Франко. Биография

Глава 9 ВМЕСТЕ СО СТРАНАМИ ОСИ

Гвадалахара и Герника, март — апрель года

Хотя, с военной точки зрения, дела у Франко шли неважно, он с порога отметал возможность любого мирного компромисса с республиканцами или даже с глубоко религиозными басками. Предложения такого рода поступали из Ватикана и в середине февраля обсуждались генералиссимусом и кардиналом Гома. Несмотря на все уважение к кардиналу, Франко не соглашался на что-либо меньшее, чем на немедленную капитуляцию противника, и отвергал идею переговоров, поскольку расценивал их как жест признания людей, ответственных за все несчастья, обрушившиеся на страну. Гома сообщил в Рим, что всякое посредничество Франко рассматривает как попытку сорвать решение насущной политической и исторической проблемы, под которой он подразумевал баскский национализм. Переговоры, по его мнению, также предусматривали уступки, а уступки — «потакание мятежникам», что привело бы к появлению подобных планов в других регионах¹. Отрицательное отношение Франко к компромиссам отражало его взгляд на войну как на борьбу не на жизнь а на смерть, на борьбу, которая должна закончиться полным уничтожением республики и ее сторонников.

Эта позиция, конечно, была известна итальянцам. Когда из Рима прибыли верительные грамоты Канталупо, то он был принят — 1 марта — с помпой, которая подчеркивала все значение для Франко итальянской помощи и отражала его собственную склонность к внешним проявлениям чувств. Надежды его коллег-генералов на то, что пребывание Франко на посту главы государства окажется временным, пошатнулись. Впечатляющий показной блеск, которым сопровождалось всякое публичное появление каудильо, отдавал претензией на постоянство. При вручении итальянским дипломатом верительных грамот играло восемь военных оркестров. Многоцветные шеренги фалангистов, карлистов, милицейских отрядов, испанских, итальянских и марокканских войск прошли торжественным маршем по огромной, но пропорционально спланированной площади Пласа-Майор в направлении Паласио-дель-Аюнта-мьенто. Генералиссимус прибыл на площадь в сопровождении марокканской гвардии, одетой в свои красивые голубые плащи, поблескивающей нагрудными латами. Это напоминало въезд Альфонса XIII в Мелилью в 1927 году, когда его сопровождал Франко. Франко все больше придавал своему церемониалу королевский вид. Его прибытие сопровождалось скандированием: «Франко! Франко! Франко!» Он принял Канталупо в салоне, увешанном по этому случаю испанскими гобеленами XVI века и уставленном фарфором XVII века. Во время церемонии присутствовали Мола, Кинделан, Кабанельяс, Давила и Кейпо де Льяно, а также целая свита из армейских офицеров и функционеров при полном параде. Сам Франко мало соответствовал этому королевскому шоу и не произвел впечатления на Канталупо. Посол сообщал в Рим: «Он вышел со мной на балкон, с которого открывался великолепный вид на огромную площадь, но не нашелся, что сказать людям, которые ему аплодировали и ждали его выступления. Он был холодным, тусклым, женоподобным»².

Вдали от помпезности Саламанки Роатта, Фалделла и другие высокие итальянские военные чины были буквально в шоке от безжалостного истребления пленных и гражданского населения в своем тылу³. Канталупо запросил инструкций из Рима, и 2 марта Чано дал ему указания от имени итальянского правительства передать Франко просьбу проявлять умеренность в обращении с противником, поскольку неограниченная жестокость лишь способствует затягиванию войны. Когда 3 марта Канталупо встретился с Франко, каудильо хорошо подготовился к разговору. Канталупо призвал Франко ограничить массовые казни в Малаге, чтобы сбить волну протестов за рубежом. Отрицая свою персональную ответственность и посетовав на трудность контроля за ситуацией, Франко заявил, что массовые казни прекращены, «за исключением проводимых неуправляемыми элементами». На самом деле убийств вряд ли стало меньше, изменился лишь их юридический базис. Беспорядочные казни сменились быстрыми военными трибуналами местных властей и немедленным приведением смертных приговоров в исполнение. Франко заверил Канталупо, что он якобы направил на места указание проявлять большее милосердие к некультурной массе (masse incolte) и продолжать строго наказывать «руководителей и преступников», и в результате, дескать, только каждое пятое дело стало заканчиваться расстрелом.

Тем не менее в Рим продолжали поступать ужасающие известия от Бьянки, итальянского консула в Малаге⁶⁹. Седьмого марта Канталупо получил инструкции посетить Малагу, но Франко отговорил его от этого поступка, сказав, что ситуация слишком опасна для такой поездки. И тем не менее генералиссимус велел снять с должности двух членов военных трибуналов⁴. Сетования Франко на трудности сдержать волну убийств в Малаге явно контрастировали с его ответом кардиналу Гома в ответ на жалобу того по поводу расстрела во второй половине октября баскских священников. Ценя доброе отношение церкви к делу националистов более высоко, чем помощь итальянцев, Франко тут же ответил: «Ваше Преосвященство может быть уверено, что это будет немедленно прекращено». Вскоре после этого Сагронис подтвердил кардиналу, что «были приняты быстрые и энергичные меры»⁵.

Всерьез столкнувшись с широким международным резонансом, который вызвала огласка повальных репрессий в националистской зоне, Франко дал блестящее по двусмысленности интервью Рэндолфу Черчиллю. Характеризуя свою политику как «гуманную, справедливую и милосердную», Франко сильно расходился во мнениях на этот счет с Черчиллем и его читателями. Франко заявил, что «главари шайки и виновные в убийствах» будут подвергнуты смертной казни, но это будет справедливое возмездие». При этом он лицемерно обещал, что судить их будут честно, с защитниками и «со всеми возможностями изложить дело, с приглашением свидетелей». Он забыл упомянуть, что защитников будут назначать сами суды, и эти защитники часто будут превосходить обвинение в суровости приговоров. Равным образом после заявления Франко: «Когда мы победим, то должны будем закрепить нашу победу, умиротворить недовольные элементы и объединить страну» — Черчилль не мог представить себе масштаба кровопролития и террора, к которым прибегнут франкисты для достижения этих целей⁶.

На протяжении большей части Гражданской войны те пленные, которых не казнили на месте и не убили в тылу националистской армии террористические команды фалангистов, представали перед военными трибуналами. Эти трибуналы работали в спешке, часто судили людей группами по трафаретным обвинениям, почти не давая обвиняемым возможности защищаться. Для утверждения смертного приговора хватало подписи командующего вооруженными силами провинции. После протестов итальянцев с марта 1937 года смертные приговоры стали утверждаться в штаб-квартире генералиссимуса. Последнее слово оставалось за Франко, но не как за главой государства, а как за верховным главнокомандующим. В этой его роли его доверенным лицом был подполковник Лоренсо Мартинес Фусет из военно-юридической службы, юрисконсульт штаба генералиссимуса (auditor del Cuartel General del Generalisimo). Франко настаивал, чтобы все смертные приговоры визировались лично им, хотя на вынесение решений не тратил много времени. Несмотря на созданный режимом миф о том, что, не жалея сил, милосердный каудильо за полночь сидел в колебаниях над смертными приговорами, на самом деле все обстояло куда проще. В Саламанке или Бургосе, после обеда или кофе, а то и в машине, везущей его на фронт, каудильо перелистывал пачку приговоров и подписывал их, часто не читая, но отменяя самую дикую форму казни — удушение гарротой. Иногда он делал пометку: «гаррота и сообщение в прессу» (garrote у prensa)⁷.

Публикации в газетах сообщений о казнях ставили целью не усилить страдания родственников казненных, а деморализовать врага, сковать его страхом. Это был один из уроков марокканской войны, хорошо усвоенный Франко. За одним из обедов зимой 1936—1937 года обсуждалось дело четырех захваченных в плен женщин из республиканской милиции. Йоханнес Бернхардт был поражен, каким будничным тоном — словно говорили о погоде — высказывался Франко: «Тут ничего не поделаешь. Расстреляйте их»⁸. Франко часто проявлял необоснованную жестокость. Однажды он узнал, что националистский трибунал в Севилье, оправдал сына генерала Миахи. Франко лично указал, чтобы его снова арестовали и судили в Бургосе. У тамошнего трибунала возникли сомнения, добровольно ли капитан Миаха перешел на сторону националистов или он попал в плен. В этой связи трибунал Бургоса вынес легкий приговор. Тогда Франко добился, чтобы несчастного капитана Миаху судили снова, теперь уже в Вальядолиде. В этом городе военный трибунал опять счел его невиновным и освободил. И тут Франко снова вмешался и своим приказом посадил Миаху в концлагерь Миранда-дель-Эбро, где тот находился, пока его не обменяли на Мигеля Примо де Риверу⁹.

В течение 1937 и 1938 годов свояк Франко и его политический советник Рамон Серрано Суньер неоднократно пытался убедить генералиссимуса применять юридически корректные процедуры, но Франко всегда отказывался, говоря: «Держись подальше от этого. