Французская революція 1789-95 г. въ освѣщеніи И. Тэна.

1. Анархія стихійная

Всѣ предшественники Тэна въ исторіи революціи начинали ее съ изображенія параднаго зрѣлища въ Версали — въ королевской залѣ «Увеселеній» (des Menus Plaisirs), когда послѣ долгаго промежутка собрались въ послѣдній разъ Генеральные Штаты Франціи. Тэнъ поступилъ иначе. Онъ сразу показываетъ читателю подполье блестящей обстановки, которое должно было поглотить и короля-освободителя и большинство тѣхъ тысячи двухсотъ депутатовъ, привѣтствовавшихъ его своимъ восторженнымъ Vive le Roi.

Извѣстно, что когда герцогъ Ларошфуко-Ліанкуръ разбудилъ Людовика XVI, чтобы сообщить ему о взятіи Бастиліи, король воскликнулъ: «Такъ это бунтъ!» — (c’est, donc une révolte). «Нѣтъ, сиръ, возразилъ герцогъ, — это революція». Въ томъ-то и было дѣло, что оказался правъ не король, а герцогъ, и ошибка не только Людовика XVI, но и всего его правительства заключалась именно въ томъ, что они не сознавали, съ чѣмъ имѣютъ дѣло, а именно съ кореннымъ государственнымъ переворотомъ. Но Тэнъ несогласенъ ни съ королемъ, ни съ герцогомъ, и прибавляетъ отъ себя: «событіе было еще серьезнѣе». Власть не только ускользнула изъ рукъ короля, но и не попала въ руки Національнаго собранія; она волочилась по землѣ, была въ рукахъ спущенной съ цѣпи толпы, въ рукахъ насильственнаго и, возбужденнаго сброда, который подбиралъ ее, какъ брошенное на улицѣ оружіе. На дѣлѣ уже не существовало болѣе правительства, искусственное общественное зданіе рушилось цѣликомъ — все возвратилось къ первобытному состоянію. То была не революція, «а разложеніе». Ce n’était pas une révolution, mais une dissolution.

Въ этомъ выраженіи, избранномъ нашимъ историкомъ для характеристики состоянія Франціи въ 1789 года, заключается новая, свѣжая мысль, внесенная имъ въ объясненіе французской революціи. Онъ хочетъ этимъ сказать, что не однѣ ошибки правительства, не одна только близорукость и нерѣшительность Людовика XVI и его министровъ — не одно только доктринерство и честолюбіе депутатовъ третьяго штата повергли Францію въ пучину революціи. Дѣло было въ томъ, что реформа, на которую наконецъ рѣшился Людовикъ XVI и ради которой онъ созвалъ Генеральные Штаты, застала французское общество и народную массу въ состояніи полнаго разложенія, совершенной анархіи, умственной и политической. Внезапность и стремительность этой неожиданно и повсемѣстно нахлынувшей анархіи Тэнъ выражаетъ словомъ l'anarchie spontanée и это выраженіе служитъ ему для обозначенія всей первой книги его перваго тома революціи.

Парижъ игралъ такую руководящую роль въ исторіи революціи, что, естественно, всегда сосредоточивалъ на себѣ вниманіе ея историковъ. Въ виду этого и установилось общепринятое мнѣніе, что взятіе Бастиліи толпой 14 іюля было сигналомъ для анархіи, овладѣвшей селами и городами Франціи. Тэнъ расширилъ и углубилъ вопросъ. Королевское правительство потому было такъ безсильно по отношенію къ парижской толпѣ, что уже нигдѣ не имѣло опоры, что уже повсюду толпа разнуздалась, не повиновалась мѣстнымъ властямъ, а эти послѣднія не подчинялись центральному правительству. Анархія повсемѣстно водворилась прежде, чѣмъ она была офиціально признана правительствомъ въ Парижѣ.

Понятно, какъ много свѣта можетъ внести эта точка зрѣнія въ исторію революціи. Посмотримъ же, какъ объясняетъ Тэнъ возникновеніе этой «самородной анархіи». Его изложеніе поучительно не для одной только исторіи французской революціи. Лѣто 1788 года было чрезвычайно знойно и хлѣбъ плохо уродился, а передъ самой жатвой градъ уничтожилъ ее на пространствѣ 60 льё отъ Нормандіи до Шампаньи. Крайне суровая зима довершила бѣдствіе: въ декабрѣ Сена замерзла отъ Парижа до Гавра. Весною 1789 повсюду обнаружился голодъ. Во многихъ приходахъ четвертая часть населенія нищенствовала; въ Лотарингіи «половина его умираетъ съ голода»; въ Парижѣ число недостаточныхъ утроилось: на рынкахъ нѣтъ хлѣба; передъ 14-мъ іюля голодъ далъ себя чувствовать еще сильнѣе. Читатель найдетъ у Тэна подробно составленный обзоръ проявленій голода и сопровождавшихъ его бѣдствій — безработицы, раздраженія отъ напраснаго ожиданія толпы у дверей пустыхъ хлѣбныхъ лавокъ и тревожный страхъ при мысли, что завтра совсѣмъ не будетъ хлѣба.

Что голодъ игралъ роль въ революціи 1789 г., было и прежде извѣстно, но никогда еще вліяніе этого стимула на тогдашнія событія не было изображено съ такою осязательностью, какъ у Тэна. Описаніе бѣдствій, порожденныхъ неурожаями въ различныхъ мѣстностяхъ Франціи, дало Тэну, кромѣ того, возможность привести различные факты, показывавшіе попеченіе правительственныхъ органовъ и великодушіе многихъ лицъ изъ привилегированныхъ классовъ, спѣшившихъ оказать помощь страждущимъ; — съ другой же стороны, Тэнъ пользуется этимъ случаемъ, чтобы высказать свой взглядъ на основы общественнаго устройства и характеръ народной массы. «Всеобщее повиновеніе, на которомъ зиждется общественный порядокъ, зависитъ часто отъ одного градуса температуры, увеличивающаго лѣтній зной или зимній холодъ». По крайней мѣрѣ это было такъ, по мнѣнію Тэна, во Франціи, гдѣ въ XVIII в. общее благосостояніе было столь мало обезпечено, «что простой народъ едва могъ жить, когда хлѣбъ былъ дешевъ, и чуть не умиралъ (se sentait mourir), когда онъ становился дорогъ», такъ что подъ вліяніемъ этого страха легко пробуждался «животный инстинктъ». Тэнъ замѣчаетъ, что при Людовикахъ XIV и XV народу приходилось еще чаще поститься и страдать, а между тѣмъ въ то время мятежи, круто и быстро усмиряемые, были только мѣстными и непродолжительными смутами. Почему же голодовка 1789 года имѣла такія роковыя послѣдствія? Потому, — отвѣчаетъ Тэнъ, — что «стѣна, служившая оградой для общества, была прежде слишкомъ высока. Но вотъ въ ней оказалась трещина. Вся стража ея — духовенство, дворянство, третье сословіе, литераторы, политики, самое правительство начинаютъ пробивать въ ней широкую брешь. Въ первый разъ бѣдняки усматриваютъ выходъ и они бросаются туда сначала кучками, потомъ толпами, и мятежъ становится столь же общимъ, какъ прежде было всеобщимъ смиреніе».

Отчего же это случилось? Оттого, что неудовольствіе и тревога народной массы, вызванныя голодомъ, совпали съ началомъ административнаго преобразованія, реформы. Въ 1787 году во Франціи были введены, подъ именемъ «провинціальныхъ собраній», земскія собранія изъ депутатовъ трехъ штатовъ. Подъ руководствомъ провинціальныхъ собраній дѣйствовали волостныя и приходскія собранія. Весь административный механизмъ преобразованъ. Этимъ новымъ собраніямъ поручены распредѣленіе и сборъ податей и завѣдываніе общественными работами. Вслѣдствіе этого прежніе органы администраціи, интенданты и ихъ подчиненные, утратили три четверти своего авторитета. Граница между старымъ и новымъ начальствомъ опредѣлена неточно и вслѣдствіе этого «повелѣвающая власть становится шаткой». «Подданные не чувствуютъ болѣе на своихъ плечахъ тяжести той руки, которая одна, безъ посторонняго вмѣшательства, ихъ сгибала, толкала и заставляла идти впередъ». Мало этого, по распоряженію провинціальныхъ собраній созываются сходки для приведенія въ извѣстность того, какую часть крестьянскаго дохода поглащаютъ налоги, сколько въ каждомъ приходѣ привилегированныхъ, какъ велико ихъ состояніе и какую сумму доставила бы казнѣ уплата налоговъ, отъ которыхъ они избавлены... Крестьяне послѣ этихъ сходокъ начинаютъ задумываться о своемъ бѣдственномъ положеніи и понимать его причины. Слѣдуя своему натуралистическому методу, Тэнъ такъ изображаетъ вліяніе мѣстнаго самоуправленія на настроеніе сельскихъ обитателей: «Представьте себѣ почтовую лошадь, въ головѣ которой вдругъ бы блеснулъ лучъ разума и озарилъ ей породу лошадей, а съ другой стороны — породу людей, и затѣмъ вообразите, если вы въ состояніи, какія новыя мысли представились бы этой лошади сначала на счетъ ямщиковъ, которые ею правятъ и ее подгоняютъ, а потомъ на счетъ доброжелательныхъ путешественниковъ и дамъ, сожалѣющихъ о ней, но прибавляющихъ къ тяжести повозки собственный грузъ и багажъ».

Но этого мало: само правительство выпускаетъ изъ рукъ вожжи и призываетъ народъ къ власти. За мѣстнымъ самоуправленіемъ слѣдовало преобразованіе центральнаго правительства. Въ ноябрѣ 1787 г. король объявляетъ, что созоветъ Генеральные Штаты; 5 іюля 1788 г. онъ требуетъ отъ всѣхъ учрежденій и компетентныхъ лицъ мнѣній по поводу организаціи этихъ штатовъ. 8 августа онъ назначаетъ срокъ ихъ созванія; 27 декабря онъ предоставляетъ третьему штату двойное число представителей, потому что «интересы этого штата поддерживаются благородными чувствами и всегда будутъ имѣть за себя общественное мнѣніе»; 15 февраля 1789 года приходскія собранія приступаютъ къ составленію своихъ наказовъ или «жалобъ» и разгорячаются подробнымъ перечисленій всѣхъ бѣдствій, изображаемыхъ ими на письмѣ. «Его Величество, сказано въ избирательномъ регламентѣ, желаетъ, чтобы всякому была обезпечена возможность довести до Его свѣдѣнія свои желанія и неудовольствія (réclamations)». Крестьянъ заставляютъ говорить, съ ними совѣщаются, имъ хотятъ помочь, ихъ тяжкое положеніе будетъ облегчено, для нихъ наступятъ лучшія времена. Что будетъ, они сами не знаютъ; нѣсколько мѣсяцевъ спустя англійскій путешественникъ, Артуръ Юнгъ, слышалъ отъ крестьянки, «что ей говорили, что есть богатые люди, которые хотятъ придти на помощь ея сословію», но кто и какъ, она не знаетъ. Не знаютъ этого и крестьяне.

Среди всѣхъ этихъ не вполнѣ понятныхъ имъ правительственныхъ начинаній и приглашеній выясняется надежда на внезапное облегченіе, убѣжденіе, что они имѣютъ на это право, рѣшимость содѣйствовать этому всѣми средствами, и отсюда напряженіе воли, которая ждетъ только случая, чтобы перейти въ дѣйствіе и, какъ пущенная стрѣла, неудержимо устремляется къ цѣли, внезапно представившейся. Цѣль же намѣчается голодомъ — нужно, чтобы на рынкѣ вдоволь было хлѣба; нужно, чтобы фермеры и землевладѣльцы его туда доставляли, чтобы оптовые покупатели — хлѣбные торговцы и правительство — не увозили его въ другія мѣста; нужно, чтобы на хлѣбъ была установлена дешевая такса, не болѣе 2 су за фунтъ; чтобы хлѣбъ, соль, вино, вообще съѣстные припасы не были обложены акцизомъ, чтобы не было сеньёріальныхъ оброковъ и повинностей, не было церковной десятины, не было ни городскихъ, ни королевскихъ податей. И вотъ въ мартѣ, апрѣлѣ и маѣ начинаются мятежи; вначалѣ это мѣстные пожары, которые легко тушатся или сами тухнутъ. Но они тотчасъ вновь возникаютъ, и ихъ множество указываетъ на количество горючаго матеріала. Въ четыре мѣсяца, предшествовавшіе взятію Бастиліи, Тэнъ насчитываетъ болѣе 300 мятежей во Франціи, иллюстрируя ихъ самыми разнообразными подробностями. Еще 9 января 1789 года толпа врывается въ го- родскую ратушу Нанта и осаждаетъ лавки хлѣбниковъ, причемъ къ крикамъ Vive le Roi примѣшивается крикъ Vive la nation. Нѣсколько мѣсяцевъ спустя тамъ же въ Бретани, которая впослѣдствіи возстала противъ якобинцевъ за короля въ союзѣ съ дворянами и духовенствомъ, крестьяне отказываются уплачивать церковную десятину, ссылаясь на то, что въ наказѣ ихъ округа была потребована ея отмѣна. Когда городская чернь въ Ліонѣ сожгла и уничтожила заставы, взимавшія акцизъ съ вина и ввозимыхъ въ городъ съестныхъ припасовъ, окрестные крестьяне потянулись туда съ громадными фурами вина, запряженными цѣлымъ цугомъ воловъ, и настояли на томъ, чтобъ ихъ впустили безпошлинно.

Жители Агда истолковали двойное представительство третьяго штата въ томъ смыслѣ, что король желаетъ, чтобы всѣ были равны, и что народу все дозволено. Согласно съ этимъ толпа грозила подвергнуть городъ общему ограбленію, если не будетъ вовсе уничтоженъ городской сборъ съ вина, мяса и рыбы, и городскія власти были принуждены толпой, усиленной мѣстными крестьянами, объявить черезъ трубачей, что всѣ требованія народа исполнены. Три дня спустя крестьяне вернулись и заставили больного старика епископа, собственника мельницы, спустить на половину арендную цѣну за свою мельницу и тутъ же, сидя на уличной тумбѣ, онъ долженъ былъ удостовѣрить свою уступку нотаріальнымъ актомъ.

Вообще въ буйствахъ и насиліяхъ какъ деревенской, такъ и городской толпы въ первое время непосредственно чувствуется вліяніе голода, особенно на югѣ Франціи. Такъ въ Бриньолѣ крестьяне заставили владѣльцевъ тамошнихъ мельницъ продать ихъ общинѣ за безцѣнокъ, да еще въ долгосрочный безпроцентный долгъ, разорительный для владѣльцевъ, и когда гербовый актъ о продажѣ былъ подписанъ владѣльцами, крестьяне пришли въ такой восторгъ, что отслужили молебенъ въ сосѣднемъ монастырѣ. И другіе случаи насилія объясняются вліяніемъ претерпѣваемаго голода или опасеніемъ его: такъ, когда крестьяне забираютъ хлѣбъ изъ амбаровъ землевладѣльцевъ по удешевленной цѣнѣ, съ обѣщаніемъ заплатить за него послѣ слѣдующей жатвы, или когда жители одной деревни избиваютъ и прогоняютъ жителей сосѣдней общины, пришедшихъ на ихъ рынокъ за покупкой хлѣба.

Но это такъ только вначалѣ. Политическія преобразованія вскружили народу голову. «Громкія фразы возымѣли свое дѣйствіе». Когда до толпы дошли слухи, что Генеральные Штаты займутся возрожденіемъ государства, она отсюда заключила, что ихъ созваніе будетъ началомъ полнаго и безусловнаго переворота въ положеніи и состояніи «всѣхъ». «Во многихъ мѣстахъ открыто говорили, что объявлена война противъ собственниковъ и собственности». «Въ городахъ и деревняхъ народъ продолжаетъ толковать, что онъ ничего не хочетъ платить: ни налоговъ, ни поборовъ, ни долговъ».

Эманципировавшись отъ всякихъ обязательствъ по отношенію какъ государства, такъ и частныхъ лицъ, крестьянинъ перестаетъ признавать мѣстныя власти, смѣняетъ ихъ или самъ становится на ихъ мѣсто, издаетъ законы, присваиваетъ себѣ судебную власть, руководясь собственными представленіями о справедливости. У кого есть хлѣбъ, долженъ надѣлить того, у кого его нѣтъ. У кого деньги, долженъ подѣлиться съ тѣмъ, кому они нужны для покупки хлѣба. На этомъ основаніи въ Баржолѣ принуждаютъ урсулинокъ уплатить 1800 ливровъ, капитулъ — отпустить 50 возовъ хлѣба; у одного бѣднаго ремесленника отбираютъ 18 фр., у другого 40; канониковъ заставляютъ выдать арендаторамъ росписки въ полученіи аренды. Обходя дома, съ дубиной въ рукахъ, толпа заставляетъ однихъ платить деньги, другихъ прощать долги, одного отказаться отъ уголовнаго процесса, другого отъ исполнительнаго листа, имъ полученнаго, третьяго — возвратить издержки за процессъ, выигранный много лѣтъ тому назадъ, отца — заставляютъ дать согласіе на бракъ сына.

Къ этому присоединяется замѣчательная черта, наблюдаемая и въ другихъ случаяхъ народнаго возстанія. Крестьяне вспоминаютъ всѣ свои прошлыя обиды или то, что они считали для себя обидой — а у крестьянъ, какъ извѣстно, — прибавляетъ Тэнъ, — цѣпкая память. Сдѣлавшись господиномъ, крестьянинъ возстановляетъ правду (redresse les torts) особенно въ тѣхъ случаяхъ, въ которыхъ онъ потерпѣлъ ущербъ. Возстановляетъ онъ эту правду по-своему. Общее возстановленіе правъ обозначаетъ прежде всего возвращеніе полученныхъ по феодальному праву повинностей. У агента г. де-Монмеяна крестьяне отнимаютъ всѣ его деньги, въ возмѣщеніе тѣхъ, которыя онъ получалъ въ теченіе 15 лѣтъ въ качествѣ мѣстнаго нотаріуса. Прежній кон- сулъ Бриньола наложилъ въ 1775 году на жителей 1.500 — 1800 франковъ штрафа въ пользу бѣдныхъ; эту сумму 14 лѣтъ спустя у него отбираютъ.

Вообще консулы и прочіе исполнители закона признаются людьми вредными, купчія крѣпости, податные списки, всѣ эти документы, на основаніи которыхъ они взыскиваютъ поборы, — еще хуже ихъ. Въ огонь съ этимъ старымъ хламомъ — а кстати, какъ наприм. въ Іерѣ, вмѣстѣ съ ними и всѣ бумаги, хранящіяся у старшаго нотаріуса. Крестьяне одобряютъ только новые документы, заключающіе въ себѣ уступки, квитанціи иди обязательства въ пользу народа.

Но насилія, возникавшія подъ вліяніемъ нужды, своеобразныхъ представленій о правѣ, или просто стремленія къ захвату чужого добра, становились еще хуже, когда къ мѣстному населенію примыкали или имъ руководили профессіональные насильники и преступники. Еще въ первомъ своемъ томѣ Тэнъ обратилъ вниманіе своихъ читателей на то, какъ велико было въ старой Франціи число людей, находившихся въ открытой войнѣ съ государствомъ — контрабандистовъ{18}, браконьеровъ, бродягъ и преступниковъ, ускользнувшихъ отъ правосудія, и на ту роль, какую они способны были играть въ смутное время, какъ подстрекатели и руководители толпы. Теперь ихъ время настало, и Тэнъ описываетъ, какъ эти люди появлялись на сцену при всякомъ безпорядкѣ, подобно волкамъ, чующимъ добычу, и какъ вслѣдствіе этого къ ярости, вызванной голодомъ, примѣшивались злые инстинкты — и толпа, поднявшаяся, чтобы добыть себѣ хлѣба, кончала убійствами и поджогами.

Изъ числа разныхъ фактовъ, приведенныхъ Тэномъ, укажемъ на слѣдующій: близъ Юзеса 25 человѣкъ въ маскахъ съ ружьями и дубинами врываются къ нотаріусу, стрѣляютъ въ него изъ пистолета, добиваютъ его ударами, опустошаютъ его домъ, сжигаютъ его книги, вмѣстѣ съ документами графа де- Рувра, находящимися у него на храненіи; семерыхъ изъ нихъ удалось арестовать, но народъ за нихъ, бросается на жандармовъ и освобождаетъ ихъ. — Этихъ пришлыхъ негодяевъ можно узнать по ихъ дѣйствіямъ, по потребности уничтожать ради уничтоженія, по ихъ говору, по ихъ дикому виду, по ихъ лохмотьямъ. Они приходятъ ихъ Парижа и ивъ Руана и въ теченіе 4 дней городъ въ ихъ распоряженіи: они грабятъ лавки, забираютъ воза, нагруженные хлѣбомъ, разсыпаютъ хлѣбъ, берутъ выкупъ съ монастырей и семинарій. Они вторгаются въ домъ мѣстнаго прокурора, начавшаго слѣдствіе противъ нихъ, грозятъ его убить; они разбиваютъ его зеркала, его мебель, уходятъ, нагрузившись добычей, ходятъ по городу и по окрестностямъ, грабятъ фабрики, ломаютъ и сжигаютъ всѣ машины. — Таковы новые вожди народа: ибо при всякомъ столкновеніи наиболѣе дерзкій, наименѣе совѣстливый становится во главѣ и показываетъ примѣръ въ разореніи. Примѣръ же заразителенъ: начали съ добыванія себѣ хлѣба, кончаютъ убійствами и поджогами, и къ мятежу, ограниченному предѣлами извѣстной потребности, присоединяется насиліе разнузданной дикости.

Таковъ былъ народъ въ революціи, таковы были его вожди! А гдѣ же охрана, которая должна была защищать отъ нихъ общество? Тэнъ даетъ своимъ читателямъ возможность слѣдить за тѣмъ, какъ по мѣрѣ возрастанія народнаго шквала разсыпается плотина, воздвигнутая для охраны порядка и мирнаго общества. Самопроизвольной анархіи снизу соотвѣтствуетъ самопроизвольная забастовка почти всѣхъ властей, начиная съ короля и кончая послѣднимъ сельскимъ стражникомъ (garde champêtre). Властители стараго порядка были люди воспитанные въ вѣжливости и въ изящныхъ манерахъ, а подъ вліяніемъ новой литературы они исполнены гуманности и благихъ пожеланій въ пользу народа. Многіе изъ нихъ даже непосредственно сочувствовали вѣяніямъ со стороны англійскаго парламентаризма или американской демократіи съ ея деклараціей правъ человѣка. Они готовились къ національному торжеству, къ единенію короля съ народомъ, къ братанію сословій и были далеки отъ мысли о братоубійственномъ раздорѣ. Къ тому же оружіе, съ которымъ они могли бы дѣйствовать противъ преступниковъ и мятежниковъ, сломилось въ ихъ рукахъ. Та всеобщая, «самопроизвольная анархія», охватившая, какъ психическая эпидемія, всю страну, не пощадила и войска. Солдаты начинаютъ дезертировать почти изо всѣхъ полковъ и въ такомъ количествѣ, что въ Парижъ прибываетъ ежедневно до 250 человѣкъ и приходится ставить у заставъ стражу, чтобы ихъ не пропускать. Въ началѣ сентября дезертировъ насчитываютъ до 16.000 — громадный процентъ для тогдашней французской арміи на мирной ногѣ. И эти дезертиры не только ослабляютъ армію, а увеличиваютъ въ то же время собою число мятежниковъ или паразитовъ, желавшихъ жить на счетъ общества.

Еще хуже то, что даже на тѣхъ солдатъ, которые остаются въ рядахъ, нельзя разсчитывать въ случаѣ нужды. Драгуны, посланные въ сосѣднее мѣстечко, чтобъ усмирить волненіе, говорятъ на пути своимъ офицерамъ: «мы слѣдуемъ за вами, но знайте, что, если вы намъ скомандуете стрѣлять, мы будемъ стрѣлять, но не въ народъ, а въ васъ».

А сами офицеры! Они часто сами на сторонѣ освободительнаго движенія. Въ городѣ Эсѣ возстаніе было вызвано городской пошлиной на муку, которую и пришлось отмѣнить. Начальникъ мѣстнаго гарнизона, де-Караманъ, по этому поводу писалъ: «это бѣдствіе (т. е. возстаніе) принесло реальное благо... перенесеніе на достаточный классъ того, что превышало силы бѣдныхъ поденщиковъ... Замѣчается большее вниманіе со стороны дворянства и людей достаточныхъ къ бѣднымъ крестьянамъ». — Во время самаго безпорядка этотъ добрый начальникъ и его сынъ были ранены; на этотъ разъ, правда, солдаты, осыпанные градомъ камней, стрѣляли въ толпу, но безъ команды своего начальника.

«Добродушіе короля и военныхъ начальниковъ, говоритъ Тэнъ, удивительно: всѣ толкуютъ о томъ, что народъ ребенокъ, который грѣшитъ только по невѣдѣнію, что нужно вѣрить въ его раскаяніе, и какъ только онъ возвратится къ порядку, встрѣтить его съ отцовскою нѣжностью».

Въ приведенномъ выше случаѣ нежеланіе командира проливать кровь понятно. На югѣ Франціи всѣ городскіе доходы заключались въ пошлинѣ на ввозную въ городъ муку (piquet) — «par une injustice énorme et une imprudence inconcevable» — прибавляетъ Тэнъ.

Но возстаніе въ деревняхъ имѣло совершенно иной источникъ. — Къ желанію освободиться отъ феодальныхъ повинностей присоединились захватное право и политическая агитація.

«Вы хотите знать виновниковъ безпорядковъ, — пишетъ одинъ здравомыслящій человѣкъ, комитету по разслѣдованію ихъ, — вы ихъ найдете среди депутатовъ третьяго сословія» и въ особенности изъ стряпчихъ и адвокатовъ. Они пишутъ своимъ избирателямъ зажигательныя письма; эти письма получаются въ муниципалитетахъ, которые также состоятъ изъ стряпчихъ и адвокатовъ... Ихъ читаютъ громко на главной площади, и копіи съ нихъ разсылаются по всѣмъ селамъ. Въ этихъ селахъ, — если кто умѣетъ читать, кромѣ священника и помѣщика — то это мѣстный практикантъ, прирожденный врагъ помѣщика, чье мѣсто онъ хочетъ занять, гордый своимъ напыщеннымъ краснобайствомъ, озлобленный своей бѣдностью и который не преминетъ выставить все въ черномъ свѣтѣ. По всей вѣроятности это онъ редактируетъ и распространяетъ воззванія, которыми во имя короля призываютъ народъ къ насильственнымъ дѣйствіямъ. Въ Секондиньи, въ Пуату, 23 іюля, рабочіе въ лѣсу имѣютъ бумагу, предписывающую имъ преслѣдовать всѣхъ дворянъ-помѣщиковъ и безпощадно убивать всѣхъ, которые не захотятъ отказаться отъ своихъ привилегій... съ обѣщаніемъ, что ихъ преступленія не только останутся безнаказанными, но что они будутъ за нихъ награждены». — Депре Монпеза, корреспондента депутатовъ отъ дворянства, схватили, силой повели вмѣстѣ съ сыномъ къ податному инспектору, чтобы принудить его дать подписку, которую отъ него требовали, съ запретомъ всѣмъ мѣстнымъ жителямъ оказать ему помощь подъ угрозой смерти и огня». — «Подписывайте, говорятъ ему, — или мы вырвемъ у васъ сердце и подожжемъ вашъ домъ». Въ эту минуту появляется сосѣдній нотаріусъ, конечно, ихъ сообщникъ, съ гербовой бумагой и говоритъ ему: «Сударь, я только что прибылъ изъ Ньора: депутаты третьяго сословія приказываютъ поступать такъ со всѣми дворянами; въ городѣ — одинъ изъ нихъ за то, что отказался, былъ разорванъ на части на нашихъ глазахъ». — «И пришлось подписать наше отреченіе отъ всѣхъ привилегій и наше согласіе на налогъ, какъ будто дворянство не сдѣлало этого уже ранѣе». — Шайка объявляетъ, что она станетъ такъ же работать въ другихъ сосѣднихъ замкахъ, и терроръ ей предшествуетъ, или слѣдуетъ за ней. — «Никто не смѣетъ писать, — сообщаетъ Депре, — я рѣшаюсь на это съ опасностью жизни». — Повсемѣстно дворяне и высшее духовенство находятся въ подозрѣніи, сельскіе комитеты вскрываютъ ихъ письма; они подвергаются домашнему обыску; ихъ принуждаютъ носить новую кокарду: быть дворяниномъ и не носить ея — значитъ заслужить висѣлицу. Въ Мимере, въ провинціи Мэнъ, де Бовуара, который отказался ее надѣть, чуть не убили на мѣстѣ. Двухъ депутатовъ отъ дворянства, Монтессона и де Вассе, явившихся съ тѣмъ, чтобы просить у своихъ избирателей разрѣшенія присоединиться къ третьему сословію, — узнаютъ близъ Манъ (Mans); какое дѣло толпѣ до ихъ совѣстливыхъ сомнѣній, до обязательнаго для нихъ дворянскаго наказа, до этой самой ихъ попытки отъ него освободиться? Довольно того, что въ Версали они подавали голосъ за сохраненіе организаціи. Штатовъ, и толпа преслѣдуетъ ихъ, вдребезги разбиваетъ ихъ экипажи и грабитъ ихъ чемоданы. — Горе дворянамъ, особенно если они были причастны къ мѣстной власти и если они противятся народной паникѣ!

Кюро, товарищъ городского головы въ Манѣ, пріѣхавъ въ свою усадьбу Нуи, говорилъ крестьянамъ, что слухи о нападеніи разбойниковъ — фальшивая тревога: по его мнѣнію, не слѣдовало звонить въ набатъ, а только спокойно выжидать. Это значитъ, что онъ заодно съ разбойниками; вдобавокъ онъ скупщикъ и скупаетъ хлѣбъ на корню. Крестьяне уводятъ его вмѣстѣ съ Монтессономъ, его зятемъ, въ сосѣднее село, гдѣ есть судъ. По пути ихъ волочили по землѣ, перекидывая ихъ изъ рукъ въ руки, топтали ногами, плевали имъ въ лицо, бросали въ нихъ нечистоты». — Монтессонъ былъ убитъ изъ ружья; Кюро медленно забитъ до смерти.

Плотникъ своимъ лощиломъ отрѣзаетъ имъ головы, и дѣти несутъ ихъ при барабанномъ боѣ и звукахъ скрипки. Между тѣмъ, мѣстный судья, привлеченный силой, составляетъ протоколъ — о наличности 30 золотыхъ и нѣсколькихъ ассигнацій Учетнаго банка, найденныхъ въ карманахъ Кюро; при этомъ открытіи раздается торжествующій крикъ: «Вотъ доказательство того, что онъ хотѣлъ купить хлѣбъ на корню!» — Такъ проявляетъ себя народная справедливость; теперь, когда третье сословіе представляетъ собою народъ, всякая сбродная кучка людей считаетъ себя въ правѣ выносить приговоры и приводить ихъ въ исполненіе — надъ жизнью и имуществомъ.

Въ западныхъ провинціяхъ, въ центрѣ и на югѣ, это отдѣльныя вспышки; на востокѣ, на полосѣ длиною отъ 30 до 50 миль, до самой Провансъ — всеобщее воспламенѣніе: Эльзасъ, Франшъ- Конте, Бургундія, Маконе, Божоле, Овернь, Віенне, Дофине, — вся эта область походитъ на одну длинную сплошную мину, которая разомъ взорвалась. Первый столбъ пламени выбивается наружу на границѣ Эльзаса и Франшъ-Конте, близъ Бельфора и Везуля, — страна феодальная, гдѣ крестьянинъ, обремененный налогами, несетъ болѣе нетерпѣливо болѣе тяжелое ярмо.

Инстинктивно мысли его бродятъ — хотя самъ онъ того и не сознаетъ. «Доброе Собраніе и добрый король желаютъ, чтобы мы были счастливы: а что, еслибы мы имъ помогли? — Уже говорятъ, что король освободилъ насъ отъ налоговъ: а еслибы мы сами себя освободили отъ повинностей (феодальныхъ)? Долой помѣщиковъ! они не лучше чиновниковъ!» Уже 16 іюля замокъ Санси, принцессы Бофремонъ, ограбленъ, а 18-го три другіе замка — де Люръ, де Битенъ и де Моланъ. 29 іюля, во время народнаго празднества у де Меме, печальный случай во время фейерверка даетъ поводъ крестьянамъ къ подозрѣнію, что приглашеніе это ловушка и что отъ нихъ хотѣли отдѣлаться коварнымъ способомъ. Въ ярости бросаются они на замокъ его и поджигаютъ, — а на слѣдующей недѣлѣ три аббатства разграблены, одиннадцать замковъ разрушено, другіе разграблены, «всѣ архивы уничтожены, описи и планы унесены». — Появившійся тамъ «ураганъ мятежа» несется по всему Эльзасу, отъ Гюнингена до Ландау. Мятежники показываютъ грамоту за подписью Людовикъ, гласящую, что въ теченіе такого-то времени имъ дозволено самимъ совершать правосудіе», — и въ Зундгау ткачъ, прилично одѣтый, опоясанный голубой лентой, выдаетъ себя за принца, второго сына короля. Прежде всего, они кидаются на евреевъ, своихъ наслѣдственныхъ пьявокъ, разоряютъ и грабятъ ихъ жилища, дѣлятъ между собою ихъ деньги, и охотятся за ними, какъ за дикими звѣрьми. Въ одинъ Базель, какъ говорятъ, явилось тысяча двѣсти этихъ несчастныхъ бѣглецовъ съ семьями. Между евреемъ- кредиторомъ и христіаниномъ-помѣщикомъ — разстояніе не велико и оно теперь исчезло. Ремирмонъ спасено лишь благодаря отряду драгунъ. Восемьсотъ человѣкъ атакуютъ замокъ Обербруннъ. Нейбургское аббатство захвачено. Въ Гебвейлерѣ 31 іюля пятьсотъ крестьянъ, подданные Мурбахскаго аббатства, бросаются на дворецъ аббата и на дома канониковъ. Шкапы, сундуки, кровати, зеркала, окна, рамы, до кровельныхъ черепицъ, до дверныхъ и оконныхъ петель — все изрублено топорами; на прекрасномъ паркетѣ среди комнаты зажигаютъ костры, въ которыхъ гибнутъ библіотеки и документы. Вино разлито въ погребахъ; серебро и бѣлье унесены толпою». Ясно, что общество перевернуто вверхъ дномъ и что вмѣстѣ съ властью собственность переходитъ въ иныя руки.

Вотъ ихъ собственныя слова: въ Франшъ-Конте, жители восьми коммунъ объявляютъ бернардинцамъ Грасъ-Дьё и Льё-Круассанъ, «что, такъ какъ они входятъ въ третье сословіе, настала пора ихъ господства надъ аббатами и монахами, ибо господство тѣхъ продолжалось слишкомъ долго»; и послѣ этого они отбираютъ всѣ документы на владѣнія или ренты аббатства въ ихъ коммунахъ. Въ Вержеле (Дофине), во время разгрома замка де Мюра, нѣкій Фереоль ударялъ большой палкой по мебели, приговаривая: «Вотъ тебѣ, Мюра; долго ты былъ господиномъ: теперь наша очередь». — Тѣ самые, которые грабятъ дома какъ простые разбойники по большимъ дорогамъ, думаютъ, что они дѣлаютъ это на пользу дѣла и отвѣчаютъ на окликъ: «Мы за третье сословіе разбойничаемъ». Вездѣ они считаютъ себя уполномоченными и ведутъ себя, какъ побѣдоносное войско въ отсутствіи своего предводителя. Въ Ремирмонѣ и Люксёлѣ они показываютъ указъ, гласящій, что все это «разбойничанье, грабежи и разгромы» — законны.

Въ Дофине главари этихъ шаекъ увѣряютъ, что въ ихъ рукахъ есть королевскіе указы. Въ Оверни они исполняютъ «непремѣнные приказы», имѣя указаніе, что Его Величество того желаетъ. Нигдѣ не видно, чтобы какая-нибудь мятежная деревня руководилась личной местью противъ своего помѣщика. Если они стрѣляютъ въ встрѣчаемыхъ дворянъ, — это вовсе не по злобѣ. Они истребляютъ сословіе, а не личности. Они ненавидятъ феодальныя права, проклятыя грамоты, въ силу которыхъ они платятъ, — а вовсе не помѣщика, который, если тутъ живетъ, относится къ нимъ гуманно, съ жалостью, а часто и благодѣтельствуетъ ихъ.

Въ Люксёлѣ аббатъ, котораго заставили, занеся надъ нимъ топоръ, письменно отказаться отъ всѣхъ сеньёрьяльныхъ правъ въ 23-хъ владѣніяхъ, — живетъ тутъ 46 лѣтъ, оказывая мѣстнымъ жителямъ лишь однѣ услуги. Въ кантонѣ Кремье, гдѣ «разгромы ужасны, всѣ наши помѣщики», пишутъ муниципальные чиновники, «патріоты и благотворители». Въ Дофине, сеньёры, епископы, чьи замки разграблены, прежде другихъ приняли сторону народа противъ министровъ. Въ Оверни сами крестьяне «высказываютъ свое отвращеніе къ тому, что имъ приходится дѣйствовать противъ такихъ добрыхъ госпожъ», но это необходимо: все, что они могутъ уступить въ память оказаннаго имъ благоволенія, — не поджигать замка госпожъ де Ванъ, столь милостивыхъ; но они сожгли всѣ документы; въ три пріема они подвергаютъ завѣдующаго ихъ дѣлами пыткѣ огнемъ, чтобы принудить его выдать документъ, котораго у него нѣтъ; его вытащили изъ огня полуобгоревшаго и то потому только, что его госпожи на колѣнахъ умоляли пощадить его. Повсемѣстно отдѣльные замки опустошаются прибывающей народной волной, и такъ какъ феодальныя права часто въ рукахъ людей третьяго штата, она постепенно захватываетъ болѣе обширный кругъ.

