Французская революція 1789-95 г. въ освѣщеніи И. Тэна.

Якобинцы въ исторической перспективѣ

Неутомимый защитникъ Тэна отъ несправедливыхъ судей, Кошенъ, внесъ въ исторію Тэна важное дополненіе, заслуживающее большого вниманія. Онъ начинаетъ съ того, что даетъ прекрасную оцѣнку научной заслуги Тэна: «Онъ первый высвободилъ изъ архивныхъ вороховъ и монографій и выставилъ въ полномъ освѣщеніи тайну революціонной эпохи — появленіе, побѣду и владычество якобинцевъ (la nation Jacobine), или «философовъ», «санкюлотовъ», «патріотовъ», все равно, какъ бы ни назвать этотъ «политическій народъ», который представляетъ собою ни заговоръ, ни партію, ни лучшихъ людей, ни большинство, ни, собственно говоря, даже секту».

Тэнъ отдался изученію общества якобинцевъ — этой странной «малой общины» (Petite Cité), которая возникаетъ среди большой, ростетъ, наконецъ преобладаетъ надъ нею, не имѣя ничего общаго ни съ нравами, ни съ законами, ни съ интересами, ни съ вѣрованіями этой «большой общины». Тэнъ слѣдитъ шагъ за шагомъ за этимъ «малымъ народомъ», повѣствуетъ о его первыхъ вооруженныхъ выступленіяхъ весной 1789, о его первыхъ сраженіяхъ 14 іюля, 6 октября, о его побѣдѣ надъ королемъ, о подчиненіи имъ себѣ Національнаго собранія, потомъ о его непрерывающихся усиліяхъ ослабить и поработить общественное мнѣніе, «большой народъ», сбитый съ толку, систематически разъединяемый и насильно удерживаемый въ этомъ состояніи разложенія конституціей 1791 года, громадной махиной, построенной по отвлеченной системѣ, тормозящей всякое нормальное правительственное дѣйствіе, не будучи въ состоянія самой дѣйствовать.

Выставленный такимъ образомъ на показъ, на дневномъ свѣтѣ, безъ маски, которой онъ прежде никогда не снималъ, этотъ «малый народъ» — самое странное изъ явленій. У него свой образъ, свой языкъ, даже свой костюмъ, свой культъ, свои кумиры, свои политическіе нравы, все это своеобразно — безъ всякой аналогіи съ чѣмъ либо испытаннымъ въ исторіи человѣчества. Тэнъ наблюдаетъ и все отмѣчаетъ съ точностью и удивленіемъ путешественника, попавшаго на невѣдомый островъ. «Онъ намъ представилъ на-яву этотъ «малый народъ», т. е. сдѣлалъ то, чего еще никто до него не сумѣлъ сдѣлать, — одни потому, что не подошли къ нему близко, другіе по недостатку общаго взгляда; и вотъ почему его книга была откровеніемъ и знаменуетъ собою великій этапъ въ исторіи революціи».

Какимъ же образомъ возникъ этотъ обособившійся отъ народа — и осѣдлавшій его petit peuple? Тэнъ искалъ объясненія въ области психологіи: онъ разлагалъ типъ якобинца на психическіе элементы, входившіе въ его составъ, конечно, принимая во вниманіе и среду и обстоятельства времени, благопріятствовавшія назрѣванію даннаго типа. Кошенъ возражаетъ противъ этого способа объясненія. Онъ ссылается на авторитетъ ученаго соціолога Дюркгейма, который осуждаетъ психологическую школу за то, что она въ дѣлѣ соціальныхъ явленій придаетъ слишкомъ большое значеніе психическимъ моментамъ — намѣреніямъ и недостаточное — положенію (situations). «Наши соціологи, говоритъ Дюркгеймъ, сводятъ крупныя соціальныя явленія къ индивидуальнымъ инстинктамъ». Кошенъ приводитъ въ примѣръ Тэна, утверждавшаго, что во всякомъ отвлеченномъ мечтателѣ дремлетъ Маратъ, и всѣ молодые люди въ 18-лѣтнемъ возрастѣ — якобинцы, какъ будто существуетъ естественная градація отъ резонерства гимназиста или отъ галлюцинацій стараго маніаки къ страшному и чудовищному фанатизму политическаго убійцы. Психологи, говоритъ далѣе Дюркгеймъ, часто принимаютъ слѣдствіе за причину въ своихъ объясненіяхъ соціальныхъ явленій — тогда какъ дѣло обстоитъ совсѣмъ не такъ — дѣйствіе предшествуетъ, вызываемое несознательными причинами, за этимъ слѣдуетъ разсужденіе, чтобы оправдать дѣйствіе. Кошенъ сводитъ эту ошибку психологовъ къ тому же заблужденію, состоящему въ томъ, что мы оказываемъ слишкомъ много чести индивидуалъ ной испорченности, приписывая ей неслыханныя дѣйствія и извращенныя чувства, коренящіяся въ причинахъ, гораздо болѣе глубокихъ и мощныхъ.

Кошенъ находитъ корни якобинства въ «обществахъ» и кружкахъ «философовъ» — (интеллигентовъ), возникшихъ на идейной почвѣ «чистаго народовластія» и затѣмъ размножившихся при наступленіи анархіи, т. е. осуществленіи народовластія. Господство «интеллигентскихъ», «патріотическихъ», «народныхъ» клубовъ или кружковъ является неизбѣжнымъ слѣдствіемъ народовластія. Въ противоположность монархическому или конституціонному образу правленія, въ чистой демократіи народъ непосредственно удерживаетъ за собою власть; такой демократіи неизвѣстно раздѣленіе властей, поэтому неизвѣстны какія либо сдержки. Но народъ не можетъ самъ заниматься подробностями управленія; поэтому въ чистой демократіи сохраняются старыя формы народныхъ представителей и администраторовъ. Тѣмъ болѣе, однако, народу приходится держать ухо востро, не выпускать изъ рукъ власти надъ ними, смѣнять ихъ по своему усмотрѣнію.

Водвореніе новой власти несетъ съ собою безграничное право народа надъ жизнью и имуществомъ, сочетаніе всѣхъ полномочій въ однѣхъ рукахъ. Поэтому нѣтъ такихъ законовъ, такихъ принциповъ, которые можно бы было противопоставить постановленіямъ новыхъ властелиновъ. Отсюда точный смыслъ эпитета «революціонный», — «магическаго слова», по выраженію Малле дю Пана. Революціоннымъ называется всякое дѣйствіе, всякое постановленіе, непосредственно исходящія отъ властелина — они ipso facto выше всякаго закона, всякой справедливости, всякой принятой морали.

Такимъ образомъ издаются «революціонные законы», нарушающіе основныя правила юриспруденціи, напр, имѣющіе обратную силу дѣйствія, пренебрегающіе самыми элементарными правами и гарантіями свободы; происходятъ убійства «революціонныя» и этимъ самымъ узаконенныя. Формируются арміи революціонныя, уполномоченныя врываться къ частнымъ людямъ, брать у нихъ и дѣлать съ ними, что имъ угодно; возникаетъ полиція революціонная, вскрывающая письма, платящая за доносы и обязывающая къ нимъ; ведутся войны революціонныя, пренебрегающія международнымъ правомъ; вводится правосудіе революціонное, обходящееся безъ свидѣтелей, безъ защитника, безъ слѣдствія, безъ апелляціи! Къ чему все это? Народъ судитъ, или по крайней мѣрѣ слѣдитъ за судьями. Поэтому все въ порядкѣ. Вначалѣ властелинъ дѣйствуетъ собственноручно. Но послѣ сентябрьскихъ убійствъ онъ ставитъ на это дѣло своихъ доверенных!. Таковъ, по мысли Дантона, смыслъ (la raison d’être) революціоннаго трибунала, имъ же созданнаго. Поэтому чистое народовластіе не можетъ обойтись безъ мѣстныхъ или народныхъ обществъ (sociétés populaires первой революціи). Они представляютъ собою «глазъ народа». Ихъ призваніе надзоръ надъ всѣми въ интересахъ народа. Съ самаго начала народныя общества были надсмотрщиками за властями и за самимъ правительствомъ: въ этомъ надзорѣ и состоитъ свобода; ибо народъ, не имѣя возможности постоянно собираться въ общія собранія, разсѣялся по отдѣльнымъ обществамъ, чтобъ не спускать глазъ съ уполномоченныхъ. Вотъ въ чемъ заключается сущность (le caractère constitutif) народныхъ обществъ. Съ этой точки зрѣнія члены якобинскихъ обществъ отождествляли себя съ народомъ. «Верховный властелинъ (le souverain) непосредственно проявляется въ «народныхъ обществахъ», заявляютъ ліонскіе якобинцы! Имъ вторятъ парижскіе: «Нападать на васъ значитъ нападать на самый народъ». Съ этой точки зрѣнія, т. е. съ якобинской, правъ Оларъ, утверждая, что якобинская организація была организаціей не партіи, а самой революціонной Франціи. Въ этомъ смыслѣ съ нимъ соглашается Кошенъ. Кто хочетъ прямой власти народа, чистой демократіи, тотъ хочетъ сѣти народныхъ, т. е. интеллигентскихъ — обществъ надъ народомъ.

Но тутъ же и источникъ террора. Пользуясь полновластіемъ верховнаго народа, невѣдующаго ни раздѣленія властей, ни конституціонныхъ гарантій, олицетворяющаго въ себѣ живой законъ, справедливость и свободу, агенты народа не могутъ не быть террористами, не могутъ не видѣть въ террорѣ постояннаго, нормальнаго порядка управленія. При такихъ условіяхъ терроръ въ порядкѣ вещей: его появленіе нѣтъ нужды объяснять какими либо обстоятельствами — войной съ иноземцами. Историческія обстоятельства (les circonstances), справедливо замѣчаетъ Кошенъ, могутъ служить къ объясненію какого-нибудь событія, какого-нибудь случая, но ни догмы, ни вѣры, ни новой морали. «Въ этой догмѣ, въ этой вѣрѣ, въ этой новой морали заключается источникъ террора».

