Французский авантюрист при дворе Петра I. Письма и бумаги барона де Сент-Илера

Эпоха авантюристов?

Возможно ли в этом случае вообще провести грань, отделяющую мошенника-авантюриста от «обычного» дворянина — искателя фортуны в контексте той эпохи? Показателен в этом смысле пример барона фон Шлейница, который, как мы видели, играл столь значительную роль в судьбе Сент-Илера в конце 1710-х — начале 1720-х годов. Шлейниц был, разумеется, самым настоящим бароном с обширным жизненным и светским опытом. Он, однако, не только не пытался разоблачить французского самозванца, но и санкционировал его брак с собственной родственницей, поддерживал Сент-Илера и продолжал переписываться с ним и после его ухода с русской службы. Значит ли это, что Сент-Илеру удалось провести и этого дипломата, который сам был не чужд интригам и авантюрам? Скорее следует предположить, что для него, как и для многих других, подлинная идентичность Сент-Илера была и не важна — особенно когда речь шла о том, чтобы использовать его в своих политических комбинациях. И именно на примере Шлейница, пожалуй, особенно хорошо видно, как тонка грань между авантюристом самозваным и искателем фортуны с настоящим баронским титулом.

Впервые имя Шлейница начинает мелькать в русских источниках в конце 1710-х годов. В этот момент он состоял на брауншвейг-вольфенбюттельской службе и в этом качестве привлекался к переговорам «о делах марьяжных» царевича Алексея Петровича и принцессы Шарлотты{258}. Поначалу в ходе обсуждений при герцогском дворе Шлейниц высказывался против этого матримониального союза. Он признавал, конечно, что царь — один из могущественнейших и богатейших монархов Европы, поэтому возможные выгоды от альянса с ним несопоставимы с тем, что можно получить от других государей. Шлейница смущали, однако, непрочное, как ему казалось, положение худородных Романовых на престоле, еще больше подорванное начатыми Петром реформами; непредсказуемость результатов шведской войны; невозможность добиться выполнения русскими условий будущего брачного договора, особенно учитывая характер царского любимца Меншикова, по его оценке, самого ограниченного и бесчестного человека на свете. Полтавская победа, однако, радикально изменила положение России на европейской арене. Уже в 1709 г. Шлейниц становится одним из энтузиастов этого брачного проекта и главным уполномоченным с брауншвейгской стороны; когда дело начинает близиться к благополучному завершению, он претендует на пост церемониймейстера принцессы. Когда Шлейница отправили к Петру улаживать последние детали брачного договора, он вернулся к герцогу Антону Ульриху, деду невесты, практически с пустыми руками — но с сообщением, что переходит на русскую службу{259}.

Посредником, пригласившим его в Россию, был, кажется, еще один искатель фортуны барон Иоганн Кристоф фон Урбих, датский дипломат на русской службе и приятель Лейбница, который и играл ключевую роль в «марьяжных» переговорах с русской стороны (кстати, именно у Урбиха находился ок. 1709-1710 гг. в услужении и Анри Лави) {260}. Уже в августе 1710 г. Шлейниц сообщает кн. Б.И. Куракину, что ему предложено быть в службе царя «за церемониймейстера, интродуктора посольского, также и в характере consillier d’Etat". Не видно, чтобы фигура Шлейница вызывала какое-то отторжение: Куракин, неоднократно сталкивавшийся с ним по дипломатическим делам, чуть позже рекомендует его царю как вполне достойного быть посланником в Ганновере{261}. Сам пригласивший его Урбих, впрочем, уже жалуется к этому времени Лейбницу на чрезмерную активность Шлейница{262}.

В итоге Шлейниц действительно становится посланником в Ганновере, одновременно числясь обер-гофмейстером кронпринцессы и получая соответствующее жалованье. Попытки Шарлотты, весьма стесненной в деньгах, добиться, чтобы Шлейниц или приступил к своим обязанностям при ее дворе, отказавшись от должности в Ганновере, или же освободил пост обер-гофмейстера, чтобы она могла нанять кого-то другого, успеха не имели: Шлейниц вперед нее нажаловался Петру, царевичу и канцлеру Головкину на притеснения со стороны принцессы{263}. Когда Шлейниц все же прибыл ненадолго для исполнения своих обязанностей, дело кончилось новым скандалом. Поползли слухи о связи Шарлотты с одним из молодых придворных, и несчастная принцесса считала, что их распространяет Шлейниц в отместку за попытку уволить его. Так ли это было на самом деле, разумеется, неизвестно. «Он начинает плакать, призывать Бога и небо в свидетели, яростно проклинать тех, которые изобрели подобную ложь и наклеветали на него, клянется в верности, так что можно считать его ангелом. Таким образом, он, без сомнения, в состоянии провести самых тонких людей; нужно хорошо знать его поведение, чтобы не поддаться всему, что он говорит», — писала Шарлотта родителям{264}.

Осенью 1713 г. Шлейниц, как кажется, попался на попытке играть собственную игру уже в европейской дипломатии. Когда кн. Б.И. Куракин сообщил в Петербург, что Шлейниц по поручению Петра предложил ганноверскому курфюрсту медиацию между северными державами, т.е. роль посредника в мирных переговорах, канцлер Головкин возмутился: ничего подобного Петр Шлейницу не поручал. Головкин требовал от Шлейница ответа, «для чего, противно указа Ево величества он курфирсту объявил о медиации». Шлейниц в ответ лишь извинился, что он-де, вероятно, «худо понял» указания Куракина и что вообще «сей термин весьма есть малой важности»{265}. Никаких последствий для него, как кажется, этот эпизод не имел.

