укрѣпленіямъ, была занята якобинцами».

Этотъ характеръ правительственной политики, столь образно здѣсь очерченный Тэномъ, эта неувѣренность въ себѣ и нерѣшительность власти ведутъ, однако, свое начало не съ 1789 года. Его корни можно прослѣдить глубоко въ нѣдрахъ стараго порядка. Въ этомъ отношеніи необходимо напомнить цѣнныя наблюденія, сдѣланныя Токвилемъ надъ правительствомъ стараго порядка и основанныя на долгомъ изученіи неизданной административной переписки министерства съ интендантами. Высказанныя по этому случаю замѣчанія Токвиля тѣмъ болѣе интересны, что они сдѣланы непреднамѣренно, безъ всякаго желанія объяснить ходъ революціонной катастрофы.

Указавъ на то, что бюрократическая централизація утверждалась среди провинціальныхъ и сословныхъ особенностей и привилегій путемъ постепенныхъ захватовъ, Токвиль объяснялъ этимъ способомъ ея возникновенія самый характеръ новой власти. «Правительство, — говоритъ онъ, — плохо сознавало предѣлы своей власти; ни одно изъ его правъ не было ни точно формулировано, ни прочно установлено; область его дѣйствій стала очень обширна, но оно двигалось въ ней нетвердымъ шагомъ, какъ въ мѣстности неизвѣданной. Мѣстная администрація (Токвиль разумѣетъ интендантовъ, которыхъ правительство брало не изъ аристократіи), сознавая свое недавнее и незнатное происхожденіе, была всегда робка въ своихъ дѣйствіяхъ, какъ только встрѣчала препятствіе на своемъ пути. Когда читаешь переписку министровъ и интендантовъ XVIII вѣка, изумляешься поразительному зрѣлищу того, какъ правительство, — столь склонное къ захватамъ и деспотизму, пока никто не отказывалъ ему въ повиновеніи, — смущается передъ малѣйшимъ сопротивленіемъ, какъ самая легкая критика его тревожитъ, какъ самый незначительный шумъ выводитъ его изъ себя, и какъ оно тогда останавливается, колеблется, вступаетъ въ переговоры и дѣлаетъ уступки, нерѣдко далеко отступая отъ естественныхъ предѣловъ своего могущества. Изнѣженный эгоизмъ Людовика XV и доброта его преемника способствовали установленію такой внутренней политики. Этимъ государямъ, конечно, никогда не приходила мысль, что у нихъ могутъ отнять престолъ» (Tocq., «A. R.», р. 191). Итакъ, указанная Тэномъ — за первые четыре года революціи — политика послабленія имѣла глубокіе корни въ административномъ строѣ и нравахъ страны. Тѣмъ радикальнѣе и рѣзче былъ переворотъ въ правительственныхъ и административныхъ пріемахъ, произведенный якобинцами, когда они захватили верховную власть.

На этотъ разъ, по метафорѣ Тэна, гарнизонъ, занявшій цитадель правительства, оказался совершенно другого пошиба. Изъ большой массы французскаго народа, миролюбивой по своимъ нравамъ и цивилизованной въ своихъ чувствахъ, революція подобрала людей настолько фанатическихъ или дикихъ, или же испорченныхъ, что у нихъ вполнѣ утратилось всякое уваженіе къ другимъ; этотъ новый гарнизонъ состоитъ изъ сектантовъ, ослѣпленныхъ догматомъ, изъ убійцъ, зачерствѣлыхъ въ своемъ ремеслѣ, честолюбцевъ, судорожно цѣпляющихся за свои мѣста. По отношенію къ человѣческой жизни и собственности у этихъ людей нѣтъ никакой совѣстливости, ибо они приноровили теорію къ своимъ нуждамъ и свели народовластіе къ собственной власти. По мнѣнію якобинца, общественное дѣло — его достояніе, а общественное дѣло въ его глазахъ поглощаетъ собою всякое частное дѣло, простирается на тѣло и на душу, на имущество и совѣсть каждаго; такимъ образомъ, все ему принадлежитъ; въ силу того только, что онъ якобинецъ, онъ самымъ законнымъ образомъ становится царемъ и папою. Ему нѣтъ дѣла до дѣйствительной воли существующихъ на свѣтѣ французовъ; его полномочіе основано не на ихъ голосованіи, оно исходитъ свыше; оно ему дано въ силу Истины, Разума и Добродѣтели. Такъ какъ одинъ онъ просвѣщенъ и одинъ онъ патріотъ, то онъ одинъ достоинъ власти, и его властолюбивая гордость признаетъ во всякомъ сопротивленіи — преступленіе. Если большинство протестуетъ, то это потому, что оно тупо или извращено; въ силу этихъ двухъ причинъ оно заслуживаетъ того, чтобы его проучили, и оно должно быть проучено. Сообразно съ этимъ и съ самаго начала якобинецъ не зналъ другого дѣла, какъ бунтъ и узурпацію, грабежи и убійства, покушенія противъ частныхъ лицъ, противъ властей, противъ законодательныхъ собраній, противъ закона, противъ государства. Нѣтъ насилій, которыхъ онъ бы не совершалъ; по инстинкту онъ всегда ведетъ себя властителемъ; въ качествѣ частнаго человѣка или клубиста онъ уже считалъ себя властелиномъ, а теперь, когда власть стала ему принадлежать по закону, онъ не помышляетъ отъ нея отказаться — тѣмъ болѣе, что если онъ допуститъ послабленіе, онъ погибнетъ: чтобы спастись отъ эшафота, у него вѣдь нѣтъ другого убѣжища, кромѣ диктатуры! Подобный человѣкъ не дастъ себя прогнать, какъ его предшественники; совершенно наоборотъ, онъ заставитъ себя слушать во что бы то ни стало; онъ не задумается возстановить центральную власть и правительственный органъ; онъ прицѣпитъ къ нему весь механизмъ мѣстной администраціи, который былъ отдѣленъ отъ него; онъ вновь приспособитъ старую нагнетательную машину и будетъ орудовать ею болѣе сурово, болѣе деспотично и съ большимъ презрѣніемъ къ частнымъ правамъ и къ общественной свободѣ, чѣмъ Людовикъ XIV и Наполеонъ.

Приведенная характеристика якобинцевъ проливаетъ яркій свѣтъ на два капитальныхъ факта въ исторіи революціи; она объясняетъ, почему именно якобинцы были виновниками того перелома во внутренней политикѣ Франціи, который заключался въ замѣнѣ системы «послабленія» системой «диктатуры»: якобинская партія представляла собою меньшинство и потому могла держаться во главѣ Франціи только деспотическими мѣрами; затѣмъ якобинская партія, по личному характеру своихъ членовъ, не знала тѣхъ гуманныхъ и нравственныхъ соображеній, которыя удерживали прежнія правительства отъ крутыхъ мѣръ; наконецъ, большинство якобинцевъ по своимъ хищническимъ инстинктамъ видѣли во власти лишь средство безпощадной эксплуатаціи подвластныхъ. Во-вторыхъ, сдѣланная Тэномъ характеристика даетъ и новую точку зрѣнія на присвоеніе якобинцами диктатуры — новую оцѣнку ея. Въ прежнее время, особенно благодаря сочиненіямъ Тьера и Минье, захватъ якобинцами диктатуры разсматривался лишь какъ патріотическій подвигъ, спасшій Францію въ моментъ иностраннаго нашествія. Стоявшіе тогда во главѣ государства жирондинцы, вслѣдствіе отсутствія политическаго смысла или недостатка патріотизма (Мишле), оказались неспособными исполнить выпавшую на ихъ долю задачу и уже готовы были предоставить Парижъ и Францію до самой Луары непріятелю. Якобинская диктатура спасла цѣлость и единство Франціи и обезпечила за ней плоды революціи. Ученыя изслѣдованія Токвиля, хотя онъ по своимъ политическимъ идеаламъ и гуманному духу не сочувствовалъ якобинцамъ, также содѣйствовали косвенно ихъ оправданію. Токвиль выяснилъ, что централизація, характеристическая черта современной Франціи, была дѣломъ монархіи и уже укоренилась въ значительной степени при старомъ порядкѣ. Въ виду этого якобинцы, своей диктатурой окончательно установившіе правительственную централизацію, являлись исполнителями историческаго завѣта Франціи, вѣрными сынами ея политической традиціи. Изображеніе Тэна отнимаетъ у якобинцевъ всякую заслугу и героизмъ въ этомъ отношеніи: если послѣ анархіи и было нужно усиленіе власти, если возстановленіе централизаціи, созданной прежнимъ строемъ, и было неизбѣжно, то и это не служитъ оправданіемъ диктатуры якобинцевъ. Эта диктатура была лишь слѣдствіемъ узурпаціи власти со стороны партіи (faction) деспотической и хищнической по своимъ инстинктамъ; якобинцы не дали Франціи политической организаціи, сознательной, составленной по обдуманному плану, — ихъ господство было лишь временнымъ порабощеніемъ завоеванной страны и систематической эксплуатаціей порабощенныхъ.

Деспотизмъ, которому якобинцы подвергли Францію, находился, конечно, въ діаметральномъ противорѣчіи съ принципами и завѣреніями самой этой партіи, провозглашенными ею въ то время, когда она находилась еще въ оппозиціи и стремилась къ захвату власти. Къ заслугамъ Тэна по исторіи якобинцевъ нужно причислить и ту проницательную, безпощадную критику, съ которою онъ раскрываетъ это противорѣчіе. «Вчера еще, — говоритъ Тэнъ, — якобинецъ преувеличивалъ права управляемыхъ до полнаго уничтоженія правъ правителей; съ завтрашняго дня онъ начнетъ преувеличивать права правителей до полнаго уничтоженія правъ управляемыхъ. По его рѣчамъ, народъ — полный властелинъ, и однако онъ самъ будетъ обращаться съ народомъ, какъ съ рабомъ. По его рѣчамъ, правительство — лишь слуга; на дѣлѣ, однако, онъ предоставитъ правительству всѣ полномочія султана. Онъ только-что изобличалъ, какъ преступленіе, всякое хотя бы малѣйшее проявленіе государственной власти; теперь онъ будетъ наказывать, какъ преступленіе, малѣйшее сопротивленіе этой власти» (III, 1).

Для осуществленія этой новой деспотической власти во главѣ якобинскаго государства поставленъ Комитетъ общественнаго спасенія изъ 12 членовъ. Номинально власть поровну распредѣлена между всѣми двѣнадцатью: фактически она сосредоточивается въ немногихъ рукахъ. Нѣкоторые изъ нихъ играютъ совершенно второстепенную роль, между прочимъ Бареръ, всегда готовый риторъ или редакторъ, секретарь и офиціальный глашатай; другіе, а именно спеціалисты Жанъ Бонъ, Ленде, особенно Пріёръ и Карно, зарываются каждый въ своемъ департаментѣ, — морскомъ, военномъ, провіантскомъ — съ полнымъ полномочіемъ, взамѣнъ котораго они даютъ свою подпись политическимъ вожакамъ. Эти-то такъ называемые «государственные люди», Робеспьеръ, Кутонъ, Сенъ-Жюстъ, Бильо-Вареннъ, Колло-д'Эрбуа, — настоящіе государи — и даютъ всему общее направленіе, хотя на самомъ дѣлѣ ихъ полномочіе должно быть ежемѣсячно возобновляемо.

При условіяхъ, въ которыхъ находится Конвентъ, его голосованіе, напередъ обезпеченное — почти что пустая формальность. Болѣе покорный, чѣмъ парламентъ при Людовикѣ XIV, онъ безъ преній принимаетъ всѣ декреты, которые Комитетъ ему подноситъ совершенно готовыми. Онъ ничто иное, какъ палата для регистраціи законовъ (chambre d’enregistrement), — даже менѣе того, ибо онъ отказался отъ права составленія своихъ собственныхъ комиссій; онъ возложилъ это на Комитетъ общественнаго спасенія и голосуетъ цѣликомъ списки именъ, которые ему подносятъ. Конечно, Комитетъ вноситъ въ эти списки только имена своихъ довѣренныхъ или креатуръ. Такимъ образомъ Комитету принадлежитъ во всемъ объемѣ законодательная и парламентарная власть.

А условія, въ которыхъ находился Конвентъ во время террора, изображены Тэномъ въ слѣдующей поразительной картинѣ.

«Въ Тюльери, въ большомъ помѣщеніи театра, обращеннаго въ залу засѣданія, возсѣдаетъ всемогущій Конвентъ; каждый день, среди торжественной обстановки, онъ обсуждаетъ дѣла государства; его декреты, принимаемые со слѣпымъ повиновеніемъ, наводятъ страхъ на Францію и перевертываютъ вверхъ дномъ всю Европу. Издали его величіе страшно: онъ болѣе величавъ, чѣмъ сенатъ въ республиканскомъ Римѣ. Вблизи дѣло совсѣмъ иное: неоспоримые государи, его составляющіе — рабы, живущіе въ постоянномъ пароксизмѣ страха; и не безъ основанія! — ибо нигдѣ, даже въ тюрьмѣ, нѣтъ такого принужденія и жизнь такъ мало необезпечена, какъ на ихъ скамьяхъ. Начиная съ іюня 1793 г., ихъ неприкосновенная обитель, великій офиціальный резервуаръ, изъ котораго истекаетъ всякая законная власть, превратилась въ какой-то садокъ, въ который погружается революціонная сѣтка и безъ промаха извлекаетъ оттуда рыбъ одну за другой, по выбору или заразъ цѣлыми дюжинами — сначала 67 жирондинскихъ депутатовъ, казненныхъ или объявленныхъ въ опалѣ; потомъ 73 члена правой стороны, арестованныхъ однимъ налетомъ революціонной бури и посаженныхъ въ тюрьму; затѣмъ выдающихся якобинцевъ — Осселена, арестованнаго 19 брюмера, Базира, Шабо и Делоа, преданныхъ обвиненію 24 брюмера, Фабра д’Эглантина, арестованнаго 24 нивоза, Бернарда, гильотинированнаго 3 плювіоза, Анахарзиса Клоца, гильотинированнаго 3 жерминаля, Эро де-Сешеля, Филиппо, Лакруа, Камиля Демулэна и Дантона, гильотинированныхъ съ нѣсколькими другими 10 жерминаля, Симонда, гильотинированнаго 24 жерминаля, Осселена, гильотинированнаго 28 мессидора».

Что же касается до исполнительной и административной власти, то министры превращены въ приказчиковъ Комитета: они приходятъ ежедневно, въ указанный часъ, получать его распоряженія и приказы; они представляютъ ему мотивированный списокъ всѣхъ агентовъ, которыхъ они разсылаютъ въ департаменты и за границу; они запрашиваютъ Комитетъ по поводу малѣйшихъ подробностей; это писцы, простыя машины или манекены, настолько ничтожные, что подъ конецъ ихъ лишаютъ и титула, и обязанность «комиссара для внѣшнихъ сношеній» поручена бывшему школьному учителю, безтолковому клубному засѣдателю, герою бильярда и кабачка, едва способному прочитывать бумаги, которыя ему приносятъ для подписи въ кафе, гдѣ онъ проводитъ свои дни. — Такимъ образомъ вторую власть въ государствѣ Комитетъ превратилъ въ свою дворню (une escouade de domestiques), a первую — въ толпу клакеровъ.

По тому, во что Конвентъ превратилъ министровъ, можно судить и объ организаціи, которую онъ далъ администраціи провинцій. Первымъ дѣломъ Учредительнаго собранія была отмѣна интендантовъ (губернаторовъ). Первымъ дѣломъ Конвента было возстановленіе ихъ въ худшемъ видѣ. Конвентъ еще болѣе сузилъ и безъ того не широкія права поставленныхъ во главѣ департаментовъ директорій (земскихъ управъ). Но настоящими правителями провинцій, проводниками и слѣпыми орудіями правительственнаго деспотизма стали при якобинскомъ правительствѣ комиссары, временно посылавшіеся Комитетомъ иногда по одному, иногда по двое въ провинцію. Эти комиссары Конвента были безусловными, безконтрольными диктаторами въ своей провинціи и въ то же время рабами своихъ товарищей въ Комитетѣ общественнаго спасенія. Ежеминутно они могли ожидать, что ихъ вызовутъ въ Парижъ для кроваваго отвѣта; сплошь и рядомъ являлись къ нимъ довѣренныя лица парижскихъ диктаторовъ, иногда совсѣмъ молодые люди, для контроля надъ ними или для смѣны ихъ. Диктаторы проливали кровь, дрожа за свою собственную. «Пего же вы хотите, — чтобы я самъ пошелъ на гильотину?» — спросилъ Карье, когда его просили пощадить сдавшихся добровольно вандейцевъ: — «я не могу спасти этихъ людей». Какъ и его товарищи въ Конвентѣ, комиссаръ казнитъ изъ страха передъ казнью; но его положеніе хуже, ибо онъ дѣлаетъ свои распоряженія не на бумагѣ, а все, что онъ приказываетъ, приводится въ исполненіе тутъ же, на его глазахъ. Если самъ онъ родомъ изъ управляемой имъ провинціи, то онъ лично знаетъ людей, которыхъ губитъ; они для него не пустыя имена, не цифры, а живые образы, неотвязчивыя воспоминанія. Конфискованная имъ серебряная посуда проходитъ черезъ его руки; передъ его домомъ тянутся ряды людей, отправляемыхъ въ тюрьмы; нерѣдко самая гильотина работаетъ передъ его окнами; онъ живетъ въ домѣ жертвъ, имъ казненныхъ, спитъ въ ихъ постели, пьетъ вино изъ ихъ погреба. При такомъ непосредственномъ, такъ сказать, физическомъ соприкосновеніи съ жертвами, «всемогущество палача создаетъ вокругъ него какую-то зачумленную атмосферу, противъ которой не можетъ устоять никакое здоровье. Возвращенный въ условія, отравлявшія его существо въ дикихъ странахъ и въ варварскія эпохи, человѣкъ снова подвергается нравственнымъ недугамъ, отъ которыхъ онъ, какъ можно было думать, навсегда избавился; язвы дальняго Востока и среднихъ вѣковъ, забытая и повидимому исчезнувшая проказа, чумныя болѣзни, доступъ которымъ въ цивилизованныя страны казался навсегда закрытымъ, возвращаются и проявляются въ душѣ его гнойными нарывами и струпьями!»

Всѣ грубые и гадкіе инстинкты, которые сдерживаетъ въ дикихъ натурахъ зависимость отъ окружающаго ихъ цивилизованнаго общества, вырываются на просторъ подъ покровомъ безусловной власти и полной безнаказанности. Взгляните у Тэна на Дюкене — это какое-то подобіе «дога, который постоянно лаетъ и кусается и всего болѣе свирѣпъ послѣ того, какъ онъ насытился». Это сравненіе съ догомъ — какъ бы контуръ образа, наполненный у Тэна многочисленными фактами, придающими самому образу живую и ужасающую реальность. Не станемъ останавливаться на этихъ фактахъ и не будемъ также приводить грубыхъ и циническихъ выходокъ Дюмона съ просительницами, пришедшими умолять его о пощадѣ ихъ мужей. Публичныя оскорбленія, которыя онъ имъ наносилъ, издѣваясь надъ ними съ ордою своихъ пособниковъ, представляются неправдоподобными для страны, которая въ правѣ была гордиться рыцарскимъ обращеніемъ съ женщиной. Этотъ Дюмонъ{57}, съ «рожей бѣлаго негра», изъ деревенскаго стряпчаго сталъ "царемъ Пикардіи» и халифомъ на часъ; но онъ хорошо сумѣлъ воспользоваться своимъ халифствомъ, въ воспоминаніи о которомъ у него остались великолѣпно меблированный дворецъ и имѣніе въ четыреста тысячъ ливровъ. До невѣроятныхъ размѣровъ дошло также и проявленіе другихъ грубыхъ инстинктовъ, — пьянства, обжорства и распутства, — отъ самыхъ грубыхъ формъ, напоминающихъ лагерь Валенштейновскихъ наемниковъ, до самыхъ эпикурейскихъ... А что творили въ пьяномъ видѣ эти комиссары! Въ Тарбѣ Монетье, явившись въ революціонный трибуналъ весьма разгоряченный обильнымъ пиршествомъ, сталъ самъ допрашивать подсудимаго, бывшаго офицера, присудилъ его къ гильотинѣ и приказалъ казнить тотчасъ же, ночью, при свѣтѣ факеловъ... Па слѣдующее же утро, встрѣтившись съ предсѣдателемъ суда, Монетье говоритъ ему: «Хорошаго же страха нагнали мы вчера вечеромъ на бѣднаго Ласалля!» — «Какъ хорошаго страха?» — изумляется тотъ: — « вѣдь Ласалль казненъ!» — Диктаторъ забылъ, что онъ приказалъ совершить казнь. У одного отъ опьянѣнія развивается кровожадность, у другого являются нечистоплотныя замашки. Разсказавъ то, что продѣлалъ въ театрѣ Дартигуатъ — одинъ изъ худшихъ тирановъ юга, постоянно пьяный, Тэнъ имѣлъ право сказать: «на этотъ разъ обнаружился звѣрь въ своемъ естественномъ видѣ; весь покровъ, который соткали для него вѣка и въ который облекла его цивилизація, послѣднее человѣческое одѣяніе спали съ него: глазамъ предстало первобытное животное, свирѣпый и чувственный горилла, повидимому, укрощенный, но неизмѣнно торчащій внутри человѣка и выскочившій наружу въ болѣе гадкомъ видѣ, чѣмъ онъ былъ въ первые дни своего бытія, — подъ вліяніемъ диктатуры, сопровождаемой пьянствомъ».

Разгульная и распутная жизнь требуетъ большихъ расходовъ: диктатура доставляетъ нужныя для этого средства и много больше для удовлетворенія алчности и для наживы; баснословны грабительства, которыми наполнены составленные Тэномъ формулярные списки всесильныхъ комиссаровъ. Но все это представляетъ довольно обыкновенное явленіе, все это встрѣчается вездѣ, гдѣ люди могли безнаказанно злоупотреблять своей властью и удовлетворять своимъ страстямъ. Характерною особенностью якобинцевъ является съ точки зрѣнія Тэна то, что ихъ диктатура не только разнуздывала въ человѣкѣ животное, но доводила его до помѣшательства, пробуждала въ немъ, какъ выражается Тэнъ, безумца (le fou). У большинства этихъ «амбулаторныхъ сатраповъ» психическое равновѣсіе нарушено слишкомъ громаднымъ прыжкомъ отъ прежняго ничтожества къ безграничной власти, которой они облечены. Недавно они еще были у себя на родинѣ безвѣстными адвокатами или медиками, агитаторами мѣстнаго клуба; вчера еще они терялись въ массѣ Конвента, молча подавая свой голосъ, а теперь произвольно распоряжаются цѣлымъ департаментомъ; въ ихъ рукахъ имущество, свобода, жизнь полмилліона людей. Поэтому, подобно вѣсамъ, на которые возложена несоразмѣрная тяжесть, ихъ разсудокъ накренился. Ихъ притязанія не знаютъ границы. Многіе, не довольствуясь гражданскою властью, хотятъ командовать арміей, обращаются съ офицерами и генералами, какъ съ лакеями. «Я знать не хочу ни генераловъ, ни статскихъ, — говорилъ офицерамъ нѣкто Гастонъ, бывшій мировой судья; — что касается до министра, то онъ — пѣшка (chien dans un jeu de quilles); одинъ я долженъ здѣсь командовать, и вы будете мнѣ повиноваться». А товарищъ его объявляетъ, что генералы ни на что не нужны, что всѣ ихъ тактическіе и стратегическіе разсчеты, всѣ эти палатки, лагери и редуты — безполезны. Натискъ съ холоднымъ оружіемъ — вотъ отнынѣ единственная стратегія, подобающая французамъ. «Поэтому они только и знаютъ, что смѣщать генераловъ, разстроивать кадры, идти впередъ наугадъ, съ закрытыми глазами, расточать безполезно жизнь солдатъ, подвергать отрядъ пораженію, иногда подводить самихъ себя подъ смерть — и они бы все погубили, еслибы послѣдствія ихъ неспособности и кичливости не искупались героизмомъ офицеровъ и энтузіазмомъ солдатъ».

Какая разница между этимъ изображеніемъ и хвастливой эпопеей якобинства у Тьера, гдѣ якобинцамъ приписывалось спасеніе Франціи отъ нашествія непріятеля и организація первыхъ побѣдъ республиканскаго войска! Если самомнѣніе комиссаровъ доходило до такого безумія въ виду вооруженныхъ непріятельскихъ армій, то въ области внутренняго управленія ихъ произволъ не зналъ никакихъ предѣловъ; судъ, торговлю, промышленность, земледѣліе — они все ставили вверхъ дномъ. Въ своихъ депешахъ они хвастались разрушеніемъ и опустошеніемъ, которое производили — какъ будто въ этомъ заключалась ихъ миссія. Установивъ, что безграничность полномочій и безнаказанность пошатнули разсудокъ комиссаровъ и вызвали бредъ величія, Тэнъ слѣдитъ за тѣмъ, какъ умственное ихъ разстройство принимаетъ разныя формы, смотря по ихъ характеру и темпераменту. У однихъ пароксизмъ разрушенія и кровожадности протекаетъ быстрѣе; они приходятъ въ упоеніе отъ своей власти и поддаются лести, какъ, напр., Изабо, который послѣ проскрипціи начинаетъ играть въ Бордо роль снисходительнаго и популярнаго диктатора. Онъ съ удовольствіемъ смотритъ въ театрѣ пьесу, въ которой «пастушки свиваютъ изъ цвѣтовъ гирлянду, изображающую слова: «Изабо, свобода, равенство»; онъ милостивой улыбкой поощряетъ художника, который представляетъ ему гравюру съ надписью «Событіе, случившееся при Изабо, представителѣ народномъ». На улицѣ предъ нимъ снимаютъ шляпы, ему рукоплещутъ и кричатъ: «Да здравствуетъ Изабо, спаситель Бордо, нашъ другъ, нашъ, отецъ!» У товарища его Тальена, бывшаго сентябрьскаго убійцы, пароксизмъ кровожадности смѣняется безсмѣннымъ припадкомъ обжорства. «Сынъ повара изъ великосвѣтскаго дома, — говоритъ Тэнъ съ саркастической усмѣшкой, — Тальенъ, безъ сомнѣнія, сохранилъ фамильныя традиціи; вся его провинція для него лишь громадный буфетъ, и онъ, подобно метръ-д’отелю въ «Жиль-Блазѣ», съѣдаетъ все, что можетъ съѣсть, а остальное обращаетъ въ деньги».

Совсѣмъ иныя послѣдствія влечетъ за собой ненормальное состояніе ума у людей съ болѣе тяжелымъ и мрачнымъ темпераментомъ; оно сопровождается пораженіемъ всего нервнаго аппарата и постояннымъ, болѣзненнымъ раздраженіемъ. Тэнъ выставляетъ нѣсколькихъ представителей этого патологическаго типа. Ихъ изображеніе — рядъ скорбныхъ листовъ изъ трактата душевной патологіи. Возьмите, напр., Лебона: сынъ мелкаго судебнаго пристава, онъ былъ учителемъ въ школѣ ораторіанцевъ, присягнулъ новому церковному уставу и получилъ за это мѣсто деревенскаго патера; но приходъ не хочетъ его знать; его родная мать въ ужасѣ отъ того, что она считаетъ отступленіемъ сына отъ вѣры, сходитъ съ ума и попадаетъ въ домъ умалишенныхъ. Два года спустя, 28-лѣтній Лебонъ возвращается на родину членомъ Конвента и всемогущимъ проконсуломъ. Первымъ его дѣломъ — собрать своихъ прежнихъ прихожанъ и задать имъ вопросъ: «Кто бы изъ васъ подумалъ, что я возвращусь въ санѣ народнаго представителя съ безграничными полномочіями?»

