Французский авантюрист при дворе Петра I. Письма и бумаги барона де Сент-Илера

На Балтике

Добрался ли Сент-Илер действительно в январе 1719 г. до Копенгагена, непонятно. В донесениях российского посла в Дании кн. В.Л. Долгорукова слышны отзвуки тех международных интриг и авантюр, которые послужили фоном для этого предприятия барона. «Ганноверской министр, которой при здешнем дворе, сказал некоторым его друзьям, будто переведены в Галандию два миллиона ефимков, которые король гишпанской послал в помощь королю швецкому умершему», — сообщает посол 10 января. Тут же приводится и известие о разгроме французской разведывательной сети в Дании: «Недавно взяты здесь несколько французов за арест, вчера взят один каталицкой поп, причины того таят, однако как слышно что те французы были здесь якобы шпионы и содержали корреспонденцию, а тот поп давал им деньги». И в том и в другом случае речь идет о слухах, подтвердить которые невозможно: «А правда ль то, подлинной ведомости здесь никто не имеет»{188}. Сент-Илер, однако, в этих слухах никак не фигурирует: да и в самом деле, после смерти Карла XII его предполагаемая миссия в Дании теряла всякий смысл.

Именно в этот момент авантюрист и составляет свой обращенный к французскому правительству меморандум (документ 6о): описываемые в нем события обрываются как раз на его вторичном отъезде из России где-то в конце 1718 г.{189} В январе 1719 г. Дюбуа обещал британскому послу арестовать Сент-Илера, если он появится во Франции{190}, и теперь авантюрист решительно отрицает слухи о своей причастности к испанской интриге и объявляет их злостной клеветой со стороны своих врагов. Сент-Илер уверяет, что именно она и принудила его вернуться во Францию — и представить властям цитируемый меморандум. Как объясняет авантюрист, на протяжении многих лет он «рисковал своей жизнью и пожертвовал свои лучшие дни ради службы королю», не ожидая за это никакой награды. Теперь он также лишь стремился сообщить королевскому правительству о своей «непоколебимой верности», а также о тех услугах, которые он может оказать французской короне в Германии, Пруссии и России, в том числе благодаря своим знакомствам и связям с лучшими семьями этих стран, приобретенным в результате женитьбы на фрейлине фон Арним. Иными словами, Сент-Илер предлагает себя французскому правительству в качестве тайного агента — и умоляет хранить это предложение в тайне от своей жены и ее дяди Шлейница. Последний-то, конечно, потенциально и должен был представлять главный интерес для французской разведки; по сути, авантюрист предполагал торговать секретами своего свойственника.

После этого мы на некоторое время теряем след Сент-Илера, и в следующий раз он обнаруживается в наших источниках более года спустя. Весной 1720 г. другой французский авантюрист, Обри де ла Мотре, упоминает в своих записках о появлении барона в Стокгольме{191}. Дворянин-гугенот де ла Мотре и сам, подобно Сент-Илеру, объехал в поисках фортуны всю Европу — а также и Малую Азию. Тем примечательнее, что он прямо связывает Сент-Илера с прожектами и прожектерством: по его сообщению, барон «оставил царскую службу в связи с проектом, похожим на проект сьера де Коюе (Cohuë)». В чем именно состоял проект этого Коюе, де ла Мотре рассказывает в своих записках несколько ранее, повествуя о событиях 1716 г. Оказывается, Коюе находился на русской службе (правда, обнаружить такого персонажа в российских источниках не удается), но затем покинул ее, сбежал к Карлу XII, который после полтавского поражения отсиживался тогда в оттоманских владениях, и предложил ему план уничтожения всего русского флота в гавани силами всего лишь нескольких шведских фрегатов. Королю план понравился: француз получил денежный подарок и ежегодную пенсию и был отправлен в Швецию с приказом Адмиралтейству оказывать ему всяческую помощь. Из замысла этого ничего не вышло: Коюе, конечно, объяснял провал отсутствием должной поддержки со стороны завистливых шведских чиновников. Тем не менее «в силу своей щедрости» Карл сохранил ему пенсию даже после этой неудачи. Де ла Мотре представляет болтливость как характерную черту этого авантюриста: «не дожидаясь с моей стороны каких бы то ни было вопросов или хотя бы признаков интереса к его делам», Коюе сообщил, что по королевскому приказу направляется вместе с бароном Гетцем в Голландию, чтобы купить там 4 военных корабля для шведского флота, — еще одна тема, которая сближает его историю с приключениями Сент-Илера{192}.