Когда в 1715 г. в Петербурге появляется Сент-Илер, он, судя по всему, представляется Шлейницу вполне удачной партией для его немолодой уже по стандартам той эпохи родственницы. В дальнейшем Шлейниц активно использует француза как партнера по международным интригам. И наоборот, насколько можно судить, увольнение Сент-Илера с поста директора Морской академии само по себе никак не повлияло на положение его свойственника: более того, как мы видели, Шлейниц пытался заступаться за него через Шафирова. Во всяком случае, сам Шлейниц в 1717-1718 гг. упоминается в переписке как вполне доверенный дипломат и даже получает назначение послом в Париж{266}. Как сообщал весной 1718 г. Лави, оно стало результатом «смертельной ненависти» между кн. Б.И. Куракиным и Шафировым: на этот престижный пост претендовал сам Куракин, но Шафирову удалось провести вместо него Шлейница. Последний описывается как «креатура и личный друг» Шафирова — впрочем, обо всем этом Лави знает со слов самого Шлейница{267}.

В начале 1719 года, однако, именно вице-канцлеру Шафирову поступает из Франции донос от нового информатора, где связи Шлейница с Сент-Илером уже представляются как компрометирующее обстоятельство. Информатор этот появился у российского правительства летом 1717 г.: вероятно, его взял на службу во время поездки в Париж сам Петр. В присяге, подписанной в Париже в июне 1717 г., этот француз, именующийся «шевалье де Гийе» (de Guiller), пред богом и святым Евангелием клянется «в верности Его царскому величеству», обещает держать порученные ему дела в тайне и точно выполнять полученные приказы «в качестве агента во Франции»{268}. Уже в сентябре того же года он направляет Шафирову и одновременно Макарову сообщение, призванное продемонстрировать его рвение на царской службе: оказывается, он наконец-то обнаружил некоего человека, представившего при французском дворе проект введения нового налога, «Cens Royal». Проект этот был представлен регенту герцогу Орлеанскому: предложение прожектера было «опробовано, исследовано, найдено изрядным и одобрено». Теперь новый царский агент представляет его вниманию Петра под названием «Cens Imperial ou Domenial» {269}. При ближайшем рассмотрении видно, что речь идет о документе, который уже давно известен в российской историографии и в котором, по оценке Е.В. Анисимова, «наиболее последовательно [излагается] идея податной реформы, сопряженной с заменой подворного принципа подушным» {270}. Проект этот, как мы теперь понимаем, был известен историкам как раз по той копии, которая была направлена агентом Макарову и отложилась в бумагах Кабинета{271}. Он долгое время считался анонимным, однако, как показал Е.В. Анисимов по копии из бумаг Кабинета и как это видно и из посланного Шафирову текста, автором проекта являлся человек по фамилии Фурнье (Fournier). Хотя в документе излагаются лишь самые общие принципы реформы, агент обещает прислать более развернутый вариант, если высказанные здесь идеи заинтересуют царя.

Итак, француз Гийе приносит присягу в качестве российского агента во Франции — при том что Сент-Илер надеялся стать русским консулом в этой стране; он вступает в эту должность в Париже как раз летом 1717 г., когда Сент-Илер перебирается из Санкт-Петербурга во французскую столицу; он поставляет царю проекты реформ, основанные на французских образцах. Даже фамилия его отличается от фамилии нашего авантюриста всего на несколько букв. Новый агент кажется похожим на мнимого барона до степени смешения. Не еще ли это одна реинкарнация самого Сент-Илера? Если бы это было так, то оказалось бы, что наш авантюрист приложил руку еще и к важнейшей фискальной реформе петровского царствования. Увы, версию эту приходится отклонить: дело в том, что в интересующем нас доносе на Шлейница, поступившем в Россию в феврале 1719 г. (документ 58){272}, содержится самая неблагоприятная информация и о самом Сент-Илере. Здесь сообщаются основные уже известные нам факты его биографии (в том числе, что его настоящее имя Аллер), а также некоторые новые подробности о его прошлом; называются и свидетели, в том числе консул Обер и один испанский капитан, которые могут все это подтвердить. Среди прочего упоминаются и «наглые речи, которые он вел по своем приезде в Париж о Российской империи, ее правительстве и подданных» и которые «заслуживают суровейшего наказания».

«Этого Сент-Илера арестовали бы во время его последней поездки в Париж, если бы его сиятельство барон фон Шлейниц не заставил его спешно уехать», — уверяет агент.

Основной же пафос доноса направлен против другого интереснейшего персонажа той эпохи, а именно шевалье де Бертона, которого (как это упоминал и Сент-Илер в беседах с Лави предыдущей осенью) предполагалось направить в Россию в качестве дипломатического представителя. Луи Франсуа де Бертон, один из придворных служителей относительно невысокого ранга (Maître d’hotel du Roy), заведовал обслуживанием и питанием царя и его свиты в Париже. Примечательно, что такой пристрастный комментатор, как герцог де Сен-Симон, в своих известных мемуарах описывает его весьма положительно: Вертон-де «был весьма неглуп: принадлежал к неплохому обществу, знал толк в хорошей еде и был любителем игры; он организовал в таком порядке услужение царю и сумел так вести себя, что царь проникся к нему исключительной приязнью, равно как и вся его свита»{273}. Приязнь эта распространялась так далеко, что царь не только наградил Бертона при отъезде, но и пожелал видеть его французским дипломатическим представителем в России.

В описании Гийе, однако, Бертон предстает аморальным, распущенным типом, чуть ли не уголовником: очевидно, что такой человек не должен быть принят при царском дворе. Хотя на самом деле Бертон происходил из хорошего нормандского дворянского рода, Гийе уверяет, что это-де «простолюдин по рождению, который провел первые годы по появлению в большом свете в гадких интригах, получая помощь от неких публичных девиц»; в его послужном списке подлоги, мошенничество, суд. Более того, «не удовольствовавшись соблазнением в Англии одной девицы, [Бертон] изготовил дубликат ключей от ее тайника и украл у нее, пока она спала, ценностей из золота и серебра на сумму в десять тысяч гиней». Бертон и Сент-Илер были якобы партнерами по созданию мошеннической компании для торговли с Россией, инвестировать в которую они уговорили некую вдову из Руана: как мы помним, в своей объяснительной французскому правительству Сент-Илер также поминал руанских купцов. По словам доносителя, «она дала им денег на покупку вин и водок для Санкт-Петербурга, но я не знаю, чем это дело закончилось» (уж не эти ли вина и водки продал Сент-Илер в Стокгольме в 1720 г., к возмущению шведских торговцев?). Все эти обстоятельства, пишет Гийе, не могли не быть известны и Шлейницу, так что, намекает он, «у него, должно быть, были свои резоны» не сообщать о них царю. Как оказывается далее, «господин барон фон Шлейниц оказывал им покровительство, получая обещанную ими для него долю в барыше».