На этой высотѣ у него закружилась голова, и онъ помѣшался на томъ, что его недостаточно уважаютъ и чтутъ. Когда, при его входѣ въ ложу, дамы, сидѣвшія въ первомъ ряду, не встали съ своихъ мѣстъ, онъ пришелъ въ бѣшенство, началъ бѣгать и яростно вопить противъ «франтихъ, которыя не хотятъ побезпокоиться ради представителя 25 милліоновъ людей; въ прежнее время для какого-нибудь принца всѣ бы уступили свое мѣсто, но вѣдь народный депутатъ поважнѣе самого короля». Этотъ образъ короля укореняется въ его мысляхъ, и онъ входитъ въ его роль, вездѣ чуетъ заговоры и козни и одержимъ какими-то припадками ярости. Въ Аррасѣ (во Фландріи) онъ на улицѣ слышитъ, что проходящая мимо него молодая дѣвушка говоритъ съ матерью по-фламандски. Это ему кажется подозрительнымъ. «Куда ты идешь?» — спрашиваетъ онъ. Дѣвушка, его не знавшая, отвѣчаетъ: «Какое тебѣ дѣло?» Лебонъ приказываетъ посадить въ тюрьму дѣвушку, вмѣстѣ съ ея матерью и отцомъ. На бульварѣ онъ встрѣчаетъ другую дѣвушку въ сопровожденіи матери, читающую книгу. Онъ требуетъ книгу, мать подаетъ ее; это былъ популярный въ то время романъ — «Кларисса», героиней котораго была добродѣтельная дѣвица. Протягивая руку, чтобы получить назадъ книгу, дочь сказала Лебону: «Въ ней уже, конечно, ничего нѣтъ подозрительнаго!» На это изступленный Лебонъ ударомъ кулака сбиваетъ съ ногъ дѣвушку, приказываетъ обыскать мать и дочь и самъ отводитъ ихъ въ полицію. Онъ пріѣзжаетъ въ Камбрэ; узнавъ, что тамъ, по составленіи протокола, отпустили домой женщину, продавшую бутылку вина дороже установленной Конвентомъ таксы, онъ какъ бѣшеный бросается въ городской магистратъ и требуетъ, чтобы всѣ присутствующіе прошли въ залу засѣданія. Дежурный чиновникъ отворяетъ ведущую туда дверь, но Лебонъ, который не знаетъ ни лицъ, ни мѣста, кричитъ съ пѣною у рта: «держи, держи негодяя, онъ убѣжитъ!...» Онъ выхватываетъ саблю, хватаетъ чиновника за шиворотъ, вцѣпляется въ него зубами и ногтями съ крикомъ: «я держу, держу его!» Наконецъ, съ ругательствами спрашиваетъ арестованнаго: «ты маркизъ?» — «Нѣтъ, — отвѣчаетъ тотъ — я санкюлотъ». — «Вы слышите, народъ? — кричитъ Лебонъ: — онъ называетъ себя санкюлотомъ! и вотъ какъ онъ принимаетъ доносъ на нарушеніе таксы! Я его смѣщаю; въ тюрьму негодяя!»

Въ другихъ выходкахъ Лебона, которыя мы обойдемъ молчаніемъ, гильотина играла непосредственно роковую роль. Вообще никогда еще, со времени Калигулы и Домиціана, бредъ величія не требовалъ себѣ такихъ кровавыхъ жертвъ. Въ Ліонѣ бывшій комедіантъ Колло д’Эрбуа приказалъ однажды утромъ революціонному трибуналу арестовать, допросить и судить какого-то юношу до истеченія дня. Вечеромъ, когда онъ сидѣлъ за столомъ, при звукахъ оркестра, среди настоящей оргіи съ палачами и вакханками, входитъ судья и докладываетъ ему на ухо, что послѣ самаго строгаго разслѣдованія дѣла судъ убѣдился въ невиновности юноши и полагаетъ его отпустить на свободу. Колло, не глядя на судью, поднимаетъ голосъ и говоритъ: «Я приказалъ вамъ наказать этого человѣка; я хочу, чтобы онъ погибъ до истеченія дня. Если щадить невинныхъ, слишкомъ много виновныхъ избѣгнутъ кары. Ступайте!» Музыка и разгулъ не прерывались, и часъ спустя молодой человѣкъ былъ разстрѣлянъ.

Тэнъ приводитъ цѣлый рядъ именъ комиссаровъ, дѣйствовавшихъ такимъ же образомъ и ополчавшихся противъ слишкомъ снисходительныхъ судей, ими же самими назначенныхъ. Лебонъ, Бернардъ, Дартигуатъ и Фуше отдавали вторично подъ судъ по тому же самому дѣлу обвиненныхъ, которые были торжественно оправданы ихъ же трибуналами. Пріёръ, Во и Лебонъ сажали въ тюрьму судей и присяжныхъ, если они не приговаривали подсудимаго къ казни. «Перечить непогрѣшимому депутату! — восклицаетъ Тэнъ: — уже это одно было для него оскорбленіемъ. Депутатъ ради собственнаго достоинства долженъ наказывать непослушныхъ, хватать оправданныхъ и жестокостями питать свою жестокость». Можно сказать, что это роковое время внесло въ анналы патологіи новый недугъ — манію убійства и крови, которая дѣйствовала на подобіе заразы. Лекиньо и Лебонъ сажали палача съ собою за столъ. Монетье самъ отправлялся въ тюрьму за обвиняемыми, сопровождалъ ихъ въ судъ, осыпалъ ихъ бранью, если они старались защищать себя, и въ офиціальномъ костюмѣ присутствовалъ при ихъ казни. Фуше смотрѣлъ въ лорнетъ изъ своего окна на избіеніе двухъ сотъ ліонцевъ. Фреронъ лично распоряжался въ Тулонѣ первымъ большимъ побоищемъ на Марсовомъ полѣ. Лебонъ, съ балкона, предъ которымъ совершалась казнь, пріостановилъ экзекуцію, когда жертва уже была привязана къ доскѣ, развернулъ газету и въ продолженіе десяти минутъ читалъ и комментировалъ побѣдныя депеши, а потомъ, обратившись къ жертвѣ, сказалъ: «Ну, отправляйся теперь, негодяй, и сообщи тебѣ подобнымъ новость о нашихъ побѣдахъ». Жавогъ, къ которому молодая женщина обратилась съ просьбой пощадить мужа, отвѣтилъ ей: «Хорошо, милая, завтра онъ будетъ у тебя», — и на другой день приказалъ разстрѣлять его и похоронить въ саду при его домѣ.

Но манія кровожадности достигаетъ самыхъ ужасающихъ размѣровъ въ лицѣ Карье, у котораго и помѣшательство принимаетъ наиболѣе явныя формы. Оно, очевидно, сопровождается галюцинаціями. На трибунѣ онъ пришелъ однажды въ такой азартъ, что началъ саблей сбивать свѣчи, какъ будто имѣлъ предъ собою головы «аристократовъ». Онъ не иначе могъ говорить, какъ съ бѣшеными жестами и яростными ругательствами, — и не только съ жертвами или просителями, но и своими чиновниками и помощниками, въ какомъ бы высокомъ званіи они ни состояли. Администраторы департамента осторожно открывали къ нему дверь, чтобы сначала убѣдиться, не находится ли онъ въ припадкѣ бѣшенства и можетъ ли онъ ихъ выслушать. Предсѣдателю военной комиссіи, который заявилъ, что до совершенія казни нужно произвести судъ, онъ крикнулъ: «Такъ ты, старый мошенникъ, старый... хочешь судить? Такъ суди же, но если въ два часа вся тюрьма не будетъ пуста, я тебя разстрѣляю со всѣми товарищами». При этомъ его взгляды и его жесты были такъ дики и онъ навелъ такой ужасъ на предсѣдателя, что тотъ черезъ нѣсколько дней умеръ отъ нервнаго потрясенія. Какъ помѣшанный и изступленный, Карье размахиваетъ саблей, бьетъ и дерется. Онъ грозитъ снести голову своей саблей первому, кто заговоритъ о припасахъ; онъ гоняется съ саблей въ рукахъ но улицѣ за просителями, притискиваетъ генерала Мулена къ окну и колотитъ его. Жажда крови становится у него тѣмъ слѣпымъ, патологическимъ инстинктомъ, который заставляетъ взбѣсившуюся собаку кусать все, что ей попадется на пути. Ему мало тѣхъ сотенъ несчастныхъ вандейскихъ бѣглецовъ, безоружныхъ крестьянъ, женщинъ, дѣтей, которыхъ онъ можетъ толпами топить въ Луарѣ или толпами разстрѣливать. Онъ съ воплемъ просилъ, чтобы ему указывали и доставляли все новыя и новыя жертвы. Въ революціонномъ клубѣ города Нанта онъ кричитъ: «Всѣ богачи, всѣ купцы — грабители и враги революціи; доносите мнѣ на нихъ, и голова ихъ у меня въ мигъ скатится съ плечъ подъ ударомъ національной бритвы; доносите мнѣ на фанатиковъ, которые по воскресеньямъ закрываютъ свою лавку, — я ихъ гильотинирую». Или: «Я вижу здѣсь оборванцевъ въ лохмотьяхъ; вы здѣсь въ Ансени такъ же глупы, какъ въ Нантѣ. Развѣ вы не знаете, что имущество и богатство этихъ толстыхъ купцовъ принадлежитъ вамъ, и развѣ у васъ тутъ нѣтъ рѣки?.. Голубчики мои санкюлоты, пора вамъ, въ свою очередь, насладиться жизнью; дѣлайте мнѣ доносы; мнѣ достаточно свидѣтельства двухъ добрыхъ санкюлотовъ, чтобы снести головы жирнымъ купцамъ»...

Но этотъ якобинецъ, съ помутившимся умомъ, хуже бѣшеной собаки, ибо онъ наслаждается мученіями своихъ жертвъ, онъ упивается зрѣлищемъ агоніи. Онъ справляетъ свои гадкія оргіи на баркахъ, гдѣ сотни жертвъ ожидаютъ страшной минуты, когда, связанные по-парно, они будутъ ввергнуты въ пучину широкой Луары. Онъ открыто признается въ удовольствіи, какое ему доставляетъ видъ предсмертныхъ мученій. «Я никогда такъ не хохоталъ, — говоритъ онъ, — какъ глядя на гримасы, какія дѣлали эти патеры, умирая». — «Это негръ, — говоритъ Тэнъ, — который держится за бока отъ хохота при видѣ судорогъ посаженнаго на колъ человѣка». Въ наслажденіяхъ предсмертными муками патеровъ могъ имѣть свою долю вліянія дикій фанатизмъ. Но Карье не менѣе наслаждается видомъ смерти дѣвушекъ и дѣтей. Несмотря на протесты революціоннаго трибунала, онъ приказываетъ казнить безъ суда 24 человѣка, въ числѣ которыхъ было нѣсколько женщинъ и молодыхъ дѣвушекъ; несмотря на протестъ того же суда, онъ лично приказываетъ казнить ремесленника и крестьянъ, въ числѣ которыхъ былъ мальчикъ 14-ти лѣтъ и два мальчика 13-ти лѣтъ. Карье самъ ѣдетъ на извозчикѣ къ мѣсту гильотины и слѣдитъ за казнью. Кто пожелалъ бы обвинитъ Тэна въ пристрастіи и въ преувеличеніи при изображеніи якобинства, тотъ пусть прочтетъ описаніе казни мальчика, который былъ слишкомъ малъ ростомъ для гильотины, такъ что шея у него не приходилась подъ ножъ, а пришлась голова; уже привязанный къ доскѣ, онъ спрашиваетъ палача: «Будетъ ли ему очень больно?» Палачъ не перенесъ зрѣлища и умеръ черезъ нѣсколько дней, а якобинецъ, который все видѣлъ и все слышалъ, поставилъ на его мѣсто другого палача и продолжалъ свое кровавое дѣло, пока эшафотъ не провалился подъ его ногами и не сбылось его мрачное предсказаніе, которое, какъ мучительный призракъ, носилось передъ нимъ: «Я увѣренъ, что мы всѣ попадемъ подъ гильотину одинъ за другимъ».

Эти комиссары Конвента представляютъ собою часто психологическую загадку. Въ вѣкъ просвѣщенія и въ странѣ съ утонченной и изнѣженной культурой появляются подъ вліяніемъ политическаго изступленія и безграничной, безотвѣтственной власти типы нравственнаго извращенія, подобія которымъ нельзя найти даже въ самые мрачные моменты языческаго цезаризма; и что замѣчательно — виновниками этой дикой оргіи являются не только хищныя и преступныя натуры, но подъ-часъ люди, которые были не хуже другихъ до своего припадка изступленія — и послѣ него опять стали обыкновенными людьми. Объ одномъ изъ самыхъ свирѣпыхъ комиссаровъ — Менье, очевидецъ, близко знавшій его, говорилъ, что все, что творилъ Менье въ теченіе 5 — 6 лѣтъ революціонной эпохи, было какъ будто слѣдствіемъ бѣлой горячки, послѣ которой къ больному возвратилось здоровье и онъ вернулся къ прежнему способу жизни, какъ ни въ чемъ не бывало. И самъ Менье о себѣ говорилъ: «Я не былъ созданъ для этихъ бурь». Тэнъ обобщаетъ это наблюденіе и примѣняетъ его ко всѣмъ товарищамъ этого комиссара.

Эта галерея якобинскихъ портретовъ, составляющая только часть историческаго музея, собраннаго Тэномъ, служитъ иллюстраціей и оправданіемъ его анализа и опредѣленія общаго якобинскаго типа. Тэнъ здѣсь стоитъ на почвѣ всѣмъ извѣстныхъ и неопровержимыхъ фактовъ, и самые факты, производящіе на читателя гнетущее впечатлѣніе своею чудовищностью, вмѣстѣ съ тѣмъ становятся ему понятными, благодаря психической мотивировкѣ ихъ у Тэна. Такъ психологія приходитъ здѣсь на помощь исторіи; историкъ перестаетъ быть простымъ повѣствователемъ, который не въ силахъ объяснить явленія, имъ описываемыя; проникая въ душу человѣка, анализируя коренящіеся въ ней инстинкты и страсти, объясняя, какъ они разростаются — ихъ чудовищную гипертрофію — подъ вліяніемъ среды и обстоятельствъ, историкъ-психологъ проливаетъ свѣтъ на свой разсказъ: онъ возстановляетъ взаимодѣйствіе лицъ и событій, выставляя на видъ послѣдствія неумѣренныхъ страстей и дикихъ инстинктовъ и обратное вліяніе дѣйствій на ихъ виновниковъ, онъ выясняетъ процессъ постояннаго круговращенія въ исторіи причинъ и слѣдствій. Но если психологія явилась въ этомъ случаѣ существеннымъ подспорьемъ исторіи, то послѣдняя съ своей стороны стала у Тэна помощницей психологіи. Никогда еще, со времени безсмертныхъ характеристикъ Тацита, исторія не служила такимъ поучительнымъ поприщемъ для психологическихъ и патологическихъ наблюденій надъ извращеніемъ человѣческой натуры подъ вліяніемъ безграничной и безотвѣтственной власти, какъ въ книгѣ Тэна о якобинцахъ; никогда исторія не представляла психологіи такого громаднаго лазарета для изслѣдованій рокового вліянія фанатизма и политическихъ догматовъ, разжигавшихъ страсти, поработившихъ разсудокъ.

Изъ-за историка-психолога не забудемъ, однако, и художника. Искусство Тэна проявилось въ томъ, что, знакомя насъ съ личностью всесильныхъ комиссаровъ Конвента, историкъ показалъ намъ въ отдаленной перспективѣ весь терроръ, во всемъ его объемѣ и ужасѣ. Художество, кромѣ того, обнаружилось и въ самихъ изображеніяхъ комиссаровъ. Какъ у Бальзака, зрѣлище этихъ типовъ «великой порочности», этихъ «мономановъ всякаго рода», этихъ «подвижниковъ распутства и алчности», становится выносимымъ только благодаря искусству историка, которое «избавляетъ зрителя отъ ужаса, поддерживая въ немъ интересъ», искусству, съ которымъ Тэнъ изображаетъ, какъ зловѣщій догматъ или «господствующая страсть» овладѣваютъ субъектомъ, переходятъ въ манію и дѣлаютъ его рабомъ. Своимъ мастерствомъ Тэнъ достигаетъ даже большаго: онъ не только внушаетъ читателю интересъ къ психологической проблемѣ, разрѣшающейся у него на глазахъ, но состраданіе къ лицамъ, которыя становятся жертвами совершающагося въ нихъ патологическаго процесса и развившейся въ нихъ чудовищной маніи.

Не менѣе печальную картину представляетъ низшая администрація въ городахъ и мѣстечкахъ при якобинскомъ владычествѣ. И тутъ нормальные органы муниципалитета были оттѣснены или парализованы, и сила перешла въ руки чрезвычайныхъ органовъ — революціонныхъ, т. е. полицейскихъ комитетовъ, наполнявшихся клубами или вообще мѣстными радѣтелями якобинства. Поэтому для сужденія о мѣстной администраціи и положеніи общества при якобинскомъ владычествѣ чрезвычайно важно знакомство съ низшимъ слоемъ якобинства. Въ этомъ отношеніи реальная исторія революціи чрезвычайно многимъ обязана Тэну.

Прежніе историки, при изображеніи якобинскаго періода, почти не выходили изъ Парижа и якобинство освѣщалось лишь сверху; сильный свѣтъ падалъ только на вершины горы, на вождей, и преимущественно на тѣхъ, которые или играли выдающуюся политическую роль, какъ Робеспьеръ, или обладали извѣстными талантами, какъ Бареръ. Вниманіе читателя останавливалось на этихъ личностяхъ, и онъ невольно принималъ ихъ за представителей всего якобинства. У Тэна якобинцы освѣщаются также и снизу; яркій свѣтъ падаетъ у него на массу партіи, на зауряднаго якобинца, и личный составъ этой партіи вслѣдствіе этого является впервые въ своемъ настоящемъ видѣ. Мало того, Тэнъ выясняетъ, насколько общій характеръ якобинства, направленіе его дѣятельности и его вліяніе на Францію зависѣли болѣе отъ свойствъ зауряднаго якобинства, чѣмъ отъ признанныхъ всѣми вождей, стоявшихъ выше массы по своему развитію и по своимъ нравственнымъ свойствамъ. Во времена анархіи, — говоритъ Тэнъ, и исторія стократъ подтверждаетъ вѣрность этого замѣчанія, — преобладаетъ воля, идущая не свыше, а снизу, и вожди, чтобы остаться вождями, принуждены слѣдовать за слѣпымъ порывомъ своего, полчища. Вотъ почему въ данномъ случаѣ самымъ главнымъ и важнымъ лицомъ, чья мысль вездѣ беретъ верхъ, настоящимъ преемникомъ Ришелье и Людовика XIV становится рядовой якобинецъ (subalterne), клубный засѣдатель, сочинитель постановленій кофеенъ и площадей, уличный бунтовщикъ, въ родѣ Паниса, Сержана, Эбера, Варле, Анріо, Мальяра, Фурнье, Лазовскаго или, чтобы спуститься еще ниже, первый попавшійся изъ ихъ шайки марсельскій сорви-голова (tape dur), канониръ парижскихъ предмѣстій или носильщикъ съ рынка — пьяница (entre deux hoquets), измышляющій свои политическія соображенія послѣ похмелья. Всѣ его свѣдѣнія почерпаются изъ уличныхъ сплетенъ, убѣждающихъ его, что въ каждомъ домѣ скрывается измѣнникъ, и всѣ его политическія комбинаціи сводятся къ клубнымъ фразамъ, призывающимъ его взять на себя руководство великимъ государственнымъ механизмомъ. Этотъ механизмъ такъ обширенъ и сложенъ, онъ представляетъ такое сочетаніе различныхъ вѣдомствъ, развѣтвляющихся на безчисленныя должности и переплетающихся между собою, онъ заключаетъ въ себѣ столько тонкихъ спеціальныхъ аппаратовъ, которые необходимо примѣнять къ измѣнчивымъ обстоятельствамъ, — дипломатію, финансы, правосудіе, армію, администрацію — и все это выходитъ далеко за предѣлы узкаго лба зауряднаго якобинца, «такъ какъ нельзя вмѣстить ведра въ бутылку». Въ его необъемистомъ мозгу, подавленномъ и взбудораженномъ нагроможденіемъ несоразмѣрныхъ съ его пониманіемъ идей, всплываетъ только одно представленіе, простое и сообразное съ грубостью его способностей и инстинктовъ — желаніе убитъ своихъ враговъ, которые въ то же время враги государства, какіе бы они ни были, явные или тайные, настоящіе или будущіе, вѣроятные или даже только возможные. Свою дикость и свою панику онъ вноситъ въ политику, и вотъ почему его узурпація такъ зловредна. Если бы онъ былъ простымъ разбойникомъ, онъ убивалъ бы только съ цѣлью ограбленія, что ограничило бы число его убійствъ. Какъ представитель государства, онъ предпринимаетъ убійства на широкую руку, и онъ располагаетъ на то нужными средствами.

Какъ видно изъ всего этого, обычное представленіе о якобинцахъ существенно измѣняется подъ перомъ Тэна: оно переносится изъ области политическихъ теорій на реальную почву; ораторская исторіографія разумѣла подъ якобинцами какую-нибудь сотню образованныхъ и честныхъ патріотовъ, каждый вечеръ чинно засѣдавшихъ въ своемъ клубѣ, чтобы слушать тщательно отдѣланныя рѣчи Робеспьера о гражданской добродѣтели, — а въ книгѣ Тэна классическая живопись Давида замѣняется картинами во вкусѣ Брейгеля и Теньера. Но Тэнъ не останавливается на этомъ пути. Къ живописцу, подбирающему свои типы въ кабачкахъ и на рынкѣ, присоединяется судебный слѣдователь. Съ протоколами въ рукахъ Тэнъ установляетъ, какую громадную долю составлялъ въ якобинской партіи острожный элементъ. Цѣлый рядъ страницъ занимаетъ у него этотъ повальный обыскъ съ удостовѣреніемъ личности, занятій, прежней судимости и пр., на основаніи свидѣтельскихъ показаній и полицейскихъ справокъ. Бъ этотъ матеріалъ необходимо внимательно вникнуть всякому, кто хочетъ судить о томъ, насколько правильна у Тэна слѣдующая характеристика той главной массы якобинской партіи, изъ которой вожди брали своихъ пособниковъ и исполнителей. Это были «люди, выбившіеся изъ жизненной колеи, сумасброды и негодяи всякаго рода и всякаго слоя, особенно самаго низшаго, завистливые и злобные подчиненные, мелкіе лавочники, запутавшіеся въ долгахъ, пьянствующіе и слоняющіеся рабочіе, засѣдатели кофеенъ и кабаковъ, уличные и деревенскіе бродяги, мужчины, подбираемые полиціей, и разгульныя женщины, однимъ словомъ, всѣ антисоціальные паразиты (vermine); среди этой сволочи (ramassis) — нѣсколько убѣжденныхъ фанатиковъ (énergumènes), въ поврежденный (félé) мозгъ которыхъ нашла себѣ легкій доступъ модная теорія; всѣ остальные, и въ гораздо большемъ числѣ — настоящіе хищники, эксплуатирующіе установившійся порядокъ и усвоившіе себѣ революціонную догму только потому, что она обѣщаетъ удовлетворить всѣ ихъ похоти. Въ этихъ-то подонкахъ невѣжества и порока якобинское правительство набираетъ личный составъ своего штаба и своихъ кадровъ. Да и невозможно было бы найти нужныхъ ему людей въ другихъ классахъ общества; ибо ежедневная работа, которая на нихъ возлагается и которую они обязаны исполнять собственноручно, это — грабежъ и убійство; за исключеніемъ чистыхъ фанатиковъ, которые рѣдки, только люди безпутные и съ звѣрской натурой находятъ въ себѣ способность и охоту къ такому ремеслу». Только вникнувши мысленно въ эту среду зауряднаго якобинства можно оцѣнить глубокій смыслъ словъ Тэна о завоеваніи Франціи якобинцами и послѣдствія этого факта. «Я очень радъ», говоритъ въ своемъ приказѣ по національной гвардіи ея командиръ Анріо, «извѣстить моихъ братьевъ по оружію, что всѣ мѣста и должности въ распоряженіи правительства (якобинскаго). Нынѣшнее правительство, революціонное по своему направленію, чистое по своимъ намѣреніямъ, желающее только блага всѣхъ.... въ поискахъ въ самыхъ трущобахъ людей добродѣтельныхъ.... бѣдныхъ и санкюлотовъ». И дѣйствительно, замѣчаетъ по этому поводу Тэнъ, это была не малая приманка: 35.000 платныхъ мѣстъ въ одной столицѣ. Уже весною, до паденія жиронды, якобинскій клубъ хвастался, что помѣстилъ 9.000 своихъ агентовъ на административныя мѣста, а послѣ 2 іюня «добродѣтельные люди, бѣдняки и чистые санкюлоты» выходятъ толпами изъ своихъ ночлежекъ, каморокъ и меблированныхъ комнатъ, чтобы захватить кусочекъ якобинскаго пирога. Не говоря уже о канцеляріяхъ военнаго и морского министерствъ, управленія путями сообщенія и финансами и иностранными дѣлами, которыя они осаждаютъ и гдѣ они пристроиваются сотнями и занимаются постоянно доносами противъ оставшихся способныхъ чиновниковъ, чтобы забраться на ихъ мѣста, — въ ихъ распоряженіи десятки новыхъ учрежденій, которыя они считаютъ своею собственностью. Комиссары при національныхъ имуществахъ по первой конфискаціи (церковной), комиссары при имуществахъ, захваченныхъ у эмигрантовъ и осужденныхъ, комиссары при реквизиціи лошадей у богатыхъ людей, комиссары по припасенію одежды для войска, комиссары для сбора и фабрикаціи селитры (для пороха), комиссары по конфискаціи, комиссары при каждой изъ 48 секцій Парижа, комиссары по пропагандѣ въ департаментахъ, комиссары но снабженію совѣстными припасами и пр. и пр.; въ одномъ Парижѣ считается 1.500 мѣстъ при департаментѣ съѣстныхъ припасовъ, и всѣ они платныя.

Есть еще низшія мѣста для «сволочи», 200 должностей по 20 су въ день для горлановъ, обязанныхъ направлять общественное мнѣніе среди толпы около Пале-Рояля и Тюльери, а также на галереяхъ Конвента и Парижской Думы; 200 и 400 франковъ въ годъ для гарсоновъ въ кофейняхъ, ресторанахъ и отеляхъ, обязанныхъ наблюдать за иностранцами и посѣтителями; сотни должностей по 2, по 3 и по 5 франковъ въ день помимо харчей для хранителей опечатанныхъ помѣщеній и для сторожей при «подозрительныхъ, состоящихъ подъ домашнимъ арестомъ»; наконецъ тысячи франковъ для жалованья разбойникамъ, которые при полной свободѣ дѣйствія составляютъ подъ командою Ронсена «революціонную армію», для канонировъ и для жандармовъ Анріо!

Самая легкая изъ этихъ обязанностей — посѣщеніе вечернихъ засѣданій Парижскихъ секцій, за которое, въ силу распоряженія Дантона, мѣстные якобинцы получали по 40 су, въ виду которыхъ они стали ходить туда толпами. Множество чернорабочихъ, кучеровъ, возчиковъ и всякаго рода ремесленниковъ приходятъ къ началу засѣданія, записываются присутствующими и затѣмъ выходятъ pour boire bouteille въ сосѣдній кабачокъ, не считая себя обязанными выслушивать широковѣщанія ораторовъ; къ концу засѣданія они являются снова и горломъ, ногами и руками производятъ тотъ шумъ, который отъ нихъ требуется для поддержки крайнихъ предложеній, затѣмъ берутъ назадъ свой билетъ и получаютъ заработанныя 40 су.

Всѣ эти общественныя должности, придуманныя для кормленія новыхъ властителей, можно признать невинными сравнительно съ мѣстами членовъ революціонныхъ (полицейскихъ) комитетовъ и чиновниковъ въ канцеляріяхъ Комитета «общественной безопасности». На эти мѣста назначаются лишь испытанные якобинцы, одобренные центральнымъ клубомъ. О способѣ этого испытанія можно судить по тому, что при повѣркѣ членовъ самого клуба въ засѣданіи 28 декабря 1793 года Дюбуа Крансе предлагалъ членамъ вопросъ: «Что ты сдѣлалъ, чтобы быть повѣшеннымъ, если бы случилась контръ-революція?» Испытаннымъ такимъ образомъ людямъ была предоставлена цензорская власть надъ обывателями, благодаря характернѣйшей для якобинскаго террора монополіи выдавать такъ называемыя cartes civiques, т. е. удостовѣренія въ благонадежности въ якобинскомъ смыслѣ. Отказъ въ такомъ удостовѣреніи подвергалъ обывателя опасности попасть въ списки «подозрительныхъ», а затѣмъ въ тюрьму и на гильотину. Можно себѣ представить, какъ выдавали эти удостовѣренія. «Обрати вниманіе, пишетъ Дантону одинъ изъ его единомышленниковъ, — «на то, какимъ людямъ легко достаются эти удостовѣренія — банкротамъ, содержателямъ игорныхъ домовъ, разбойникамъ... Коммуна выдаетъ свидѣтельства своимъ клевретамъ и отказываетъ въ нихъ лучшимъ гражданамъ». Иногда случай выручалъ обывателей. Аббатъ Морелле былъ обязанъ своимъ спасеніемъ тому, что въ числѣ членовъ мѣстнаго революціоннаго комитета оказался его башмачникъ, который и поручился за своего заказчика. Но полученіе «гражданскаго билета» еще не избавляло отъ дальнѣйшихъ хлопотъ и тревогъ. Выдача этихъ билетовъ — слишкомъ выгодная операція. Старые билеты уничтожаются, требуются новые, обусловленные лишними формальностями, съ большимъ числомъ поручителей, съ болѣе строгимъ выборомъ; выдача билета отсрочивается до полученія новыхъ справокъ и свѣдѣній; просители бракуются при малѣйшемъ подозрѣніи. Наконецъ нѣкоторыя секціи постановляютъ не выдавать гражданскихъ свидѣтельствъ тѣмъ, кто не состоитъ членомъ какого нибудь якобинскаго клуба. Доходитъ до того, что тотъ, «кто не принадлежитъ къ шайкѣ», исключается изъ гражданскаго общества.