Возстаніе противъ собственности не имѣетъ предѣловъ. Отъ аббатствъ и замковъ мятежъ переходитъ на «буржуазные дома». Вначалѣ возставали противъ помѣщиковъ, — теперь же противъ всѣхъ, кто имѣетъ какую-нибудь собственность. Зажиточные землепашцы, сельскіе священники покидаютъ свой приходъ и ищутъ убѣжища въ городѣ. Обираютъ проѣзжихъ. Шайки контрабандистовъ набиваютъ себѣ карманы. При такихъ образцахъ жадность разгорается въ разгромленныхъ и заброшенныхъ помѣстьяхъ, гдѣ ничто не напоминаетъ уже о присутствіи владѣльца и все, кажется, можетъ достаться первому, кто захочетъ. Такъ одинъ сосѣдній фермеръ унесъ вино, а на другой день вернулся за сѣномъ. Изъ замковъ Дофине вся обстановка, до дверныхъ навѣсокъ, увезена на нѣсколькихъ возахъ. «Это война бѣдныхъ противъ богатыхъ», — говоритъ одинъ депутатъ; а 3 августа комитетъ докладовъ Національнаго собранія объявляетъ, что, «никакая собственность, въ чемъ бы она ни состояла, не осталась цѣла». Въ Франшъ- Конте «до 40 замковъ и господскихъ усадебъ были разграблены или сожжены». Между Лангромъ и Гре среднимъ числомъ три замка изъ пяти разгромлены; въ Дофине 27 выжжены или опустошены; пять въ маленькой области Бьене и, кромѣ того, всѣ монастыри: 9, по крайней мѣрѣ, въ Оверни; 72, какъ говорили, въ Маконе и въ Божоле, не считая Эльзаса. 31 іюля, когда Лалли-Толандаль поднимался на трибуну, чтобъ говорить, у него въ рукахъ были пучки отчаянныхъ писемъ, списокъ 32-хъ замковъ, сожженныхъ, разрушенныхъ и ограбленныхъ въ одной провинціи и подробности еще худшихъ покушеній противъ личностей: въ Лангдокѣ де Барра былъ изрѣзанъ на куски въ присутствіи жены, близкой къ разрѣшенію, которая тутъ и скончалась. Въ Нормандіи — помѣщикъ въ параличѣ брошенъ на костеръ, съ котораго его сняли съ обожженными руками; въ Франшъ-Конте — г-жа Батильи вынуждена занесеннымъ надъ ея головой топоромъ выдать свои документы на владѣніе и на землю; г-жа де Листене, принуждена сдѣлать то же, съ приставленными къ горлу вилами, — въ то время, когда ея дочери лежали у ея ногъ безъ чувствъ; графу Монжюстену съ женой, которыхъ вытащили изъ кареты съ тѣмъ, чтобы бросить въ прудъ, чему помѣшалъ проходившій полкъ, — въ продолженіе трехъ часовъ угрожаютъ приставленными въ упоръ пистолетами; шевалье д’Амбли силою увели изъ его замка, голаго тащили по его селу и бросили на навозную кучу, вырвавши всѣ волосы и брови въ то время, какъ кругомъ его плясали».

Среди разложившагося общества и при жалкомъ подобіи правительства очевидно совершается вторженіе варварства, которое довершитъ терроромъ то, что начато насиліемъ, и которое, подобно вторженію норманновъ въ X и XI вѣкахъ посредствомъ завоеванія приведетъ къ экспропріаціи цѣлаго класса. Напрасно національная гвардія и оставшееся вѣрнымъ войско остановили его первый напоръ; напрасно Собраніе прокладываетъ ему русло и старается ввести его въ опредѣленныя границы. Декреты 4 августа и послѣдующія постановленія не болѣе какъ паутина, протянутая поперекъ бурнаго потока. Лучше того, крестьяне, толкуя декреты по-своему, ссылаются на новый законъ, чтобы продолжать или снова начать.

Нѣтъ болѣе податей, даже справедливыхъ, даже законныхъ! «Множество сельскихъ общинъ убѣждены, что онѣ не должны болѣе платить ни королю, ни своимъ сеньёрамъ... Разныя села дѣлятъ между собой луга и лѣса господскіе». — Замѣтьте, что архивы и феодальные документы на владѣніе еще не тронуты въ третьей части Франціи, что крестьянину нужно, чтобы они исчезли, и что онъ постоянно вооруженъ. Для того, чтобы поднялись новые крестьянскіе безпорядки, достаточно, чтобы центральная узда, уже ослабѣвшая, совсѣмъ порвалась. Это дѣло Версаля и Парижа и тамъ-то, въ Парижѣ и Версалѣ, — одни по ослѣпленію и увлеченію, другіе — по близорукости и слабости, эти по уступчивости, тѣ по ожесточенію — есть работаютъ въ пользу этого движенія.

Таково изображеніе анархіи, самопроизвольно охватившей Францію. До сихъ поръ вниманіе историковъ было слишкомъ занято преніями въ Версалѣ и волненіями среди парижскаго населенія. О томъ, что происходило въ провинціи, упоминалось вскользь. Тэнъ начинаетъ съ провинціи и отъ нея переходитъ къ Парижу. Отъ этого картина парижскихъ событій получаетъ соотвѣтствующій фонъ, и то демократическое движеніе, которое унесло старый феодальный порядокъ, а потомъ и новую конституцію, вполнѣ раскрывается со всѣми корнями, которые оно успѣло пустить въ странѣ.

* * *

Показавши читателю, въ какой степени провинціи Франціи были объяты анархіей, Тэнъ вводитъ его въ центръ тогдашняго политическаго движенія, въ Парижъ. Окрестности этого города особенно сильно пострадали отъ неурожая. Уже въ 1788 году, послѣ градобитія 13 іюля, по офиціальнымъ свѣдѣніямъ, голодающій народъ готовъ рисковать жизнью ради жизни и открыто, смѣло ищетъ хлѣба, гдѣ только можетъ. Работы нѣтъ, такъ какъ помѣщики, лишенные дохода, не могутъ предоставить заработка. Оттого на большихъ дорогахъ толпа нападаетъ на обозы, везущіе хлѣбъ въ Парижъ; въ Монлери толпа въ 8.000, пришедшая съ мѣшками, насыпаетъ въ нихъ выставленный на рынкѣ для продажи хлѣбъ по сильно удешевленной цѣнѣ, половину же растаскиваетъ даромъ. «Жандармерія, пишетъ субделегатъ, растерялась: рѣшительность народа изумительна; я въ ужасѣ отъ того, что я видѣлъ и слышалъ». Къ насиліямъ, вызваннымъ неурожаемъ, уже присоединяется экспропріація феодальной собственности. У помѣщика, всю зиму кормившаго бѣдняковъ своей деревни, крестьяне разоряютъ плотину, которая гнала воду на господскую мельницу (moulin banal{19}), и, присужденные возстановить ее, не только отъ этого отказываются, но грозятъ, что если помѣщикъ ее возстановитъ, то они придутъ въ числѣ 300 хорошо вооруженныхъ, чтобы снова ее разорить.

Голодные и безработные изъ мѣстностей, близкихъ къ Парижу, приливали туда, увеличивая число бѣдствовавшаго тамъ населенія. Но пришельцы являлись также издалека и въ ихъ числѣ особенно опасные профессіональные бродяги и паразиты общества, живущіе преступленіемъ. Въ концѣ апрѣля пристава на заставахъ отмѣчаютъ появленіе «ужаснаго числа людей плохо одѣтыхъ и мрачнаго вида»: въ началѣ мая въ Парижѣ наблюдаютъ, что видъ толпы измѣнился; среди нея большое количество чужаковъ, собравшихся отовсюду, большею частью въ лохмотьяхъ, вооруженныхъ дубинами, одинъ видъ которыхъ предвѣщаетъ то, чего нужно отъ нихъ опасаться. Парижъ же и безъ того переполненъ бѣдствующими — ихъ насчитывали до 120.000 и городъ уже тратилъ громадную по своимъ средствамъ сумму, платя по франку въ день двѣнадцати тысячамъ людей за безполезныя земляныя работы на Монмартрѣ.

Немного было нужно, чтобы превратить глухое неудовольствіе и броженіе этой толпы въ политическую страсть. Со дня созванія Генеральныхъ Штатовъ и манифеста, приглашавшаго всѣхъ и каждаго высказаться о формахъ народнаго представительства, языкъ и тонъ печати замѣтно измѣняются; мѣсто общихъ и отвлеченныхъ разсужденій заступаетъ проповѣдь, бьющая въ опредѣленную практическую цѣль, внезапный глубокій и немедленный переворотъ, проповѣдь звонкая и пронзительная, какъ призывъ трубы къ сбору. Революціонные памфлеты сотнями и тысячами посыпались на народъ. Видимо новый ферментъ проникаетъ въ безграмотную и грубую массу.

Капля за каплей просочился онъ изъ верхнихъ слоевъ — аристократіи, интеллигенціи, судебнаго міра (gens de loi) въ школу, въ молодежь и оттуда черезъ тысячу щелей въ классъ, живущій трудомъ своихъ рукъ — въ мозги рабочаго, кабатчика, посыльнаго, уличной торговки, солдата. Уже въ февралѣ руководящій министръ Неккеръ признается, что повсюду исчезла дисциплина, никто не повинуется и нельзя даже быть увѣреннымъ въ войскѣ.

Въ концѣ апрѣля, до собранія Генеральныхъ Штатовъ, въ Парижѣ вспыхиваетъ первый народный бунтъ, разгромъ дома обойнаго фабриканта Ревельона въ рабочемъ кварталѣ св. Антонія. Толпа развела три костра и выбросила на нихъ все, что было въ домѣ; золото и серебро было унесено, погребъ же былъ разбитъ и вино роспито, чему грабители предавались съ такою жадностью, что многіе полегли на мѣстѣ какъ омертвѣлые, а нѣкоторые, упившіеся въ опьяненіи спиртными лаками фабрики, на самомъ дѣлѣ лишились жизни. Грабежъ сталъ распространяться на сосѣднія лавки и съ трудомъ былъ подавленъ съ помощью войска. Солдаты встрѣтили упорное сопротивленіе; градомъ посыпались на нихъ съ крышъ черепицы и камни съ трубъ; пришлось вызвать артиллерію и изъ грабителей остались на мѣстѣ 200 убитыхъ и 300 раненыхъ.

3 Первый бунтъ въ Парижѣ.

Характерно, чѣмъ былъ вызванъ этотъ первый разгромъ среди Парижа. За нѣсколько дней до него стали поговаривать въ сосѣднихъ кабачкахъ и на улицахъ, что Ревельонъ, самъ бывшій рабочій, преуспѣвшій съ помощью своихъ изобрѣтеній, «дурно отзывался о народѣ». Ему приписывали слова, что женатый рабочій можетъ прожить съ семьей на 15 су поденной платы. Это была клевета: Ревельонъ платилъ даже самымъ простымъ рабочимъ по 25 су въ день, и въ теченіе зимы, несмотря на застой въ дѣлахъ, никого не разсчиталъ изъ числа своихъ 350 рабочихъ.

Характерна же эта черта потому, что всѣ убійства, совершенныя парижской толпой, были вызваны такими же вздорными слухами и розсказнями. Про де Флесселя, купеческаго старшину въ Парижѣ, т. е. городского голову при старомъ порядкѣ, распустили слухъ, что онъ послалъ записку коменданту Бастиліи съ приглашеніемъ стойко держаться; митингъ въ Пале-Роялѣ объявилъ его измѣнникомъ и приказалъ его привести; по дорогѣ какой-то парень выстрѣлилъ въ него изъ пистолета; толпа бросилась на него, растерзала и носила на шестѣ его голову.

Про Фулона, 74-хлѣтняго старца, истратившаго зимою 60.000 франковъ, чтобы дать заработокъ бѣднымъ, пустили слухъ, будто онъ сказалъ, что если у народа нѣтъ хлѣба, пусть онъ питается травой. Его приволокли въ Парижъ съ копной сѣна на головѣ и съ сѣномъ во рту и, несмотря на неоднократныя просьбы популярнаго Лафайета, чтобы Фулона направили въ острогъ для суда надъ нимъ, толпа схватила Фулона и повѣсила на фонарѣ. Два раза веревка обрывалась; его повѣсили въ третій разъ, сняли, отрубили голову и носили ее по Парижу.

И послѣ этого такой чувствительный историкъ, какъ Мишле, патетически восхвалялъ «народный судъ» (la justice du peuple)!

Какъ далеко ушла отъ этой сентиментальной риторики современная коллективная психологія, которая Тэну такъ много обязана! Еще въ 40-хъ годахъ Дуданъ, этотъ старинный другъ hôtel de Broglie, письма котораго, теперь изданныя, представляютъ классическій образчикъ любимаго французами эпистолярнаго жанра — замѣтилъ, говоря о людскомъ обществѣ вообще, «что всѣ мелкіе недостатки каждаго изъ насъ становятся пороками вслѣдствіе какой-то заразы, возникающей въ каждомъ значительномъ сборищѣ людей по той же причинѣ, по какой образуется эпидемія тифа въ госпиталяхъ, куда каждый занесъ только незначительный недугъ. Исходя изъ той же мысли, Тэнъ говоритъ о самодержавномъ народѣ 1789 г.: «Толпа, собравшаяся съ цѣлью произвести какое-нибудь насиліе, состоитъ изъ людей наиболѣе негодныхъ и отчаянныхъ, наиболѣе склонныхъ къ разрушенію и своеволію; но этого мало; въ то время, когда она въ суматохѣ совершаетъ свое насиліе, каждый человѣкъ изъ этой толпы, самый глупый или самый грубый, самый безразсудный или самый развращенный, спускается еще ниже собственнаго уровня до послѣднихъ предѣловъ умопомраченія и ярости... Онъ не боится болѣе закона, потому что самъ отмѣняетъ его. Начавшееся безчинство увлекаетъ его далѣе, чѣмъ онъ хотѣлъ. Его ярость ожесточается отъ опасности и сопротивленія. Отъ соприкосновенія съ горячечными онъ заражается горячкою и идетъ вслѣдъ за злодѣемъ, который сталъ его товарищемъ. Прибавьте къ этому крики, пьянство, зрѣлище разрушенія, физическое потрясеніе нервной системы, напряженной сверхъ силъ, и вы поймете, какимъ образомъ въ крестьянинѣ, въ рабочемъ, буржуа, смягченныхъ и прирученныхъ старинной цивилизаціей, въ одинъ мигъ обнаруживается дикарь, еще хуже — первобытное животное, разъяренная и похотливая обезьяна, которая убиваетъ съ зубоскальствомъ и кувыркается среди произведеннаго ею опустошенія».

Въ глазахъ Тэна революціонная толпа — «слѣпой колоссъ, ожесточенный лишеніями, который ломаетъ все, за что ни ухватится, — ломаетъ не только мѣстныя колеса государственной машины, которыя могутъ быть починены, но еще и въ центрѣ главную пружину, дающую движеніе всему механизму, разрушеніе которой повлечетъ за собою порчу цѣлой машины». У этой толпы свои вожди и подстрекатели. Чтобы познакомить съ ними читателя, Тэнъ ведетъ его въ садъ Пале-Рояля, «огражденный привилегіями Орлеанскаго дома, куда полиція не смѣетъ войти и гдѣ рѣчь свободна». Никогда еще эта трибуна самаго крайняго радикализма, «куда слетались со всего Парижа политическіе и литературные трутни», не была характеризована такими мѣткими выраженіями, и ни одинъ еще историкъ не анализировалъ съ такимъ реализмомъ и, можно сказать, съ такою безцеремонностью публику Пале-Рояля, которой принадлежитъ такая видная роль во французской революціи. «Центръ проституціи, азартной игры, праздности и торговли брошюрами, Пале-Рояль привлекаетъ къ себѣ все это населеніе безъ корней, которое бродитъ въ большомъ городѣ и, не имѣя ни промысла, ни хозяйства, живетъ только ради любопытства или ради удовольствія, — засѣдателей кофеенъ, посѣтителей игорныхъ домовъ, авантюристовъ и людей, не попавшихъ ни въ какую колею, неудавшихся или сверхштатныхъ литераторовъ, художниковъ и адвокатовъ, канцеляристовъ, студентовъ, ротозѣевъ и праздношатающихся, иностранцевъ и обитателей меблированныхъ комнатъ, — послѣднихъ въ Парижѣ насчитывали до 40.000». Съ такимъ же реализмомъ и съ обычнымъ своимъ мастерствомъ Тэнъ описываетъ настроеніе и психологическое состояніе толпы, состоящей изъ подобныхъ элементовъ, которая, подъ вліяніемъ импровизованныхъ ораторовъ, радикальной печати и всеобщаго увлеченія, доходитъ до горячечнаго возбужденія. «Въ этомъ случайномъ сбродѣ политиковъ со вчерашняго дня никто не знаетъ того, кто говоритъ; никто не считаетъ себя отвѣтственнымъ за свои слова. Каждый изъ нихъ стоитъ тамъ, какъ въ театрѣ, неизвѣстный среди неизвѣстныхъ, съ потребностью умилиться и придти въ восторгъ, поддаваясь заразительной силѣ окружающихъ его страстей, увлекаемый вихремъ громкихъ словъ, сочиненныхъ новостей, слуховъ, быстро растущихъ, преувеличеній, которыми одинъ старается перещеголять другого — кругомъ вопли, слезы, рукоплесканія, судорожныя движенія, какъ во время трагедіи».

На такой сценѣ съ восторгомъ принимаются самыя дикія, самыя чудовищныя предложенія; здѣсь не терпятъ противорѣчій; чей видъ или чьи рѣчи не нравятся толпѣ, тотъ подвергается немедленнымъ оскорбленіямъ или истязаніямъ. Толпа присваиваетъ себѣ всѣ функціи верховной власти, къ законодательной власти присоединяетъ судебную и изъ судьи тутъ же дѣлается палачомъ».

Описаніе Пале-Рояля оставляетъ неизгладимое впечатлѣніе на всякаго непредубѣжденнаго читателя; но не меньшимъ мастерствомъ отличается характеристика корифеевъ той экзальтаціи, которая овладѣла Парижемъ. «Члены участковыхъ собраній, ораторы казармъ, кофеенъ, клубовъ и городскихъ площадей, сочинители брошюръ и сотрудники газетъ, — они роятся и шумятъ, какъ насѣкомыя, появившіяся послѣ дождливой ночи. Съ 14 іюля тысячи новыхъ должностей открылись для ихъ разнузданнаго честолюбія: стряпчіе, писцы нотаріусовъ, художники, купцы, приказчики, актеры и преимущественно адвокаты; ка- ждый изъ нихъ хочетъ быть офицеромъ національной гвардіи, администраторомъ, совѣтникомъ или министромъ новаго царствованія, и новыя газеты, появившіяся десятками, представляютъ постоянную трибуну, съ которой риторы льстятъ народу въ своемъ интересѣ... Во всѣхъ собраніяхъ 60-ти участковъ (districts) Парижа адвокаты пережевываютъ на всѣ лады высокопарные догматы революціоннаго катехизиса. Любой изъ нихъ отъ вчерашняго процесса о какомъ-нибудь брандмауерѣ прямо переходитъ къ вопросу объ организаціи государства и становится импровизованнымъ законодателемъ, — тѣмъ болѣе поощряемымъ и ободряемымъ рукоплесканіями, чѣмъ напыщеннѣе онъ доказываетъ присутствующимъ, что они отъ природы обладаютъ всѣми способностями и могутъ законно претендовать на всѣ права». Ораторы, впрочемъ, не ограничиваются общими мѣстами; нерѣдко они прямо взываютъ къ открытому грабежу и истребленію враговъ, которыхъ, не обинуясь, называютъ по имени — подобно Камиллу Демулену, восклицающему: «Врагъ попался теперь въ западню и нужно покончить съ нимъ; никогда еще такая обильная добыча не ожидала побѣдителей; сорокъ тысячъ дворцовъ и замковъ, двѣ пятыя всего движимаго и недвижимаго имущества страны будутъ плодомъ вашей побѣды. — Тѣ, кто причисляетъ себя къ завоевателямъ, будутъ, въ свою очередь, покорены. Франція будетъ очищена». Это уже возвѣщеніе соціалистическаго: «экспропріаторы будутъ экспропріированы». Такова, справедливо замѣчаетъ Тэнъ, готовая программа наступающаго террора.

Тэнъ выставляетъ на видъ особую характерную черту парижской демократіи — незрѣлость ея главныхъ вождей (какъ и во времена коммуны 1870 года), — незрѣлость, безъ которой немыслимо подобное увлеченіе; а способность, увлекаясь, увлекать другихъ была тогда важнѣйшимъ условіемъ успѣха. «Взгляните на главныхъ, на самыхъ популярныхъ; это — недозрѣвшіе или засохшіе плоды литературы и адвокатуры; газеты, какъ на лоткѣ, выставляютъ ихъ каждое утро на-показъ для покупателей, и если они нравятся пресыщенной публикѣ, такъ это именно за ихъ остроту и горечь. Въ ихъ неопытной или пустой головѣ нѣтъ ни одной политической идеи. Демулену — 29 лѣтъ, Лустало — 27 лѣтъ, и весь багажъ ихъ познаній заключается въ гимназическихъ воспоминаніяхъ, въ обрывкахъ изъ курса юридической школы, въ общихъ мѣстахъ, набранныхъ у Рейналя и подобныхъ пи- сателей. Что же касается до Бриссо и Марата, этихъ напыщенныхъ филантроповъ, то они видѣли Францію только черезъ окно своего чердака, сквозь очки своей утопіи».

Не менѣе, однако, дурныя послѣдствія, чѣмъ незрѣлость вождей, имѣли присоединившіяся къ этому эгоистическія побужденія ихъ и страсти — честолюбіе и зависть. Тэнъ подробно описываетъ стѣсненное положеніе парижскихъ демагоговъ, ихъ неудавшіяся попытки добиться успѣха или извѣстности, ихъ скитальческій образъ жизни, ихъ зависимость отъ другихъ, которая шла до такой степени въ-разрѣзъ съ ихъ надеждами и притязаніями. Никто не высказалъ такъ наивно и цинично, какое громадное вліяніе имѣлъ эгоизмъ на убѣжденія демагоговъ, какъ одинъ изъ нихъ, юный прокуроръ фонаря — Камиллъ Демуленъ, слова котораго приводитъ Тэнъ: «Къ моимъ принципамъ присоединилось удовольствіе занять надлежащее мнѣ мѣсто, доказать мою силу тѣмъ, кто меня презиралъ, унизить до моего уровня тѣхъ, кого судьба поставила выше меня. Мой девизъ — девизъ всѣхъ порядочныхъ людей — никого не имѣть выше себя (point de supérieur»).

Такія признанія многознаменательны, и историкъ революціи не можетъ не принимать ихъ въ соображеніе. Но въ этой трезвой правдѣ о психическомъ состояніи парижскаго населенія и личныхъ побужденіяхъ демагоговъ не достаточно выставлена одна существенная черта тогдашняго общества — страсть къ славѣ. Никогда со времени Петрарки и Возрожденія, когда, послѣ монашескаго самоуниженія личности, впервые пробудилась страсть къ славѣ и сдѣлалась могущественнымъ историческимъ факторомъ, — жажда обезсмертитъ себя не проявлялась съ такой силой и не охватывала такія массы людей, какъ въ годину зарожденія французской демократіи. Читая тогдашнія газеты и мемуары, на каждомъ шагу удивляешься, какимъ страннымъ образомъ страсть къ славѣ забиралась въ сердце самыхъ темныхъ людей, и съ какой тщательностью, съ другой стороны, тогдашніе публицисты старались увѣковѣчивать всякій подвигъ, всякое имя, чтобы они не пропали для человѣчества. Почти ко всѣмъ патріотамъ революціи примѣнимо слово, которое сказалъ о себѣ одинъ изъ «побѣдителей Бастиліи: «Hulin affamé de gloire»{20}. Какъ это ни странно, что страсть къ славѣ и жажда отличиться и обезсмертить себя во что бы то ни стало преимущественно развились въ эпоху демократическихъ тенденцій, но вся дальнѣйшая исторія демократіи подтверждаетъ это замѣчаніе.

Этимъ способомъ Тэнъ подготовляетъ своихъ читателей къ главному выводу, который онъ извлекаетъ изъ описанія парижской черни и демагоговъ 1789 года. «Такимъ образомъ, посредствомъ невольнаго просѣванія (triage involontaire) партія, захватывающая власть, набирается лишь изъ людей яростныхъ убѣжденій и свирѣпыхъ дѣйствій (ne se compose que des esprits violents et des mains violentes). Самопроизвольно и безъ предварительнаго соглашенія, буйные сумасшедшіе оказываются въ союзѣ съ опасными звѣрями и, при возрастающемъ несогласіи между собою законныхъ властей, этотъ незаконный союзъ все разрушаетъ передъ собой».

На ряду съ законными властями возникаетъ новая сила, законодательный органъ улицы и городской площади, анонимный, безотвѣтственный, необузданный, пришпоренный теоріями кофейныхъ, паѳосомъ театровъ, мозговыми галлюцинаціями — а кулаки, только что все переломавшіе въ слободѣ Сентъ-Антуанской, — его тѣлохранители и исполнители!

Два электрическихъ тока противоположныхъ полюсовъ — злоба рабочаго и фраза безпочвеннаго интеллигента встрѣтились. Цѣпь замкнулась, ударъ долженъ былъ разразиться!

Онъ разразился 14 іюля взятіемъ Бастильи. Поводомъ къ погрому Бастильи послужила отставка Неккера. Но участь Бастильи была давно уже рѣшена. Уже въ наказахъ шла рѣчь объ ея разрушеніи. Этотъ фортъ (острогъ), стоявшій когда-то на окраинѣ Парижа, обратился за ненадобностью въ настоящій острогъ — государственную тюрьму. Онъ предназначался для лицъ административно заключенныхъ, и хотя въ началѣ революціи былъ почти пустъ — въ немъ было только семь заключенныхъ — фальшивые монетчики и умалишенные — былъ ненавистенъ своимъ прошлымъ. Поэтому разрушеніе Бастильи было привѣтствовано во Франціи и внѣ ея какъ символъ паденія деспотизма и наступленія свободы. Это разрушеніе воспѣвали въ стихахъ и праздновали иллюминаціями въ Англіи, Германіи и въ Петербургѣ. Но паденіе Бастильи имѣло на практикѣ другое значеніе. Для французскихъ крестьянъ оно стало призывомъ къ разрушенію мѣстныхъ Бастилій, т. е. помѣщичьихъ замковъ, въ башняхъ которыхъ сохранялись старинные инвентари съ обозначеніемъ повинностей чиншевиковъ, подвластныхъ сеньёру. Парижу же взятіе Бастилии принесло полную автономію съ самостоятельной сорокатысячной милиціей — національной гвардіей. Но если Парижъ выдѣлился изъ государства, то въ то же время въ немъ самомъ возникла изъ его кварталовъ (секцій) 60 независимыхъ республикъ, не говоря о Пале-Роялѣ и независимой, анархической толпѣ.

4 Взятіе Бастиліи. 14 іюля 1789 г.

Въ виду этого двойного значенія погрома Бастилии и въ исторіографіи можно отмѣтить два теченія. Апологеты революціи, какъ Мишле, приходятъ въ восторгъ отъ ея разрушенія, представляютъ это событіе, какъ геройскій подвигъ, совершенный людьми, сознательно шедшими на смерть, чтобы навсегда освободить Францію отъ деспотизма. Тэнъ первый взглянулъ на взятіе Бастилии съ другой стороны; позднѣйшія изслѣдованія — Борда, Функъ-Брентано и др. — еще болѣе выяснили вопросъ въ этомъ направленіи. 12 іюля Пале-Рояль отвѣчаетъ крикомъ злобы на извѣстіе объ отставкѣ Неккера. Камиллъ Демуленъ становится на столъ и объявляетъ, что дворъ замыслилъ Варѳоломейскую ночь противъ патріотовъ; толпа бѣжитъ вооружаться, грабитъ магазины оружейниковъ, наконецъ захватываетъ въ домѣ для инвалидовъ цѣлый арсеналъ оружія съ пушками; стоявшій въ Парижѣ полкъ французской гвардіи, развращенный въ Пале- Роялѣ, переходитъ къ мятежникамъ и встрѣчаетъ залпомъ кавалерію, высланную очистить улицы и площади отъ толпы. «Разбойники, вооруженные пиками и дубинами, грабятъ дома, съ крикомъ: оружія и хлѣба». Одна изъ шаекъ врывается въ монастырь Лазаристокъ, разрушаетъ библіотеку, картины, оконныя рамы, проникаетъ въ подвалъ и напивается; сутки спустя тамъ оказались мертвые и умирающіе — въ ихъ числѣ женщина въ послѣднемъ періодѣ беременности.

«Подонки общества всплыли наверхъ», заключаетъ Тэнъ. Очевидцы говорятъ съ ужасомъ о томъ, чего они были свидѣтелями. Новый «мэръ» Парижа, Бальи, заявляетъ, «что въ теченіе двухъ дней и двухъ ночей Парижъ рисковалъ подвергнуться грабежу», а панегиристъ революціи, Дюссо, признается, что онъ присутствовалъ, какъ ему казалось, при полномъ разложеніи общества».

Наконецъ на третій день раздался лозунгъ: «На Бастилью». Толпа стала пробовать награбленныя ею ружья и съ 10 часовъ до 5 палила изъ нихъ въ толстыя стѣны Бастилии, а всѣ сосѣднія улицы были полны зрителей; въ ихъ числѣ много и элегантныхъ дамъ, оставившихъ свои экипажи на нѣкоторомъ разстояніи.

Какъ всѣ офиціальные защитники стараго порядка, комендантъ Бастильи, Делоне, не думалъ о серьезной защитѣ съ своимъ маленькимъ гарнизономъ въ сотню инвалидовъ и 30 швейцарцевъ. Онъ принималъ разныя депутаціи и обѣщалъ не стрѣлять. Онъ приказалъ стрѣлять, лишь когда толпа ворвалась въ наружный дворъ и пыталась проникнуть внутрь крѣпости. Но гарнизонъ струсилъ при видѣ пушекъ, которыя были привлечены, и гвардейцевъ, занявшихъ первые ряды осаждающихъ. Когда комендантъ бросился къ пороховому погребу, чтобы взорвать его, часовой его не пустилъ. Гарнизонъ сдался на честномъ словѣ, что жизнь защитниковъ будетъ пощажена, и спустилъ подъемный мостъ. Но толпа, ворвавшаяся вслѣдъ за передовыми побѣдителями, не хотѣла слышать о пощадѣ и произвела между плѣнными рѣзню. Делоне выволокли изъ Бастильи, всю дорогу подвергали истязаніямъ, продолжавшимся еще долго надъ трупомъ, наконецъ поваренокъ отрѣзалъ ему своимъ ножомъ голову, которую носили по улицамъ на шестѣ. На Новомъ мосту шествіе остановилось предъ статуей Генриха IV; трижды предъ нею наклонили голову убитаго со словами: «кланяйся твоему господину».

«Sous le boucher, on voit apparaître le gamin», заключаетъ Тэнъ.

Также безобразны, безсмысленны и жестоки были дѣйствія разсвирѣпѣвшей толпы въ самой Бастильѣ. Особенность народнаго мятежа заключается въ томъ, что при всеобщемъ неповиновеніи дурныя страсти такъ же свободны, какъ и благородныя побужденія, и что герои не въ состояніи сдержать убійцъ. Толпа щадитъ швейцарцевъ, стрѣлявшихъ въ нее, ибо по костюму принимаетъ ихъ за арестантовъ; а тому инвалиду, который помѣшалъ коменданту взорвать пороховой погребъ и который этимъ спасъ цѣлый кварталъ Парижа, отрубаетъ руку и, повѣсивши несчастнаго, носитъ его руку по улицамъ въ тріумфальномъ шествіи. Впечатлѣніе, которое производитъ на читателей описаніе этого дикаго разгула парижской черни, еще усиливается элегическимъ контрастомъ, которымъ Тэнъ заключаетъ свою мрачную картину. Въ вечеръ послѣ убійства Фулона и Бертье толпа опять тѣснится въ Пале - Роялѣ; въ одномъ изъ его маленькихъ ресторановъ сидятъ за ужиномъ поваръ, отрѣзавшій голову коменданту Делоне и солдатъ, вырвавшій сердце у Бертье — съ своимъ трофеемъ. Но народъ, толпящійся подъ окнами, требуетъ себѣ трофей — убійцы выбрасываютъ его изъ окна и спокойно продолжаютъ свой ужинъ, въ то время, какъ внизу съ торжествомъ носятъ по саду сердце, воткнувши его въ букетъ изъ бѣлыхъ гвоздикъ. «Вотъ зрѣлище, которое представляетъ этотъ садъ, гдѣ годъ тому назадъ свѣтское общество въ нарядныхъ туалетахъ собиралось побесѣдовать по окончаніи онеры, и нерѣдко до двухъ часовъ ночи подъ мягкимъ сіяніемъ луны прислушивалось то къ скрипкѣ Сенъ- Жоржа, то къ прелестному голосу Гарата».

Для полной картины анархіи, овладѣвшей Парижемъ, нужно съ этимъ всемогуществомъ преступной толпы сопоставить безсиліе и безучастіе революціоннаго правительства. Національное собраніе, которое такъ смѣло смѣстило монархію, оказалось совершенно безпомощнымъ и заискивающимъ передъ охлократіей. Мятежъ восхваляется ораторами Собранія: никто изъ убійцъ не разыскивается, зато Національное собраніе назначаетъ слѣдственную комиссію для разслѣдованія «заговора министровъ». — «Побѣдителямъ Бастильи» назначаютъ награды; объявляютъ, что они спасители Франціи. Превозносятъ народъ, его великій смыслъ, его великодушіе, его справедливость. Преклоняются предъ этимъ новымъ государемъ; ему публично повторяютъ, офиціально и въ печати и въ Собраніи, что онъ обладаетъ всѣми добродѣтелями, всѣми правами, всѣми полномочіями. Если онъ проливалъ кровь, то это по недосмотру, вслѣдствіе провокаціи и всегда руководясь безошибочнымъ инстинктомъ. «Къ тому же, какъ выразился одинъ изъ депутатовъ: развѣ эта кровь уже такъ чиста?» — «Большинство предпочитаетъ вѣрить въ теоріи своихъ книжекъ, чѣмъ опыту собственныхъ глазъ: они пребываютъ въ идилліи, которую они себѣ вообразили. Въ лучшемъ случаѣ ихъ мечта, покинувъ настоящее, ищетъ убѣжища въ грядущемъ; завтра, когда конституція будетъ готова, народъ, сдѣлавшись счастливымъ, опять станетъ и мудрымъ: примиримся же съ бурей, которая гонитъ насъ въ такую прекрасную гавань».

Ну, развѣ это не съ натуры писано? Между тѣмъ, продолжаетъ Тэнъ, изъ-за короля, пассивнаго и обезоруженнаго, изъ-за Собранія, послушнаго и безсильнаго, виднѣется настоящій государь, народъ, т. е. уличная толпа (l'attroupement), сто, тысяча, десять тысячъ людей, собравшихся случайно въ силу какого нибудь призыва или тревожнаго слуха и немедленно, роковымъ образомъ становящихся законодателемъ, судьею, палачомъ. «Страшная сила, разрушительная и неуловимая, не поддающаяся ничьей власти. Вмѣстѣ съ своей матерью, шумливой и уродливой Свободой, она расположилась на порогѣ революціи — какъ два призрака у воротъ ада въ поэмѣ Мильтона».

Правда, въ Парижѣ завелась своя власть. Но по словамъ самого представителя этой власти, мэра Бальи, его муниципальный совѣтъ, съ перваго же дня, сталъ управлять самовольно, не обращая на него никакого вниманія. Въ Парижѣ установленъ центральный органъ городского управленія — муниципальный совѣтъ подъ предсѣдательствомъ мэра: но избравшіе его дистрикты не обращаютъ на него вниманія, и каждый изъ нихъ дѣйствуетъ, какъ будто онъ самостоятельный и полный господинъ. 18 іюля комитетъ одного изъ этихъ дистриктовъ постановляетъ избрать мировыхъ судей, и тутъ же избираетъ таковымъ актера Моле. Другой — отмѣняетъ амнистію, объявленную городскимъ совѣтомъ, и посылаетъ двухъ своихъ членовъ за 30 льё привести генерала Безанваля, командовавшаго войскомъ, которое стояло подъ Парижемъ. Третій обсуждаетъ вопросъ о королевскомъ вето и проситъ Національное собраніе отложить голосованіе по этому вопросу, и такъ далѣе.