Что за человек был шевалье де Гийе, разоблачающий в доносе Сент-Илера и всю честную кампанию, мы не знаем — но характерно, что не знал об этом, похоже, и сам принявший его на службу Петр! Лишь несколько лет спустя, в 1723 г., Петр приказал своему новому представителю в Париже кн. А.Б. Куракину «осведомится о шевалье Гилерсе, какого он состояния человек, и может ли за агента <...> дела здесь во Франции управлять, и протчее»{274}. Подобная ситуация, когда правительство не обладало достаточной информацией о представлявшем ее агенте, была, надо сказать, не уникальной. Например, несколькими годами ранее граф Тулузский поручал французскому послу в Голландии собрать сведения об Анри Лави, поскольку «Совет совершенно не знает этого человека и желает знать, является ли его поведение достойным, довольны ли им в Петербурге и является ли его пребывание там необходимым». В данном случае «незнание» было связано и с тем, что наем агентов и обмен информацией осуществлялись во многом через неофициальные каналы: поскольку Лави был назначен Поншартреном, он не принадлежал к числу клиентов нынешних руководителей Совета морского флота, а значит, и был незнаком им. Собирать информацию о Лави предполагалось не где-нибудь, а в окружении российского посла в Гааге кн. Б.И. Куракина, который, надо сказать, дал о нем вполне положительные отзывы{275}.

В случае с Гийе, наведя справки, кн. А.Б. Куракин сообщал, что «оной Галиерс есть человек зело ниской кондиции, и здесь нихто его почитай не знает, и затем подлинного ведения о состоянии его ни от кого не мог получить». Дело выглядит так, будто шевалье де Гийе был еще одним авантюристом-самозванцем на русской службе, сродни обличаемым им Сент-Илеру и Бертону. Вполне может быть, что так оно и было, но и сообщение Куракина также следует воспринимать критически: в нем явно читаются нотки профессиональной конкуренции — уж молодому послу-то точно не нужны были во Франции никакие агенты, которые соперничали бы с ним в качестве поставщиков информации из этой страны. «А что принадлежит для употребления его к каким делам Вашего величества здесь во Франции, и в том как воля Вашего величества есть, — писал Куракин-младший царю, — но я чаю что нужды великой в нем не будет, понеже и протчие потенции здесь агентов нихто не имеют». Вполне предсказуемо, как признавался сам князь, он «Гилиерсу сначала приезду его сюда объявил, чтоб он до указу Вашего величества ни в какие дела не вмешался»{276}.

Не сложились у Гийе, разумеется, отношения и со Шлейницем: как объяснял он в письме, направленном им Петру уже в 1720 г. через кн. Б.И. Куракина из Рима, после прибытия в Париж барона шевалье оказался отстраненным от всяких дел. Поручений от Петра он больше не получал, а содержать себя сообразно «характеру» царского агента было дорого — поэтому он и уехал в Италию. Теперь он направлял царю новые мысли по поводу налоговой реформы и готов был, как только получит приказ от Петра, выехать с семьей в Петербург «для приведения сего дела в практику и ради показания всего что я предлагаю»{277}. Собственно, и в своем доносе на Шлейница, Сент-Илера и Вертона в 1718 г. шевалье де Гийе прямо пишет, что раскрыть русским министрам всю правду об этой троице он решил, поскольку «горячее усердие, которое я всегда испытывал по отношению к службе Его царскому величеству, моему господину, навлекли на меня ненависть двух недостойных лиц, которые попытались очернить меня в глазах Его сиятельства [барона Шафирова]»{278}.

Как кажется, прямого влияния на судьбу Шлейница этот донос не имел; неизвестно, попал ли он вообще в руки государя — а если и попал, то какими комментариями его снабжал покровительствующий барону Шафиров. В начале 1720 г., однако, поступают новые доносы. Уволенный ранее Шлейницем его собственный секретарь рисует в своем сообщении картину небрежения и неискусства барона, который «такие поступки чинил, что часто о том публичные разсуждения к его дезавантажу случались». В частности, Шлейниц снял себе на лето загородный дом в пяти милях от Парижа и по нескольку недель ко двору не появлялся, «а особливо в такое время когда дела в самой силе или зрелости были», и когда английские дипломаты старались «регента на всякие Вашего царского величества интересу предосудительные принципии привести». Именно потому Шлейницу и не хватает царского жалованья, что он «по все годы загородныя домы нанимает, всякие другие мобили закупать, екипажы для охоты содержать, всегда богатыя платья жене и детям [когда] моды переменяются, и протчие касающиеся до его плезиру депансы». Картину небрежения службой дополняет и обвинение в халатном отношении к государственным секретам: Шлейниц якобы запросто читает гостям поступающие из России депеши и рескрипты, «и часто я первово от доместиков ведаю, что тайного в пришедших к нему письмах писано, нежели он сам мне о том что сообщит <...> шифры его лежат разбросаны туды и сюды в доме, и заставляет он то своего сына, то дворецкого шифровать и дешифровать». Наконец, Шлейниц позволяет себе непочтительно отзываться о Петре при российских подданных и иностранцах, «безпрепятственно ходит и жалуется пред всяким, что Ваше царское величество его так худо награждает». Сын его публично рассуждал о негативной реакции при французском дворе на тактику выжженной земли, которую использовали русские десанты в Швеции, и что-де напрасно Петр «операции свои в Швеции с такою жестокости произвели, которые королеву шведскую принудили в руки короля аглинского». Якобы даже «в публичных кофейных домах речь шла», что регент намерен был требовать отзыва Шлейница, но отговорил его английский посол: «Мощно оставить для того что он им здесь ничего противного не чинит и им в негоциациях не мешает, что он доброй министр которого мощно забавить, когда же на его место царь другого министра пришлет, то может быть дела так добро не пойдут»{279}.