Образчикомъ злоупотребленій, которыя позволяли себѣ всемогущіе якобинскіе полицейскіе комитеты, можетъ служить слѣдующій случай, приведенный Тэномъ. Однажды ночью комитетъ участка «Пикъ» вызываетъ къ себѣ архитектора Беланже; ему объявляютъ, что нуждаются немедленно въ его домѣ, чтобы обратить его въ новую тюрьму. «Но, возражаетъ Беланже, это мое единственное имущество; къ тому же онъ занятъ жильцами; затѣмъ моя квартира наполнена художественными произведеніями, и она вовсе не приспособлена служить тюрьмой». «Твой домъ, — или пойдешь въ тюрьму». «По придется платить неустойку жильцамъ». — «Домъ твой, или тюрьма; что касается неустоекъ, то у насъ есть помѣщенія въ тюрьмахъ La Force или въ S-te. Pélagie для твоихъ жильцовъ и для тебя». Немедленно 12 стражниковъ занимаютъ домъ; владѣльцу его даютъ 6 часовъ, чтобы вывезти свои вещи; входъ въ домъ ему воспрещенъ. Администрація, къ которой обратился Беланже, усмотрѣла въ этомъ дѣлѣ «молчаливое согласіе съ его стороны», и вскорѣ послѣ того онъ самъ попалъ въ тюрьму{58}.

До какой степени высшая якобинская администрація, деспотически властвовавшая надъ всей Франціей, была сама въ зависимости отъ якобинской толпы, объ этомъ можно судить по постояннымъ и громаднымъ подачкамъ, отпускавшимся низшимъ органамъ парижскаго террора. Уже 20 іюля 1793 г. правительство отпустило по 2.000 фр. на каждый изъ 48 революціонныхъ комитетовъ и 8.000 фр. «генералу» Анріо на расходы по наблюденію за контръ-революціонными интригами; 7-го августа 50.000 фр. въ пользу недостаточныхъ членовъ 48 комитетовъ; 300.000 фр. генералу Анріо для «противодѣйствія заговорамъ и обезпеченія торжества свободы»; 50.000 фр. мэру на «раскрытіе заговоровъ зложелателей»; 10 сентября 40.000 фр. мэру, предсѣдателю и прокурору-синдику департамента на «мѣры обезпеченія безопасности»; 13 сентября 300.000 фр. мэру «для предупрежденія попытокъ зложелателей»; 15 ноября 100.000 фр. революціоннымъ клубамъ потому, что они «необходимы для распространенія хорошихъ принциповъ».

20 Просители въ засѣданіи Революціоннаго комитета.

Эти низы якобинства, какъ сказано, открыты Тэномъ и будутъ составлять «неотъемлемую принадлежность» всякой научной исторіи революціи въ будущемъ. Но любопытно, что иногда изъ этихъ низовъ заурядный якобинецъ попадалъ неожиданно въ руководящія сферы. Таковъ былъ Бюшо, аттестованный собственноручно Робеспьеромъ, какъ человѣкъ честный, энергическій и способный къ самымъ высшимъ должностямъ. Въ силу этого, бывшій сельскій учитель департамента Юры попадаетъ въ завѣдующіе министерствомъ иностранныхъ дѣлъ. Но его никогда нельзя найти въ министерскомъ кабинетѣ и, если нужна его подпись, его разыскиваютъ въ сосѣднемъ кафе. Онъ, впрочемъ, не только лѣнивъ, а завистливъ и злобенъ, занимается поэтому доносами и ему удается добыть приказъ объ арестѣ его помощниковъ, одному изъ которыхъ онъ объ этомъ объявляетъ съ отвратительной улыбкой утромъ 9 термидора. Но это былъ какъ разъ день паденія его могущественнаго покровителя Робеспьера. Нѣсколько дней спустя Бюшо удаленъ отъ должности, и она передается его помощнику, извѣстному Міо де-Мелито, автору мемуаровъ, котораго Бюшо прочилъ для гильотины. Вновь назначенный директоръ министерства (должность министра въ то время была отмѣнена) дѣлаетъ визитъ своему предшественнику, и Бюшо пользуется случаемъ, чтобы просить разрѣшенія пока остаться на своей казенной квартирѣ. Міо любезно соглашается. Тогда Бюшо выражаетъ удовольствіе, что его назначили директоромъ. «Но мое положеніе очень непріятно: меня вызвали въ Парижъ, заставили бросить свое мѣсто въ провинціи, а теперь выталкиваютъ на улицу». И въ виду этого Бюшо проситъ Міо предоставить ему мѣсто чиновника въ его министерствѣ. Тотъ старается объяснить Бюшо, что бывшему министру неудобно служить простымъ чиновникомъ въ своемъ вѣдомствѣ. Но Бюшо не унимается; онъ не понимаетъ этихъ церемоній и говоритъ: «Если вы меня не считаете способнымъ занять должность чиновника, я готовъ удовольствоваться мѣстомъ канцелярскаго служителя». Къ этому изображенію якобинства въ его верхахъ и въ его низахъ добавлена Тэномъ одна черта, имъ подмѣченная, это — его постепенное ухудшеніе, неизбѣжное подъ вліяніемъ его дѣятельности и введеннаго имъ новаго режима. Въ началѣ эта партія была гораздо разнообразнѣе по своему составу; къ ней примыкало множество лицъ, которыхъ временно соединяло съ якобинцами или чувство страха, или озлобленіе противъ враговъ революціи; такъ, напр., подъ знаменами якобинцевъ около 10-го августа находилось «много порядочныхъ людей изъ мелкихъ торговцевъ, содержателей винныхъ лавокъ, харчевенъ или приказчиковъ и т. п., раздраженныхъ противъ двора». Съ теченіемъ времени эти мирные и честные граждане отстаютъ, за то среди остающихся въ составѣ партіи все болѣе и болѣе всплываютъ самые дурные элементы. Вслѣдствіе давленія и насилій на выборахъ, вслѣдствіе системы доносовъ и особенно вслѣдствіе злоупотребленія выдачею паспортовъ (cartes civiques) на первый планъ протискиваются самые нахальные и отъявленные негодяи. Якобинство ухудшается вслѣдствіе естественнаго подбора. Мало того: якобинцы въ своихъ клубахъ сознательно примѣняютъ къ дѣлу пріемъ подбора, прибѣгая періодически къ такъ- называемому очищенію (épuration) своего клуба или секціи посредствомъ баллотировки. Желаніе получить мѣсто или должность приводитъ якобинцевъ къ тому, что они постоянно доносятъ другъ на друга. Вслѣдствіе этого и въ клубѣ Сентъ-Оноре, и въ его отдѣленіяхъ по провинціямъ, они постоянно очищали себя и все въ томъ же направленіи, пока не очистили свою партію отъ всякой честной или порядочной примѣси, пока не осталось на-лицо лишь незначительное меньшинство, продолжающее ухудшаться при каждомъ отборѣ (triage). Такъ, въ одномъ революціонномъ клубѣ изъ 26 членовъ только семеро были оставлены послѣ сдѣланнаго имъ допроса. Одинъ изъ забракованныхъ, продавецъ табаку 68 лѣтъ, всегда исполнявшій свои обязанности по клубу, былъ отвергнутъ за то, что назвалъ предсѣдателя «monsieur» и говорилъ на трибунѣ съ непокрытой головой; за это онъ былъ объявленъ «умѣреннымъ», т. е. недостойнымъ оставаться въ клубѣ. Вслѣдствіе такого очищенія, — заключаетъ Тэнъ, — въ клубѣ, который самъ себя изувѣчиваетъ, «остается лишь самое ядро его, состоящее изъ шарлатановъ и мошенниковъ» {59}.

Ухудшеніе якобинцевъ происходитъ, кромѣ того, вслѣдствіе постояннаго давленія со стороны Комитета общественнаго спасенія, который разжигаетъ ихъ страсти и сокрушаетъ въ нихъ всякое чувство собственнаго достоинства. По мѣрѣ того, какъ революціонное правительство сосредоточивается въ однѣхъ рукахъ и дѣлается все деспотичнѣе, его агенты должны становиться все раболѣпнѣе и кровожаднѣе. Оно разитъ ихъ направо и налѣво для того, чтобы они были на-сторожѣ; оно арестуетъ и казнитъ въ своей собственной партіи самыхъ буйныхъ изъ числа второстепенныхъ демагоговъ, которые рвутся играть первую роль, смѣльчаковъ, которые собираются произвести новую уличную революцію, вождей Клуба кордельеровъ и Коммуны, затѣмъ снисходительныхъ, которые желали внести въ терроризмъ нѣкоторую умѣренность — партію Дантона, наконецъ цѣлый рядъ другихъ, — всѣхъ болѣе или менѣе сомнительныхъ, непокорныхъ, въ чемъ-нибудь попавшихся или могущихъ скомпрометировать партію, всѣхъ притомившихся терроромъ или слишкомъ эксцентричныхъ — отъ Мальяра и Шомета до Шабо и Клоца. Каждый изъ этихъ опальныхъ имѣлъ свой кружокъ — и вдругъ весь этотъ кружокъ принужденъ мѣнять свой костюмъ; тѣ, кто были способны къ иниціативѣ, уходятъ въ себя; тѣ, кто были способны къ состраданію, черствѣютъ. Вслѣдствіе всего этого, среди второстепенныхъ якобинцевъ, задатки независимости характера, гуманности и честности, которые трудно истребить даже въ душѣ неблагородной и жестокой, вырываются съ самымъ корнемъ, и революціонный персоналъ, уже безъ того очень низкій, падаетъ настолько, что становится достойнымъ дѣла, которое ему поручается. Тэнъ приводитъ множество примѣровъ того, какъ поклонники и друзья какого-нибудь изъ наиболѣе видныхъ якобинцевъ публично отрекались отъ своего друга или вождя, взятаго подъ арестъ, одобряли декретъ, въ силу котораго его отправляли на эшафотъ, аплодировали доносчикамъ, сами выступали свидѣтелями противъ него на судѣ; въ числѣ судей и присяжныхъ въ судѣ надъ Дантономъ были люди близко къ нему стоявшіе, но это не помѣшало имъ лишить его на судѣ права защиты и, зная его невиновность, признать его виновнымъ. Иной изъ этихъ судей двадцать разъ обѣдалъ съ Камиллемъ Демулэномъ — и теперь долженъ былъ не только его самого послать подъ гильотину, но потомъ гильотинировать и его молодую вдову. Служба, которую принуждены нести якобинцы въ революціонныхъ комитетахъ, канцеляріяхъ и судахъ, становится съ каждымъ днемъ все труднѣе и все отвратительнѣе. «Доносить на знакомыхъ, арестовывать товарищей, забирать съ постели порядочныхъ людей, лично извѣстныхъ за таковыхъ; каждый день извлекать изъ тюремъ 30, 50, 60 несчастныхъ жертвъ, представляющихъ ежедневную пищу гильотинѣ; «амальгамировать» ихъ, какъ приведетъ случай, т. е. запутать ихъ въ одно общее уголовное дѣло; произнести надъ ними повальный приговоръ, сопровождать ихъ до самаго эшафота, забравъ въ одну колесницу восьмидесятилѣтнихъ старухъ и шестнадцатилѣтнихъ дѣвушекъ; смотрѣть, какъ падаютъ головы и подбрасываются вверхъ обезглавленныя тѣла; придумывать средства, какъ скорѣе избавиться отъ слишкомъ многочисленныхъ труповъ и скрыть кровь, оставляющую слишкомъ много слѣдовъ! — какого качества должны быть люди, способные принять на себя такую обязанность и ежедневно исполнять ее съ перспективой исполнять ее безконечно!»

По мѣрѣ того, какъ якобинскій порядокъ вещей ухудшается, правительство принуждено спускаться все ниже и ниже, чтобы найти подходящихъ исполнителей. Напрасно Робеспьеръ, составляя и переписывая свои тайные списки, ищетъ людей, способныхъ поддерживать «систему»; онъ постоянно перебираетъ (ressasse) все тѣ же имена, имена людей неизвѣстныхъ, безграмотныхъ, какую-нибудь сотню негодяевъ или идіотовъ, между которыми пять-шесть деспотовъ или фанатиковъ второй руки, столь же зловредныхъ и столь же ограниченныхъ, какъ онъ самъ. «Очистительная реторта работала слишкомъ долго и слишкомъ часто, ее слишкомъ много разогрѣвали, насильственно выпаривая всѣ здоровые или полуздоровые элементы первоначальной жидкости; остатокъ пришелъ въ броженіе и перекисъ, на днѣ сосуда остался осадокъ тупости и злобы, сконцентрированный, ѣдкій (corrosif) и мутный экстрактъ подонковъ». Кто хочетъ ближе познакомиться съ этимъ «составомъ», пусть прочтетъ послѣдній параграфъ книги о якобинскомъ завоеваніи. На основаніи собранныхъ имъ данныхъ, Тэнъ показываетъ, «какъ отъ громаднаго вала, поднявшагося въ 1789 году, осталась лишь пѣна и илъ — все остальное было отброшено или отошло»: сначала высшіе классы: духовенство, дворянство и магистратура, потомъ средній классъ, фабриканты, торговцы, люди средняго состоянія, наконецъ лучшая часть низшаго класса — мелкіе собственники, арендаторы, ремесленники-хозяева, короче — всѣ отборные люди всѣхъ профессій, положеній и состояній, всѣ, кто обладалъ капиталомъ, доходомъ или какимъ-нибудь торгово-промышленнымъ заведеніемъ, всѣ, кто обладалъ репутаціей, уваженіемъ, воспитаніемъ, умственнымъ или нравственнымъ развитіемъ». Кто же остался? Чтобы охарактеризовать людской сбродъ, оставшійся въ якобинской партіи и наполнявшій ряды мѣстной администраціи, Тэнъ прибѣгаетъ къ самымъ рѣзкимъ мазкамъ своей кисти, къ такимъ ѣдкимъ и мѣткимъ выраженіямъ французскаго лексикона, что ихъ нельзя передать въ переводѣ, который только бы ослабилъ ихъ силу и оригинальность: Pour composer le parti il n’y a plus guère, en juin 1793, que les ouvriers instables, les vagabonds de la ville et de la campagne, les habitués d’hôpital, les souillons de mauvais lieu, la populace dégradée et dangereuse, les déclassés, les pervertis, les dévergondés, les détraqués de toute espèce, et à Paris, d’où ils commandent au reste de la France, leur troupe, une minorité infime, se recrute justement dans ce rebut humain qui infeste les capitales, dans la canaille épileptique et scrofuleuse, qui, héritière d’un sang vicié et avarié encore par sa propre inconduite, importe dans la civilisation les dégénérescences, l'imbécilité, les affolements de son tempérament délabré, de ses instincts rétrogrades et de son cerveau mal construit»....

* * *

Какъ защитники принциповъ французской революціи, такъ и ихъ противники, долгое время представляли себѣ революцію единымъ общимъ процессомъ, который послѣдовательно развивался и разростался въ теченіе пяти лѣтъ со дня открытія генеральныхъ штатовъ до паденія Робеспьера. Съ этой точки зрѣнія якобинцы являлись лишь самыми послѣдовательными и энергическими представителями принциповъ, восторжествовавшихъ въ 1789 году. Токвиль впервые раздвоилъ этотъ процессъ, разбивъ революцію на два весьма различныхъ періода: первый, «въ который французы какъ будто желали уничтожить все, что было создано прошлымъ», и второй періодъ, когда они начали «возстановлять часть того, что было дѣломъ прошлаго». Сообразно со взглядомъ Токвиля, именно якобинцы завязали связь съ прошлымъ, возстановивъ то, что было всего характернѣе въ старомъ порядкѣ — правительственную власть и централизацію.

Этимъ вполнѣ вѣрнымъ замѣчаніемъ Токвиль, впрочемъ, намѣтилъ лишь одну сторону исторической роли якобинцевъ — политическую. Но почему же послѣдніе держались другой правительственной программы, чѣмъ предшествовавшіе имъ революціонеры? Почему якобинскій періодъ революціи столь рѣзко отличается отъ его начала? — Отвѣты на эти вопросы находимъ въ книгѣ Тэна, выяснившаго значеніе якобинцевъ въ соціальной исторіи Франціи.

Въ изображеніи Тэна успѣхъ якобинцевъ обусловливается натискомъ второго «шквала» революціоннаго потока, менѣе широкаго, чѣмъ первый, такъ какъ онъ несетъ не всю націю, а лишь простонародную массу, но зато онъ гораздо болѣе разрушителенъ (II, 145). Уже въ первомъ томѣ своей исторіи революціи Тэнъ вполнѣ выяснилъ, какое значеніе имѣлъ въ событіяхъ 1789 г. соціальный вопросъ, т.-е. освобожденіе сельскаго населенія отъ феодальныхъ поборовъ и захватъ поземельной собственности въ такихъ размѣрахъ, что можно говорить о переходѣ землевладѣнія отъ однихъ классовъ населенія къ другимъ. Тотъ же самый процессъ, но въ еще болѣе рѣзкихъ проявленіяхъ видитъ Тэнъ въ основаніи второго приступа революціи, сопровождавшаго торжество якобинцевъ и его обусловливавшаго. Въ своемъ сочиненіи Тэнъ подробно вычислилъ всѣ барыши, которые извлекла изъ переворота 1789 года народная масса во Франціи, вслѣдствіе внезапнаго прекращенія всѣхъ повинностей по отношенію къ государству, къ сеньёрамъ и къ церкви. При перечисленіи этихъ выгодъ, нужно, кромѣ того, еще принять въ разсчетъ тѣ громадныя послѣдствія переворота, которыя нельзя перевести на деньги: освобожденіе народа отъ нравственнаго гнета, отъ безсильной злобы и постояннаго раздраженія, которыя были слѣдствіемъ старой фискальной и феодальной системы съ ея соляными приставами и безчисленными досмотрщиками, разорительнымъ произволомъ сборщиковъ податей, озорствомъ сеньёріальныхъ лѣсничихъ и судебныхъ приставовъ, опустошеніемъ полей барскою охотою и мелочной тираніей деревенской полиціи. Наконецъ, въ этотъ разсчетъ долженъ войти громадный барышъ, который пріобрѣли покупщики церковныхъ земель, барышъ, который все болѣе возросталъ съ паденіемъ курса ассигнацій. И всѣ эти денежныя и нравственныя выгоды, казалось, должны были исчезнуть, когда лѣтомъ 1792 года французскую границу переступила армія побѣдителей при Россбахѣ, а по ея пятамъ вошелъ во Францію вооруженный отрядъ эмигрантовъ, жаждавшихъ возстановленія стараго порядка.

Къ чувству страха утратить то, что было пріобрѣтено, и снова подвергнуться прежнему гнету, присоединились чувства, которыя очень хорошо изображены Тэномъ (II, 145) — «чувства плебея, подданнаго, бѣдняка, который, неожиданно поднятый изъ вѣкового приниженія, испыталъ выше всякаго ожиданія и всякой мѣры наслажденіе равенства, независимости и господства»... Уже Малле Дюпанъ восклицалъ по этому поводу: представьте себѣ «пятнадцать милліоновъ бѣлыхъ негровъ», «хуже питавшихся, болѣе несчастныхъ, чѣмъ негры Санъ-Доминго, подобно имъ взбунтовавшихся и освободившихся посредствомъ мятежа отъ всякаго авторитета, подобно имъ привыкшихъ въ теченіе 30 мѣсяцевъ полнаго своеволія царствовать надъ тѣмъ, что осталось отъ ихъ прежнихъ господъ, подобно имъ гордившихся возвышеніемъ своей касты и хваставшихся своими мозолистыми руками! Пусть кто-нибудь вообразитъ себѣ приступъ ихъ ярости при звукѣ военной трубы, которая ихъ пробуждаетъ и указываетъ имъ на горизонтѣ плантаторовъ, возвращавшихся съ новыми бичами и болѣе тяжелыми кандалами. Ничто не располагаетъ болѣе къ подозрительности, какъ такія чувства и у такихъ людей; ничто не вызываетъ такой внезапной тревоги, такой охоты пустить въ ходъ кулакъ, такой готовности на всякія буйства физической силы, такой слѣпой легковѣрности, такой способности немедленно и свирѣпо наброситься не только на своихъ настоящихъ, открытыхъ враговъ, но кромѣ того и прежде всего на воображаемыхъ внутреннихъ враговъ, короля, министровъ, дворянъ, членовъ бывшихъ парламентовъ, правовѣрныхъ католиковъ, на чиновниковъ и судей, неблагоразумно ссылающихся на законъ, на фабрикантовъ, купцовъ и собственниковъ, осуждающихъ безпорядокъ, на богачей, по эгоизму остающихся у себя дома, на всѣхъ людей съ достаткомъ, съ хорошими манерами и изящно одѣтыхъ».

Входя въ мысль Тэна, можно сказать, что созданное войной 1792 года настроеніе народныхъ массъ во Франціи представляло собой почву и условіе для второй или якобинской революціи. Оно объясняетъ возможность успѣха якобинцевъ. Однако массамъ, воспламенившимся при мысли объ иноземномъ вторженіи и подозрѣвавшимъ своего короля и своихъ администраторовъ въ тайномъ соглашеніи съ врагомъ и съ эмигрантами, принадлежала лишь пассивная роль. Настоящее ополченіе якобинцевъ, которое они повели на приступъ противъ установленныхъ революціей 1789 г. властей, сформировалось изъ другихъ элементовъ. Несомнѣнная заслуга Тэна заключается въ томъ, что онъ вывелъ на свѣтъ, на основаніи собранныхъ имъ фактовъ, силу и значеніе грабительскихъ инстинктовъ и элементовъ въ той арміи спасенія, съ помощью которой якобинцы совершили завоеваніе Франціи. Тэнъ указалъ, какъ въ нѣкоторыхъ департаментахъ, напр. въ Варѣ, грабежи и насилія появились еще раньше, чѣмъ произошелъ въ Парижѣ якобинскій переворотъ — уже весною 1792 года (II, 318). По обычаю, дѣло начиналось съ замковъ и монастырей, хотя бы они стали — вслѣдствіе конфискаціи — національною собственностью; причиною грабежа выставлялось то, что администрація слишкомъ оттягиваетъ исполненіе декретовъ противъ эмигрантовъ; то, что «замокъ, стоя на возвышенности, слишкомъ давитъ жителей». Нѣтъ ни одной французской деревни, поясняетъ Тэнъ, въ которой бы не было полсотни негодяевъ, всегда готовыхъ погрѣть себѣ руки, подобныхъ тѣмъ, которые похищаютъ изъ замка Монтеро или изъ сосѣднихъ замковъ все до-чиста — мебель, припасы, одежду и посуду въ погребѣ. Въ другихъ мѣстахъ населеніе деревень собирается, толпой идетъ на сосѣдніе замки и принуждаетъ владѣльцевъ дать письменное обязательство возвратить не только полученные ими феодальные оброки, но и возмѣстить оброки, поступившіе при предшественникахъ теперешняго владѣльца, располагается въ замкѣ, требуетъ вознагражденія за потраченное время, опустошаетъ зданія и продаетъ мебель (II, 340). И нѣтъ никакой возможности положить конецъ этому сельскому грабежу; господствующій догматъ о народовластіи разслабляетъ власть въ рукахъ администраторовъ; а кромѣ того всякій, кто вздумалъ бы помѣшать безпорядкамъ, выставляется на позоръ, какъ врагъ конституціи и свободы, — ему ставятъ въ упрекъ, что подобные ему люди всегда только говорятъ о законѣ, какъ будто не зная, что «воля народа — это мы»: Возникаетъ новый терминъ для обозначенія враговъ народа — аристократы. Первая революція совершилась во имя третьяго штата, т.-е. народнаго большинства противъ привилегированныхъ. Вторая — якобинская революція — направлена противъ аристократовъ. По кто же эти аристократы? — Кого клеймятъ этимъ опаснымъ въ то время названіемъ?

Въ городахъ это — крупные торговцы, богатые собственники; въ деревняхъ — всѣ, не принадлежащіе къ классу земледѣльцевъ; повсюду это слово обозначаетъ мирныхъ гражданъ, приверженцевъ порядка, которые желали бы, наконецъ, воспользоваться плодами новаго порядка. Страсть къ доносамъ доходила до того, что въ одномъ изъ клубовъ былъ объявленъ аристократомъ простой крестьянинъ, сказавшій грабителямъ сосѣдняго замка, что имъ не удастся безнаказанно насладиться плодами своего преступленія. На основаніи такихъ собранныхъ имъ данныхъ Тэнъ дѣлаетъ выводъ, что вторая революція заключалась въ раздѣленіи французскаго народа на два класса, въ ограбленіи одного изъ нихъ и деспотизмѣ другого, въ сокрушеніи людей достаточныхъ, порядочныхъ и честныхъ подъ диктатурой тѣхъ, у которыхъ не было этихъ качествъ» (II, 319).

Якобинская революція является такимъ образомъ въ глазах Тэна въ сущности узурпаціей власти со стороны имущественнаго и моральнаго пролетаріата и его диктатурой надъ французской націей. При этой точкѣ зрѣнія долженъ былъ измѣниться у Тэна и взглядъ на самихъ якобинцевъ. До Тэна подъ якобинцами почти исключительно разумѣли членовъ извѣстнаго парижскаго клуба, названіе котораго затѣмъ перешло къ цѣлой партіи, къ нему примыкавшей. Исторія якобинцевъ сливалась съ судьбою якобинскаго клуба и даже съ судьбою его главныхъ руководителей. Если историки и упоминали о дѣятельности другихъ террористовъ, не состоявшихъ членами якобинскаго клуба, то это не измѣняло господствующаго взгляда на дѣло, такъ какъ вообще на роль якобинцевъ въ провинціи обращалось мало вниманія. Владычество якобинцевъ представлялось дѣломъ клуба въ улицѣ Сентъ-Оноре, который распространилъ свою дѣятельность на всю остальную Францію и сумѣлъ подчинить своему руководству всѣ мѣстные клубы. У Тэна раскрывается другая сторона дѣла. Благодаря ему, мы убѣждаемся, что сила якобинства обусловливалась не однимъ только воспаленнымъ краснорѣчіемъ и холодной догматикой ораторовъ центральнаго клуба, но что она коренилась глубоко въ провинціи; якобинское ополченіе собиралось самостоятельно по городамъ и весямъ Франціи отдѣльными шайками, которыя постепенно смыкали свои ряды; сформировавшись, это ополченіе ищетъ себѣ руководителей и находитъ ихъ въ «генеральномъ штабѣ» якобинства, который успѣлъ образоваться въ клубѣ на улицѣ Сентъ-Оноре (II, 55).

Отъ такой постановки вопроса у Тэна якобинскій клубъ не теряетъ своего значенія; сравненіе его съ генеральнымъ штабомъ, которому во всякой арміи принадлежитъ руководящая роль, доказываетъ, что Тэнъ вовсе не склоненъ умалить историческую роль якобинскаго клуба; но, благодаря новому пріему Тэна, въ первый разъ выдвигается на полный свѣтъ исторіи масса провинціальнаго и мѣстнаго якобинства, безъ котораго парижскіе якобинцы достигли бы, можетъ быть, не большаго успѣха, чѣмъ Коммуна 1871 года. Но пока якобинцы Парижа вели атаку на центральную позицію, чтобы свергнуть конституціонную монархію, провинціальные клубы совершили завоеваніе Франціи.

Забравъ такимъ образомъ въ свои руки всѣ силы и средства государства, якобинцы приходятъ въ упоеніе отъ идеи абсолютизма или всемогущества государства (l'omnipotence de l’Etat). Эта идея всецѣло ими овладѣла. Описывая этотъ процессъ, Тэнъ снова прибѣгаетъ къ психологіи. «Нѣтъ ничего опаснѣе того, — говоритъ онъ, — какъ если какая-нибудь общая идея попадетъ въ узкую и пустую голову; въ силу того, что она пуста, эта идея не встрѣчаетъ въ ней никакихъ познаній, ограничивающихъ ее; въ силу того, что она узка, общая идея ее цѣликомъ наполняетъ. Люди въ такомъ положеніи ни одной минуты не принадлежатъ себѣ, а находятся подъ господствомъ овладѣвшей ими идеи; она дѣйствуетъ въ нихъ и черезъ нихъ; въ буквальномъ смыслѣ слова человѣкъ — одержимъ, онъ самъ не свой (possédé). Въ немъ живетъ что-то другое, какой-то чудовищный паразитъ, какая-то чужая и несоразмѣрная съ нимъ мысль, которая развивается въ немъ и порождаетъ въ немъ зловредныя вожделѣнія. Человѣкъ не могъ предвидѣть, что они явятся у него, онъ не зналъ смысла своей догмы, не зналъ ея ядовитыхъ и убійственныхъ выводовъ. Теперь они роковымъ образомъ изъ нея проистекаютъ, по очереди и подъ давленіемъ обстоятельствъ — сначала вызвавшихъ анархію, теперь порождающихъ деспотизмъ.

Усвоенная якобинцами идея «всемогущества государства» включаетъ въ себѣ свою политическую теорію, т.-е. свое представленіе о государствѣ, о его правахъ и о его назначеніи. Разъясненіе этого вопроса составляетъ одинъ изъ важнѣйшихъ и интереснѣйшихъ отдѣловъ книги Тэна. Политическая догматика якобинцевъ не представляетъ ничего самостоятельнаго. Тэнъ выводитъ ее всецѣло изъ общественнаго договора Руссо. Въ этомъ трактатѣ Руссо признавалъ нормальнымъ только такое общество, которое возникло изъ общественнаго договора; основнымъ же положеніемъ этого договора является «полное отчужденіе всякаго индивидуума, со всѣми его правами и силами, въ пользу общества»... «Подобно тому какъ природа даетъ всякому человѣку абсолютную власть надъ всѣми его членами, общественный договоръ даетъ общественному тѣлу такую же безграничную власть надъ гражданами».