Между этими приказчиками народа и самимъ народомъ, именемъ котораго они властвуютъ, цѣлая бездна. Это особенно бросается въ глаза при разсмотрѣніи новой морали. Мораль якобинцевъ, ихъ vertu — самая узкая, эгоистическая партійная мораль, т. е. полная противоположность обиходной человѣческой морали. Это провозглашено и подкрѣплено самимъ жрецомъ якобинской морали — Робеспьеромъ: «Эти негодяи, восклицаетъ съ негодованіемъ Робеспьеръ, видятъ въ дворянахъ лишь мирныхъ земледѣльцевъ, добрыхъ супруговъ, не справляясь о томъ, друзья ли они справедливости и народа»: Съ этой точки зрѣнія, частная добродѣтель ничего не стоитъ, если она не сопровождается якобинскимъ правовѣріемъ. А съ другой стороны, какъ удостовѣряетъ якобинецъ Бернаръ де Сентъ, «тамъ нѣтъ преступленія, гдѣ есть любовь къ республикѣ (якобинской)». — «Кто не состоитъ якобинцемъ», поясняетъ въ свою очередь якобинецъ Лано, «не можетъ быть вполнѣ мораленъ».

И вотъ тотчасъ послѣ термидора съ трибуны Конвента провозглашается старая мораль устами Тальена, низвергнувшаго Робеспьера. «Какое мнѣ до того дѣло, что это дворянинъ, если онъ прекраснаго поведенія; и какое значеніе имѣетъ для меня званіе плебея, если онъ мошенникъ?»

Помимо партійной морали у якобинцевъ былъ еще иной источникъ террора. Они составляли незначительное меньшинство среди французскаго народа. Кошенъ удачно сравниваетъ ихъ съ лилипутами, которымъ удалось связать заснувшаго Гюли- вера; но онъ ежеминутно можетъ проснуться и разорвать путы. Якобинцы постоянно въ тревогѣ и постоянно тревожатъ общественное мнѣніе и народъ своими опасеніями и слухами о заговорахъ. «Тревожное состояніе вообще» — въ ихъ глазахъ признакъ патріотизма. «Хорошій патріотъ — человѣкъ по существу безпокойный; всякій, кто успокоивается — подозрителенъ». Циркуляры якобинцевъ ничто иное, какъ крики «караулъ»! По степени встревоженности они судятъ о силѣ общественнаго духа. Поэтому тотчасъ послѣ термидора депутатъ Клозель упрекаетъ якобинцевъ съ трибуны Конвента въ постоянномъ возбужденіи общества: «въ этомъ собраніи есть люди, притворный патріотизмъ которыхъ всегда преувеличивалъ всѣ наши опасности».

Искренна ли тревога, притворна ли она, въ обоихъ случаяхъ она порождаетъ и постоянно поддерживаетъ идею «общественнаго спасенія (salut public) Эта идея не представляетъ собою исключительной особенности якобинцевъ. «Когда, замѣчаетъ Кошенъ, дѣйствія демократической власти достигаютъ извѣстной степени произвола и становятся гнетомъ, они всегда выставляются, какъ мѣры общей защиты, общественнаго спасенія. «Общественное спасеніе» — фикція, необходимая въ демократіи, какъ «божественное право въ порядкѣ монархическомъ». «Отказаться отъ аргумента общественнаго спасенія — значитъ отказаться отъ самой революціи. Фактическая тиранія подъ знаменемъ принципа свободы — въ этомъ вся революція. Отрекитесь отъ первой, тотчасъ прекратится послѣдняя. Поэтому первое условіе для спасенія революціи это истребленіе ея враговъ — «реакціонеровъ», «аристократовъ». А противъ враговъ революціонныхъ принциповъ не всѣ ли средства пригодны, до самаго забвенія этихъ принциповъ? Можно ли требовать справедливости для враговъ революціонной справедливости? Если въ 1794 году якобинцы завѣсили статуи Справедливости и Свободы, то не для того ли, чтобы лучше защищать эти божества отъ невѣрныхъ?

Вышеизложенныя мысли и соображенія Кошена являются важнымъ дополненіемъ къ вопросу о критикѣ Олара и Тэна, этихъ двухъ представителей старой — легендарной, и новой — научной исторіографіи французской революціи. Оларъ недаромъ офиціальный историкъ якобинства: онъ усвоилъ себѣ безъ критики точку зрѣнія якобинцевъ; его книга написана исключительно на основаніи ихъ спеціальныхъ документовъ, ихъ циркуляровъ, рѣчей ихъ ораторовъ и т. и. Подобно имъ онъ отождествляетъ ихъ съ французскимъ народомъ, подобно имъ онъ исполненъ патріотической тревоги и выдаетъ терроръ за средство общественнаго спасенія. Какъ правовѣрный якобинецъ, онъ не сочувствуетъ освѣщенію дѣятельности якобинцевъ съ помощью новыхъ матеріаловъ, почерпнутыхъ въ архивахъ и мемуарахъ, съ точки зрѣнія того, что онъ называетъ «частными интересами», съ точки зрѣнія жертвъ, т. е. управляемыхъ, съ примѣненіемъ къ исторіи якобинцевъ статистики, психологіи и соціологіи. Но какъ попытка Олара подорвать ученый авторитетъ Тэна послужила только къ большему упроченію его, такъ и его реабилитація якобинцевъ содѣйствуетъ только оправданію пріемовъ Тэна. Лишь такими пріемами можно было пошатнуть вѣковую легенду якобинскихъ патріотовъ.

Критическія замѣчанія Кошена конечно не пошатнутъ значенія психологіи якобинцевъ у Тэна, но мы считаемъ приведенныя замѣчанія весьма важнымъ дополненіемъ къ объясненію происхожденія и роли якобинцевъ. Мало того, важность этихъ замѣчаній выходитъ за предѣлы революціонной исторіографіи. Въ нихъ заключается историческій урокъ, что якобинство, т. е. организація кружковъ или комитетовъ, захватывающихъ власть надъ общественнымъ мнѣніемъ, а въ моментъ политической анархіи и власть надъ самимъ народомъ — неизбѣжное слѣдствіе принципа непосредственнаго народовластія, и тѣмъ болѣе его, хотя бы временнаго осуществленія; что владычество такой организаціи неминуемо должно повести къ террору. Что урокъ этотъ имѣетъ для насъ не теоретическое только, но и жизненное значеніе, объ этомъ свидѣтельствуетъ пережитая нами смута. Она была подготовлена «освобожденскими кружками» гораздо болѣе, чѣмъ французская революція, и террористическій характеръ этихъ кружковъ проявился съ самаго начала, т. е. гораздо раньше, чѣмъ въ эпоху французской революціи. Кто въ этомъ сомнѣвается, тотъ пусть познакомится съ стенографическими отчетами первой Государственной Думы. «Терроръ, говоритъ Кошенъ, т. е. тиранія во имя свободы и народнаго блага, возникаетъ въ особомъ мірѣ, въ мірѣ интеллигентскихъ кружковъ (sociétés de pensée), ложъ, клубовъ, народныхъ обществъ, гдѣ занимаются политикой, стоя далеко отъ дѣлъ, куда не входитъ реальная жизнь съ ея опытомъ и вѣрованіями, интересами и обязанностями. Зародышъ террора нужно искать не въ Римѣ, не въ Спартѣ, а тамъ, гдѣ два десятка людей собираются въ опредѣленные сроки съ предсѣдателями, секретарями, корреспондентами и филіаціями, чтобы разсуждать и голосовать «по принципу объ общественномъ благѣ». Всему тому мы были недавно свидѣтелями. Этому опытному наблюдателю съ береговъ Сены вторитъ слабый голосъ несчастной жертвы кружковщины «Iоськи»{69}, попавшаго съ гимназической скамьи на берега Енисея. Тамъ, вспоминая о своей дряхлой бабушкѣ, его воспитавшей и принесшей ему на дорогу послѣдніе гроши, онъ позналъ суету соблазнившей его доктрины и сталъ доказывать своимъ товарищамъ, что общественное благо, которымъ они хотѣли облагодѣтельствовать русскій народъ, въ сущности «чистый деспотизмъ». На самомъ дѣлѣ, догма общественнаго блага въ революціонныхъ кружкахъ лишь принципъ деспотизма, деспотически овладѣвающій своими адептами и дѣлающій ихъ способными только на проявленія деспотизма и террора.

* * *

Но возвратимся теперь къ Тэну.

Созданіе якобинскаго типа было давно задумано Тэномъ и представляетъ собою краеугольный камень его исторіи революціи. Установленіе этого типа чрезвычайно содѣйствовало концентраціи эффектовъ (convergence des effets), которой Тэнъ придаетъ такое значеніе въ своей художественной теоріи. Но обратная сторона этого пріема заключается въ томъ, что онъ стушевываетъ различіе оттѣнковъ и разновидностей среди якобинцевъ.

Среди нихъ нужно прежде всего отмѣтить якобинцевъ отъ страха, людей, которые, не будучи отъ природы дурными (méchants), считали нужнымъ «поддерживать съ шумомъ и трескомъ» якобинскую политику. «Недовѣряя другъ другу», говоритъ о нихъ современный наблюдатель, «заглушивъ у себя голосъ совѣсти и думая только о своемъ самосохраненіи, эти люди сами по себѣ не изобрѣли бы зла и преслѣдованія, но они никогда не оказывали ему ни малѣйшаго сопротивленія, фактическаго или моральнаго и были готовы на все изъ-за страха»{70}).

Далѣе Тэнъ, какъ извѣстно, не выдѣлилъ изъ якобинцевъ людей другого закала, — людей, которые ихъ ненавидѣли и презирали, и боролись съ ними на жизнь и смерть. По своему революціонному паѳосу, по своей ненависти къ памяти и ко всѣмъ представителямъ «стараго порядка», по своей страсти къ риторической декламаціи противъ «тирановъ» и къ идеализаціи народа, жирондинцы шли сначала рука объ руку съ якобинцами, но сентябрьскія убійства раскрыли глубокую пропасть между ними. Жирондинцы восторженно кадили принципу равенства, но болѣе всего дорожили свободою; поэтому они, искренно увлекаясь народовластіемъ, желали соединить съ нимъ свободу и домечтались до федерализма во внутреннемъ строѣ и до космополитизма въ иностранной политикѣ. На этомъ пути они должны были столкнуться съ якобинцами.

Но и среди самихъ якобинцевъ «господствующій типъ» проявляется въ весьма существенныхъ разновидностяхъ. Основныя черты якобинства — «тиранія и терроръ во имя демократіи» — встрѣчаются у якобинцевъ въ весьма различной дозѣ и соединяются съ весьма различными темпераментами. Отсюда происходятъ въ ихъ средѣ, какъ въ химическихъ сочетаніяхъ, качественно различные продукты и индивидуальныя видоизмѣненія общей основы. У однихъ якобинство есть революціонный пароксизмъ, проходящій и уступающій мѣсто такой же сильной реакціи: это преимущественно натуры впечатлительныя, отъ благородныхъ порывовъ и фразъ легко приходившія въ негодованіе, но неспособныя къ систематической злобѣ. Таковъ былъ Камиль Демулэнъ. Въ началѣ революціи онъ заслужилъ кличку «прокурора фонаря»; онъ травилъ толпу на Бастилію и на дворянскіе замки, гдѣ, для него, тогда гнѣздилась тиранія. Четыре года спустя, онъ съ такимъ же жаромъ ополчился противъ террористовъ и клеймилъ ихъ красками, заимствованными изъ классическаго изображенія Тиберіевъ и Домиціановъ. Когда тюрьмы были переполнены по закону «о подозрительныхъ», онъ писалъ подъ ножомъ у Робеспьера: «Нѣтъ! свобода, эта сошедшая съ неба свобода, не оперная нимфа, не красный колпакъ, не грязная рубаха или рубище. Свобода — это счастье, это разумъ, это равенство, это справедливость. Хотите вы, чтобы я ее узналъ, чтобы я кинулся къ ея ногамъ, пролилъ свою кровь для нея? откройте дверь тюрьмы для двухъ-сотъ тысячъ гражданъ, которыхъ вы называете подозрительными... Изъ вашихъ враговъ среди васъ остались лишь трусы и больные; храбрецы, молодцы эмигрировали или погибли въ Ліонѣ и въ Вандеѣ; остатокъ — не заслуживаетъ вашей злобы!»

Для другихъ терроръ — политическая мѣра, орудіе, средство для установленія новаго порядка вещей; для третьихъ, наконецъ, терроръ — принципъ, система, основа цѣлаго воззрѣнія на жизнь и на общество. Эти два вида якобинства, въ сочетаніи съ двумя различными темпераментами, создали двухъ главныхъ героевъ якобинской революціи, представителей двухъ теченій въ якобинствѣ, которыя долго боролись за преобладаніе. У Дантона политическое, такъ сказать, якобинство соединилось съ натурой грубоватой, энергичной, склонной къ наживѣ и къ эпикурейству и неразборчивой на средства, способной къ преступленію, но не жестокой. Его злоба прошла, когда «отечество», тождественное для него съ якобинскою республикой, было спасено, когда его хищническіе инстинкты были удовлетворены побѣдою и явилась возможность пожить и дать жить другимъ. Этотъ оппортунистъ якобинства нѣсколько разъ пытался остановиться и остановить приливающія волны террора, протянуть руку «умѣреннымъ» (жирондинцамъ), организовать правительство, войти въ сдѣлку «съ Европою» — но все это ни къ чему не повело; дать потоку иное направленіе было не легко, собственное его прошлое тяготѣло надъ Дантономъ. Жиронда отвергла его окровавленную руку; онъ не имѣлъ достаточно авторитета, а можетъ быть и выдержки, чтобы захватить въ свои руки власть; какъ и Мирабо, ему не удалось отъ роли народнаго трибуна и агитатора массъ перейти къ роли государственнаго человѣка; онъ былъ выброшенъ на мель потокомъ, противъ котораго дерзнулъ поплыть, заподозрѣнъ и загубленъ своими соперниками, террористами по принципу и фанатизму. Типическимъ представителемъ этого послѣдняго вида остался въ исторіи Робеспьеръ. Объ этомъ нельзя не пожалѣть не столько въ интересѣ исторической репутаціи якобинства, сколько въ интересѣ исторической правды, такъ какъ образъ Робеспьера даетъ одностороннее представленіе о якобинствѣ въ его цѣломъ, вноситъ туда субъективныя черты, обусловленныя темпераментомъ и натурою.

Въ лицѣ Робеспьера якобинская злоба слилась съ натурой завистливой и подозрительной, жестокой и робкой, а потому лицемѣрной, и произвела тотъ безпощадный и безсердечный фанатизмъ, который не задумывался ни передъ числомъ, ни передъ нравственнымъ качествомъ жертвъ, который возвелъ пролитіе крови, бездѣльное и безсрочное, въ государственный режимъ и моральный принципъ. Несмотря на бездарность свою въ роли государственнаго дѣятеля и на то, что онъ многимъ изъ своихъ соперниковъ уступалъ въ ораторской способности, — Робеспьеръ выдвинулся передъ другими и сталъ героемъ своего времени, потому что соединялъ въ себѣ тѣ пороки, которымъ это время наиболѣе поддавалось, и тѣ достоинства, которыми оно особенно дорожило. Въ эпоху болѣзненно развитого демократическаго чувства и среди партіи, опиравшейся на пролетаріатъ, Робеспьеръ явился монотоннымъ глашатаемъ моднаго, сентиментальнаго прославленія бѣдности и бѣдноты, при чемъ его собственный скромный образъ жизни, ни въ чемъ не измѣнившійся, несмотря на пріобрѣтенную власть, убѣждалъ всѣхъ въ томъ, что этотъ постоянный печальникъ о «несчастномъ народѣ» былъ самымъ искреннимъ его другомъ. Затѣмъ, въ эпоху сильно возбужденныхъ революціонныхъ страстей и страха реакціи и измѣны, Робеспьеръ явился неутомимымъ и неугомоннымъ всенароднымъ ябедникомъ. А ходъ событій былъ таковъ, что постоянно оправдывалъ въ глазахъ толпы безпрерывные доносы и клевету ея любимца: Робеспьеръ оказался пророкомъ не только относительно ненавистнаго толпѣ двора, но и всѣхъ кумировъ народа, его обманувшихъ: конституціоннаго генерала Лафайета, демократическихъ трибуновъ жиронды, республиканскаго генерала Дюмурье, наконецъ относительно якобинскаго Мирабо — Дантона — всѣ они, одинъ за другимъ, измѣняли народу, входили въ стачку съ его врагами. Насколько роль доносчика, ябедника, выслѣживающаго измѣнниковъ, соотвѣтствовала тогдашнему настроенію, доказываетъ популярность Марата, у котораго чутье «измѣнниковъ» доходило до галлюцинацій и изступленія психопата. Робеспьеръ облекъ этотъ дикій и слѣпой инстинктъ въ формулы прозорливой и неподкупной народной политики. Стращая народъ коварствомъ ложныхъ друзей и кознями заклятыхъ враговъ, «шпіонами Питта и Кобурга», Робеспьеръ искусно сплеталъ страхъ своего собственнаго запуганнаго воображенія съ тревогой народа, который не вѣрилъ въ свою побѣду и не довѣрялъ своимъ собственнымъ вождямъ. На почвѣ такого настроенія сложилась программа «общественнаго спасенія», съ ея двумя требованіями сосредоточенія власти и очищенія общества. Въ лицѣ Робеспьера оба эти требованія совпадали, и потому осуществленіе этой программы было залогомъ его конечнаго торжества и владычества. Его постоянный призывъ — «стереть съ лица земли (balayer) измѣнниковъ», очистить (épurer) правительство и администрацію, вытравить (purger) изъ арміи аристократизмъ, а изъ народнаго представительства сепаратизмъ, держать обнаженный мечъ закона надъ главою могущественныхъ заговорщиковъ и вѣроломныхъ генераловъ, — былъ для него крикомъ личнаго самосохраненія и сдѣлался лозунгомъ партіи, которая могла удержаться во власти лишь посредствомъ террора.

Онъ выступилъ въ революціи, поддавшейся атеизму и эпикуреизму, провозвѣстникомъ новаго религіознаго культа, который долженъ былъ обновить общество, охватить всего человѣка, преобразовать весь жизненный строй. Робеспьеръ, благоговѣвшій передъ Руссо, сдѣлался законодателемъ и іерофантомъ гражданской патріотической религіи. Въ ея установленіи заключалась вся его политическая мудрость; въ ней его реторика черпала лучшее свое вдохновеніе{71}; на ея идеалахъ зиждилась сила его доносовъ и обвиненій. Вѣра въ свое религіозное призваніе давала Робеспьеру то странное спокойствіе совѣсти, не смущавшейся никакими ужасами террора. «Отнимите у меня мою совѣсть, — восклицалъ онъ, — и я самый несчастный изъ людей!» Эта вѣра внушала ему ту прямолинейность, въ силу которой онъ считалъ себя въ правѣ осудить на казнь всякаго, кто отступалъ на нѣсколько шаговъ влѣво или вправо отъ его линіи правовѣрія (en déça ou au delà de la vérité). Но по мѣрѣ того, какъ въ «гражданской религіи» улетучивался догматическій элементъ, ея правовѣріе отождествлялось съ соблюденіемъ кодекса гражданской морали. Уже Руссо замѣнилъ понятіе еретика и грѣшника понятіемъ дурного гражданина, эгоиста (le méchant). «Le méchant, — говорилъ онъ, — se craint et se fuit; il s'egaye en se jetant hors de lui-même; il tourne autour de lui des yeux inquiets et cherche un objet qui l’amuse»{72})... Пуритане якобинства усвоили себѣ это воззрѣніе, какъ норму жизни и какъ орудіе борьбы съ своими противниками. Въ ихъ глазахъ всякій, кто искалъ развлеченій, кто желалъ наслажденій въ жизни или заботился о накопленіи средствъ, которыя могли доставить эти наслажденія, былъ порочнымъ гражданиномъ и отступникомъ отъ правовѣрнаго патріотизма. Такъ рядомъ съ политическимъ и соціальнымъ развился моральный терроръ — lа sainte violence Мабли — и изъ якобинцевъ выдѣлилась и сплотилась немногочисленная, но энергическая партія приверженцевъ Робеспьера.

Недаромъ отъявленный врагъ іезуитовъ и духовенства — Мишле — видѣлъ въ Робеспьерѣ ксенза (le prêtre) и выводилъ его фанатизмъ изъ средневѣкового инквизиторскаго духа. Клерикальная школа, конечно, не прошла безслѣдно на этомъ стипендіатѣ аррасскаго епископа, недаромъ сохранявшемъ связи съ аббатами, бывшими его учителями или товарищами въ Собраніи.

Но самая кратковременность владычества Робеспьера доказываетъ, что его авторитетъ не охватывалъ всей массы якобинцевъ. Съ паденія же Робеспьера выступаетъ на сцену тотъ видъ якобинцевъ, который держался въ тѣни или поддѣлывался подъ господствующій оттѣнокъ. Идеологи якобинства уступаютъ первое мѣсто якобинскимъ практикамъ и «государственнымъ дѣльцамъ». Этотъ совершившійся въ якобинствѣ переворотъ наиболѣе рѣзко и ясно формулировалъ главный доктринеръ революціи 1789 года, тотъ самый, кого Мирабо назвалъ ея метафизикомъ, кто въ своемъ отвѣтѣ на вопросъ: что такое третье сословіе? произнесъ магическую формулу, разбившую «старый- порядокъ», и разнуздалъ демократическую революцію. Во время террора онъ, по собственному выраженію, жилъ, т.-е. спасалъ свою жизнь; но онъ не только жилъ, а «переживалъ» свою прежнюю доктрину; когда событія опять его выдвинули, онъ сдѣлался главнымъ строителемъ конституцій, опрокидывавшихъ вверхъ дномъ принципъ народовластія{73}, а въ дипломатіи — главнымъ руководителемъ политики интересовъ. И вотъ именно онъ, Сіесъ, подъ конецъ Конвента, изрекъ формулу, характеризующую новое якобинство: «Принципы существуютъ для школы, государство руководится лишь интересомъ»{74}. — Исключивъ изъ разсмотрѣнія, какъ онъ оговорился въ своемъ предисловіи, войну и дипломатію, Тэнъ оставилъ безъ вниманія тѣ стороны въ дѣятельности якобинскаго правительства, которыя его наиболѣе приближаютъ къ другимъ правительствамъ. Онъ поступилъ въ данномъ случаѣ, какъ натуралистъ, который изолируетъ предметъ своего изученія, чтобы лучше изслѣдовать его специфическія свойства, независимо отъ вліянія окружавшей его среды. И пріемъ этотъ далъ поразительный результатъ. Въ стереоскопѣ Тэна якобинство выступаетъ передъ наблюдателемъ съ небывалой рельефностью, и всѣ свойства, вытекающія изъ его натуры, изъ его внутренней сущности, проявляются въ чистотѣ безъ примѣси постороннихъ и случайныхъ вліяній.

Для психолога якобинство является гипертрофіей властолюбія, вскормленной догмою о всемогуществѣ государства, на благопріятной для этого почвѣ анархіи, созданной революціей; но историкъ не можетъ вполнѣ удовлетвориться этимъ результатомъ; въ исторіи всѣ явленія связаны внутреннею связью и каждое изъ нихъ имѣетъ свои корни въ прошломъ или, по крайней мѣрѣ, свои аналогіи. И стремленіе якобинцевъ захватить и организовать власть среди вызванной ими же анархіи напоминаетъ историку знакомые ему явленія. Онъ замѣчаетъ, что всѣ якобинскія конституціи, послѣ Робеспьеровской, оставшейся проектомъ, до проекта Сіеса (въ 1799 году), послужившаго подножіемъ для Наполеона, представляютъ собою возростающую заботу о томъ, чтобы создать во Франціи сильное правительство, независимое отъ колебаній общества.

И историкъ приходитъ къ выводу, что какъ ни типичны якобинцы, т. е. какъ ни выдаются они своей психикой и своей догматикой, они не оторваны отъ историческаго прошлаго Франціи. Поэтому по отношенію къ якобинцамъ ему важно знать не одни только психологическіе корни ихъ, а также историческія нити, связывающія ихъ съ отдаленнымъ прошедшимъ, — ему необходимо изученіе якобинцевъ не только въ моментъ революціи, но и въ исторической перспективѣ.

Якобинцы — потомки и непосредственные преемники тѣхъ государственныхъ «плотниковъ», которые своей вѣковой работою построили подножіе величія Людовика ХІV. Они стоятъ на демократической почвѣ, они идутъ подъ знаменемъ народовластія, но у нихъ — часто въ извращенномъ, карикатурномъ видѣ — тѣ же пріемы, тотъ же умственный и нравственный складъ и вслѣдствіе того то же самое неуваженіе къ личности и къ праву, то же самое пренебреженіе къ правамъ и собственности отдѣльныхъ лицъ, корпорацій, общинъ и областей, наконецъ, то же самое равнодушіе къ жизни своихъ противниковъ, — съ той разницей, что плотники стараго порядка работали отъ хозяина и на хозяина, строили государственное зданіе для короля, а якобинцы работали на свою артель, за свой счетъ. Тэнъ самъ, съ обычнымъ своимъ мастерствомъ, изобразилъ способъ работы строителей стараго государственнаго зданія въ своей книгѣ о Наполеонѣ, государственную организацію котораго онъ совершенно вѣрно представилъ завершеніемъ вѣкового государственнаго строенія Франціи. Изобразивъ юридическія и нравственныя основанія королевской власти въ старой монархіи — феодальный принципъ, т.-е. смѣшеніе поземельной собственности съ властью, — церковное помазаніе, придававшее королю священный характеръ, и теорію юстиніанова кодекса, представлявшую короля преемникомъ римскихъ цезарей, Тэнъ продолжаетъ: «На этой тройной канвѣ, начиная съ Филиппа Красиваго, легисты? эти государственные пауки, соткали свою паутину и въ инстинктивномъ согласіи своихъ преемственныхъ усилій прикрѣпили всѣ нити этой паутины къ идеѣ всемогущества короля. Будучи юристами, т.-е. разсуждая по логикѣ, они обладали потребностью «дедукціи», и потому всегда и сами собою взбирались къ единственному и суровому принципу, на который они могли нацѣпить свои разсужденія. Будучи по ремеслу стряпчими и совѣтниками казны, они усвоили себѣ интересъ своего кліента и по профессіональному усердію натягивали въ его пользу прецеденты и тексты закона. Въ качествѣ администраторовъ и судей они видѣли въ возвеличеніи своего господина свое собственное величіе, и личный интересъ побуждалъ ихъ расширять королевскую «прерогативу», въ которой они, какъ уполномоченные, имѣли свою долю власти. Вотъ почему они въ четыре вѣка соткали ту обширную сѣть, которая съ Людовика XIV заполонила всѣ жизни».

Въ политической дѣятельности якобинцевъ, помимо революціонныхъ страстей и пріемовъ, проявляется духъ, родственный тому, который сплотилъ французское государство. Якобинцы по инстинкту и натурѣ, — т.-е. помимо фанатиковъ террора и сброда, примкнувшаго къ нимъ, какъ къ силѣ, — были ивъ породы тѣхъ же государственныхъ пауковъ, которые по природѣ склонны высасывать жизнь страны для сосредоточенія ея въ государствѣ. Но по измѣнившимся обстоятельствамъ самое «государство» представлялось имъ иначе, чѣмъ ихъ предшественникамъ. Въ противоположность тремъ традиціоннымъ принципамъ, лежавшимъ въ основаніи монархической власти, — феодальному, церковному и цезаріанскому, — «сталъ назрѣвать четвертый принципъ, знакомый уже среднимъ вѣкамъ, но въ особенности окрѣпшій въ XVIII вѣкѣ — принципъ народовластія.

И этотъ принципъ коренился въ римскомъ правѣ и послужилъ въ немъ опорою императорской власти. Поэтому королевскимъ легистамъ возможно было воспользоваться имъ также и въ интересахъ власти французскаго монарха и перенести ея центръ тяжести съ феодальнаго, аристократическаго основанія — на демократическое. Но завязшій въ историческомъ преданіи французскій легитимизмъ чуждался этого революціоннаго начала, которое могло бы послужить источникомъ обновленія для монархіи и орудіемъ для завершенія государственной централизаціи. Якобинцы подняли этотъ брошенный имъ монархіей принципъ и съ помощью его достигли большаго деспотизма, чѣмъ всѣ легисты отъ времени Филиппа Красиваго до Людовика XVI, чѣмъ Ришелье и всѣ королевскіе интенданты!

Но не для народа работали якобинцы, не для того, чтобы ему вручить власть. Отъ его имени, но не въ его пользу, они попирали право и собственность, конфисковали и казнили. Вмѣстѣ съ собственностью церкви и эмигрантовъ, якобинцы, какъ извѣстно, отобрали въ государственную казну и всѣ общественныя и общинныя имущества, капиталы и недвижимости всѣхъ больницъ и богадѣленъ. Изъ принципа народовластія якобинцы сумѣли извлечь новыя тягости для всего народа, и прежде всего самую тяжелую изо всѣхъ — ту, которую не дерзала ввести вѣковая монархія, — повинность всеобщей военной службы. Любопытно, что въ первые же мѣсяцы революціи, еще до возникновенія якобинской партіи, одинъ изъ будущихъ якобинцевъ, Дюбуа Крансе — аристократъ и офицеръ — сдѣлалъ этотъ выводъ, и провозгласилъ принципъ, что «всякій гражданинъ сдѣлается теперь солдатомъ конституціи. Всякій гражданинъ долженъ быть солдатомъ, а всякій солдатъ гражданиномъ»{75}. Во имя народовластія якобинцы высосали изъ французскаго народа въ десять лѣтъ, можетъ, быть больше силъ и жизней, чѣмъ ихъ предшественники легисты въ четыре вѣка. Однимъ словомъ, принципъ народовластія былъ для якобинцевъ тѣмъ самымъ, чѣмъ была идея королевской власти для легистовъ и интендантовъ — знаменемъ, предлогомъ и средствомъ для установленія всемогущества и абсолютизма государства и всепоглощающей централизаціи всѣхъ жизненныхъ силъ народа и всѣхъ отправленій общества въ рукахъ правительства. Оттого между служителями стараго начала и новаго начала — монархической и демократической централизаціи — было такъ много духовнаго родства и исторической преемственности. Оттого такъ много «легистовъ» старой монархіи такъ быстро, съ самаго начала революціи, превратились въ якобинцевъ, и оттого же такъ много якобинцевъ и столь же быстро, превратилось — при наступленіи владычества Наполеона въ императорскихъ чиновниковъ и сановниковъ; въ ихъ числѣ однихъ «режисидовъ», т. е. якобинцевъ, подавшихъ голосъ за казнь короля «для уничтоженія тираніи», можно насчитать 131.

Вслѣдствіе этого духовнаго родства якобинцевъ съ строителями государства въ прежнія эпохи — ихъ кратковременное владычество представляетъ намъ такъ много аналогій съ правительствомъ «стараго порядка», какъ въ общемъ направленіи и въ цѣляхъ правительственной дѣятельности, такъ и въ способахъ дѣйствія, т.-е. въ законодательныхъ и административныхъ мѣрахъ. Особенно бросается въ глаза аналогія между якобинцами и правительствомъ Людовика XIV, въ отношеніяхъ обоихъ правительствъ къ «эмигрантамъ» и къ «бѣглецамъ» (réfugiés), т.-е. гугенотамъ. Эта «аналогія» доходитъ до мелочей, но въ данномъ случаѣ недостаточно говорить объ «аналогіи» — здѣсь существуетъ прямая преемственность декретовъ, юридической традиціи и бюрократической школы. «Мѣры, принятыя Конвентомъ противъ эмигрантовъ и ихъ сообщниковъ, голосовались изо дня въ день подъ давленіемъ обстоятельствъ; между тѣмъ эти мѣры представляютъ собою въ дѣломъ полную систему. Постановленныя Собраніемъ впопыхахъ, подъ вліяніемъ гнѣва, онѣ однако имѣютъ видъ, какъ будто разработаны съ тщательнымъ усердіемъ въ кабинетѣ прокурора. Онѣ являются безсвязными въ мотивахъ, но стройно законченными въ своихъ послѣдствіяхъ. Этотъ наглядный контрастъ объясняется двойнымъ происхожденіемъ этихъ законовъ: Конвентъ декретируетъ мѣры и ведетъ ими политическую и соціальную войну; легисты комитетовъ формулируютъ параграфы декретовъ и служатъ службу фискальныхъ прокуроровъ процессуалистовъ. Они въ этомъ свѣдущіе люди. Они упражнялись на этомъ поприщѣ въ своихъ провинціяхъ, распутывая невылазныя сѣти процессовъ, вызванныхъ отмѣною нантскаго эдикта»...

«Опытъ массовой проскрипціи цѣлаго класса гражданъ и конфискаціи имущества цѣлаго класса собственниковъ среди очень развитой цивилизаціи и очень сложнаго законодательства былъ сдѣланъ при Людовикѣ XIV. Всѣ послѣдствія гражданской смерти, всѣ отношенія, могущія неожиданно возникнуть между изгнанниками и ихъ родственниками, оставшимися въ отечествѣ, всѣ вопросы объ открывшемся наслѣдствѣ и объ опекѣ, о законности брака, о секвестрѣ спорнаго имущества, о преимуществѣ однихъ долговыхъ обязательствъ и закладныхъ предъ другими, о средствахъ предотвратить мнимыя продажи, о преслѣдованіи подставныхъ лицъ, — все это было предусмотрѣно; нѣтъ ни одного относящагося сюда случая, который бы не возникалъ въ теченіе столѣтія, прошедшаго съ 1685 года, и не былъ бы разрѣшенъ королевской юриспруденціей. Въ рукахъ у легистовъ Конвента находились своды (реперторіи) этой юриспруденціи, и они черпали изъ нихъ полными горстями»; главный изъ этихъ легистовъ Конвента, Мерленъ изъ Дуэ, напр., состоялъ уже 14 лѣтъ сотрудникомъ «Юридическаго Словаря» Гюо, вмѣстившаго въ себѣ все законодательное наслѣдіе «стараго порядка», а законодательный комитетъ Конвента весь состоялъ изъ «соревнователей» (émules) Мерлена{76}. Если юристы Конвента являютъ собою законовѣдовъ «стараго порядка», то комиссары Конвента преемники и соревнователи интендантовъ «великаго короля». Послѣдуемъ за этими комиссарами, напр., въ завоеванную Бельгію, куда они отправлены, чтобы внушить жителямъ французскій патріотизмъ. Бельгійцы поняли буквально прокламацію французскаго генерала; убѣжденные, что французы пришли освободить ихъ отъ деспотизма австрійскихъ чиновниковъ, они намѣреваются воспользоваться этой свободой въ своихъ политическихъ собраніяхъ. Поэтому въ этихъ собраніяхъ господствуетъ самый «неблагонамѣренный» духъ съ точки зрѣнія побѣдителей, и чтобы справиться съ нимъ, французскіе комиссары прибѣгаютъ къ помощи «драгуновъ республики», совершая «обращеніе» по образцу «драгоннадъ» временъ Людовика XIV.

Проникаясь духомъ королевскихъ интендантовъ, комиссары Конвента принимаютъ и тонъ послѣднихъ по отношенію къ своему государю. По одному изъ жизненныхъ — для «дружеской» Батавской республики — вопросовъ, французскій комиссаръ пишетъ Комитету общественнаго спасенія: «Вамъ однимъ надлежитъ рѣшать это важное дѣло; вы одни въ состояніи взглянуть на него съ настоящей точки зрѣнія. Здѣсь оно поневолѣ принимаетъ мѣстный оттѣнокъ»{77}.

Преемственность традиціи у якобинцевъ, непосредственная связь между абсолютизмомъ короля и абсолютной властью представителей «націи», въ особенности ярко проявились въ области «иностранной политики». Эта преемственная связь проходитъ красною нитью черезъ книгу Сореля, крупная заслуга котораго заключается въ томъ, что онъ прослѣдилъ въ области дипломатіи и войны высказанную впервые Токвилемъ идею, что революція явилась продолжательницею «стараго порядка». Въ изслѣдованной Сорелемъ области мы на каждомъ шагу наталкиваемся на отмѣченныя авторомъ аналогіи и точки соприкосновенія между старымъ порядкомъ и новымъ. Дипломатія революціонной Франціи идетъ по стопамъ королевской: она усвоиваетъ себѣ идею наслѣдственнаго соперничества династій Бурбоновъ и Габсбурговъ; она принуждаетъ Испанію обратить «фамильный договоръ» (pacte de famille) въ національный; она даже по отношенію къ третьему раздѣлу Польши держится пріемовъ Шуазеля во времена перваго раздѣла. На войнѣ якобинское правительство руководится принципами министровъ Людовика XIV, а именно принципомъ сожженія городовъ и селъ до полнаго разоренія страны. Якобинскій правительственный комитетъ, по отношенію къ Вандеѣ, прямо опирается на этотъ прецедентъ: «Лувуа обвиняется исторіей за то, что сжегъ палатинатъ, и Лувуа подлежитъ осужденію: онъ трудился на пользу деспотизма и жегъ для тирановъ; Вандея — палатинатъ республики, и на этотъ разъ свобода будетъ держать перо исторіи и похвалитъ ваше рѣшеніе, такъ какъ вы были жестоки для того, чтобы упрочить права человѣка!»

Можно ли нагляднѣе и наивнѣе выразить основной софизмъ якобинскаго правленія, которое ищетъ свою санкцію одновременно въ идеѣ свободы народа — и въ преданіяхъ королевскаго абсолютизма и всемогущества государства? Якобинцы — эти перешедшіе на службу къ народу бывшіе королевскіе чиновники — ничто иное, какъ «эманципировавшіеся подданные Людовика XIV, воспитанные въ монархическихъ и католическихъ школахъ въ доктринѣ единства и перенесшіе ее живьемъ съ королевской верховной власти на народную»{78}.

Но, перенося доктрину единства, всемогущества и непогрѣшимости власти съ монархическаго порядка на демократическій и республиканскій, якобинцы возвели ее, такъ сказать, въ квадратъ. Ихъ правительственные органы — Комитетъ общественнаго спасенія и Конвентъ — примѣшиваютъ къ горделивымъ, барскимъ пріемамъ стариннаго деспотизма безцеремонность и нахальство революціонной власти.

Чтобы убѣдиться въ этомъ, надо взглянуть на ихъ иностранную политику, на цѣли, которыя они преслѣдовали, и на пріемы, которые они пускали въ дѣло. Если документальное изображеніе этой политики нужно признать научною заслугою Сореля, то, можетъ быть, еще значительнѣе общественная заслуга Сореля, проявившаяся въ его мѣткой и безпристрастной оцѣнкѣ этой политики. Здѣсь ученый историкъ является предъ нами просвѣщеннымъ патріотомъ и опытнымъ публицистомъ въ вопросѣ особенно трудномъ и щекотливомъ для французскаго патріота. Сорель искусно отличаетъ два теченія въ иностранной политикѣ французскаго государства, какъ въ эпоху королей, такъ и во время народовластія: политику тщеславія (de la magnificence) и политику реальныхъ интересовъ. Первая носитъ на себѣ какъ бы догматическій характеръ; она ставитъ себѣ цѣлью установленіе «естественныхъ границъ», но въ сущности это предлогъ и знамя для завоеваній; она не признаетъ ничьихъ правъ, руководясь во всемъ апріорнымъ правомъ французскаго короля, или націи. Естественной границей Франціи признается Рейнъ; это опредѣленіе включаетъ въ себѣ завоеваніе нѣмецкихъ областей на лѣвомъ берегу Рейна, Бельгіи и части Голландіи. Эта политика неизбѣжно вызываетъ коалиціи противъ Франціи, борьбу на жизнь и на смерть съ Англіей, стремленіе къ преобладанію въ Европѣ и наконецъ — крушеніе. Такова была судьба политики Людовика ХІV; ее усвоиваютъ себѣ якобинцы. Послѣ кратковременнаго увлеченія идеей войны для освобожденія народовъ отъ тирановъ, якобинцы начинаютъ играть роль тирановъ по отношенію къ чужеземнымъ монархамъ и народамъ. Современники якобинцевъ быстро усвоили себѣ смыслъ и значеніе ихъ политики. Уже въ 1792 г. — еще до разрыва съ Англіей — одинъ изъ будущихъ государственныхъ людей этой страны, Дженкиссонъ, воскликнулъ въ палатѣ, что «Конвентъ стремится къ установленію всемірной республики, на подобіе того, какъ Людовикъ XIV — всемірной монархіи». Изъ одинаковыхъ условій произошли одинаковыя послѣдствія, и «англичане возобновили противъ революціонной Франціи ту національную борьбу, которую ихъ предки въ началѣ вѣка вели противъ католической и монархической Франціи Людовика XIV». (Sorel., III, 322).

Но на этомъ не останавливается аналогія между республиканской и монархической политикой тщеславія. Если якобинцы въ этомъ отношеніи являются подражателями и продолжателями королевскихъ традицій, то они въ то же время становятся предшественниками императорской или Наполеоновской политики. Въ высшей степени интересно наблюдать, какъ съ самаго появленія у власти якобинцевъ, — въ картонахъ дипломатическаго комитета, въ патріотическихъ рѣчахъ Дантона, въ банальной риторикѣ Барера и, наконецъ, въ инструкціяхъ и нотахъ главнаго дипломата якобинской республики — Сіеса — все яснѣе и опредѣленнѣе обрисовывается съ неумолимой логикой Наполеоновская программа: «разрушеніе Карѳагена», — т. е. уничтоженіе Англіи и, какъ средство для этой цѣли — континентальная система, т.-е. блокада Англіи, а ради этого — порабощеніе европейскаго материка. Якобинцы, такимъ образомъ, являются въ иностранной политикѣ, какъ и во внутренней — въ сферѣ войны, какъ и въ области централизаціи государственной власти — соединительнымъ историческимъ звеномъ между двумя типическими деспотіями, между Людовикомъ XIV и Наполеономъ, между прошлымъ и будущимъ, между королевской традиціей стараго порядка и демократическимъ цезаризмомъ. Исторія ихъ побѣдъ и господства въ Европѣ представляетъ, поэтому, перспективу «всего, что случилось съ 1800 до 1815 года» — ряда блестящихъ побѣдъ и торжества, которое заключается потерею всего пріобрѣтеннаго послѣ пораженія, нанесеннаго директоріи европейской коалиціей. Изъ позора, который якобинцы накликали на Францію въ 1798 году, ее вырываетъ Наполеонъ; его побѣда надъ коалиціей упрочиваетъ власть юнаго побѣдителя надъ якобинцами, и онъ проходитъ въ пятнадцать лѣтъ ту же карьеру съ успѣхами болѣе блестящими, чтобы закончить подобно имъ — пораженіемъ.

* * *

Указанная выше аналогія между якобинцами и правительствомъ стараго порядка во внутренней и внѣшней политикѣ и преемственный характеръ этой политики должны быть приняты во вниманіе при сужденіи о якобинцахъ. Съ этой точки зрѣнія они не представляются только случайными похитителями государственной власти и завоевателями Франціи, а являются вмѣстѣ съ тѣмъ и продолжателями старыхъ государственныхъ пріемовъ Франціи. Они, правда, становятся для народа тираническими повелителями: они заботятся не объ его интересѣ, а объ упроченіи и усиленіи своей власти, но вмѣстѣ съ тѣмъ — такъ какъ они представляютъ собою правительство Франціи — ихъ интересы и интересы націи во многомъ совпадаютъ, и они олицетворяютъ собою въ своей задорной и тщеславной политикѣ, въ своихъ войнахъ и завоеваніяхъ, въ своемъ высокомѣрномъ обращеніи съ другими націями духъ, столь присущій французскому народу — въ его массѣ и въ его историческомъ обликѣ. При этомъ мы можемъ отмѣтить въ нихъ еще другую черту, которая еще болѣе роднитъ ихъ съ массою французскаго народа и, несмотря на ихъ узурпацію и тиранію, примиряла съ ними французовъ. Эта черта представляетъ собою другой корень якобинства, идущій изъ далекаго историческаго прошлаго, и не менѣе важна для ихъ исторической оцѣнки, чѣмъ ихъ дѣятельность самозванныхъ государственныхъ плотниковъ: мы разумѣемъ ихъ отношеніе къ строенію общества, или ихъ соціальную политику.

Революція была не въ меньшей степени соціальнымъ переворотомъ, чѣмъ государственнымъ; полное выясненіе этого факта — одна изъ крупныхъ заслугъ Тэна. Революція не только передала государственную власть въ другія руки, но внушила ей противоположное направленіе въ соціальной политикѣ. Легисты и интенданты, т.-е. бюрократія стараго порядка, мало обращали вниманія на его соціальный строй; лишь бы власть перешла къ правительству — общество могло, съ ихъ точки зрѣнія, сохранить тотъ пестрый и причудливый складъ, который былъ слѣдствіемъ его феодальнаго происхожденія. Но не все дѣло «собиранія» Франціи совершилось путемъ завоеваній и захватовъ; даже въ тѣхъ случаяхъ, когда короли расширяли предѣлы своего государства войною, послѣдняя большею частью оканчивалась договоромъ, капитуляціей, условнымъ подчиненіемъ области или города. И старая королевская власть добросовѣстно соблюдала эти договоры и капитуляціи, ибо они были личнымъ ея дѣломъ. Оттого было такъ разнообразно положеніе провинцій и городовъ въ старой монархіи, и такъ неравномѣрно государственное бремя, на нихъ падавшее. Той же политики держались короли и относительно сеньёровъ, облеченныхъ по феодальному праву государственною властью надъ своими подданными. Превращая этихъ подданныхъ въ своихъ подданныхъ и отнимая шагъ за шагомъ у сеньёровъ принадлежавшія имъ функціи и права государственной власти, короли не забывали исконной черты различія между первоначальными господами и ихъ податнымъ людомъ. Оттого привилегіи и изъятія отъ государственныхъ повинностей остались основнымъ принципомъ общественнаго быта при старомъ порядкѣ. И какъ ни уменьшались эти изъятія съ теченіемъ времени, какъ ни увеличивалось съ другой стороны число людей, изъ податной массы (roture) проникшихъ въ составъ привилегированныхъ классовъ — ровъ между народомъ и привилегированными не былъ засыпанъ. Поэтому давленіе государства не одинаково ощущалось въ разныхъ слояхъ народа. Въ верхнемъ слоѣ оно почти не было чувствительно; короли даже дѣлились, довольно щедро, государственнымъ достояніемъ съ потомками или замѣстителями владѣтельныхъ князей; но чѣмъ ниже былъ слой, тѣмъ ощутительнѣе становилось давленіе, и народная масса изнывала подъ двойнымъ гнетомъ, такъ какъ къ государственному бремени присоединялась тяжесть того верхняго соціальнаго слоя, который обременялъ массу своими привилегіями, изъятіями и остатками феодальныхъ правъ.