Этого мало: примерно в то же самое время Петру поступает еще один донос, на этот раз от русского человека, оставленного в Париже учиться царского денщика и крестника Алексея Юрова, который близко к тексту повторяет письмо бывшего секретаря Шлейница. Юров сообщает, что барон «у двора мало приятен, хотя сам себе и льстить может», «ни малого разума, ни верности не имеет, ниже скрытости в делах». Живет барон полгода за городом, в нескольких милях от Парижа, «а часто бывает что и в месяц не заглянет» ко двору, отчего идут слухи, будто Петр переменяет политику в отношении Франции. Шлейниц публично выражает недовольство условиями службы: «Неумолкаемое же сетование всему свету от него происходит, иногда о том что мал его характер, и что мало ему жалованья», и что из-за этого он думает покинуть русскую службу. Соответственно, французский двор с ним серьезные дела вести и не хочет, «одним словом, мощно сказать, что ни чести ни прибыли от него нимало является». Регент якобы хотел просить об отзыве Шлейница, но английский посол его отговорил: барон-де «нам не мешает, а ежели будет другой то нам помеха будет в делах». Юров якобы слышал обо всем этом от «верных друзей» — или же он просто повторял доношение бывшего секретаря Шлейница, которого царский денщик, по его же словам, знал как честного человека?{280}

Как и в случае других подобных доносов, описание событий, которые, видимо, действительно имели место, густо приправлено здесь корыстными мотивами самих доносителей, которые на поверку оказываются такими же искателями фортуны, что и обличаемый ими Шлейниц. Оправдываясь за увольнение донесшего на него секретаря, Шлейниц называет его предателем, который якобы вскрывал и переснимал его письма и имеет пенсию от английского короля{281}. Вполне вероятно, что Шлейниц преувеличивает, — однако же впоследствии секретарь этот вынужден был признать, что действительно, как его и обвинял барон, он поддерживал контакты с английскими властями: его брат обещал ему добыть рекомендацию в английскую службу{282}. Юров же, похоже, и сам метил на место Шлейница; во всяком случае, его приключения мало уступают похождениям Сент-Илера. В Париже он инвестировал в акции Компании Миссисипи, разорился на них, пытался поправить свои дела женитьбой на француженке с 1500 рублей приданого («по протекции некоторых здешних господ нашел у одного инспектора де полис, он же директор женерал в некоторых откупах, который с радостию мне аккордовал дочь свою»); по возвращении в Россию стал платным информатором французского посольства, подписал один из проектов 1730 г.{283}

С другой стороны, доношения эти отражают и вполне обычные реалии дипломатической жизни того времени. Так, Шлейниц действительно, как это упоминают доносители, жаловался на дороговизну в Париже и на невозможность прожить на царское жалование, ссылаясь вполне обоснованно на высокие представительские расходы, на необходимость содержать себя сообразно «данного мне характера министра Вашего величества и Вашей собственной славе». Необходимость для представителя великой державы одеваться по моде и снимать на лето загородный дом, как это делают другие дипломаты и светские господа, тоже вполне понятна. Весной 1720 г. Шлейниц чуть ли не ставит царю ультиматум: он просит повысить жалованье на будущее и заплатить просроченное за прошлые годы. Если же Петр не готов выделить ему «сей прибавочный депанз к содержанию» или вовсе считает его «негодным к услугам», то Шлейниц даже просит его отозвать из Парижа: «Всеподданнейше прошу меня от сего двора как скоро возможно отозвать и меня паки в Германии употребить, где я могу теми 7000 прожить и доволен быть»{284}. Как мы знаем, ровно на это же жаловались абсолютно все российские послы и вообще все россияне, посылавшиеся за рубеж по служебным делам, — включая и обличавшего Шлейница Алексея Юрова. Тремя годами позже о невозможности прожить в Париже на государево посольское жалованье будет сокрушаться кн. А.Б. Куракин. «Мне переведенным жалованием не токмо мизерно, но невозможно никоими мерами прожить, — жаловался дипломат Остерману . — И когда я и полной оклад получал, без вспоможения отца моего не можно жить, ныне отец мой вспоможения, за крайним своим недостатком, чинить не может»{285}. «Вашему величеству есть известно о здешнем дворе, какие лишние издержки пред другими дворами иметь надобно, а особливо для Версалию, — объяснял он Петру, — понеже двор королевский всегда там бывает, и для той надобности лишние лошади иметь, так же в приезд там за постоялое в обержах{286} платить как себе и доместиком лишнее держится»{287}. Получить от казны компенсацию за понесенные им в Париже расходы А.Б. Куракин пытался еще и многие годы спустя.

Особенно обострилась проблема парижской дороговизны именно в 1720 г. на фоне краха Компании Миссисипи: кто-то из россиян инвестировал в акции, кому-то выдали жалованье обесценившимися банковскими билетами, все пострадали от резкого скачка вексельного курса. Разорился, по его словам, на этом пузыре и сам Шлейниц. Примечательно, впрочем, что как раз накануне краха этой финансовой пирамиды сам же Шлейниц, с ведома и одобрения Петра, вел с Джоном Лоу переговоры о приглашении этого ценного финансового эксперта на русскую службу{288} — еще один пример того, как близко друг от друга проходят траектории авантюристов той эпохи: наш герой оказывается на расстоянии одного рукопожатия и от этого величайшего финансового прожектера столетия.