Эту теоретическую формулу якобинцы перевели на популярный, общедоступный языкъ. «Все принадлежитъ народу, — восклицаетъ малоизвѣстный депутатъ Изоре, — и ничего не принадлежитъ индивидуумамъ, въ случаѣ общественной нужды». Но народъ представляютъ теперь якобинцы, государственная власть въ ихъ рукахъ, и потому имъ однимъ принадлежитъ право опредѣлятъ случаи общественной нужды и ея размѣры. «Они же не стѣснялись установленіемъ этихъ размѣровъ. Тѣ милліарды, которые уплатила Франція послѣ самыхъ жестокихъ военныхъ пораженій, представляютъ только небольшую долю того, что поглотило якобинское государство. Однихъ имуществъ духовенства конфисковано было на 4 милліарда; конфискованное имущество эмигрантовъ составило около 3 милліардовъ; имущество гильотинированныхъ и сосланныхъ доставило сотни милліоновъ; доходъ съ секвестрованныхъ имуществъ «подозрительныхъ» — также сотни милліоновъ, съ перспективой захвата и самаго имущества на нѣсколько милліардовъ; имущества госпиталей и благотворительныхъ учрежденій, отобранныя въ казну, — 800 милліоновъ. Возвращеніе въ казну государствомъ имуществъ, отчужденныхъ или заложенныхъ въ частныя руки въ теченіе послѣднихъ трехъ вѣковъ — два милліарда. Присвоеніе государствомъ общинныхъ имуществъ дало также не малую сумму. Далѣе, захватомъ чеканной монеты и всѣхъ предметовъ изъ золота и серебра выручено въ два мѣсяца (ноябрь, декабрь 1793 г.) отъ 300 до 400 милліоновъ; посредствомъ права «перекупа» (préemption) и «реквизиціи» государство становилось собственникомъ всего, что «торговля, промышленность и земледѣліе произвели и доставили въ предѣлахъ Франціи». «Государство налагаетъ свою руку непосредственно на все — на зерновой хлѣбъ въ амбарѣ земледѣльца, на выпряженныхъ на улицѣ лошадей возчика; оно забираетъ всѣ бѣлые и синіе плащи пиренейскихъ крестьянъ, десять тысячъ паръ сапогъ, снятыхъ въ одинъ день съ г-дъ гражданъ одного города и т. д. И не только имущество всѣхъ, но и самыя лица поступаютъ въ полное распоряженіе государства въ видѣ солдатъ или рабочихъ на казенныхъ мастерскихъ — даже женщины и дѣвушки не избѣгали общей участи: онѣ должны парадировать на гражданскихъ празднествахъ, и приданое богатыхъ невѣстъ служитъ наградою патріотамъ»...

Таковы въ самомъ сжатомъ перечнѣ послѣдствія теоріи о «всемогуществѣ государства» у якобинцевъ; но эта теорія служитъ лишь подножіемъ для другой болѣе своеобразной и роковой въ своихъ послѣдствіяхъ — теоріи о назначеніи государства. Въ глазахъ якобинцевъ государство снабжено такими безграничными полномочіями потому, что оно призвано «возродить» (régénérer) человѣка, возстановить «естественнаго человѣка», т.-е. возвратить его къ тому состоянію, въ какомъ онъ находился, когда вышелъ изъ рукъ природы и когда еще не былъ испорченъ цивилизаціей. И въ этомъ отношеніи якобинцы также являются послѣдователями Руссо, исполнителями его мечты о «естественномъ человѣкѣ». Они всѣ воспитывались въ его школѣ, всѣ усвоили себѣ его принципъ, что человѣка надо «принуждать быть свободнымъ» — forcer d’être libre; и всѣ средства дозволены для того, чтобы привести человѣка къ тому идеальному состоянію, которое намѣчено Руссо и его послѣдователями въ литературѣ. На этотъ счетъ между якобинцами нѣтъ разногласія; въ этомъ стремленіи они сходятся, несмотря на всѣ различія характеровъ и стремленій. «Наше призваніе въ томъ, — восклицаетъ литературно образованный поклонникъ Руссо, строгій теоретикъ Робеспьеръ, — чтобы удовлетворить вожделѣніямъ природы, осуществить предназначеніе человѣчества, исполнить завѣты философіи». Ему вторитъ невѣжественный практикъ Бильо-Вареннъ: «Необходимо въ извѣстномъ смыслѣ пересоздашь тотъ народъ, который хочешь возвратить къ свободѣ, ибо нужно разрушить въ немъ издавніе предразсудки, измѣнить застарѣлыя привычки, очистить испорченныя страсти, уменьшить излишнія потребности, вырвать съ корнемъ закоренѣлые пороки». То же самое говоритъ сумасбродный палачъ Карье: «Мы скорѣе обратимъ Францію въ кладбище, чѣмъ откажемся возродить ее (régénérer) на нашъ ладъ». И почти тѣми же словами выражается бывшій протестантскій пасторъ, затѣмъ капитанъ корабля, членъ Комитета общественнаго спасенія и, наконецъ, майнцскій префектъ при Наполеонѣ, Жанъ Бонъ Сентъ-Андре: «Говорятъ, что наша власть произвольна, насъ упрекаютъ въ деспотизмѣ! Насъ? въ деспотизмѣ? Да, конечно! но если призваніе деспотизма обезпечить торжество свободы, то такой деспотизмъ есть политическое возрожденіе».

Касаться здѣсь сколько-нибудь подробно якобинской системы «возрожденія» было бы невозможно потому, что сюда вошла бы вся внутренняя политика якобинцевъ. Представленіе о «естественномъ человѣкѣ», созданное раціонализмомъ и облеченное пылкимъ воображеніемъ Руссо въ идиллическій образъ, носило на себѣ двѣ выдающіяся черты, обѣ — отрицательнаго свойства. Естественный человѣкъ не зналъ никакихъ предразсудковъ и никакого неравенства. Отсюда первой задачей якобинскаго государства было уничтоженіе всѣхъ религіозныхъ, соціальныхъ и бытовыхъ «предразсудковъ», созданныхъ предшествовавшей исторіей и культурой. Что касается до второй задачи — возстановленія равенства, то якобинцы не хотѣли въ этомъ отношеніи довольствоваться результатами, уже достигнутыми революціей 1789 г. — устраненіемъ всякаго неравенства въ области права. Имъ нужно было фактическое равенство — равенство состояній, образованія и быта. Еще Кондорсе заявилъ, что фактическое равенство (l'égalité de fait) есть высшая цѣль соціальной политики (de l'art social). Для этого нужно было прежде всего уничтожить различіе между богатыми и бѣдными. «Богатство есть подлость» (une infamie), провозглашаетъ Сенъ-Жюстъ, а Робеспьеръ отождествилъ богатыхъ съ порочными (vicieux) и объявилъ тѣхъ и другихъ врагами народа. Финансовая политика якобинскаго государства, принужденнаго жить накопленнымъ въ предшествовавшіе вѣка капиталомъ, играла въ руку ихъ соціальной политикѣ. Прогрессивный налогъ и принудительный заемъ сильно содѣйствовали разоренію и ограниченію крупныхъ состояній. Весь излишекъ дохода сверхъ 1.000 франковъ на каждаго члена семьи подвергался прогрессивной экспропріаціи, на ¼, ¹/₃ или на ½, а свыше 9.000 франковъ цѣликомъ; по такому разсчету самая богатая семья могла сохранить, помимо своей доли, опредѣленной количествомъ членовъ семьи, лишь 4.500 франковъ годового дохода. И это было еще милостиво, такъ какъ Робеспьеръ предлагалъ, чтобы самый богатый изъ французовъ не имѣлъ болѣе 3.000 франковъ годового дохода.

Остальное должны были завершить законодательныя мѣры ограниченіе права завѣщанія; запрещеніе дарить лицамъ, доходъ которыхъ превышалъ извѣстную сумму, опредѣленную четвертями зернового хлѣба; уравненіе незаконныхъ дѣтей въ правахъ наслѣдства съ законными. Любопытно, что докладчикомъ этихъ мѣръ былъ тотъ же самый Камбасересъ, который потомъ былъ награжденъ Наполеономъ состояніемъ (dotation) въ 450.000 франковъ годового дохода.

Но недостаточно было, по словамъ Барера, «пускать кровь торговлѣ» и сокрушать крупныя состоянія; нужно еще было «стереть съ лица республики... рабство бѣдности». Такова другая сторона соціальной программы якобинцевъ. «Въ хорошо устроенномъ обществѣ не должно быть ни богатыхъ, ни бѣдныхъ», восклицалъ Сенъ-Жюстъ, и согласно съ тѣмъ парижская Коммуна постановила; «что богатство и бѣдность должны одинаково исчезнуть въ порядкѣ вещей, основанномъ на равенствѣ».

Понятіе бѣдности якобинскіе законодатели истолковываютъ весьма широко: они включаютъ сюда не только 1.300.000 бѣдняковъ (indigents), которыхъ тогда насчитывали во Франціи, но и всѣхъ тѣхъ, кто жилъ изо дня въ день трудомъ рукъ своихъ. Сенъ-Жюстъ заявляетъ въ своемъ докладѣ Конвенту: «Пусть Европа узнаетъ, что вы хотите, чтобы на французской территоріи не было ни одного несчастнаго... Счастье явится для Европы новымъ понятіемъ». А Бареръ ставитъ демократіи задачу: «поднять бытъ всякаго гражданина выше удовлетворенія первыхъ потребностей — посредствомъ работы, если онъ здоровъ; посредствомъ воспитанія, если онъ ребенокъ; посредствомъ помощи, если онъ хилъ или старъ». Но о какой помощи идетъ здѣсь рѣчь? Характерною чертою якобинской филантропіи является пренебреженіе къ частной благотворительности. Бъ глазахъ якобинцевъ милостыня есть оскорбленіе. Поэтому они считаютъ нужнымъ искоренить самую идею благотворительности. Всѣ нуждающіеся имѣютъ право на помощь, и государство обязано ее доставить. Въ силу этого якобинская конституція постановила: «правительственная помощь составляетъ священный долгъ; общество обязано давать пропитаніе нуждающимся гражданамъ, либо доставляя имъ работу, либо обезпечивая средства къ жизни неспособнымъ къ работѣ». Въ поясненіе этого Бареръ въ докладѣ Конвенту восклицаетъ: «Мы предоставляемъ монархіямъ благотворительныя работы (les travaux de charité); этотъ нахальный и подлый способъ оказывать помощь пригоденъ только для рабовъ и господъ; мы замѣняемъ его великимъ и широкимъ способомъ національныхъ работъ, открытыхъ (на самомъ дѣлѣ только подлежавшихъ открытію) по всей территоріи республики».

Этого мало: отношенія между тѣми, кто нуждается въ помощи, и тѣми, кто обязанъ ее доставить, совершенно извращаются. Развивая до парадокса мысль, высказанную Руссо, Сенъ-Жюстъ говоритъ: «бѣдствующіе — властелины міра; они въ правѣ говорить повелителями (en maîtres) съ правительствомъ, которое не заботится о нихъ, они имѣютъ право на національную помощь». Съ этой точки зрѣнія правительственная помощь неимущимъ является въ глазахъ Сенъ-Жюста «вознагражденіемъ» (indemnité), и по его предложенію Конвентъ постановляетъ, чтобы Комитетъ общественнаго спасенія представилъ докладъ о средствахъ вознаградить (indemniser) всѣхъ несчастныхъ на счетъ имущества враговъ республики. Не дожидаясь этого до- клада и его утвержденія, Комитетъ разослалъ въ томъ же мѣсяцѣ своимъ комиссарамъ въ департаментахъ слѣдующій циркуляръ, извлеченный Тэномъ изъ архива: «Необходимъ былъ рѣшительный ударъ (un grand coup), чтобы сокрушить аристократію. Національный Конвентъ нанесъ ей этотъ ударъ: добродѣтельная бѣдность (indigence) должна была войти во владѣніе того, что преступность у нея захватила. Національный Конвентъ провозгласилъ ея права; вамъ слѣдуетъ выслать общій списокъ всѣхъ «арестованныхъ» въ Комитетъ общей безопасности, который рѣшитъ ихъ судьбу. А Комитету общественнаго спасенія нужно доставить списокъ бѣдныхъ въ каждой общинѣ, чтобы онъ опредѣлилъ приходящееся на ихъ долю вознагражденіе (indemnité qui leur est due). Эти двѣ операціи требуютъ всевозможной быстроты и должны идти рука объ руку. Необходимо, чтобы терроръ и справедливость обнаружились одновременно на всѣхъ пунктахъ. Революція есть дѣло народа, пора ему воспользоваться ея плодами (qu’il en jouisse)».

Изъ этого циркуляра ясно видно, какимъ принципомъ руководились якобинцы въ своей соціальной политикѣ: это былъ революціонный принципъ надѣленія бѣдныхъ достояніемъ богатыхъ. Держась этого принципа, якобинская республика считала свои средства неисчерпаемыми. «Республика разсчитываетъ, — сказано въ докладѣ Сенъ-Жюста, — для улучшенія быта небогатыхъ гражданъ (peu fortunés) на тѣ милліарды, которые богачи пересчитывали у себя въ интересахъ контръ-революціи... Тѣ, кто хотѣлъ задушить свободу, обогатили ее... Богатство заговорщиковъ — къ услугамъ всѣхъ несчастныхъ».

Но конфискованныя у эмигрантовъ и «заговорщиковъ» громадныя средства якобинская республика на практикѣ тратила всецѣло на себя и потому для оказанія помощи бѣднымъ прибѣгла къ установленію принудительной благотворительности. Ея комиссары налагали на богатыхъ обязанность: «расквартировать, кормить и одѣвать всѣхъ больныхъ гражданъ, стариковъ, нуждающихся и сиротъ въ своемъ кантонѣ». Одинъ изъ нихъ, Фуше, будущій Наполеоновскій министръ полиціи, издалъ въ своемъ департаментѣ приказъ, въ силу котораго въ главномъ мѣстечкѣ каждаго округа долженъ быть установленъ «филантропическій комитетъ», которому предоставлялось право взимать съ богатыхъ налогъ, соразмѣрный съ количествомъ нуждающихся».

Помимо такихъ революціонныхъ мѣръ случайнаго и произвольнаго характера, якобинцы успѣли сдѣлать весьма мало для прочной организаціи государственной помощи. Они не пошли далѣе проекта книги національной благотворительности, въ которую должно было быть внесено на каждую тысячу жителей 4 земледѣльца, 2 ремесленника и 5 женщинъ; внесенные въ книгу становились «пенсіонерами» государства, «подобно изувѣченному солдату». Мѣра, не приведенная, впрочемъ, въ исполненіе, сводилась къ созданію новаго класса привилегированныхъ, произвольно набираемыхъ правительственными агентами изъ массы бѣдныхъ. Отсюда было далеко до тѣхъ фразъ, которыми якобинцы обязывались уничтожить бѣдность и обезпечить всѣхъ нуждающихся; тѣмъ болѣе далеко, что господствующая партія въ лицѣ Барера провозгласила обязанностью государства не только обезпечить всѣмъ гражданамъ пропитаніе, но сдѣлать ихъ собственниками. «Въ хорошо организованной республикѣ всякому слѣдуетъ имѣть собственность». Подъ этой собственностью разумѣлась земля. Въ виду этого руководители якобинства мечтали о томъ, чтобы привести въ извѣстность въ каждой общинѣ число несобственниковъ и количество нераспроданныхъ національныхъ имуществъ, и затѣмъ безвозмездно распредѣлить эти имущества мелкими надѣлами между неимущими, способными работать, и кромѣ того дать въ аренду полдесятины земли каждому семьянину, владѣвшему меньшимъ участкомъ. Это мечтаніе отзывалось вліяніемъ литературныхъ идиллій ХVІІІ-го вѣка, прославлявшихъ блаженство хижины и поля, воздѣлываемаго собственными руками.

Но хотя якобинцы въ теоріи и въ своихъ идеалахъ держались принципа частной собственности, они на практикѣ впадали въ пріемы чисто соціалистическіе. Двоякое побужденіе толкало ихъ въ этомъ направленіи — ихъ увлеченіе государственнымъ деспотизмомъ и иллюзіями ихъ моралистовъ. Въ первомъ отношеніи нужно имѣть въ виду, что якобинское правительство, вслѣдствіе быстраго паденія своихъ ассигнацій, установило казенную таксу на цѣну всѣхъ жизненныхъ припасовъ и товаровъ. Слѣдствіемъ этого была, съ одной стороны, пріостановка всякой индивидуальной дѣятельности и предпріимчивости во всемъ народномъ хозяйствѣ — въ торговлѣ, промышленности и даже земледѣліи. Другимъ послѣдствіемъ было преслѣдованіе многочисленныхъ разрядовъ гражданъ, благосостояніе которыхъ подрывалось политикою правительства и которые поэтому навлекли на себя его подозрѣнія. Представители торговли и промышленности, даже крестьяне, сдѣлались въ глазахъ якобинскаго правительства «контръ-революціонерами», готовыми «изъ-за нѣсколькихъ сантимовъ барыша продать отечество». Якобинцы сочли своей обязанностью «разстроить разсчеты варварской ариѳметики» производителя и торговца, «очистить ихъ отъ заразы и порчи аристократизма», подвергнуть поэтому всю ихъ дѣятельность строжайшему надзору, заставить купца сбывать свой товаръ, крестьянина продавать свой хлѣбъ или скотъ, а фабриканта и ремесленника производить свои издѣлія — хотя бы себѣ въ убытокъ. Всякое неисполненіе этихъ распоряженій признавалось «хищеніемъ» (accaparement) и уголовнымъ преступленіемъ. Смертная казнь была участью всякаго торговца или земледѣльца, который не доставлялъ точныхъ свѣдѣній о хранившихся у него припасахъ или товарахъ, всякаго крестьянина, который не вывозилъ еженедѣльно на рынокъ своего хлѣбнаго запаса. Смертная казнь постигла на самомъ дѣлѣ того паціента, которому хлѣбникъ доставлялъ заразъ по 30 хлѣбцевъ, особымъ способомъ для него приготовлявшихся по указанію врача. Онъ былъ гильотинированъ за намѣреніе вызвать своимъ хищеніемъ «недостатокъ хлѣба (disette) среди всеобщаго довольства». Въ томъ же направленіи дѣйствовала уравнительная и централистическая дѣятельность правительства, Оно отбирало хлѣбъ въ богатыхъ общинахъ и департаментахъ въ пользу небогатыхъ общинъ и департаментовъ. Оно вообще не хотѣло терпѣть никакого различія въ благосостояніи общинъ и находило «несовмѣстнымъ съ принципами» то, что у однихъ общинъ были «богатыя общинныя владѣнія, а у другихъ — лишь долги». Даже такой чисто практическій администраторъ и спеціалистъ, какъ Карно, не ладившій съ идеологами въ Комитетѣ общественнаго спасенія, находилъ, что различіе въ благосостояніи общинъ создаетъ «мѣстныя привилегіи и мѣстный аристократизмъ, который влечетъ за собою индивидуальныя привилегіи и аристократизмъ обитателей».

Вмѣстѣ съ тѣмъ централизація изъ области бюрократической все болѣе и болѣе переходила въ экономическую. Правительство стало строить за счетъ государства всѣ мосты, дороги и каналы и носилось съ планомъ «обширной и плодотворной централизаціи труда всего французскаго народа». Неудивительно, что при такихъ условіяхъ въ провинціальныхъ якобинскихъ клубахъ возникали проекты сосредоточить въ рукахъ правительства всю хозяйственную жизнь Франціи. Всѣ производители должны были доставлять свои издѣлія за извѣстную цѣну въ національные магазины; нація должна была предоставлять эти издѣлія оптовымъ торговцамъ, удержавъ въ свою пользу прибыль въ 6%; прибыль оптоваго торговца опредѣлялась въ 8%, а мелочного — въ 12%. Такимъ образомъ, всѣ — землевладѣльцы, промышленники и торговцы, получая опредѣленный барышъ, были бы исцѣлены отъ порока жадности и перестали бы быть эгоистами.

Въ этомъ именно пунктѣ централисты и бюрократы якобинцевъ сходились съ моралистами и идеологами, Всѣ они согласно между собою видѣли окончательную цѣль якобинской революціи въ пересозданіи человѣка, въ возстановленіи естественнаго человѣка. Но если первые довольствовались уравнительными мѣрами, то вторые считали достиженіе идеальнаго строя невозможнымъ безъ цивизма, а главное препятствіе для развитія гражданственности въ ихъ глазахъ составлялъ эгоизмъ. Основная формула «общественнаго договора» — отчужденіе гражданиномъ своей политической воли со всѣми физическими силами и имущественными средствами въ пользу общаго государства — должна была заключать въ себѣ и полное отчужденіе отъ всѣхъ личныхъ желаній, отъ своего л, отъ своего эгоизма, или, какъ это формулировалъ главный теоретикъ якобинской морали и истолкователь Жанъ-Жака Руссо — Робеспьеръ: «Все, что ведетъ къ концентраціи человѣческихъ страстей въ сквернѣ личнаго «Я» (dans l’abjection du moi personnel), должно быть отвергнуто или подавлено».

Есть только одно средство избавиться отъ «скверны своего Я» — это отдаться тѣломъ и душою государству, — конечно, законному, правовѣрному государству. Вотъ въ этомъ-то и заключается патріотизмъ, и потому патріотизмъ для якобинца — источникъ всѣхъ добродѣтелей и равносильная замѣна ихъ. На этотъ счетъ ученіе самаго добродѣтельнаго изъ патріотовъ не оставляетъ мѣста никакому сомнѣнію. «Это возвышенное чувство, — говоритъ Робеспьеръ о патріотизмѣ, — противопоставляетъ частнымъ интересамъ предпочтеніе общественнаго интереса; отсюда слѣдуетъ, что любовь къ отечеству предполагаетъ или порождаетъ всѣ добродѣтели».

Поэтому - и это также взято изъ Руссо, который утверждалъ, что въ нормальномъ государствѣ не должно быть никакого различія интересовъ, никакихъ партій — патріотъ обязанъ уничтожать въ себѣ и въ другихъ всѣ привязанности, которыя могли бы стать между нимъ и государствомъ; сюда относятся: вѣра, если она не совпадаетъ съ религіей государства; привязанность къ своей мѣстной общинѣ, къ родной своей области и къ своей особой національности. Все это называлось якобинцами федерализмомъ и было въ ихъ глазахъ сепаратизмомъ. Оттого федерализмъ былъ для нихъ величайшимъ преступленіемъ, не допускавшимъ никакой пощады, и они совершенно послѣдовательно разсуждали, что если патріотизмъ есть высшая нравственность, то федерализмъ — крайняя безнравственность. Эти два послѣднія понятія такъ покрывали другъ друга, что Сенъ- Жюстъ съ своей безшабашной логикой опредѣлилъ безнравственностъ «федерализмомъ въ гражданскомъ быту».

Отсюда вполнѣ ясно, насколько нравственное пересозданіе человѣка казалось якобинцамъ необходимымъ — и въ чемъ оно состояло. Оно имѣло цѣлью уничтожить всѣ различія между гражданами, житейскія и мѣстныя, искоренить всѣ индивидуальныя потребности, порвать всѣ мѣстныя связи и привязанности, внушить всѣмъ общіе идеалы и всѣхъ подвести насильственно подъ одинъ общій типъ.

Для этого нужно было прежде всего сокрушить ту вѣковую религію, которая такъ сильно отвлекала многихъ отъ якобинскаго государства, и вмѣсто нея создать для французовъ новую, гражданскую, т.-е. государственную религію, — чтб и было сдѣлано сначала различными попытками провозгласить культъ разума, а потомъ торжественнымъ принятіемъ религіи, установленной Робеспьеромъ. Другимъ могучимъ средствомъ служила школа якобинская. Школа должна была исключительно принадлежать государству, и исключительной цѣлью ея было гражданское воспитаніе дѣтей. Поэтому всѣ дѣти должны быть съ самаго ранняго возраста отняты у семьи и подвергнуты одинаковому способу воспитанія. «Отечество, — восклицалъ Робеспьеръ, — имѣетъ право воспитывать своихъ дѣтей; оно не можетъ предоставить этотъ залогъ ни высокомѣрію семействъ, ни предразсудкамъ частныхъ лицъ, вѣчнымъ питомникамъ аристократизма и домашняго федерализма, который суживаетъ души, изолируя ихъ». Въ этомъ отношеніи Дантонъ былъ совершенно согласенъ со своимъ антагонистомъ. «Дѣти, — заявлялъ онъ, — принадлежатъ республикѣ прежде, чѣмъ они принадлежатъ семьямъ... Кто поручится мнѣ, что эти дѣти, подъ вліяніемъ эгоизма отцовъ своихъ, не станутъ опасностью для республики? И какое намъ дѣло до индивидуальнаго разума въ виду національнаго? Въ національныхъ школахъ ребенокъ долженъ всосать въ себя республиканское молоко... Государство (республика) едино и нераздѣльно, и народное просвѣщеніе также должно исходить изъ этого центра единства».

Но пока новая государственная религія, новые учебники и «республиканскіе катехизисы», подготовляли внутренній цивизмъ, господствующая партія заботилась о томъ, чтобы правительственными распоряженіями, внушеніемъ страха и примѣромъ проводить наружный цивизмъ, т.-е. измѣнять обычаи, привычки, названія и даже внѣшній видъ гражданъ сообразно съ новымъ «патріотизмомъ». Съ этой цѣлью календарь Ромма недѣлю замѣнилъ декадой, а на мѣсто воскресенья поставилъ десятницу, переименовалъ дни и мѣсяцы и христіанскія празднества замѣнилъ гражданскими; съ этою цѣлью мѣстечко Сенъ-Дени было переименовано въ Франсіаду; депутатъ Леруа переименовался въ Лалуа, а присяжный Леру а назвалъ себя Десятымъ-Августомъ. Съ той же цѣлью Сенъ-Жюстъ предписалъ въ своихъ «гражданскихъ учрежденіяхъ», чтобы рабочіе и прислуга ѣли за однимъ столомъ съ хозяевами; комиссаръ Лекиніо приглашалъ въ своемъ департаментѣ всѣхъ гражданъ въ день десятницы собираться на общія братскія трапезы (banquets fraternels); парижская Коммуна предписала хлѣбникамъ печь только одинъ сортъ хлѣба. Конвентъ постановилъ, чтобы заключенные кормились одной общей пищей на счетъ богатыхъ изъ ихъ среды. Съ этою же цѣлью Конвентъ поручилъ живописцу Давиду представить «проектъ улучшенія національнаго костюма и приноровить его къ республиканскимъ нравамъ и характеру революціи», а затѣмъ отдалъ приказъ награвировать и раскрасить въ 25.000 экземплярахъ образецъ гражданскаго костюма. Впрочемъ, уже и безъ того наружный видъ санкюлота, съ длинными волосами, усами, краснымъ колпакомъ, карманьолой, длинными панталонами и деревянными или по крайней мѣрѣ толстыми башмаками, «становился, вмѣстѣ со свойственнымъ ему образомъ рѣчи и манерами, обязательнымъ типомъ патріота или всякаго, кто хотѣлъ таковымъ казаться».

Вотъ къ чему сводился въ итогѣ якобинскій идеалъ, la conception jacobine, какъ его сжато формулируетъ Тэнъ: «Отвлеченное построеніе изуродованнаго человѣческаго типа; стремленіе пригнать къ нему живой индивидуумъ; вмѣшательство государственной власти во всѣ области частной жизни; принужденіе, охватывающее трудъ, обмѣнъ собственности, семью и воспитаніе, религію, нравы и чувства; принесеніе въ жертву частныхъ лицъ обществу и всемогуществу государства».

Что же касается до результатовъ соціальной программы якобинцевъ, то самый расположенный къ ней и вмѣстѣ съ тѣмъ достовѣрный свидѣтель, всю жизнь остававшійся преданнымъ якобинскому идолу, депутатъ Конвента Байёль, два года спустя, въ самомъ Конвентѣ, т.-е. передъ очевидцами и компетентными судьями, характеризовалъ господство якобинскихъ идеологовъ слѣдующими словами: «Терроръ сокрушалъ всѣ умы, давилъ всѣ сердца; онъ составлялъ силу правительства, и это правительство было таково, что многочисленные обитатели обширной территоріи какъ будто утратили всѣ качества, отличающія человѣка отъ домашняго животнаго. Казалось, что въ нихъ осталось лишь столько жизни, сколько правительству угодно было имъ предоставить. Человѣческое я не существовало болѣе; каждый индивидуумъ превратился въ автомата: шелъ, возвращался, мыслилъ или переставалъ мыслить сообразно съ тѣмъ, какъ его толкала или одушевляла общая тиранія» {60}.

