Французский авантюрист при дворе Петра I. Письма и бумаги барона де Сент-Илера

Генерал-майор российской службы

Хотя все подававшиеся Сент-Илером в начале 1715 г. проекты были довольно плотно, как мы видели, вписаны в контекст тогдашних царских забот и интересов, успешным оказался только один из них, а именно проект создания Морской академии. Именно с ним и была связана последующая яркая, хотя и недолгая — чуть более полутора лет — карьера авантюриста на русской службе. Уже в середине апреля Сент-Илер составляет и направляет царю свой контракт-«капитуляцию» (документ 23){117}, предусматривавшую присвоение ему звания «генерала директора от академии Гидрографической, Геометрической, Фортификацеи, и иных», и неслыханного двойного ранга «контр адмирала и генерала маеора во армеях Его Величества». Из письма барона Петру от 12 мая следует, что «капитуляция» к этому времени уже получила одобрение, хотя вроде бы и не совсем в том виде, как он ее составил (документ 24)11{118}; из текста капитуляции, кстати, можно понять, что помимо французского, он владел и итальянским. За этим последовал еще ряд проектов, один из которых вызвал даже резкое недовольство Петра. Уже начиная с осени 1715 г. акции авантюриста стремительно падают, а к августу 1716 г. он вступает в жесткий конфликт с графом А.А. Матвеевым, после чего партия переходит в эндшпиль.

Произведенные Сент-Илером в этот период проекты регламентов и правил для Морской академии, как и его переписка с Петром, графом Матвеевым, адмиралом Апраксиным и царским секретарем Макаровым, крайне интересны для понимания процесса становления в России представлений о «регулярной» школе, формализации и бюрократизации образования, изобретения самой должности школьного администратора и ее функционального размежевания с должностью учителя. Эта сторона карьеры Сент-Илера подробно рассматривается в нашей работе, специально посвященной роли прожектеров в создании новых школ в России в первой половине XVIII в.{119}, и поэтому здесь мы остановимся подробнее на ином аспекте полуторагодичного пребывания авантюриста и самозванца на службе Петра. Нас будут интересовать прежде всего обстоятельства краха данной авантюры, а также риторика, с помощью которой Сент-Илер и его главный соперник, А.А. Матвеев, обосновывали свои притязания на первенство.

С именем Петра, разумеется, связано для нас приглашение в Россию многочисленных экспертов, технических специалистов, и, как мы видим из его проектов, именно в качестве такого эксперта позиционировал себя и Сент-Илер. Карьерой своей, однако, он обязан прежде всего своим придворным успехам: еще одно напоминание о том, что никакая экспертиза в этот период не могла существовать вне контекста «дворских» конъюнктур — именно соображения придворной политики определяли, что будет считаться ценным знанием, практической пользой, техническим достижением, а что нет. В марте Лави, воспринимавший Сент-Илера как прямого конкурента, уверял Париж, что последний произвел крайне неблагоприятное впечатление в России («reputation d’un foube et d’un mauvais esprit») и не получит здесь никакой должности{120}. В действительности же барон тем временем не только находит доступ к Петру, но и буквально за пару месяцев становится своим человеком в придворном обществе в Санкт-Петербурге. Уже в следующем своем донесении Лави сообщает о помолвке авантюриста с придворной дамой принцессы Шарлотты, супруги цесаревича, после чего последняя даровала барону «свою протекцию»{121}. Избранница Сент-Илера, Кристина Шарлотта фон Арним, была не только любимой фрейлиной кронпринцессы, но и племянницей барона Ганса-Христофора фон Шлейница, обер-гофмейстера Шарлотты, вскоре ставшего русским посланником во Франции. Судя по имеющимся данным, девице было в этот момент уже 38 лет — вероятно, это обстоятельство во многом объясняет ее заинтересованность в этом замужестве.