Но подъ носомъ у этихъ комитетовъ дѣйствуетъ толпа, не обращая никакого вниманія на городскія власти. 15 іюля она начинаетъ разносить стѣны и башни Бастильи, производитъ обыски и аресты. Нѣсколько дней спустя городскія власти возстановляютъ заставы для взыманія городскихъ пошлинъ. Но сорокъ человѣкъ вооруженныхъ приходятъ заявить своему дистрикту, что если у заставъ поставятъ стражу, они ее прогонятъ и приведутъ съ собою пушки. Торжество революціонной анархіи обнаруживается не менѣе ярко въ словахъ и дѣйствіяхъ правительственныхъ лицъ и защитниковъ государственнаго порядка. Что можетъ быть характернѣе для тогдашняго положенія вещей, какъ сцена въ С.-Жерменѣ, гдѣ депутаты Національнаго собранія становятся на улицѣ на колѣна передъ толпой и съ протянутыми къ ней руками и слезами на глазахъ умоляютъ ее пощадить жертвы, которыя она собирается убить; при чемъ, несмотря даже на это крайнее униженіе, депутатамъ удается спасти только одну изъ двухъ жертвъ. Но еще болѣе рисуетъ настроеніе умовъ всеобщее раболѣпное поклоненіе передъ повой аристократіей — чернью — обращеніе перваго министра, и въ то время народнаго любимца, Неккера, къ избирателямъ Парижа и къ собравшейся около нихъ толпѣ, у которой онъ вымаливалъ прощеніе Безанваля. «Я преклоняюсь, я становлюсь на колѣна передъ самымъ безвѣстнымъ, самымъ смиреннымъ изъ парижскихъ гражданъ»... Не слѣдуетъ думать, чтобы тутъ было какое либо преувеличеніе у Тэна. Слова Неккера еще болѣе изумляютъ, по справкѣ съ источникомъ. Говоря 30-го іюля въ собраніи парижскихъ избирателей, которые составляли временное правительство Парижа, Неккеръ отъ нихъ обратился къ толпѣ и сказалъ: «Я падаю ницъ (je me prosterne) не передъ вами, господа, которымъ, вслѣдствіе отличающаго васъ благороднаго воспитанія (distingués par une éducation généreuse), остается только слѣдовать совѣту вашего разума и инстинктамъ вашего сердца, но я бросаюсь на колѣна передъ самымъ безвѣстнымъ, самымъ смиреннымъ изъ парижскихъ гражданъ». Но правда, такое обоготвореніе охлократіи производило иногда поразительные эффекты — «помиловать! помиловать!» возопили въ одинъ голосъ, громко рыдая, до 1.500 человѣкъ{21}.

Толпа милуетъ и казнитъ. Она освобождаетъ отцеубійцу, котораго собирались предать казни.

Редакторъ популярнѣйшей въ то время газеты, молодой Лустало, такъ много содѣйствовавшій успѣху теоріи народовластія и самомнѣнію толпы, въ это время слѣдующимъ образомъ описываетъ состояніе Парижа: «Вообразите себѣ человѣка, у котораго каждая рука, каждая нога, каждый членъ имѣлъ бы особый разумъ и особую волю, у котораго одна нога захотѣла бы шагать, а другая оставаться въ покоѣ, у котораго желудокъ требовалъ бы пищи, а глотка съёжилась, у котораго ротъ началъ бы пѣть, въ то время когда глаза стали бы клониться ко сну — и вы получите поразительно вѣрный образъ столицы».

Но этотъ развинченный господинъ продолжаетъ голодать. Несмотря на новую жатву, въ Парижѣ хлѣба мало и онъ дорогъ. Напрасно тощая городская казна ежедневно тратитъ 30.000 фр. на удешевленіе хлѣба у булочниковъ, напрасно единственно оставшійся вѣрнымъ отрядъ — швейцарцы — маршируютъ день и ночь между Парижемъ и Руаномъ, охраняя хлѣбный подвозъ. — А число безработныхъ страшно ростетъ. При первой вспышкѣ террора, богатые люди, проживающіе въ Парижѣ свои деньги, спасаются бѣгствомъ. Швейцарія такъ наполняется бѣглецами, что наемная плата за дома равняется цѣнѣ ихъ. Изъ Парижа исчезаютъ иностранцы, уѣзжаетъ герцогиня Инфантадо, прожившая тамъ 800.000 франковъ — остаются всего три англичанина, А вмѣстѣ съ тѣмъ теряютъ мѣста и заработокъ тысячи лакеевъ, поваровъ, парикмахеровъ, портныхъ и другихъ ремесленниковъ. — «Я видѣлъ, пишетъ Бальи въ своихъ замѣткахъ, купцовъ и ювелировъ, просившихъ, какъ милостыни, чтобъ ихъ приняли въ число землекоповъ, получавшихъ 20 су въ день».

На такой почвѣ политическая агитація могла имѣть громадный успѣхъ. И она продолжалась. Какое дѣло было фанатикамъ анархіи, что Франція получила Національное собраніе и даже такое, которое отняло у правительства всякую власть. Имъ нужно было подчинить себѣ и правительство и самое Національное собраніе, засѣдавшее при королѣ въ Версалѣ. На этотъ предметъ у нихъ была и своя теорія. Эта теорія стара и нова. Она стара, потому, что въ сущности — это давно извѣстное l’Etat c’est moi (государство это я), но только навыворотъ. Нова она потому, что въ то же время опирается на «Общественный договоръ»: «Въ правительствѣ хорошо устроенномъ народъ въ своей совокупности — настоящій государь (le véritable souverain). Наши делегаты только для того избраны, чтобы исполнять наши приказанія. По какому праву глина посмѣла бы ослушаться горшечника!» Въ этомъ силлогизмѣ очевидно недостаетъ одного члена; онъ подразумѣвается и каждому анархисту понятенъ: «Народъ — это мы».

Эта теорія имѣетъ свой органъ — непрерывный митингъ въ Пале-Роялѣ. Тамъ говорятъ рѣчи, ставятъ на голоса предложенія, дѣлаютъ постановленія. Въ преніяхъ и голосованіяхъ участвуютъ здѣсь всѣ тѣ, кто не состоитъ въ спискахъ парижскихъ избирателей или кто предпочитаетъ красоваться на болѣе видной и шумной эстрадѣ. Этотъ самодержавный митингъ имѣетъ своихъ вождей. Ихъ характеристика у Тэна коротка, но многозначительна. Тутъ и Камиллъ Демуленъ, прокуроръ народной расправы — «адвокатъ безъ дѣлъ, обитатель меблированныхъ комнатъ, обремененный долгами». Съ торжествующей улыбкой Демуленъ сообщаетъ своимъ слушателямъ, что многіе въ столицѣ называютъ его виновникомъ революціи. Лустало, недавно зачисленный въ адвокаты при парламентѣ въ Бордо и переселившійся въ Парижъ. Дантонъ, второстепенный адвокатъ изъ Шампаньи, купившій свое мѣсто на занятыя деньги и перебивающійся лишь благодаря луидору, еженедѣльно получаемому отъ тестя, лимонадчика. Бриссо, странствующій литераторъ, побывавшій и въ Англіи и Америкѣ, но вывезшій оттуда лишь продранные локти и ложныя представленія. Наконецъ Маратъ, неудачникъ въ литературѣ, потерпѣвшій крушеніе въ наукѣ и философіи, фальсификаторъ своихъ собственныхъ опытовъ, уличенный въ этомъ физикомъ Шарлемъ и съ высоты своихъ безмѣрныхъ научныхъ претензій спустившійся на скромное мѣсто врача при конюшняхъ графа д’Артуа. Если Демуленъ — прокуроръ фонаря, то Маратъ — присяжный доносчикъ и ябедникъ самодержавнаго народа. Одного его слова было достаточно, чтобы погубить въ Канѣ (Caen) маіора де Бельзёнсъ. Теперь онъ занимается доносами на короля, министровъ, администрацію, судебное сословіе, адвокатовъ, финансистовъ, университеты — всѣ они находятся у него «подъ подозрѣніемъ». «Правительство, возвѣщаетъ онъ, скупаетъ пшеницу для того, чтобъ мы оплачивали на вѣсъ золота отравленный хлѣбъ».

Подъ руководствомъ такихъ вождей Пале-Рояль считаетъ себя въ правѣ направлять и даже замѣнять собою Національное собраніе. Почему же нѣтъ? Вѣдь это онъ «спасъ народъ» въ іюльскіе дни, онъ — очагъ патріотизма, онъ своими рѣчами и брошюрами просвѣтилъ народъ и всѣхъ, даже солдатъ обратилъ въ патріотовъ. И на самомъ дѣлѣ митингъ постановляетъ, что необходимо прогнать восвояси депутатовъ, «невѣжественныхъ, подкупленныхъ и подозрительныхъ». Тѣмъ болѣе, что наступило время рѣшенія самыхъ важныхъ вопросовъ: Собраніе въ Версалѣ разсматриваетъ основанія будущей конституціи. Слѣдуетъ ли держаться теоріи раздѣленія властей, которую Монтескьё считалъ необходимой гарантіей свободы, и завести верхнюю палату? Слѣдуетъ ли предоставить монарху самостоятельное участіе въ законодательной власти или лишь право временной отсрочки принятыхъ Національнымъ собраніемъ законовъ (veto suspensif). На Національное собраніе нельзя положиться. Даже Мирабо измѣняетъ и стоитъ за самостоятельную роль монархіи въ конституціи (veto absolu).

Тогдашніе агитаторы обладали разными средствами производить давленіе на Версальское собраніе. Прежде всего помѣщеніемъ на галлереи вѣрныхъ людей, которые поддерживали рукоплесканіями патріотическихъ депутатовъ и криками запугивали измѣнниковъ. Исполнителями этого порученія служили солдаты, переодѣтые въ штатское платье и чередовавшіеся на своемъ посту. Тутъ были и женщины, навербованныя куртизанкой Теруанъ де Мерикуръ. А передъ дверью Собранія прогнанные лакеи, дезертиры и женскій сбродъ подносили къ лицу депутатовъ кулакъ и грозили имъ «фонаремъ». Въ Пале-Роялѣ составляли списки депутатовъ, голосовавшихъ противъ «народа», а газеты и частныя письма распространяли ихъ имена по провинціямъ. Сами депутаты получали угрожающія письма. Епископа Лангрскаго, предсѣдательствовавшаго тогда въ Національномъ собраніи, предупредили, что «15.000 человѣкъ готовы произвести иллюминацію въ усадьбахъ депутатовъ, и въ особенности въ вашей собственной». Секретари Собранія оповѣщены, что двѣ тысячи писемъ будутъ отправлены въ провинціи, чтобы довести до свѣдѣнія народа о поведеніи дурныхъ депутатовъ. «Ваши дома будутъ отвѣчать за ваши голоса — подумайте объ этомъ и убирайтесь».

Но былъ путь еще болѣе непосредственный; 1-го августа пять депутацій, во главѣ одной изъ нихъ Лустало, отправляются изъ Пале-Рояля въ ратушу съ требованіемъ, чтобы Коммуна барабаннымъ боемъ собрала гражданъ для выбора новыхъ депутатовъ, и постановила, чтобы Національное собраніе отсрочило свои засѣданія, пока дистрикты и провинція не выскажутся по вопросу о вето. На слѣдующій день является новая депутація изъ Пале-Рояля, которая для большей ясности къ словамъ присоединяетъ жесты: введенные въ засѣданіе Коммуны депутаты обхватываютъ руками свою шею, показывая наглядно, что, если члены Коммуны не исполнятъ требованія, они будутъ повѣшены.

Эти угрозы и запугиванія производились не напрасно. Разные депутаты третьяго штата признавались, что они отказались отъ верхней палаты потому, что не хотятъ подвергнуть своихъ женъ и дѣтей въ провинціи опасности жизни (les faire égorger). А Мунье сообщаетъ, что болѣе 300 членовъ этого штата, т. е. его половина, рѣшили поддерживать полное королевское вето — это значитъ, что при помощи членовъ двухъ первыхъ штатовъ прочность монархіи могла быть обезпечена въ конституціи. Но 10 дней спустя большинство отступается отъ этого рѣшенія, многіе изъ привязанности къ королю, опасаясь всеобщаго волненія и не желая подвергнуть опасности жизнь королевской семьи. Туре, избранный 1-го августа предсѣдателемъ умѣренною частью Собранія, отказывается принять избраніе, потому что Пале-Рояль грозилъ прислать шайку головорѣзовъ, чтобы убить его вмѣстѣ съ тѣми, кто подавалъ за него голосъ, и по рукамъ стали ходить проскрипціонные списки съ именами разныхъ депутатовъ.

Но всего этого, очевидно, недостаточно: есть только одно вѣрное средство подчинить пароду Собраніе и исполнительную власть (le pouvoir exécutif), т. е. короля — перевести ихъ въ Парижъ подъ непосредственное воздѣйствіе митинговъ и улицы. Мысль эта виситъ въ воздухѣ. Уже 30 августа сумасшедшій маркизъ Сентъ-Юрюгъ, самый шумный бульдогъ (aboyeur) Пале-Рояля , отправляется на Версаль съ толпой въ 1.500 человѣкъ. Но дѣло требуетъ болѣе усиленной агитаціи и систематической подготовки. На послѣднее указываетъ то обстоятельство, что въ рукахъ у босяковъ, принявшихъ участіе въ экспедиціи, были золотыя монеты. Это по всей вѣроятности, деньги герцога Орлеанскаго, котораго его приближенные прочили въ намѣстники короля.

И на этотъ разъ политическіе агитаторы воспользовались нуждой народа. Впереди толпы, повалившей 5 октября по дорогѣ на Версаль, шли женщины, матери семьи — онѣ шли для того, чтобы привести въ Парижъ «хлѣбника и хлѣбницу съ ихъ чадомъ». Они надѣялись, что съ переѣздомъ двора въ Парижъ хлѣба будетъ вдоволь. Но за этими женщинами шла толпа другихъ; во главѣ ихъ Луизонъ, хорошенькая гризетка Пале- Рояля, занимавшаяся тамъ продажей букетовъ, которую въ Версали избрали, чтобы говорить съ королемъ. Среди этихъ женщинъ шли, одѣтые въ женское платье и нарумяненные, ихъ кавалеры. По дорогѣ толпа измучилась, озябла, проголодалась. Пришедши въ Версаль, она бросилась въ залу засѣданія Національнаго собранія, наполнила галлереи и самую залу въ перемежку съ депутатами и съ мужчинами, вооруженными дубинами и пиками. Одна изъ пуассардокъ распоряжалась въ залѣ, прерывая депутатовъ: «Заставьте молчать этого болтуна. Онъ говоритъ не къ дѣлу. Дѣло въ томъ, чтобы добыть хлѣба. Пусть говоритъ батюшка нашъ Мирабо. Мы хотимъ его слышать». Предсѣдатель

Собранія, стѣсненный толпой и оскорбляемый, наконецъ оставляетъ свое мѣсто; его занимаетъ женщина.

Другія женщины въ это время дѣлаютъ свое дѣло на площади, гдѣ выстроенъ Фландрскій полкъ. Онѣ врываются въ ряды его и заманиваютъ солдатъ.

Наступаетъ ночь; голодная толпа жаритъ на городской площади на кострѣ убитую лошадь и насыщается полусырыми кусками мяса. Часть ея укрывается въ залѣ Національнаго собранія и въ безобразіяхъ проводитъ тамъ ночь.

Въ полночь наконецъ прибыла Парижская національная гвардія съ своимъ командиромъ Лафайетомъ. Они заставили его силой слѣдовать за ними. Теперь они въ Версали окружаютъ дворецъ и съ ними оказалось нѣсколько тысячъ хулигановъ; съ своей стороны національная гвардія Версаля также осаждаетъ дворецъ. Король въ плѣну, вмѣстѣ со всѣмъ правительствомъ, и беззащитенъ. Пока Лафайетъ держится на ногахъ, толпа сдерживается. Въ 5 часовъ утра онъ предается отдыху. Его отсутствіемъ пользуется толпа, врывается во дворецъ, убиваетъ двухъ тѣлохранителей, проникаетъ въ покои королевы, которая едва спасается въ комнаты короля. Въ эту минуту является Лафайетъ съ своими гренадерами. Съ мраморнаго двора, гдѣ тѣснится толпа, поднимается крикъ: «въ Парижъ» и король повинуется этому приказанію. Участь французской монархіи рѣшена.

И потянулось въ Парижъ похоронное шествіе французской монархіи, а вмѣстѣ съ нею либеральной конституціи. Озлобленіе до крайности возбужденной толпы перешло въ противоположный экстазъ. Одна изъ спутницъ Мальяра, будущаго руководителя сентябрьскихъ убійствъ, слышала, что Лафайетъ обѣщалъ отъ имени королевы, что «она будетъ любить свой народъ и будетъ къ нему привязана, какъ Христосъ къ церкви». Всѣ умилены и обнимаются, гренадеры національной гвардіи надѣваютъ на королевскихъ тѣлохранителей свои шапки въ знакъ братанія. Все прекрасно. «Народъ завоевалъ своего короля».

5 Плѣненіе короля 6 октября 1789 г.

Въ центрѣ шествія королевская семья и сотня депутатовъ въ экипажахъ, за ними артиллерія съ женщинами, сидящими верхомъ на пушкахъ; за этимъ обозъ съ мукой; королевскіе конногвардейцы, имѣя сзади на лошади національнаго гвардейца; далѣе Парижская національная гвардія, за ними люди съ пиками, женщины — пѣшкомъ, верхомъ, въ фіакрахъ и телѣжкахъ. Впереди этой толпы несутъ на двухъ шестахъ отрѣзанныя головы двухъ тѣлохранителей, убитыхъ въ комнатахъ королевы. Въ Севрѣ останавливаются у парикмахера, который долженъ завить и напудрить эти головы: ихъ заставляютъ кланяться, раздаются смѣхъ и шутки; ѣдятъ и пьютъ по дорогѣ; чокаются съ тѣлохранителями; кричатъ и стрѣляютъ; мужчины и женщины, взявшись за руки, поютъ и пляшутъ въ грязи. Таково новое братство. Это похороны всѣхъ законныхъ авторитетовъ; торжество дикой силы надъ разумомъ; ужасный политическій карнавалъ, предшествуемый знаменіемъ смерти, влечетъ за собой всѣ власти Франціи — короля, министровъ, депутатовъ, чтобы заставить ихъ управлять сообразно съ его безуміемъ и держать ихъ подъ пиками до той поры, когда ему вздумается ихъ зарѣзать.

На этотъ разъ, кончаетъ Тэнъ, нѣтъ мѣста для сомнѣнія: терроръ установился и надолго.

Описаніе похода парижанъ въ Версаль у Тэна можно назвать классическимъ эпизодомъ въ его сочиненіи. Здѣсь его талантъ изображать физіологію людской толпы могъ проявиться безъ ущерба. Описаніе взятія Бастильи у Тэна представляется одностороннимъ, потому что въ немъ не дано мѣста безпримѣрному увлеченію идеей свободы, сопровождавшему іюльское возстаніе. Въ событіяхъ же 5-го и 6-го октября не было идеализма. Это не есть возстаніе, вызванное страхомъ, что реформы будутъ пріостановлены, что надежда на лучшія времена будетъ обманута. Это проявленіе властолюбія парижской демократіи съ помощью голодающей толпы — первая изъ тѣхъ попытокъ подчинить себѣ Францію и ея правительство, которыя затѣмъ не разъ повторялись. 14-е іюля обезпечило Національное собраніе отъ попытки ограничить его самовластіе; 5-е и 6-е октября были порабощеніемъ какъ королевскаго правительства, такъ и самого Національнаго собранія и побѣдой столичной охлократіи надъ свободой.

Значеніе этой новой характеристики октябрьскихъ событій, которую мы находимъ у Тэна, яснѣе обнаружится, если мы сравнимъ его описаніе съ вычурнымъ изложеніемъ у нѣкоторыхъ изъ прежнихъ историковъ. Демократическіе историки всего болѣе настаиваютъ на томъ, что походъ парижанъ на Версаль былъ вызванъ новымъ заговоромъ двора противъ Національнаго собранія и дѣла свободы. Новая дислокація войскъ, банкетъ, данный офицерамъ Фландрскаго полка въ Версальскомъ дворцѣ, и предпочтеніе, оказанное тамъ бѣлой кокардѣ передъ трехцвѣтной, служатъ для нихъ явными признаками заговора и потому, напримѣръ, версальскій банкетъ описанъ такъ подробно и съ такимъ паѳосомъ у Мишле. Несмотря однако на это, Мишле признаетъ преобладающимъ мотивомъ движенія — голодъ въ Парижѣ, и согласно съ этими двумя мотивами — политическимъ и физическимъ — онъ распредѣляетъ роли между дѣйствующими лицами. «Настоящей, несомнѣнной причиной, — говоритъ онъ, — для женщинъ и для самой несчастной толпы былъ голодъ, — для большинства же мужчинъ, какъ изъ простого народа, такъ и національной гвардіи, причиной движенія была честь, — оскорбленіе, нанесенное дворомъ парижской кокардѣ, принятой цѣлою Франціей, какъ символъ революціи». — «Женщины однако, — замѣчаетъ Мишле, — были истинными виновницами движенія, — безъ нихъ едва ли бы мужчины собрались идти на Версаль». Хотя, такимъ образомъ, Мишле признаетъ чисто физическій стимулъ — голодъ — главнымъ мотивомъ, онъ одинаково идеализируетъ всѣхъ участниковъ въ походѣ. Женщины, руководящія движеніемъ, въ его глазахъ — героини. Онъ сопоставляетъ ихъ съ Жанной д'Аркъ и съ Жанной Монфорской. Женщины были въ авангардѣ революціи, потому что онѣ больше страдали, — страдали за другихъ. На первомъ планѣ въ толпѣ женщинъ, пошедшихъ въ Версаль, въ картинѣ Мишле стоитъ мать, бѣдная мать, которая, въ то время, какъ мужъ проводитъ время на работѣ или на народной сходкѣ, остается одна въ холодной и пустой квартирѣ среди дѣтей плачущихъ, больныхъ или умирающихъ отъ голода, или — что еще тяжелѣе — среди дѣтей, укоряющихъ мать за то, что она не даетъ имъ кусочка хлѣба. За матерью идетъ бѣдная работница, которая также страдаетъ не за себя, а глядя на другихъ; идетъ женщина изъ достаточныхъ классовъ общества, потому что не въ состояніи стерпѣть общаго бѣдствія.

Правда, Мишле упоминаетъ, что въ толпѣ женщинъ, отправившихся въ Версаль, были и des filles publiques, «но, — спѣшитъ онъ прибавить, — compatissantes et charitables, comme elles le sont souvent»; были и торговки съ рынка, — но онѣ, по его мнѣнію, роялистки и руководятся, главнымъ образомъ, желаніемъ видѣть короля въ Парижѣ. Проводя всю жизнь на рынкѣ, онѣ лучше другихъ знаютъ страданія населенія, и онѣ двинулись въ Версаль — pour ramener le boulanger et la boulangère.

Съ совершенно иной точки зрѣнія взглянулъ на дѣло первый историкъ, который отнесся критически къ исторіи революціи. Зибель обратилъ вниманіе преимущественно на политическій характеръ движенія на Версаль и кладетъ въ его основаніе обдуманный планъ перевести короля въ Парижъ, чтобы усилить вліяніе городского управленія. Онъ отвергаетъ мнѣніе, что волненіе въ Парижѣ было вызвано враждебными планами со стороны двора; онъ отрицаетъ, чтобы Людовикъ XVI имѣлъ въ то время намѣреніе тайно уйти изъ Версаля, чтобы стать во главѣ контръ-революціи, — и указываетъ на недостаточность собранныхъ въ Версалѣ войскъ; съ другой стороны, онъ отрицаетъ, чтобы голодъ былъ главной причиной движенія на Версаль, и указываетъ, что хлѣбъ въ октябрѣ былъ въ Парижѣ дешевле, чѣмъ лѣтомъ. Все это, по мнѣнію Зибеля, служило только поводомъ для демагоговъ, чтобы возбудить народъ. Но прежде эта агитація была сдерживаема до извѣстной степени городскими властями, — теперь же члены городского управленія были сами недовольны королемъ: они сердились на него за то, что онъ не утверждалъ декрета Національнаго собранія касательно обнародованія «деклараціи правъ». Эту декларацію Лафайетъ , стоявшій, какъ начальникъ національной гвардіи, во главѣ Парижа, считалъ своимъ личнымъ дѣломъ, и потому онъ не противодѣйствовалъ агитаторамъ, увлекавшимъ народъ въ Версаль. Фактическія доказательства Зибель видитъ въ томъ, что толпа не думала о перенесеніи столицы въ Парижъ и что этотъ лозунгъ былъ данъ ей свыше; затѣмъ въ томъ, что національная гвардія хотѣла разогнать толпу, но что городскіе чиновники и офицеры изъ штаба Лафайета воздерживали ее отъ этого; наконецъ въ томъ, что 5 октября уже въ 10 часовъ утра вице-президентъ городского совѣта, Вовилье, отправился въ Версаль, когда національная гвардія еще и не помышляла о походѣ туда, и увѣдомилъ министровъ, что національная гвардія выступаетъ въ Версаль съ тѣмъ, чтобы принудить дворъ переселиться въ Парижъ.

Тэнъ не склоненъ видѣть въ движеніи на Версаль обдуманнаго политическаго плана муниципальныхъ властей. Онъ выставляетъ на видъ роль, которую играли въ революціи грубые инстинкты и безсознательное броженіе толпы подъ вліяніемъ физическихъ стимуловъ и увлеченія пущенными въ ходъ доктринами. Для него это движеніе — физіологическій процессъ, «нарывъ, вскрывшійся на воспаленномъ и больномъ тѣлѣ». Роль, которую при этомъ играли физическіе и идейные стимулы, распредѣляется имъ по-ровну, «Съ одной стороны, — говоритъ онъ, — тутъ дѣйствовали страсти желудка и женщины, возмутившіяся вслѣдствіе дороговизны; съ другой стороны, — страсти мозга и мужчины, увлекавшіеся жаждою власти. «Такъ какъ наши руководители, — разсуждали мужчины — намъ не повинуются, то пойдемте и заставимъ ихъ слушаться». — Тэнъ считаетъ разсказъ объ оскорбленіи національной кокарды и объ измѣнѣ двора легендой, сфабрикованной для оправданія мятежа, но признаетъ, что эта легенда содѣйствовала рѣшимости перевести короля въ Парижъ. Въ противоположность Мишле, который говоритъ: «Не нужно искать здѣсь вліянія партій, — онѣ дѣйствовали, но сдѣлали мало», Тэнъ указываетъ, что подкупъ игралъ большую роль и что роздано было много денегъ особенно для того, чтобы сманить на сторону парижской демократіи солдатъ Фландрскаго полка; но Лафайета и членовъ городского совѣта Тэнъ считаетъ непричастными движенію — и признаетъ, что національная гвардія насиловала своихъ начальниковъ.

Таковъ общій взглядъ Тэна на причины и характеръ похода парижанъ на Версаль. Взглядъ этотъ въ общихъ чертахъ ближе къ истинѣ, чѣмъ другіе, и оправдываетъ натуралистическую манеру автора при объясненіи историческихъ событій. Полное мастерство Тэна проявляется въ самомъ описаніи шествія на Версаль и того, что тамъ происходило, гдѣ Тэну приходится быть не историкомъ или политикомъ, а живописцемъ. Здѣсь его способъ рисовать съ натуры, его умѣнье собирать для эффекта яркія черты, совершенно на мѣстѣ; здѣсь даже необычный реализмъ его въ образахъ и выраженіяхъ болѣе умѣстенъ, чѣмъ гдѣ-либо, — ибо выхваченъ изъ жизни и содѣйствуетъ правдивости картины. Сравнимъ, напримѣръ, у Мишле и у Тэна сцену, когда на площади пришедшія изъ Парижа женщины стараются поколебать вѣрность выстроеннаго тамъ Фландрскаго полка. У Мишле эти женщины являются ангелами мира: онѣ бросаются къ солдатамъ, умоляя ихъ не стрѣлять въ національную гвардію и не причинять зла народу. Какія это были женщины — Мишле не говоритъ; но онъ посвящаетъ цѣлую прочувствованную страницу одной изъ нихъ, расточая ей патетическіе эпитеты: «Impétueuse, charmante, terrible, Théroigne de Méricourt ne sentait nul obstacle... Elle avait eu des amours, — но въ то время y нея была только одна страсть, жестокая, смертельная, за которую она поплатилась дороже, чѣмъ жизнью — любовь къ революціи». Тэнъ же, напротивъ, даетъ намъ маленькую жанровую картинку, которая не уступаетъ картинкамъ Брейгеля — беззастѣнчивымъ реализмомъ, но и жизненной правдой.

Но не только это: значеніе и послѣдствія версальскихъ событій поняты Тэномъ вѣрнѣе, чѣмъ апологетами демократіи 1789 года. Мишле совершенно доволенъ результатами похода на Версаль: ему не приходитъ на умъ ни малѣйшаго сомнѣнія относительно вредныхъ послѣдствій, которыя имѣло это событіе на самый исходъ революціи. Въ его глазахъ, «народъ завоевалъ своего короля», и онъ предается мистическимъ сравненіямъ отношеній государя къ націи съ узами новобрачныхъ, которые должны жить по средневѣковой поговоркѣ «à un pain et à un pot».

Тэнъ же, руководясь политическимъ смысломъ тѣхъ разсудительныхъ очевидцевъ, кого онъ называетъ «les trois meilleurs esprits de la révolution» — Малле-Дюпана, Мирабо и Малуэ, характеризуетъ положеніе дѣла ихъ отзывами и образнымъ сравненіемъ съ отвѣснымъ склономъ, по которому катилась революція и на которомъ отнынѣ ни король, ни Національное собраніе не имѣли средствъ затормозить ее, — король по своей нерѣшительности, а Собраніе потому, «что, ослѣпляемое, насилуемое, увлекаемое впередъ какъ своими теоріями, такъ и партіей, служившей ему опорою, оно каждымъ изъ своихъ декретовъ только ускоряло паденіе». Это заключеніе служитъ вмѣстѣ съ тѣмъ Тэну, по принятой имъ манерѣ, эпиграфомъ для второй части его книги, въ которой онъ разсматриваетъ законодательную дѣятельность Національнаго собранія.

Къ этому можно только прибавить, что въ походѣ парижанъ на Версаль было что-то роковое, неизбѣжное, какъ вообще во всей французской революціи. Движеніе 5 октября и обусловленное имъ торжество Парижа было естественнымъ результатомъ тогдашняго политическаго положенія дѣлъ, т. е. того значенія Парижа какъ культурнаго центра во Франціи, которое такъ мѣтко выяснилъ Токвиль въ своемъ сочиненіи о Старомъ порядкѣ. По мѣрѣ того, какъ меркло значеніе королевскаго Версаля, поднимался авторитетъ Парижа, издавняго очага французской демократіи. Замѣчательно, что однимъ изъ первыхъ постановленій парижскихъ избирателей было требованіе, чтобы столица была переведена изъ Версаля въ Парижъ. Осуществленіе этого требованія и вмѣстѣ съ тѣмъ тиранія Парижа надъ правительствомъ Франціи были неизбѣжны въ 1789 году потому, что это правительство было глубоко раздвоено и между двумя органами его, Національнымъ собраніемъ и королемъ, существовало, при коренномъ антагонизмѣ въ принципахъ, — непреодолимое недовѣріе. Но побѣдой Парижа предопредѣлялся дальнѣйшій ходъ революціи. Съ замѣчательной прозорливостью установилъ это уже весною 1790 года Малуэ{22}. Отвергая весьма популярную въ началѣ революціи химеру «королевской демократіи», т. е. монархіи съ народовластіемъ, Малуэ утверждалъ, что такая форма немыслима въ государствѣ съ 25 милліонами жителей. Такая форма могла только привести къ установленію въ самой столицѣ народнаго правленія, подчиненнаго господствующей партіи, делегаты которой были всегда деспотами въ провинціи. Малуэ вѣрно пророчилъ паденіе монархіи и деспотизмъ якобинцевъ.

2. Анархія узаконенная

Не даромъ Тэнъ, отступая отъ метода своихъ предшественниковъ, началъ свою исторію революціи съ изображенія народныхъ массъ, ихъ настроенія и ихъ дѣйствій въ первые мѣсяцы революціи въ провинціи и въ самомъ Парижѣ. Результатъ своего подробнаго изслѣдованія Тэнъ выразилъ въ словѣ «самородная анархія». Королевскій призывъ къ обновленію Франціи прежде всего привелъ къ тому, что «старый порядокъ» сразу раскрошился и всякій порядокъ исчезъ въ странѣ. Это весьма затруднило установленіе новаго порядка и усложнило задачу того Собранія, которое было призвано возродить Францію. Тѣмъ болѣе важны были для успѣха этого возрожденія составъ и способъ дѣятельности этого Собранія, его подготовленность къ возложенной на него задачѣ, его пониманіе окружавшей его среды и положенія дѣла. Съ обсужденія этихъ вопросовъ Тэнъ и начинаетъ исторію Національнаго собранія.

Онъ разсматриваетъ Національное собраніе, какъ массу — рисуетъ обстановку, среди которой ему приходилось дѣйствовать изучаетъ его дѣятельность съ внѣшней, театральной и съ психологической стороны. Очень искусно подготовляетъ Тэнъ читателя къ тому выводу, который составляетъ цѣль его критики, — что политическая дѣятельность Національнаго собранія представляетъ собой не что иное, какъ громадную политическую ошибку. Для достиженія этой цѣли Тэнъ ведетъ читателя въ залу засѣданій, на галлереи, отведенныя для публики, дѣлаетъ его непосредственнымъ зрителемъ — и доказываетъ ему во-очію, что Національное собраніе не обладало ни однимъ изъ условій, необходимыхъ для законодателей, которымъ поручена полная реорганизація страны, что Собранію недоставало ни безопасности и независимости извнѣ, ни порядка и хладнокровія внутри, ни здраваго практическаго смысла, ни политической дисциплины, ни признанныхъ и компетентныхъ руководителей.

Зала засѣданій слишкомъ обширна, — она своей громадностью заставляетъ оратора возвышать голосъ и невольно впадать въ паѳосъ (porte à la déclamation). Число депутатовъ слишкомъ велико — ихъ больше 1.000 — чтобы предсѣдатель былъ въ состояніи поддерживать среди нихъ тишину и порядокъ. Нерѣдко до 200 человѣкъ говорятъ заразъ. Публика на галлереяхъ принимаетъ живое участіе въ засѣданіяхъ и этимъ еще болѣе содѣйствуетъ возбужденію ораторовъ, которые, подобно актерамъ, увлекаются увлеченіемъ публики и оттого впадаютъ въ постоянное преувеличеніе въ выраженіяхъ и мысляхъ. Въ этомъ новомъ неопытномъ собраніи никто еще не привыкъ жертвовать своимъ самолюбіемъ для общаго дѣла; каждый говоритъ и дѣйствуетъ подъ впечатлѣніемъ минуты. Напримѣръ, во время обсужденія важнаго проекта о національномъ банкѣ, одинъ депутатъ вдругъ предлагаетъ, чтобъ каждый пожертвовалъ на алтарь отечества серебряную пряжку, которую тогда носили на башмакахъ. Сказавъ свою рѣчь, этотъ депутатъ торжественно кладетъ свою пряжку на столъ передъ президентомъ — и его предложеніе единогласно принимается Собраніемъ. Такими неожиданными эпизодами постоянно прерывались самые серьезные доклады. Оттого депутаты утромъ не знаютъ, что они будутъ дѣлать вечеромъ (et sont à la merci de toutes les surprises). Не даромъ американецъ Моррисъ сравниваетъ засѣданіе съ шальной стрѣльбой, когда изъ 1.000 выстрѣловъ развѣ только одинъ направленъ не въ пустое пространство! Тэнъ даже въ знаменитомъ засѣданіи въ ночь на 5-е августа, когда были отмѣнены огульно всѣ средневѣковыя привилегіи сословій, городовъ и провинцій, видитъ не что иное, какъ неожиданную интермедію, во время которой энтузіазмъ овладѣлъ всѣми до головокруженія. Этому внѣшнему отсутствію дисциплины соотвѣтствуетъ, по замѣчанію Тэна, внутренняя причина постояннаго безпорядка. Депутаты воспитаны въ понятіяхъ и преданіяхъ салонной жизни XVIII вѣка; они всѣ слишкомъ чувствительны и слишкомъ привыкли къ разговорнымъ формамъ и манерамъ, доведеннымъ до крайней вѣжливости. Попавши на политическую арену среди оскорбительныхъ преній и безцеремонныхъ противорѣчій, сдѣлавшись жертвой ненавистныхъ инсинуацій, непрерывныхъ клеветъ и открытыхъ нападеній, они тотчасъ выходятъ изъ себя. Они не только сами экзальтированы, но проникнуты потребностью постояннаго новаго воодушевленія. Имъ мало оглушительныхъ рѣчей, которыя произносятся на ихъ трибунѣ, и они заставляютъ повторять въ залѣ Собранія трогательныя рѣчи, которыя были произнесены Неккеромъ или другими въ городской ратушѣ. Засѣданія всегда начинаются съ чтенія привѣтственныхъ адресовъ или угрожающихъ доносовъ, и нерѣдко прерываются депутаціями и процессіями, которыя съ музыкой являются въ залу Національнаго собранія. Оттого эти засѣданія такъ часто представляютъ зрѣлище патріотической оперы, и этой страстью французскихъ законодателей къ театральности пользуются постороннія лица не только для личныхъ цѣлей и рекламъ, но и для политическихъ интригъ. По своему обычаю, Тэнъ выражаетъ свою мысль, — что Національное собраніе все болѣе и болѣе поддавалось увлеченію подъ вліяніемъ возбужденныхъ и политически неразвитыхъ народныхъ массъ, — между прочимъ, въ слѣдующей смѣлой и рельефной метафорѣ, не поддающейся переводу: «Dans се grand banquet national que l’Assemblée croyait conduire, et auquel, portes ouvertes, elle appelait toute la France, elle s’est d’abord enivrée d’un vin noble; mais elle a trinqué avec la populace, et par degrés sous la pression de ses convives, elle est descendue jusqu’aux boissons frelatées et brûlantes, jusqu’à l’ivresse malsaine, et grotesque, d’autant plus grotesque et malsaine qu’elle persiste à se prendre pour la raison».