И действительно, шведские похождения Сент-Илера, как выясняется, также были связаны с проектом уничтожения русского флота одним решительным ударом. Как известно, на протяжении нескольких лет подряд лондонский кабинет направлял в северные моря эскадру под командованием адмирала Норриса, надеясь таким образом оказать давление на русских и принудить их к заключению мира на более приемлемых для Швеции условиях. Эти действия вызывали обеспокоенность и раздражение Петра, и экспедиция 1720 г., когда объединенный англо-шведский флот подошел под самые стены Ревеля, была в этом смысле одним из наиболее острых моментов. Русская сторона вполне допускала, что он может окончиться открытием военных действий со стороны англичан, — хотя на самом деле Норрис (и, судя по всему, лондонский кабинет) к тому времени уже отказались от этой идеи{193}.

Когда в конце мая 1720 г. английская эскадра прибыла в Стокгольм и адмирал Норрис направился на аудиенцию к королю Фредрику I, оказалось, что при новом шведском монархе «находилась недавно прибывшая из России персона, именовавшаяся барон Сент-Алоар (the barron St Aloar), француз, и король хотел, чтобы мы обсудили с ним возможность нападения на Кронштадт и Ревель. Он представил королю письменный план, но [шведские министры] были о нем невысокого мнения, поскольку у него не было никаких рекомендаций к шведскому двору; не было известно и почему именно он покинул царскую службу»{194}. Дополнительные подробности этого эпизода сообщает французский посол в Стокгольме Кампредон. Как доносил он герцогу Орлеанскому 29 мая, «позавчера» в шведскую столицу «прибыл некто по имени Сент-Илер, прослуживший в царском флоте пять лет директором [морского] арсенала. Этот человек предложил провести флот прямо к Кронштадту без всякого риска, разрушить склады, захватить крепость и после этого отправиться прямо к Петербургу, который лишен всякой защиты». Король Швеции, по словам Кампредона, «рассмотрел этот проект и нашел его вполне осуществимым (practicable)»{195}. В результате к началу июня 1720 г. Сент-Илер оказывается на борту объединенной англо-шведской эскадры, идущей на разведку к Ревелю.

Как следует из писем, которые Сент-Илер писал во время этого плавания королю Фредрику, барон представлял себя шведам как знатока российских береговых укреплений и брался даже прогнозировать действия российского монарха. В самом раннем из доступных нам писем авантюриста к королю, от 25 мая/6 июня, он сетует, что «наша экспедиция скорее напоминает прогулку, нежели нападение на неприятеля» (документ 61){196}. Барон, как это и характерно для посланий такого жанра, представляет себя единственным преданным и надежным слугой короля — в отличие от всех остальных: он один скажет государю правду, которую скрывают от него лукавые, трусливые и нерасторопные слуги и союзники. Вчерашний морской маневр был неудачным, так что обе эскадры якобы чуть не погибли. На следующий день адмиралы повернули назад «сами не зная, почему, и не решаясь напасть на неприятеля». Адмирал Норрис вовсе не помышляет выполнять данное королю обещание, и даже среди собственных адмиралов короля «есть некто, совершенно не беспокоящийся о поведении адмирала Норриса и предпочитающий крейсировать вместо того, чтобы попытаться напасть» (Сент-Илер не называет его по имени). Как верный слуга короля, Сент-Илер требует как можно скорее «атаковать неприятеля тем или иным способом».