Конечно, заключение выгодного матримониального союза — важнейший инструмент в арсенале любого искателя фортуны, но одновременно этот эпизод еще раз подчеркивает и зыбкость границы между авантюрой и «нормальной» придворной карьерой, условность различий между мошенником вроде Сент-Илера и окружающими его иноземными и российскими искателями приключений и выскочками. В самом деле, 28 января, буквально через несколько недель после прибытия в Петербург нашего героя, там состоялась свадьба другого француза, Никиты Петровича (Франца) Вильбуа, с придворной дамой, внешняя непривлекательность которой, по словам Лави, компенсировалась ее обширными поместьями в Ливонии и Эстляндии{122}. А незадолго до появления в России Сент-Илера при при дворе кронпринцессы разыгрался скандал. Герхард Иоганн фон Лёвенвольде, бывший «пленипотенциар» царя в Лифляндии и Эстляндии, а теперь «главный советник» принцессы, заявил, что тогдашняя обергофмейстерина супруги царевича графиня Моро де Бразэ — никакая не графиня, а самозванка! Хотя мать ее действительно происходила из родовитой семьи, отец ее был берейтором, как и ее дед. В довершение всего, дама была аморальной особой, так как перешла в свое время в католичество лишь для того, чтобы бежать со своим мужем во Францию. Супруг же ее (состоявший недолгое время в русской службе и издавший мемуары о Прутском походе) был попросту отъявленный плут, которого в Голландии дожидалась виселица; историю эту якобы подтвердили голландский резидент в Санкт-Петербурге барон де Би и датский резидент Фальк. Дама была принята на службу по рекомендации: выходит, что (само)описания, (само)презентации ей хватило, чтобы установить собственный статус. Окружающие же, даже зная вроде бы о сомнительном прошлом гофмейстерины, предпочитали помалкивать о нем до тех пор, пока не разгорелась междоусобица между придворными, прибывшими с Шарлоттой из Германии, и теснившими их лифляндцами во главе со стариком Лёвенвольде{123}. Ровно то же произойдет и с Сент-Илером: о его сомнительном прошлом вспомнят, только когда он вступит в конфликт с графом Матвеевым. Пока же после увольнения гофмейстерины-интриганки ее место займет летом 1715 г. не кто иная, как новоиспеченная госпожа де Сент-Илер, фальшивая баронесса!{124}

Несмотря на этот придворно-матримониальный триумф, полной уверенности в успехе его прожектов у барона, как кажется, на этот момент нет: в марте Лави сообщал, что Сент-Илер планировал отправиться в Лондон и что его невеста раздобыла для него у кронпринцессы Шарлотты рекомендации к английскому двору{125}. Возможно, барон действительно пытается подстраховаться: если в России дело пойдет не так, он постарается использовать свои придворные достижения в Петербурге как трамплин для нового раунда прожектерства в Англии. С другой стороны, не очень понятно, действительно ли Сент-Илер считает возможным вернуться в Англию, откуда он был выслан три года назад, или же подобные разговоры призваны просто придать ему вес в глазах русских, создать впечатление, будто у него есть альтернативные опции? Пока же в письме Петру от 12 мая (документ 24) Сент-Илер предлагает все новые и новые затеи: он вызывается выписать для царя из-за границы искусных экипажмейстеров и ремесленников, привезти померанцевые деревья и мраморные «штуки» из Италии. По сути, он вновь возвращается к своему проекту торговой экспедиции: царь должен предоставить Сент-Илеру бесплатно корабль, а тот привезет ему из Европы нужные предметы, окупив поездку за счет параллельных торговых операций, причем в случае успеха корабль должен перейти в его собственность. Разумеется, все это должно было также способствовать повышению международного престижа русского флага. Примечательно, что здесь же барон, сам иностранец, пользуется риторикой «импортозамещения»: подготовленные им в Академии морские специалисты якобы превзойдут тех иностранцев, «которыя ныне служат Вашему величеству во флоте, и которых и впредь можно будет миновать или обойтися»{126}.

В середине мая Лави сообщает о nouptiales барона, праздновавшихся во дворце Шарлотты в присутствии Петра, Екатерины, царевен, вдовствующих цариц, герцогини Курляндской Анны Иоанновны и «всего двора». Царь, по сообщению Лави, одобрял этот брак и обещал предоставить барону на 5 лет особняк («la belle maison») своего сосланного бывшего любимца Александра Кикина, 12 солдат для несения караула и жалованье в 2000 рублей (т.е. вдвое меньше, чем то, о котором шла речь в донесениях Маккензи и де Би). Именно в этом контексте был решен и вопрос о создании корпуса морской гвардии численностью в 200 человек под командой Сент-Илера: назначение барона на директорскую должность, в описании Лави, оказывается чуть ли не свадебным подарком авантюристу со стороны Петра{127}. В начале лета 1715 г. назначение Сент-Илера директором Морской академии становится общеизвестным фактом, а Лави добывает и пересылает в Париж копию составленного бароном регламента этого училища{128}. Из сообщения Лави видно также, как барон пытается повысить свой престиж, демонстрируя свои предполагаемые обширные контакты. Авантюрист якобы показывает письма, полученные им от французского консула в Мессине д’Эпинара и от самого кардинала де Тремуйя, что совершенно шокирует морского комиссара: Лави призывает свое начальство ограничить общение высокопоставленных лиц с таким явным «врагом нации», как Сент-Илер{129}.

Что происходит в это время с Морской академией, не вполне понятно. Из документов видно, однако, что где-то с середины 1715 г. барон действительно начинает получать жалованье. В конце лета работы по созданию нового училища активизируются: 31 июля царь отдает распоряжение о переводе к 1 октября всех учеников и учителей Навигацкой школы из Москвы в Санкт-Петербург. Однако транспортировка 600 с лишним человек, тем более по осенней распутице, оказалась неразрешимой логистической задачей, и к началу октября принимается решение перевести в новую столицу лишь 300 учеников, а прочих оставить в Москве{130}. Сент-Илеру, однако, уже к 18 сентября стало известно от Апраксина, что академия будет насчитывать именно 300 человек, и в связи с этим он пишет царю письмо-«представление», а по сути, новый проект (документ 25){131}. В преамбуле Сент-Илер ссылается на свой предыдущий план («учреждение, которое он имел честь вашему кесарскому величеству представить»), но почему-то уверяет, что план этот не может быть реализован при такой численности учеников «без великого смущения». Это довольно удивительно: ведь «Проектом для сочинения Морской академии» в ней как раз и предполагалось иметь 200-300 шляхтичей. Теперь же оказывается, что такое число учащихся невозможно будет разместить в Кикином доме, так что требуется строительство специального помещения и увеличение штата преподавателей до 6о человек. Самое главное, «для бесхлопотности Вашему величеству», директор предлагал взять всех гардемаринов «на свое содержание»: имелось в виду, что он будет собирать по 16 рублей с гардемарина, а затем уже из этой суммы производить необходимые расходы. Проект этот попал в руки Петру лишь 30 сентября и вызвал острые комментарии с его стороны. На жалобу барона, что-де «никто из здешней земли не знает честной чин», пожалованный ему монархом, государь отозвался: «По сему мочно знать, что немного ума, понеже всех глупей себя ставит». Видно, что особенно разозлили царя требование построить новое здание для академии и совершенно фантастические по тому времени бюджетные запросы. Петр заподозрил француза в стремлении поживиться за счет казны («сие более клонится к лакомству и карману, нежели к службе») и потребовал прямого ответа, «хочет ли он свое дело делать без прихотных вышеписанных запросов»{132}.

Сент-Илер тем временем продолжал работу над регламентацией деятельности вверенного ему учебного заведения, результатом которой стала «Инструкция Морской академии», опубликованная в ПСЗ и датированная там 1 октября 1715 г.{133} Как легко заметить, по своему содержанию документ этот имеет мало общего с предыдущими проектами барона, так что Веселаго полагал даже, будто Сент-Илер не имел к его созданию никакого отношения{134}. Это очевидно не так. В «Деле об учреждении в С.Петербурге Морской академии» содержится черновик этой инструкции{135}: он не подписан и не датирован, однако выполнен тем же почерком, что и переводы более ранних проектов. Из правки в документе также видно, что именно в ходе работы над ним и появился в окончательном виде текст, опубликованный в ПСЗ. Например, первоначально в пункте 22 было написано «не будут после бою тапты», но эта фраза была зачеркнута и заменена на формулировку «когда тапту пробьют», которая и вошла в ПСЗ. В пункте 11 фразы «того задержит» и «оных за арест взять» заменены на обороты «того за арест возьмет» и «оных за караул взять», как это и осталось в итоговом тексте. Таким образом, с большой вероятностью перед нами текст, появившийся в процессе перевода первоначальной, иноязычной версии «Инструкции морской академии» на русский язык.

Авторство Сент-Илера подтверждает и другое, недатированное письмо авантюриста Петру, перевод которого содержится в той же подборке (документ 26){136}. Здесь Сент-Илер просит царя утвердить ранее сочиненные им «29 артикулов, которые во учреждение служить имеют корпусу морской гвардии». Опубликованная в ПСЗ «Инструкция» от 1 октября 1715 г. как раз и насчитывает 29 пунктов. Существенна и еще одна деталь: барон также просит Петра «под каждым артикулом назначить штраф как Ваше величество за благо разсудит»: таким образом, опубликованные в ПСЗ дополнения к тексту «Инструкции» были сделаны царем не по собственной инициативе, а в ответ на прямой запрос со стороны барона. «Инструкция» не пересекается с предыдущими текстами Сент-Илера, но и не противоречит им. Скорее, они описывают разные стороны жизни создаваемой академии. Если «Проект» задает программу обучения и структуру учебного процесса, то «Инструкция» регламентирует вопросы внутреннего распорядка: правила поведения, несения караульной службы, служебную иерархию и т.д. Можно предположить, что «Инструкция» создана в развитие «Проекта»: в своей капитуляции барон запрашивал «совершенную мочь политично их [гардемаринов] наказывать, когда они дела своего исправлять не будут, и того что им предписано будет для обучения их о житии и учении их», и теперь задавал нормативную основу для реализации полученных полномочий. Зарубежный прообраз «Инструкции» (если он существовал) нам выявить пока не удалось.

Примечательно, что, насколько нам позволяют судить источники, роль Петра в разработке этих регламентов была минимальной и совершенно пассивной. Нельзя сказать, конечно, что документы эти создавались помимо воли царя: мы видим, что он знакомился с ними и в целом одобрял их. Однако у нас нет прямых свидетельств того, что он инициировал их создание, давал какие-то установки касательно их содержания, участвовал в их редактировании. Можно было бы предположить, что эти документы и не были утверждены государем, что Сент-Илер просто направлял их Петру, а тот отмахивался от пустых бумажек неуемного прожектера. Но нет: пересылая «Инструкцию» в начале 1719 г. сменившему Матвеева во главе академии Григорию Григорьевичу Скорнякову-Писареву, Адмиралтейство отмечало, что «пункты» эти «состоялись за собственною Его царского величества рукою». Таким образом, факт подписания документов Петром имел место — во всяком случае, Адмиралтейство официально считало их утвержденными монархом. Показательно, однако, что Скорняков тем не менее впоследствии счел возможным подвергнуть их собственному «рассмотрению», объявив, что многие из них нуждаются в корректировке, и предложить в результате обновленную версию{137}.

В октябре, судя по всему, началась практическая деятельность академии. И.И. Неплюев вспоминал, что 1 октября 1715 г. его, в числе других учеников Нарвской школы, перевели «в школу в Санкт-Петербург, которой школы был содержателем француз Баро», т.е. Сент-Илер; Неплюев 137 уточняет, что «оная была под ведением адмирала Федора Матвеевича Апраксина и генерал-майора и обер-штер-кригс-комиссара Григорья Петровича Чернышева; потом она поручена была Андрею Артамоновичу Матвееву. В той школе было нас обучающихся 300 человек»{138}. Из документов мы видим, что барон действительно принимает участие в академических делах— во всяком случае, подписывает бумаги: за его рукой уходят доклады в Адмиралтейство о том, что многие недоросли неграмотны, бумаги об отправке таких неграмотных в Новгород в школу при тамошнем епископском доме, об отчислении совершенно неспособных («во учении быть невозможно») недорослей, и т.д.{139} 8 октября в Академии, похоже, побывал Петр (в тот день «Его величество был в Адмиралтействе, и в школах»), визит повторился 3 ноября («Его величество был во академии, срисовали человека»){140}. Это единственные известные нам случаи, когда источники фиксируют посещение Петром Морской академии в этот период.

Наконец, в самом начале 1716 г., перед своим отъездом в большое заграничное путешествие, Петр назначил президентом академии графа А. А. Матвеева. Говоря объективно, это назначение являлось несомненным нарушением заключенной с Сент-Илером капитуляции, прямо устанавливавшей, что директор Морской академии подчиняется непосредственно царю и генерал-адмиралу. В принципе, для Петра было довольно обычным подобное безразличие к им же самим ранее установленным правилам и взятым на себя обязательствам: документы того времени полны жалоб иностранцев, тщетно пытающихся добиться выполнения царем заключенных с ними «капитуляций». В данном случае можно предположить, что дополнительную роль сыграло раздражение Петра сентябрьскими предложениями Сент-Илера. С другой стороны, сильно ухудшились и придворные позиции авантюриста. На фоне параллельно протекавших беременностей царской супруги Екатерины Алексеевны и кронпринцессы Шарлотты отношения между дамами осложнились: кронпринцесса уверяла, что люди, посещавшие ее двор, впадали в немилость у царицы{141}. Если это и в самом деле было так, то логично предположить, что подобные трения должны были сказаться и на положении Сент-Илера. В ноябре кронпринцесса Шарлотта скончалась после родов: в результате он и вовсе потерял своего ключевого патрона при дворе. Труднее сказать, могли ли тут сказаться какие-то разоблачения авантюриста со стороны недавно вернувшегося в Россию Матвеева: судя по всему, осень 1715 г. граф провел в Москве, пытаясь поправить свои хозяйственные дела{142}. Нет уверенности, что и сам Матвеев в этот момент пользуется большим расположением Петра: как кажется, царь мог быть не вполне доволен результатами его дипломатической миссии в Вене. В переписке, во всяком случае, граф начинает вспоминать о прошлом барона лишь позднее, осенью 1716 г.