«Но даже въ трезвыя минуты, — говоритъ Тэнъ, — Собраніе не можетъ руководиться указаніемъ разума, потому что ни въ какомъ французскомъ законодательномъ собраніи, за исключеніемъ двухъ слѣдующихъ, не было такъ мало политическихъ головъ». Анализируя составъ Національнаго собранія, Тэнъ указываетъ на то, что почти всѣ практическіе и дѣловые люди, которыхъ можно было найти въ тогдашней Франціи, преимущественно среди администраціи, въ парламентахъ и въ провинціальныхъ собраніяхъ, были исключены изъ Національнаго собранія. Изъ 677 депутатовъ третьяго сословія только 10 занимали видныя должности.

Любопытно однако обратить вниманіе на то, какъ смотрѣли на дѣло въ началѣ революціи люди, на которыхъ Тэнъ возлагаетъ свои надежды. Оказывается, что и они поддавались общему теченію. Мы возьмемъ для примѣра одного изъ этихъ 10-ти — Малуэ, который былъ интендантомъ въ морскомъ министерствѣ и пользовался полнымъ довѣріемъ нѣсколькихъ министровъ. Тэнъ, какъ мы видѣли, считаетъ Малуэ однимъ изъ трехъ лучшихъ умовъ тогдашняго времени, и въ этомъ съ нимъ нужно согласиться; онъ нерѣдко руководится въ своихъ сужденіяхъ мнѣніями Малуэ и даже заимствовалъ у него основную идею своего сочиненія о революціи: «Ce n’est pas une révolution, mais une dissolution qui s’opère au profit de quelques hommes pervers» (Mém. de Mal. II, p. 186). И что же оказывается? Сила господствовавшей теоріи была такъ велика, что даже интенданты, т. е. администраторы стараго порядка — если они были не на сторонѣ реакціи — раздѣляли тѣ принципы, которые были осуществлены революціей, и даже предлагали тѣ самыя практическія мѣры, которыя, по мнѣнію Тэна, вызвали «узаконенную анархію». Вотъ что, между прочимъ, читаемъ мы въ рѣчи, произнесенной Малуэ передъ его избирателями: «La volonté générale est la véritable souveraine puissance devant laquelle tous les obstacles disparaissent» (I, p. 228), a въ проектѣ инструкцій, составленномъ Малуэ и принятомъ избирателями, сказано: «Се sont nos pouvoirs que vous allez exercer et il n’en est aucun qui n’émane du peuple... Que l’intérêt de tous, qui sera la seule limite de vos pouvoirs, soit aussi la règle invariable de votre conduite. Accablés depuis longtemps par le pouvoir absolu, mais éclairés maintenant sur nos véritables intérêts, nous avons à réparer les fautes et les malheurs de plusieurs siècles» (p. 232). Что же касается до практическихъ мѣръ, то въ этомъ же проектѣ высказывается не только требованіе, чтобы одному Національному собранію было предоставлено право давать свое согласіе на законы и налоги и утверждать ихъ — «que l’Assemblée des États Généraux soit reconnue solennellement la seule puissance compétente pour consentir et sanctionner les lois et les impôts», но требуется полное уничтоженіе администраціи и передача ея въ руки выборныхъ властей: «que les intendants soient supprimés, leur administration pouvant être utilement exercée par les états provinciaux et leurs commissaires»; требуется даже, чтобы полиція была предоставлена городскимъ властямъ, свободно избраннымъ населеніемъ. Конечно, Малуэ возставалъ, какъ и Мирабо, не противъ монархіи, а противъ произвола и деспотизма министровъ и сознавалъ: «que le peuple а besoin d’être gouverné», что народъ неспособенъ быть правительствомъ: но дѣло въ томъ, что вышеизложенные принципы были несовмѣстны съ монархіей, и предложенныя выше реформы должны были перенести центръ тяжести государственной власти къ толпѣ избирателей, — а именно къ этому стремилась и масса депутатовъ, политику которыхъ осуждаетъ Тэнъ. Мы имѣемъ такимъ образомъ здѣсь предъ собою образчикъ того, до какой степени даже такіе опытные и благоразумные представители высшей бюрократіи, какъ Малуэ, увлекались модной реакціей противъ бюрократіи и теоріей непосредственнаго и правительствующаго народовластія.

Въ составъ большинства Національнаго собранія входили безызвѣстные адвокаты и мелкіе чиновники, съ юности вращавшіеся въ узкомъ кругу канцелярской рутины, прерываемой только философическими прогулками въ фантастическія пространства подъ руководствомъ Руссо и Рейналя. Къ нимъ примыкало около 100 другихъ депутатовъ, подобныхъ имъ по своему развитію, и 208 священниковъ, раздѣлявшихъ ихъ точку зрѣнія. Такимъ образомъ, составилось большинство въ 650, къ которымъ присоединилось около 50 искреннихъ теоретиковъ (de nobles philosophes), не считая слабохарактерныхъ, плывущихъ по теченію, и честолюбивыхъ, которые пристаютъ туда, гдѣ ожидаютъ успѣха, Всего хуже то, что новые политики, непригодные для возложеннаго на нихъ дѣла, считаютъ себя ко всему способными и что ихъ неопытность равняется ихъ самообольщенію. Для нихъ не существуетъ сомнѣнія — и они всегда проникнуты убѣжденіемъ въ своей непогрѣшимости. Они считаютъ себя слишкомъ просвѣщенными, чтобы руководиться фактами, когда наступилъ вѣкъ разума. Поэтому они, сообразно съ манерой Руссо, дѣйствуютъ де дуктивно, выводя все изъ отвлеченныхъ понятій о правѣ и государствѣ. При такомъ настроеніи пренія этого политическаго собранія похожи на засѣданія общества литераторовъ, гдѣ одинъ членъ за другимъ читаетъ свою рѣчь безъ отношенія къ предшествовавшей и послѣдующей. Въ то время, когда горѣли замки и подвергались разграбленію городскія ратуши, подвозъ хлѣба былъ пріостановленъ и все общество распадалось, — 54 оратора записались на пренія о правахъ человѣка — и «это скучное и усыпительное пустословіе», «эта метафизическая галиматья» продолжалась цѣлыя недѣли, подобно тому, какъ схоластическіе богословы спорили о свѣтѣ на горѣ Ѳаворской въ ту минуту, когда Магометъ громилъ изъ пушекъ стѣны Константинополя. При такомъ положеніи дѣлъ руководителями какъ націи, такъ и Національнаго собранія сдѣлались головорѣзы (les casse-cou). Они имѣли на своей сторонѣ два преимущества, и эти преимущества были такъ значительны, что обезпечивали за ними навсегда преобладаніе. Во-первыхъ, на ихъ сторонѣ была господствовавшая теорія, и они одни готовы были довести ея осуществленіе до конца. Ихъ вліяніе въ этомъ отношеніи было тѣмъ сильнѣе, что не только большинство депутатовъ, но и самые умѣренные — и даже члены оппозиціи — исходили изъ той же теоріи, самые упорные изъ привилегированныхъ въ своихъ инструкціяхъ отстаивали права человѣка, и Мунье, главный противникъ демагоговъ, руководилъ депутатами третьяго сословія, когда они провозгласили себя Національнымъ собраніемъ. Но если бы даже большинство, наконецъ, отказалось идти за этими вождями, — оно было бы насильно принуждено къ этому возмутившимся народомъ, который Собраніе постоянно само поощряло, и публикой на галлереяхъ, которой собраніе предоставило непосредственное вліяніе на пренія и голосованіе. Въ этой публикѣ главную роль играла шайка изъ 750 человѣкъ, правильно организованная и состоявшая на жалованьѣ. Тэнъ сообщаетъ любопытныя свѣдѣнія объ организаціи этой закулисной силы и о непосредственномъ участіи ея въ драмѣ, которая тогда разыгрывалась. Всѣ насилія со стороны толпы, овладѣвшей галлереями, остаются не только безнаказанными, но и встрѣчаются съ одобреніемъ; депутаты же, которые жалуются на такое насиліе, призываются къ порядку, и вмѣшательство зрителей — ихъ крики, ихъ брань и угрозы разсматриваются какъ необходимая принадлежность законодательной дѣятельности Собранія — «sont introduites comme un rouage régulier dans l'opération législative».

Насилія не ограничиваются, впрочемъ, перерывами и угрозами въ залѣ засѣданія; по выходѣ изъ нея на улицѣ депутаты преслѣдуются, подвергаются личнымъ оскорбленіямъ и опасности; многіе изъ нихъ принуждены защищаться оружіемъ. И народная ярость направлена не только противъ депутатовъ, отстаивавшихъ обособленіе штатовъ, но даже противъ тѣхъ, которые высказывались въ чисто практическихъ вопросахъ несогласно съ господствующимъ взглядомъ; такъ, напримѣръ, экономистъ Дюпонъ, произнесшій рѣчь противъ ассигнацій, былъ встрѣченъ на улицѣ съ ругательствами и увлеченъ къ Тюльерійскому бассейну, и только патруль спасъ его отъ погруженія.

Національное собраніе ухудшило свое положеніе и состояніе страны своимъ постановленіемъ, чтобы никто изъ депутатовъ не могъ занять министерскаго поста, — оно такимъ образомъ отказалось взять на себя всю отвѣтственность за управленіе. Если бы вожди большинства были министрами, они не только сами набрались бы многихъ практическихъ свѣдѣній, которыхъ имъ недоставало, увидали бы многое въ иномъ свѣтѣ, но и Собраніе посредствомъ ихъ познакомилось бы съ практикой и выступило бы изъ своей академической роли. Съ другой стороны, этимъ средствомъ Національное собраніе избавило бы себя отъ постоянной подозрительности и страха подкоповъ и заговоровъ со стороны двора. Учрежденный Собраніемъ «Розыскной комитетъ» для разслѣдованія преступленій противъ націи, возобновлявшійся каждый мѣсяцъ и состоявшій изъ неопытныхъ и легковѣрныхъ дѣятелей, своими обысками и доносами на мнимые заговоры только волновалъ общественное мнѣніе и приводилъ въ трепетъ самое Собраніе, ибо въ этомъ отношеніи, какъ во многихъ другихъ, Собраніе не отличалось ничѣмъ отъ народа. Такимъ образомъ, заключаетъ Тэнъ: Національное собраніе руководилось при разрушеніи стараго зданія и при постройкѣ новаго двумя одинаково вредными побужденіями — страхомъ и теоріей.

Нельзя не признать, что въ живой, пластической характеристикѣ Національнаго собранія, которую мы могли намѣтить здѣсь только въ общихъ чертахъ, Тэнъ обнаружилъ свою обычную наблюдательность и что многіе изъ его упрековъ совершенно справедливы.

Національное собраніе было не только первымъ демократическимъ правительствомъ во Франціи, но и вообще представляетъ собою первую политическую арену, на которой демократія могла свободно развернуть свои силы, испробовать свои теоріи и осуществить свои идеалы. Отъ этой юной демократіи, которая въ своемъ наивномъ энтузіазмѣ полагала, что вмѣстѣ съ новыми лучшими принципами переродились и самые люди, — нельзя было требовать той внутренней дисциплины и того самообладанія, которыя выработываются только борьбой, нельзя было требовать убѣжденія, добываемаго только опытомъ, что политическая жизнь слагается изъ равновѣсія различныхъ силъ и что политическій прогрессъ достигается путемъ сдѣлокъ. Депутаты 1789 г. не походили на римскихъ сенаторовъ, которые греческому послу показались сонмомъ царей и которые говорили только, когда доходила до нихъ очередь и консулъ обращался къ нимъ лично съ вопросомъ, — въ римскомъ сенатѣ царилъ духъ чинныхъ патриціевъ, уважавшихъ существующее какъ порядокъ, установленный богами, и этотъ сенатъ былъ составленъ исключительно изъ лицъ, выросшихъ въ военной дисциплинѣ. Національное же собраніе состояло изъ людей, жаждавшихъ высказать то, что такъ долго у всѣхъ таилось на сердцѣ, и вѣрившихъ, какъ гуманисты временъ ренесанса, что наступила весна человѣчества, что теперь только и стоитъ жить и дѣйствовать. Этимъ объясняется то, что самыя важныя постановленія принимались иногда случайно, по предложенію малоизвѣстныхъ депутатовъ, имена которыхъ сохранились въ исторіи только благодаря этому поводу. Нѣкоторыя изъ свойствъ Національнаго собранія можно объяснить тогдашнимъ воспитаніемъ или національнымъ характеромъ французовъ. Тэнъ приводитъ, напримѣръ, замѣчаніе современника революціи, — женевца Дюмона, что если бы набрать на улицахъ Лондона и на улицахъ Парижа случайную толпу человѣкъ въ 100 и предложить имъ взять на себя управленіе страной, то въ Парижѣ на это согласились бы 99 изо 100, а въ Лондонѣ 99 изо 100 отказались бы. Дюмонъ прибавляетъ, что французы считаютъ себя способными побѣдить всѣ препятствія — avec ни peu d'esprit. Это очень вѣрно, но стоитъ только немного всмотрѣться въ исторію разныхъ демократій, чтобы убѣдиться, что во всякой крайней демократіи всякій считаетъ себя достойнымъ быть министромъ и генераломъ и всякій грамотей — способнымъ трактовать о всѣхъ безъ исключенія ученыхъ или спеціальныхъ предметахъ.

Когда третье сословіе выбирало депутатовъ, оно имѣло въ виду борьбу съ привилегированными классами и съ абсолютизмомъ, и потому естественно, что оно брало своихъ вождей не изъ числа интендантовъ, военныхъ командировъ и членовъ парламентской магистратуры, которые въ большинствѣ были заинтересованы въ сохраненіи стараго порядка, — а, напротивъ, изъ той среды, которая наиболѣе сочувствовала новымъ демократическимъ стремленіямъ. Но преобладаніе идеологовъ надъ земскими людьми объясняется не одними политическими тенденціями. Малуэ, сужденіямъ котораго Тэнъ такъ довѣряетъ, сознается, что во время выборовъ онъ былъ изумленъ скудостью въ тогдашней Франціи независимыхъ землевладѣльцевъ, и на этомъ основаніи онъ считалъ невозможнымъ для Франціи конституціонный образъ правленія. Если при этомъ принять во вниманіе, что громадное большинство этихъ независимыхъ по своему положенію людей принадлежало къ дворянству, имѣвшему свое особое представительство, то становится яснымъ, почему въ 1789 г. выборъ въ депутаты отъ третьяго сословія палъ преимущественно на людей наиболѣе пропитанныхъ демократическими идеями. А при такомъ положеніи дѣла руководителями общественнаго движенія естественно сдѣлались адвокаты, которые благодаря своей профессіи, пріучающей ихъ прислушиваться къ настроенію своей аудиторіи и угождать ей, должны выдаваться и пользоваться популярностію во всякомъ демократическомъ обществѣ{23}. Мы по этому поводу дополнимъ изложеніе Тэна очень интереснымъ замѣчаніемъ астронома Бальи о роли, которую пришлось тогда играть адвокатамъ и литераторамъ. «Я долженъ замѣтить, — говоритъ Бальи въ своихъ мемуарахъ {24}), — о собраніи парижскихъ избирателей, — а это примѣнимо и вообще къ тогдашней Франціи, — что «литераторы» {25}) пользовались въ немъ большимъ нерасположеніемъ. Между тѣмъ они (les gens de lettres) — самые просвѣщенные люди, если не относительно каждаго частнаго предмета, то, по крайней мѣрѣ, относительно общихъ вопросовъ, и это оттого, что имъ приходилось болѣе другихъ упражнять свой умъ, и они лучше знаютъ, какимъ образомъ его примѣнить къ дѣлу». Бальи объясняетъ неуспѣхъ литераторовъ на выборахъ тѣмъ, что ихъ было не много; «въ собраніи было два господствовавшихъ класса — купцы и адвокаты; — купцы мало знаютъ литераторовъ, а что касается до адвокатовъ, которые были въ состояніи ихъ оцѣнить, то между ними всегда существуетъ соперничество». Но затѣмъ Бальи приводитъ еще другую, болѣе существенную причину: «философъ, — говоритъ онъ, — любитъ свободу, онъ знаетъ достоинство человѣка, но онъ требуетъ всего болѣе, чтобы миръ не былъ нарушенъ вокругъ него; онъ хочетъ, чтобы свѣтъ распространялся, чтобы человѣкъ вступилъ въ свои права, но постепенно и безъ усилій; онъ опасается толчковъ и насильственныхъ революцій. Причина этого очень проста: онъ сравниваетъ то, что хотятъ купить, съ той цѣной, которую за это надо дать. Когда великій народъ захочетъ свободы, ничто не можетъ помѣшать ему достигнуть ея. Мудрецъ думаетъ, что этотъ естественный срокъ не слѣдуетъ насильственно сокращать; въ своихъ разсчетахъ онъ принимаетъ въ соображеніе и плюсъ, и минусъ, и полагаетъ, что извѣстный минусъ предпочтительнѣе плюса, купленнаго общественными бѣдствіями и кровью нашихъ братьевъ».

Все, что составляетъ причину неуспѣха философовъ въ сильно возбужденномъ обществѣ и въ минуту взрыва демократическихъ страстей, — доставляло, напротивъ, популярность людямъ, привыкшимъ аппелировать къ страстямъ, сообразоваться съ настроеніемъ общества и подниматься на этой волнѣ — людямъ, неразборчивымъ на средства, лишь бы достигнуть извѣстнаго эффекта, ихъ ближайшей цѣли. Понятно, что такимъ образомъ адвокаты были не только естественными, то-есть неизбѣжными, но и лучшими вождями для того общества, которое желало демократическаго переворота во что бы то ни стало, и Бёркъ былъ такъ же правъ, когда онъ поставилъ въ вину адвокатамъ неистовства революціи, какъ и первый президентъ Національнаго собранія, знаменитый ученый Бальи (l’homme juste, какъ онъ названъ въ протоколѣ парижскихъ избирателей), приписавшій имъ съ полной признательностію успѣхъ революціи.

Но, кромѣ того, опредѣляя вліяніе адвокатовъ на революцію, не слѣдуетъ забывать, что они были обязаны этимъ вліяніемъ не только своему профессіональному характеру, своей наклонности увлекаться господствующими мнѣніями и опережать ихъ, но что причина, ихъ преобладанія имѣетъ болѣе глубокіе историческіе корни. Адвокаты были не только естественными вождями воинствующей демократіи, но, можно сказать, ораторами многочисленнаго и могущественнаго класса, значеніе котораго восходитъ до самой ранней эпохи французской монархіи и который оставилъ глубокіе слѣды въ судьбахъ французскаго народа. Это тотъ классъ, изъ котораго выходили средневѣковые легисты и къ которому во время французской революціи принадлежало почти все чиновничество. Замѣчательно, что во Франціи этотъ классъ всегда имѣлъ много точекъ соприкосновенія и много общаго въ умственномъ складѣ съ низшимъ духовенствомъ. Какъ въ средніе вѣка классъ чиновниковъ — клерки — въ значительной степени набирался изъ духовенства и изъ духовныхъ школъ, такъ и во время революціи почти всѣ curés оказались на сторонѣ адвокатовъ (leurs pareils). И въ средніе вѣка этотъ классъ клерковъ, легистовъ и адвокатовъ противопоставлялъ исторически сложившимся «кутюмамъ» сухую догму, выведенную изъ римскаго права, былъ главнымъ врагомъ феодальныхъ притязаній и церковной автономіи, и съ неумолимой логикой теоретиковъ проводилъ въ жизнь отвлеченную идею государственнаго единства и государственнаго интереса. Но такъ какъ въ средніе вѣка отвлеченное государство слагалось изъ конкретныхъ феодальныхъ формъ подъ знаменемъ монархіи, то эти клерки и легисты были самыми вѣрными слугами монархіи, и не одинъ изъ нихъ поплатился своей жизнью за слишкомъ ревностныя услуги, оказанныя королю противъ феодальнаго строя. Но уже тогда эти защитники государства были очень склонны къ демократическимъ тенденціямъ и охотно сводили, слѣдуя римскимъ юристамъ, власть короля на народную волю. Въ 1789 же г., когда можно было окончательно побѣдить феодализмъ только на основаніи принципа народовластія, и когда монархія оказалась на сторонѣ «стараго порядка», этотъ классъ естественно предался безъ всякихъ сдержекъ своимъ демократическимъ инстинктамъ и своей наклонности преобразовать существующее во имя отвлеченной политической теоріи, и сдѣлался такимъ же ревностнымъ слугой народовластія, какъ прежде монархіи.

Отъ Пьера Дюбуа, извѣстнаго адвоката конца XIII в.{26}, до адвокатовъ революціи и ихъ союзника, аббата Сіеса, тянется непрерывная цѣпь, и тѣ же самые архитекторы, которые создали французскую монархію, работали въ 1789 году надъ устройствомъ французской республики; но работали на этотъ разъ на полномъ просторѣ, не какъ слуги, а какъ господа Франціи, не сообразуясь съ историческими правами и условіями жизни, а исключительно руководясь начерченнымъ ими отвлеченнымъ планомъ. Конечно, философъ, о которомъ говоритъ Бальи, сталъ бы строить иначе. Но, чтобы судить объ этой работѣ и о достоинствѣ плана, нужно принять въ соображеніе роль, которую издавна играли эти архитекторы въ исторіи Франціи, и тѣ обстоятельства, которыя ихъ вдругъ внезапно сдѣлали полновластными распорядителями судебъ Франціи. Иностранцы, особенно англичане и американцы, которые на своей родинѣ не знали бюрократическаго элемента и ничѣмъ ему не были обязаны — изумлялись тому, что происходило на ихъ глазахъ, и по своему это объясняли.

Слѣдуя указаніямъ тогдашняго американскаго посла въ Парижѣ, умнаго и безпристрастнаго Морриса, Тэнъ распредѣляетъ депутатовъ Національнаго собранія на три группы: 1) партію аристократовъ, къ которой Моррисъ причисляетъ прелатовъ, парламентскую магистратуру и ту часть дворянъ, которые желали по-прежнему составлять особый штатъ въ государствѣ; 2) среднюю или умѣренную, состоявшую изъ людей съ честными намѣреніями (ayant des intentions droites), искренно желавшихъ хорошаго правительства, но слишкомъ увлеченныхъ книжными теоріями; и, наконецъ, 3) партію бѣснующихся (enragés), самую многочисленную, состоявшую по Моррису изъ разряда лицъ, которыхъ въ Америкѣ называютъ кляузниками (gens de chicane), изъ толпы священниковъ и тѣхъ людей, которые при всякомъ переворотѣ стоятъ за перемѣну, потому что недовольны своимъ положеніемъ».

Въ основу своей критики какъ самаго хода революціи, такъ и ея результатовъ Тэнъ кладетъ понятіе цѣлесообразной реформы. Осуждая революцію съ точки зрѣнія тѣхъ полезныхъ реформъ, которыя она сдѣлала невозможными, Тэнъ подкрѣпляетъ свой взглядъ двумя разрядами доводовъ — фактическими и теоретическими. Фактическими аргументами противъ революціи служатъ ему сужденія и отзывы современниковъ, которые наблюдали надъ ходомъ событій, сочувствовали реформамъ, но предостерегали отъ увлеченій и вѣрно предсказывали ихъ вредныя послѣдствія. Аргументами второго рода служатъ Тэну общія разсужденія о государствѣ и обществѣ.

Что касается до критики, заимствованной Тэномъ у современниковъ революціи, то онъ сумѣлъ очень искусно воспользоваться ею. Нельзя не сознаться, что сгруппированные у Тэна отзывы многихъ замѣчательныхъ людей, сочувствовавшихъ сначала перевороту 1789 г., но затѣмъ, когда дѣло зашло слишкомъ далеко, осуждавшихъ его, производятъ сильное впечатлѣніе, особенно сужденія иностранцевъ, не прямо заинтересованныхъ во французскихъ событіяхъ.

Дѣйствительно, самую основательную и въ то же время самую рѣзкую и ѣдкую критику дѣятельности тогдашней революціонной партіи и самую вѣрную оцѣнку послѣдствій революціи можно найти въ отзывахъ современныхъ государственныхъ людей Англіи и Америки, приведенныхъ Тэномъ. Уже въ 1789 г. Питтъ заявилъ, что французы «перешли линію свободы» (ont traversé la liberté, какъ приведены слова Питта у Тэна), а нѣсколько мѣсяцевъ спустя Бёркъ предсказывалъ въ своей книгѣ о революціи, что исходомъ ея будетъ военная диктатура и «самый абсолютный деспотизмъ, который когда-либо существовалъ подъ небесами».

Но еще болѣе вѣски въ этомъ случаѣ отзывы американскихъ государственныхъ людей, которые имѣли столько основанія сочувствовать тому, что совершалось во Франціи. Они съ самаго начала, можно сказать — до начала революціи — стали опасаться ея крайностей и дѣлали всевозможныя усилія, чтобы удержать своихъ друзей на почвѣ умѣренности и практической политики. За два мѣсяца до собранія Генеральныхъ штатовъ Моррисъ пишетъ Вашингтону: «Я, республиканецъ, бывшій, такъ сказать, вчера еще членомъ того собранія, которое начер- тало одну изъ самыхъ республиканскихъ между всѣми республиканскими конституціями, — я не перестаю проповѣдывать уваженіе къ государю, вниманіе къ правамъ дворянства и умѣренность не только относительно цѣли, но и относительно средствъ къ ея осуществленію». А Джефферсонъ, представитель радикальной демократіи въ Америкѣ, уговаривалъ Лафайета и другихъ патріотовъ въ ту критическую минуту, когда Національное собраніе во имя народовластія отказалось подчиниться королю: «войти съ королемъ въ соглашеніе, обезпечить свободу печати, свободу совѣсти, судъ посредствомъ присяжныхъ, свободу личности (habeas corpus) и законодательство посредствомъ выборныхъ изъ народа, — требованія, которыя навѣрно были бы исполнены, — и затѣмъ разойтись и дать новымъ учрежденіямъ возможность оказать свое дѣйствіе на народъ и сдѣлать его способнымъ для дальнѣйшихъ успѣховъ, при чемъ они могутъ быть увѣрены, что имъ всегда будутъ представляться удобные случаи потребовать и большаго». За двѣ недѣли до взятія Бастиліи Моррисъ писалъ: «они хотятъ американскую конституцію съ королемъ вмѣсто президента, не думая о томъ, что у нихъ нѣтъ американскихъ гражданъ, чтобы вынести на плечахъ такую конституцію. Если у нихъ окажется настолько здраваго смысла, чтобы предоставить дворянамъ, въ качествѣ дворянъ, извѣстную долю народной власти, эта либеральная конституція, вѣроятно, упрочится. Но въ противномъ случаѣ Франція обратится (dégénérera) въ чистую монархію или въ обширную республику-демократію. А эта можетъ ли упрочиться? И не думаю; я даже увѣренъ въ противномъ, развѣ только при условіи, что вся нація преобразится».

И не успѣли еще вполнѣ обнаружиться въ жизни Франціи послѣдствія самоуправства и тираніи парижской демократіи, — какъ другъ Вашингтона уже совершенно ясно созналъ безсиліе Національнаго собранія и приближеніе террора, и въ минуту всеобщаго энтузіазма произнесъ надъ революціей слѣдующій роковой приговоръ: «это похоже на полетъ испуганныхъ птицъ; трудно сказать, куда онѣ сядутъ, до того онѣ летятъ въ-разсыпную. Эта несчастная страна, заблудившаяся въ погонѣ за метафизическими химерами, представляетъ собою умственному взору лишь громадную развалину: члены Собранія въ одно и то же время повелители и рабы, взбалмошные въ теоріи и неопытные (novice) на практикѣ; захвативъ всѣ правительственныя обязанности (fonctions) и не будучи въ состояніи исполнить ни одной изъ нихъ, — они сняли съ этого одичавшаго и свирѣпаго народа всякую узду, налагаемую религіей и авторитетомъ! Такое положеніе дѣла не можетъ продлиться. Достославный случай упущенъ, и на этотъ разъ, по крайней мѣрѣ, революція не удалась».

Революція была дѣломъ неудавшимся! — это тяжелый упрекъ, и особенно тяжелъ онъ въ устахъ представителя демократической республики, которая сумѣла съ такимъ успѣхомъ отстоять свою независимость и дать себѣ прочную конституцію.

Къ этимъ обличеніямъ революціонной партіи со стороны современниковъ ея Тэнъ присоединяетъ упреки, которые онъ ей дѣлаетъ съ практической точки зрѣнія; все, что возможно возразить противъ революціонныхъ стремленій во имя справедливости, гуманности и политическаго благоразумія, то сказано у Тэна, и этотъ отдѣлъ его очень поучителенъ для людей, привыкшихъ руководиться въ общественныхъ вопросахъ воображеніемъ, страстью или поверхностной рутинной догматикой. Радикальнымъ доктринерамъ Тэнъ внушаетъ, что государственное устройство должно сообразоваться съ политическими условіями страны. «Смотря по народу, эпохѣ и степени цивилизаціи, смотря по внѣшнему и внутреннему положенію, всякое равенство или неравенство, гражданское или политическое, можетъ или перестать быть полезнымъ или быть вреднымъ, и поэтому заслуживать, чтобъ законодатель его сохранилъ или уничтожилъ».

Послѣдователямъ Руссо и «общественнаго договора» Тэнъ доказываетъ, «что члены государства со всѣми своими предками составляютъ одно національное тѣло и, только благодаря существованію этого организма, они получили возможность жить, размножаться, работать, пріобрѣтать, просвѣщаться и умножать унаслѣдываемый запасъ благоденствія и значенія, которымъ теперь сами пользуются. Потому, не только главный интересъ, но и первый долгъ каждаго гражданина долженъ быть направленъ къ сохраненію и благоденствію этого организма; и потому законъ не долженъ имѣть въ виду выгоду ни меньшинства, ни большинства, а всего общества. Этого основного положенія никто не долженъ нарушать — ни большинство, ни меньшинство, ни собраніе представителей, выбранныхъ народомъ, ни самый народъ, даже если бы онъ былъ единодушенъ». «Пародъ не имѣетъ нрава произвольно распоряжаться общимъ достояніемъ (res publica), рисковать имъ по своей фантазіи, жертвовать имъ ради приложенія извѣстной теоріи или интереса одного класса, даже если бы этотъ классъ былъ самымъ многочисленнымъ, ибо государство принадлежитъ не одному поколѣнію, а составляетъ общее достояніе какъ современныхъ, такъ и всѣхъ прошлыхъ и всѣхъ грядущихъ поколѣній». Каждое поколѣніе есть только временный распорядитель и отвѣтственный хранитель драгоцѣннаго и славнаго наслѣдія, полученнаго отъ предшествовавшаго съ обязанностью передать его въ цѣлости слѣдующему поколѣнію.

Всѣ эти соображенія, высказанныя Тэномъ, нужно признать вполнѣ справедливыми и чрезвычайно полезными, какъ начала, которыми слѣдуетъ руководиться при обсужденіи современныхъ намъ событій, относительно которыхъ мы можемъ быть участниками. Но примѣнимость этихъ началъ къ прошлому Франціи весьма условна. Въ данномъ случаѣ, напр., приходится сказать, что насильственный переворотъ, осуждаемый Тэномъ, былъ въ значительной степени подготовленъ всей предшествующей исторіей Франціи и его успѣху содѣйствовалъ цѣлый рядъ благопріятныхъ условій. У Тэна демократія 1789 года слишкомъ имѣетъ характеръ силы — искусственно и, слѣдовательно, произвольно вызванной. Историкъ относится къ ней, по выраженію одного римскаго трибуна у Ливія о патриціяхъ, «точно она съ неба свалилась», и не имѣетъ корней въ прошедшемъ. Она какъ будто вся создана утопической и отвлеченной теоріей XVIII в. Но эта теорія никогда бы не имѣла такой силы, если бы не выражала собой до извѣстной степени дѣйствительности, подготовленной исторіей. Contrat social не сдѣлался бы кораномъ французской демократіи, если бы не соотвѣтствовалъ ея политическимъ потребностямъ. Французская демократія руководилась теоретической логикой, но потому, что этой логикѣ соотвѣтствовалъ инстинктъ ея страстей.

Далѣе цѣнность вышеприведенныхъ соображеній умаляется тѣмъ, что мы не въ состояніи взвѣсить, насколько при тогдашнихъ условіяхъ королевская власть при старомъ порядкѣ была въ состояніи осуществить необходимыя реформы. Въ возможности этого сомнѣваются даже приверженцы королевской власти и строгіе критики революціи, какъ, напримѣръ, графъ Ривароль, который замѣчаетъ въ своихъ мемуарахъ: «Нѣтъ сомнѣнія, что король даже при помощи дѣльныхъ (bons) министровъ былъ недостаточно могущественъ, чтобы произвести хотя одну изъ великихъ реформъ, которыхъ мы сдѣлались свидѣтелями» {27}.

Нужно также не упускать изъ вида отреченіе отъ власти со стороны самой монархіи, которое, конечно, обусловливалось не одними личными свойствами Людовика XVI — его нерѣшительностью и мнительностью относительно собственнаго права и обязанностей, а какъ бы сознаніемъ немощи тогдашней королевской власти разрѣшить историческій споръ между феодализмомъ и демократіей, — и своей неспособности предупредить или устранить революцію коренною реформой. Этотъ фактъ засвидѣтельствованъ приверженцами монархіи, писателями, сужденіемъ которыхъ Тэнъ въ другихъ вопросахъ такъ часто руководился. Какъ, напримѣръ, рельефно изображена въ мемуарахъ Малуэ эта немощь монархіи: «Правительство, говоритъ онъ, — въ 1789 году обращалось къ цѣлой Франціи и потомъ къ Генеральнымъ штатамъ съ вопросомъ: что же нужно дѣлать? что я могу сдѣлать? чего хотятъ меня лишить, и что мнѣ оставить{28}), «que vent-on retrancher de mon autorité, que m’en laissera-t-on?» Ту же самую мысль выражаетъ Ривароль, когда говоритъ, что съ призваніемъ Генеральныхъ штатовъ государственная власть была какъ бы на время устранена (comme suspendu). Наступило какое-то междуцарствіе, хотя король этого не замѣчалъ (Riv., р. 220).

Разсматривая образъ дѣйствія Національнаго собранія, Тэнъ, какъ мы видѣли, упрекаетъ его въ томъ, что оно слишкомъ руководилось страхомъ и недовѣріемъ къ правительству. Мы не станемъ здѣсь обсуждать вопроса, насколько можно было въ дѣйствительности опасаться, что Людовикъ XVI послѣдуетъ примѣру Карла I и возьмется за оружіе, и другого вопроса, насколько такая попытка имѣла бы успѣхъ, ибо это значило бы вдаваться въ область предположеній. Но необходимо имѣть въ виду фактъ, что демократія 1789 года и Національное собраніе не могли не бояться реакціи и что побѣжденная партія своимъ безтактнымъ поведеніемъ дѣлала все возможное, чтобъ усилить этотъ страхъ {29}). За доказательствомъ мы опять обратимся къ Малуэ, который, напримѣръ, говоритъ, что послѣ 5-го октября огромное число членовъ большинства, не сочувствовавшихъ обороту, который приняли дѣла, не рѣшились, однако, противодѣйствовать ему въ виду раздраженія аристократической партіи; они, напротивъ, полагали, вопреки своему желанію, что ихъ безопасность обусловлена торжествомъ демократической партіи, къ какимъ бы средствамъ она ни прибѣгала.

Вообще, сила событій рѣдко играла такую роль, какъ во время французской революціи, и дѣйствовала такимъ ошеломляющимъ образомъ на всѣ партіи, и эта сила событій имѣла, конечно, не меньше вліянія на характеръ революціи, чѣмъ отвлеченная теорія, которой руководилась демократическая партія. Такое наблюденіе было сдѣлано еще современниками революціи; Малуэ, напримѣръ, возстаетъ противъ заблужденія тѣхъ, которые считали Францію увлеченною революціей и большинство Національнаго собранія мятежниками, и утверждаетъ, что прогрессивный ходъ событій вызвалъ и развилъ общее настроеніе{30}. Въ другомъ мѣстѣ Малуэ обращаетъ вниманіе на то, что притязанія Національнаго собранія все возрастали и что, напримѣръ, временная отмѣна королевской власти до окончанія конституціи была новой доктриной, которую многіе депутаты сочли допустимой (admissible), хотя бы отвергли ее за два мѣсяца передъ тѣмъ.

* * *

Предшествующая характеристика Національнаго собранія служитъ объясненіемъ его дѣятельности. Съ свойственнымъ ему организаторскимъ талантомъ, Тэнъ разбиваетъ обширный, относящійся сюда матеріалъ на двѣ группы: les destractions et les constructions — разрушительную и созидательную дѣятельность Національнаго собранія.