К 1 июня (по старому стилю) эскадра подходит к Ревелю, и, как следует из одного из писем Сент-Илера королю, он лично вместе с адмиралом графом Вахтмейстером совершает рекогносцировку Ревеля на шлюпках. В письме, отправленном им в этот день к адмиралу графу Спарре, француз дает довольно подробное описание укреплений Ревеля и предлагает план атаки, «выставив бомбардирские корабли между молом и северо-западным и юго-восточным углами городского замка и рейдом», и т.д. (документ 62){197}. Как мы помним, во время пребывания барона в Генуе в 1713 г. консул Обер отмечал у него некоторые познания в фортификации — судя по всему, авантюристу их хватало для поддержания беседы с профессиональными моряками. Сент-Илер даже участвовал в военном совете у адмирала Норриса, выступив там с докладом, наряду с графом Вахтмейстером и одним из английских адмиралов. В итоге, однако, военный совет пришел к заключению о невозможности атаковать Ревель с моря без поддержки с суши — и соответственно, постановил отступить на соединение с остальными шведскими силами{198}.

Вполне предсказуемо, уже на следующий день Сент-Илер полностью отказывается от своих прежних слов. Если еще накануне барон разрабатывал различные варианты штурма, то в письме от 2/12 июня он пишет королю, что «нельзя нанести малейший урон этому городу, не пойдя на большой риск», а с другой стороны, «буде мы возьмем его, то окажемся принуждены его оставить, ибо не сможем удержать в настоящий момент». Тем не менее он продолжает настаивать на переходе к активным наступательным действиям против русских, которых Сент-Илер именует теперь «варварами» и «опаснейшей для человеческого рода державой». Он предсказывает, что «по всей видимости варвары не совершат в этом году вторжений во владения Вашего величества», и советует «безотлагательно» предпринять экспедицию чтобы ни много ни мало «уничтожить» Санкт-Петербург — в противном случае, пугает барон короля, Швецию на будущий год ждут новые русские десанты, теперь уже по всему побережью и даже в Зунде (документ 63){199}. По сведениям Кампредона, однако, к этому времени королю Фредрику уже известно, что адмирал Норрис не собирается действовать наступательно — и что он считает «Сент-Илера мечтателем (visionaire) и его проекты химерами»{200}. Из этой формулировки, впрочем, непонятно, в какой степени Фредрик разделяет эту оценку, — или же негативное отношение Норриса к Сент-Илеру воспринимается королем лишь как отговорка со стороны не желающих воевать с Россией англичан.

Возможно, впрочем, что позиции Сент-Илера были дополнительно подорваны неприятной для него встречей, которая произошла 1 июня. Формально англичане оставались нейтральной державой, поэтому, когда эскадра подошла к Ревелю, на борт английского корабля поднялся российский капитан-поручик Барш — и узнал среди присутствующих «француза барона, которой был в С.-Петербурге при академии». Офицер докладывал своему начальству, что барон, по словам англичан, состоял «в службе шведской, а в какой подлинно, [он, Барш] уведомиться не мог». Тем не менее, как сообщили английские офицеры, Сент-Илер «объявлял [шведам], что будто [он российские] крепости и гавани все знает и чертежи делает, из которых он, капитан-поручик, видел чертеж кое около Котлина острова». Авантюрист рассказывал, разумеется, англичанам и о своей службе в России, «что был в нашем флоте шаутбенахтом и академию в Петербурге привел в совершенство, и будто женился в доме кронприцессы на знатной персоне». Как мы знаем, Сент-Илер действительно имел адмиральский чин, действительно женился на фрейлине кронпринцессы и действительно руководил (успешно или нет — другой вопрос) Морской академией; в своем донесении Барш и сам пишет, что француз состоял в Санкт-Петербурге «при академии». Однако когда его стали расспрашивать англичане, бдительный офицер все напрочь отрицал: «Он им объявил, что [Сент-Илер] шаутбенахтом не бывал и академии в совершенство не приваживал». В глазах Барша, переход высокопоставленного эксперта на службу к шведам был бы, видимо, ударом по престижу российской державы. Поэтому моряк горд, что сумел скомпрометировать перебежчика: «Англичане больше поставили ему, французу, в дурость и в смех»{201}.

В самом деле, после событий 1 июня акции Сент-Илера стремительно падают. Как сообщает Обри де ла Мотре, предложенный Сент-Илером проект нападения на Ревель сначала понравился адмиралу Вахтмейстеру, «но, по отзывам людей понимающих в морских делах, этот проект погубил бы шведский флот в гавани Ревеля, вместо того чтобы сжечь московитский». Адмирал Норрис и его шведский коллега Спарре сами совершили рекогносцировку и сочли план непрактичным, «после этого некоторые стали говорить, что прожектер — один из царских шпионов». Впрочем, де ла Мотре поясняет, что подозрения эти возникли уже после того, как шведское адмиралтейство отвергло проект барона: не сумев продать королю свои услуги по уничтожению Санкт-Петербурга и русского флота, Сент-Илер занялся торговлей другого рода. Оказывается, он продал в Стокгольме груз бургундского и шампанского, с которым прибыл из Петербурга, и после этого-то шведские торговцы вином, «возможно из зависти», и стали называть его царским агентом: известно ведь, что в России государь «является единственным купцом, забирая на себя все товары и назначая факторов для их продажи»{202}. Имеется в виду, что, по мнению стокгольмских купцов, Сент-Илер в военное время не мог прибыть с товарами из России в Швецию иначе как по поручению Петра.

И в самом деле, в последнем из имеющихся у нас писем Сент-Илера королю Фредрику он действительно упоминает привезенное им с собой в Швецию имущество «на 15-20 тысяч экю». Здесь же он оправдывается в связи с появившимися слухами, будто бы он намеревался погубить объединенный англо-шведский флот у Котлина. Сент-Илер хвалится тем, «сколь много я способствовал устроению флота царя и сколь полезна ему Морская академия, которую я сам для него основал», и повторяет версию своей женитьбы, согласно которой именно царь, «чтобы укрепить меня на своей службе <...> женил меня на девице Арним». Он сообщает даже, что «ни за что бы ни покинул его службу, если бы этот государь и его подданные отличались меньшей жестокостью и большей человечностью»: это фраза, видимо, представляет собой отзвук не только общеевропейских стереотипов о жестокости русских нравов, но и вполне конкретного обещания побить француза палками, данного ему Меншиковым. Под конец, как и за три года до того в письме Апраксину, Сент-Илер намекает, что хотел бы остаться на службе короля: «Прошу Ваше величество милостиво сообщить мне, чего Он от меня ожидает, и желает ли Он, дабы я остался здесь в ожидании Его решения, для какого дела меня употребить» (документ 64){203}.

Итак, Сент-Илер вроде бы в очередной раз посрамлен и дискредитирован, более того, молва приписывает ему шпионаж в пользу неприятеля. Тем не менее, как он и обещал шведскому королю, авантюрист остается в Стокгольме. К началу августа кн. Б.И. Куракин в Гааге узнает по своим каналам, что «барон Сентилер ныне в Стекгхольме со многими проекты при дворе швецком находится, но ежели то правда знать заподлинно не могу»{204}. Об одном из этих проектов мы узнаем из французской дипломатической переписки. В самом начале 1721 г. в инструкции Кампредону, представляющему в этот момент Францию в Стокгольме, аббат Дюбуа упоминает, что Сент-Илер, «человек более чем сомнительный, который находится в Швеции, где он, как вы знаете, предложил множество прожектов, писал барону Шлейницу в прошлом октябре и ноябре» с новым предложением, на этот раз матримониально-дипломатического характера. Речь шла о том, чтобы выдать цесаревну Анну, старшую дочь Петра, за Георга Гессенского, младшего брата шведского короля Фредрика. Петр в этом случае должен был бы передать принцу Георгу Курляндию (поскольку матерью Фредрика и Георга была принцесса Мария Анна Амалия из пресекшегося в мужской линии курляндского герцогского дома Кеттлеров), а также гарантировать наследственные права гессен-кассельского дома на шведскую корону. Соответственно, расстраивались бы планы выдать Анну за Карла Фридриха Голштейн-Готторпского, другого претендента на шведский трон. Король Швеции якобы одобрял этот проект Сент-Илера, и Кампредону следовало разузнать, так ли это{205}.

Надо сказать, что Кампредон еще в ноябре доносил в Париж о намерении ландграфа Гессен-Кассельского, отца Фредрика, отправить к царю своего представителя{206}. Теперь получив указание от Дюбуа, Кампредон немедленно отправился за разъяснениями к самому Фредрику. Тот, однако, заявил дипломату, что данный проект — не более чем «мечтания (vision) этого человека», т.е. Сент-Илера, и что такой брак не отвечает его личным интересам и несовместим с честью его дома, поскольку цесаревна Анна родилась задолго до брака ее родителей. По словам короля, он не приказывал авантюристу писать об этом Шлейницу, но и не мешал: он лишь позволил ему «наскоро набросать» этот проект — вдруг это как-то помешает женитьбе герцога Карла-Фридриха на «московитской принцессе»?{207} Здесь примечателен, конечно, уже сам тот факт, что авантюрист, вроде бы оскандалившийся во время экспедиции к Ревелю, а после этого заподозренный в шпионаже в пользу русских, не только остается в Стокгольме, но и сохраняет контакты с королем. Сохраняет он, несмотря ни на что, и контакты со Шлейницем. Еще любопытней, пожалуй, формулировка, используемая королем Фредриком в беседе с Кампредоном: кто тут Кого обманывал и использовал, король авантюриста или авантюрист короля? Во всяком случае, на этом примере лучше всего видно, как современники сами же поддерживали ту неопределенность, которой так активно пользовались искатели фортуны вроде Сент-Илера. Король, по его словам, позволяет барону выдвигать абсурдный проект; возможно, даже исподволь подталкивает его к этому; во всяком случае, он в курсе происходящего — но впоследствии может отрицать любую свою причастность к абсурдным «мечтаниям» француза.

И действительно, несмотря на пренебрежительный отзыв о проекте короля Фредрика, уже в начале февраля Сент-Илер обращается с этим своим, последним из известных нам, проектом к князю Б.И. Куракину, послу в Гааге. Француз пишет ему из Касселя, куда он успел перебраться к этому времени. Из письма может сложиться впечатление, что француз как-то пересекался с Куракиным в Голландии в 1720 г., или что русский дипломат знал о его пребывании там. Во всяком случае, обращаясь к нему, авантюрист и не пытается скрыть факт своей службы шведам. Наоборот, он подчеркивает, что поскольку ранее получал милости от обоих монархов, русского и шведского, то теперь он стремится «засвидетельствовать им обоим мою истинную благодарность» — и какой же может быть лучший способ сделать это, чем примирить их! Речь шла ровно о том проекте, который описывался в инструкции Дюбуа Кампредону: одна из царевен выходит замуж за Георга Гессенского, он получает в наследственное владение Курляндию и наследует шведскую корону— а Петр уступает Швеции Лифляндию и Эстляндию. По словам барона, его проект уже получил одобрение и короля Фредрика, и его отца, правящего ландграфа Гессен-Кассельского, так что дело было за малым — уговорить царя отступиться от большей части его завоеваний (документы 65, 67){208}.

Неудивительно, что Куракин не удостоил такой проект ответа, как не удостоилось ответа и повторное письмо от француза двумя неделями позднее (документ 66). Через несколько дней, однако, Куракина посетил некий «офицер гесенкасельской с кумплимпентом от него, Сентилера, и желал ведать, ежели я его, сентилеровы, письма получил»: посол отделался расплывчатыми обещаниями ответить позднее, но сам задумался. Как он объяснял царю, теперь, после визита неизвестного офицера, его внимание привлекли некоторые детали второго письма, которых не было в письме первом и которым он поначалу не придал значения. Речь шла о намеке на недовольство шведов своими английскими союзниками: «Я предусматриваю из сего другого письма, что он все сие пишет с ведома двора касельского, а особливо единый пассаж в которым довольно дает знать, [что] Англиею неблагодарны и готовы сакрифисовать ею». Кроме того, Сент-Илер приглашал отвечать ему «под конвертом» первого кассельского министра. Эти детали показались Куракину настолько значимыми, что он «должности мой быть нашел для интересов Вашего величества написать мое мнение на известные проекты барона Сентилера»{209}.

И в самом деле, к этой реляции Куракина приложен многостраничный развернутый анализ предложений Сент-Илера с точки зрения логики международных отношений и интересов упоминаемых в нем держав: такого рода разборы ситуации Куракин не раз направлял царю и по другим поводам. Посол объясняет, что поначалу счел проект «бесплодным», поскольку он «происходил от рук <...> авантория французского»: иными словами, и в его глазах тоже Сент- Илер уже маркирован как авантюрист, и это определяет восприятие его предложений. Однако, взглянув на текст внимательнее, Куракин увидел, что Швеция готова «сакрифисовать своих алиантов, то разумеется короля аглинского, и чинить все то что сходно в ынтерес Его царского величества». Это показалось ему логичным: ведь дела в Англии сейчас обстоят худо, она ослаблена недавним крахом Компании

Южных морей, а самим шведам уже должны были надоесть «поступки коварные» английского кабинета. С другой стороны, суть предложения соответствует объективным приватным интересам кассельского дома (Куракин проводит различие между ними и геополитическими интересами шведской державы). Король и его отец ландграф должны стремиться усилить свои позиции в Империи, а внутри Швеции утвердить за собой наследственное право на корону и «возстановить себя ему, королю, суверейном», т.е. ликвидировать конституционные ограничения власти монарха. По обоим этим вопросам Фредрику крайне нужна поддержка России.

Итак, путем этих логических умозаключений Куракин приходит к выводу, что проект не является самодеятельностью Сент-Илера, но и в самом деле представляет позицию шведского короля: «По всем тем обстоятельствам рассуждаю, что сие происходит чрез руки Сент- Илера с позволения короля швецкого и двора гессенского». Куракину кажется, что без их одобрения «так смело рассуждать и откровенно о важном деле писать бы оной барон не мог». Кроме того, «за верное принять надобно что рекомендует свои письма адресовать под кувертом барона Данвика, первого министра гесенкасельского». Таким образом, Сент-Илеру удалось включить в свое второе письмо некоторые ключевые детали, которые в глазах царского дипломата указывали на серьезность данного проекта.

Конечно, продолжает своей анализ Куракин, само содержание предложений в основном не отвечает интересам России. Передача Курляндии принцу Георгу «видится быть несходно и напредбудущее не без предосуждения»: России выгоднее сохранить герцогство слабым и обособленным, чем передавать его, в форме династической унии, под контроль иной державы. Пункт о возвращении шведам Лифляндии и Эстляндии заведомо непроходной: «Неможно инако сказать что экстравагант». Может показаться удивительным, что авторы проекта вообще «дерзают такой запрос чинить, чем весь сей проэкт опровергают», пишет Куракин. Однако, рассуждает посол, они наверняка знали, что данный пункт для царя неприемлем, но не могли не заявить его как переговорную позицию («сие необходимо им было для лица написать»); когда дойдет до негоциации, шведы наверняка от него отступят. Что касается укрепления шведской короны в наследственном владении кассельского дома, полагает посол, то для России это вполне приемлемо: лучше оставить ее в руках такой объективно слабой династии, чем рисковать, что шведы себе в короли «сильного какого принца» изберут. Другое дело, что намеки авторов на помощь Петра, «чтоб сувренитету королю швец- кому возстановить», надо отвергнуть: России выгоднее сохранение в Швеции конституционного — а значит, слабого, подверженного раздорам — правления.

Следует полагать, пишет Куракин, что данные предложения отражают опасения шведов касательно обсуждаемого брака герцога Голштинского, претендента на шведскую корону, с одной из царевен: ходят слухи, что в качестве приданного он может получить Лифляндию. Исходя из этого, если бы Петр хотел вступить в данную негоциацию, то можно было бы, в крайнем случае, пообещать принцу Георгу в качестве приданого Лифляндию, но не сейчас, а после смерти короля Фредрика, когда Георг вступит на шведский престол. Пока же стоит «принцу Жоржию немного денег дать», которые он должен будет вернуть после получения Лифляндии (предполагается, видимо, что деньги он вернуть не сможет и Лифляндия останется у России). Кроме того, можно пообещать шведам помочь им в возвращения Бремена и Вердена, что позволит и улучшить положение другого царского зятя, герцога Мекленбургского.