Такое признаніе очевидца и единомышленника, приведенное Тэномъ, можетъ замѣнить собой цѣлый рядъ другихъ фактовъ, рисующихъ порядокъ вещей, установленный якобинцами. Только такимъ подавлявшимъ и притуплявшимъ душу терроромъ можно было достигнуть цѣли и создать типъ якобинца, вѣрующаго въ догму и исполняющаго обряды, вполнѣ правовѣрнаго, безъ пятна или подозрѣнія въ ереси или схизмѣ — безъ отклоненія влѣво въ сторону преувеличенія (Эберъ и парижская Коммуна) и безъ отклоненія вправо — въ сторону зловредной снисходительности (Дантонъ и Камиль Демуленъ), — однимъ словомъ, тотъ однообразный и строго очерченный типъ, по образцу котораго должны были быть передѣланы всѣ французы. На основаніи всего этого изображенія соціальной программы якобинцевъ и ея результатовъ Тэнъ даетъ ей слѣдующую оцѣнку: «Ея исходная точка — «общественный договоръ» съ его полнымъ отчужденіемъ личности въ пользу общества — есть софизмъ; ея цѣль — возстановленіе естественнаго человѣка — есть фантастическій бредъ; ея средство — уничтоженіе всякаго неравенства и искорененіе всякаго эгоизма и «федерализма» — политическое донкихотство; ея орудіе — безпощадное истребленіе всѣхъ разномыслящихъ — преступный фанатизмъ». Совсѣмъ не таково положеніе современнаго человѣка, которому христіанство внушило понятіе совѣсти, а исторія привила чувство индивидуальной чести, какъ на это было указано въ изложеніи взгляда Тэна на значеніе индивидуума.

* * *

Этой-то программѣ якобинцевъ Тэнъ противополагаетъ свою теорію о государствѣ и обществѣ. Можно даже сказать, что соціологія Тэна сама сложилась, или во всякомъ случаѣ точнѣе опредѣлилась, подъ вліяніемъ якобинскаго представленія о государствѣ и индивидуумѣ и въ противоположность имъ. Во всякомъ случаѣ, нужно думать, что его требованіе невмѣшательства государства въ школьное дѣло было вызвано попыткой якобинцевъ сдѣлать изъ школы средство «пересоздать» природу человѣка и вылить его въ узкій типъ, соотвѣтствовавшій идеаламъ небольшой фанатической партіи — подобно тому, какъ и частые протесты Спенсера противъ господствующей въ Англіи системы филантропіи вызваны ея ошибками и крайностями.

Но кромѣ соціологической критики, на которой мы здѣсь не будемъ останавливаться, Тэнъ подвергаетъ программу якобинцевъ критикѣ исторической. Онъ сравниваетъ ихъ деспотизмъ съ аналогическими формами въ исторіи и приходитъ къ заключенію, что представленіе якобинцевъ о государствѣ — ретроградное, такъ какъ оно соотвѣтствуетъ давно пережитымъ культурнымъ формамъ, обусловленнымъ исключительными обстоятельствами — какія представляетъ, напр., античный міръ съ его тѣснымъ муниципальнымъ бытомъ. Тамъ каждый городъ имѣлъ своихъ боговъ, и религія совпадала съ отечествомъ; тамъ царствовала постоянная война съ жестокими послѣдствіями, и побѣжденный со всей семьей продавался въ рабство; вслѣдствіе этого античный городъ заключалъ въ себѣ для каждаго гражданина всю сумму необходимыхъ и желательныхъ ему нравственныхъ и матеріальныхъ благъ, и внѣ его стѣнъ человѣкъ не имѣлъ убѣжища ни для себя, ни для своихъ боговъ и идеаловъ.

Далѣе, если программа якобинцевъ представляется Тэну при освѣщеніи исторіей — ретроградною, то ихъ политика въ его глазахъ — чистое донкихотство. Онъ этимъ хочетъ сказать, что задуманное ими пересозданіе французскаго общества и народа было сумасбродною затѣей безъ всякой возможности успѣха, такъ какъ, несмотря на весь ихъ деспотизмъ, она была имъ не по силамъ и не по плечу.

Тэнъ подкрѣпляетъ эту мысль прежде всего историческими поясненіями. Уже не одинъ разъ жестокій деспотизмъ оставлялъ свой кровавый слѣдъ въ исторіи; но никогда онъ не сопровождался такою неразумностью на практикѣ. Когда Филиппъ II преслѣдовалъ мавровъ и евреевъ, когда Людовикъ XIV подвергалъ гоненію гугенотовъ, — жертвами ихъ деспотизма была лишь 1/15 или 1/20 часть ихъ подданныхъ. Власть Кромвеля, правда, была узурпаціей, ненавистной большинству народа, но зато этотъ узурпаторъ не подвергалъ гоненію религіозныя партіи, а напротивъ сдерживалъ рвеніе фанатиковъ. Даже дикій фанатизмъ магометанскихъ халифовъ или султановъ въ VII или въ XV вѣкѣ щадилъ порабощенныхъ христіанъ и предоставлялъ имъ право жить по своему закону, подъ руководствомъ своихъ духовныхъ вождей.

Такимъ образомъ, никто изъ прежнихъ тирановъ не пытался порабощать всѣхъ подвластныхъ ему людей и переиначивать ихъ во всемъ. Какъ ни велика была тиранія, она касалась лишь одного какого-нибудь класса людей; какъ ни глубока была тиранія, она останавливалась на извѣстной чертѣ, и за этой чертой чувства и вѣрованія человѣка оставались неприкосновенными. Съ другой стороны, прежніе тираны располагали достаточной силой для достиженія своей цѣли. Филиппъ II и Людовикъ XIV имѣли за себя большинство націи, столь же фанатическое и озлобленное противъ диссидентовъ, какъ они сами. Кромвель, проводившій въ жизнь пуританскую программу, опирался, правда, на незначительное меньшинство, но то была армія ригористовъ, еще болѣе строгихъ къ себѣ, чѣмъ къ другимъ, это были самые честные, самые умѣренные, самые трудолюбивые и настойчивые изъ людей.

Совершенно обратное видимъ мы у якобинцевъ: по мѣрѣ ихъ успѣха ихъ теорія становится все требовательнѣе и возлагаетъ на исполнителей все большія тягости. Вначалѣ якобинецъ нападалъ только на королевскую власть, на церковь, на дворянство, на церковную собственность и феодальныя привилегіи, — однимъ словомъ, на средневѣковыя учрежденія; потомъ онъ сталъ нападать на учрежденія гораздо болѣе древнія и гораздо болѣе прочныя — на христіанскую религію, на собственность и на семью. Въ теченіе четырехъ лѣтъ онъ довольствовался разрушеніемъ; теперь онъ вздумалъ создавать; онъ хлопочетъ не о томъ только, чтобы отмѣнить существующую религію и уничтожить соціальное неравенство, искоренить догмы, основанныя на откровеніи, унаслѣдованныя вѣрованія и установленное богослуженіе, всякое преимущество въ званіи или состояніи, богатство и досугъ, вѣжливость и изящество; — но ему нужно еще передѣлать гражданина, сфабриковать для него новыя чувства, навязать личности естественную религію, гражданское воспитаніе, однообразіе нравовъ, якобинскій пошибъ, спартанскую доблесть; однимъ словомъ, онъ не предоставляетъ человѣку ничего своего, ничего такого, что не было бы ему предписано, указано и вынуждено у него. «Съ этой минуты революція имѣетъ противъ себя не только приверженцевъ стараго порядка, патеровъ, дворянъ, прежнюю магистратуру, роялистовъ и католиковъ, но еще и всѣхъ тѣхъ, кто проникнутъ европейской цивилизаціей, кто состоитъ членомъ прочной семьи, владѣетъ капиталомъ значительнымъ или небольшимъ, имѣетъ собственность какого-либо вида или степени, — т.-е. имѣетъ противъ себя всѣхъ земледѣльцевъ, промышленниковъ, торговцевъ, арендаторовъ, ремесленниковъ и даже большинство революціонеровъ, которые вовсе не желаютъ подвергаться принужденію, не отъ нихъ исходящему, и любятъ горячечную рубашку только на спинѣ другихъ».

«А гдѣ же, — спрашиваетъ Тэнъ, - та сила, на которую могли опереться якобинцы въ своемъ безумномъ начинаніи? Они составляютъ меньшинство, ихъ приходится по одному на 15 или 20 человѣкъ, не принадлежащихъ къ ихъ сектѣ. Ихъ господство установилось со вчерашняго дня; они водворились во власти посредствомъ мнимыхъ выборовъ, вынудивъ силою или обманомъ голоса въ свою пользу; тѣми же способами среди нихъ самихъ меньшинство одолѣло большинство, запугавъ уличными бунтами Конвентъ и подавивъ департаменты вооруженной силой. Во главѣ ихъ партіи теперь какая-нибудь дюжина вожаковъ съ неограниченной властью; но ихъ авторитетъ шатокъ, каждый мѣсяцъ перемѣщеніе большинства въ Конвентѣ можетъ ихъ ниспровергнуть. Въ ихъ партіи нѣтъ дисциплины и подчиненія; самые послѣдніе крикуны, въ родѣ Эбера и Ру, стараются превзойти фанатизмомъ вожаковъ и протиснуться на ихъ мѣсто. Вожаки могутъ удержаться во власти только проявленіемъ самой грубой силы, кровопролитіемъ и терроромъ. Но, чтобы терроръ сохранялъ свою власть надъ умами, они принуждены злоупотреблять ею, и все больше и больше налегаютъ на это орудіе»... «Вотъ почему руководители секты, ея естественные и напередъ отмѣченные вожди представляютъ собою теоретиковъ, способныхъ усвоить себѣ принципъ и вывести изъ него всѣ послѣдствія, но въ то же время настолько неразумныхъ, что они не видѣли, что ихъ затѣя превосходитъ ихъ силы — и всякія человѣческія силы. Они достаточно смышлены, чтобы понять, что дикое насиліе — ихъ единственное орудіе; настолько безчеловѣчны, чтобы пустить его въ ходъ безъ всякаго удержа со стороны совѣсти, и настолько извращены, чтобы расточать убійства для внушенія страха».

* * *

Несообразность и невыполнимость якобинской программы, ея противорѣчіе основнымъ условіямъ человѣческой природы и общежитія никто еще не обнаруживалъ съ такою очевидностью и убѣдительностью, какъ Тэнъ въ указанной главѣ его сочиненія. Но онъ сдѣлалъ еще болѣе. Онъ не ограничился обличеніемъ теоретической несостоятельности якобинскаго деспотизма, но наглядно раскрылъ передъ читателемъ поразительный контрастъ между фантастическими цѣлями этой партіи и ничтожностью ея политическихъ средствъ. Суетность якобинской затѣи, осуществлявшейся цѣною небывалаго и невыносимаго гнета, ничѣмъ не могла быть такъ безпощадно разоблачена, какъ фактическимъ изученіемъ и описаніемъ самаго механизма недолговѣчнаго якобинскаго государства. Изображеніе этого механизма, основанное, какъ всегда, на обильномъ и искусно сгруппированномъ матеріалѣ, представляетъ собою совершенно новую страницу въ исторіи Франціи. Какъ и кѣмъ держалось якобинское государство? какъ дѣйствовали его орудія? насколько они были надежны и прочны, насколько способны принудить двадцатипятимилліонный народъ идти къ намѣченной цѣли? — Организація якобинской партіи въ самомъ Парижѣ была уже и прежде извѣстна; но и тутъ Тэнъ прибавилъ такія черты и подробности, благодаря которымъ парижская Коммуна и революціонные комитеты 48 секцій явились въ новомъ освѣщеніи; — такъ, напр., онъ указалъ, что изъ 88 членовъ Коммуны, званіе и образованіе которыхъ могло быть обнаружено, 56 были безграмотны или почти безграмотны. Объ организаціи же террора въ провинціяхъ можно сказать, что она совершенно заново выяснена Тэномъ.

Въ силу декретовъ Конвента, въ каждой общинѣ долженъ былъ быть свой мѣстный центръ террора, т.-е. свой революціонный комитетъ, что дало бы для всей Франціи 45.000 комитетовъ съ 540.000 членовъ и стоило бы государству 591 милліонъ въ годъ. Тэнъ, въ первомъ томѣ своего сочиненія высчитавшій непроизводительные расходы стараго порядка, теперь замѣчаетъ, что якобинскій деспотизмъ, помимо обыкновенной своей администраціи, вдвое болѣе многочисленной и вдвое болѣе стоившей, чѣмъ администрація при старомъ порядкѣ, долженъ былъ бы такимъ образомъ тратить «на простой надзоръ за народомъ», т.-е. на революціонные комитеты, на 100 милліоновъ больше всей совокупности налоговъ, тяжесть которыхъ привела къ возстанію противъ стараго порядка. «Но, къ счастью, чудовищный грибъ успѣлъ вырости только на половину — вмѣсто 45.000 комитетовъ во Франціи возникло лишь 21.000: якобинское сѣмя и зараженная атмосфера, необходимая для его всхода, не вездѣ были налицо». На самомъ дѣлѣ въ маленькихъ общинахъ съ населеніемъ ниже .500 человѣкъ, а также въ общинахъ, хотя и болѣе населенныхъ, но отдаленныхъ отъ городовъ и чисто земледѣльческихъ, особенно же тамъ, гдѣ жители говорили на мѣстномъ нарѣчіи (patois), не оказывалось людей, годныхъ для революціоннаго комитета. «Деревенское населеніе доступно менѣе, чѣмъ городское, соціальнымъ эпидеміямъ». Въ деревнѣ меньше досуга, меньше грамотеевъ и меньше охотниковъ до канцелярской работы. Къ тому же истый крестьянинъ не принадлежитъ ни къ какой партіи, онъ ни роялистъ, ни республиканецъ, — его представленія для этого слишкомъ скудны, слишкомъ ограничены и неподвижны. Изъ всей революціи онъ усвоиваетъ только то, что его хватаетъ за живое, или что онъ каждый день видитъ вокругъ себя: 1793-й и 1794-й года остались для него «эпохой плохихъ ассигнацій и большого страха» — и ничѣмъ болѣе. Съ обычнымъ своимъ терпѣніемъ онъ покоряется новому порядку, какъ покорялся старому, и гнетъ спину изъ страха, чтобы не было хуже. Но онъ избѣгаетъ сельскихъ должностей и всякой отвѣтственности; если ему насильно навязываютъ должность, онъ принимаетъ ее изъ страха и становится молотомъ, чтобы не служить наковальней. Но онъ ждетъ только случая, чтобы уйти подъ благовиднымъ предлогомъ, а пока остается въ должности, работаетъ, подобно своей лошади, по-неволѣ, изъ-подъ кнута.

Въ большихъ селахъ и мѣстечкахъ, гдѣ существуетъ революціонный комитетъ, «запряженныя лошади иногда дѣлаютъ видъ, какъ будто тянутъ, на самомъ же дѣлѣ вовсе не тянутъ, боясь, какъ бы кого-нибудь не задавить». Тэнъ наглядно описываетъ внутренній, обособленный мірокъ, который представляетъ собою такое мѣстечко, гдѣ всѣ другъ друга знаютъ, всѣ связаны интересами и мѣстнымъ преданіемъ, и потому щадятъ другъ друга: Въ иныхъ мѣстечкахъ и въ небольшихъ городахъ негодяи и фанатики были въ недостаточномъ числѣ, чтобы занять всѣ должности, и принуждены допустить въ свою среду людей равнодушныхъ, сомнительныхъ или просто нуждающихся и приставшихъ къ господствующей партіи изъ-за куска хлѣба. Наконецъ, въ среднихъ и большихъ городахъ суматоха, вызванная коллективными отрѣшеніями отъ должности и импровизированными назначеніями, такъ велика, что въ администрацію массой проникаютъ мнимые якобинцы, которые слишкомъ много болтали въ клубахъ и собраніяхъ, и потому оказались на виду, но въ душѣ остаются жирондинцами или фёльянами. Они сидятъ рядомъ съ якобинцами худшаго сорта на самыхъ худшихъ должностяхъ, но въ сущности дѣйствуютъ, какъ автоматы. Тэнъ приводитъ въ примѣръ одного судью революціоннаго трибунала въ Камбре, который разсказывалъ, что передъ тѣмъ, какъ идти въ судъ, онъ глоталъ большой стаканъ ликера, чтобы придать себѣ силы вынести засѣданіе. «Я долженъ былъ ставить приговоръ на основаніи вердикта присяжныхъ: что мнѣ было дѣлать? Я напивался и старался все забыть, даже самыя имена подсудимыхъ».

Очевидно, мѣстный персоналъ, на который возложено осуществленіе якобинской программы, слишкомъ вялъ, ненадеженъ или даже втайнѣ враждебенъ. «Необходимо его постоянно подновлять и замѣнять свѣжими силами изъ якобинскихъ резервуаровъ въ главныхъ городахъ и особенно изъ Парижа». И вотъ почему, по выраженію Тэна, якобинцы настоящей саранчой налетаютъ изъ своихъ центровъ на провинцію и деревню. Тэнъ подробно слѣдитъ за полетомъ и губительнымъ дѣйствіемъ «вреднаго насѣкомаго» и показываетъ, какъ якобинизмъ распространяется и спускается сверху, и какъ пришлая и навязанная мѣстнымъ общинамъ администрація накладываетъ «на всю безцвѣтную страну свое кровавое пятно». И на самомъ дѣлѣ это только пятно, лежащее на самой поверхности; ибо санкюлоты хотятъ довѣрить административныя должности лишь людямъ своего закала, а въ провинціи, особенно въ селахъ, такіе люди рѣдки. По признанію одного изъ членовъ Конвента — годныхъ людей вездѣ недостаетъ — «il у а disette de sujets». Отовсюду слышатся жалобы якобинскихъ заправилъ и агентовъ: «народъ не хочетъ открыть глаза»; «общественный духъ среди крестьянъ, ремесленниковъ и поденщиковъ прескверный»... число недовольныхъ «ростетъ какъ-бы со дня на день»; «придется истребить все племя, колонизовать съизнова всю страну»; «республиканскія чувства еще въ колыбели; фанатизмъ невѣроятно силенъ... лишь революціонная армія и святая гильотина излѣчатъ этотъ народъ отъ его смраднаго аристократизма». А тамъ, гдѣ общее настроеніе нѣсколько горячѣе, якобинцы сами говорятъ, что это «напускной жаръ», поддерживаемый лишь присутствіемъ пяти-шести парижскихъ террористовъ; въ Греноблѣ якобинскій агентъ сознается, что все дѣло его пропадетъ, лишь только онъ на одинъ день предоставитъ населеніе самому себѣ. Иначе и не могло быть: во многихъ городахъ якобинцы пересчитываютъ своихъ людей, террористовъ настоящаго закала, и оказывается, что ихъ всего одинъ десятокъ или два — 22 въ Труа, 21 — въ Греноблѣ, 10 — въ Бордо, 7 — въ Пуатье, столько же въ Дижонѣ — «весь персоналъ, дѣйствующій въ большомъ городѣ, могъ бы усѣсться за однимъ столомъ». Отъ своихъ усилій распространиться по всей странѣ якобинская шайка только рѣдѣетъ. «Якобинцы остаются тѣмъ, чѣмъ всегда были, — немногочисленнымъ разбойничьимъ станомъ, расположившимся въ іерархическомъ порядкѣ, какъ нѣкогда феодалы надъ завоеванной Франціей; если терроръ, ими распространяемый, увеличиваетъ число ихъ рабовъ, то ужасъ, который они внушаютъ, въ то же время уменьшаетъ число преданныхъ имъ людей, и ихъ меньшинство остается крайне незначительнымъ, такъ какъ ихъ пособниками могутъ служить лишь лица имъ подобныя» (III, 334).

Если принять во вниманіе безусловный авторитетъ Комитета общественнаго спасенія, всемогущество его комиссаровъ, многочисленность и дисциплину выставленныхъ ими армій, нельзя не представить себѣ якобинство грозною, прочно установленною силою. Между тѣмъ это оптическій обманъ. Тэнъ доказываетъ, что никогда въ мірѣ не было деспотизма, который покоился бы на такомъ относительно шаткомъ основаніи, и вмѣстѣ съ тѣмъ объясняетъ, почему это основаніе было такъ шатко. Слабость якобинскаго владычества обусловливалась не только малочисленностью партіи, настоящіе члены которой терялись въ управляемой и терзаемой ими странѣ, но и негодностью административнаго персонала якобинцевъ. Они захватили власть надъ страной богатой, съ вѣковою и утонченною цивилизаціей; кому же они предоставили управленіе этой страной и безконтрольное распоряженіе ея средствами? Самое названіе партіи служитъ достаточнымъ отвѣтомъ; это были санкюлоты, какъ они себя называли, т. е. люди безъ прочнаго достатка или заработка, перебивавшіеся со дня на день, промышлявшіе мелкими дѣлишками и нуждавшіеся въ жалованьѣ, чтобы заниматься общественными дѣлами. Тэнъ подробно знакомитъ читателя съ личнымъ составомъ правительствующаго класса при якобинскомъ господствѣ; этотъ классъ набирался изъ слоевъ, наименѣе пригодныхъ для правительствующей дѣятельности не только по своему невѣжеству, но и по своей нравственной недоброкачественности. — «Они такъ же глупы, какъ и безпутны», говорилъ членъ Конвента Альберъ о своихъ пособникахъ въ Труа. Недаромъ въ Рошфорѣ президентомъ якобинскаго клуба состоялъ палачъ. «Но какъ ни низко ихъ общественное положеніе, ихъ развитіе и ихъ сердце еще ниже, потому что каждый изъ нихъ въ своемъ ремеслѣ или промыслѣ представляетъ собою не отборную часть гражданъ, а отребье». Вотъ почему этими мимоходомъ сказанными словами Тэнъ даетъ существенное объясненіе одному изъ крупнѣйшихъ фактовъ въ . исторіи якобинской революціи, «вотъ почему послѣ 10-го термидора ихъ повсюду выгоняютъ, многихъ какъ террористовъ, но большинство какъ глупцовъ, скандалистовъ, сумасбродовъ или просто, какъ проходимцевъ». «Было бы слишкомъ много чести, — говоритъ Тэнъ, — приписывать такимъ людямъ убѣжденіе или принципы — у нихъ можно найти только личную злобу и любостяжаніе (des appétits), и они пользуются своими должностями, чтобы дать имъ удовлетвореніе. Обычнымъ мѣстомъ собранія для заправилъ муниципалитета или клуба во многихъ мѣстахъ служили харчевни или кабаки; пьянство играло видную роль въ проведеніи террора. «Кто хочетъ быть людскимъ живодеромъ (un bon égorgeur), долженъ предварительно напиться», — такъ говорили въ Парижѣ сентябрьскіе убійцы; а такъ какъ «революціонное правленіе» было ничѣмъ инымъ, какъ организованною, продолжительною и непрерывною рѣзней (Septembrisade), то большинство его агентовъ принуждены много пить.

* * *

Но если бы еще эта новая бюрократія «революціонныхъ комитетовъ» и клубовъ ограничилась порокомъ нетрезвости! Болѣе крупнымъ недостаткомъ новыхъ правителей было хищеніе. Въ самомъ Конвентѣ было заявлено, что «революціонные комитеты» самовольно оплачивали себя за свои труды; а когда послѣдовалъ декретъ, назначавшій ихъ членамъ по 3 и по 5 фр. въ день, они продолжали наживаться помимо этого жалованья. И какъ было устоять противъ искушенія, когда такая масса богатства проходила безконтрольно черезъ руки подобныхъ людей. То, что не было сдѣлано въ свое время — приведеніе въ извѣстность якобинскихъ хищеній — отчасти восполнено теперь историкомъ. На четыре рубрики — по четыремъ источникамъ незаконныхъ присвоеній — распредѣлилъ Тэнъ свой громадный обвинительный матеріалъ: первый изъ нихъ составляло взиманіе революціоннаго налога съ богатыхъ, принудительные займы и такъ называемыя добровольныя пожертвованія. На основаніи приведенныхъ въ своей книгѣ данныхъ, Тэнъ утверждаетъ, что до трехъ или до четырехъ сотъ милліоновъ золотомъ и серебромъ, вымученныхъ до конца 1793 года, а послѣ того сотни милліоновъ въ ассигнаціяхъ, — однимъ словомъ, почти весь результатъ чрезвычайныхъ революціонныхъ поборовъ — были присвоены и расхищены мѣстными санкюлотами. Другимъ выгоднымъ источникомъ наживы была жизнь и свобода управляемыхъ; въ теченіе двухъ лѣтъ безнаказанно производилась во всѣхъ концахъ Франціи самая оживленная торговля этими «драгоцѣнными предметами»; какъ платившіе, такъ и получавшіе плату были одинаково заинтересованы въ томъ, чтобы ихъ торговыя сдѣлки производились въ тайнѣ, не оставляя слѣдовъ, и тѣмъ не менѣе въ книгѣ Тэна можно найти поразительныя доказательства тому, какъ нахально и на какую широкую ногу производилась эта торговля.

Далеко не всѣмъ несчастнымъ однако удавалось откупиться тяжкими денежными жертвами отъ заключенія, и вотъ эти-то несчастные, наполнявшіе тюрьмы, представляли собою третій источникъ наживы, не менѣе обильный, но болѣе открытый и еще болѣе заманчивый. Какъ скоро «заподозрѣнное» лицо попадало въ заключеніе, все, что оно приносило съ собой, и все, что оно оставляло дома, становилось добычей комиссаровъ и администраторовъ. Даже жены обвинителя и судей являлись въ канцелярію и отбирали себѣ изъ вещей, принадлежащихъ обвиненнымъ, все, что имъ было по вкусу — серебряныя пряжки, тонкое бѣлье и кружева. Все это однако бездѣлица въ сравненіи съ тѣмъ имуществомъ арестованныхъ, которое попадало подъ секвестръ. Всѣ дома, принадлежавшіе духовнымъ лицамъ и дворянамъ, замки и дворцы по всей Франціи съ находившеюся въ нихъ движимою собственностью, а также и большинство лучшихъ домовъ буржуазіи съ богатымъ, хорошо устроеннымъ хозяйствомъ, и сверхъ того почти всѣ склады и магазины крупныхъ промышленниковъ и торговцевъ подлежали секвестру и представляли колоссальную цѣнность, порученную охраненію санкюлотовъ, которые все эта «завоевывали для націи», а сами были бѣдны, и при ближайшемъ осмотрѣ всѣхъ этихъ полезныхъ и прекрасныхъ вещей «еще болѣе чувствовали свою нужду». Все это принадлежало націи, т. е. собственно не имѣло господина и охранялось узкимъ лоскуткомъ бумаги съ двумя печатями. Чего же удивляться, — спрашиваетъ Тэнъ, — если этотъ слабый лоскутокъ, наложенный на конфискованныя имущества или секвестрованные товары, такъ часто рвется въ грубыхъ и хищныхъ рукахъ?

Однако, четвертый источникъ добычи былъ самымъ обильнымъ изъ всѣхъ. Несмотря на всевозможныя лихоимства и на всѣ хищенія агентовъ, у республики, грабившей въ громадныхъ размѣрахъ, многое оставалось на рукахъ: крупные предметы движимой собственности, неудобные для расхищенія, значительныя массы разнаго товара и главнымъ образомъ недвижимая собственность. Все это республика распродавала, и можно было за дешевую цѣну сдѣлаться законнымъ владѣльцемъ самыхъ цѣнныхъ предметовъ. Этимъ путемъ пріобрѣтались почти даромъ самые рѣдкіе предметы роскоши и искусства. Республиканскіе комиссары спѣшили спускать съ торговъ все, что было возможно, чтобы поскорѣе получить свои проценты; а часто они же сами занимались покупкой и перепродажей, прибѣгая къ плутовству, чтобы дешевле пріобрѣсти подлежащее продажѣ: разрознивали тома большихъ сочиненій при продажѣ библіотекъ, продавали объективы телескопа отдѣльно отъ трубы, замѣняли драгоцѣнные каменья фальшивыми. Но все это ничто сравнительно съ выгодой, которую доставляла покупка недвижимыхъ имуществъ: нерѣдко барышомъ отъ порубки одного участка покрывалась цѣна, заплаченная за весь лѣсъ, или продажей желѣзной рѣшетки парка или же свинцовой крыши замка оплачивалась стоимость цѣлаго имѣнія.

Посредствомъ этой-то торговли, — говоритъ Тэнъ, — созидались тѣ громадныя состоянія, которыя успѣвали составить себѣ наиболѣе ловкіе террористы. Такъ объясняются «колоссальныя богатства», которыми «мирно наслаждались», по отзывамъ современниковъ, послѣ паденія Робеспьера, тѣ хитрые мошенники, которые до 10 термидора были каждый въ своемъ околоткѣ «маленькими Робеспьерами». Но развѣ, — спрашиваетъ Тэнъ, — имущества контръ-революціонеровъ могли попасть въ лучшія руки? Вѣдь, по ученію Марата, апостола и канонизованнаго мученика революціи, цѣль ея только и заключалась въ отнятіи богатства у великихъ міра сего и въ передачѣ его малымъ! Правительствующій классъ въ революціи — якобинцы — и придерживался этой аргументаціи вездѣ и во всемъ: и при продажѣ національныхъ имуществъ, и при охраненіи секвестровъ, и при освобожденіи отъ ареста, и при взиманіи революціонныхъ налоговъ и займовъ. «Нигдѣ, — таковъ выводъ Тэна изъ его тщательнаго и обширнаго разслѣдованія о дѣятельности якобинской администраціи, — нигдѣ ни въ печатныхъ, ни въ рукописныхъ документахъ я не встрѣтилъ революціоннаго комитета, соединявшаго терроризмъ съ честностью» (III,. 363).