Какъ строгій обличитель недостатковъ стараго порядка, Тэнъ вовсе за него не стоитъ и въ краткой формулѣ устанавливаетъ то, что подлежало немедленной отмѣнѣ. Два основныхъ порока, говоритъ онъ, требовали двухъ реформъ — основанныя на феодальномъ правѣ привилегіи и абсолютизмъ. Поэтому нужно было облегчить невыносимое бремя, лежавшее на большинствѣ населенія вслѣдствіе существованія привилегій, и нужно было подчинить распоряженіе общественнымъ достояніемъ со стороны правительства дѣйствительному и правильному контролю, такъ какъ прежнее правительство смотрѣло на это общее достояніе какъ на свою частную собственность и распоряжалось имъ произвольно и расточительно. Большаго пока было не нужно, и такъ какъ король охотно соглашался на эти реформы, то вся революція могла бы совершиться, но выраженію Артура Юнга, посредствомъ простого голосованія въ Національномъ собраніи (d'un tour de scrutin).

6 Людовикъ XVI

Въ доказательство своей мысли Тэнъ приводитъ извѣстную «декларацію отъ 23 іюня». Онъ ее разсматриваетъ отвлеченно, безъ всякаго отношенія къ тогдашнимъ обстоятельствамъ, анализируетъ ее и приходитъ къ заключенію, что она могла бы быть полезной для Франціи.

Поэтому, прежде чѣмъ коснуться разсужденій Тэна объ этой пресловутой деклараціи, намъ нужно напомнить читателю тѣ событія, которыя ее вызвали и о которыхъ Тэнъ не упоминаетъ, хотя бы они могли послужить сильнымъ подспорьемъ для его взглядовъ на общіе принципы и злоупотребленіе ими во время французской революціи.

Извѣстно, что правительство Людовика XVI, рѣшившись, подъ вліяніемъ своихъ финансовыхъ затрудненій, созвать Генеральные штаты обнаружило величайшую непредусмотрительность. Эти штаты представляли собою средневѣковое учрежденіе, давно забытое — со времени послѣднихъ Генеральныхъ штатовъ протекло почти столько же времени, сколько отдѣляетъ Государственную Думу отъ соборовъ XVII вѣка — забытое настолько, что правительство обратилось къ людямъ свѣдущимъ и несвѣдущимъ за справками объ организаціи штатовъ. Въ старыхъ Генеральныхъ штатахъ каждый штатъ засѣдалъ отдѣльно и составлялъ свои отдѣльныя постановленія. Такъ какъ эти постановленія не были обязательны для правительства, то ни способъ голосованія, ни число депутатовъ отъ каждаго штата не были опредѣлены закономъ. Но въ 1789 году правительство по настоянію Неккера отступило отъ стараго обычая и въ созывной грамотѣ предоставило третьему штату двойное число депутатовъ противъ каждаго изъ двухъ первыхъ, оставивъ открытымъ вопросъ о способѣ голосованія отдѣльно по штатамъ или же сообща. Повидимому, Неккеръ руководился при этомъ аналогіей съ только что введенными «провинціальными (земскими) собраніями», также состоявшими изъ депутатовъ трехъ штатовъ, но составлявшихъ одно общее собраніе. Такъ какъ на обязанности этихъ провинціальныхъ собраній лежало и распредѣленіе податей, то естественно было непривилегированнымъ членамъ этихъ собраній предоставить одинаковую силу съ привилегированными. Но примѣненіе этого пріема къ Генеральнымъ штатамъ, т. е. общее голосованіе и удвоеніе голосовъ третьяго штата Неккеръ не рѣшился ввести, какъ новшество, или былъ не въ состояніи провести черезъ королевскій совѣтъ — и весь вопросъ остался открытымъ, чреватый роковыми послѣдствіями.

Созданная этимъ неизвѣстность должна была вызвать большія недоумѣнія со стороны избирателей и депутатовъ. Третій штатъ долженъ былъ желать преобразованія Генеральныхъ штатовъ въ одно общее собраніе и могъ истолковывать свое двойное представительство въ томъ смыслѣ, что и само правительство этого желаетъ. Напротивъ, депутаты привилегированныхъ сословій должны были опасаться, что удвоеніе третьяго штата приведетъ въ общемъ собраніи къ отмѣнѣ не только податныхъ, но и всѣхъ сословныхъ и почетныхъ привилегій дворянства и духовенства — и потому желали сохраненія прежняго голосованія по отдѣльнымъ штатамъ. Правительство же молчало, предоставляя штатамъ самимъ разобраться между собой.

7 Аббать Сіесъ.

На другой день послѣ торжественнаго открытія Генеральныхъ штатовъ, депутаты вернулись въ зданіе des Menus Plaisirs для провѣрки своихъ полномочій. Для третьяго штата, какъ болѣе многочисленнаго, была отведена большая зала, гдѣ наканунѣ засѣдали всѣ три штата въ присутствіи короля; для первыхъ двухъ штатовъ были отведены двѣ меньшія залы. Дворянство и духовенство тотчасъ и приступили къ провѣркѣ: третій же штатъ объявилъ, что провѣрка должна быть произведена сообща и что онъ не приступитъ къ провѣркѣ, пока къ нему не присоединятся прочіе штаты. Такъ начались пререканія между штатами: они происходили посредствомъ комиссій, въ которыхъ приняли участіе и правительственные комиссары, — и затянулись па нѣсколько недѣль, не приводя ни къ какому результату. Чисто организаціонный вопросъ превратился въ политическій, волнуя умы и раздражая страсти какъ въ самомъ Собраніи, такъ и внѣ его, въ Версалѣ и въ Парижѣ. Наконецъ, партія Сіеса, примѣнявшая къ политической организаціи ариѳметическую схему, — признававшая дворянство и духовенство меньшинствомъ, составляющимъ лишь два процента, взяла верхъ съ помощью демократическихъ страстей и увлеченія народовластіемъ внутри и внѣ собранія и довела дѣло до кризиса. По предложенію Сіеса, точнѣе формулированному безвѣстнымъ Леграномъ, депутаты третьяго штата объявили себя правомѣрнымъ Національнымъ собраніемъ, пригласили другихъ депутатовъ къ нимъ присоединиться и приступили къ провѣркѣ полномочій съ тѣмъ, что отсутствующіе утратятъ право на званіе депутата. Напрасно благоразумное и трезвое меньшинство протестовало противъ этого превышенія власти, напрасно краснорѣчивый трибунъ французской демократіи, Мирабо, предостерегалъ своихъ товарищей, что они выродятся въ тирановъ и что онъ предпочелъ бы жить при такихъ условіяхъ въ Константинополѣ, чѣмъ въ Парижѣ. Натискъ страстей и давленіе галлереи и общественнаго мнѣнія были такъ сильны, что революціонный принципъ преодолѣлъ и мало по малу сами депутаты первыхъ двухъ штатовъ стали примыкать къ Національному собранію, сначала священники (curés) изъ крестьянъ, потомъ и либеральное меньшинство дворянской палаты.

8 Мирабо.

Въ этомъ фактѣ заключалось не только самовольное рѣшеніе сословнаго вопроса, лишеніе дворянства и церкви ихъ издавнихъ политическихъ правъ, но — что еще было важнѣе — превышеніе власти относительно монарха, лишеніе его принадлежавшаго ему права принимать участіе въ коренномъ конституціонномъ вопросѣ — организаціи народнаго представительства. Наконецъ, всего существеннѣе было то, что во всемъ этомъ заключался захватъ депутатами третьяго штата (узурпація) верховной власти — присвоеніе себѣ значенія Учредительнаго собранія.

Все это не преминуло обнаружиться очень скоро. Правительство, наконецъ, всполошилось и рѣшилось вмѣшаться въ дѣло. Предположено было снова созвать Генеральные штаты въ парадное засѣданіе въ присутствіи короля, который долженъ былъ тамъ заявить свою волю. Но этикетъ требовалъ соотвѣтствующаго дѣлу убранства залы, и она была предоставлена декораторамъ безъ надлежащаго предувѣдомленія депутатовъ. Когда они въ свое время пришли ко дворцу, они нашли свою залу запертой. Въ возбужденномъ состояніи, увлекаясь трагизмомъ минуты, страхомъ реакціи и героизмомъ роли, которую они были готовы сыграть, депутаты отправились въ близъ лежащую залу (Jeu dе Paume) и тамъ, ещё болѣе разгоряченные ораторствомъ, поклялись не расходиться, пока не дадутъ Франціи конституціи. Нашелся среди нихъ только одинъ настолько твердый, что подписался протестующимъ.

Исторія любитъ такія сцены, и онѣ представляютъ благодарный предметъ для художника. И въ этомъ случаѣ собраніе въ залѣ игры въ мячъ увѣковѣчено живописцемъ. Но если принять во вниманіе послѣдствія, если взвѣсить принципъ, во имя котораго всё произошло, то нужно сказать, что это было проявленіемъ того же захватнаго права, которое проходитъ черезъ всю революцію, той же анархіи правовыхъ и нравственныхъ понятій, которая превратила «мирное обновленіе» Франціи въ кровавую революцію.

Самоволіе депутатовъ сдѣлало невозможнымъ сдѣлку между монархомъ и народнымъ представительствомъ. Оставалось одно изъ двухъ — или правительство должно было распустить превысившихъ свою власть депутатовъ, что вѣроятно привело бы къ острому приступу всеобщей анархіи или къ полному стушеванію правительственной власти, что и повлекло за собою хроническую анархію.

Могла ли декларація 23 іюня, возникшая при такихъ обстоятельствахъ, удовлетворить депутатовъ, какъ это полагаетъ Тэнъ? Несомнѣнно, королевское правительство сдѣлало въ своей деклараціи то, съ чего оно должно было бы начать. Оно указало рядъ реформъ и опредѣленно высказалось по жгучему вопросу объ отношеніяхъ между штатами. Конечно, Генеральные штаты могли положить декларацію 23 іюня въ основу своей дальнѣйшей политической дѣятельности тѣмъ болѣе, что главный поводъ къ раздору былъ устраненъ: дворянство само отказывалось отъ всѣхъ податныхъ привилегій. Согласившись на королевскую декларацію, Національное собраніе избѣгло бы столкновенія съ монархическимъ принципомъ и могло бы вводить реформы въ «единеніи съ королемъ»; или, какъ говоритъ Тэнъ, въ силу того, что на основаніи деклараціи «преобладаніе перешло бы къ депутатамъ третьяго сословія, они были бы въ состояніи законнымъ способомъ, безъ потрясеній, выполнить, умножить и привести къ окончанію съ согласія государя и черезъ него всѣ полезныя реформы».

9 Присяга въ Версалѣ въ «Jeu de Paume" 20 іюня 1789 г.

Но по поводу деклараціи 23 іюня невольно вспомнишь слова Шиллера, которыя такъ нерѣдко приходится примѣнять къ исторіи:

Was man von der Minute ausgeschlagen

Bringt keine Ewigkeit zurück.

Французская монархія пропустила время.

Дѣло въ томъ, что всѣ тогдашнія партіи видѣли въ деклараціи 23 іюня начало реакціи и побѣду феодальной придворной партіи надъ либеральнымъ министерствомъ вслѣдствіе того, что Неккеръ отсутствовалъ въ торжественномъ засѣданіи, гдѣ Людовикъ XVI обнародовалъ свою декларацію. Уже этого одного факта, что въ минуту всеобщаго томительнаго ожиданія существенныхъ реформъ королевскій манифестъ явился не залогомъ прогрессивныхъ стремленій правительства, а признакомъ его наклонности къ реакціи — уже этого факта было достаточно, чтобы внушить всеобщее недовѣріе къ нему. Не только поклонники новаго демократическаго принципа, но и приверженцы либеральной монархіи и даже умѣренные сторонники стараго порядка, какъ маркизъ де-Феррьеръ осуждали декларацію и оправдывали образъ дѣйствія Національнаго собранія, которое не обратило вниманія на нее. Они находили, что декларація запоздала, что обнародованіе ея было произведено безтактно и при оскорбительной обстановкѣ и что она была пагубна по своимъ послѣдствіямъ. Всѣ эти упреки легко подтвердить отзывами, заимствованными изъ записокъ современниковъ, стоявшихъ на сторонѣ короля противъ революціи.

Относительно того, что декларація запоздала, монархистъ графъ Ривароль совершенно согласенъ съ Бальи, защитникомъ Національнаго собранія и демократіи. — Бальи сообщаетъ свой разговоръ съ однимъ изъ министровъ, который его спросилъ нѣсколько дней спустя послѣ 23 іюня: «Почему же Національное собраніе не довольно? Если бы король издалъ 10 лѣтъ тому назадъ подобную декларацію, развѣ она не была бы принята съ восторгомъ?» — «Да, конечно, — отвѣтилъ Бальи, — 10 лѣтъ тому назадъ!». Такой же вопросъ ставитъ себѣ въ своихъ мемуарахъ Ривароль и объясняетъ плохой успѣхъ деклараціи прежде всего тѣмъ, что она появилась слишкомъ поздно: «Для дѣйствій людскихъ существуетъ такая же пора, какъ и для дѣйствій природы: шестью мѣсяцами раньше эта декларація была бы принята какъ величайшее благодѣяніе, когда-либо оказанное государемъ своему народу». На внѣшнюю обстановку засѣданія жалуется маркизъ де-Феррьеръ, сравнивая ее съ ненавистными для французовъ мѣрами, которыми старая королевская власть устраняла оппозицію парламентовъ (la séance royale offrit l'odieux appareil d'un lit de justice). Но оскорбительны были не только внѣшніе пріемы: оцѣпленіе зданія Генеральныхъ штатовъ войсками, предпочтеніе, оказанное привилегированнымъ депутатамъ, которыхъ впередъ впустили въ залу, тогда какъ депутаты третьяго сословія должны были долгое время ожидать у дверей подъ дождемъ; — болѣе оскорбительный вызовъ заключался въ самой мысли покончить все дѣло о преобразованіи государства однимъ королевскимъ манифестомъ послѣ того, какъ правительство заявило о своей несостоятельности, обратилось за совѣтами и указаніями ко всему французскому народу и собрало вокругъ себя его представителей. Эту мысль проводитъ между прочимъ Ривароль: «Другая причина неуспѣха деклараціи, — говоритъ онъ, — заключалась въ томъ, что король, собравши Генеральные штаты и явившись среди нихъ, чтобы самому покончить ихъ дѣло, не могъ нанести болѣе чувствительнаго оскорбленія (affront) столькимъ лицамъ, высланнымъ со всѣхъ сторонъ государства, чтобы дать намъ хорошіе законы. Этотъ поступокъ короля раздражалъ самолюбіе, обличалъ тщетность столькихъ засѣданій, до тѣхъ поръ происходившихъ, и сводилъ Собраніе къ совершенному ничтожеству въ глазахъ націи».

10 Малуэ

Это соображеніе заставило и Малуэ, самаго разсудительнаго изъ членовъ Національнаго собранія, осуждать королевскую декларацію въ письмѣ къ своимъ избирателямъ. «Я не одобрялъ ни королевскаго засѣданія, ни его цѣли (objet), ни его повелительной формы; въ моихъ глазахъ этимъ былъ нанесенъ ущербъ какъ правамъ народа, такъ и королевскому авторитету, и я былъ того мнѣнія, что не слѣдуетъ принимать декларацію».

Послѣ королевскаго засѣданія, — говоритъ Малуэ далѣе, — депутатамъ третьяго сословія не было другого выбора, какъ настаивать на постановленіи 17 іюня, то-есть не расходиться до осуществленія конституціи. «Въ подобную великую минуту нечего было колебаться изъ-за соображенія, присоединятся ли къ намъ депутаты другихъ сословій или нѣтъ; нашимъ долгомъ было дать Франціи конституцію {31}.

Практическая безплодность деклараціи 23 іюня еще болѣе обнаруживается въ малодушіи и близорукости королевскаго правительства во время и послѣ задуманнаго ими переворота. Если это правительство рѣшилось предупредить конституцію, которая исходила бы отъ Національнаго собранія, и октроировать Франціи конституцію, то прежде всего необходимо было приготовить планъ дѣйствія и средства его осуществленія; нужно было имѣть въ виду, какимъ способомъ сломить сопротивленіе тѣхъ, которые желали реформъ, а не революціи. Но у двора не было ни плана, ни средствъ къ энергическому образу дѣйствій. Когда Людовику XVI пришли сказать, что депутаты третьяго сословія не разошлись, какъ имъ было приказано, изъ залы засѣданій, онъ отвѣтилъ съ видомъ человѣка, которому все это надоѣло и который желаетъ только, чтобы его оставили въ покоѣ: «Ну, и пусть они тамъ сидятъ», а когда вечеромъ въ тотъ же день населеніе Версаля стало волноваться и толпиться по улицамъ, сторонники монархическаго переворота забыли о войскѣ, которымъ они оцѣпили депутатовъ, и не придумали ничего лучшаго, какъ броситься къ Неккеру и упросить его примириться съ дворомъ, а это значило — принести въ жертву королевскую декларацію.

Такимъ образомъ, декларація 23 іюня была обречена на гибель не одними противниками ея, но и самими ея виновниками. Мало того, послѣдніе этимъ окончательно погубили то дѣло, которое они взялись защищать. Они вызвали открытый разрывъ между Національнымъ собраніемъ и королевскимъ авторитетомъ, поставили въ полный антагонизмъ принципы народовластія и монархіи, связали судьбу послѣдней съ участью привилегированныхъ сословій и дали Національному собранію новый поводъ узурпировать власть и усилить свои притязанія. Это одинаково ясно было сознано какъ сторонниками демократической узурпаціи, такъ и противниками ея. «Вотъ что выиграло министерство, — восклицаетъ Бальи, — этой странной сценой. Оно лишь заставило націю еще разъ осуществить на дѣлѣ свою верховную власть (un nouvel acte de souveraineté) и разрѣшить торжественнымъ способомъ столкновеніе властей въ пользу народа». А Ривароль заканчиваетъ свои размышленія о грустномъ исходѣ столкновенія между привилегированными штатами и третьимъ сословіемъ латинскимъ стихомъ: Arma tenenti omnia dat, qui justa negat{32}.

Изъ всего этого видно, что разсмотрѣніе историческихъ обстоятельствъ, при которыхъ была дана декларація 23 іюня, придаетъ вопросу о возможномъ значеніи ея, которому Тэнъ посвятилъ исключительно свое вниманіе, чисто теоретическій характеръ. Но для большей полноты критики мы послѣдуемъ за Тэномъ въ разсмотрѣніи вопроса; дѣйствительно ли удовлетворяла эта декларація всѣмъ законнымъ потребностямъ французскаго общества въ 1789 году, и дѣлала ли она, такимъ образомъ, революцію совершенно излишней?

Если мы для этого обратимся къ содержанію деклараціи, то увидимъ, что король ограничилъ свою власть, поставивъ обложеніе народа податями и заключеніе новыхъ займовъ въ зависимость отъ согласія постоянныхъ Генеральныхъ штатовъ, соглашался на совмѣстныя засѣданія трехъ штатовъ въ одномъ общемъ собраніи, и отказывался отъ многихъ злоупотребленій стараго порядка, — напримѣръ, произвольныхъ административныхъ наказаній, и выражалъ желаніе, чтобы всѣ податныя привилегіи были отмѣнены. Эта сторона деклараціи была, конечно, способна въ свое время вполнѣ удовлетворить французское общество. Если бы такія реформы были провозглашены Людовикомъ XV, или даже Людовикомъ XVI въ началѣ его царствованія, то онѣ превзошли бы всѣ ожиданія населенія и сдѣлали бы надолго Францію образцомъ политическаго прогресса для всѣхъ державъ европейскаго материка. Но въ 1789 году рѣчь шла не только о политическихъ реформахъ, а объ отмѣнѣ феодальнаго строя въ государствѣ, а именно этотъ феодальный строй королевская декларація желала сохранить, признавая его существеннымъ основаніемъ государственнаго порядка{33}. Контроль надъ финансами долженъ былъ принадлежать не представителямъ націи, а по прежнему и въ равной степени депутатамъ трехъ сословныхъ корпорацій или штатовъ: — народа, церкви и дворянства. Такой порядокъ вещей нельзя сравнивать, какъ это дѣлаетъ Тэнъ, съ англійской конституціей, гдѣ аристократіи предоставлена особая палата, и распоряженіе финансами находится исключительно въ рукахъ представительства. Во Франціи же депутатамъ третьяго штата предоставлялся только одинъ голосъ противъ двухъ, которые должны были принадлежать двумъ самостоятельнымъ корпораціямъ — церкви и дворянству. Такимъ образомъ, дворянство участвовало бы въ управленіи страной не посредствомъ аристократическаго наслѣдственнаго сената, какъ въ Англіи, а въ феодальномъ смыслѣ, въ качествѣ шляхетскаго, обособленнаго сословія, которое могло произвольно противопоставить свое «не позволимъ» и волѣ монарха и требованіямъ націи. Дѣло ухудшалось особенно тѣмъ, что король своей деклараціей предоставилъ въ исключительное вѣдѣніе привилегированныхъ штатовъ вопросъ объ отмѣнѣ или преобразованіи ихъ политическихъ и гражданскихъ привилегій {34}).

Однимъ словомъ, 23 іюня вопросъ шелъ о томъ, оставаться ли Франціи феодальной монархіей, или превратиться въ государство въ современномъ смыслѣ этого слова, и конечно, интересъ къ этому вопросу долженъ былъ вытѣснить всѣ второстепенныя соображенія о пользѣ предложенныхъ королемъ реформъ. И такъ, существенный недостатокъ деклараціи 23 іюня и главная причина ея практической непригодности заключались въ томъ, что она хотѣла сохранить въ устройствѣ государственной власти феодальный характеръ.

Но, признавая оплошность и ошибки правительства Людовика XVI, нужно однако по справедливости сказать, что не оно виновато въ неуспѣшности попытки ввести во Франціи конституціонный образъ правленія, не оно отвѣтственно за то, что реформа исказилась въ революцію и Франція вмѣсто благъ парламентской свободы получила терроръ и военную диктатуру. Виноваты во всемъ этомъ депутаты перваго созыва, виноваты своей маніей величія, находившей оправданіе для себя въ модной теоріи народовластія. Эта манія величія обнаружилась у нихъ при первой встрѣчѣ съ королевскимъ правительствомъ. Бальи свидѣтельствуетъ въ своихъ мемуарахъ, что депутаты приходили въ негодованіе отъ офиціальныхъ фразъ въ деклараціи 23 іюня, которыя они годъ тому назадъ находили бы вполнѣ естественными — напр. — «благодѣянія, которыя король предоставляетъ своему народу» и т. п.{35}.

Эта щепетильность была лишь признакомъ крайняго самомнѣнія и такихъ притязаній, которыя исключали какую либо возможность совмѣстнаго дѣйствія или компромисса съ королевскимъ правительствомъ. Когда въ упомянутомъ разговорѣ съ однимъ изъ министровъ Бальи сказалъ, что Франція удовольствовалась бы королевской деклараціей, если бы она появилась десятью годами раньше, а министръ спросилъ: «Чего же хочетъ Національное собраніе?» — президентъ этого Собранія далъ многозначительный отвѣтъ: «Elle veut faire et non pas que vous fassiez». Это значитъ, что Національное собраніе не довольствовалось ролью законодательнаго органа, а хотѣло одно всѣмъ управлять — это значило: «Исполнительная власть (монархія) да покорится законодательной» (депутатамъ). И это было сказано въ странѣ монархической по своимъ преданіямъ и по всему своему государственному строю. И немногія только свѣтлыя головы въ Національномъ собраніи, тѣ, которыя были не просто теоретиками, въ родѣ Бальи, а политиками, то-есть людьми, способными понимать потребности государства, какъ напримѣръ, Мирабо, — съ ужасомъ прозрѣвали будущее. Можно сказать, что какъ первымъ, такъ и послѣднимъ словомъ Мирабо въ его политической дѣятельности былъ протестъ во имя монархіи противъ самодержавія депутатовъ подъ покровомъ идеи народовластія. Бъ самомъ началѣ революціи Мирабо рискнулъ своей популярностью и всей своей политической будущностью, когда возсталъ противъ провозглашенія палаты третьяго сословія Національнымъ собраніемъ — и еще незадолго передъ своей смертью онъ заявлялъ, что эта узурпація была причиною всего зла (l’origine du mal) и что ошибка депутатовъ состояла въ томъ, что они захотѣли управлять королемъ, вмѣсто того, чтобы управлять посредствомъ его (gouverner le roi au lieu de gouverner par lui).

* * *

При разсмотрѣніи разрушительной дѣятельности Національнаго собранія Тэнъ прежде всего критикуетъ его образъ дѣйствій по отношенію къ аристократіи. Мы должны различать въ этой критикѣ двѣ части. Та, которая относится къ отмѣнѣ гражданскихъ послѣдствій феодализма, вполнѣ справедлива. Развязывая феодальныя отношенія между сеньёромъ и вассаломъ, помѣщикомъ и крестьяниномъ, землевладѣльцемъ и арендаторомъ, Національное собраніе поспѣшило разрубить гордіевъ узелъ; — оно произвело не реформу, а революцію; принесло въ жертву отверченному принципу частный интересъ, собственность и справедливость. Оно не поступило, какъ «Савоя въ 1771, какъ Англія въ 1845, какъ Россія въ 1861 году, — не пришло на помощь бѣднымъ, не разоряя богатыхъ», оно не осуществило свободы безъ насилій надъ собственностью, не примирило интересы и классы. Оно ничего не сдѣлало, чтобы облегчить соглашеніе между сторонами и уплату долга, основаннаго на феодальномъ правѣ, «не установило ни спеціальныхъ посредниковъ, ни кредитныхъ банковъ, ни системы срочнаго выкупа».

Послѣдствія этой оплошности также очень вѣрно представлены: большинство провинціальнаго дворянства разорено окончательно и даже лишилось насущнаго хлѣба; ибо главный его доходъ состоялъ въ сеньёріальныхъ оброкахъ, которые оно получало за землю, сданную въ вѣчное пользованіе; 123 милліона франковъ ежегоднаго дохода, то-есть два съ половиною милліарда капитала, или 5 милліардовъ франковъ по нынѣшней ихъ стоимости, перешли такимъ способомъ изъ рукъ собственниковъ въ руки чиншевиковъ, частью какъ подарокъ, сдѣланный имъ Національнымъ собраніемъ, частью по винѣ этого собранія, которое равнодушно смотрѣло на неплатежъ признанныхъ имъ обязательствъ. Все это совершенно справедливо, нужно только имѣть въ виду, что Національное собраніе было безсильно регулировать мирную и справедливую развязку феодальныхъ отношеній. Уничтоживъ королевскую власть, Національное собраніе оставило Францію безъ правителя — добычей полной анархіи, такъ какъ оно само не имѣло средствъ держать массы въ повиновеніи закону.

Не такъ легко согласиться съ Тэномъ тамъ, гдѣ онъ говоритъ о политическомъ положеніи французскаго дворянства, созданномъ декретами 1789 года. И здѣсь встрѣчаются удачныя мѣста, напримѣръ, то, гдѣ Тэнъ говоритъ о значеніи, которое можетъ имѣть въ политической жизни аристократія, благодаря независимости своего положенія, и о пользѣ, которую она можетъ принести народу, даже при демократическомъ строѣ государства.

Аристократія, — восклицаетъ Тэнъ, — подчиненная общему праву, — великое благо, когда она занята, и особенно когда ею пользуется государство сообразно съ ея способностями; въ доказательство этой мысли онъ удачно сравниваетъ общественную и политическую дѣятельность англійской аристократіи съ паразитами абсолютной демократіи, такъ называемыми politicians Соединенныхъ Штатовъ, и въ виду этого называетъ аристократію самымъ драгоцѣннымъ разсадникомъ, изъ котораго нація можетъ набирать своихъ государственныхъ дѣятелей (hommes d'État){36}.

Безпристрастнымъ наблюдателемъ является Тэнъ и тогда, когда рисуетъ трудное, унизительное положеніе родовой аристократіи при господствѣ крайней демократіи. «Если знатность, родовое богатство, достоинство характера и во внѣшнихъ пріемахъ вызываютъ лишь недоброжелательство со стороны толпы, если для того, чтобы получить ея голосъ, надо жить за панибрата съ избирательными маклерами слишкомъ грязнаго свойства, если наглое шарлатанство, вульгарное разглагольствованіе и подлая лесть — единственныя средства, чтобъ набрать голоса - въ такомъ случаѣ, какъ нынѣ въ Соединенныхъ Штатахъ или какъ нѣкогда въ Аѳинахъ (и — къ сожалѣнію приходится прибавить — «какъ нынѣ во Франціи»), аристократія удаляется въ частную жизнь и скоро впадаетъ въ праздность». И такимъ образомъ пропадаетъ даромъ одна изъ самыхъ великихъ силъ въ государствѣ: «самый лучшій и богатый результатъ прошлаго, самый обширный складъ матеріальнаго и нравственнаго капитала остается непроизводительнымъ». Но читатель Тэна будетъ въ большомъ недоумѣніи, когда захочетъ сдѣлать изъ всего этого практическій выводъ по отношенію къ событіямъ 1789 года. Неужели самое благопріятное разрѣшеніе вопроса о французской аристократіи заключалось, какъ, повидимому, полагаетъ Тэнъ, въ королевской деклараціи 23 іюня, сохранявшей за дворянствомъ положеніе шляхетскаго сословія съ особеннымъ правомъ veto въ государствѣ? Правда, Національное собраніе отвергло не только это предложеніе, но и прочія, болѣе либеральныя, комбинаціи, имѣвшія въ виду создать во Франціи наслѣдственное пэрство или верхнюю палату; но, спрашивается, годилась ли бы французская аристократія въ 1789 году для той роли, которую имѣетъ для нея въ виду Тэнъ? Онъ въ этомъ не сомнѣвается и приводитъ въ доказательство, что философія XVIII вѣка распространялась именно посредствомъ высшаго класса, что никогда не было болѣе либеральной, болѣе гуманной, болѣе склонной къ полезнымъ реформамъ аристократіи. Относительно же провинціальныхъ дворянъ Тэнъ ссылается на слова маркиза де-Феррьера, что, недовольные дворомъ и министрами, они были большею частью демократами{37}.

Но либерализмъ или демократизмъ извѣстнаго дворянства вовсе еще не служатъ ручательствомъ, чтобы оно было способно представить собою политическую аристократію. Либеральное меньшинство среди высшаго и средняго дворянства видѣло свое призваніе въ защитѣ господствовавшей въ то время теоріи народовластія, неблагопріятной для особой политической роли аристократіи въ государствѣ. Большинство же дворянъ отстаивало феодальную старину я привилегіи. Оно было въ оппозиціи королевскому правительству, пока опасалось нарушенія своихъ привилегій со стороны монархіи, — но по той же причинѣ отнеслось безусловно враждебно къ конституціи. Извѣстно, что феодальная партія въ Національномъ собраніи была до такой степени враждебна всякой сдѣлкѣ, что подавала голоса вмѣстѣ съ радикалами противъ приверженцевъ реформъ, и когда въ 1791 году зашла рѣчь о пересмотрѣ конституціи въ болѣе умѣренномъ духѣ, эта попытка оказалась несостоятельною по винѣ феодальной партіи. Затѣмъ, для того, чтобы сдѣлаться политической аристократіей, французское дворянство должно было бы прежде всего перестать быть дворянствомъ, въ смыслѣ шляхетства; но еще въ 1789 году господствовало убѣжденіе, что дворянство можетъ претендовать въ цѣломъ своемъ составѣ на политическое преимущество въ качествѣ особаго сословія, и что французскіе дворяне, принесши въ жертву свои денежныя привилегіи, должны сохранить за собой прочія корпоративныя привилегіи.

Между тѣмъ, вопреки этому шляхетскому преданію, между придворною аристократіею и среднимъ провинціальнымъ дворянствомъ не было не только никакой политической солидарности, но господствовала полная рознь интересовъ и даже вражда. «Французское дворянство, — говоритъ, напр., графъ Ривароль, — было разъединено; придворная и столичная аристократія (celle de Paris), давно уже ненавистная вслѣдствіе денежнаго ажіотажа и монополіи королевской милости, была покинута провинціальнымъ дворянствомъ». Поэтому вина въ томъ, что революція не отвела должнаго мѣста аристократіи, не сумѣла утилизировать французское дворянство, падаетъ и на самое дворянство. Причины этого нужно искать не въ однѣхъ крайностяхъ демократической теоріи, но и въ историческихъ условіяхъ, въ неподготовленности и неспособности французской аристократіи къ той роли, которую ей навязываетъ Тэнъ. Доказательствомъ справедливости этого замѣчанія служитъ дальнѣйшее поведеніе большей части французской аристократіи. Французское дворянство въ общей массѣ оставалось вѣрнымъ феодальному рыцарскому преданію не только въ эпоху перваго рѣзкаго столкновенія съ новымъ противоположнымъ началомъ, но и послѣ революціи; оно возвело въ принципъ отреченіе отъ всякой практической сдѣлки и обрекло себя на безплодную роль въ исторіи своего народа своимъ союзомъ съ клерикализмомъ, сдѣлавшись орудіемъ чуждаго государству интереса — ультрамонтанской церкви.

* * *

Всего болѣе возраженій можетъ вызвать глава, гдѣ Тэнъ разбираетъ мѣры Національнаго собранія по отношенію къ церкви. Онъ разсматриваетъ католическую церковь исключительно какъ религіозную и благотворительную корпорацію и приводитъ въ защиту неприкосновенности ея политическаго и гражданскаго строя всѣ тѣ аргументы, съ помощью которыхъ онъ отстаиваетъ пользу независимыхъ корпорацій въ государствѣ вообще. Въ послѣднемъ отношеніи у Тэна высказано очень много вѣрныхъ мыслей, напримѣръ тамъ, гдѣ онъ, сравнивая духовныя корпораціи прежней Франціи съ университетскими корпораціями Англіи и Германіи, говоритъ: «Ихъ ограда служитъ оплотомъ противъ уравнивающаго дѣйствія абсолютной монархіи или чистой демократіи. Здѣсь человѣкъ можетъ развиваться, сохраняя независимость и не напяливая на себя ливрею придворнаго льстеца или демагога; онъ можетъ пріобрѣсти достатокъ, уваженіе, авторитетъ, не будучи ничѣмъ обязанъ капризамъ королевской или народной милости; онъ можетъ твердо устоять передъ установленной властью или господствующимъ мнѣніемъ, опираясь на цѣлое учрежденіе, укрѣпленное корпоративнымъ духомъ (esprit de corps)». Согласно съ этимъ, Тэнъ вполнѣ справедливо осуждаетъ Національное собраніе за то, что оно слѣдовало доктринамъ Руссо, по которымъ демократія не должна допускать никакой связи между гражданами помимо государственной и поэтому не должна терпѣть среди себя никакихъ партій, общинъ и корпорацій.

Увлекаясь этой индивидуалистической теоріей, Національное собраніе начало, какъ говоритъ Тэнъ, превращать французскій народъ въ массу разрозненныхъ пылинокъ (unе poussière d’individus désagrégés), уничтожая всѣ корпоративныя учрежденія и коллективную собственность. Слѣдуя этой политикѣ, Законодательное собраніе нанесло рѣшительный ударъ французской сельской общинѣ: «Четыре дня спустя послѣ паденія короля, Законодательное собраніе дало неимущимъ возможность примѣнить аграрный законъ къ общиннымъ землямъ». Подъ этимъ слѣдуетъ разумѣть не пахотныя земли, составлявшія во Франціи частную собственность, а выгоны, лѣсныя и др. угодья въ нераздѣльномъ владѣніи членовъ общины. Собраніе дозволило раздѣлъ этихъ земель между обитателями общины поголовно и поровну, какъ скоро этого требовала одна треть населенія обоего пола — служанки, поденщики, пастухи, батраки и даже нищіе, жившіе милостыней. Операція эта успѣшно примѣнялась потому, что «она чрезвычайно нравилась наименѣе зажиточнымъ крестьянамъ». Вслѣдствіе этого община перестаетъ быть независимымъ собственникомъ, у нея болѣе нѣтъ никакого запаса. Въ случаѣ нужды, пусть она обременяетъ себя сборами и добавочными налогами. «Доходъ, который она могла бы имѣть въ будущемъ, теперь въ крѣпко застегнутомъ карманѣ новыхъ собственниковъ».

Въ то же время Законодательное собраніе, «принимая во вниманіе, что государство дѣйствительно свободное не должно терпѣть среди себя никакихъ корпорацій», даже таковыхъ, которыя, «посвящая себя народному просвѣщенію, оказывали услугу отечеству», даже и таковыхъ, которыя «исключительно предназначили себя службѣ въ госпиталяхъ и уходу за больными» — «упразднило всѣ конгрегаціи, братства, общества, мужскія и женскія, духовныя и свѣтскія, всякія религіозныя, благотворительныя, миссіонерскія учрежденія, семинаріи, коллегіи, Сорбонну» и пр.

Наконецъ, манія государственной централизаціи дошла до того, что Конвентъ уничтожилъ всѣ литературныя общества и всякаго рода академіи, конфисковалъ ихъ имущества, библіотеки, музеи, ботаническіе сады и захватилъ въ казну всѣ, еще не раздѣленныя, владѣнія сельскихъ общинъ, а также имущество госпиталей и другихъ благотворительныхъ учрежденій.

Нельзя не согласиться съ Тэномъ въ осужденіи такой политики, но вопросъ о судьбѣ католической церкви во время революціи не можетъ быть разрѣшенъ только на основаніи тѣхъ практическихъ и юридическихъ соображеній, которыми можно защищать, пользу общинныхъ луговъ и лѣсовъ и автономію кембриджскаго университета. Правда, и въ своемъ осужденіи церковной политики Національнаго собранія Тэнъ нерѣдко совершенно правъ въ частностяхъ; его упреки при этомъ то относятся къ отдѣльнымъ мѣрамъ, непрактичность и вредъ которыхъ онъ выставляетъ на видъ, то къ общему духу, руководившему Національнымъ собраніемъ. Тэнъ, напримѣръ, совершенно справедливо порицаетъ безусловную отмѣну церковной десятины, вслѣдствіе которой Національное собраніе, произвольно и въ ущербъ государству, увеличило доходъ землевладѣльцевъ, платившихъ десятину, не только мелкихъ, но и крупныхъ, на 14%, т.-е. сдѣлало имъ подарокъ, равнявшійся седьмой части стоимости всего ихъ имущества. При этомъ бывали случаи, что отмѣна десятины, лежавшей на имѣніи, прибавляла къ ежегодному доходу землевладѣльца 30.000 франковъ.

Совершенно справедливо также, что поспѣшная и хаотическая распродажа церковныхъ имуществъ была не только убыточна для государства, не только повлекла за собой совершенно ненужное уничтоженіе громаднаго количества богослужебныхъ предметовъ и художественныхъ произведеній, не только повергла въ нищету большое число лицъ, — но и лишила множество госпиталей, школъ и вообще благотворительныхъ учрежденій средствъ къ дальнѣйшему существованію.

Совершенно справедливо и то, что нѣкоторыя мѣры революціоннаго правительства, касавшіяся новаго устройства церкви, не только противорѣчили духу католицизма, но и здравому смыслу; напримѣръ, предоставленіе права избирать священниковъ тѣмъ же избирателямъ, которые въ извѣстной общинѣ избирали мэра, судью и депутата — вслѣдствіе чего во многихъ мѣстностяхъ въ избраніи ксенза могли участвовать протестанты и евреи.

Наконецъ, совершенно справедливо, что требованіе присяги въ вѣрности новому церковному уставу было мѣрою ненужною, которая между тѣмъ тотчасъ заставила двѣ трети всего духовенства открыто признать себя противниками всей революціонной конституціи, внесла смуту въ каждую общину и разожгла религіозный и политическій фанатизмъ. Осуждая эту мѣру, Тэнъ высказываетъ, что сущность современнаго като- лицизма болѣе заключается въ его внѣшнемъ строѣ, чѣмъ въ его религіозномъ ученіи — и что онъ, поэтому, не можетъ допустить никакого вмѣшательства въ этотъ внѣшній строй, никакого отступленія отъ принципа, что духовная власть принадлежитъ исключительно папѣ и поставленнымъ папою епископамъ. Этого не хотѣли понять версальскіе законодатели, которые даже утверждали, что въ ихъ власти измѣнить самую религію (nous pourrions changer la religion), и что они поступаютъ очень умѣренно, если не касаются ни догматовъ, ни богослуженія, а только берутъ на себя переустроить внѣшнюю организацію церкви, безъ соглашенія съ духовною властью.

Но къ церковной политикѣ Національнаго собранія нельзя правильно отнестись, не принявъ во вниманіе того, чѣмъ была католическая церковь въ 1789 году, и какъ привыкло относиться къ ней французское государство.

Несмотря на свое космополитическое значеніе и свою зависимость отъ папы, на которой такъ настаиваетъ Тэнъ, католическая церковь имѣла во Франціи до революціи чисто феодальный характеръ: духовенству, какъ первому штату, принадлежала доля въ верховной власти; церковь владѣла на феодальномъ правѣ ¹/₅ всей поземельной собственности и имѣла непосредственное вліяніе надъ большимъ числомъ французскихъ гражданъ. Множество церковныхъ должностей были въ силу патронатства частною собственностью или короля, или прелатовъ и сеньёровъ. Церковные доходы распредѣлялись между духовными лицами на основаніи сословныхъ привилегій и случайной милости двора. При такомъ положеніи дѣлъ, столкновеніе между церковью и революціею должно было быть особенно ощутительно, но эта борьба между Національнымъ собраніемъ и французскою церковью была только продолженіемъ вѣкового историческаго процесса, и Національное собраніе въ своей церковной политикѣ только продолжало дѣло французскихъ королей. Издавна власть этихъ королей была одинаково направлена къ ограниченію вліянія церкви въ двоякомъ ея значеніи, феодальнаго и космополитическаго учрежденія. Короли боролись противъ независимости прелатовъ въ ихъ качествѣ французскихъ сеньёровъ и противъ автократіи папы, какъ главы церкви, и въ этой борьбѣ нерѣдко употребляли одного противника какъ союзника противъ другого : то созывали соборъ галликанскаго духовенства для ограниченія папскихъ притязаній, — то заключали конкордатъ съ папами и дѣлили съ ними общую добычу, т.-е. церковные доходы и раздачу бенефицій; но всегда при этомъ они имѣли въ виду подчиненіе церкви интересамъ государства. Никто не выразилъ такъ опредѣленно преобладанія этого чисто государственнаго интереса въ церковныхъ дѣлахъ, какъ великій политикъ, котораго сама церковь дала французскому государству — кардиналъ Ришелье, когда онъ обложилъ податью въ пользу государства церковныя имѣнія: «Потребности государства — реальны; потребности церкви — призрачны и произвольны».

Въ этой борьбѣ съ церковью французскіе короли никогда не задумывались переходить границу, проведенную Тэномъ; они не только касались дисциплинарныхъ правилъ церкви, но и входили въ область религіи. Уже въ ХІІI вѣкѣ легисты (Дюбуа), руководившіе королевской политикой противъ римской куріи, требовали, чтобы имущества церковныя были переданы мірянамъ, а духовенство вознаграждено «ежегоднымъ жалованьемъ». Тотъ же Пьеръ Дюбуа настаивалъ на необходимости отмѣны целибата. Въ XV вѣкѣ французское правительство открыто примкнуло къ партіи реформы, которая хотѣла заставить католическую церковь вернуться къ старинѣ, къ соборному правленію, сдѣлать выборы епископовъ свободными, то-есть независимыми отъ папы. А на Тридентскомъ соборѣ послы французскаго короля поддерживали представителя французскаго духовенства, кардинала Лотарингскаго, который потребовалъ брака священниковъ, причащенія подъ обоими видами и молитвы на народномъ языкѣ. Парижскій парламентъ не призналъ постановленій Тридентскаго собора, а французская церковь приняла только то, что относилось къ догматамъ; все же, что относилось къ внѣшнему устройству, считалось изъятымъ изъ-подъ «иноземной власти». А при Людовикѣ XIV епископъ турнейскій, которому вмѣстѣ съ Боссюэтомъ было поручено составить знаменитую декларацію галликанскаго духовенства, — утверждалъ, что паны могутъ впадать въ ересь.

Французская демократія, захватившая въ лицѣ Національнаго собранія государственную власть, задумала сразу привести въ исполненіе какъ въ государственной области, такъ и въ церковной вѣковыя традиціи прежняго французскаго правительства и завершить дѣло, которое послѣднему было не по силамъ. Какъ въ области политической, Національное собраніе устраненіемъ всѣхъ привилегій и мѣстныхъ преградъ окончательно объединило народъ и централизовало государство, такъ въ области церковной оно вздумало окончательно превратить церковь въ то, чѣмъ она въ сущности всегда была въ глазахъ французскаго правительства — въ орудіе власти — un instrument de règne. При монархическомъ режимѣ самымъ удобнымъ средствомъ для этого считался королевскій патронатъ, т. е. назначеніе на церковныя должности главою государства, королемъ. Теперь, при воцареніи демократіи, патронатъ короля былъ замѣненъ патронатомъ новаго государя, — народной массы, и назначеніе свыше уступило мѣсто непосредственному избранію снизу.

Объусловливая полученіе духовныхъ должностей, избраніемъ народнымъ, Національное собраніе становилось на ту же точку зрѣнія, на которой стояло въ XV вѣкѣ правительство Карла VII, узаконившее свободное, независимое отъ папы избраніе епископовъ. Національное собраніе только поступило радикальнѣе, ибо если партія реформы въ XV вѣкѣ хотѣла возстановить соборное правленіе и вернуть церковь къ эпохѣ аристократическаго строя, — то революція XVIII вѣка вздумала вернуться къ еще болѣе ранней эпохѣ въ исторіи церкви, когда въ ней преобладали демократическія формы и народной выборъ.

Впрочемъ, для этой цѣли Національному собранію вовсе не нужно было исходить отъ представленій о церковномъ устройствѣ первыхъ вѣковъ христіанства. Демократическія формы и вліяніе мірянъ на церковь сохранились во Франціи въ гораздо большей степени, чѣмъ это вообще извѣстно, и особенно въ сельскихъ общинахъ мы встрѣчаемъ вплоть до самой революціи не только непосредственное участіе народа въ распоряженіи церковными имуществами, но и постоянное вмѣшательство въ такіе вопросы, которые теперь предоставлены исключительно вѣдѣнію духовенства.

Церковныя недвижимыя имущества, накопившіяся въ феодальную эпоху, большею частію принадлежали монастырямъ и прелатамъ, и только въ незначительной степени употреблялись на нужды церквей и духовенства въ селахъ и городахъ. Для послѣдней цѣли понадобились, поэтому, новыя средства, которыя и доставлялись благочестіемъ частныхъ лицъ, или обязательными взносами общинъ. Но эти средства уже не считались собственностью духовенства (clergé), а были подъ названіемъ fabrique собственностью прихода и управлялись особыми лицами (marguilliers), избиравшимися въ селахъ міромъ, то-есть собраніемъ всѣхъ членовъ общины по предложенію священника. Эти приходскія собранія, тождественныя по своему составу съ общинными собраніями, не только просматривали и утверждали годовые отчеты старостъ, разрѣшали расходы изъ церковныхъ суммъ, превышавшіе 10 ливровъ, и необходимыя отчужденія церковныхъ имуществъ, отказанныхъ по завѣщанію, покупку церковной утвари и украшеній, но и опредѣляли тарифъ на мѣста въ церкви, дѣлали постановленія относительно погребенія, опредѣляли часы церковной службы и выбирали иногда чрезъ старостъ проповѣдниковъ, приглашаемыхъ во время поста. Бывали случаи даже еще и въ XVII вѣкѣ, что общинный совѣтъ какого нибудь городка обращался оффиціально къ епископу съ просьбой о разрѣшеніи употреблять въ пищу яйца во время поста. Вліяніе народа, то-есть общины, въ области церковной вообще было такъ сильно до революціи, что возбуждаетъ неудовольствіе современныхъ церковныхъ писателей, привыкшихъ къ другимъ порядкамъ. Одинъ изъ нихъ, напримѣръ, аббатъ Жиро говоритъ, что всѣ эти права, предоставленныя общинѣ, или ея представителямъ, низводили священника на положеніе простого приказчика по духовнымъ дѣламъ. «Къ счастію, все это теперь измѣнилось». Il n’en est plus ainsi heureusement{38}.

Конечно, Національное собраніе, осуществляя въ своей церковной политикѣ завѣтъ исторіи, руководилось собственно не указанными выше историческими, а чисто-практическими соображеніями, которыя нельзя упускать изъ вида. Лишивъ короля абсолютной власти, — возстановивъ противъ себя и папу и высшее духовенство отмѣною ихъ привилегій и доходовъ, — кому же могло Національное собраніе поручить назначеніе духовныхъ лицъ, какъ не тому самому народу, на который опиралась его власть? Нельзя же было предоставить завѣдываніе церковью, — этого важнаго орудія господства, — исполнительной власти, съ которой Національное собраніе было въ то время въ полномъ антагонизмѣ; нельзя было также предоставить объединенную, усиленную, оторванную отъ земли и отъ мѣстныхъ связей французскую церковь въ распоряженіе чужой власти, то-есть папы.

Итакъ, вообще нужно имѣть въ виду, что церковныя мѣры Національнаго собранія, которыя такъ легко критиковать въ наше время, вытекали гораздо болѣе изъ прежнихъ отношеній между церковью и государствомъ во Франціи и изъ тогдашнихъ обстоятельствъ, чѣмъ изъ произвольныхъ комбинацій революціонеровъ, т. е. имѣли, такъ сказать, роковой характеръ; а что касается до вредныхъ послѣдствій этихъ мѣръ, то разрывъ между церковью и революціею былъ во всякомъ случаѣ неизбѣженъ, и даже роковая ошибка Національнаго собранія - установленіе конституціонной присяги — не играла тутъ такой роли, какъ кажется. Еще задолго до нея, то-есть тотчасъ послѣ декрета о конфискаціи церковныхъ имуществъ — епископы въ своихъ посланіяхъ оплакивали гибель религіи, метали громы противъ нечестивой узурпаціи Національнаго собранія и призывали народъ къ возстанію{39}, а священники, эти союзники адвокатовъ во дни отмѣны привилегій, сдѣлали имъ въ лицѣ одного изъ curés наивный упрекъ: «Когда вы пришли въ нашу палату, чтобы умолять насъ именемъ Господа-миролюбца соединиться съ вами, — это было только для того чтобы насъ загубить (égorger)» {40}).

* * *

Покончивъ съ анализомъ разрушительной политики Національнаго собранія по отношенію къ старому порядку и главнымъ его основамъ — аристократіи и церкви (les déstructions), Тэнъ переходитъ ко второй половинѣ своей задачи и подвергаетъ такой же критикѣ положительную сторону законодательной дѣятельности Національнаго собранія, направленную къ установленію новаго государственнаго строя (les constructions). И здѣсь, по мнѣнію Тэна, Національное собраніе преимущественно руководилось теоріей и идеологіей: государство въ его глазахъ механизмъ, достоинство котораго въ томъ, чтобы онъ исправно и быстро дѣйствовалъ; обязанность законодателя отождествляется съ обязанностью машиниста, который долженъ заботиться о томъ, чтобы локомотивъ не остановился по недостатку угля или не соскочилъ съ рельсъ.

Если нельзя не сдѣлать оговорки, что при осужденіи насильственныхъ и произвольныхъ дѣйствій Національнаго собранія противъ церкви Тэнъ не принялъ во вниманіе прежнюю распрю между нею и государствомъ, упрекъ, который дѣлаетъ Тэнъ политическимъ учрежденіямъ, созданнымъ Національнымъ собраніемъ, слѣдуетъ признать безусловно справедливымъ. Онъ сводится къ тому, что собраніе, желая уничтожить деспотизмъ, уничтожило всякое правительство (pour supprimer le despotisme, ils supprimèrent le gouvernement). Это уничтоженіе правительства выразилось въ двухъ отношеніяхъ: въ положеніи, которое было отведено королю въ новой конституціи, и въ свойствѣ новыхъ административныхъ органовъ, созданныхъ Національнымъ собраніемъ.

Мастерская характеристика новой французской конституціи у Тэна чрезвычайно поучительна: эта конституція представляетъ собою эльдорадо для всѣхъ радикаловъ, но въ то же время и образецъ неспособной къ жизни конституціи. Королю не предоставлено никакихъ средствъ вліять на Національное собраніе. Онъ становится лишь исполнительнымъ органомъ, т. е. рукою, которая повинуется головѣ. Было бы смѣшно, еслибы рука могла противиться головѣ, поэтому монарху едва предоставили отсрочивающее вето, да и то Сіесъ противъ этого протестовалъ, находя, что это вето — «une lettre de cachet lancée contre la volonté générale»{41}. Мало того, отъ этого вето были изъяты статьи конституціи, финансовые и нѣкоторые другіе законы. Отъ короля не зависитъ созваніе Собранія, ни созваніе избирателей

Собранія. Разъ Собраніе избрано, король не можетъ ни отсрочить его засѣданій, ни распустить его. Онъ не можетъ даже предложить ему законопроекта. Все, что онъ можетъ, это лишь пригласить его принять въ соображеніе такой-то предметъ.

Но и исполнительная власть предоставлена королю только съ виду; на самомъ дѣлѣ она предоставлена другимъ — ибо всѣ мѣстныя власти избирательныя. Король не можетъ ни прямо, ни косвенно повліять на избраніе судьи, прокурора, епископа, священника, податного инспектора, члена директоріи въ уѣздѣ или въ департаментѣ, мэра и члена управы. Если какой нибудь администраторъ нарушилъ законъ, король можетъ только отмѣнить его распоряженіе и временно удалить его отъ должности. Да и то Собраніе, какъ высшая власть, можетъ отмѣнить королевскій приказъ. Что касается до вооруженной силы, начальникомъ которой онъ считается, то она ему совершенно не подчинена. Національной гвардіи онъ не можетъ давать приказаній; жандармерія и войско обязаны повиноваться муниципалитетамъ, независимымъ отъ короля. Исполнительная власть намѣренно парализована.

Король или его правительство лишены возможности заставить самую скромную сельскую общину поспѣшить составленіемъ податного списка, принудить упрямаго плательщика внести недоимку, приказать пропустить задержанный обозъ съ хлѣбомъ, привести въ исполненіе судебный приговоръ, употребить въ дѣло войско для подавленія возстанія. Они не могутъ защитить ни собственность, ни жизнь гражданъ. Король ничто иное, какъ безпомощный посредникъ между Національнымъ собраніемъ и мѣстными органами, глашатай законовъ (un hérault он moniteur public), нѣчто въ родѣ центральнаго эхо, звучнаго, но не имѣющаго собственной жизни.

Противъ короля принятъ цѣлый рядъ предосторожностей. У него отнято право помилованія. Онъ можетъ объявить войну лишь по постановленію Національнаго собранія и обязанъ прекратить ее по волѣ Собранія. Безъ согласія послѣдняго онъ не можетъ заключить мирнаго или торговаго договора. Ему предоставлено назначеніе лишь двухъ третей контръ-адмираловъ, половины генералъ-лейтенантовъ, капитановъ перваго ранга и т. д., трети полковниковъ и подполковниковъ, шестой части морскихъ лейтенантовъ. Онъ ограниченъ въ правѣ дислокаціи войскъ, не можетъ размѣстить какую либо войсковую часть ближе чѣмъ на 50 верстъ отъ Собранія. Ему предоставлена лишь гвардія въ 1.800 человѣкъ, связанныхъ особой гражданской присягой. Собраніе распоряжается воспитаніемъ наслѣдника, который не можетъ выѣхать за границу безъ его разрѣшенія. Король и министры обставлены сѣтью угрозъ: законъ перечисляетъ пять случаевъ, вызывающихъ отрѣшеніе отъ власти короля; министрамъ грозятъ восемь случаевъ осужденія на заключеніе отъ 12 до 20 лѣтъ, пять случаевъ приговора къ смертной казни. Это идеалъ отвѣтственности министровъ. Но кромѣ того Собраніе наноситъ королю и министрамъ цѣлый рядъ ненужныхъ оскорбленій. Назначеніе судей помимо короля мотивируется тѣмъ, что дворъ и министры наиболѣе презрѣнная часть націи. Предоставленіе королю назначенія министровъ объясняется тѣмъ, что министры, избираемые народомъ, пользовались бы слишкомъ большимъ почетомъ.

А что всего хуже, — это то, что король даже не можетъ пользоваться правами, предоставленными ему закономъ. Если онъ дерзаетъ примѣнить къ дѣлу свое право на вето, то это считается — возмущеніемъ — возмущеніемъ чиновника противъ Собранія, возмущеніемъ подданнаго противъ государя, т. е. народа. Въ этомъ случаѣ отрѣшеніе отъ престола неминуемо. Собранію остается только провозгласить, народу только осуществить его! Конституція, говоритъ Тэнъ, сама приводитъ къ революціи. Государственный механизмъ самъ себя разрушаетъ.

Такая безумная конституція объясняется частью доктринерствомъ первыхъ французскихъ законодателей — ихъ увлеченіемъ популярной теоріей раздѣленія властей — частью же присущимъ революціонерамъ страхомъ реакціи и контръ-революціи и самоупоеніемъ политическихъ выскочекъ. Но, думая только о томъ, чтобы обезопасить себя отъ «исполнительной власти» и подрывая ея значеніе въ странѣ, Національное собраніе нанесло величайшій ущербъ своему авторитету и сдѣлало страну добычей анархіи.

Уничтоживъ интендантовъ, управлявшихъ провинціями, Національное собраніе передѣлило Францію на болѣе мелкія единицы — департаменты и поставило ихъ подъ управленіе выборныхъ совѣтовъ, директорій. Но этотъ новый административный органъ не имѣлъ, какъ по теоретическимъ, такъ и по реальнымъ причинамъ, никакого авторитета. По мнѣнію новыхъ законодателей, «повиновеніе всегда должно быть добровольно, ни- когда не должно быть вынуждено». Это теорія «дома свободнаго ребенка», примѣняемая въ наше время въ педагогіи. Въ политикѣ она выразилась въ томъ, что въ администраціи было устранено всякое іерархическое подчиненіе; подчиненные были независимы отъ своего начальства; послѣднее ихъ не назначало и не отрѣшало, оно давало имъ только совѣты и дѣлало имъ внушенія. Другой принципъ, примѣнявшійся къ администраціи, заключался въ томъ, что власти никогда не были единоличны, а всегда коллегіальны. Административные органы всегда состояли изъ нѣсколькихъ членовъ — до 8, избиравшихъ изъ своей среды предсѣдателя, который подъ именемъ президента — въ директоріи или мэра — въ общинѣ, пользовался почетомъ, но не властью. До какой степени принципы избираемости на всѣ должности и коллективности господствовали, видно изъ того, что они примѣнялись и къ полиціи! Когда нужно было назначить жандарма, директорія департамента составляла списокъ, полковникъ отмѣчалъ на немъ пять именъ и изъ ихъ числа директорія избирала одного. Избраніе бригадира (унтеръ-офицера) или поручика было еще сложнѣе. Тутъ, кромѣ директоріи и полковника, участвовали еще унтеръ-офицеры и офицеры.

При такихъ условіяхъ департаментскія власти не имѣли никакого авторитета надъ дистриктами и городскими властями. Дѣйствительная власть была передана лишь самымъ низшимъ изъ административныхъ органовъ — общинѣ или муниципалитету, такъ какъ имъ было предоставлено право не только распоряжаться вооруженной силой народа — національной гвардіей, но и самимъ войскомъ. Поэтому, только въ рукахъ муниципалитетовъ та сила, которая залѣзаетъ въ карманъ упрямаго плательщика и обезпечиваетъ поступленіе податей, которая беретъ за шиворотъ бунтовщика и охраняетъ жизнь и собственность, однимъ словомъ — превращаетъ въ дѣйствія обѣщанія и угрозы закона». Распоряжаясь кошелькомъ и мечомъ, муниципалитеты властвуютъ въ странѣ и они сознаютъ свою силу. По ихъ распоряженію разграбляются арсеналы, занимаются гарнизонами крѣпости, останавливаются обозы и курьеры, перехватываются письма; своеволіе муниципалитетовъ все растетъ и становится систематической инсубординаціей; ихъ захваты не знаютъ ни мѣры, ни границъ; ихъ самоуправство проявляется не только въ предѣлахъ ихъ общины, но нерѣдко простирается и на сосѣднія. И такимъ образомъ скоро королевство раскалывается на 40.000 самостоятельныхъ политическихъ тѣлъ.

Вотъ интересные образчики самоуправства суверенныхъ общинъ: городъ Брестъ отправляетъ, несмотря на повторное запрещеніе дистрикта, четыреста человѣкъ съ двумя пушками противъ сосѣдней общины, чтобы заставить ее принять священника, присягнувшаго конституціи. А мелкая община Арнеле-Дюкъ останавливаетъ тётокъ короля, несмотря на паспортъ, выданный министерствомъ, удерживаетъ ихъ у себя, несмотря на распоряженія дистрикта и департамента, продолжаетъ упорствовать, несмотря на спеціальный декретъ Національнаго собранія отпустить ихъ, и посылаетъ двухъ депутатовъ въ Парижъ, чтобы настоять на своемъ. Большинство этихъ волостныхъ и городскихъ управъ были но своему составу едва въ состояніи справляться съ текущими дѣлами въ обыкновенное время, а тутъ на нихъ выпало колоссальное обязательство осуществить революцію, величайшій переворотъ, какой когда либо переживала Франція, ликвидировать старый порядокъ, примѣнить къ дѣлу безчисленные новые законы Національнаго собранія, оберечь населеніе отъ взаимной вражды и междоусобій. Имъ пришлось секвестровать, оцѣнить на четыре милліарда церковныхъ имуществъ, и еще на два съ половиною милліарда имуществъ эмигрантовъ, завѣдовать ими, разбить на участки, продать и заставить заплатить за нихъ. Имъ пришлось выдворить до 8.000 монаховъ и до 30.000 монахинь к обезпечить; экспропріировать 46,000 духовныхъ лицъ, иногда насильно, затѣмъ изгнать, посадить въ тюрьму и содержать. Имъ приходится созывать, размѣщать безчисленныя избирательныя собранія и руководить ими. Составить новые податные списки, распредѣлить между плательщиками новые налоги, новымъ способомъ взимаемые, провѣрять кассу и книги сборщиковъ податей; иногда силою собирать прямые и косвенные налоги; одѣть и вооружить національную гвардію, охранять лѣса, заботиться о подвозѣ продовольствіи, покупать хлѣбъ, иногда за границей, вознаграждать булочниковъ и т. д. Самой энергической и опытной личности, снабженной полномочіемъ свыше, имѣющей въ своемъ распоряженіи дисциплинированную воинскую силу, едва была бы по плечу такая задача — а тутъ, на ея мѣстѣ, муниципалитетъ, у котораго нѣтъ ни авторитета, ни средствъ заставить себя слушать, ни опытности, ни способности, ни даже доброй воли.

«Въ 20.000 муниципій члены общиннаго управленія не умѣютъ ни читать, ни писать». Крестьяне-правители часто не знаютъ даже французскаго языка, и тѣмъ менѣе въ состояніи понять философскій жаргонъ, на которомъ написаны декреты Національнаго собранія. Они приходятъ въ городъ, заставляютъ себѣ истолковать законъ, дѣлаютъ видъ, что поняли, но чрезъ недѣлю возвращаются, ничего не понявши. Однако дѣло идетъ еще хуже, когда они убѣждаются, что уразумѣли смыслъ закона, и принимаются прилагатъ его къ дѣлу. Къ этому невѣжеству ихъ присоединяется осторожный расчетъ, они не хотятъ нажить себѣ враговъ, и, напримѣръ, болѣе чѣмъ годъ спустя послѣ декрета о «патріотической подати» изъ 40.000 общинъ только 2.500 представили податные списки и приступили къ сбору денегъ. Въ городахъ дѣло идетъ лучше: тамъ въ первые два года революціи завѣдываніе дѣлами переходитъ въ руки самой просвѣщенной и либеральный части буржуазіи. Но это та же философствующая буржуазія, которая засѣдаетъ въ Національномъ собраніи, и она такъ же мало способна, какъ и это собраніе, управлять разсыпавшейся націей (nation dissoute). Имъ недостаетъ чутья «общественной опасности» (danger social), которымъ отличается истинный правитель, умѣющій подчинять ощущенія нервной чувствительности общественному долгу.

Къ этому присоединяется другое затрудненіе. Власть, предоставленная муниципалитетамъ для поддержанія общественнаго порядка, дѣйствительна только въ томъ случаѣ, если національная гвардія исполняетъ ихъ приказанія. Но эти выборныя власти не всегда могутъ разсчитывать на покорность своихъ вооруженныхъ избирателей. Нерѣдко, особенно въ селахъ, національная гвардія является съ барабаннымъ боемъ за своимъ мэромъ и заставляетъ его, подъ угрозой штыковъ, своимъ присутствіемъ или даже своимъ приказомъ узаконить насилія, которыя онъ долженъ былъ бы предотвратить; однако, самая главная опасность, которая грозитъ новому порядку, заключается въ томъ, что онъ налагаетъ на гражданъ слишкомъ тяжелое бремя. Каждый гражданинъ несетъ двойную службу, — службу жандарма въ національной гвардіи и службу избирателя на всѣ административныя, судебныя, духовныя и политическія должности. Не проходитъ почти мѣсяца, чтобы избиратели не были созваны, а выборы иногда продолжаются, вмѣсто трехъ дней, три недѣли. Тэнъ разсчитываетъ, что при Національномъ собраніи общественная служба поглощала два дня въ недѣлю, то-есть одну треть времени гражданъ, призванныхъ къ политической дѣятельности.

Такъ какъ эта тяжелая служба падаетъ на людей занятыхъ и трудящихся, то она имъ скоро надоѣдаетъ. Въ первые 6 мѣсяцевъ они несутъ новую службу охотно, — но затѣмъ хотятъ жить для себя: они полагаютъ, что вытащили на своихъ плечахъ завязнувшую въ грязи колесницу — и что этого достаточно; они не намѣрены навсегда запречься въ нее. Число гражданъ, являющихся на выборы, становится все рѣже и рѣже. Но при такомъ отреченіи большинства, верховная власть переходитъ къ меньшинству. Въ обществѣ, гдѣ всѣ должности выборныя, политика становится карьерой для тѣхъ, кто жертвуетъ ей собственнымъ интересомъ, или же ищетъ въ ней личной выгоды — такихъ политиковъ человѣкъ 5 — 6 въ каждой деревнѣ, нѣсколько сотъ въ городахъ, нѣсколько тысячъ въ Парижѣ. Они-то и есть настоящіе активные граждане (citoyens actifs). За свои хлопоты они пользуются властью, они руководятъ выборами, или избираются сами. Число должностей громадно, — однѣхъ административныхъ около 1.200.000: добыча обильная для людей честолюбивыхъ и для нуждающихся. Такова судьба чистой демократіи, — политика становится спеціальнымъ занятіемъ, и общественныя должности становятся, какъ въ Америкѣ, вознагражденіемъ за этотъ спеціальный политическій трудъ.

Нельзя не отдать справедливости Тэну въ томъ, что онъ съ большой рельефностью выставилъ на видъ недостатки той политической системы, которой руководилось Національное собраніе, и, что еще важнѣе, — такъ сказать осязательно объяснилъ принты и неизбѣжное торжество крайней революціонной партіи. Это торжество, прибавимъ мы, было неминуемымъ слѣдствіемъ основной ошибки, совершенной Національнымъ собраніемъ, — захвата верховной власти во имя доктрины народовластія. До 1789 года верховная власть принадлежала наслѣдственному королю, который еще недавно былъ, хотя и не de jure и не всегда de fact), но, по правительственной теоріи, неограниченнымъ государемъ. Узурпировавши верховную власть, французская демократія не могла предоставить примѣненіе ея развѣнчанному потомку Людовика XIV — и этимъ было вызвано то ненормальное положеніе, которое было отведено королю въ конституціи 1789 года, Демократія 1789 года хотѣла не только царствовать, но и управлять, а съ этими притязаніями было несовмѣстимо продолженіе монархіи, и потому съ тѣхъ поръ законная монархія была въ сущности подорвана во Франціи. Но вожди демократіи, избранные еще при господствѣ монархіи, снабженные инструкціями, въ которыхъ монархическое правленіе признавалось основнымъ политическимъ принципомъ, не хотѣли — ни устранить монархію, ни оставить оружіе въ ея рукахъ во время борьбы съ нею.

Другой принципіальный вопросъ, который пришлось разрѣшить Національному собранію, былъ не менѣе затруднителенъ.

Принципъ народнаго верховенства (souveraineté nationale) былъ провозглашенъ, но, спрашивалось, кому предоставить самую власть — народу или его представителямъ? Кто собственно долженъ былъ стать государемъ во Франціи — Національное собраніе или сами избиратели? А если верховная власть должна быть подѣлена между ними, то на какомъ основаніи и въ какой мѣрѣ? — Вся исторія современной демократіи заключается въ разрѣшеніи этого вопроса, — въ распредѣленіи верховной власти между народомъ и его представительными органами, и центръ тяжести здѣсь передвижной, какъ показываетъ исторія швейцарской демократіи.

Національное собраніе разрѣшило этотъ вопросъ слѣдующимъ образомъ: оно предоставило народнымъ представителямъ всецѣло и исключительно законодательство; народной же массѣ — судъ и администрацію, посредствомъ избранія должностныхъ лицъ. Національное собраніе руководилось при этомъ, конечно, господствовавшими въ то время понятіями о раздѣленіи властей, но мы полагаемъ, что ея политика не менѣе того обусловливалась силою вещей и историческими причинами, и именно той самой анархіей, которую Тэнъ изобразилъ въ такихъ яркихъ краскахъ.

Депутатамъ третьяго сословія удалось осуществить свою узурпацію на счетъ феодальной аристократiя монархіи только благодаря помощи народныхъ массъ. Естественно было подѣлиться добычей съ союзникомъ и предоставить народу широкую долю въ верховной власти, тѣмъ болѣе, что Національное собраніе, оставивши короля во главѣ исполнительной власти, нуждалось и впредь въ своемъ союзникѣ, ибо вся сила

Собранія заключалась только въ поддержкѣ народныхъ массъ, и съ его стороны было бы очень неразсчетливо подчинить эти массы той же административной опекѣ, отъ которой оно ихъ только-что освободило.

Но, помимо всякаго разсчета, Національное собраніе было просто безсильно по отношенію къ народной массѣ и было фактически не въ состояніи подчинить ее своему управленію и присвоить себѣ, напримѣръ, право назначать свыше мэровъ и директоріи департаментовъ надъ самодержавнымъ народомъ, во имя котораго оно только-что свергло королевскую администрацію. Вообще нужно имѣть въ виду, что на ходѣ французской революціи и на организаціи, которую получила Франція въ 1789 году, гораздо болѣе отразилось непосредственное вліяніе народныхъ массъ, чѣмъ можно думать, слишкомъ исключительно сосредоточивъ вниманіе на преніяхъ въ Національномъ собраніи. Демократическій переворотъ 1789 года былъ обязанъ своимъ успѣхомъ тому, что въ немъ приняли участіе такіе слои народа, которые обыкновенно остаются чужды чисто политическимъ движеніямъ. Насиліе демократіи надъ монархіей удалось потому, что ея вождей поддержали милліоны сельскихъ жителей, которые имѣли только въ виду избавить себя отъ феодальныхъ повинностей. Насильственная отмѣна феодализма связала интересы сельскихъ массъ съ интересами правительственной демократіи; но стремительность поднявшихся массъ была слишкомъ сильна, чтобы онѣ дозволили себя сдержать и направить по усмотрѣнію версальскихъ депутатовъ. Это наблюденіе, что настоящая сила была на сторонѣ массы, и что она увлекла собой Національное собраніе, было сдѣлано въ свое время роялистскими писателями: «Помните, — восклицаетъ Ривароль, — представители французскаго народа, что, когда поднимаешь народъ, ему всегда придаешь больше энергіи, чѣмъ нужно, чтобы достигнуть предполагаемой цѣли, и что этотъ излишекъ силы скоро увлекаетъ его за всякіе предѣлы» {42}). Но историкъ можетъ, кромѣ того, сдѣлать еще другое наблюденіе. Вліяніе массъ обнаруживается не только въ силѣ революціоннаго движенія, но и въ его направленіи. Та политическая форма, которую приняла въ 1789 году Франція, превратившая ее въ аггрегатъ 40.000 почти самостоятельныхъ общинъ, — ничто иное, какъ естественный результатъ преобладанія массъ надъ государственнымъ правительствомъ. Естественный элементъ государства — община (la commune), та форма общественнаго союза, которая наиболѣе близка и понятна массѣ, не только вступаетъ, съ паденіемъ королевскаго авторитета, въ свои права, забытыя государствомъ, но и вмѣстѣ съ воцареніемъ массъ преступаетъ эти права и стремится разрушить государство.

Община, съ своимъ демократическимъ типомъ — собраніемъ всѣхъ своихъ членовъ, для рѣшенія общихъ дѣлъ, и съ выборными должностными лицами, — составляла во Франціи, какъ и въ другихъ странахъ, ядро государственной жизни. Этотъ типъ, конечно, потерпѣлъ значительное видоизмѣненіе и кое-гдѣ даже вовсе утратился, подъ вліяніемъ феодальнаго быта, церковнаго управленія и особенно вслѣдствіе развитія бюрократическаго строя. Но административный гнетъ ложился, главнымъ образомъ, на города — и тамъ, дѣйствительно, успѣлъ уничтожить съ конца царствованія Людовика XIV формы общиннаго самоуправленія; въ деревняхъ же типъ демократической общины съ своими скромными, мало замѣтными формами, сохранилъ свою живучесть и эластичность{43} и готовъ былъ воспрянуть, какъ только былъ избавленъ отъ давленія государственной опеки. Между общиной и государствомъ существовало такое же отношеніе, такой же антагонизмъ, какъ между законодательною и исполнительною властью, и Національное собраніе, ослабивъ послѣднюю, поневолѣ доставило преобладаніе общиннымъ формамъ и интересамъ передъ государственными.

Конечно, ослабляя государственное управленіе и поддаваясь вліянію массъ, стремившихся къ автономіи, Національное собраніе дѣлало двойную ошибку. Оно забывало, что по низложеніи монархіи оно само представляетъ собой правительство и, слѣдовательно, наноситъ ущербъ своимъ собственнымъ интересамъ. Оно не понимало, что сдѣлается безсильнымъ по отношенію къ народной массѣ и эманципированнымъ общинамъ, если не будетъ поддерживать администрацію, и что оно готовитъ Франціи анархію и междоусобную войну.