Назначение Матвеева было сделано Петром в его фирменном неформальном стиле: не сохранилось никакого письменного указа на этот счет. Более того, похоже, что сам Матвеев узнал о нем от Сент-Илера («вы, мой господине, сами вы указ тот нам объявляли», напишет он позднее), и подтверждение этому решению существовало лишь в виде приказа за подписью Апраксина: в дальнейшем мы увидим, как раздражается граф, когда авантюрист требует от него предъявить письменный указ, подтверждающий полномочия президента{143}. Сильно уязвляло Матвеева и большое жалование, которое получал Сент-Илер, при том что ему самому жалованья установлено не было вовсе. Не было предусмотрено, разумеется, и никакого формального и четкого распределения полномочий между «президентом» и «директором». Все это не могло не подталкивать двух руководителей академии к конфликту вне зависимости от личных качеств Сент-Илера.

В первые месяцы своего президентства Матвеев, как кажется, не слишком вмешивается в дела Академии: уже в феврале он просит продлить ему отпуск в Москву для поправления хозяйственных дел (но так его и не получает). Его письма царскому секретарю Макарову, через которого и происходило общение с путешествующим государем, посвящены прежде всего слезным жалобам на безденежье и просьбам отпустить его проводить жену, назначенную гофмейстериной ко двору царевны Анны Иоанновны в Курляндию. Академия в этой переписке возникает лишь эпизодически. Когда Матвееву это выгодно, он даже готов признать, что в случае его отъезда в отпуск оставшихся кадетов «свободно и без меня директор барон управит» (документ 34){144}.

Первые отзвуки приближающегося конфликта, однако, слышны уже здесь. Профессор Фархварсон, прибывший из Москвы вместе с учениками Навигацкой школы, напрочь отказался подчиняться Сент-Илеру, и Матвеев с удовольствием поддержал его притязания на административную автономию. Уже к февралю он добился от Апраксина согласия на то, чтобы британец вместе с его геометрическим классом был «разведен» с бароном-«начальным директором», и в итоге Апраксин вывел Фархварсона и его учеников из подчинения Сент-Илеру{145}. К концу марта Матвеев, не называя никого по имени, жалуется, что, несмотря на его старания управлять академией как должно, «горестно и трудно застарелыя замерзелости из неохоты и с непослушания людей исправить», особенно когда управляемые не понимают «собственной самим им пользы»{146}. В июле он все еще заверяет Макарова, что в академии «управляетца здесь все гораздо порядочно, и кадеты не только наукам определенным им обучаютца, но и воинским экзерцыцыям». Впрочем, оговаривается он, это относится лишь к тому, «что особно ко мне приналежит», и глухо жалуется на разделение полномочий между ним и бароном: «В розности иных дел небезтяжно трудности мне ис той разделенной каманды во многия руки»{147}. Где-то в это же время, весной 1716 г., должно было быть составлено и известное нам только без подписи «Известие», автор которого фактически дезавуировал предложенную Сент-Илером модель академии. По его словам выходило, что «во француской морской академии недорослая шляхта, которая к тому делу употреблена, больши науки практикою самою действителные проходят там в свое совершенство», и содержать молодых дворян так долго в школе необязательно (документ 35){148}. Вполне возможно, что автором «Известия» мог быть Матвеев.

Сент-Илер, со своей стороны, отзывается на назначение Матвеева новым раундом прожектерства. По его собственным словам, на протяжении первых месяцев 1716 г. он направлял царю «многие мемориалы» и о нуждах академии «стократно предлагал и просил»{149}: хорошо видно, как он пытается вести подкоп под нежданно назначенного ему на голову начальника. До нас дошел один из этих проектов: в отличие от более ранних документов, он, возможно, даже не был переведен на русский — в деле об основании Морской академии в РГАДА отложился лишь французский оригинал. Мы видим, что если раньше целью проектов было привлечь внимание Петра к фигуре прожектера и выторговать для него те или иные звания и привилегии, то теперь содержание проекта определяется другой задачей: он призван отстоять прерогативы барона в его конфликте с Матвеевым. Речь, как мы видим, идет о попытке ограничить полномочия графа (интересно, что он ни разу не именуется в тексте «президентом» академии, — Сент-Илер оспаривал его право на этот титул) и одновременно зафиксировать контроль барона над внутренним управлением в училище (документ 36){150}. В мае в письме к самому Матвееву Сент-Илер заявляет, что, поскольку назначение графа нарушило установленный его проектами (и утвержденный царем!) порядок, то тот должен или оставить в академии все как есть, или «инструкцию мне неотменно дать о моем поведении впредь»: тем самым генерал-директор хочет снять с себя ответственность за будущие последствия матвеевского управления (документ 37){151}. Если Матвеев «какое пременение изволит учинить против указов Его величества» (т.е. против утвержденных царем проектов и капитуляции), требует барон, «то все послушно прошу мне письменна объявить, а бес того ничто от повеления Вашего превосходительства в дело произвесть не могу»{152}.

1 августа, наконец, Сент-Илер разразился длинным письмом к Петру, в котором развивал те же самые мысли о необходимости предоставить ему полную автономию в делах академии, как это и предусмотрено его проектами и регламентами, а Матвееву указать, «чтоб им с внутренным действием академии дело никакое не было». Роль Матвеева, в представлении барона, должна была сводиться к распределению денег на основе запросов-«мемориалов» Сент-Илера и передаче царю получаемых от генерал-директора ежемесячных рапортов. Не ограничиваясь этим, однако, Сент-Илер уже и прямо обвиняет своего соперника в развале работы академии — учеников якобы то зачисляют, то забирают; в результате такой текучки через училище уже прошли больше 2000 молодых дворян. Авантюрист предвидит, что это письмо повлечет за собой конфликт с Матвеевым: «Я знаю, что я чрез сию [жалобу] их недружбу и неприятельство [...] привлекаю», пишет он царю (документ 38){153}.

И в самом деле, именно в августе противостояние между бароном и графом вылилось, наконец, в открытый скандал, причем, казалось бы, по совершенно пустяшному поводу. Создается впечатление, что Матвеев мог узнать о жалобе на него Сент-Илера и решил потому сам активно перейти в нападение. Весьма красочные обвинения и упреки, которыми осыпали друг друга Матвеев и Сент-Илер в язвительных письмах, занимают десятки страниц архивных документов. Надо оговориться, что оба соперника подготовили целые подборки писем для представления царю (через Макарова) и Апраксину: большая часть известных нам текстов, относящихся к этому эпизоду, сохранилась именно как копии в составе таких подборок, а не в оригиналах. Разумеется, мы не можем быть вполне уверены ни в точности перевода, ни в точности копирования писем; кроме того, некоторые из включенных в такие обвинительно- оправдательные подборки писем не датированы. Самое же важное, что тексты эти имеют откровенно инструментальный характер и не могут рассматриваться как прямые свидетельства действительно имевших место злоупотреблений: их следует читать исключительно как риторические конструкты, призванные оправдать автора в глазах государя и очернить его соперника. Любые предположения о том, как и в какой мере эти инвективы отражают реально имевшие место «непорядки» в академии, обречены пока оставаться спекулятивными, поскольку документов, отражающих практическую деятельность училища в этот период, дошло до нас крайне мало{154}.

Здесь мы публикуем лишь некоторые из этих посланий: во-первых, потому что многие из них сохранились не полностью или читаются только с большими купюрами, а во-вторых, потому что они в известной мере дублируют друг друга (например, соперники могли посылать параллельные, отчасти повторяющие друг друга жалобы Петру и Апраксину). Отдельную сложность представляет собой то обстоятельство, что письма Сент-Илера, разумеется, писались по-французски, мы же в данном случае имеем дело с переводами; возможно, это относится и к некоторым письмам Матвеева к Сент-Илеру. Качество этих переводов весьма разнится; отдельные фразы оказываются просто неудобопонятными. Впрочем, даже и в таком виде эти тексты представляют интерес, поскольку испытываемые переводчиками трудности отражают процесс выработки языка, необходимого для передачи соответствующих понятий.

Спровоцировали скандал в августе 1716 г. «пять кадетов, которыя про мастера своего в школе на стене написали непристойные скаредные слова тайным удом» — иными словами, обозвали учителя известным русским трехбуквенным термином{155}. Было их, возможно, не пять, а один; и написали они, кажется, не на стене, а на грифельной доске; и вообще, что они там на самом деле написали, неясно, потому что «с той, де, доски те слова непристойные стер он на третей день для того, что по той доске надобно учитца». Так или иначе, учитель-«навигатор» Семен Боборыкин хотел было пожаловаться на шалунов Матвееву, но, поскольку тот был болен, пожаловался лишь Сент-Илеру; барон без долгих околичностей наказал пятерых учеников «солдатским штрафом», т.е. шпицрутенами. Матвеев, однако, раздул из этого эпизода целую историю: он обвинил Сент-Илера в самоуправстве, умалении должности президента и истязаниях благородного российского юношества, посадил Боборыкина под арест и нарядил формальное следствие (документ 39){156}.

Последовал обмен все более едкими письмами; взбешенный Сент- Илер явился к Матвееву домой для очного выяснения отношений, в процессе которого граф, как кажется, струхнул: «Увидя такую ево необычную смелость и неистовую [нрзб], что он, барон, искал того чтоб до великой ссоры мне с ним доступиться, для того тотчас вышел <...> ис той своей хоромины в другую»{157}. После этого соперники бросились сочинять друг на друга жалобы Апраксину, царю, а Матвеев — еще и Меншикову.

Пересказывать здесь эти сочинения не имеет смысла: публикуемые документы говорят сами за себя. Стоит, однако, выделить несколько ключевых тем. Авантюрист Сент-Илер, со своей стороны, принимает здесь позу глашатая рационально-бюрократического, легалистского начала: как мы это уже видели весной-летом 1716 г., он вынужден апеллировать к составленным им регламентам и инструкциям, к факту их (предполагаемого) утверждения Петром; настаивать на формальном разграничении полномочий между собой и Матвеевым и требовать от него письменного подтверждения присвоенных им себе полномочий. Одновременно, впрочем, он обвиняет самого Матвеева в чрезмерной склонности к бумаготворчеству, к ведению дел только на письме: «Письма у нево столько из сей академии, бутто на сто человек в армии, а все ненадобно». Это тоже понятно, поскольку Матвееву удалось, кажется, забрать в свои руки канцелярию, а вернее, фактически создать ее у себя дома. «На словах дела в здешнем империи не отправляютца», гордо парирует Матвеев. Наконец, Сент-Илер обвиняет Матвеева в попытках переустроить академию на некий старомосковский лад: он-де «обычаем, которые есть в московских школах, хощет подражать» (разумеется, никаких осязаемых, документальных подтверждений такого ретроградства Матвеева у нас нет). Вероятно, в представлении француза, обвинение в консерватизме должно было быть особенно компрометирующим в глазах Петра. Сам он при этом апеллирует к зарубежным обыкновениям: «Я очень удивился, когда уразумел, что он сие имя президента оной морской академии приписал, ибо таковой чин при ни единой академии со свете не обретается». Подытоживая, он просит Апраксина: «да повелит Ваше сиятельство графу Матвееву чтоб он мне давал что к академии есть нужно, и ему б кроме того никаким образом себя в мой чин не мешать <...> инако же я себя в ничто мешать не могу»{158}.

Матвеев, со своей стороны, напирает на «неискуство и непорядок директора Сентилера, мнимаго барона без всякой дипломы», на «прямое неведение его и неспособность». Именно в контексте этой ссоры он вспоминает и о темном прошлом барона, и о том, что сочиненные им регламенты академии «искони во Франции учинены и напечатаны, и кто любопытным быть хочет, я чаю, что не з большим за гривну купя там и сюды перевезши, переписать своею рукою может и всякому подовать их свободно». Особенно характерно, что граф обвиняет француза в неспособности преподавать: «вы по тому чину своему никакой еще пробы ис силы превозхождения вашего в тех науках доныне от себя не показали, что все до того вашего чину необходимо». Предполагается, тем самым, что директор академии должен быть способен сам наставлять и экзаменовать учеников — хотя Сент-Илер в своей капитуляции никогда и не брался учить: он представлял себя именно как организатора и администратора. Нет у нас, разумеется, никаких сведений и о познаниях самого Матвеева в соответствующих предметах и о его преподавании в академии: в этом смысле брошенное им барону обвинение легко может быть обращено на самого графа.

Это не единственный пример, мягко говоря, риторических манипуляций со стороны Матвеева. Так, наказание пятерых кадетов «солдатским штрафом» превращается под его пером в чуть ли не поголовные истязания учащихся со смертельным исходом: молодые люди, «присланныя имянным Его царского величества указом для обучения тех кадетов, (не по шляхецкому обычаю) из рук ваших дубинами в гроб забиты», патетически восклицает президент. Конечно, ничего о «в гроб забитых» учениках мы не знаем; а «дубина», вопреки рассуждениям Матвеева о «шляхецких обычаях», была обычным делом в русской административной практике: к возмущению Сент-Илера, Меншиков позднее грозил дубиной ему самому. (Предполагаемое) наказание Сент-Илером унтер-офицеров гвардии, присланных для строевой подготовки кадетов, Матвеев представляет как унижение всей гвардии и самовольное присвоение команды над ней, а отказ Сент-Илера слушаться его, Матвеева, как ни много ни мало «явное уничижение дерзостное ваше, касающееся самой наивышшей державы самого Его величества в своем непослушании».

Начиная еще с весны 1716 г., Сент-Илер постоянно прибегает к одной и той же риторической конструкции: он просит или предоставить ему «достоинству моему приналежащия прифилегии <...> суть понеже без оных предлаганное щасливое намерение и благополучие сея академии получити мне невозможно будет», или же освободить его от ответственности за состояние академии, «ис кантракту моево оную статью выписать, которая меня обязует оную академию в состояние привести, чтоб от меня впредь никакой отповеди в том не спрашивал». Для Матвеева сама эта конструкция становится поводом для новых высокопарных инвектив в адрес соперника: «Увидели мы с ужасом, что вы, мой господине, угрозами пишете не по пристойности, обязався контрактом письменным за своею рукою в службу Его царского величества и получа великое годовое денежное от Его величества себе жалованье, а ныне по своей особой воли в том письме дерзостно значите, что не хочете болыни в те дела себя мешать». По словам Матвеева, выходит, что барон самовольно отказывается от возложенных на него царем обязанностей, что делает его чуть ли не преступником. Но и сам Матвеев ровно в то же время просит ровно о том же в практически идентичных выражениях: «Буду коленопреклонно плакать, чтоб мне то непостыдно дело было с полною мочью содержать, или по самому неискуству моему при таковых делех быть мне от него отрешену»; «Всепокорно прошу <...> меня от него охранить, или все то дело, вруча ему, меня от него освободить, чтоб я от него впредь невинно не поврежден был».

В итоге Матвеев показал себя гораздо более искусным тактиком аппаратной борьбы — хотя силы, конечно, были неравны с самого начала: граф пользовался неизмеримо более высоким уровнем поддержки со стороны и Апраксина, и Меншикова, и самого Петра. Разумеется, он был гораздо более авторитетной фигурой и для прикомандированных к академии гвардейцев и подьячих, и для самих благородных кадетов. Граф опирается на жалобы на Сент-Илера со стороны учителей и учеников (а возможно, и инспирирует их); так, жалобу на Сент-Илера за наказание «солдатским штрафом» подали «озлобленныя от вас кадеты, князья Волконския, и Плещеев, и Кикин» — примечательный набор высокородных фамилий, которые, конечно, все были так или иначе знакомы и связаны с Матвеевым. Ближе к концу осени 1716 г. Матвеев просто запрещает персоналу академии слушаться указаний Сент-Илера и замораживает выплату ему жалования: совершенно самоуправные действия, которые вроде бы шли вразрез с царскими указами, но стали возможны благодаря неформальному авторитету графа. Осенью 1716 г. Сент-Илер дважды упоминается среди посетителей Меншикова: один раз по делу, для обсуждения каких-то чертежей вместе с архитектором Леблоном, в другой на ассамблее{159}. Однако уже в начале ноября Матвеев поминает какой-то произошедший там же с бароном неприятный инцидент: судя по всему, Меншиков в его присутствии Сент-Илера «за некоторые явныя <...> бесчинства прямою истинною словесно наказать <...> изволил».

В известном смысле исход схватки между графом и бароном был предрешен. Примечательно, однако, что, судя по его письмам, сам Матвеев выглядит не на шутку напуганным доносами со стороны Сент-Илера. Во всяком случае, он воспринимает ситуацию абсолютно серьезно: пишет многочисленные оправдательные письма; просит о содействии своих милостивцев и патронов Апраксина, Меншикова, Макарова; составляет целое досье, документирующее прегрешения соперника («всемерно выстерегая себя, понужден к вам, моему государю, писать, и при сем прилагаю копии с моего мемориалу под литерою А; с пунктов под литерою В; из доносу профессоров агличан под литерою С; ис челобитья навигатора на него ж, Сентилера, под литерою D»). Видно также, что он не на шутку уязвлен запальчивым требованием Сент-Илера предъявить отсутствующий у него царский указ о назначении Матвеева президентом: граф вынужден оправдываться, что «то <...> имя я не похитил, ибо мне из канцелярии Его царского величества то достоинство пишут, и ис того можете разсмотреть, что я то имя действительно содержу». Именно после этого он и начинает разоблачать самого барона: «И разве ваша совесть, может быть, обличает вас в каких поносных тех делех до фамилии вашей, какова бы она и несть <...> А естли вы диплом баронской от Его цесарского величества у себя не имеете, как сами в том же своем ко мне пишете и то признаете, в том не можете никого понуждать свой произвол себя тем чином величать, чего у вас в руках не бывало и нет. Об аглинском ж деле вашем нечего повторять, ибо до вас довольно я был сведом». Это последнее предложение, кстати, явно указывает на то, что Матвеев был действительно знаком с предыдущими похождениями Сент-Илера.

В итоге к концу 1716 г. оба соперника просят или освободить их от руководства академией, или предоставить им полную власть в учебном заведении. В январе 1717 г. Апраксин донес царю, что конфликт между Матвеевым и Сент-Илером достиг такого накала, что наносит урон академии: адмирал предложил или «развести» соперников (видимо, четко зафиксировав их полномочия и сферы ответственности), или прекратить двоевластие, уволив одного из них, — и ставку в этом случае предлагалось сделать на Матвеева{160}. К марту Петр одобрил это решение. Сент-Илер попытался отыграть назад и помириться с Матвеевым (документ 53 ){161}, но было поздно.