Раз так, продолжает Куракин, имеет ли смысл вообще вступать в негоциацию по этому проекту или нет? Опытный дипломат полагает, что рисков тут для царя никаких нет. Наоборот, проект этот крайне рискован для его предполагаемых инициаторов. Сама постановка вопроса о переговорах с Россией об удовлетворении династических кассельских интересов в ущерб шведским национальным, об иностранной помощи Фредрику в ликвидации конституционного режима служит «к великому предосуждению короля швецкого персонально и дому касельского»: «Начинание сей негоциации со стороны короля швецкого и дому касельского есть с великим азардом». В случае разглашения этого проекта у короля Фредрика возникнут большие проблемы в Швеции: его «возненавидят», усилится голштинская партия; коме того, придет конец и шведской «дружбе» с Англией. В этой ситуации не только Швеция вынуждена будет искать «дружбы» с Петром «неволею», но и сама Англия принуждена будет к тому же. «И тогда придет якобы до великого торгу между Франциею и Англиею, кто может упредить и в дружбу обязательства Его царского величества получить», полагает Куракин. Кроме того, предлагаемая комбинация будет поддержана Францией: «Франция сему союзу з домом касельским будет вспомогать, понеже ее великий интерес есть, чтоб видеть дом касельской в силе в Империи и вместе связанной с Швецией». Наконец, если обнародование этой негоциации спровоцирует политический конфликт в Швеции или даже войну в Империи, то и это тоже будет выгодно Петру{210}.

Подводя итог, проект Сент-Илера не вызывает у Куракина отторжения и не кажется ему абсурдным. Правда, его основные положения нереализуемы, но как отправная точка для переговоров он вполне годится, и более того, сами переговоры эти, как представляется послу, могли бы служить российским интересам. Наконец, с высоты своего дипломатического опыта и на основании своего видения логики международных отношений Куракин полагает, что за подобными предложениями действительно стоит гессен-кассельский дом, а не просто француз-авантюрист.

И в самом деле, примерно в те же самые дни, когда Куракин писал эти строки, к Шлейницу в Париже явился гессен-кассельский посол во Франции и передал собственноручное письмо от правящего ландграфа Карла{211}. Хотя король Фредрик в разговоре с Кампредоном и открещивался от Сент-Илера и от его проекта, оказывается, что и сам шведский монарх, и его отец были в нем очень заинтересованы. Как сообщал 10/21 марта в Санкт-Петербург Шлейниц, ландграф действительно получил составленный авантюристом проект и теперь подтверждал через своего посла во Франции, что «мемория, которую барон Сант-Гилер к нему послал, такожде и письма которые он к нему писал, отправлены и писаны с ведома и позволения нашего и короля нашего сына, которой мемории содержание мы также апробуем». Ландграф желал поскорее начать переговоры о браке своего младшего сына и русской царевны, от которого он предвидел всевозможные «приятные» последствия для России, и просил, «чтоб господин барон Шлейниц о том Его царскому величеству государю своему рапорт учинил». Увы, к сожалению для нашего авантюриста, его предполагалось в дальнейшем исключить из переговорного процесса: «Что касается до барона Сент-Илера, то он впредь о том более ведать не будет», если только сам Шлейниц не пожелает ему что-то сообщить{212}.

Стоит отметить, что гессен-кассельский проект Сент-Илера казался небессмысленным не только ландграфу Карлу, но и самому Шлейницу. Сообщая Петру о визите гессен-кассельского дипломата, Шлейниц счел