По, кромѣ того, Національное собраніе, а вмѣстѣ съ нимъ и французская демократія въ 1789 году не понимали историческаго характера французскаго государства, не сознавали завѣта, возложеннаго на нихъ исторіей Франціи. Такая политическая система, при которой всѣ мѣстные административные органы избираются мѣстнымъ населеніемъ, пригодна для федеративной республики, но не для такой централизованной страны, какою была уже въ то время Франція. Мало того, Національное собраніе, уничтоживъ всѣ прежнія преграды королевской власти и окончательно завершивъ систему централизаціи, сдѣлало для Франціи еще болѣе необходимымъ сильное и центральное правительство. Въ такой странѣ душа государственнаго тѣла заключается не въ законодательномъ органѣ, а въ правительствующемъ. Самымъ роковымъ промахомъ въ этомъ отношеніи со стороны Національнаго собранія Тэнъ считаетъ постановленіе, воспрещавшее депутатамъ занимать должность министра, — чѣмъ большинство Національнаго собранія лишало себя возможности взять въ руки управленіе страной. Что касается до причинъ такого постановленія, то идеологія или теорія тутъ, конечно, играли извѣстную роль; опредѣленіе министровъ, хотя и косвенно, большинствомъ Національнаго собранія казалось смѣшеніемъ законодательной и исполнительной властей, а такое смѣшеніе противорѣчило господствовавшей, благодаря Монтескьё, теоріи. Но въ сущности вопросъ былъ рѣшенъ не на основаніи теоріи, а подъ вліяніемъ демократическихъ страстей. Въ этой молодой, необузданной демократіи чувства зависти, равенства и инсубординаціи были слишкомъ сильны между депутатами, чтобы они согласились подчиниться товарищамъ, взятымъ изъ ихъ среды. Кромѣ того, назначеніе министрами вождей большинства едва ли бы имѣло на практикѣ тѣ благодѣтельныя послѣдствія, которыя ему приписываетъ Тэнъ. Не даромъ во Франціи и всѣ позднѣйшія попытки примѣнить къ ней парламентарную монархію терпѣли неудачу. А въ 1789 году, при тогдашней административной системѣ, основанной на избраніи всѣхъ должностныхъ лицъ мѣстнымъ населеніемъ, — министерскій портфель былъ довольно безполезенъ, — и едва ли бы Національное собраніе рѣшилось и было въ состояніи отмѣнить эту систему, хотя бы въ угоду министрамъ, взятымъ изъ его среды.

Для того, чтобы рѣшиться на такой важный шагъ — возстановить централизацію и сдѣлать министровъ опять правителями — тогдашней Франціи нужно было пережить двѣ перемѣны: одну теоретическую, другую — фактическую. Нужно было сознать, что во Франціи сущность власти заключалась не въ законодательной функціи, а въ управленіи, и нужно было вырвать изъ рукъ народа оружіе, съ помощію котораго онъ совершилъ революцію, и снова подчинить его дисциплинѣ.

Эти два результата были достигнуты дальнѣйшимъ ходомъ французской революціи. Но уже при Національномъ собраніи мы замѣчаемъ попытки въ этомъ направленіи. Уже Національное собраніе начало установлять многочисленные комитеты, служившіе ему въ качествѣ министровъ, и забирать, посредствомъ ихъ въ свои руки различныя отрасли управленія. При слѣдующемъ собраніи роль этихъ комитетовъ все болѣе возрастаетъ и усложняется. При Конвентѣ, наконецъ, снова появляются прежніе интенданты въ видѣ чрезвычайныхъ комиссаровъ, и затѣмъ префектъ дѣлается такимъ же неотъемлемымъ органомъ всякаго французскаго правительства, какъ нѣкогда интендантъ при феодальной монархіи.

Итакъ, французская демократія въ самомъ началѣ дѣйствительно сдѣлала большую ошибку: отвергнувши ради власти всякую сдѣлку съ монархіей, она не сумѣла сама организовать эту власть и отказалась отъ нея въ пользу анархической массы или охлократіи. Она мечтала при этомъ, тотчасъ по совершеніи своей узурпаціи, осуществить и свободу и равенство, и самоуправленіе и самодержавіе массъ; но затѣмъ оказалось, что французской демократіи пришлось идти къ своей цѣли — достиженію политической свободы — долгимъ, мучительнымъ историческимъ процессомъ.

Отвѣтственность, падающая на Національное собраніе за то, что по его винѣ феодальная монархія не преобразилась въ конституціонную, была выставлена на видъ уже до Тэна историками, умѣвшими цѣнить достоинства этой формы правленія. Но никто еще до Тэна не обнаружилъ съ такимъ знаніемъ дѣла другую оплошность утопистовъ Національнаго собранія, а именно, что по ихъ винѣ культурное французское общество сдѣлалось добычей худшихъ людей въ странѣ, призванной къ свободѣ и самоуправленію, и что французскій народъ былъ порабощенъ этимъ меньшинствомъ худшихъ людей. Это меньшинство набирается изъ двухъ разрядовъ людей — изъ экзалтированныхъ и изъ людей сбившихся съ пути — безпутныхъ. Въ годину утопій и революціи такихъ людей всегда вдоволь. Догматъ народовластія, какъ сѣмя, брошенное полными горстями, взошелъ въ горячихъ головахъ, въ умахъ близорукихъ, въ мозгу людей, любящихъ разсуждать, которые, усвоивъ себѣ какой нибудь принципъ, устремляются впередъ, какъ конь, на котораго надѣли шоры — такихъ не мало среди практикантовъ законовѣдѣнія, привыкшихъ по своему ремеслу къ дедукціи, деревенскихъ стряпчихъ, бѣглыхъ монаховъ, исключенныхъ изъ церкви священниковъ, — газетчиковъ и ораторовъ, которые въ первый разъ въ жизни обрѣли аудиторію, аплодисменты, вліяніе и будущность. Они-то именно начинаютъ процвѣтать при новой конституціи: ибо ихъ надежды безграничны, ихъ мечты послѣдовательны, ихъ доктрина проста, ихъ экзальтація заразительна, ихъ высокомѣріе изумительно, а совѣсти у нихъ никакой. Со второй половины 1790 года они повсюду группируются, на подобіе парижскихъ якобинцевъ, въ народныя общества подъ названіемъ друзей конституціи. Въ каждомъ городѣ, каждомъ селѣ, возникаетъ клубъ патріотовъ, которые каждый вечеръ или нѣсколько вечеровъ въ недѣлю собираются, чтобы «содѣйствовать общему благу». Это — новый органъ, самородокъ и паразитъ, который развивается въ общественномъ тѣлѣ. Незамѣтнымъ образомъ онъ будетъ рости, притягивать къ себѣ ткани другихъ органовъ, замѣнять ихъ, сдѣлается самодовлѣющимъ и всепожирающимъ наростомъ. Причину его успѣха Тэнъ объясняетъ не только тѣмъ, что обстоятельства и воздѣйствіе конституціи ему благопріятны, но и тѣмъ, что его зародышъ заложенъ въ глубинѣ самой конституціи.

Этотъ зародышъ Тэнъ усматриваетъ въ «Деклараціи правъ человѣка и гражданина», установленной Національнымъ собраніемъ въ самомъ началѣ его дѣятельности и затѣмъ красовавшейся во главѣ конституціи. Сопоставляя эту декларацію съ ея прототипомъ — американской, Тэнъ указываетъ, что насколько послѣдняя была практична и охранительна, настолько французская была отвлеченна и революціонна по духу. Американская декларація даетъ положительныя предписанія, могущія служить основаніемъ для судебнаго иска гражданину противъ властей, даетъ ему гарантіи противъ произвольныхъ дѣйствій властей, предохраняетъ его напередъ отъ извѣстнаго рода законовъ, отводитъ ему заповѣдную область, недоступную государству. Наоборотъ въ декларадіи Національнаго собранія большая часть статей — отвлеченные догматы, метафизическія опредѣленія, прописныя аксіомы, болѣе или менѣе ложныя, допускающія разныя толкованія, иногда противорѣчивыя, годныя для митинговой рѣчи, но не для практическаго примѣненія. Американская декларація установила для обезпеченія гражданина высшее судилище на стражѣ конституціи даже по отношенію къ конгрессу, уполномоченное отмѣнить уже принятый и распубликованный законъ, принять жалобу гражданина, обиженнаго этимъ неконституціоннымъ закономъ, отвести отъ гражданина руку шерифа или сборщика податей, протянутую къ нему, и обезпечить ему вознагражденіе за понесенный имъ ущербъ и убытки. Ничего подобнаго нѣтъ во французской деклараціи. Въ ней нѣтъ органа, который бы могъ точнѣе истолковать смыслъ неопредѣленныхъ и несогласныхъ между собою правъ, мирнымъ образомъ разрѣшить тяжбу и постановить окончательное рѣшеніе, которое служило бы прецедентомъ. Эта обязанность возложена на всѣхъ, т. е. на то меньшинство, которому охота разсуждать и дѣйствовать. Такимъ образомъ во всякомъ городѣ или мѣстечкѣ мѣстный клубъ уполномочивается самимъ законодателемъ быть истолкователемъ правъ гражданина и защитникомъ его и во имя этого своего высокаго призванія получаетъ право протестовать и возставать, если ему угодно, не только противъ законныхъ дѣйствій законныхъ властей, но и противъ яснаго смысла конституціи и законовъ.

Французская декларація учитъ, что есть два рода законовъ — высшіе, вѣчные, неприкосновенные, очевидные сами по себѣ, и низшіе, временные, подлежащіе спору, заключающіе въ себѣ примѣненіе первыхъ. Ни одно примѣненіе не имѣетъ силы, если оно противорѣчитъ принципу. Никакое учрежденіе, никакая власть не заслуживаетъ повиновенія, если они дѣйствуютъ несогласно съ правами, которыя они призваны гарантировать.

Эти священныя права предшествуютъ возникновенію общества и если мы хотимъ узнать законность какого нибудь приказа, намъ нужно только удостовѣриться, сообразенъ ли онъ съ естественнымъ правомъ.

Само Собраніе приглашаетъ насъ въ сомнительныхъ случаяхъ обратиться къ этому философскому евангелію, къ этому всѣми признанному катехизису. Ибо оно насъ наставляетъ, что: «невѣжество, забывчивость или пренебреженіе къ правамъ человѣка суть единственныя причины общественныхъ бѣдствій и испорченности правительствъ». Оно объявляетъ, что: «цѣль всякаго политическаго общества — охраненіе этихъ естественныхъ и неотъемлемыхъ правъ». Оно ихъ перечисляетъ «для того, чтобы дѣйствія законодательной и исполнительной властей могли быть во всякую минуту провѣрены съ точки зрѣнія цѣли всякаго политическаго учрежденія». Оно хочетъ, «чтобъ его декларація была всегда присуща всѣмъ членамъ общества». Это значитъ призывать насъ къ контролированію закона съ точки зрѣнія принципа и дать намъ норму, съ помощью которой мы можемъ измѣрять мѣру нашего согласія и повиновенія законнымъ учрежденіямъ и властямъ.

Къ чему же это должно было привести? Среди «естественныхъ и неотъемлемыхъ нравъ» человѣка законодатель помѣстилъ и право сопротивленія противъ всякаго гнета; а отсюда является практическій выводъ: «Мы угнетаемы, будемъ же сопротивляться и возьмемся за оружіе». Законодательная власть постановила, что общество имѣетъ право требовать отчета отъ всякаго должностного лица. — «Пойдемте въ ратушу, провѣримъ дѣйствія нашихъ гласныхъ, посмотримъ, преслѣдуютъ ли они поповъ, разоружаютъ ли аристократовъ!» Законодатель заявилъ, что всѣ люди родятся и остаются свободны и равноправны. Отсюда слѣдуетъ, что никто не долженъ быть лишенъ избирательнаго права, никто не долженъ быть исключенъ изъ національной гвардіи; всѣмъ, даже самымъ бѣднымъ, нужно дать въ руки оружіе — ружье или пику, чтобы защищать свою свободу. Согласно съ деклараціей, не должны быть допускаемы ни продажность, ни наслѣдственность общественныхъ должностей. Слѣдовательно, наслѣдственность королевской власти незаконна. «Пойдемте въ Тюльери и свергнемъ престолъ». Декларація гласитъ: «законъ есть выраженіе общей воли». — «Слышите ли вы этотъ шумъ на площади? Это раздается общая воля, которая есть живой законъ и отмѣняетъ законъ писанный». Въ силу этой воли вожди парижскихъ клубовъ отрѣшатъ короля, подвергнутъ насилію Законодательное собраніе и предадутъ казни членовъ Конвента. Однимъ словомъ, шумное и интригующее меньшинство замѣнитъ собой державный народъ, «ибо конституція снабдила это меньшинство реальной властью, а декларація правъ, служащая введеніемъ въ конституцію, облекла его дѣйствія мнимою законностью». И Тэнъ заканчиваетъ свой анализъ деклараціи правъ живописнымъ сравненіемъ: «Всѣ статьи ея ничто иное, какъ кинжалы, направленные на общественное тѣло: достаточно толкнуть рукоятку, чтобъ вонзить въ тѣло лезвее».

Декларація правъ не разъ уже подвергалась обстоятельной критикѣ, какъ съ точки зрѣнія логики и права, такъ и цѣлесообразности и практическаго смысла. Еще, можно сказать, не высохли чернила, которыми была написана декларація, какъ уже извѣстный въ свое время острякъ, графъ Ривароль, не только очень удачно, но и совершенно справедливо слѣдующимъ образомъ изобличилъ слабую сторону того законодательнаго памятника, который онъ назвалъ кодексомъ дикихъ (le code des sauvages). «Провозгласить, что всѣ люди родятся и остаются свободными — это въ сущности то же, что заявить, что они родятся и остаются голыми. Но вѣдь люди хотя и рождаются голыми, однако живутъ одѣтыми, подобно тому, какъ они родятся свободными, но живутъ подъ властью законовъ»{44}.

Критика Тэна подрываетъ гораздо глубже значеніе деклараціи 1789 года, чѣмъ остроумная шутка Ривароля. Анализъ Тэна обнаруживаетъ не только ея нелогичность, но ея политическую несостоятельность. Вмѣсто обезпеченія правъ она стала призывомъ къ безправію, къ общественной анархіи. Нѣтъ сомнѣнія, что декларація правъ человѣка, какъ практическое руководство, была еще менѣе пригодна для тогдашней Франціи, чѣмъ конституція, начертанная Національнымъ собраніемъ. Относительно послѣдней Національное собраніе имѣетъ въ своей практической близорукости то оправданіе, что тогдашнія политическія обстоятельства заставляли его опираться на народную массу и предоставить ей полную автономію — до анархіи. Но при составленіи деклараціи оно не дѣйствовало подъ давленіемъ обстоятельствъ; здѣсь оно давало волю своей склонности къ идеологіи и сознательно увлекалось патетической фразой.

Острота Ривароля можетъ навести насъ на правильную оцѣнку идеи, заключавшейся въ деклараціи правъ. Конечно, человѣкъ родится не свободнымъ, а немощнымъ и на его мнимой свободѣ при рожденіи нельзя основывать требованіе политической свободы, какъ нельзя основать ее на свободѣ обитателей лѣсовъ и степей. Но можно сказать, что человѣкъ родится съ залогомъ свободы, что онъ можетъ дорости до свободы. Существенный смыслъ деклараціи заключается въ томъ, что всякій человѣкъ имѣетъ отъ природы, то-есть въ качествѣ человѣка, одинаковое со всѣми право на то, чтобы общество и правительство относились къ нему, какъ къ человѣку, и содѣйствовали, насколько возможно при данныхъ условіяхъ, тому, чтобы онъ достигъ того человѣческаго развитія, къ которому его сдѣлала способнымъ природа. Вотъ въ чемъ заключается новое основное право современныхъ обществъ, новый идеалъ, которымъ они должны руководиться. Практическія примѣненія этого основного принципа весьма различны и измѣняются по условіямъ времени и мѣста; но величайшій успѣхъ былъ достигнутъ въ исторіи цивилизаціи самымъ провозглашеніемъ этого принципа, и значеніе 1789 года въ исторіи Европы заключается въ томъ, что новое демократическое правительство открыло новую эру внутренней политики.

Провозгласивъ этотъ принципъ и взявъ на себя обязанность провести его въ жизнь, французская демократія не только фактически выиграла процессъ противъ феодальной монархіи и привязала къ себѣ французскій народъ, но стала неизмѣримо выше всѣхъ прежнихъ демократій, — и аѳинской, и флорентийской, — и оказала великую услугу всему человѣчеству.

Какъ электрическій ударъ, пронеслась декларація правъ по всей Европѣ, и вездѣ въ ней озарила новымъ свѣтомъ западныя аристократіи и монархіи. Параграфы деклараціи не могли послужить здѣсь поводомъ къ анархіи и предлогомъ для демагоговъ, какъ въ самомъ ея отечествѣ, но были плодотворными сѣменами гражданскаго и человѣческаго прогресса. Такъ, напримѣръ, восемь лѣтъ спустя по обнародованіи деклараціи виртембергскіе штаты — эта закорузлая средневѣковая корпорація, — обратились къ своему правительству съ просьбой объ отмѣнѣ крѣпостной зависимости крестьянъ, и въ своемъ прошеніи заявили, что наши «родители и прародители не имѣли права отчуждать прирожденныя человѣческія права своихъ потомковъ и наложить на нихъ, еще прежде, чѣмъ они родились, обязательство нести извѣстныя личныя повинности (Dienste) и не въ пользу государства, а въ пользу частнаго лица».

Въ концѣ своей второй книги Тэнъ резюмируетъ въ мастерски сжатомъ итогѣ свою оцѣнку дѣятельности Національнаго собранія. Онъ отдаетъ ему справедливость и вкратцѣ перечисляетъ его заслуги. Разными законами, особенно тѣми, которые касались частной жизни, введеніемъ гражданскаго состоянія (l’etat civil), своимъ уголовнымъ и сельскимъ уставами, первыми зачатками общаго гражданскаго уложенія, провозглашеніемъ нѣсколькихъ простыхъ правилъ въ области взиманія податей, судебнаго производства и администараціи, — Собраніе посѣяло добрыя сѣмена. Но во всемъ, что касается политическихъ учрежденій и соціальной организаціи, оно дѣйствовало, какъ академія утопистовъ, а не какъ законодательный органъ практическихъ людей. Надъ больнымъ тѣломъ, которое было ему предоставлено, оно производило ампутаціи ненужныя и чрезмѣрныя и прикладывало бандажи столь же неудовлетворительные, сколько вредные. За исключеніемъ двухъ — трехъ ограниченій, допущенныхъ по непослѣдовательности, за исключеніемъ сохраненія монарха для народа и введенія небольшого избирательнаго ценза, Національное собраніе слѣдовало до конца принципамъ Руссо. Сознательно оно отказывалось видѣть реальнаго человѣка, стоявшаго передъ его глазами, и упорно видѣло въ немъ лишь отвлеченное существо, сочиненное книжниками. Оно дѣйствовало, какъ ослѣпленный теоріей упрямый хирургъ. Съ одной стороны оно даетъ ограбить, разорить и загубить весь высшій классъ, дворянство, парламентаріевъ и верхній слой буржуазіи. Съ другой стороны оно обираетъ и уничтожаетъ всѣ историческія и естественныя корпораціи, монашескіе ордена, духовенство, провинціи, парламенты, художественныя и профессіональныя корпораціи. Послѣ этой операціи всякая связь между людьми прерывается; всякое подчиненіе и всякая общественная іерархія исчезаютъ. Нѣтъ болѣе ни кадровъ, ни вождей. Остаются только индивидуумы, 26 милліоновъ атомовъ, равныхъ и разрозненныхъ, столь же малоспособныхъ къ созиданію, какъ склонныхъ къ разрушенію. Чтобы ввести порядокъ въ растревоженное общество, оно изобрѣтаетъ конституціонный механизмъ, который одинъ могъ бы довести до безпорядка самое спокойное общество. Провести безъ замѣшательства такое уравненіе, такое перемѣщеніе собственности, было бы едва подъ силу самому абсолютному и концентрированному правительству. Безъ помощи арміи, дисциплинированной, вездѣсущей и отлично предводительствуемой, невозможно мирно осуществить великое соціальное преобразованіе; лишь въ силу своего полновластія царь Александръ былъ въ состояніи освободить русскихъ крестьянъ. Какъ разъ наоборотъ во Франціи конституція сводитъ въ критическій моментъ короля на степень почетнаго президента въ распадающемся государствѣ, подозрѣваемаго и многими непризнаваемаго. Оно позаботилось только о поводахъ къ столкновеніямъ между королемъ и Законодательнымъ собраніемъ и уничтожило всѣ средства къ соглашенію. Надъ административными органами, которыми онъ долженъ руководить, королю не предоставлено никакой власти и между центромъ и окраинами государства полная розрознен- ность властей порождаетъ лишь равнодушіе и косность, а между распоряженіемъ и исполненіемъ вноситъ неповиновеніе. Франція представляетъ собою федерацію 40.000 самодержавныхъ общинъ, въ которыхъ авторитетъ законныхъ магистратовъ колеблется сообразно съ капризами «дѣйствительныхъ гражданъ», гдѣ эти дѣйствительные граждане, слишкомъ обремененные обязанностями, уклоняются отъ общественнаго дѣла и гдѣ меньшинство фанатиковъ и честолюбцевъ овладѣваетъ словомъ, вліяніемъ, голосами, властью, дѣлами и съ помощью деклараціи правъ человѣка узаконяетъ свой безграничный деспотизмъ и возрастающую дерзость своихъ покушеній. — Мастерское произведеніе (chef d’oeuvre) отвлеченнаго разума и практическаго безумія закончено! Въ силу конституціи самородная анархія превратилась въ анархію легальную! Эта послѣдняя достигла совершенства; ей подобной не было съ IX вѣка!

* * *

Суровый отзыв Тэна о первой французской конституціи не преувеличенъ. Уже многіе изъ ея современниковъ судили о ней подобнымъ образомъ. Женевецъ Дюмонъ, близкій человѣкъ графу Мирабо, сказалъ о ней, что она настоящее чудище. Въ ней слишкомъ много монархіи для республики и слишкомъ много республики для монархіи. А американецъ Моррисъ писалъ: «Общее и почти универсальное убѣжденіе таково, что эта конституція непримѣнима. Отъ перваго до послѣдняго, ея составители осуждаютъ ее. Съ каждымъ днемъ становится все очевиднѣе, что новая конституція никуда не годится».

Но сужденіе Тэна о первой конституціи имѣетъ то преимущество, что основано на тщательномъ изслѣдованіи современнаго ей состоянія Франціи и вся третья книга перваго тома его исторіи революціи подъ заглавіемъ — la constitution appliquée — представляетъ собою обширный документальный комментарій къ вышеприведенному отзыву; 94 картона въ національномъ архивѣ Франціи исчерпаны имъ и послужили ему матеріаломъ для изображенія умственнаго и нравственнаго состоянія народныхъ массъ Франціи въ эпоху революціи.

Освобожденіе отъ всякой власти и провозглашеніе либеральныхъ принциповъ вызвали у импульсивныхъ и сангвиническихъ потомковъ древнихъ галловъ, «жадныхъ до новшества», шумное ликованіе и нескончаемый рядъ празднествъ и торжествъ, во время которыхъ общее радостное чувство и единодушіе высказывались въ самыхъ демонстративныхъ братаніяхъ. Старая рознь и вражда были забыты: въ одномъ мѣстѣ ксендзъ и пасторъ обнимаются у алтаря; въ другомъ «честь принести присягу въ вѣрности конституціи во главѣ народа возлагается на двухъ стариковъ 93 и 94 лѣтъ, изъ которыхъ одинъ былъ дворяниномъ и полковникомъ національной гвардіи, другой простымъ крестьяниномъ. Братаются не только люди разныхъ вѣроисповѣданій и сословій, но также общины и провинціи.

Всякій провинціальный антагонизмъ исчезъ, анжуйцы и бретонцы извѣщаютъ другъ друга, что они не хотятъ быть ни анжуйцами ни бретонцами, а хотятъ быть французами. Во имя этой патріотической идеи происходятъ по всей Франціи обширныя братанія (fédérations) общинъ. Началось это въ южной Франціи: Близъ Баланса 29 ноября 1789 г. 12.000 національныхъ гвардейцевъ съ обоихъ береговъ Роны клянутся другъ другу, что «навсегда будутъ пребывать въ единеніи, будутъ защищать свободный пропускъ съѣстныхъ припасовъ и законы, издаваемые Національнымъ собраніемъ». Такія братанія стали повторяться въ другихъ провинціяхъ и къ лѣту, къ годовщинѣ взятія Бастиліи, назрѣла мысль о всеобщемъ братаніи всѣхъ французовъ. Въ этотъ день должна была происходить демонстрація братанія въ главномъ мѣстечкѣ каждаго дистрикта, каждаго департамента и всего королевства. Для послѣдней цѣли ровное Марсово поле было обращено въ амфитеатръ и въ теченіе семи дней 200.000 парижанъ всякаго возраста, пола и состоянія, офицеры и солдаты, монахи и актеры, школьники и учителя, франты и босяки, свѣтскія дамы и торговки, рабочіе всякаго мастерства, крестьяне изъ всей округи копали и возили въ тачкахъ землю. Въ назначенный день на Марсовомъ полѣ собралось 14.000 національной гвардіи изъ провинцій, до 12.000 представителей войска и флота и національная гвардія Парижа — 160.000 зрителей на насыпанныхъ холмахъ и еще большая толпа на сосѣднихъ высотахъ Шальи и Пасси. Въ присутствіи короля всѣ встаютъ и клянутся въ вѣрности націи, закону, королю и конституціи. А при залпахъ артиллеріи, извѣщающихъ о торжественномъ моментѣ, парижане, оставшіеся дома, мужчины, женщины, дѣти поднимаютъ руки и, обращаясь лицомъ къ Марсову полю, восклицаютъ, что и они присягаютъ.

11 Работы на Марсовомъ полѣ для годовщины взятія Бастиліи.

«Душа изнемогаетъ подъ тяжестью сладкаго упоенія при видѣ цѣлаго народа, возвратившагося къ кроткимъ чувствамъ первобытнаго братства» и французы, прибавляетъ къ этому Тэнъ, болѣе веселые, болѣе дѣти, чѣмъ теперь, предаются безъ задней мысли своимъ инстинктамъ общественности, симпатіи и экспансивности.

Въ этомъ состояніи возбужденія не отличаютъ фразъ отъ искренности, лжи отъ правды, парада отъ серьезнаго дѣла. Федерація становится оперой, которая разыгрывается на улицѣ. Въ Безансонѣ при возвращеніи федератовъ изъ Парижа съ знаменемъ свободы ихъ встрѣчаютъ сотни «молодыхъ гражданъ» отъ 12 до 14 лѣтъ, въ національныхъ мундирахъ съ саблей въ рукахъ. Три дѣвочки отъ 11 до 13 лѣтъ и два мальчика 9 лѣтъ произносятъ каждый «пламенную рѣчь, дышащую патріотизмомъ», затѣмъ дѣвица 14 лѣтъ, возвышая голосъ и указывая на знамя, привѣтствуетъ въ своей рѣчи по очереди Собраніе, депутатовъ, національную гвардію, мэра, коменданта — и сцена заканчивается баломъ.

Таковъ обычный конецъ: вездѣ мужчины и женщины, дѣти и взрослые, простолюдины и господа, начальники и подчиненные пляшутъ, какъ въ послѣднемъ актѣ театральной пасторали. «Въ Парижѣ», пишетъ очевидецъ, «я видѣлъ кавалеровъ ордена св. Людовика и аббатовъ, пляшущихъ на улицѣ съ представителями своего департамента. На Марсовомъ полѣ въ день федераціи, несмотря на дождь, который льетъ ручьями, первые пришедшіе начинаютъ плясать; слѣдующіе присоединяются къ нимъ и образуютъ хороводъ, захватывающій половину Марсова поля. Триста тысячъ зрителей отбиваютъ ладошами тактъ. И въ послѣдующіе дни пляшутъ по улицамъ и на Марсовомъ полѣ.

«Въ Турѣ на подобномъ праздникѣ около 4 часовъ вечера офицеры и солдаты въ перемежку, подъ вліяніемъ невольнаго припадка безумной веселости, начинаютъ бѣгать но улицамъ съ саблями на-голо, другіе пляшутъ съ криками: «да здравствуетъ король! да здравствуетъ народъ!», бросая вверхъ шляпы и заставляя плясать съ ними всѣхъ встрѣчныхъ. Не станемъ описывать всѣ ихъ проказы, но отмѣтимъ отзывъ очевидца: никто при этомъ не былъ оскорбленъ и избитъ, хотя почти все было пьяно».

Однако не всегда это дикое веселье проходило такъ безобидно. Въ Орлеанѣ, послѣ того, какъ національная милиція плясала, вечеромъ на городской площади, множество добровольцевъ бѣгали по городу съ барабаннымъ боемъ и крича, что есть мочи, что нужно уничтожить аристократію, повѣсить на фонарѣ поповъ и аристократовъ. Они врываются въ кофейни съ бранью, выгоняютъ оттуда публику и забираютъ проходящаго мимо дворянина за то, что онъ не кричалъ такъ громко, какъ они, и на ихъ ладъ. Они его едва не повѣсили.

Таковъ, — говоритъ Тэнъ, — плодъ чувствительности и философіи XVIII вѣка; люди думали, что для учрежденія на землѣ идеальнаго общества, чтобы утвердить на землѣ свободу, справедливость и счастье, достаточно сердечнаго порыва и волевого напряженія. Они испытали этотъ сердечный порывъ и сдѣлали все, къ чему были способны, т. е. проявили цѣлый потокъ увѣреній и фразъ, показное братство, накипь чувствъ, которыя выдыхаются по мѣрѣ ихъ обнаруженія.

Такимъ образомъ чувствительность и философствованіе XVIII вѣка заключились веселіемъ, которое продолжалось только нѣсколько дней и послѣ котораго наступило деспотическое царство грубыхъ инстинктовъ. Нельзя безнаказанно увѣрять людей, что для нихъ наступилъ милленіумъ; — они тотчасъ хотятъ имъ насладиться и не выносятъ разочарованія въ своихъ ожиданіяхъ. Вслѣдствіе этого Франція представляла странное зрѣлище въ теченіе трехъ лѣтъ, слѣдовавшихъ за взятіемъ Бастиліи. Всѣ рѣчи были преисполнены филантропіей и всѣ законы отмѣчены симметріей; всѣ же дѣйствія отличались насиліемъ и произволомъ, и въ жизни господствовала полная безурядица; издали Францію можно было принять за царство философіи, — вблизи же она представляла варварское распаденіе (dislocation) карловингской эпохи.

Демократія, господствовавшая въ Національномъ собраніи, была всесильна противъ короля и привилегированныхъ сословій, пока она давала себя нести народной волнѣ; но сила, пріобрѣтенная Національнымъ собраніемъ, была непрочная, она была основана на сочувствіи общественнаго мнѣнія и народныхъ массъ; дѣйствительная же власть была въ рукахъ толпы. Это безсиліе Національнаго собранія ясно сознавалось еще въ то время: «Что такое въ сущности демократія для массы народа (pour le fond de la nation)», — восклицаетъ графъ Ривароль, еще задолго до окончанія конституціи 1791 года, — «какъ не возможность кормиться, не работая и не платя податей. Пусть Національное собраніе завтра попытается установить порядокъ, заставитъ уважать законы и наказывать злодѣевъ, потребуетъ податей сообразно нуждамъ — и оно будетъ побито каменьями!»{45}.

«Великій опытъ, — по выраженію Тэна, — производился въ то время надъ человѣческимъ обществомъ; вслѣдствіе ослабленія тѣхъ обычныхъ связей, которыя его сдерживаютъ, можно было измѣрить силу постоянныхъ инстинктовъ, подрывающихъ его. Они всегда присущи массѣ, эти инстинкты, даже въ спокойное время, но мы ихъ не замѣчаемъ, потому что они подавлены. Какъ скоро давленіе прекращается, ихъ вредъ обнаруживается подобно водѣ, несущей барку и проникающей въ нее, какъ только окажется щель, — для того, чтобы все потопить».

«Человѣческая воля, — говоритъ Тэнъ въ другомъ мѣстѣ, — состоитъ изъ двухъ слоевъ: — одинъ слой на поверхности, и люди его сознаютъ; другой находится на глубинѣ, до которой не достигаетъ сознаніе; первый слой тонокъ и неустойчивъ, какъ сыпучій песокъ, второй — твердъ и проченъ, какъ скала, и на него не имѣютъ вліянія фантазія и волненія людей»... Въ 1789 году этотъ верхній слой состоялъ изъ идей и чувствъ, навѣянныхъ культурой XVIII вѣка; изъ стремленій къ свободѣ и братству, изъ намѣренія осуществить справедливость и счастье на землѣ. Нижній же слой состоялъ изъ прирожденныхъ животныхъ инстинктовъ, изъ привычекъ и предразсудковъ, выработанныхъ въ теченіе четырнадцати вѣковъ административнымъ гнетомъ. Крестьяне остаются при прежнемъ невѣжествѣ, прежнемъ недовѣріи и сохраняютъ старинную злобу. Они — люди и ихъ желудокъ требуетъ ежедневной пищи; у нихъ есть воображеніе — и когда хлѣбъ становится рѣдокъ, они боятся голода. Они предпочитаютъ сохранить свои деньги, чѣмъ давать ихъ; а потому они возстаютъ противъ самыхъ законныхъ требованій государства и частныхъ лицъ; они охотно завладѣваютъ общественнымъ достояніемъ, когда оно плохо защищено; наконецъ, они склонны думать, что жандармы и собственники вредны, тѣмъ болѣе, что имъ это твердятъ каждый день въ теченіе цѣлаго года.

Тэнъ указываетъ съ помощью фактовъ, какъ плохо понимало населеніе въ деревняхъ и городскихъ предмѣстьяхъ совершавшіяся въ то время реформы — и какъ мало даже знало о нихъ. Оно жило только слухами, а слухи легко превращались при разгоряченномъ воображеніи въ самыя странныя легенды. Дѣйствіе же такихъ легендъ не поддается учету. Въ обыкновенное время въ неразвитыхъ умахъ общественныя и политическія идеи дремлютъ въ видѣ неопредѣленныхъ антипатій, сдержанныхъ стремленій, мимолетныхъ желаній, — теперь онѣ пробудились и проявляются энергично и настойчиво, деспотично и необузданно; всякое разногласіе считается вѣрнымъ признакомъ измѣны.

Вотъ общій колоритъ, которымъ изображены у Тэна нравственное настроеніе и политическія понятія массы французскаго народа во время управленія Національнаго собранія. Самыя послѣдствія перехода Франціи отъ крайняго административнаго деспотизма къ крутому самоуправству представлены у Тэна въ яркихъ и наглядныхъ чертахъ. Администраціи и правительственной власти, можно сказать, вовсе не было во Франціи съ 1789 года. Новыя департаментскія власти не пользовались никакимъ авторитетомъ, а какъ ничтоженъ былъ авторитетъ самого Національнаго собранія, можно судить по тому, что когда однажды комиссары этого собранія прибыли въ Ланъ, чтобы успокоить возставшихъ крестьянъ, то имъ пришлось три часа напрасно произносить рѣчи передъ толпой, а когда они замолчали, толпа стала въ ихъ присутствіи совѣщаться о томъ, повѣсить ли ихъ, или утопить, или разорвать на части и выставить ихъ головы на воротахъ сосѣдняго аббатства. При такомъ положеніи дѣла своеволіе муниципалитетовъ не знало предѣловъ. Города, какъ самостоятельныя республики, сносились или воевали между собой, производили вооруженной силой фуражировки по деревнямъ и покоряли себѣ окрестности. Особенно любопытный примѣръ представляетъ мѣстечко Исси- Левекъ, священникъ котораго разыгралъ роль провинціальнаго Солона и Гракха. 6-го октября 1789 года онъ созвалъ на сходку своихъ согражданъ и заставилъ ихъ принять сочиненный имъ полный уставъ, заключавшій въ 60 параграфахъ всякаго рода политическія, судебныя и военныя постановленія, необходимыя для новой республики. Не ограничившись этимъ, онъ издалъ аграрный законъ, при чемъ не забылъ и себя, и, отправившись въ сопровожденіи барабанщика и нотаріуса въ окрестныя поля, приступилъ публично къ новому распредѣленію ихъ.

Тэнъ весьма разумно объясняетъ подобныя явленія не однимъ паденіемъ государственной власти, но психологически — одновременнымъ самоупоеніемъ выскочекъ изъ мѣстныхъ властей. Приподнятыя новымъ для нихъ чувствомъ, эти люди предаются горделивому удовольствію проявлять свою независимость и мощь. Мэръ мелкаго мѣстечка или приходскій староста, котораго прежде интендантъ могъ безцеремонно посадить подъ арестъ, теперь посылаетъ драгунскому капитану изъ дворянъ приказаніе прибыть съ своимъ эскадрономъ или удалиться. Отъ него же зависитъ безопасность сосѣдней усадьбы крупнаго собственника и его семьи, прелата и всѣхъ видныхъ людей околотка. Онъ же опредѣляетъ высоту поборовъ, которымъ они подлежатъ. Отъ него зависитъ выдать имъ паспортъ или отказать въ немъ, заставить ихъ оставаться или позволить уѣхать. Онъ же, предоставляя имъ полицейскую помощь, или отказывая въ ней, при взиманіи платы съ арендаторовъ, можетъ дать имъ средства къ жизни или отнять ихъ.

Это въ деревнѣ! А куда значительнѣе власть муниципальныхъ распорядителей въ какомъ-нибудь большомъ городѣ. Въ ихъ рукахъ жизнь и имущество многихъ тысячъ лицъ. Большинство изъ этихъ муниципальныхъ дѣятелей — адвокаты, пропитанью новыми догмами, убѣждены, что въ нихъ однихъ, непосредственно избранныхъ народомъ, зиждется законная власть. Ослѣпленные своимъ недавнимъ величіемъ, подозрительные, какъ всѣ выскочки, возмущенные противъ всѣхъ старыхъ или соперничествующихъ властей, они въ постоянной тревогѣ подъ вліяніемъ своего воображенія или своего невѣжества, смущены несоотвѣтствіемъ между прежней и теперешней ихъ ролью, неспокойны за государство, неспокойны за себя и ищутъ безопасности все въ новыхъ узурпаціяхъ. На основаніи сплетенъ, исходящихъ изъ кофеенъ, они рѣшаютъ, что министры измѣнники. Съ убѣжденнымъ упрямствомъ и безстрашнымъ высокомѣріемъ, они считаютъ себя въ правѣ дѣйствовать вопреки ихъ распоряженіямъ, вопреки декретамъ самого Національнаго собранія.

На бѣду, единственная сила, которая можетъ бороться съ анархіей, сама становится орудіемъ анархіи. Съ тѣхъ поръ, какъ Національное собраніе предоставило муниципалитетамъ право распоряжаться вооруженной силой, военныя власти парализованы. Передвиженія и размѣщеніе войскъ уже не зависятъ ни отъ командующихъ военными округами, ни отъ военнаго министра. Въ случаѣ разногласія между военнымъ командиромъ и муниципалитетомъ, войска исполняютъ волю послѣдняго. Положеніе дѣла принимаетъ характеръ то трагическій, то комическій. Марсельскій муниципалитетъ, желая освободить вожаковъ бунта, заключенныхъ въ замкѣ Ифъ, овладѣваетъ силою этимъ и другими фортами, защищающими городъ, при чемъ командира одного изъ нихъ постигаетъ участь коменданта Бастиліи. Когда противъ этого протестуетъ командующій въ провинціи, муниципалитетъ заявляетъ, что «лишь жалости достойны протестъ какого-то господина де Мирана отъ имени короля, которому онъ измѣняетъ, и его требованіе возвратить войскамъ его величества крѣпости, находящіяся нынѣ въ нашемъ владѣніи и обезпечивающія націю, законъ, короля и общественную безопасность».

Напрасно король по приглашенію Національнаго собранія приказываетъ муниципалитету очистить форты и вывести національную гвардію. Муниципалитетъ противится, затягиваетъ дѣло и между тѣмъ разрушаетъ самые форты.

А вотъ случай менѣе трагическій. Муниципалитетъ Лиможа закупилъ транспортъ хлѣба въ сосѣднемъ департаментѣ, но нужно 60 кавалеристовъ для сопровожденія транспорта. Обращаются къ военному министру, — проходятъ три недѣли. Наконецъ министръ отвѣчаетъ, что не могъ нигдѣ добыть войска, и даетъ совѣтъ черезъ депутатовъ департамента снестить съ депутатами Орлеана и отъ нихъ получить эскадронъ стоящаго тамъ кавалерійскаго полка. Дѣло опять затягивается. Лиможъ и Орлеанъ тягаются черезъ своихъ депутатовъ изъ-за полуэскадрона кавалеріи, а военный министръ Франціи является безпомощнымъ зрителемъ этой тяжбы.

Но всеобщее разложеніе государства не остановилось на своеволіи общинъ. Тѣ же причины, которыя вызываютъ неповиновеніе муниципалитетовъ правительству, побуждаютъ частныя лица возставать противъ мѣстныхъ властей. Отдѣльные граждане также признаютъ себя обязанными спасать себя и отечество. И они также приписываютъ себѣ право рѣшать все собственною властью и приводить собственноручно въ исполненіе то, что они рѣшили.

Лавочникъ, рабочій, крестьянинъ, сдѣлавшись избирателемъ и національнымъ гвардейцемъ, опираясь на свое право голоса и свое ружье, вдругъ сталъ равнымъ людямъ, стоявшимъ выше его и ихъ господиномъ; вмѣсто того, чтобы повиноваться, онъ теперь повелѣваетъ. И цѣлый потокъ новыхъ понятій, безобразныхъ и несообразныхъ съ его умственными способностями, вдругъ влился въ его мозгъ. Послѣдствія этого ужасны; ибо въ такихъ умахъ вожделѣніе непосредственно осуществляется въ дѣйствіи, и въ дѣйствіи всегда грубомъ и звѣрскомъ. Пріобрѣтенное воспитаніемъ хладнокровіе, размышленіе и культура вставляютъ между вожделѣніемъ и дѣйствіемъ мысль объ общественномъ интересѣ, соблюденіе формъ и уваженіе къ закону. Всѣхъ этихъ сдержекъ недостаетъ новому государю. Онъ не умѣетъ пріостановиться и не допускаетъ, чтобъ его пріостанавливали. Зачѣмъ столько оттяжекъ, когда грозитъ опасность? Зачѣмъ соблюденіе формальностей, когда дѣло идетъ о спасеніи народа? Что тутъ священнаго въ законѣ, когда онъ покрываетъ враговъ общества? Что можетъ быть пагубнѣе, какъ пассивное выжиданіе подъ руководствомъ робкаго или слѣпого муниципалитета? Что можетъ быть справедливѣе, какъ тутъ же и немедленно добиться самому своего права! И такимъ образомъ убійство становится одной изъ формъ проявленія патріотизма.

Въ октябрѣ 1789 г. въ Парижѣ послѣ убійства хлѣбника Франсуа, главный преступникъ, крючникъ, объявляетъ, что онъ «хотѣлъ отомстить за народъ», и очень вѣроятно онъ былъ искрененъ. Въ обыкновенное время, въ неразвитыхъ мозгахъ соціальныя и политическія идеи пребываютъ въ состояніи неопредѣленныхъ антипатій, сдержанныхъ и мимолетныхъ вожделѣній. Но при первомъ случаѣ онѣ пробуждаются — повелительныя, упорныя и разнузданныя.

При такомъ психическомъ состояніи толпы всемогущіе муниципалитеты сплошь и рядомъ оказываются ея рабами. Въ Булони англійскій корабль принялъ грузъ яицъ, курятины и дичи. Національная гвардія, по собственному усмотрѣнію, отправляется на корабль и захватываетъ грузъ. Уступчивый муниципалитетъ объясняетъ грузъ конфискованнымъ и подлежащимъ продажѣ и рѣшаетъ, что половина выручки поступитъ въ пользу гвардіи, а другая въ бюро общественнаго призрѣнія. Но національная гвардія съ бранью и угрозами сама приступаетъ къ дѣлежу и каждый уходитъ домой съ своей порціей награбленныхъ куръ и зайцевъ.

«Я бы не кончилъ, говоритъ Тэнъ, если бы захотѣлъ перечислить всѣ бунты, когда магистраты городовъ бывали принуждены допустить или даже одобрить захваты толпы, закрывать церкви, изгонять или сажать въ тюрьму священниковъ, уничтожать октруа, издавать таксу на хлѣбъ, допускать повѣшеніе, или избіеніе хлѣбниковъ, торговцевъ хлѣбомъ, духовныхъ лицъ, дворянъ и офицеровъ. Приведемъ вкратцѣ одинъ изъ такихъ случаевъ».

Паскалисъ, адвокатъ при Эскомъ парламентѣ, въ прощальной рѣчи при распущеніи этого учрежденія выразилъ сожалѣніе объ ослѣпленіи народа, «экзальтированнаго прерогативами, опасность которыхъ онъ не сознаетъ». Очевидно это измѣнникъ: 80 человѣкъ національной гвардіи подъ предводительствомъ президента мѣстнаго клуба хватаютъ Паскалиса и кстати еще одного землевладѣльца и сажаютъ ихъ въ тюрьму. Муниципалитетъ ничего не имѣетъ противъ ареста, но не хочетъ предать арестованныхъ народной юстиціи и вызываетъ изъ Марсели 400 швейцарцевъ полка Эрнеста и 400 національныхъ гвардейцевъ. Но вмѣстѣ съ ними приходитъ изъ Марсели всякій сбродъ, который требуетъ выдачи головою арестованныхъ. Является на мѣсто прокуроръ департамента, который требуетъ отъ командира воинскаго отряда, чтобы онъ защитилъ плѣнниковъ, но его хватаютъ и уводятъ, грозя его жизни. Являются три члена муниципалитета, въ своихъ лентахъ — командиръ проситъ у нихъ разрѣшенія прибѣгнуть къ оружію, ибо безъ этого разрѣшенія онъ не имѣетъ права вынуть мечъ изъ ноженъ. Но члены управы уклоняются отъ отвѣтственности. И вотъ 800 человѣкъ вооруженныхъ стоятъ съ ружьемъ около тюрьмы съ опредѣленнымъ порученіемъ, три раза повтореннымъ муниципалитетомъ: не выдавать плѣнниковъ небольшой толпѣ негодяевъ. Но на ихъ глазахъ толпа хватаетъ членовъ управы и, приставивъ къ ихъ груди оружіе, заставляетъ ихъ подписать приказъ выдать плѣнныхъ. Толпа тутъ же становится обвинителемъ, судьею и палачомъ.

Главными стимулами, помимо религіознаго фанатизма, пробуждающагося, несмотря на всеобщее братаніе, въ областяхъ, гдѣ живутъ смѣшанно католики и протестанты — являются за- бота о насущномъ хлѣбѣ и корысть. Подъ этими рубриками помѣщено у Тэна множество любопытныхъ фактовъ, характеризующихъ тогдашнее состояніе Франціи. Особенно интересны тѣ случаи, когда толпа, опасаясь, что у нея не хватитъ хлѣба на зиму, становясь законодателемъ, устанавливала цѣны не только на съѣстные припасы, но и на товары, на издѣлія ремесленниковъ, на трудъ рабочихъ и должностныхъ лицъ; и такія распоряженія смѣняются постановленіями, чтобы священники служили обѣдню въ такомъ-то часу, вѣнчали и хоронили даромъ, выходили изъ дому только для того, чтобы читать бревіарій, держали при себѣ только благоразумныхъ (sages) служанокъ не моложе 50 лѣтъ и не посѣщали рынковъ и ярмарокъ.

Страхъ остаться безъ хлѣба — говоритъ Тэнъ — представляетъ только острую форму другой болѣе общей страсти — жажды пріобрѣтенія или желанія ничего не уступать изъ своего имущества. Этотъ инстинктъ подвергался при старомъ порядкѣ наиболѣе часто обидамъ и потому теперь наиболѣе сильно обнаруживается. Первое проявленіе его сметаетъ всѣ обязательства по отношенію къ государству, къ духовенству и дворянству. Въ глазахъ народа всѣ эти обязательства погашены и отмѣнены. Въ этомъ вопросѣ у народа составилось всеобщее и опредѣленное убѣжденіе: для пего въ этомъ и заключается революція. У него нѣтъ болѣе кредиторовъ, онъ не хочетъ ихъ знать, во всякомъ случаѣ не хочетъ имъ платить и прежде всего не хочетъ платить никакихъ податей.

А такъ какъ Національное собраніе, уступивъ напору, отмѣнило косвенные налоги, то все бремя падаетъ на прямой налогъ, который народъ не платитъ и который поэтому поступаетъ въ такихъ малыхъ размѣрахъ, что въ первый годъ казна получила вмѣсто 189 милліоновъ только 34, а вмѣстѣ съ патріотическимъ налогомъ и патріотическимъ даромъ — 44 милліона, при чемъ, по расчетамъ Тэна, двѣ трети этой суммы были уплачены бывшими привилегированными классами{46}.

Не лучше относится народъ къ новымъ налогамъ. Національное собраніе обращается къ нему съ увѣщаніями, что онъ можетъ и долженъ ихъ уплачивать. На самомъ дѣлѣ онъ въ состояніи ихъ уплачивать, будучи освобожденъ отъ десятины, отъ феодальныхъ повинностей, отъ налога на соль, на вино и октруа.

Къ несчастью, новый поземельный налогъ на 1791 годъ распредѣленъ Національнымъ собраніемъ между департаментами лишь въ іюнѣ 1791 года: департаменты и дистрикты занимаются его дальнѣйшимъ распредѣленіемъ въ теченіе всей второй половины года. Но остается самое трудное дѣло: распредѣленіе налога общиной между плательщиками. Народъ избиваетъ членовъ управы, которые имѣютъ смѣлость публиковать податные списки; женщины вырываютъ у нихъ списки и рвутъ ихъ; въ деревняхъ въ сборщиковъ бросаютъ камнями или брѣютъ имъ голову и водятъ такъ по деревнѣ. Подати распредѣляются крайне неравномѣрно; бывшихъ дворянъ облагаютъ податью, превышающей чистый доходъ; въ городахъ же дома, даже фабрики оцѣнены какъ незастроенныя земли перваго разряда, такъ что налогъ съ нихъ ничтоженъ.

Въ нѣкоторыхъ общинахъ, съ числомъ жителей отъ 8 до 10 тысячъ, не оказалось ни одного дома, обложеннаго налогомъ выше полуфранка. Въ Турѣ окрестные жители, человѣкъ 300 — 400, привлекши въ городъ свою мѣстную управу, объявляютъ, что вмѣсто всякаго налога они согласны платить лишь 45 сантимовъ съ каждаго хозяйства. Въ 1792 году крестьяне вносятъ свою недоимку, но ассигнаціями, которыя уже теряютъ 34, 40 и 47 процентовъ своей цѣнности, и чѣмъ болѣе они оттягиваютъ взносъ недоимокъ, тѣмъ меньше имъ приходится платить.

Вмѣстѣ съ тѣмъ происходитъ въ громадныхъ размѣрахъ расхищеніе общинной и государственной собственности. При такихъ условіяхъ толпа распоряжалась еще безцеремоннѣе собственностью частныхъ лицъ, особенно тѣхъ, которые принадлежали къ бывшимъ привилегированнымъ классамъ. Не говоря объ обычныхъ погромахъ, здѣсь приходится отмѣтить громадныя порубки лѣсовъ и безсмысленный спускъ прудовъ, для того чтобы завладѣть рыбой, при чемъ большая ея часть пропадала даромъ, сгнивая на затопленныхъ поляхъ.

Все это даетъ Тэну право резюмировать свое описаніе непрерывнаго погрома, которому подвергалась Франція въ теченіе трехъ лѣтъ, восклицаніемъ: «Итакъ, какими бы великими словами свободы, равенства, братства ни украшала себя революція, она была по существу своему ничѣмъ инымъ, какъ захватомъ собственности: въ этомъ заключались ея внутренняя опора, ея прочная сила, ея главный двигатель и ея историческій смыслъ. До сихъ поръ, когда въ государствахъ поднимались низшіе слои- это совершалось всегда или противъ чужеземнаго господства, или противъ притѣсненія совѣсти. Но мѣсто религіознаго или патріотическаго рвенія заступила жажда благосостоянія{47}, и этотъ новый мотивъ такъ же силенъ, какъ прежніе, ибо въ нашемъ промышленномъ, демократическомъ, утилитарномъ обществѣ одно это побужденіе руководитъ жизнью почти всѣхъ людей и только оно одно вызываетъ почти всѣ усилія (efforts)».

Захватъ чужого имущества всегда внушалъ вражду и къ собственнику и Тэну также пришлось отъ мрачной картины разнуздавшагося эгоизма перейти къ описанію преслѣдованія владѣльцевъ, отъ грабежа — къ проскрипціямъ. При этомъ Тэнъ противопоставляетъ ярости толпы смиреніе привилегированныхъ классовъ, которые сдѣлались жертвой революціи, и нужно отдать справедливость таланту историка и признать, что это описаніе не можетъ не произвести сильнаго впечатлѣнія на самаго ревностнаго приверженца демократическаго переворота 1789 года, если въ немъ доктрина не забила человѣческаго чувства. Въ обширной главѣ Тэнъ проводитъ мысль, обставляя ее соотвѣтствующими фактами, что никакая аристократія не переносила съ такимъ терпѣніемъ своей экспропріаціи, какъ французская, и не прибѣгала такъ мало къ силѣ для защиты своихъ преимуществъ и даже своей собственности. Дворяне хлопочутъ только объ одномъ, чтобы не быть убитыми; въ теченіе почти трехъ лѣтъ они не поднимаютъ никакого политическаго знамени; несмотря на постоянныя угрозы, грабежи и оскорбленія, дворяне, оставшіеся во Франціи, не совершаютъ ни одного враждебнаго поступка противъ правительства, которое ихъ преслѣдуетъ. Мало того, они оптимисты и даже охотно примирились бы съ новыми порядками, тѣмъ болѣе, что мелкое и среднее дворянство не было избаловано и прежнимъ министерскимъ произволомъ. Но главная бѣда въ подозрительности крестьянъ, которая становится совершенной маніей; въ каждомъ замкѣ они видятъ Бастилію, въ каждомъ дворянинѣ вѣчнаго кредитора — бывшаго, настоящаго и будущаго, то есть злѣйшаго и ненавистнѣйшаго врага. Крестьянинъ опасается за тѣ выгоды, которыя ему доставила революція, и за тѣ пріобрѣтенія, которыя онъ незаконнымъ образомъ себѣ присвоилъ. Народное воображеніе заражено, и каково бы ни было поведеніе дворянъ, они не безопасны въ своихъ помѣстьяхъ; они спасаются въ города, но и тамъ подвергаются преслѣдованіямъ фанатиковъ и черни, и имъ остается одно — эмиграція.

Мартирологъ французскаго дворянства, разсѣяннаго среди бушующаго моря враждебнаго къ нему населенія, поучителенъ не только тѣмъ, что даетъ матеріалъ для характеристики толпы, теряющей человѣческій образъ, но и тѣмъ, что объясняетъ эмиграцію, эту знаменательную черту французской революціи.

Разсказъ Тэна представляетъ собою необходимое дополненіе къ повѣствованію тѣхъ историковъ, которые, подобно Мишле, выставляя эмиграцію дворянъ главной причиной всѣхъ буйствъ народа и всѣхъ ужасовъ террора, характеризуютъ дворянъ исключительно по образцу эмигрантовъ, толпившихся въ Туринѣ и Кобленцѣ.

При первомъ признакѣ крушенія стараго порядка младшій братъ короля, впослѣдствіи Карлъ X, виновникъ паденія Бурбоновъ, выѣхалъ за границу и за нимъ потянулись тѣ, которые считали уступку привилегій несовмѣстимой съ дворянскою честью и предпочли скитаніе на чужбинѣ и попрошайничество примиренію съ новымъ строемъ. Эта первая волна эмиграціи навлекла большую бѣду на оставшееся во Франціи дворянство, побудивъ Національное собраніе предпринять разорительныя мѣры противъ семействъ эмигрантовъ. Эта эмиграція въ значительной степени содѣйствовала антагонизму между Франціей и Европой и затруднила реставрацію. Впослѣдствіи же, когда эта реставрація все таки состоялась, старая закваска, не примирявшаяся съ либеральными учрежденіями, привела къ новому крушенію монархіи — а послѣ 1830 года, поддерживая антагонизмъ между легитимизмомъ и орлеанизмомъ, подрывала послѣднія надежды монархіи во Франціи.

Но отъ добровольной, можно сказать самовольной эмиграціи, нужно отличать эмиграцію вынужденную, вынужденную безнаказанной анархіей, озорствомъ толпы и мучительствомъ.

Одинъ примѣръ изъ многихъ. Въ своей усадьбѣ проживалъ бывшій морской капитанъ Гилленъ съ женой, двумя маленькими дѣтьми, сестрами и племянницами. Уже въ декабрѣ 1790 года сосѣдніе приходы произвели въ усадьбѣ поиски оружія и ничего не нашли. Директорія департамента запретила произвольные поиски. Несмотря на это въ іюнѣ слѣдующаго года триста человѣкъ національной гвардіи появились передъ усадьбой въ сопровожденіи трехъ деревенскихъ муниципалитетовъ. Гилленъ встрѣчаетъ толпу у дверей и требуетъ предъявленія предписаннаго закономъ приказа о производствѣ осмотра. Такого приказа нѣтъ. Во время переговоровъ нѣкто Розье, бывшій солдатомъ и два раза дезертировавшій, а нынѣ командующій національной гвардіей, хватаетъ Гиллена за шиворотъ. Тотъ обороняется, грозитъ Розье пистолетомъ, вырывается и запираетъ за собою дверь. Немедленно начинаютъ бить въ набатъ: 80 общинъ поднимаются на усадьбу, 2.000 человѣкъ окружаютъ ее. Жена Гиллена упрашиваетъ толпу, чтобы осмотръ дома былъ порученъ депутаціи. Депутація ничего не находитъ; но толпа, разъяренная напраснымъ ожиданіемъ, начинаетъ стрѣлять въ окна дома. Жена Гиллена снова выходитъ съ двумя дѣтьми и умоляетъ муниципалитеты, чтобы они приказали толпѣ разойтись. Но они ее самое задерживаютъ. Между тѣмъ толпа врывается въ домъ, разграбляетъ его и зажигаетъ. Пламя охватываетъ Гиллена, укрывшагося въ башнѣ. Стоявшіе тутъ приглашаютъ его спуститься, отвѣчаютъ за его жизнь. Но какъ только онъ появляется, толпа бросается на шестидесятилѣтняго старика.

Кричатъ, что «его надо убить, что у него государственной пожизненной ренты на 30.000 франковъ; его смерть будетъ выгодна для народа» — и его заживо раздираютъ на куски; его голову носятъ на шестѣ и части его тѣла разсылаютъ по окрестнымъ селеніямъ и, что уже выходитъ за предѣлы всякаго вѣроятія, если бы не было засвидѣтельствовано офиціальнымъ дознаніемъ — нашлись охотники одинъ изъ этихъ кусковъ изжарить и обгладывать кости.

Сообщая объ этомъ Національному собранію, директорія департамента пишетъ: «Вамъ остается одержать еще одну побѣду — добиться повиновенія и подчиненія народа закону». — «Наивность это, или иронія?» — спрашиваетъ Тэнъ.

Что же оставалось людямъ, которымъ грозила такая судьба, какъ не эмигрировать?

«Кто безпристрастно разсмотритъ единственную и истинную причину эмиграціи, тотъ найдетъ ее въ анархіи», — писалъ по этому поводу въ своей газетѣ разумный и талантливый швейцарецъ Малле-Дюпанъ.

«Какъ! Двадцать тысячъ семействъ, безусловно чуждыхъ интригамъ Кобленца и ихъ сборищамъ, двадцать тысячъ семействъ, разсѣянныхъ по лицу Европы яростью клубовъ, преступленіями экспропріаторовъ, постояннымъ отсутствіемъ безопасности, тупымъ и трусливымъ бездѣйствіемъ омертвѣлыхъ властей, разграбленіемъ собственности, надменностью шайки тирановъ, голодныхъ босяковъ, убійствами и пожарами, низкимъ раболѣпіемъ молчащихъ министровъ, всѣми бичами революціи! Двадцать тысячъ семействъ, ввергнутыхъ въ полное отчаяніе, женщины, старики должны быть зрителями того, какъ ихъ наслѣдіе становится добычей національнаго мотовства! Какъ! г-жа Гилленъ, принужденная съ ужасомъ бѣжать изъ земли, гдѣ чудовища сожгли ея домъ, убили и пожрали ея мужа и безнаказанно живутъ по сосѣдству, г-жа Гилленъ должна быть свидѣтельницей конфискаціи ея имущества въ пользу общинъ, которымъ она обязана всѣми этими бѣдствіями!» — восклицалъ Малле-Дюпанъ по поводу жестокаго закона, посредствомъ котораго Національное собраніе утроило налоги на имущества эмигрантовъ и предписало тройной вычетъ изъ ихъ рентъ и поступленій.

Между доказательствами, приводимыми Тэномъ въ пользу своего мнѣнія, что французское дворянство часто бывало вынуждено эмигрировать, заслуживаетъ особеннаго вниманія тотъ фактъ, что при первомъ извѣстіи объ обнародованіи новой конституціи въ 1791 году эмигранты начали возвращаться такими толпами, что, напримѣръ въ Труа, въ теченіе — нѣсколькихъ дней не хватало почтовыхъ лошадей для возвращавшихся изъ заграницы. Но усилившаяся при Законодательномъ собраніи анархія вызвала новую эмиграцію.

Тэнъ говоритъ, что самодержавная демократія поступила съ дворянствомъ, какъ Людовикъ XIV — съ протестантами. Въ обоихъ случаяхъ угнетаемые представляли собою отборную часть общества (unе élite). Въ обоихъ случаяхъ ихъ принуждали покинуть отечество и карали за эмиграцію. Въ обоихъ случаяхъ кончили тѣмъ, что конфисковали ихъ имущество и казнили тѣхъ, кто давалъ имъ пристанище. Въ обоихъ случаяхъ ихъ довели систематическимъ преслѣдованіемъ до мятежа, и новый демократическій фанатизмъ не уступалъ прежнему — клерикальному. Когда въ первые мѣсяцы Законодательнаго собранія усилилась эмиграція, одинъ депутатъ воскликнулъ, торжествуя: «Тѣмъ лучше, Франція очищается». Такимъ образомъ, подобно тому, какъ духовная аристократія была нѣкогда истреблена во имя однообразія вѣры, такъ во время революціи общественная аристократія, была скошена во имя равенства и въ другой разъ абсолютный принципъ вонзалъ свое лезвіе въ живое общество.

Но революціонное правительство подъ вліяніемъ своего доктринерства совершило еще другую политическую ошибку, еще болѣе роковымъ образомъ отразившуюся на дальнѣйшей судьбѣ французскаго народа. Оно положило начало глубокому разладу между французскимъ народомъ и его духовенствомъ. Никогда еще это духовенство послѣ XV вѣка не было такъ проникнуто національнымъ духомъ, какъ въ началѣ революціи, особенно сельское духовенство, выходившее изъ крестьянскаго сословія. Но Національное собраніе само создало то препятствіе, которое не дозволило большинству духовенства, желавшему сохранить вѣрность своей церкви, стать на сторону новаго порядка. Тѣмъ не менѣе это большинство переносило свое тяжелое положеніе съ великодушіемъ и смиреніемъ, и не оппозиція духовенства, а деспотизмъ и произволъ новыхъ демократическихъ властей, — а съ другой стороны — фанатизмъ, корысть и подозрительность народной массы вызвали такое гоненіе противъ духовенства, которое напоминаетъ времена христіанскаго мученичества. Интересно изображеніе у Тэна тѣхъ внутреннихъ противорѣчій, которыя въ то время переживали французскіе крестьяне и которыя становились новой причиной смутъ и гоненій противъ священниковъ. Крестьяне успѣли въ теченіе 1791 года накупить церковныхъ имуществъ на 1.346 милліоновъ франковъ, и имъ помогли при этомъ отсрочки платежей, допущенныя Національнымъ собраніемъ, и пониженіе ассигнацій, Но когда произошла схизма въ средѣ духовенства и тысячи священниковъ, не хотѣвшихъ присягнуть новой конституціи изъ-за включеннаго въ нее церковнаго устава, лишились своихъ мѣстъ, — религіозная совѣсть крестьянъ взволновалась. Крестьянинъ не хочетъ обращаться къ новому присягнувшему священнику, который введенъ жандармомъ во владѣніе приходомъ. Кредитъ этихъ признанныхъ закономъ священниковъ ежедневно падаетъ подобно ассигнаціямъ, и вотъ причина народныхъ волненій во многихъ департаментахъ и глухой вражды противъ новыхъ порядковъ, вражды, которую господствующая партія приписываетъ интригамъ духовенства. Крестьянинъ вѣритъ, что дѣйствительны только тѣ требы, которыя совершались его прежнимъ священникомъ; онъ, а еще болѣе его семья, привыкли причащаться къ пасхѣ - эту расплату съ совѣстью нельзя отсрочить подобно денежной расплатѣ — и вотъ крестьянинъ отыскиваетъ своего прежняго священника, и когда тотъ отказываетъ ему изъ послушанія закону, крестьянинъ старается силой вынудить отпущеніе своихъ грѣховъ, какъ онъ вынудилъ у сеньёра квитанціи по своимъ денежнымъ обязательствамъ.

Но схизма приводитъ еще другимъ путемъ къ смутамъ террористическаго характера. Если въ нѣкоторыхъ мѣстностяхъ и даже въ цѣлыхъ департаментахъ, въ Бретани, Вандеѣ, въ Эльзасѣ населеніе стоитъ за прежнихъ священниковъ, то большинство общинъ, наоборотъ, относится со злобою къ людямъ, которые брезгаютъ новой конституціей. Они враги народа, измѣнники — не только священники, отказавшіеся отъ присяги, но и всѣ тѣ, кто остается имъ вѣрнымъ. Отсюда самыя дикія насилія противъ нихъ. Изъ Кана, напр., часть національной гвардіи выступаетъ съ заряженными ружьями и пушками противъ сосѣдней общины Верзонъ, потому что тамъ служитъ обѣдню неприсягнувшій священникъ и изъ Кана многіе посѣщаютъ его обѣдню. Слѣдовательно Верзонъ гнѣздо контръ- революціонеровъ. И вотъ толпа изъ Кана врывается въ дома, забираетъ 15 человѣкъ, заподозрѣнныхъ въ ортодоксіи, между ними женщины и дѣвушки, обрѣзываетъ имъ волосы, бьетъ ихъ прикладомъ и, привязавъ къ пушкѣ, ведетъ въ Канъ. При этомъ, конечно, въ домахъ все перебито и переломано; бочки вина разбиты, бѣлье, деньги и посуда раскрадены. Въ Ліонѣ, въ день пасхи, въ 6 часовъ утра толпа, запасшаяся кнутами, нападаетъ на выходящихъ отъ обѣдни женщинъ, повергаетъ ихъ на земь, рветъ съ нихъ одежду и бросаетъ ихъ окровавленными, полумертвыми. — Этотъ способъ потѣшаться до такой степени входитъ въ моду, что даже въ Парижѣ дамы, посѣщающія ортодоксальную мессу, принимаютъ особыя предосторожности. Образуются шайки изъ хулигановъ и заклейменныхъ рецидивистовъ, величающія себя «исполнительной властью и врывающіяся въ дома гражданъ заподозрѣнныхъ въ «антигражданскомъ настроеніи», въ нихъ все расхищаютъ и хорошо еще, если пощадятъ жизнь хозяина,

Мало-по-малу злоба противъ неприсягающихъ священниковъ становится заразительной, охватываетъ все населеніе цѣлыхъ департаментовъ, становится національнымъ вопросомъ. Въ простолюдинѣ просыпается закоренѣлый фанатизмъ. Онъ хочетъ принудить къ присягѣ уклоняющихся отъ нея, закрыть ихъ часовни, привести всю волость или округу къ однообразію въ вѣрѣ. То, къ чему стремилась въ XVI и въ XVII вѣкахъ абсолютная королевская власть съ помощью драгонадъ, становится цѣлью дикой толпы, которая сама прикладываетъ къ дѣлу руки, не забывая своей выгоды, ибо она не хочетъ даромъ работать на народъ и, какъ потомъ сентябрьскіе убійцы, требуетъ и сама захватываетъ свою мзду.

Таковы были практическіе плоды конституціи, выработанной Учредительнымъ собраніемъ, начавшимъ свою дѣятельность при такихъ ликованіяхъ и общихъ надеждахъ.

Между тѣмъ наступилъ конецъ этой дѣятельности. Въ виду бунта на Марсовомъ полѣ 17 іюля Собраніе опомнилось и рѣшилось исправить конституцію, усилить въ ней правительственную власть. Но было поздно. Собраніе утомилось, утратило авторитетъ и правые, вѣрные своей близорукой политикѣ, вмѣсто того, чтобы поддержать образумившихся радикаловъ, мѣшали исправленію конституціи, имъ ненавистной. Собранію пришлось ограничиться при пересмотрѣ самыми незначительными поправками. 14 сентября 1791 года король прибылъ въ Собраніе, чтобы лично заявить о принятіи имъ навязанной ему конституціи. Самая обстановка этой знаменательной исторической сцены обнаружила всю несостоятельность и внутреннюю ложь этой несообразной политической затѣи — конституціи, представлявшей какую-то нескладную амальгаму монархіи и народовластія (démocratie royale). При входѣ короля Собраніе поднялось съ мѣстъ, но привѣтствовало его молчаніемъ. Престола не было, а налѣво отъ президентскаго было поставлено другое кресло для короля. Людовикъ при видѣ кресла смутился, однако, началъ произносить, стоя, формулу присяги; но замѣтивъ, что депутаты сѣли, поблѣднѣлъ и, сидя, закончилъ свою присягу. Собраніе привѣтствовало его кликомъ vive le roi, а президентъ собранія поздравилъ его съ прекраснѣйшей короной на цѣломъ свѣтѣ, подносимой ему любовью и довѣріемъ французовъ и обезпеченной тѣмъ, что Франція всегда будетъ нуждаться въ наслѣдственной монархіи{48}.

Одновременно съ этимъ на площадяхъ Парижа провозглашалась конституція и толпа плясала вокругъ «древа свободы», украшеннаго трехцвѣтными знаменами.

12 Провозглашеніе конституціи на площади «Рынка невинныхъ» (Marché des Innocents). 14 сентября 1791 г.

Французская революція вступила во вторую свою фазу!

Заканчивая первый томъ своей исторіи революціи, Тэнъ слѣдующимъ сравненіемъ характеризуетъ эти двѣ ея фазы. Есть одна странная болѣзнь, встрѣчающаяся обыкновенно въ бѣдныхъ кварталахъ. Какой - нибудь рабочій, надорванный трудомъ и плохо питаемый, начинаетъ пить; всякій день онъ напивается сильнѣе и болѣе крѣпкими напитками. Черезъ нѣсколько лѣтъ вся его нервная система, уже ослабленная постомъ и чрезмѣрно возбужденная, приходитъ въ совершенное разстройство. Наступаетъ, наконецъ, часъ, когда мозгъ, пораженный внезапнымъ ударомъ, не въ состояніи болѣе приводить въ движеніе мускульный механизмъ; тщетно повелѣваетъ онъ, — его не слушаютъ; каждый членъ, каждый суставъ, каждый мускулъ, дѣйствуя отдѣльно и за себя, конвульсивно содрогается безсвязными движеніями. Между тѣмъ, человѣкъ веселъ; онъ считаетъ себя милліонеромъ, королемъ, онъ воображаетъ себя всѣми любимымъ и почитаемымъ; онъ не чувствуетъ того зла, какое причиняетъ себѣ, не понимаетъ совѣтовъ, которые ему даютъ, онъ отвергаетъ предлагаемыя лекарства, онъ кричитъ и поетъ цѣлые дни, а главное — пьетъ болѣе, чѣмъ когда-либо. Подъ конецъ лицо его омрачается, глаза наливаются кровью. Сіяющія видѣнія уступили мѣсто чудовищнымъ и чернымъ призракамъ; онъ видитъ кругомъ себя лишь угрожающія лица измѣнниковъ, которые прячутся, чтобъ неожиданно наброситься на него, убійцъ, поднимающихъ руку, чтобъ его зарѣзать, палачей, которые готовятъ для него разныя, пытки, и ему чудится, что онъ ходитъ въ лужѣ крови. Тогда онъ бросается на другихъ и чтобъ не быть убитымъ, онъ самъ убиваетъ. Нѣтъ человѣка страшнѣе его, потому что самый бредъ его поддерживаетъ; его сила неимовѣрна, его движенія неожиданны, и онъ, не чувствуя того, выноситъ такія лишенія и поврежденія, отъ которыхъ бы погибъ здоровый человѣкъ. Такъ и Франція, изнуренная голодомъ при монархіи, опьяненная дурнымъ хмелемъ — Общественнаго договора — и множествомъ другихъ горячительныхъ и поддѣльныхъ напитковъ, внезапно поражена параличомъ мозга... Переживши періодъ восторженнаго бреда, она теперь вступаетъ въ періодъ бреда мрачнаго. И вотъ она готова все совершить, все претерпѣть, — готова на неслыханные подвиги и отвратительныя звѣрства, какъ скоро ея руководители, заблуждающіеся вмѣстѣ съ ней, укажутъ ей врага или преграду ея ярости».

Кто удивится этому сравненію, тотъ пусть прочтетъ у самого Тэна страницу за страницей описаніе тѣхъ буйствъ и звѣрствъ, которыя нанизаны въ его разсказѣ, и пусть приметъ во вниманіе, что Тэнъ воспользовался лишь малой долей того, что находилъ въ своихъ источникахъ.

Но дѣло не въ вышеприведенной метафорѣ, а въ томъ новомъ свѣтѣ, который Тэнъ внесъ въ исторію революціи съ помощью историческихъ данныхъ, почерпнутыхъ имъ впервые изъ пожелтѣвшихъ листовъ, сохранившихъ на себѣ отраженіе пережитыхъ страданій. Дѣло въ неотразимомъ выводѣ, который сдѣлалъ Тэнъ изъ собранныхъ и сгруппированныхъ имъ фактовъ. Пока въ Національномъ собраніи раздавались краснорѣчивыя пренія и его комиссіи прилагали новые культурные принципы къ гражданскому законодательству, страна впадала въ полное варварство. Ученые механики, призванные къ обновленію стараго государственнаго механизма, только развинтили его и Франція впала въ то естественное состояніе, которое Гоббсъ опредѣлялъ войною всѣхъ противъ каждаго. Свобода обратилась въ анархію, а анархія всегда заключаетъ въ себѣ терроръ. Такъ было и во Франціи. Но сначала это былъ терроръ неорганизованный, — терроръ грубыхъ страстей и дикихъ инстинктовъ массы. А изъ него мало-по-малу выработался терроръ организованный, систематическій. Этотъ процессъ изображенъ Тэномъ въ слѣдующемъ томѣ, озаглавленномъ у него вторымъ томомъ революціи.