Наступившая революція кореннымъ образомъ уничтожила всякое неравенство и всякую неравномѣрность, отмѣнивъ всѣ привилегіи и изъятія; въ своемъ порывѣ она стерла даже старинные межевые знаки, напоминавшіе о прежнемъ раздвоеніи, воспретивъ дворянскій титулъ и самыя имена феодальныхъ родовъ. Но на этомъ дѣло не остановилось. Вскорѣ нахлынулъ новый революціонный шквалъ — якобинскій — и государственная власть перешла въ руки этой партіи.

Тогда-то усиленная якобинцами государственная машина стала работать въ обратномъ направленіи, т.-е. молоть и сокрушать верхній, прежде привилегированный слой народа. Вмѣсто податного и рабочаго люда (taillables et corvéables à merci), беззащитной жертвой якобинскаго государства сдѣлались дворянство, духовенство, магистратура, «аристократы» и «богачи» (les riches) вообще. Всегда пустая казна якобинскаго правительства стала наполняться вмѣсто податей, — которыя народъ пересталъ платить, — конфискаціей имущества эмигрантовъ и заключенныхъ, принудительными займами у богатыхъ, захватомъ ихъ золота и серебра и безпрестанными, всевозможными съ нихъ поборами въ пользу казны или ея якобинскихъ агентовъ. Мало того, весь верхній слой французской націи подвергся систематической проскрипціи; гильотина не щадила даже перебѣжчиковъ, какъ, напр, «герцога Эгалите», т.-е. герцога Орлеанскаго, подавшаго голосъ за смерть короля; законъ о заключеніи въ тюрьму подозрительныхъ (loi des suspects) былъ такъ составленъ, чтобы включить въ эту категорію всякаго, кто не принадлежалъ явно къ якобинцамъ: бывшіе дворяне стали паріями въ новомъ якобинскомъ обществѣ; теперь они въ свою очередь были лишены права занимать общественныя должности, имъ было даже запрещено проживать въ столицѣ, въ портовыхъ городахъ и въ крѣпостяхъ; католическое духовенство стало терпѣть отъ государства всѣ тѣ преслѣдованія, которымъ подвергались при старомъ порядкѣ «проповѣдники пустыни», т.-е. кальвинистскіе пасторы; недавно еще было достаточно захватить проповѣдника-кальвиниста на мѣстѣ преступленія, чтобы предать его казни; теперь той же участи подлежалъ нелегальный ксензъ, отслужившій обѣдню!

Но. якобинцы не ограничились преслѣдованіемъ «аристократовъ», т.-е. привилегированныхъ слоевъ стараго порядка. Къ аристократамъ они причислили — и потому объявили врагами народа — всѣхъ богачей, бѣлоручекъ (muscadins) и праздныхъ людей (oisifs и oisives){79}, какого бы сословія они ни были. Ненавидя все, что выдавалось изъ массы народа достаткомъ, образомъ жизни и привычками, якобинскіе заправила перевернули общество вверхъ дномъ и какъ бы поставили себѣ цѣлью въ нѣсколько лѣтъ перевести на неимущихъ то, что въ теченіе вѣковъ накопилось въ верхнихъ слояхъ народа. Они открыто и офиціально провозглашали, что «въ бумажникахъ богачей бѣдные найдутъ средство для удовлетворенія своихъ нуждъ». Вожди ліонскихъ якобинцевъ прямо заявляли, что «настало время осуществить пророчество, по которому богатые будутъ поставлены на мѣсто бѣдныхъ, а бѣдные на мѣсто богатыхъ», и находили, что «богатые должны будутъ почитать себя счастливыми», если бѣдные согласятся на дѣлежъ и оставятъ имъ половину ихъ имущества.

Вѣками накопившаяся въ нѣдрахъ народа соціальная злоба какъ будто сразу прорвалась! Якобинцы были воплощеніемъ этой злобы и ея агентами. Они видѣли въ ней свою историческую миссію, они возвели ее на степень политической программы. Вотъ эта-то соціальная злоба, направленная не только противъ счастливцевъ стараго порядка, но и противъ всякаго общественнаго порядка вообще, составляла силу якобинцевъ и ихъ связь съ массою народа, — но только до поры до времени!

Возводя общественную ненависть въ принципъ, якобинцы скоро превзошли озлобленіе самого народа, которое улеглось въ массѣ сельскаго люда, какъ скоро крестьяне избавились отъ феодальныхъ повинностей и мѣстами сорвали сердце на замкахъ и имуществѣ сеньёровъ. Волна народныхъ страстей, высоко поднявшая якобинцевъ, стала отливать отъ нихъ и оставлять ихъ на мели; а когда начались поборы и грабежи новаго якобинскаго правительства — реквизиціи, максимумъ и вызванные имъ штрафы и преслѣдованія среднихъ и мелкихъ собственниковъ, — между якобинцами и народомъ появилось отчужденіе, которое стало быстро роста. Опорою якобинцевъ остался лишь рабочій пролетаріатъ, преимущественно въ Парижѣ; но и эта опора подломилась, когда рабочіе убѣдились, что, несмотря на соціальную политику якобинскаго правительства, ихъ положеніе не только не улучшилось, но вслѣдствіе сокращенія производства стало безвыходно.

Тогда якобинцы остались одни на вершинѣ власти. Они были совершенно изолированы, стали политической шайкой (faction), не имѣвшей корней въ странѣ и державшейся лишь правительственными средствами и силою войска. Потому, при первомъ столкновеніи съ покровительствуемымъ ими командиромъ этого войска, они оказались у его ногъ.

Разореніе высшихъ классовъ народа и покровительство пролетаріату придали соціальной политикѣ якобинцевъ соціалистическій характеръ, вѣрно отмѣченный Тэномъ. Задолго до XVIII вѣка исторія Европы показываетъ намъ, что сильныя народныя движенія, особенно на экономической подкладкѣ, какъ, напр., во время крестьянской войны въ Германіи, всегда сопровождались соціалистическими и коммунистическими стремленіями. Тѣмъ сильнѣе должно было обнаружиться такое явленіе въ эпоху французской революціи. Она была прежде всего возстаніемъ противъ стараго порядка, выросшаго изъ феодализма. Такъ какъ феодальный порядокъ былъ основанъ на смѣшеніи частнаго права съ публичнымъ, государственныхъ функцій съ частною собственностью, то революція, направленная къ отмѣнѣ всего феодальнаго права, приводила къ нарушенію принципа частной собственности и вызывала этимъ соціалистическія вожделѣнія. Такимъ образомъ, въ одномъ общемъ бурномъ и мутномъ потокѣ неслись чисто демократическія и соціалистическія страсти. При такихъ условіяхъ нельзя было, конечно, ожидать яснаго и сознательнаго разграниченія между демократическимъ теченіемъ и соціалистическимъ. Якобинцы, главные представители этого смѣшаннаго теченія, обнаруживаютъ въ своихъ убѣжденіяхъ и рѣчахъ полное смѣшеніе принциповъ. Это положеніе дѣла наглядно характеризуется уже въ самомъ началѣ революціи брошюрой Камиля Демулэна, который указываетъ патріотамъ Пале-Рояля на 40.000 замковъ, которые могутъ послужить имъ наградою. Смѣшеніе въ якобинцѣ демократа-государственника и соціалъ-демократа долго продолжалось въ якобинской традиціи — и продолжается донынѣ. Весьма интересна въ этомъ отношеніи одна страница изъ воспоминаній Токвиля о революціи 1848 года, свидѣтельствующая, какъ еще 50 лѣтъ спустя послѣ революціи 1789 года продолжалось такое смѣшеніе принциповъ. «Монтаньяры (въ Учредительномъ собраніи 1848 года), — говоритъ Токвиль{80}, — скоро раздѣлились на двѣ группы (bandes), очень различныя — революціонеровъ старой школы (якобинцевъ) и соціалистовъ; впрочемъ эти два цвѣта не отдѣлялись рѣзко другъ отъ друга, Можно было переходить отъ одного къ другому нечувствительными оттѣнками. Въ головѣ почти всѣхъ монтаньяровъ — въ строгомъ смыслѣ этого слова — блуждали соціалистическія идеи, а соціалисты очень охотно усвоивали себѣ революціонные пріемы первыхъ; однако же они расходились другъ съ другомъ настолько глубоко, что имъ было невозможно дѣйствовать всегда согласно, а это именно насъ и спасло».

Если было такъ въ 1848 году, то въ 1793 — 94 якобинцамъ было еще труднѣе разобраться среди революціоннаго демократизма и соціализма, тѣмъ болѣе, что ихъ демократическія замашки, ихъ понятія о всемогуществѣ государственной власти и ихъ правительственныя затрудненія предрасполагали ихъ вообще къ пренебреженію частными правами и ко всякаго рода захватамъ чужой собственности. Характернымъ представителемъ смѣшенія въ якобинствѣ демократизма и соціализма является излюбленный герой Луи Блана, въ которомъ этотъ историкъ видитъ воплощеніе соціализма въ революціи. Для Робеспьера въ этомъ вопросѣ, какъ и во всѣхъ другихъ, учителемъ и образцомъ былъ Руссо, у котораго демократическія и соціалистическія вожделѣнія также еще странно перепутаны. Подъ вліяніемъ своей гипотезы о естественномъ состояніи, Руссо заявилъ, что земля не принадлежитъ никому, а плоды ея всѣмъ. Этотъ парадоксъ отзывается соціализмомъ, но въ сущности онъ противорѣчитъ соціалистическому принципу, что земля, какъ и капиталъ и всѣ орудія производства, должны быть коллективной собственностью. Желая перевести на практику требованіе Руссо, чтобы плоды земли были общимъ достояніемъ, Робеспьеръ далъ ему слѣдующую туманную формулу: «Все, что необходимо для обезпеченія жизни, составляетъ общую собственность всего общества. Лишь излишекъ представляетъ собою индивидуальную собственность и можетъ быть предоставленъ промышленности торговцевъ». Здѣсь, несмотря на соціалистическую исходную точку, признается право частныхъ собственниковъ на излишекъ хлѣба, оставшійся у нихъ въ рукахъ послѣ того, какъ правительство обезпечило изъ ихъ жатвы или запасовъ продовольствіе всего населенія. Рядомъ съ этимъ другой представитель якобинскаго правительства, Бареръ, считалъ государство обязаннымъ не только прокармливать всѣхъ гражданъ, но и сдѣлать ихъ по возможности земельными собственниками, и Комитетъ общественнаго спасенія носится съ планомъ безвозмезднаго распредѣленія національныхъ имуществъ мелкими участками между сельскимъ пролетаріатомъ.

Лишь у Сенъ-Жюста, въ его проектѣ «Учрежденій», встрѣчается мысль давать эти участки не въ надѣлъ, а въ аренду. У другихъ якобинцевъ коммунистическій принципъ Руссо, что «плоды земли принадлежатъ всѣмъ», принимаетъ совершенно анархическій характеръ; они выводятъ изъ него право толпы — какъ доли (fraction) державнаго народа — «забирать хлѣбъ въ амбарахъ крестьянъ» и рубить голову фермерамъ, которые отказываются везти свой хлѣбъ на рынокъ и продавать его по таксѣ, произвольно установленной самой толпою. Вообще коммунистическія идеи проявляются въ то время чаще въ анархической формѣ, чѣмъ въ соціалистической. Въ этой формѣ, напр., проповѣдуетъ ихъ самая распространенная въ то время газета, редакторъ которой, Прюдомъ, составилъ себѣ этимъ путемъ большое состояніе. «Въ обстоятельствахъ, въ которыхъ мы находимся, — говоритъ онъ, — общеніе имуществъ составляетъ общее право (la promiscuité des biens est de droit). Все принадлежитъ всѣмъ». Даже «право на трудъ» проявляется въ анархической формѣ: ліонскіе якобинцы совѣтуютъ рабочимъ, если у нихъ будетъ недостатокъ въ работѣ и въ хлѣбѣ, извлечь выгоду изъ этого бѣдствія (mettre à profit), захвативъ богатства, находящіяся у нихъ подъ рукой.

Изъ этихъ и многихъ другихъ примѣровъ можно усмотрѣть, какую странную амальгаму представляли собою революціонныя идеи во время якобинскаго водоворота. Между тѣмъ, въ массѣ французскаго населенія сталъ постоянно обнаруживаться процессъ разграниченія между демократическимъ и соціалистическимъ теченіемъ; все болѣе и болѣе обнаруживалось, что революція 1789 года была по существу демократическимъ движеніемъ, противнымъ соціализму. Это отчужденіе французской демократіи отъ соціалистическихъ поползновеній было важною причиною ослабленія якобинства, какъ союзъ этихъ двухъ теченій былъ условіемъ его успѣха. Напрасно сами якобинцы, послѣ паденія Робеспьера, совлекли съ себя соціалистическую драпировку и настолько отреклись отъ союза съ соціализмомъ, что казнили виновника соціалистическаго заговора. Эта эволюція якобинской партіи не могла однако остановить ея постепеннаго паденія. Такъ какъ якобинцы поневолѣ — для удовлетворенія своихъ правительственныхъ нуждъ — продолжали на практикѣ держаться принципа грабительства и захвата частной собственности, то среди французской демократіи стало быстро рости равнодушіе и нерасположеніе къ нимъ, и эта жаждавшая воспользоваться плодами своей побѣды демократія охотно промѣняла господство утратившихъ свою прежнюю популярность вождей на новаго господина, обезпечившаго ей порядокъ, экономическій просторъ и процвѣтаніе.

Итакъ, для правильной оцѣнки историческаго образа и роли якобинцевъ необходимо разсматривать ихъ государственную и соціальную политику въ связи со всѣмъ прошлымъ Франціи. Однако историческая точка зрѣнія на якобинцевъ не должна скрывать отъ нашихъ глазъ особенностей того историческаго момента, который представляютъ собой якобинцы и который такъ ярко выставленъ заслугами Тэна. Буйства разнузданной толпы ввергли Францію въ анархію, самоувѣренность политиковъ-идеологовъ накликала на нее нашествіе иноземцевъ. Эти обстоятельства облегчили якобинцамъ захватъ власти. Защищая себя, обезпечивая за собою тираническую власть, они могли думать, что исполняютъ національную миссію, но наиболѣе энергическіе и трезвые между ними никогда не теряли изъ вида, что народъ не за нихъ, что они халифы на часъ и могутъ держаться только террористическими мѣрами. Вотъ драгоцѣнное признаніе одного изъ нихъ еще до начала систематическаго террора, весною 1793 года. Сдѣлавшій это признаніе не былъ дюжиннымъ террористомъ; это былъ бывшій кальвинистскій пасторъ, членъ комитета Общественнаго спасенія, наполеоновскій префектъ — Жанъ Бонъ-Сентъ-Андре. Изъ провинціи, куда онъ былъ посланъ комиссаромъ, онъ писалъ Бареру, состоявшему тогда членомъ Комитета національной обороны: «Мы связаны самымъ неразрывнымъ способомъ съ судьбою революціи, — той революціи, которую мы желали довести до конца. Ни мнѣ, ни вамъ не простятъ того, что мы желали чистой, безъ примѣси, свободы, и мы должны довести до гавани государственный корабль или погибнуть съ нимъ. Не скроемъ отъ себя опасности нашего положенія... Повсюду замѣтно притомленіе революціей. Богатые ее ненавидятъ, у бѣдныхъ нѣтъ хлѣба, и ихъ убѣждаютъ, что въ этомъ виноваты мы. Журналисты окончательно извратили общественное мнѣніе. Даже революціонные клубы совершенно утратили свою энергію. Мало того: все, что принадлежитъ къ умѣреннымъ, тѣ люди, которые въ извѣстномъ смыслѣ шли заодно съ патріотами и желали по крайней мѣрѣ хоть какой-нибудь революціи, теперь не хотятъ знать ея. Они пытаются заставить ее пойти назадъ, скажемъ прямо: они желаютъ контръ-революціи... Что же намъ остается дѣлать? Покрыть плащомъ голову и принять направленный на нее ударъ? Порча захватила народную массу, и чтобы спасти народъ, необходимо его возродить. Какія надо принять для этого мѣры? Нужно, чтобъ онѣ были величественны и суровы... Въ чрезвычайныхъ обстоятельствахъ нужно имѣть въ виду лишь великій законъ общественнаго спасенія». {81}

Такъ якобинцы сосредоточили въ себѣ и олицетворили собою страсти, вызванныя революціей и подъ знаменемъ и предлогомъ общественнаго спасенія возвели въ правительственную систему злобу противъ прошлаго и его представителей; въ основаніе новаго порядка, который они желали создать, они положили подъ именемъ братства принципъ, формулированный болѣе искренно и цинично вождемъ современнаго французскаго соціализма — la haine seule est féconde. Тэнъ своей исторіей якобинства обличилъ всю несостоятельность и ложь этой формулы Жореса, показавъ, во что злоба превратила жрецовъ новаго кумира и къ какому жалкому результату привелъ этотъ новый культъ революціонную Францію.

По не въ этомъ только историческомъ урокѣ заключается подвигъ Тэна. Болѣе общее значеніе имѣетъ политическій урокъ, который содержитъ его книга о «происхожденіи современной Франціи». Есть критики, выставляющіе Тэна противникомъ демократіи; это опредѣленіе неудачно уже потому, что оно оставляетъ открытымъ вопросъ — какой демократіи? Какъ многіе политическіе мыслители, Тэнъ ставилъ выше демократіи болѣе сложную политическую форму. Но онъ относился къ политическимъ формамъ, именно какъ мыслитель, а не какъ человѣкъ партіи. Онъ съ молодости признавалъ «партію науки и чести единственною, за которою можно слѣдовать».

Поклонники демократіи должны были бы не пенять на Тэна, а прославлять его въ интересахъ своей политической догмы. Никто еще не освѣщалъ такъ ярко и убѣдительно тѣхъ золъ, которыя грозятъ демократіи и способствуютъ ея вырожденію, какъ Тэнъ. Его «трезвая правда несравненно полезнѣе для демократіи, чѣмъ теорія XVIII вѣка, прославлявшая демократію, какъ осуществленіе гражданской доблести (vertu) или какъ возстановленіе «естественнаго состоянія». Уже Токвиль считалъ нужнымъ предостерегать французскую демократію отъ недостатковъ, которыхъ избѣгла американская. Съ тѣхъ поръ, послѣ 1848 и 1871 годовъ перспектива зла приняла ужасающіе размѣры и задача реформатора чрезвычайно усложнилась. Политическая теорія Тэна имѣла цѣлью предостеречь современное общество отъ демократическаго цезаризма и антикультурнаго эгалитаризма и обезпечить ему свободное развитіе индивидуума, необходимое условіе гуманитарнаго усовершенствованія. «Признавая, что у насъ есть долгъ по отношенію къ нашей націи, нашему вѣку, нашему виду — долгъ, вытекающій изъ простой порядочности», Тэнъ, не жалѣя себя, щедро расплатился съ своей націей и вѣкомъ, освѣтивъ важнѣйшую проблему въ исторіи французской націи.