Это дознаніе, произведенное Тэномъ, оставитъ глубокій слѣдъ въ исторіографіи. Изображеніе Тэномъ низшаго правительствующаго персонала эпохи террора завершаетъ проводимую имъ въ его книгѣ идею о діаметральной противоположности якобинской теоріи и практики. Во имя непосредственнаго народовластія, якобинцы ниспровергли конституціонную монархію и немедленно установили надъ французскимъ народомъ самый безконтрольный и тяжелый деспотизмъ. По теоріи и рѣчамъ клубныхъ ораторовъ, побѣда якобинцевъ должна была ознаменовать собою удаленіе отъ власти «испорченныхъ роскошью» и зараженныхъ слоевъ общества и призваніе къ власти «непорочнаго» и «неподкупнаго» — по опредѣленію Руссо — народа; а на самомъ дѣлѣ побѣда якобинцевъ предала народъ въ жертву самымъ хищническимъ и негоднымъ его элементамъ. Какъ декорація для отвода глазъ Франціи и Европы, на самой верхушкѣ якобинской державы красовалась одинокая фигура дѣйствительно безкорыстнаго, «неподкупнаго» Робеспьера, - но какъ горько было бы для этого пророка и жреца моральнаго террора сознаніе, что его смерть будетъ началомъ избавленія французскаго народа отъ господства самыхъ вредныхъ и злокачественныхъ его паразитовъ, и что оставшіеся въ администраціи якобинцы превратятся, подъ бдительнымъ надзоромъ «перваго консула» и заведеннаго имъ строгаго бюрократизма, въ исполнительныхъ чиновниковъ — добросовѣстныхъ и честныхъ, если не по натурѣ, то по инстинкту самосохраненія и изъ честолюбія, какъ это выяснилъ Тэнъ въ томѣ о Наполеоновскихъ порядкахъ.

* * *

Результатами, добытыми дознаніемъ надъ соціальнымъ и нравственнымъ качествомъ якобинскаго правительствующаго персонала, не ограничивается изслѣдованіе Тэна. Показавши, что представляло собою это правительство, такъ внезапно охватившее своими безчисленными развѣтвленіями почти всю поверхность Франціи, Тэнъ поставилъ себѣ задачею подвести итоги его дѣятельности, опредѣлить въ цифрахъ, во что оно обошлось Франціи, взвѣсить значеніе, которое имѣло якобинское владычество въ исторіи французской культуры. Тэнъ сдѣлалъ это въ двухъ обширныхъ отдѣлахъ своего труда, занимающихъ почти половину третьяго тома его исторіи революціи. Подъ заглавіемъ «Les Gouvernés» (управляемые) и «La Fin de la Terreur» (конецъ террора), эти двѣ книги представляютъ въ совершенно новомъ видѣ внутреннюю исторію Франціи подъ владычествомъ якобинства. При громадности заключеннаго Тэномъ въ эти книги фактическаго матеріала, мы коснемся вкратцѣ лишь главныхъ сторонъ вопроса, освѣщеннаго Тэномъ.

Всякій побѣдитель, захватывающій власть въ государствѣ, посредствомъ ли завоеванія, или внутренняго насилія, конечно, прежде всего заботится о томъ, чтобы удержаться во власти, а для этого по возможности обезсилить побѣжденныхъ против- никовъ. Но можно сказать, что никогда не проводился въ исторіи этотъ принципъ такъ безпощадно, такъ послѣдовательно, въ такихъ колоссальныхъ размѣрахъ, какъ при владычествѣ якобинцевъ. Даже завоеватели изъ дикихъ народовъ обыкновенно обращались съ побѣжденными съ большею умѣренностью, такъ какъ имѣли въ виду извлекать выгоду изъ постоянныхъ услугъ порабощеннаго ими населенія. У якобинцевъ же какъ злоба, вызванная борьбою, такъ и прямой разсчетъ, дѣйствовали въ одномъ и томъ же направленіи и сводились къ одной общей цѣли — истребленію враговъ. Для якобинцевъ дѣло шло прежде всего о томъ, по выраженію Тэна, чтобы уничтожить «всѣхъ своихъ противниковъ явныхъ и предполагаемыхъ, вѣроятныхъ и даже только возможныхъ». Физическое или общественное истребленіе всѣхъ французовъ, которые не принадлежали къ ихъ сектѣ или отдѣлялись отъ нея, стало поэтому главной внутренней задачей якобинскаго правительства. «Четыре насильственныя операціи должны были повести къ этой цѣли, проявляясь или одновременно, или поочередно»; этими словами Тэнъ переноситъ читателя въ центръ тогдашнихъ событій и раскрываетъ передъ его взоромъ по четыремъ направленіямъ необозримую вереницу возмутительныхъ насилій, съ одной стороны, и невыразимыхъ бѣдствій — съ другой.

Первая изъ этихъ операцій — изгнаніе противниковъ. Сюда входятъ не только тѣ эмигранты, которые удалились добровольно изъ ненависти къ новымъ порядкамъ, но тѣ не менѣе многочисленныя жертвы революціи, которыя были вынуждены бѣжать изъ отечества, или были закономъ обречены на изгнаніе, — напр., около 40.000 неприсягнувшихъ ксензовъ. По справкамъ, приведеннымъ у Тэна, общее число бѣглецовъ и изгнанниковъ превышало въ концѣ террора 150.000. По своему обычаю только слегка касаться болѣе извѣстныхъ сторонъ революціи, Тэнъ посвящаетъ лишь двѣ страницы вопросу объ эмигрантахъ; но приведенный имъ въ концѣ параграфа фактъ совершенно достаточенъ, чтобы дать почувствовать читателю безмѣрную злобу и безумное глумленіе надъ правомъ и человѣчностью, проявлявшіяся въ расправѣ офиціальныхъ агентовъ якобинскаго правительства съ эмигрантами, попадавшимися имъ въ руки. «Когда мнѣ выпадаетъ счастье изловить кого-нибудь изъ нихъ, — пишетъ бригадный генералъ Вандамъ Конвенту, — я не утруждаю военную комиссію произнесеніемъ надъ ними приговора. Судъ надъ ними творится тутъ же: моя сабля и мои пистолеты дѣлаютъ свое дѣло». Чтеніе этого письма въ Конвентѣ сопровождалось, по выраженію «Монитера», «повторительными рукоплесканіями».

Вторая операція заключалась въ лишеніи свободы людей «подозрительныхъ». И здѣсь Тэнъ не входитъ въ описаніе индивидуальныхъ страданій. Онъ беретъ вопросъ съ его статистической и административной стороны, чтобы дать понять, какая масса человѣческихъ существованій была истреблена якобинскимъ владычествомъ, подобно тому, какъ отъ градобитія погибаютъ въ поляхъ и лугахъ тысячи колосьевъ и нѣжныхъ цвѣтовъ. Незадолго до 10 термидора, по спискамъ Комитета общественной безопасности, заключенныхъ числилось до 400.000. Число это громадно и ясно доказываетъ ненормальность якобинскаго управленія; но гораздо сильнѣе, чѣмъ эта чудовищная цифра, поражаютъ воображеніе читателя свѣдѣнія о томъ, изъ какихъ лицъ составлялась эта масса. Какъ образчикъ, Тэнъ описываетъ тюрьму въ Аррасѣ, гдѣ, между прочимъ, «содержались торговецъ углемъ съ женою и 7 дѣтьми отъ 17 до 6 лѣтъ; вдова съ четырьмя дѣтьми отъ 17 до 12 лѣтъ; другая вдова изъ дворянъ съ 9 дѣтьми отъ 17 до 3 лѣтъ; шесть человѣкъ изъ одной семьи безъ отца и матери отъ 23 до 9 лѣтъ! — И какъ содержались эти заключенные! Въ Нантѣ изъ 13.000 заключенныхъ отъ тифа и дурного питанія умерло 3.000 человѣкъ. Это, можно сказать, исключительный случай, вызванный скученностью жертвъ вандейскаго возстанія; но вотъ свидѣтельство одного заключеннаго въ Страсбургѣ: изъ числа его 90 товарищей въ теченіе восьми дней 66 были переведены въ госпиталь».

Заключеніе часто было только переходнымъ положеніемъ на пути къ казни, — къ казни по суду или безъ суда. Это третье, самое рѣшительное и безповоротное средство истребленія противниковъ. Возведеніе гильотины на степень политическаго средства, — орудія прогресса, — для общественнаго и нравственнаго возрожденія націи, навсегда останется неизгладимымъ пятномъ на исторической памяти якобинства.

«Сто-семьдесятъ-восемь трибуналовъ, изъ которыхъ 48 передвижныхъ, произносятъ по всей территоріи государства смертные приговоры, которые тотчасъ и на мѣстѣ приводятся въ исполненіе. Съ 16 апрѣля 1793 г. до 26 іюля слѣдующаго года парижскій трибуналъ сдалъ на гильотину 2.625 лицъ, а въ провинціи судьи работаютъ такъ же усердно, какъ парижскіе. Въ одномъ только маленькомъ городкѣ, въ Оранжѣ, они гильотинировали 331 лицо. Въ одномъ Аррасѣ они гильотинировали 299 мужчинъ и 93 женщины. Въ одномъ Нантѣ революціонные трибуналы и военныя комиссіи гильотинировали и разстрѣливали среднимъ числомъ по 100 человѣкъ въ день, въ цѣломъ казнили 1.971. Въ одномъ Ліонѣ революціонная комиссія призналась въ 1.684 казняхъ, а корреспондентъ Робеспьера, Кадильо, говоритъ о 6.000» и т. д. Замѣчательно также, какъ Тэнъ въ другомъ мѣстѣ съ помощью цифръ сумѣлъ дать понятіе о прогрессивномъ усиленіи и страшно ускоренномъ ходѣ террора. Въ одиннадцати западныхъ департаментахъ, гдѣ происходило возстаніе противъ якобинцевъ, но разсчету Тэна, погибло около полу-милліона людей; эта цифра громадна, но Тэнъ еще усиливаетъ впечатлѣніе, углубляя перспективу открывающейся передъ читателемъ картины: «Въ виду программы и принциповъ якобинской секты, — говоритъ онъ, — это немного; они могли бы убить гораздо больше. Къ несчастію, имъ не хватило времени; въ продолженіе своего краткаго владычества и съ орудіями, которыя были у нихъ въ рукахъ, они сдѣлали все, что могли. Нужно принять во вниманіе постепенное и медленное сооруженіе ихъ машины... Установленные 30 марта и 6 апрѣля 1793 г. революціонные комитеты и трибуналы дѣйствовали только 17 мѣсяцевъ. Эти машины стали работать со всего размаха только съ паденія жиронды и особенно съ сентября 1793 г., значитъ, въ продолженіе только 11 мѣсяцевъ. Отдѣльныя части механизма были слажены и подведены подъ дѣйствіе центральнаго двигателя только съ декабря 1794, т. е. дѣйствовали въ продолженіе лишь восьми мѣсяцевъ. Усовершенствованная же закономъ 22 преріаля, машина работаетъ въ продолженіе послѣднихъ двухъ мѣсяцевъ лучше и сильнѣе прежняго, съ быстротой и энергіей, которыя ростутъ съ недѣли на недѣлю» (III, 383).

Тэнъ могъ бы, если бы захотѣлъ, искуснѣе другихъ историковъ воспользоваться этими фактами для обличенія якобинцевъ, но подведенныя имъ сухія статистическія цифры лишь кое-гдѣ прерываются подробностями, бросающими ужасающій свѣтъ на глубину нравственнаго развращенія судебнаго персонала, служившаго орудіемъ террору. Каковы, напр., должны были быть судьи, способные приговорить къ казни 17-лѣтнюю дочь знаменитаго живописца Жозефа Верне за то, что у нея оказались 50 свѣчей, выданныхъ ей въ уплату долга ея отцу ликвидаторами кассы дворцоваго вѣдомства. Совѣсть этихъ судей, и сотни другихъ, которые губили людей съ такою же безсмысленною, тупою жестокостью, изобразилъ пресловутый Вилатъ, одинъ изъ присяжныхъ парижскаго революціоннаго трибунала: «Что касается до меня, то я никогда не затрудняюсь приговоромъ, а всегда убѣжденъ (въ виновности подсудимыхъ). Въ революціи всѣ, кто появляется передъ трибуналомъ, должны быть осуждены». Нужно ли еще какое-нибудь подтвержденіе словамъ Тэна, что во время террора судъ былъ лишь «пустымъ парадомъ, который пускали въ ходъ, какъ приличное средство въ числѣ другихъ средствъ менѣе приличныхъ, чтобы уничтожать людей, не обладавшихъ требуемыми убѣжденіями или принадлежавшихъ къ классамъ, обреченнымъ на гибель. Легальныя убійства на эшафотѣ служили лишь дополненіемъ тѣхъ болѣе простыхъ убійствъ безъ всякаго суда, которыя совершались сентябрьскими убійцами и распорядителями ліонскихъ «разстрѣляній» и нантскихъ «утопленій». Подсчитавъ громадныя цифры погибшихъ и объяснивъ, въ какое сравнительно короткое время совершилось это избіеніе, при чемъ терроръ разростался все ужаснѣе, Тэнъ съ текстами въ рукахъ доказываетъ, что въ глазахъ истыхъ фанатиковъ якобинской партіи все это должно было быть только началомъ болѣе грандіознаго и систематическаго истребленія. Дѣйствительно, уже во время якобинскаго террора проявились впервые проблески той чудовищной маніи истребленія, которую стали обнаруживать позднѣйшіе анархисты. И замѣчательно, что симптомы этой маніи мы находимъ не только у полупомѣшанныхъ изверговъ, въ родѣ Карье или Антонелъ, но и у такихъ дѣловитыхъ администраторовъ, какъ будущій префектъ Жанъ Понъ Сентъ-Андре. Бодо, Сентъ-Андре, Карье и Антонелъ опредѣляли число жизней, которыя необходимо уничтожить, въ нѣсколько милліоновъ; журналистъ Гюфруа напечаталъ, что гильотина должна находиться въ постоянной работѣ по всей территоріи республики, для которой достаточно 5 милліоновъ жителей; Колло-д’Эрбуа, членъ Комитета общественнаго спасенія, заявилъ, что «политическое вы- потѣніе (transpiration) должно прекратиться лишь по истребленіи 12 или 15 милліоновъ французовъ», а террористы Рошфора утверждали, что «древо свободы можетъ пустить корни лишь на глубинѣ десяти футовъ человѣческой крови».

У террористовъ 1793 — 94 года не хватило времени и силъ, чтобы приблизиться къ этому идеалу. Зато, — говоритъ Тэнъ, — четвертая задача якобинцевъ была доведена ими почти до конца: забираніе въ казну частнаго и общественнаго имущества посредствомъ декретовъ Конвента и произвольныхъ поборовъ, такъ называемыхъ реквизицій. «Все, что можно было сдѣлать для имущественнаго разоренія отдѣльныхъ лицъ, семействъ и самого государства, они сдѣлали; все, что можно было взять, они взяли». Число людей, пострадавшихъ въ этомъ отношеніи, превышаетъ милліоны, ибо всѣ, кто чѣмъ-нибудь владѣлъ, и крупные и мелкіе собственники, всѣ потерпѣли въ своемъ имуществѣ. Па установленіе того, что потеряли, во время якобинскаго владычества, частныя лица и общества, общины и наконецъ государство, Тэнъ посвятилъ цѣлую главу своего сочиненія, и эта глава заключаетъ въ себѣ такую массу тщательно изслѣдованнаго и систематически сгруппированнаго матеріала, что при болѣе подробномъ изложеніи его достало бы на нѣсколько томовъ. И здѣсь также проявляется замѣчательное мастерство Тэна подводить въ сжатый итогъ длинные ряды сухихъ цифровыхъ и статистическихъ данныхъ и въ заключеніе, осыпая читателя градомъ фактовъ, запечатлѣть ихъ въ немъ, собравъ ихъ въ цѣльную и наглядную картину. Учредительное и Законодательное собранія, — говоритъ Тэнъ, — начали дѣло всеобщаго разоренія отмѣною, безъ выкупа, десятины и всѣхъ феодальныхъ правъ и конфискаціей всей церковной собственности; якобинскіе операторы продолжаютъ это дѣло и доводятъ его до конца съ глубочайшимъ презрѣніемъ къ коллективной и къ индивидуальной собственности; они присвоиваютъ государству имущества всѣхъ корпорацій, даже свѣтскихъ, всѣхъ гимназій, школъ, литературныхъ и ученыхъ обществъ, госпиталей и сельскихъ общинъ — съ другой стороны, они обираютъ отдѣльныхъ лицъ, косвенно посредствомъ ассигнацій и максимума, и прямо посредствомъ принудительнаго займа, революціоннаго прогрессивнаго налога, захватомъ золота и серебра, чеканеннаго и нечеканеннаго, посредствомъ реквизиціи всѣхъ годныхъ на что-нибудь предметовъ, конфискаціи имущества эмигрантовъ, изгнанниковъ, ссыльныхъ и осужденныхъ на смерть. Нѣтъ ни одного дохода деньгами или натурой, каково бы ни было его происхожденіе — аренда ли это, закладная или долговое обязательство, пенсія или государственная облигація, барышъ отъ промышленности, отъ земледѣлія или торговли, плодъ сбереженій или труда; нѣтъ ни одного предмета собственности, — начиная съ запасовъ фермера, купца или фабриканта, до теплой одежды, платья, сорочекъ, башмаковъ, постели и комнатнаго убранства частныхъ лицъ, — который бы ускользнулъ отъ хищныхъ рукъ якобинцевъ. Въ деревнѣ они отбираютъ даже зерновой хлѣбъ, оставленный на сѣмена; въ Страсбургѣ и по всему Верхнему Рейну — даже кухонную посуду; въ Оверни и другихъ мѣстахъ — даже желѣзные горшки пастуховъ. Всѣ предметы какой-либо стоимости, даже если они совсѣмъ непригодны для общественныхъ нуждъ, подпадаютъ реквизиціи! Революціонный комитетъ въ Байоннѣ, напр., забираетъ кипы коленкора и муслина подъ предлогомъ, что изъ нихъ можно нашить панталоны для защитниковъ отечества. Разореніе частныхъ лицъ безъ всякой пользы для государства — вотъ въ чемъ заключается, въ концѣ концовъ, очевидный итогъ революціоннаго правительства. Наложивъ руки на три пятыхъ всей недвижимой собственности во Франціи, отобравъ отъ общинъ и частныхъ лицъ движимой и недвижимой собственности на сумму отъ десяти до двѣнадцати милліардовъ, доведя государственный долгъ, выпускомъ ассигнацій, а потомъ «поземельныхъ облигацій», до 50 милліардовъ съ лишнимъ, — это правительство не въ состояніи платить жалованье своимъ чиновникамъ, принуждено, чтобы содержать свои арміи и существовать самому, разсчитывать на принудительныя контрибуціи съ покоренныхъ областей — и кончаетъ банкротствомъ; оно отрекается отъ двухъ третей своего долга и кредитъ его такъ ничтоженъ, что послѣ консолидаціи этой послѣдней трети и новой гарантіи, принятой на себя государствомъ, остатокъ долга, на другой же день, падаетъ въ цѣнѣ на 83 процента!

Такимъ образомъ, политическая программа якобинцевъ, заключавшаяся въ систематическомъ истребленіи противниковъ и расхищеніи ихъ собственности, не только не обогатила государства, но привела его къ полному истощенію Къ этому результату Тэнъ прибавляетъ другую черту: якобинская политика была столь же губительна для самого народа, подрывая источники его благосостоянія и подсѣкая его лучшія силы. Злоба якобинскихъ теоретиковъ противъ всякаго соціальнаго и имущественнаго неравенства привела къ настроенію, которое Тэнъ называетъ уравнительнымъ соціализмомъ и жертвою котораго становились послѣ аристократіи рожденія и состоянія лучшіе люди изъ всего народа., изъ трудящейся народной массы. Книга Тэна изобилуетъ характерными, взятыми изъ жизни чертами, показывающими, какъ тускнѣлъ и извращался отвлеченный принципъ равенства по мѣрѣ того, какъ онъ проникалъ въ болѣе невѣжественную или злокачественную среду. Въ высшей степени, напр., интересно для исторіи культуры видѣть, какъ приноровляли идею равенства къ самымъ первобытнымъ житейскимъ потребностямъ. По словамъ ораторовъ въ парижскихъ секціяхъ, тотъ, кто больше и лучше ѣлъ, чѣмъ другіе, былъ врагомъ народа и воромъ, ибо присвоивалъ себѣ чужое достояніе.

Согласно съ этимъ взглядомъ на вещи уже по одному внѣшнему виду можно было узнавать такихъ враговъ народа. Такъ Анріо, бывшій лакей, по протекціи Робеспьера получившій главную команду надъ парижской вооруженной силой, произвелъ однажды облаву подозрительнымъ» въ саду и ресторанахъ Пале-Рояля — и затѣмъ сдѣлалъ слѣдующее донесеніе о результатахъ своей экспедиціи. «Сто тридцать мускаденовъ арестовано... Этихъ господъ заключили въ темницу des Petits Pères. Это не санкюлоты, они толсты и сыты». Когда, по приказанію Комитета общественнаго спасенія, былъ арестованъ вождь «крайнихъ» — Эберъ, издатель ругательнаго листка «le Père Duchesne» — его поклонники, рабочіе и торговки «крытаго рынка», не могли объяснить себѣ трагическую судьбу своего любимца иначе, какъ съ помощью сплетни, будто онъ купилъ цѣлую свинью и боченокъ масла изъ Бретани въ 25 унц; этого для нихъ было достаточно, чтобы единодушно признать «отца Дюшена» достойнымъ гильотины.

Поэтому предметомъ особенной злобы и подозрѣнія становились торговцы съѣстными припасами. Это чувство наивно выражено въ безграмотномъ донесеніи одного изъ провинціальныхъ агентовъ, извлеченномъ изъ архива: «Народъ жалуется, что въ странѣ осталось еще нѣсколько заговорщиковъ — это мясники и булочники, въ особенности же первые, они — невыносимые аристократы. Они не хотятъ больше продавать мяса, и ужасно видѣть, что они даютъ народу».

Подъ вліяніемъ такого настроенія кличка аристократъ стала крайне растяжимою. Въ началѣ революціи аристократами называли приверженцевъ стараго порядка и феодальныхъ привилегій. «Теперь, — говоритъ Тэнъ, — аристократомъ сталъ всякій, у кого двѣ пары хорошаго платья, ибо у многихъ только одна пара, и то плохая; аристократъ — тотъ, кто носитъ башмаки безъ заплатъ, ибо многіе ходятъ въ деревянныхъ туфляхъ или просто босикомъ. Аристократъ — владѣлецъ дома, получающій плату съ квартирантовъ; ибо другіе, его жильцы, вмѣсто того, чтобы получать доходъ съ дома, платятъ за квартиру. Аристократъ — тотъ жилецъ, у котораго въ квартирѣ своя собственная мебель; ибо многіе живутъ въ меблированныхъ комнатахъ, а иные даже не имѣютъ вовсе пріюта. Аристократъ — всякій, кто владѣетъ какимъ-нибудь имуществомъ, хотя бы самымъ незначительнымъ, въ деньгахъ или въ натурѣ, т.-е. имѣетъ свое поле или свою кровлю; у кого столовый серебряный сервизъ на полдюжины человѣкъ, подаренный ему родителями въ день свадьбы, у кого въ старомъ чулкѣ накопились одинъ за другимъ два или три десятка пятифранковиковъ — весь итогъ его сбереженій; аристократъ — всякій, у кого есть какой-нибудь скудный запасъ съѣстныхъ припасовъ или товара, хлѣбъ, убранный съ его поля, колоніальный товаръ для мелочной торговли, особенно, если онъ неохотно съ нимъ разстается и обнаруживаетъ неудовольствіе, когда бываетъ принужденъ отдавать за полцѣны или даромъ свое достояніе вслѣдствіе революціонной таксы, или реквизиціи, максимума, или конфискаціи драгоцѣнныхъ металловъ».

Съ другой стороны, все болѣе суживается понятіе патріота, которое съ самаго начала революціи противопоставляли аристократамъ.Теперь, — «въ сущности, только тотъ считается патріотомъ, у кого ничего нѣтъ за душою, и кто живетъ со дня на день — нищій, бродяга и живущій впроголодь бѣднякъ, ибо самый скромный труженикъ, самый малограмотный рабочій считается преступникомъ и врагомъ, если можно заподозрить, что у него что-нибудь отложено въ сторону; сколько бы онъ ни показывалъ свои закорузлыя и мозолистыя руки, онъ не обезпеченъ ни отъ грабежа, ни отъ ареста и гильотины».

Вслѣдствіе такого оборота дѣла, жертвою террора не только становятся люди изъ простого народа, но ихъ число превышаетъ количество жертвъ изъ высшаго и средняго класса, вмѣстѣ взятыхъ. Тэнъ сообщаетъ въ подтвержденіе этого много фактовъ изъ провинціальной исторіи и приводитъ общій расчетъ: въ числѣ 12.000 осужденныхъ на казнь, званіе которыхъ удалось опредѣлить, оказалось 7.546 крестьянъ, батраковъ, рабочихъ разныхъ промысловъ, содержателей харчевенъ, солдатъ, матросовъ, мужской прислуги, дочерей и женъ ремесленниковъ, служанокъ и швей.

Бъ массѣ простого народа особенно подвергались гоненію самые солидные и доброкачественные его элементы — «ветераны труда и бережливости», фермеры, державшіе одну и ту же аренду въ теченіе нѣсколькихъ поколѣній, ремесленники и торговцы съ хорошимъ обзаведеніемъ и прочной репутаціей. Они сумѣли составить себѣ порядочную домашнюю обстановку — значитъ, нарушили принципъ равенства. Обладая кое-какими деньгами и домашнею утварью, они неохотно разстаются съ ними — слѣдовательно, они эгоисты. Будучи эгоистами, они, нужно полагать, враждебны принципу братства и равнодушны къ республикѣ, а это преступный модерантизмъ. Они — первые въ своемъ классѣ, у нихъ есть гордость, какъ у дворянъ и у буржуазіи, и они ставятъ себя выше бѣдняка, бродяги, чистаго санкюлота — это четвертое преступленіе и самое непростительное изъ всѣхъ. Такимъ образомъ, по заключенію Тэна, якобинская революція въ своемъ гоненіи, направленномъ противъ лицъ изъ простого народа, свирѣпствуетъ самымъ жестокимъ образомъ противъ низшей аристократіи, противъ людей наиболѣе способныхъ къ ручному труду или къ руководству имъ, противъ тружениковъ наиболѣе почтенныхъ своимъ усердіемъ, своею бережливостью и добрыми нравами», т.-е. въ этомъ случаѣ, какъ и вообще, жертвою революціи становятся лучшіе люди въ народѣ.

Приниженіе культурнаго и нравственнаго уровня подъ уравнительнымъ гнетомъ якобинства имѣло еще одинъ источникъ — озлобленіе противъ образованія и вообще всякаго отличія въ воспитаніи. Не говоря о томъ, что эмиграція, изгнаніе и ссылка преимущественно коснулись образованныхъ классовъ, — эти же классы сравнительно по своей численности наиболѣе страдали отъ гильотины и тюрьмы: «Бо всякомъ порядочномъ обществѣ, — пишетъ одинъ голландецъ, посѣтившій Францію тотчасъ послѣ террора, — можно быть увѣреннымъ, что половина присутствовавшихъ лицъ сидѣла въ тюрьмѣ. А тѣ, которые не побывали въ тюрьмѣ, — прибавляетъ Тэнъ, — предвкусили ея ужасъ. «Что было всего хуже во время Робеспьера, какъ говорили мнѣ старики, это то, что утромъ никто не могъ быть увѣренъ, придется ли ему вечеромъ лечь въ свою постель». Стоитъ только посмотрѣть списки заподозрѣнныхъ, арестованныхъ или казненныхъ въ какомъ-нибудь городѣ или департаментѣ, чтобы тот- часъ убѣдиться, что самое образованіе навлекало на себя подозрѣніе. Администраторы Страсбурга пишутъ, что у нихъ считаютъ одинаково виновнымъ того, кто богатъ, и того, кто образованъ; якобинскій муниципалитетъ Страсбурга призналъ цѣлый университетъ виновнымъ въ федерализмѣ (т.-е. въ измѣнѣ отечеству); онъ предалъ гоненію все общественное воспитаніе, и потому приказалъ арестовать профессоровъ, директоровъ, учителей и всѣхъ воспитателей какъ общественныхъ, такъ и частныхъ школъ, даже тѣхъ, которые были снабжены удостовѣреніемъ въ «цивизмѣ». Въ Парижѣ, извѣстный химикъ Фуркруа, хотя истый республиканецъ, былъ принужденъ оправдываться въ якобинскомъ клубѣ въ своихъ занятіяхъ наукой и защищаться тѣмъ, что онъ бѣденъ, живетъ своимъ трудомъ и «кормитъ отца-санкюлота и сестеръ-санкюлотокъ». Мѣсяцъ спустя послѣ 10-го термидора онъ жалуется, что всѣ просвѣщенные люди подверглись гоненіямъ; что достаточно было имѣть какія-нибудь свѣдѣнія, быть литераторомъ, чтобы попасть подъ арестъ, какъ аристократъ; что при Робеспьерѣ люди науки становились жертвами клеветы и преслѣдованія за независимость духа; просвѣщеніе было парализовано, и шла рѣчь о сожженіи библіотекъ. А въ Нантѣ Карье хвастался тѣмъ, что «разогналъ литературныя общества», и въ своемъ перечисленіи «злонамѣренныхъ» онъ къ купцамъ и богачамъ присоединялъ «умниковъ» (les gens d'esprit). Иногда, прибавляетъ Тэнъ, въ тюремныхъ спискахъ находишь помѣтку, что такой-то арестованъ «за то, что уменъ и имѣетъ возможность вредить»; такой- то — «за то, что сказалъ членамъ муниципалитета: здравствуйте, господа (messieurs)». Это потому, что вѣжливость, какъ и другіе признаки хорошаго воспитанія, стала клеймомъ: умѣнье порядочно вести себя разсматривается не только, какъ остатокъ стараго порядка, но какъ оппозиція противъ новыхъ учрежденій; бунтовщикомъ считался всякій, кто избѣгалъ грубой фамильярности, бранныхъ словъ, циническихъ выраженій, употребляемыхъ рабочими и солдатами; въ ряды аристократовъ зачислялся всякій, кто не подражалъ въ своихъ нравахъ, въ манерѣ, въ тонѣ и платьѣ — санкюлотамъ и пролетаріямъ.

На основаніи данныхъ, здѣсь только отчасти изложенныхъ, Тэнъ пришелъ къ слѣдующему общему заключенію о значеніи господства якобинцевъ: онъ видитъ въ немъ не простое торжество одной политической партіи надъ другими, болѣе или менѣе съ ней сходными, но владычество, которое дало возможность безусловно худшимъ элементамъ общества господствовать надъ лучшими: «съ одной стороны, — говоритъ онъ, — внѣ общаго права, въ изгнаніи, въ тюрьмѣ, подъ угрозою пикъ, на эшафотѣ — лучшіе люди Франціи, почти все, что выдается происхожденіемъ, общественнымъ положеніемъ, имуществомъ, заслугами, корифеи ума, образованія, таланта и добродѣтели; а съ другой стороны, надъ уровнемъ общаго права, въ почестяхъ и всемогуществѣ, въ безотвѣтственной диктатурѣ, въ положеніи произвольно распоряжающихся жизнью проконсуловъ и верховныхъ судей — отребье всѣхъ общественныхъ классовъ, самообольщенные удачники шарлатанства, насилія и преступленія»... «Иногда, — замѣчаетъ Тэнъ, — вслѣдствіе случайнаго подбора лицъ, контрастъ между правителями и управляемыми выступаетъ въ такомъ сильномъ рельефѣ, какъ будто бы онъ нарочно подстроенъ и обдуманно разсчитанъ; чтобы воспроизвести этотъ контрастъ, нужны были бы не слова, а реальныя краски и взмахи кисти живописца». Однако, книга самого Тэна изобилуетъ сценами и картинами такого контраста, по силѣ впечатлѣнія, не менѣе краснорѣчивыми, чѣмъ любая историческая живопись.

21 Якобинець Симонъ мучитъ маленькаго Дофина обливаніемъ водою.

Такъ, напр., онъ изображаетъ намъ обитателей Сенъ-Жерменскаго предмѣстья, скученныхъ въ тюрьмѣ, а рядомъ съ ними ихъ мучителей, членовъ мѣстнаго революціоннаго комитета изъ кучеровъ, лакеевъ, разнаго рода дѣльцовъ, злостнаго банкрота и составителей подложныхъ векселей съ документальнымъ удостовѣреніемъ личности каждаго. На другомъ концѣ Парижа, Тэнъ указываетъ намъ молодого дофина, способнаго и рано развившагося ребенка, котораго 19 французовъ изъ 20 признали бы своимъ королемъ, еслибы были свободны, и вмѣстѣ съ нимъ его пьянаго воспитателя и палача — башмачника Симона. Въ другой сценѣ мы видимъ предъ собою цвѣтъ парижской магистратуры и ея судью, безграмотнаго столяра Треншара; или — великаго изобрѣтателя Лавуазье и его земляка и судью Коффенгаля, отказывающаго ему въ отсрочкѣ казни для приведенія къ концу начатаго химическаго опыта — со словами: «Республика не нуждается въ ученыхъ»; или же наконецъ — самаго изящнаго изъ лирическихъ поэтовъ Франціи, Андрэ Шенье, среди толпы безграмотныхъ составителей протокола, обрекающихъ его на гильотину. «Прочтите этотъ протоколъ, — заключаетъ Тэнъ, — если вы хотите видѣть геніальнаго человѣка, брошеннаго на растерзаніе животнымъ, свирѣпымъ, злымъ и хищнымъ, которые ничего не слушаютъ, ничего не смыслятъ, не понимаютъ даже обыкновенныхъ словъ».

22 Шенье

И всѣ эти сцены ужаса и возмутительнаго насилія не являются у Тэна ни случайностью, ни неизбѣжнымъ проявленіемъ исключительнаго положенія дѣлъ, какъ представляли терроръ апологеты якобинства; исторія якобинцевъ у Тэна имѣетъ цѣлью доказать, что созданное торжествомъ якобинства положеніе не было временнымъ или переходнымъ зломъ; что программа якобинцевъ клонилась къ тому, чтобы увѣковѣчить это зло, въ конецъ разорить и развратить общество, навсегда обезпечить въ немъ владычество дикихъ и хищныхъ элементовъ надъ трудящимися и созидающими; доказать, что якобинство, осуждая въ принципѣ основанное на собственности народное благосостояніе и образованіе и подрывая въ самомъ корнѣ условія цивилизаціи и прогресса, сдѣлалось разъѣдающимъ и тлетворнымъ паразитомъ въ организмѣ Франціи.

Только прочитавъ сочиненіе Тэна можно получить понятіе о томъ, что такое былъ терроръ и чѣмъ онъ былъ для Франціи. Но терроръ имѣетъ двоякое значеніе — объективное и субъективное. И главные террористы Франціи, безжалостно губившіе и допускавшіе гибель и мученіе тысячи людей, не были изъяты отъ ощущенія террора — страха за себя. Мы видѣли въ главѣ о комиссарахъ Конвента, какъ многіе изъ этихъ безчеловѣчныхъ пашей не знали удержу въ пролитіи крови изъ страха передъ своими господами въ Комитетѣ общественнаго спасенія. Но въ потрясающей исторической картинѣ Тэнъ показываетъ намъ, какъ и этотъ всемогущій Комитетъ, предъ которымъ дрожатъ министры и комиссары, дрожатъ генералы, дрожитъ Конвентъ, дрожитъ вся Франція — самъ дрожитъ.

23 Дантонъ и Демуленъ на эшафотѣ.

Тэнъ показываетъ намъ, какъ эти страшные деспоты обращаются въ рабовъ своего деспотизма и сами блѣднѣютъ передъ страшнымъ привидѣніемъ гильотины, посѣщающимъ ихъ во время ночныхъ засѣданій. По своему обычаю Тэнъ, подводя читателя къ картинѣ, вручаетъ ему всѣ документы, на основаніи которыхъ онъ можетъ провѣрить художника и убѣдиться, что предъ нимъ не фантастическое изображеніе. Мы читаемъ цѣлый рядъ признаній, сдѣланныхъ самими членами Комитета, пережившими катастрофу 9 термидора. Всѣ они, несмотря на различіе своего темперамента и личнаго достоинства, — и мужественный Карно, и трусливый Бареръ, и дикій и вмѣстѣ преступный Бильо-Вареннъ, и усердно работящій Бріеръ — сходятся въ своихъ показаніяхъ въ томъ, что они были деспотами отъ страха; что они не были увѣрены, увидятъ ли слѣдующую зарю; что они не знали наканунѣ, какое рѣшеніе постановятъ завтра; что они «отправляли на гильотину сосѣда» и товарища для того, чтобы онъ не сдѣлалъ того же самаго съ ними. «За столомъ Комитета, въ продолженіе долгихъ ночныхъ засѣданій, засѣдаетъ съ ними ихъ властелинъ, страшный образъ, революціонная идея, давшая имъ власть убивать подъ условіемъ примѣнять ее ко всѣмъ безъ изъятія, не исключая ихъ самихъ. Около двухъ или трехъ часовъ ночи, утомленные работой, безъ силы мыслить и говорить, не зная, бить ли направо или налѣво, они боязливо на нее взираютъ и стараются угадать волю идеи въ ея неподвижномъ взорѣ. — Кого же сразить завтра? — И всегда они слышатъ тотъ же отвѣтъ, неизмѣнно написанный на чертахъ безчувственнаго призрака: «надо убивать контръ-революціонеровъ», — а подъ этимъ названіемъ подразумѣваются всѣ, кто дѣломъ, словомъ, мыслью или затаеннымъ чувствомъ, увлеченіемъ или апатіей, гуманностью или умѣренностью, эгоизмомъ или безпечностью, косностью, нейтральностью, равнодушіемъ — повредилъ или плохо служилъ революціи. Остается лишь вписать имена подъ этотъ страшно обширный приговоръ. Кто же впишетъ ихъ? Бильо? или же Робеспьеръ? Впишетъ ли Бильо имя Робеспьера, или Робеспьеръ — имя Бильо? или же каждый изъ обоихъ вставитъ имя другого, вмѣстѣ съ другими именами, которыя ему угодно будетъ выбрать изъ состава двухъ Комитетовъ? Осселенъ, Шабо, Базиръ, Жюльенъ изъ Тулузы, Лакруа были когда-то членами Комитета, и по ихъ выходѣ ихъ головы пали на гильотинѣ! Погибъ на эшафотѣ и Дантонъ, безъ помощи котораго якобинцы не овладѣли бы властью, и съ нимъ Демуленъ, молившій о комитетѣ «милости». А Эро де-Сешель, поддерживаемый и недавно еще почтённый одобреніемъ Конвента! онъ даже еще состоялъ однимъ изъ 12 членовъ Верховнаго Комитета, когда приговоръ остальныхъ 11 внезапно предалъ его революціонному трибуналу для отправленія къ палачу! За кѣмъ же теперь очередь изъ одиннадцати остальныхъ? Неожиданно схваченный, при единодушныхъ рукоплесканіяхъ послушнаго Конвента, онъ будетъ, по истеченіи трехдневной судебной комедіи, отвезенъ на колесницѣ на «революціонную площадь»; Сансонъ свяжетъ ему руки, и подряженные за 24 су клакёры захлопаютъ въ ладоши, а на другой день всѣ политиканы въ народѣ будутъ поздравлять другъ друга, увидя въ бюллетенѣ гильотинированныхъ имя великаго измѣнника. Для всего этого, для того, чтобы изъ среды халифовъ на часъ, изъ національнаго альманаха, перейти въ списки умершихъ, достаточно соглашенія между товарищами, и это соглашеніе, можетъ быть, уже состоялось. Между кѣмъ и противъ кого? Конечно, при этой мысли одиннадцать членовъ, сидящихъ вокругъ своего стола, со страхомъ вопрошаютъ другъ друга глазами; они высчитываютъ свои шансы и припоминаютъ слова, которыхъ не забываютъ. Нѣсколько разъ Карно говорилъ Сенъ-Жюсту: «Ты и Робеспьеръ, вы стремитесь къ диктатурѣ». Робеспьеръ отвѣчалъ Карно: «Я выжидаю для тебя перваго пораженія арміи». Въ другой разъ взбѣшенный Робеспьеръ закричалъ, что «Комитетъ въ заговорѣ противъ него», и, обратившись къ Бильо, прибавилъ: «Я теперь знаю тебя!» а Бильо отвѣтилъ: «И я тоже, я знаю тебя за контръ-революціонера». И такъ, въ самомъ Комитетѣ есть контръ-революціонеры и заговорщики! и какъ быть, чтобы избѣгнуть этой клички, заключающей въ себѣ смертный приговоръ? Молча, роковой призракъ, возсѣдающій среди нихъ, Эриннія, по милости которой они царствуютъ, произрекла свой оракулъ, и всѣмъ сердцамъ онъ внятенъ: «Тѣ изъ васъ окажутся заговорщиками и контръ-революціонерами, которые не захотятъ быть палачами».

* * *

Главный пароксизмъ террора, проявлявшійся въ постоянномъ дѣйствіи гильотины, прекратился съ паденіемъ Робеспьера.

Промчался къ гильотинѣ, стоявшей у подножія статуи Свободы, послѣдній фургонъ съ жертвами революціоннаго трибунала. Подверглись избіенію члены якобинскаго клуба и самый клубъ былъ закрытъ по декрету Конвента.

Не удался натискъ на Конвентъ 12 жерминаля III г., чтобы спасти отъ кары товарищей Робеспьера въ кровавой диктатурѣ — Бильо-Варенна, Колло д’Эрбуа и Барера. Это новое насиліе привело только къ тому, что Конвентъ принялъ въ ту же ночь предложеніе Дюмона отправить въ Гюяну «трехъ разбойниковъ, затопившихъ республику кровью».

Потерпѣла пораженіе новая попытка запугать депутатовъ внесенной на шестѣ головой ихъ товарища Феро, убитаго толпой, и заставить Конвентъ вернуться къ робеспьеровскому режиму — освободить патріотовъизъ тюрьмы, возстановить «революціонные комитеты» и непрерывность засѣданій «секцій».

24 Последние жертвы революционного трибунала у подножия статуи свободы

Давленіе террора однако продолжалось, такъ какъ было насущной чертой якобинскаго господства. Владычество якобинцевъ послѣ паденія Робеспьера Тэнъ образно характеризуетъ слѣдующей метафорой: «Если якобинская петля, вопреки желанію тѣхъ изъ палачей которые уцелѣли въ катастрофѣ Робеспьера, постепенно ослабѣваетъ, если главная веревка, душившая жертву, порвалась въ самый моментъ, когда жертва задыхалась, остальныя веревки все еще ее обвиваютъ и жмутъ ее, только въ другихъ мѣстахъ тѣла, а нѣкоторыя изъ этихъ веревокъ, страшно натянутыя, врѣзываются въ нее еще глубже». Составляя незначительную партію среди французскаго народа, якобинцы могли поддерживать свою власть надъ нимъ лишь съ помощью насилія. Якобинскій гнетъ чувствовался тѣмъ сильнѣе, что онъ сопровождался экономическимъ разореніемъ. Якобинское хозяйничанье ложилось тяжело даже на парижскій пролетаріатъ, самую твердую опору якобинской диктатуры. Главнымъ предметомъ заботъ якобинскихъ правителей было и теперь удовлетвореніе нуждамъ парижскаго населенія, особенно рабочаго, отъ доброй воли котораго зависѣла прочность ихъ власти. Но вотъ картина результатовъ якобинскихъ заботъ о народѣ: «Чтобы продовольствовать Парижъ въ эпоху, когда вслѣдствіе паденія ассигнацій хлѣбъ достигъ небывалой, баснословной цѣны, якобинское правительство систематически приносило ему въ жертву интересы страны».

25 Женщины передъ булочной.

При старомъ порядкѣ Парижъ доставлялъ государственному казначейству доходъ въ 77 милліоновъ. Якобинцы же, поддерживая въ Парижѣ прежнюю цѣну на хлѣбъ въ 3 су за фунтъ, въ то время, какъ самому правительству онъ обходился въ 4 су ассигнаціями, тратили весною 1795 года на продовольствіе Парижа 1.200 милл. въ годъ, а 7 мѣсяцевъ спустя, въ послѣдніе дни Конвента, расходъ на Парижъ составлялъ 546 милл. въ мѣсяцъ. Къ этой тратѣ нужно присоединить всѣ жертвы, которымъ подвергалось окрестное и провинціальное населеніе, обязанное рядомъ принудительныхъ мѣръ поставлять и подвозить хлѣбъ, нужный Парижу. Такъ новый порядокъ сдѣлалъ изъ Парижа чудовищный вередъ на сердцѣ Франціи, жаднаго паразита, который своими 600.000 сосцами изсушивалъ все кругомъ себя на 40 льё въ окружности, съѣдалъ въ одинъ мѣсяцъ годовой доходъ государства и оставался худъ, несмотря на всѣ жертвы казначейства, имъ истощаемаго, и несмотря на оскудѣніе провинцій, его питавшихъ». На самомъ дѣлѣ положеніе Парижа становится все ужаснѣе; уже въ продолженіе 17-ти мѣсяцевъ до паденія Робеспьера парижское населеніе было принуждено толпиться цѣлые часы у дверей хлѣбниковъ, отпускавшихъ по полицейскому свидѣтельству указанное каждому количество хлѣба. «Задолго до зари, въ холодныя зимнія ночи, тысячи матерей и женъ, плохо одѣтыхъ, выстроивались въ необозримые ряды передъ булочными, передъ мясными лавками или дровяными складами, и многимъ приходилось возвращаться домой съ пустыми руками или отъ изнуренія и безсилія выступать изъ рядовъ. Послѣ катастрофы Робеспьера такое положеніе дѣла продолжалось 22 мѣсяца и становилось все хуже. Зимою 1795 года ежедневная порція хлѣба была сведена на полтора фунта лицу; съ конца вентоза это количество предоставлялось лишь 324.000 рабочимъ; для всѣхъ же остальныхъ жителей было понижено до фунта; многимъ уже тогда доставалось еще меньше — полфунта или четверть. При наступленій весны Комитетъ общественнаго спасенія, въ виду истощенія своихъ запасовъ, свелъ всѣ порціи на 1/4 фунта. Слѣдствіемъ этого было возстаніе рабочихъ, которое было подавлено войсками, и Конвентъ, «утвердившись въ сѣдлѣ, затянулъ узду».

Парижъ былъ объявленъ въ осадномъ положеніи; выдача мяса была установлена въ 1/4 ф. черезъ каждые 5 или 10 дней — хлѣба же въ день по 4 унца (1/2 ф.) среднимъ числомъ, иногда по 5, 6, 7 или изрѣдка по 8 унцовъ; а часто выдавалось только 3, 2, 1 1/2 унца или даже ничего, и качество хлѣба становилось при этомъ все хуже и «зловреднѣе».

26 Изгнаніе членовъ якобинскаго клуба въ ночь съ 27 на 28 іюля 1794 г.

На этомъ мрачномъ фонѣ ежедневно разыгрывались самыя потрясающія сцены голода, изнуренія, отчаянія и самоубійства. Ими наполнена картина Тэна. Бѣдственному зрѣлищу столицы соотвѣтствовало положеніе страны. Вотъ его итогъ: «Сколько народа погибло отъ нищеты? Очень вѣроятно, много болѣе милліона. Попытайтесь охватить общимъ взоромъ необычайное зрѣлище, разстилающееся на 20.000 квадр. льё, необъятное множество голодающихъ въ городахъ и селахъ, вереницу ожидающихъ подачки женщинъ во всѣхъ городахъ, въ продолженіе трехъ лѣтъ, взгляните на этотъ городъ въ 20.000 жителей, изъ которыхъ въ 23 мѣсяца двадцатая часть умерла въ больницѣ; взгляните на скопленіе нуждающихся у дверей благотворительныхъ заведеній, на рядъ носилокъ, въ нихъ входящихъ, рядъ гробовъ, изъ нихъ выносимыхъ, на госпитали, лишенные своихъ имуществъ и переполненные больными, на воспитательные дома, не имѣющіе возможности вскормить брошенныхъ имъ дѣтей, на голодающихъ дѣтей, сохнущихъ въ своей колыбели съ первой недѣли жизни, блѣдныхъ и «съ сморщенными лидами, какъ у стариковъ, — на эту эпидемію голода, которая сокрушаетъ и укорачиваетъ всѣ прочія жизни, на безконечное мученіе живучей натуры, упорствующей среди страданій и не могущей погаснуть, на конечную агонію въ мансардѣ или гдѣ-нибудь въ канавѣ»...

Въ этой картинѣ недостаетъ еще одной группы — группы правителей, которые распоряжаются всей этой нищетой; эта «центральная группа какъ бы намѣренно скомпонована, нарочно нарисована великимъ художникомъ, любителемъ контрастовъ и неумолимой логики, чья рука непрестанно чертила новые человѣческіе образы, и угрюмая иронія котораго не упускаетъ случая сочетать и сопоставить во всемъ рельефѣ уродливый фарсъ съ трагизмомъ смерти». Предъ нами небольшой кружокъ якобинцевъ, пережившихъ терроръ и торжествующихъ, сумѣвшихъ пріютиться въ удобномъ мѣстѣ и желающихъ тамъ оставаться во что бы то ни стало... «Къ 10-ти часамъ утра въ павильонѣ Равенства, въ залѣ Комитета общественнаго спасенія появляется его предсѣдатель, Камбасересъ: это тотъ осторожный и ловкій толстякъ, впослѣдствіи архиканцлеръ наполеоновской имперіи, который пріобрѣтетъ извѣстность своими гастрономическими изобрѣтеніями и другими странными вкусами, заимствованными у древности. Едва усѣвшись, онъ приказываетъ поставить на огонь въ каминѣ объемистую кастрюлю съ отличнымъ бульономъ, на столъ «хорошаго вина и отличнаго бѣлаго хлѣба, три вещи, которыхъ, по словамъ одного изъ гостей, трудно было тогда найти въ Парижѣ». Между 12 и 2 часами подходятъ его товарищи, одинъ за другимъ, выпиваютъ чашку бульона, съѣдаютъ кусокъ жаркого, глотаютъ залпомъ стаканъ вина и потомъ идутъ каждый въ свою канцелярію, угождать своему кружку, помѣстить такого-то, заставить платить такого-то, обдѣлать свои собственныя дѣла, — ибо въ послѣдніе дни Конвента нѣтъ болѣе общихъ дѣлъ, все касается лишь частныхъ интересовъ и имѣетъ личный характеръ... Къ 9 или 10 часамъ вечера Комитетъ общественнаго спасенія снова собирается, но не для того, чтобы рѣшать важныя дѣла, — напрасно настаиваютъ на этомъ Ларевельеръ и Дону, остальные слишкомъ эгоистичны для этого или заняты; въ виду этого Камбасересу предоставляютъ полную волю; что до него, онъ предпочелъ бы сидѣть смирно, не везти болѣе на себѣ общественной колесницы, но есть двѣ насущныя потребности, которымъ необходимо удовлетворить подъ страхомъ смерти. — Вѣдь, пожалуй, не успѣютъ, — говоритъ онъ жалобнымъ голосомъ, — напечатать за-ночь ассигнаціи, которыя необходимы на завтрашніе расходы. Если это такъ пойдетъ, мы рискуемъ быть повѣшенными на фонарѣ. — Сходи-ка, обращается предсѣдатель къ одному изъ членовъ, - въ кабинетъ Урье-Элоа и скажи ему, что такъ какъ ему поручены финансы, то мы умоляемъ его дать намъ возможность просуществовать дней 15 — 18; тогда вступитъ во власть директорія, — та пусть дѣлаетъ какъ знаетъ. — Но продовольствіе, хватитъ ли его на завтра? спрашиваетъ Камбасереса другой изъ членовъ. — Хе, хе, я ничего не знаю, но я пошлю за Ру, который дастъ намъ свѣдѣнія. — Входитъ Ру, депутатъ, предсѣдательствующій въ продовольственномъ комитетѣ, бѣглый бенедиктинецъ, бывшій террористъ въ провинціи, будущій протеже и помощникъ Фуше, вмѣстѣ съ нимъ выгнанный изъ полиціи. Это офиціальный говорунъ, широкоплечій, толстощекій, снабженный неутомимыми легкими, и поэтому его выбрали съ тѣмъ, чтобы его рѣчами и шутками укрощать толпы женщинъ, приходящихъ каждый день въ Тюльери просить хлѣба. — «Ну, что, Ру, въ какомъ мы положеніи относительно продовольствія? — Все то же изобиліе, гражданинъ-президентъ — два унца хлѣба на лицо, по крайней мѣрѣ для большей части кварталовъ. — Чортъ тебя возьми, ты насъ подведешь подъ ножъ съ твоимъ изобиліемъ!» — Водворяется общее молчаніе; присутствующіе, вѣроятно, размышляютъ объ этой возможной развязкѣ. Вдругъ одинъ изъ нихъ говоритъ: — «А что, президентъ, велѣлъ ли ты намъ приготовить что-нибудь въ буфетѣ? Послѣ такихъ утомительныхъ дней необходимо возстановить свои силы!.. — Ну, конечно, тамъ отличный кусокъ телятины, огромное тюрбо, большое блюдо пирожнаго и еще кое-что подобное...»

«Веселость возстановляется, челюсти работаютъ, льется шампанское и сыплются остроты. Къ 11 часамъ или около полуночи приходятъ члены другихъ комитетовъ; пирующіе подписываютъ ихъ постановленія, не читая ихъ, по довѣрію; тѣ въ свою очередь усаживаются за столъ и сонмъ верховныхъ животовъ предается пищеваренію, забывши о милліонахъ пустыхъ желудковъ».

27 Попытка освободить Бильо-Варенна, Колло д’Эрбуа и Барера, осужденныхъ Конвентомъ на ссылку 12 жерминаля III года

Этой картиной мы закончимъ наше краткое изложеніе содержательной книги Тэна о положеніи «управляемыхъ» при якобинскомъ владычествѣ. Она подводитъ поразительный итогъ результатамъ этого владычества, стоившаго столько крови. Парижскій народъ, вынесшій на своихъ плечахъ якобинцевъ, находится въ худшемъ положеніи, чѣмъ до революціи, питаясь крохами казеннаго хлѣба; казна пуста какъ никогда раньше; государственная машина движется только по милости типографскаго станка, ежедневно выбрасывающаго необходимое количество ассигнацій, утратившихъ цѣну. А на верхушкѣ государства роскошествуетъ комитетъ дѣльцовъ и авантюристовъ, которымъ удалось перехитрить или пережить террористовъ и занять ихъ мѣста.

Такова была дѣйствительность. Но легенда, установившая культъ революціи, возвела и якобинцевъ въ достоинство высокихъ патріотовъ, въ спасителей отечества. Разрушая эту легенду, Тэнъ разбивалъ и кумиры, около которыхъ она слагалась. Главнымъ кумиромъ якобинства былъ Робеспьеръ и изображеніе этого жреца террора представляетъ собою замѣчательное проявленіе таланта Тэна постигать людей.

* * *

Нашъ отчетъ о владычествѣ якобинцевъ представлялъ бы слишкомъ большой пробѣлъ, если бы мы обошли молчаніемъ центральную фигуру якобинскаго террора въ изображеніи Тэна.

Мишле выставлялъ героемъ революціи Дантона, но ему ради этого пришлось отмежевать отъ революціи существеннѣйшее ея содержаніе — терроръ, возложивъ всю отвѣтственность за него на Робеспьера. Болѣе послѣдовательно выдвигаетъ Тэнъ на первый планъ въ исторіи революціи Робеспьера. Онъ имѣлъ на это право, не только вслѣдствіе выдающагося вліянія Робеспьера на ходъ революціи — съ паденіемъ Робеспьера закончился восходящій періодъ революціи, — но и потому, что онъ усматриваетъ существенную аналогію между личностью Робеспьера и «господствующей чертой революціи»{61}.

Тэнъ посвятилъ особую главу характеристикѣ трехъ главныхъ вождей якобинской революціи — Марата, Дантона и Робеспьера. Мы остановимся на послѣднемъ.