необходимым добавить, что, по его оценкам, подобная «супружественная аллианция» была бы весьма интересна и французскому правительству: «Я такоже по разным секретаря статцкого [Дюбуа] разсуждениям мог разсудить, что как регент [герцог Орлеанский], так и он к кассельскому дому склонны, и не токмо охотно б видели, но такожде оное всяческим образом подкреплять будут, когда б Вашему величеству сходство быть могло»{213}. О том же Шлейниц толкует и в письме Шафирову: регент и Дюбуа якобы «охотнее видят супружественные аллианции» России с гессен-кассельским, чем с голштейн-готторпским домом, так как это скорее будет способствовать крепкому союзу («ближайшему соединению») царя со Швецией после заключения между двумя державами мира; к тому же гессен-кассельский дом может быть полезнее и царю, и Франции во внутри- имперских конъюнктурах{214}. Одновременно Шлейниц пытается лоббировать эту инициативу и через прибывшего в Париж кн. В.Л. Долгорукова: князь, с его слов, сообщал о предыстории вопроса Петру и добавлял, что «о всем том он, Шлейниц, сам хотел донести Вашему величеству». Примечательно, что Долгоруков именует авантюриста вполне нейтрально: в его описании это всего лишь «один барон, имянуемой СентГилер которой был в службе Вашего величества, а потом пошел в швецкую»{215}. Заметим, что поддержка этого проекта со стороны Дюбуа соответствует и оценке Куракина, хотя, конечно, оценка Куракина, в свою очередь, могла быть сформирована под влиянием сообщений Шлейница — или же Шлейниц мог и вовсе эту поддержку выдумать: очевидно, что он был в проекте заинтересован и, как мы знаем, сам же вышел на Дюбуа с предложениями от Сент-Илера. Вполне возможно, что сам Шлейниц и инспирировал этот проект, используя Сент-Илера просто как своего агента.

Следует сказать, однако, что проект этот вполне вписывался в общее направление размышлений шведской элиты зимой-весной 1721 г., на этапе между первой миссией Кампредона в Санкт-Петербург и началом ништадского конгресса. Здесь и обеспокоенность претензиями на престол со стороны герцога Голштинского в связи с его планами женитьбы на дочери Петра; и попытки выстроить альтернативные комбинации; и надежды вернуть, хотя бы в какой-то форме, прибалтийские провинции через одну из таких комбинаций. Не случайно шведские историки, специально рассматривавшие этот эпизод на основании шведских и немецких источников, писали о нем как как о «гессенской альтернативе» — о вполне серьезной попытке короля Фредрика и его отца парировать таким образом голштинскую угрозу{216}. Более того, в Европе довольно скоро начинают циркулировать слухи об этом или подобных проектах. Как писал Куракину его корреспондент из Гамбурга, там «уже давно видели некоторый проект ко учинению мира с царем и к приведению притом наследства короны швецкой на гесен касельской дом, и чают что оной сочинен от такого человека, который бы охотно то видел, и понеже он никакого успеху не получил, то другой проект явился». Согласно первому из проектов, король Швеции предлагал царю мир и брак принца Георга с одной из царевен «с уступкою Лифляндии оному принцу и его наследникам». Вполне возможно, что это как раз отзвук проекта Сент-Илера или одной из его реинкарнаций. Согласно другому проекту, шведские сословия объявят Георга наследником престола; Кампредон предложит Петру брак Георга с царевной; царь вернет Швеции все завоевания, кроме Нарвы и Петербурга; а Георг пока будет сделан «вицероем» Лифляндии{217}.

Увы, хотя в донесениях в Санкт-Петербург Шлейниц и намекает на перспективность данного проекта, как-то обнадежить вышедшего на него гессен-кассельского министра весной 1721 г. он не мог. Дело в том, что еще в конце января он получил рескрипт от Петра — ответ на предложения Сент-Илера. Оказывается, Шлейниц ранее уже пересылал их государю, а кроме того, сам авантюрист еще осенью 1720 г. направил их царю напрямую из Стокгольма{218}. Реакция монарха на них, однако, была весьма неблагоприятная. Шлейницу было поручено сообщить авантюристу, что Петр не только «приемлет сей проект за основанной на идеях зело противных его намерениям и интересам, и об оном никакого разсуждения не чинит», но и впредь «подобными пропозициами инкомодован быть не хочет». Более того, Сент-Илер уведомлялся, что ему запрещалось впредь вести какую-либо корреспонденцию с царем, в том числе и через посредство Шлейница{219}. В конце марта, еще до того как направленный им разбор Сент-Илерова проекта достиг царя, указание «коррешпонденции не иметь» с французом получил и Куракин{220}. К сожалению, на этом следы авантюриста обрываются: о его дальнейших похождениях нам пока ничего не известно.