Вероятно, поступающие на Шлейница доносы имели некоторый кумулятивный эффект, потому что в июне 1720 г. Петр направляет в Париж своего личного эмиссара П.И. Мусина-Пушкина. Его поездка была обставлена как настоящая спецоперация: он должен был при помощи Шлейница добиться личной аудиенции с аббатом Дюбуа, а затем, оставшись наедине, устно спросить его, желал бы тот и дальше вести сношения с Россией через Шлейница? Если бы Дюбуа выказал недоверие к Шлейницу , Мусину-Пушкину следовало немедленно заявить, что Его царское величество будет рад прислать другого посла (речь шла о кн. Б.И. Куракине). И в самом деле, как доносил впоследствии Мусин-Пушкин, Дюбуа в ответ заявил, что «о котором деле мы со Шлейницем не говорим, все, от слова до слова, в Ганновере, Швеции и Вене известно. Кроме Шлейница некому это разгласить»{289}.

Возможно, этот отзыв Дюбуа в самом деле отражает как раз утечку информации через Сент-Илера, а возможно, и недовольство Дюбуа и регента причастностью Шлейница к заговору Челламаре. Во всяком случае, уже в ноябре Лави сообщает из Петербурга о слухах, что Шлейниц будет отозван и заменен кн. В.Л. Долгоруковым и что вообще теперь к важным внешнеполитическим вопросам будут допускать только природных русских подданных{290}. Месяц спустя сам Шлейниц обращается к французскому правительству с довольно неслыханной просьбой: оказывается, он уведомился, что его отзыв — это результат интриг Лави. Якобы именно Лави дал понять царю («insunuer»), будто регент хочет видеть на месте Шлейница министра русского происхождения. Посол просит французское правительство опровергнуть эти инсинуации и объясняет, что его отзыв — это происки его врагов, которые стремятся сорвать заключение русско-французского союза{291}. Тем не менее в начале 1721 г. Шлейниц был все же заменен в качестве полномочного министра во Франции переведенным из Дании кн. В.Л. Долгоруковым, причем недоверие к барону со стороны французского министерства прямо называлось в русской официальной переписке как причина его отзыва. Однако уже в марте 1721 г. Дюбуа дезавуировал свое прошлогоднее заявление о недоверии к Шлейницу: как говорил теперь французский министр кн. В.Л. Долгорукову, «бутто он Шлейниц о том секрете писал или словесно некоторым его друзьям сказывал, на то [Дюбуа] изволил сказать что может то быть, только он о том не ведает»{292}, и вообще что Шлейниц Петру «при здешнем дворе со всяким усердием служил, только некоторым особам о делах говорил»{293}.

И действительно, несмотря на предполагаемое недоверие к нему, Шлейниц остается в Париже и продолжает активно общаться с французскими министрами, прежде всего с самим Дюбуа. Более того, опираясь на свои связи в Париже, он фактически участвует в дипломатических сношениях с Францией параллельно с официальными российскими представителями. Особенно тесные отношения у него складываются именно со сменившим его кн. В.Л. Долгоруковым. В доношениях последнего постоянно встречаются фразы вроде «приезжал к барону Шлейницу вчерашняго числа цесарской министр <...> и между другими разговорами все вышедонесенное ему сказывал»; «барон Шлейниц и я ему аршевеку [Дюбуа] разсуждали»; «аглийский министр сказал Шлейницу». Долгоруков часто упоминает, что советуется со Шлейницем, посылает его ко двору или к министрам, когда сам не может поехать, и проч.{294} До некоторой степени эта ситуация сохраняется и с прибытием на смену Долгорукову кн. А.Б. Куракина: последний доносил, например, осенью 1722 г. в Коллегию иностранных дел, что «барон Шлейниц сообщил <...> что кардинал Дюбуа в бытность ево, Шлейница, в Версали объявил ему, барону Шлейницу, что посол <...> из Констянтинополя писал ко двору», и т.д. Такое общение Куракина с Дюбуа через Шлейница ничуть не смущает Коллегию иностранных дел, князю велено отвечать на подобные сообщения от Дюбуа, просить его о чем-то и т.д.{295} Видно, однако, что Куракина, в отличие от Долгорукова, эта ситуация крайне раздражает, он чувствует себя некомфортно — тем более, что, как известно, Дюбуа отнесся к его приезду негативно, а само назначение столь молодого человека, как Куракин, было воспринято как плохой сигнал.

На фоне информации, которую сообщил шевалье де Гийе, примечательно, что Шлейниц посвятил значительные усилия (в том числе и после своего отзыва) лоббированию отправки послом в Россию именно Бертона. Кандидатура его вроде бы была одобрена Петром в ходе пребывания царя в Париже, а осенью 1718 г., как мы помним, Сент-Илер анонсировал в Санкт-Петербурге скорое прибытие Бертона. Вскоре после этого последовал донос шевалье де Гийе. Имел ли он какое-то значение или нет, сказать сложно; но существенно, что не был отправлен не только Бертон, но и никакой другой посол: гораздо более значимыми, чем личные качества Бертона, здесь были, видимо, колебания в политике Франции в целом. Бертон тем временем считал себя назначенным послом. В апреле 1720 г. он просит Петра пожаловать ему орден Св. Андрея, ссылаясь на то что он «рожденной шляхтич, о чем полномочной Ваш министр при сем дворе совершенно ведает». Петра он именует «величайшим императором на свете», добавляя, что нет ни одного француза, который бы не завидовал назначению Бертона «резидовать от короля государя моего при Вашем величестве»{296}.

В начале 1721 г. в Россию, как известно, приезжает из Стокгольма с посреднической миссией Кампредон, и в этом контексте опять всплывает имя Бертона: Шлейниц всячески интригует в пользу его назначения, причем, насколько можно судить, пользуется в этом отношении полной поддержкой кн. В.Л. Долгорукова. В их донесениях в этот момент отправка Кампредона и задержка отправления Бертона представляются как происки со стороны аббата Дюбуа (к тому времени ставшего кардиналом). Информация эта исходит в том числе и от самого Бертона: «О Кампредоне мне вчера сказывал здесь господин Бертон, что он креатура абе де Буа», пишет Долгоруков. Бертон приходил к князю, рассказывал о своем назначении «в характере» посла, о понесенных им убытках, о том, что Дюбуа «посылке препятствует для короля аглинского». Однако Долгоруков получает подтверждения этой информации и из других источников в Гамбурге и в Копенгагене. «В Гамбурхе от француского посланника Пуцина я о том слышал», — пишет он; а другой его источник, «Криспин, о котором прежними моими доносил», сказывал Долгорукову, что Кампредон имеет пенсию от шведского короля и получает долю из французской субсидии Швеции в размере 50 тыс. ефимков{297}. Другие источники («другие сказывали») уверяют Долгорукова, что Кампредон назначен по требованию английского и шведского королей, которые прямо дадут ему инструкцию{298}.

Очевидно, что сообщения эти отражают в том числе и политическую борьбу во французском правительстве, попытки противников Дюбуа саботировать проводимую им в отношении северных держав линию. Кроме того, возможная посылка Бертона становится частью сложных дипломатических маневров вокруг направления французской дипломатической миссии в Россию вообще. Огрубляя, Санкт-Петербург всячески настаивает на присылке французского представителя, причем возможно более высокого ранга: для Петра это вопрос престижа и международного признания. Париж же пытается сделать приезд посла христианнейшего короля предметом торга, обусловить его выполнением каких-то собственных требований; к тому же, в связи с направлением такой миссии неизбежно вставал бы вопрос о церемониале и титулатуре царя. В апреле 1721 г. Долгоруков напоминает Дюбуа, что хорошо бы направить французского посла в Россию, не упоминая при этом Бертона по имени. Дюбуа в ответ заявил, что надобно, чтобы сначала Кампредон все как следует устроил в отношениях между двумя странами{299}. В августе уже сам Дюбуа говорит, что, мол, самое время кого-нибудь послать в Россию, а Кампредон нужен в Швеции: примечательно, впрочем, что об этом мы знаем со слов Шлейница: «Потом он, аршевек, спрашивал его, Шлейница, годен ли в тое посылку де Бертон, Шлейниц ответствовал, что годен»{300}. В сентябре Бертон рассказывает, что его вдруг вызвал Дюбуа и велел, чтобы он «с поспешением готовился ехать»{301}. В октябре, однако, появляются слухи, что постоянным послом в Россию приедет все-таки Кампредон. Долгоруков настаивает в разговоре с регентом герцогом Орлеанским, что «о прибытии Кампредона при [русском] дворе <...> ведомости не имеют, а ожидают по прежним ведомостям де Бертона». Регент отвечает, что Бертона, конечно, отправит, но прежде надо послать Кампредона, «для того что [он] в таких делах уже бывал, а Бертон еще не бывал»{302}.

Для наших целей все это существенно, поскольку отражает функционирование за фасадом государевой службы неформальных дипломатических и квазидипломатических сетей, одним из элементов которой и был — или пытался быть — Сент-Илер. В данном случае речь идет о сети, выстраиваемой Шафировым, клиентом, креатурой и «аті particulier» которого, как уже говорилось, и был Шлейниц. Именно через эти сети сановники и их клиенты решали свои карьерные задачи, получали и передавали информацию, а зачастую — и пытались реализовывать свою собственную внешнеполитическую программу в противостоянии с конкурирующими сетями. Мы уже упоминали, что Шлейниц вел с Шафировым партикулярную переписку с использованием особого шифра. После своего смещения с поста посла Шлейниц отправляет в Санкт- Петербург собственного сына, поддерживая через него параллельный канал коммуникации. Бывший посол переписывается с сыном с помощью шифра, подробнейшим образом рассказывая ему о политических новостях из Парижа{303}. Шлейниц-младший использует эти сведения в общении с Коллегией иностранных дел: например, «в нашей Коллегии иностранных дел оного тайного советника барона Шлейница сын подал экстракт с письма его, тайного советника, к нему писанного из Парижа от 21 сентября/2 октября, в котором написано что кардинал Дюбуа сказывал ему, что везирь турской нарочного к нему куриера присылал у него осведомитца, в каком состоянии мы с Францией обретаемся, и как он, кардинал, нынешний наши воинские действа на Каспийском море и на персидских границах приемлет»{304}. Кроме этого, уже в июле 1721 г. Шлейниц-младший начинает писать Петру прошения с просьбой о награждении своего отца, потерявшего все свое состояние за время пребывания в Париже. Шлейниц, как объясняет его сын, не совершал никакого преступления: наоборот, потратил «лучшие годы» на русской службе, и теперь Лондон и Вена озлоблены на него за сорванные им дипломатические интриги этих враждебных России держав; правда, негоциации его во Франции успеха не имели, но в том виноваты изменившиеся европейские «конъюнктуры»{305}.

В этой модели Шлейниц-старший является личным представителем Шафирова в Париже подобно тому, как Шлейниц-младший является агентом своего отца при Шафирове. Донесения французских представителей в России Кампредона и Лави за этот период содержат многочисленные упоминания визитов к ним в Петербурге Шлейница-младшего в качестве доверенного сотрудника и посредника Шафирова, и именно через Шлейница-старшего Франция, по сообщению Кампредона, обещала вице-канцлеру взятку{306}. С другой стороны, Шафиров прямо сообщает Кампредону, что под Шлейница подкапывались люди, желавшие тем самым повредить ему, вице-канцлеру. «Услуга, оказанная Шлейницу, может расположить Шафирова в нашу пользу», — добавляет французский дипломат{307}. По словам самого Дюбуа, он действительно заступался за Шлейница перед царем, а кроме того, провел через Регентский совет решение о компенсации ему потерь, понесенных в результате краха Компании Миссисипи{308}. Примечательно, что хорошие, как кажется, отношения Шлейница со сменившим его в Париже кн. В.Л. Долгоруковым связаны, вероятно, и с тем, что и князь тоже ориентировался на Шафирова, одна из дочерей которого была замужем за одним из Долгоруковых, а не на Куракина.

Попытки Шлейница провести Бертона на должность французского посла в России вписываются в ту же логику: такое назначение позволило бы ему и его патрону Шафирову полностью монополизировать контроль над каналами обмена информацией между Петербургом и Парижем. Неудивительно, что изначально Шафиров и его клиенты воспринимали приезд Кампредона в Россию как угрозу. Но уже к осени 1721 г. Шафиров, как кажется, приходит к выводу, что с Кампредоном как креатурой Дюбуа можно работать, — и Бертон, соответственно, становится больше не нужен. Отчасти это сотрудничество объясняется ориентацией Шафирова на союз с Францией, но, кроме того, Шафирова и Дюбуа естественным образом сближает их общая вражда с Куракиным. Если Шафиров воспринимает Куракина как конкурента в борьбе за контроль над русской дипломатической сетью в Европе, то в глазах Дюбуа Куракин неприемлем тем, что ориентируется на его политических соперников во Франции. Как можно понять из переписки Кампредона и Дюбуа, Куракин — по мнению французского министра — исходил из того, что после совершеннолетия Людовика XV нынешнее министерство падет и что выстраивать отношения надо не с Дюбуа и герцогом Орлеанским, а с их опальными противниками, которые неизбежно придут им на смену. Как мы знаем, во многом именно это и произошло в 1726 г.; но пока Дюбуа воспринимает кратковременный частный визит Куракина в Париж совершенно истерически, как попытку русского дипломата возобновить свои старые контакты с врагами Дюбуа и плести против него заговоры.

Неудивительно поэтому, что Кампредон активно включается в лоббирование реабилитации Шлейница. Уже к началу 1722 г. он, оказывается, «узнал», употребив «все усилия чтобы добраться до источников подозрений царя», что Шлейница на самом деле оклеветал Мусин-Пушкин, который-де сам метил на место посла в Париже{309}. Что именно на самом деле сказал ему Дюбуа о Шлейнице в беседе с глазу на глаз, мы никогда не узнаем, — как не мог этого узнать и сам Петр. Но примечательно, что Мусин-Пушкин состоял в 1717-1719 гг. именно при кн. Б.И. Куракине в Гааге: в этом смысле весь эпизод с дискредитацией Шлейница вполне вписывается в титаническую борьбу двух кланов в российской внешнеполитической верхушке. Благодаря, видимо, и заступничеству Дюбуа и Кампредона , уже зимой-весной 1722 г. царь, по словам французского посла, обещал восстановить допущенную в отношении Шлейница несправедливость{310}. И в самом деле, хотя в конце апреля 1722 г. Петр подписал ему «абшит», т.е. полное увольнение со службы, решение это не вступило в силу: «Онаго по Его императорского величества указу не послано, а удержан до указу». Вместо этого Шлейницу было велено «ехать из Франции в Брауншвиг где по делам Его императорского величества ему, барону Шлейницу, быть до указу и употреблять его там к делам какие когда случатся» с жалованьем в 2 тыс. рублей в год (в Париже, правда, он получал 7 тыс. руб.){311}.

И здесь мы опять возвращаемся к последнему проекту Сент-Илера. Мы видели, как поддерживал его Шлейниц: он сообщил о нем Петру еще в конце 1720 г.; тогда же — не имея еще на это санкции Петра, — он говорил о нем с Дюбуа. Даже и получив от Петра в начале 1721 г. запрет на переписку с Сент-Илером, Шлейниц счел нужным сообщить царю о визите гессен-кассельского министра; настаивал на том, что проект этот будет поддержан Францией; рвался лично донести о нем государю. После отказа Петра обсуждать этот план он вовсе не исчез с международной повестки. Как сообщал Лави полгода спустя, в Петербурге якобы ожидали, что Кампредону поручено договориться о браке принца Георга с одной из царевен, а сам Кампредон писал, что эту тему зондировал в разговоре с ним прусский посланник Мардефельд. Кампредон отвечал ему что этот проект — о котором, по его словам, некогда писали все европейские газеты, — кажется ему «существующим лишь в воображении нескольких политиков-любителей»{312}. Тем не менее впоследствии он сам раз за разом возвращается к нему в переписке с Дюбуа, причем настаивает — как это и предполагали ранее и Шлейниц, и Куракин, —что такой брак отвечал бы интересам Франции{313}. Примечательно, что сразу после вторичного приезда Кампредона в Россию тему эту в разговоре с ним поднял не кто иной, как Шлейниц-младший, «один из доверенных людей Шафирова». По словам Шлейница, было бы вполне возможно расстроить намечающийся брак Анны Петровны с герцогом Голштинским, подыскав ей в мужья принца, который бы играл при ней роль вроде той, что Георг Датский играл при королеве Анне в Англии, т.е. роль не участвующего в управлении принца-консорта. Георг Гессен-Кассельский, по его мнению, был бы гораздо более подходящим кандидатом на эту роль{314}. Таким образом, последний проект Сент-Илера оказывается лишь одним из элементов в гораздо более обширной и продолжительной интриге, разрабатывавшейся шафировскими клиентами, — интриге, которая была, к тому же, прямо связана с остро стоящим вопросом о престолонаследии в России.