28 Маратъ

Дантонъ, замѣчаетъ Тэнъ, даже если бы онъ не удалился добровольно со сцены революціи (въ іюнѣ 1793 г., послѣ своего второго брака съ 16-лѣтней дѣвушкой), «не могъ быть признанъ настоящимъ представителемъ революціи. Она разбой, но съ философскимъ оттѣнкомъ; хищеніе и убійство кроятся въ ея догмѣ, но какъ ножъ въ своихъ ножнахъ». Дантонъ, какъ и Маратъ слишкомъ демонстративно показываютъ ножъ. При видѣ Марата, грознаго и растерзаннаго, съ его видомъ блѣдной жабы, съ его круглыми, блестящими и неподвижными глазами, съ его апломбомъ помѣшаннаго и однообразной яростью его непрерывнаго пароксизма, здравый смыслъ возмущается; въ вожди не берутъ маніака убійства»... Революція нуждается въ другомъ жрецѣ; щеголеватомъ, какъ и она; таковъ Робеспьеръ, съ его безупречной внѣшностью, съ хорошо напудренными волосами, хорошо вычищеннымъ платьемъ, съ его корректнымъ образомъ жизни, съ его догматическимъ тономъ, съ его изысканнымъ и безцвѣтнымъ слогомъ. Пикто не подходилъ своими недостатками такъ, какъ онъ, къ духу времени; въ противоположность государственному человѣку, онъ витаетъ въ пустомъ пространствѣ, среди отвлеченныхъ понятій, всегда выѣзжаетъ на принципахъ, неспособенъ сойти съ нихъ и ступить въ дѣйствительность, когда онъ исчерпалъ свою революціонную схоластику. О вопросахъ финансовыхъ и военныхъ онъ ничего не знаетъ и не отваживается въ нихъ — развѣ только для того, чтобы клеветать на Карно и Камбона, понимающихъ свое дѣло и берущихъ на себя отвѣтственность. Въ области внѣшней политики его рѣчь о современномъ состояніи Европы простое разсужденіе школьника; когда онъ излагаетъ планы англійскаго министерства и приписываетъ ему намѣреніе довести Францію посредствомъ истощенія и раздробленія ея до перемѣны династіи, чтобы посадить герцога Іоркскаго на престолъ Людовика XIV — онъ достигаетъ верха химерической пошлости; если выкинуть изъ этой рѣчи литературныя фразы, можно подумать, что это говорилъ не глава правительства, но швейцаръ якобинскаго клуба. О современной ему и живой Франціи онъ не имѣетъ никакого понятія; вмѣсто людей онъ видитъ въ ней лишь 26 милліоновъ простыхъ автоматовъ, которыхъ легко такъ поставить, чтобы они дѣйствовали согласно, не сталкиваясь. Отъ природы они хороши (bons) и послѣ небольшого, необходимаго очищенія они опять станутъ хорошими; поэтому ихъ общая воля — голосъ разума и общественнаго интереса. «Вотъ почему, когда они въ сборѣ, они мудры». Слѣдовало бы сдѣлать, если бы это было возможно, чтобъ собраніе представителей народа засѣдало въ присутствіи всего народа; «во всякомъ случаѣ Законодательное собраніе должно было бы засѣдать въ зданіи обширномъ и величественномъ, помѣстительномъ для 12-ти тысячъ зрителей». Дѣло въ томъ, что Робеспьеръ принесъ съ собой заученныя формулы, формулы Руссо, Мабли и Рейналя о народѣ, природѣ, разумѣ, свободѣ, тиранѣ, интриганахъ, добродѣтели и морали; цѣлый лексиконъ обширныхъ терминовъ, смыслъ которыхъ, плохо опредѣленный учителями, совсѣмъ улетучивается въ устахъ ученика. Никогда онъ не пытался установить этотъ смыслъ. Его рѣчи и писанія лишь анфилады отвлеченныхъ сентенцій; въ нихъ нѣтъ ни одного точнаго факта, ни одной индивидуальной и характерной черты. Можно думать, что онъ самъ по себѣ ничего не видѣлъ, что онъ не можетъ и не хочетъ ничего видѣть, что между нимъ и предметомъ помѣстились предвзятыя идеи, которыми онъ орудуетъ, которыя онъ сочетаетъ логическимъ способомъ, прикрывая отсутствіе мысли заимствованнымъ жаргономъ. Напрасно стараешься схватить что нибудь въ его безцвѣтныхъ тирадахъ; между пальцами ничего не остается. Тогда спрашиваешь себя съ удивленіемъ: что онъ сказалъ? и зачѣмъ онъ говорилъ? Отвѣтъ въ томъ, что онъ ничего не сказалъ, и говорилъ, чтобы говорить, какъ сектантъ среди сектантовъ: ни проповѣдникъ, ни его слушатели не устаютъ вертѣть догматическую шарманку, а они смотрѣть, какъ она вертится. Тѣмъ лучше, если она пуста, ибо тѣмъ легче она вертится. Много хуже то, что въ пустое слово онъ вводитъ противоположный смыслъ Подъ его громкими словами справедливость, гуманность — слѣдуетъ разумѣть отсѣченныя гильотиной головы.

Его первая, его главная страсть — тщеславіе литератора. Никогда еще глава партіи, секты или правительства не былъ до такой степени даже въ рѣшительную минуту риторомъ — и плохимъ риторомъ. Разбирая главную рѣчь Робеспьера о нравственныхъ и религіозныхъ идеяхъ въ ихъ связи съ республиканскими принципами, Тэнъ насчиталъ двадцать четыре прозопопеи на манеръ Руссо и древнихъ риторовъ: одни обращены къ умершимъ, къ Бруту, къ молодому Барра, другіе къ отсутствующимъ, къ попамъ, къ аристократамъ, къ несчастнымъ, къ французскимъ женщинамъ, наконецъ къ какому нибудь отвлеченному существительному — къ свободѣ, къ дружбѣ. Во всемъ этомъ вымученномъ краснорѣчіи нѣтъ ни одного искренняго звука, все творится по рецепту устарѣлаго искусства. Вездѣ общія мѣста грековъ и римлянъ: Сократъ и его цикута, Брутъ и его кинжалъ; классическія метафоры: факелъ злобы, государственный корабль; иногда бравурная арія или маленькая арія на флейтѣ, потому что въ то время сердце должно было быть чувствительно. Все это произносится голосомъ слабымъ, раздражительнымъ, но все это тѣмъ болѣе разительно, что сентиментальный Триссотенъ состоитъ главой государства; что его вымученныя въ кабинетѣ фразы — пистолетные выстрѣлы, направленные на живую грудь, и что ловко придуманнымъ эпитетомъ онъ посылаетъ человѣка на гильотину.

Все это объясняется только революціей. Везъ нея Робеспьеръ былъ бы усерднымъ, занятымъ и уважаемымъ адвокатомъ, членомъ литературнаго общества въ Аррасѣ, побѣдителемъ на литературномъ конкурсѣ, авторомъ похвальныхъ словъ, моральныхъ трактатовъ и филантропическихъ брошюръ. Его маленькая лампочка, зажженная какъ сотни другихъ того же калибра у очага новой философіи, горѣла бы умѣренно, никого не обжигая, и распространяла бы въ провинціальномъ кружкѣ свой блѣдный свѣтъ соотвѣтственно съ малымъ количествомъ масла, заключавшагося въ ея узкомъ сосудѣ.

29 Вторженіе бунтовщиковъ съ головой депутата Феро въ засѣданіе Конвента I преріала III года республики

Будучи бѣднымъ сиротой, покровительствуемымъ епископомъ, стипендіатомъ гимназіи Людовика Великаго, потомъ товарищемъ Бриссо по корпораціи клерковъ, Робеспьеръ, наконецъ, оказался въ своей печальной улицѣ des Rapporteurs, среди связокъ кляузныхъ дѣлъ, въ обществѣ сварливой сестры. Онъ взялъ себѣ учителемъ въ философіи, политикѣ и въ слогѣ — Руссо, котораго онъ видѣлъ одинъ разъ и не переставалъ изучать. Вѣроятно, какъ многіе молодые люди его возраста положенія онъ мечталъ для себя объ аналогической роли и чтобы выйти изъ своего тупика печаталъ для эффекта адвокатскія рѣчи; писалъ на конкурсныя темы, данныя академіей; писалъ рефераты передъ своими товарищами въ Аррасѣ. Одна изъ его рѣчей удостоилась упоминанія въ альманахахъ его провинціи. Академія Мецская присудила ему лишь вторую премію; Академія Амьенская ничего не присудила; критикъ «Меркурія» данъ ему почувствовать, что его слогъ слишкомъ отзывается провинціей. Такимъ образомъ его самолюбіе давно и жестоко страдало съ его первой юности, когда революціонная волна вынесла его въ Учредительное собраніе и здѣсь, затертый крупными и самородными талантами, онъ долго оставался въ тѣни и не разъ, вслѣдствіе назойливости и отсутствія такта, попадалъ въ смѣшное положеніе. Его фигура адвоката — угловатая и сухая, «его глухой голосъ, однообразный и хриплый, его утомительная дикція», «его артезіанское произношеніе, его жеманный видъ, его манера постоянно выступать впередъ и развивать общія мѣста, его явное намѣреніе импонировать образованнымъ людямъ, невыносимая скука, которую онъ на нихъ наводилъ, — все это не располагало Собраніе къ снисходительности, къ промахамъ, которые онъ себѣ позволялъ, и не разъ его выходки покрывались всеобщимъ смѣхомъ.

Такія неудачи его глубоко оскорбляли, но онъ далекъ отъ того, чтобы сознаться и чтобы понять, что онъ сказалъ глупость; никогда педантъ, заслужившій свистки, не сознается, что онъ ихъ заслужилъ; наоборотъ, Робеспьеръ убѣжденъ, что онъ говоритъ, какъ законодатель, какъ философъ и какъ моралистъ; тѣмъ хуже для людей съ ограниченнымъ умомъ и съ испорченнымъ сердцемъ, которые его не поняли. Его уязвленное самолюбіе ищетъ удовлетворенія въ самомъ себѣ; онъ находитъ утѣшеніе въ представленіи о своей непорочности; внутренній голосъ ему давно подсказывалъ это утѣшеніе. Въ школѣ онъ былъ образцовымъ ученикомъ; въ своей провинціи корректнымъ адвокатомъ. Въ собраніи прилежнымъ депутатомъ; въ частной жизни онъ не способенъ къ увлеченіямъ и не подверженъ искушеніямъ. Онъ былъ всегда непорочнымъ и будетъ таковымъ; онъ это думаетъ и говоритъ это другимъ: его не соблазнятъ, какъ Демулена, обѣдами, какъ Варнава любезностью, какъ Мирабо и Дантона деньгами; какъ жирондинцевъ салонной культурой. Онъ неподкупенъ; онъ выставляетъ себя съ перваго дня борцомъ за право, готовымъ пострадать за него. Еще до избранія въ депутаты въ адресѣ къ избирателямъ онъ говоритъ: у меня честное сердце, твердая душа; я никогда не умѣлъ сгибаться подъ иго низости и испорченности. «Онъ уже тогда говорилъ о своихъ врагахъ, которые помышляютъ сдѣлать защитниковъ народа мучениками». То же онъ говорилъ въ своей послѣдней рѣчи въ Конвентѣ: «Кто я такой, чтобы меня обвинять? я служитель свободы, при жизни мученикъ республики, жертва и врагъ преступленія». И Мало-по-малу на этотъ внутренній голосъ отзывается, какъ эхо, окружающая его среда. Уже къ концу Учредительнаго собранія онъ особенно въ якобинскомъ клубѣ становится моднымъ теноромъ. «Единственный соперникъ римскаго Фабриція», пишутъ ему якобинцы Марсели; «безсмертный защитникъ правъ народа, пишетъ ему якобинскій клубъ въ Буржѣ. Въ Салонѣ 1791 г. выставлены два его портрета — одинъ съ надписью — L'Incorruptible. Въ театрѣ Мольера даютъ пьесу, въ которой онъ уничтожаетъ принцевъ Rohan и Condé своей логикой и добродѣтелью. При закрытіи Учредительнаго собранія толпа привѣтствуетъ его на улицѣ; на него надѣваютъ вѣнокъ изъ дубовыхъ листьевъ; его сопровождаютъ торжественно къ столяру Дюплэ, у котораго онъ живетъ. Здѣсь онъ для всѣхъ — для мужа, жены и дочерей великій патріотъ, непогрѣшимый мудрецъ, съ утра до вечера онъ возвѣщаетъ, какъ оракулъ; онъ окруженъ облаками ѳиміама. Чтобы проникнуть къ нему, правовѣрные ждутъ на дворѣ очереди; допущенные одинъ за другимъ въ салонъ, они восхищаются передъ его портретами карандашомъ или акварелью, маленькими бюстами изъ красной или сѣрой глины; затѣмъ по знаку его руки, замѣченному сквозь стеклянную дверь они проникаютъ въ святилище, гдѣ его главный бюстъ, украшенный эмблемами и стихами. Въ тотъ день, когда онъ передъ Конвентомъ произноситъ свою защитительную рѣчь, всѣ проходы заняты женщинами. Ихъ семь или восемь сотъ на галлереяхъ и не болѣе двухъ сотъ мужчинъ. Это жрецъ, у котораго свои поклонницы. Когда онъ говоритъ у якобинцевъ, раздаются рыданія отъ умиленія, крики и неистовства. Если какой нибудь зритель остается равнодушнымъ, на него смотрятъ, ропщутъ и онъ принуждёнъ удалиться; какъ еретикъ, попавшій въ часовню во время богослуженія.

Въ теченіе трехъ лѣтъ онъ успѣлъ образовать хоръ, которымъ онъ управляетъ; тысячи голосовъ неустанно повторяютъ сложенный имъ гимнъ въ свою честь: одинъ Робеспьеръ осуществилъ идеальный образъ гражданина; одинъ Робеспьеръ достоинъ и способенъ вести революцію.

При такихъ условіяхъ холодное самомнѣніе равносильно горячечному бреду, и Робеспьеръ доходитъ до идей, почти до видѣній Марата. Прежде всего онъ въ собственныхъ глазахъ, какъ и Маратъ, жертва преслѣдованія, и, подобно Марату, онъ становится въ позу мученика, но болѣе сдержанную и болѣе искусную: «Я возстановляю противъ себя самолюбіе всѣхъ; я заостряю противъ себя тысячи кинжаловъ... Я увѣренъ, что поплачусь головой за истины, мною высказанныя, но я принесъ въ жертву свою жизнь, я приму смерть почти какъ благодѣяніе... Всѣ мошенники меня оскорбляютъ; самыя простыя дѣйствія, самыя законныя со стороны другихъ мнѣ вмѣняются въ преступленіе; я не пользуюсь даже правами гражданина. Пусть они готовятъ мнѣ цикуту. Я буду ждать ее на этихъ священныхъ скамьяхъ: я завѣщаю своему отечеству образецъ постоянной любви къ нему; а врагамъ человѣчества — позоръ моей смерти».

Конечно, и опять-таки какъ Маратъ, Робеспьеръ видитъ вокругъ себя лишь «негодяевъ, интригановъ и измѣнниковъ». Конечно, у него, какъ и у Марата, разсудокъ извращенъ: «Мнѣ нѣтъ надобности обдумывать, сказалъ онъ Гарату, я всегда полагаюсь на свои первыя впечатлѣнія». — Для него «лучшіе аргументы — его подозрѣнія»; — и противъ этихъ подозрѣній безсильна даже осязательная очевидность: такъ, 4 сентября 1792 г. въ интимномъ разговорѣ онъ говоритъ Петіону: «И вотъ, я увѣренъ, что Бриссо продался герцогу Брауншвейгскому»; — на что Петіонъ ему замѣтилъ, что герцогъ первый снесъ бы голову Бриссо, — и тотъ не такъ глупъ, чтобы въ этомъ усомниться.

Конечно, онъ подобно Марату сочиняетъ для себя романы, правда, менѣе нелѣпые, болѣе тщательно разработанные. Такъ онъ изложилъ Гарату цѣлую исторію жирондинскихъ заговоровъ по всей Европѣ, — и на вопросъ Гарата, вполнѣ ли онъ увѣренъ въ томъ, что онъ сказалъ, — онъ отвѣтилъ: безусловно!

Эта страшная увѣренность подобна Маратовой, но хуже ея, ибо списокъ заговорщиковъ у Робеспьера гораздо длиннѣе, чѣмъ у Марата; ибо подозрительность Марата политическаго и соціальнаго свойства простирается лишь на аристократовъ и богачей; у Робеспьера она принимаетъ оттѣнокъ религіозный и моральный, и потому охватываетъ вдобавокъ атеистовъ и безчестныхъ людей, т. е. всю его партію. Въ этомъ съузившемся мозгу, привыкшемъ распредѣлять людей на двѣ противоположныя категоріи, хорошихъ или дурныхъ людей, — всякій, кто не съ нимъ, тотъ противъ него, т. е. въ отдѣленіи дурныхъ людей, и между этими негодяями всякаго сорта онъ предполагаетъ полное согласіе. «Всякій аристократъ развращенъ, и всякій развращенный человѣкъ-аристократъ, ибо республика и общественная мораль одно и то же». Въ виду этого онъ приписываетъ жирондинцамъ страшную систему разрушенія общественной морали: — «Они понимали, говоритъ онъ, что для разрушенія свободы необходимо покровительствовать всему, что оправдываетъ эгоизмъ, сушитъ сердце и искореняетъ идеи той нравственной красоты, которая представляетъ единственный критерій для того, чтобы отличать защитниковъ отъ враговъ человѣчества. Безнравственность есть политическое покушеніе: въ заговорѣ противъ государства тотъ, кто придерживается матеріализма, или проповѣдуетъ снисходительность; тотъ, кто своимъ поведеніемъ вводитъ въ соблазнъ и распущенъ въ своихъ нравахъ; тотъ, кто занимается ажіотажемъ; кто слишкомъ хорошо обѣдаетъ, кто пороченъ; кто интригуетъ, преувеличиваетъ и труситъ; тотъ кто возбуждаетъ народъ, кто его развращаетъ, обманываетъ, — кто осуждаетъ народъ, однимъ словомъ, всякій, кто не грядетъ прямо, предписаннымъ шагомъ, по узкой тропинкѣ, начертанной Робеспьеромъ согласно съ принципами.

При такихъ условіяхъ гильотинѣ подлежатъ уже не сотни тысячъ, какъ у Марата, а милліоны, какъ проповѣдуетъ Бодо, Жанъ-Бонъ Сентъ-Андре и Гюффруа. Робеспьеръ это знаетъ, и въ своемъ кабинетѣ самъ съ собой онъ видитъ это ясно, а при такихъ условіяхъ, какъ онъ ни склоненъ отлынивать отъ дѣйствій и довольствоваться фразой, затыкать свои цѣломудренныя уши, поднимать къ небу свои глаза проповѣдника, онъ не можетъ не видѣть подъ своими незапятнанными ногами потоковъ крови, проливаемыхъ чудовищемъ, которое онъ создалъ и направилъ. Обыкновенно онъ довольствуется тѣмъ, что оправдываетъ это чудовище, но уже случается, что, искушаемый обстоятельствами, онъ самъ указываетъ ему добычу. Наконецъ онъ самъ ищетъ живой добычи, ловитъ ее въ сѣти своей риторики; онъ устраняетъ властнымъ жестомъ руки друзей, женъ, матерей, молящихъ о пощадѣ; онъ говоритъ въ Конвентѣ: «Должны ли республиканки отказываться отъ званія гражданокъ ради своихъ мужей? На несчастныхъ, которые бьются въ сѣтяхъ, онъ неожиданно набрасываетъ петлю, чтобы поскорѣе ихъ задушить{62}. И всего этого еще недостаточно; наконецъ, самъ Робеспьеръ вызываетъ и направляетъ агентовъ, которымъ поручается какъ можно скорѣе очистить тюрьмы посредствомъ гильотины. При такихъ условіяхъ въ немъ пробуждаются разрушительные инстинкты, долго сдерживаемые цивилизаціей. Его кошачья физіономія, сначала напоминавшая «домашнюю кошку, безпокойную, но довольно кроткую, принимаетъ злое выраженіе дикой кошки, и потомъ свирѣпый видъ кошки — тигра. Въ Учредительномъ собраніи онъ говоритъ не иначе, какъ со стенаніями; въ Конвентѣ не иначе, какъ съ пѣной у рта»{63}).

Такимъ образомъ, снѣдаемый внутреннимъ ядомъ, его организмъ физически развинчивается, какъ у Марата, но при другихъ симптомахъ. Когда онъ говоритъ съ трибуны, руки его судорожно сжимаются, его плечи и шею передергиваетъ; цвѣтъ лица его желчный, землистый; глаза его моргаютъ изъ-за очковъ, — и какой это взглядъ! «Ахъ, воскликнулъ одинъ изъ монтаньяровъ, вы бы голосовали съ нами 9-го термидора, еслибы вы видѣли его зеленые глаза!» Физически, какъ морально, онъ становится другимъ Маратомъ. Но это Маратъ приличный, робкій по темпераменту, безпокойный, созданный для преподаванія и адвокатскаго словопренія, а не для политической иниціативы, предпочитающей скорѣе быть первосвященникомъ, чѣмъ диктаторомъ революціи. Прежде всего, онъ старается остаться политическимъ Грандиссономъ; до конца не только въ публикѣ и для другихъ, но и для самого себя онъ сохраняетъ маску. И маска пристала къ его лицу; и онъ уже самъ не отдѣляетъ одно отъ другого; никогда еще обманщикъ не окутывалъ такъ тщательно своихъ намѣреній софизмами чтобы убѣдить себя въ томъ, что его маска — его лицо и что онъ говоритъ правду, когда онъ лжетъ.

Если повѣрить ему, онъ ни при чемъ въ сентябрьскихъ убійствахъ. «Еще до этихъ событій онъ пересталъ посѣщать общія собранія Коммуны! Онъ не имѣлъ тамъ никакого вліянія!» — Наконецъ, при этомъ «погибъ одинъ лишь невинный — правда, это много. Граждане, плачьте надъ этой жестокой ошибкой. Мы давно ее оплакиваемъ; но пусть ваше горе имѣетъ предѣлъ, какъ все въ человѣческой жизни». — Точно также не онъ вызвалъ арестъ и казнь жирондинцевъ; онъ только откровенно говорилъ о нѣсколькихъ членахъ жирондинской комиссіи. Въ Комитетѣ общественнаго спасенія онъ лишь исполнялъ декреты Конвента, а Конвентъ всегда свободенъ; его называютъ диктаторомъ, но онъ лишь одинъ изъ 700 депутатовъ и его авторитетъ, — если у него есть таковой, — ничто иное, какъ законное вліяніе разума и добродѣтели. Его называютъ убійцей! Но если онъ указалъ на заговорщиковъ, то вѣдь это Конвентъ отдалъ ихъ на судъ революціоннаго трибунала, и этотъ трибуналъ ихъ осудилъ. Онъ террористъ! Но если онъ хочетъ упростить судопроизводство, то это ради освобожденія невинныхъ, наказанія виновныхъ и окончательнаго очищенія, которое навсегда обезпечитъ свободу и нравственность! — Онъ самъ готовъ всему этому вѣрить прежде, чѣмъ скажетъ, а послѣ того, какъ сказалъ, онъ вполнѣ этому вѣритъ.

Величайшая комедія была разыграна имъ при сотнѣ тысячъ жителей 8 іюля 1794 г. въ лучшіе дни его славы въ день празднества Высшаго Существа. Это было громкое торжество его доктрины и офиціальнымъ признаніемъ его первосвященства. Въ первый разъ лицо его сіяетъ радостью и энтузіазмъ писаки выливается въ книжныхъ фразахъ.

«Вотъ, восклицаетъ онъ, самая интересная часть человѣчества — Вселенная здѣсь въ сборѣ! О природа, какъ величественна и отрадна твоя мощь! Какъ должны блѣднѣть тираны при мысли объ этомъ праздникѣ!»

30 Робеспьеръ привѣтствуетъ Верховное Существо 8 іюня 1794 г.

А онъ самъ лучшее украшеніе этого праздника. Онъ избранъ единогласно въ президенты Конвента для того, чтобы руководить всей церемоніей! Вѣдь онъ основатель новаго культа, единственнаго чистаго культа, который можетъ быть признанъ на землѣ. Въ полномъ парадѣ депутата, въ голубомъ кафтанѣ, въ нанковыхъ штанахъ до колѣнъ, въ трехцвѣтномъ поясѣ, шляпа съ плюмажемъ, съ букетомъ цвѣтовъ и колосьевъ въ рукѣ — онъ идетъ впереди Конвента и на эстрадѣ священнодѣйствуетъ. Онъ зажигаетъ покровъ, скрывающій статую атеизма и на ея мѣстѣ, съ помощью искуснаго механизма, вдругъ появляется величественная статуя мудрости? Затѣмъ онъ начинаетъ говорить, снова говоритъ, увѣщевая, проповѣдуя, взывая, поднимаясь душою къ Верховному Существу и съ какими ораторскими затѣями! Отъ всѣхъ этихъ хитросплетенныхъ періодовъ, отъ всѣхъ этихъ увядшихъ цвѣтовъ вѣетъ запахомъ сакристіи и школы. Онъ съ удовольствіемъ имъ дышитъ и опьяняется имъ. Конечно, въ этотъ моментъ онъ искрененъ, онъ любуется собой безъ колебаній и оговорокъ, онъ въ своихъ глазахъ не только великій писатель и великій ораторъ, но еще великій государственный человѣкъ и великій гражданинъ: его искусственно настроенная совѣсть подноситъ ему лишь однѣ похвалы. — Нс взгляните назадъ: сзади него, не скрываясь, обнаруживаются нетерпѣніе и антипатія, дантонистъ Лекуэнтръ бравировалъ его въ лицо: ропотъ, оскорбленія и, что всего хуже, сарказмъ доходятъ до его ушей и это въ такой день и въ такомъ мѣстѣ! Противъ жреца истины, противъ апостола добродѣтели! и какъ эти невѣрующіе посмѣли? Молчаливый, блѣдный, онъ глотаетъ свою злобу и, потерявъ равновѣсіе, бросается съ закрытыми глазами на путь убійства; чего бы ни стоило, невѣрующіе должны погибнуть и сейчасъ. И такъ какъ въ Комитетѣ общественнаго спасенія «все дѣлалось по довѣрію», онъ наединѣ съ Кутономъ, не предупредивъ своихъ товарищей, составляетъ, вноситъ въ Конвентъ и заставляетъ его принять страшный законъ преріаля, отдающій жизнь всѣхъ его членовъ въ его власть. Въ своей неловкой поспѣшности онъ потребовалъ слишкомъ многаго; сообразивъ, каждый изъ членовъ Конвента начинаетъ трусить за себя; Робеспьеръ принужденъ отступить, протестовать, что его не поняли, допустить исключеніе для депутатовъ, вложить въ ножны ножъ, который онъ уже приставилъ къ горлу своихъ противниковъ. Но онъ не выпустилъ изъ рукъ ножа: онъ наблюдаетъ за ними, онъ, симулируя отступленіе, забившись въ свой уголъ, ждетъ случая, чтобы броситься на нихъ въ другой разъ. Это не замедлитъ, ибо истребительный механизмъ, устроенный ими 22-го преріаля, остается въ его рукахъ. Уединившись въ своемъ частномъ кабинетѣ по тайной полиціи, онъ распоряжается арестами и первый подписываетъ декретъ, предполагающій заговоры среди заключенныхъ, чтобы съ помощью «мутоновъ», т. е нанятыхъ доносчиковъ, организовать «массовыя поставки» на гильотину (les grandes fournées), «чтобы очистить тюрьмы въ одинъ мигъ». Потомъ онъ будетъ говорить, «что въ теченіе шести недѣль невозможность дѣлать добро и противодѣйствовать злу принудили его совершенно отказаться отъ своихъ обязанностей члена Комитета общественнаго спасенія». Вѣдь это такое наслажденіе однимъ взмахомъ кисти обѣлить себя и очернить противника, и если подчасъ, едва внятно прирожденная совѣсть начинаетъ роптать, искусственная совѣсть тотчасъ заставляетъ ее молчать и частную злобу оправдывать предлогомъ общественной пользы; во всякомъ случаѣ люди, попавшіе на гильотину, были аристократы; а люди, которымъ предстоитъ идти на гильотину — народъ порочный. Такимъ образомъ и средство хорошо, а цѣль еще лучше.

Но, какъ извѣстно, эти софизмы не помогли на этотъ разъ Робеспьеру, и сорокъ семь дней спустя послѣ его великаго торжества Робеспьеръ лежалъ окровавленный въ пріемной комитета Общественнаго спасенія, осужденный на гильотину Конвентомъ, надъ которымъ онъ такъ долго царствовалъ.

«Когда природа и исторія, замѣчаетъ Тэнъ по поводу Робеспьера сговорятся, они создаютъ образъ, до котораго не можетъ достигнуть человѣческое воображеніе. Ни Мольеръ въ своемъ Тартюфѣ, ни Шекспиръ въ своемъ Ричардѣ III не дерзнули выставить лицемѣра, убѣжденнаго въ своей искренности, и Каина, мнящаго себя Авелемъ». Такова господствующая въ якобинской революціи личность; такова и сама революція — снаружи обманчивая маска, внутри отвратительное зрѣлище; именемъ гуманитарной теоріи она покрываетъ диктатуру злыхъ, низкихъ страстей; какъ въ ея истинномъ представителѣ, такъ и въ ней самой свирѣпость повсюду проглядываетъ сквозь филантропію, и фразеръ становится палачомъ.

31 Раненый Робеспьеръ въ пріемной комнатѣ Общественнаго спасенія 28 іюня 1794 г.

Бъ этой аналогіи между жрецомъ террора и революціей проявилось все великое мастерство Тэна. Служа взаимно другъ другу обличеніемъ личность Робеспьера и якобинскій терроръ ярко обнаруживаютъ всю несостоятельность поклоненія якобинцамъ. Это поклоненіе Тэнъ заклеймилъ одной изъ самыхъ удачныхъ и поразительныхъ эпиграммъ, вышедшихъ изъ-подъ его пера, сравнивъ его съ самымъ жалкимъ суевѣріемъ древняго язычества, обличаемаго Климентомъ Александрійскимъ! «Въ Египтѣ, разсказываетъ этотъ отецъ церкви, святилища храмовъ завѣшаны золотыми тканями: но если вы проникнете въ глубь храма и станете тамъ искать изображенія божества, къ вамъ выйдетъ навстрѣчу жрецъ съ важнымъ видомъ, поющій гимнъ на египетскомъ языкѣ, и немного приподниметъ покрывало, чтобы показать вамъ божество! Что же представляется вашимъ взорамъ? Крокодилъ, или змѣя или какое либо иное опасное животное, возлежащее на пурпуровомъ коврѣ!»