Опала Шафирова в 1723 г., разумеется, нанесла удар по его клиентской сети: креатуры вице-канцлера оказались выключенными из российской внешней политики. Шлейниц, несмотря на назначение в Брауншвейг, остается в Париже еще на несколько лет: по его словам, выехать из Франции ему мешают долги. Кроме того, Шлейниц — совместно со все тем же Бертоном — подвизается в эти годы в качестве если не воспитателя, то координатора воспитания русских аристократических юношей в Париже: это помогает ему поддерживать отношения с русскими вельможами. Как мы помним, уже в 1717 г. в доме Шлейница жили сыновья Шафирова и Толстого. В марте 1723 г. Иван Калушкин, сотрудник русской дипломатической миссии в Париже, присматривавший за обучением племянника кн. В.Л. Долгорукова, доносил, что «господин Шлейниц безмерно X князь Якову Александровичю ласков так что по вся празднишные дни берет ево к себе обедать». «J’ay ete те divertit ce carnaval chez MonsieurDeverton», — отчитывался тогда же сам юный Prince Jacques Долгоруков{315}. Осенью того же года Шлейниц сообщает, что некий «корабль Бертона» благополучно прибыл в Гавр, после чего тот отправился в Руан (мы помним, что именно с Руаном было связано торговое предприятие Бертона и Сент-Илера), взяв с собой и князя Якова в «petit voyage»{316}. Вопреки рассказам шевалье де Гийе о его ужасном прошлом, Бертон в эти годы вхож в те социальные круги, в которых вращается и сам кн. А.Б. Куракин. «Прошу Вас, сообщите мне, что господин де Бертон сказал о нас, голландках. Полагаю, что мы не скоро увидим его у нас; между нами говоря, с каждым днем становится все скучнее и хуже», — жалуется молодому русскому дипломату одна из его светских приятельниц из Гааги. «Когда люди не знают, что сказать о других, то вымышляют и выдают за верное — такова мода сей очаровательной местности», — добавляет она{317}. К 1727 г. Бертон ухитрился даже задолжать 10 тыс. ливров самому кн. Б.И. Куракину, которые дипломат перед смертью все еще надеялся «при помощи божеской, и на его святую милость [уповая], твердо персонально сам получить»{318}.

Шлейниц-младший тем временем остается все эти годы в России. В 1723 г. он заявляет, что «я уже сам до таких лет дошел», чтобы вступить на государеву службу, и просит назначить его куда-нибудь послом, или хотя бы в посольство, или же дать ему паспорт на выезд из империи{319}. К 1725 г. Кампредон сообщал, что Шлейниц-младший якобы сошелся с оставшимся не у дел Лави; последний поселился у еще одного иностранца, церемониймейстера Ф.М. Санти, дом их «есть открытый притон, куда и сын барона Шлейница ходить оповещать свои новости», т.е. одновременно и представлять себя информированным человеком, находящимся в курсе политических дел, и обмениваться информацией{320}.

Со смертью Петра, понятное дело, ситуация меняется. Поначалу Шлейниц-старший пытается даже устроиться на британскую службу: в середине марта 1725 г. он объявляет, что со смертью Петра у него нет перед Россией никаких обязательств, а воцарившаяся только что Екатерина Алексеевна не имеет никаких прав на престол{321}. Неделю спустя находящийся в Париже кн. Б.И. Куракин устраивает ему публичный скандал: по словам британского дипломата, оказавшегося свидетелем инцидента, Куракин явился в приемную министра иностранных дел графа де Морвиля и, увидев там Шлейница, во всеуслышание объявил ему: «Я знал, что вы мой заклятый враг: при жизни моего покойного государя вы делали все возможное, чтобы уничтожить меня в его мнении и лишить меня головы; но как я тогда не боялся ни вас, ни других моих врагов, так и сейчас я верю, что моя честь, верность и невиновность защитят меня от ваших попыток очернить меня в глазах царицы». Шлейниц после этого покраснел и стал что-то неловко бормотать в ответ. Позднее он признался британскому дипломату, что речь, наверное, шла о доносе на Куракина, который он по просьбе Дюбуа отправил в свое время в «Московию». Вставить все то, что надиктовал ему кардинал, в официальную реляцию он не решился и вместо этого изложил все в частном письме своему сыну, чтобы тот сообщил его Шафирову. После опалы и ссылки Шафирова это письмо попало к Петру, который отдал его на хранение Остерману. Теперь, догадывался Шлейниц, Остерман, должно быть, прислал его Куракину — к тому как раз пару дней назад прибыл курьер из России{322}. Оказалось, однако, что воцарение Екатерины принесло с собой и возвращение из ссылки Шафирова, а значит, будто бы давало Шлейницам шанс на продолжение карьеры на российской службе. В начале 1726 г. кн. Б.И. Куракин жалуется в Петербург, что «барон Шлейниц не престает своих интриг чинить», в чем ему способствует Шафиров. В Париже ходили даже слухи, что сын Шлейница находится «при дворе цесарском с тайной комиссией от нашего двора»{323}. Тогда же Шлейниц-старший возобновляет свои попытки получить причитавшееся ему за все эти годы жалованье; в конце 1726 г., однако, он, наконец, вернулся на брауншвейгскую службу{324}.

Дальнейшая судьба самого Сент-Илера неизвестна. В июле 1727 г. к Наталье Алексеевне, дочери царевича Алексея и кронпринцессы Шарлотты и сестре Петра II, только что сменившего на престоле Екатерину I, обращается с письмом жена нашего героя. «Госпожа де Сент-Илер, урожденная Арним (Arnheim)», как она себя называет, поздравляет Наталью с восшествием ее брата на престол и напоминает о своей верной службе покойной матери молодого государя. Прямой просьбы о помощи в письме нет, но упоминания «печальных обстоятельств», в которых находится автор, и «щедрости» покойной кронпринцессы Шарлоты достаточно красноречивы. Характерно, что о чинах и заслугах своего мужа автор письма ничего не говорит; более того, она вовсе его не упоминает. Письмо отправлено из Брауншвейга: следует предположить, что они к этому времени давно уже расстались — вряд ли супруга сопровождала авантюриста во время его вторичной поездки в Россию или в его вояжах в Стокгольм или в Кассель. Вполне возможно, что к этому времени Сент-Илер уже мертв. Во всяком случае, в архивной помете на обложке документ озаглавлен как «Письмо к великой княжне Наталье Алексеевне от вдовы Сент-Гиляр»{325}. Получила ли она ответ от Натальи Алексеевны, мы не знаем. О смерти самой «Сент-Илер, урожденной фон Арним» брауншвейгская газета сообщила летом 1745 г.{326}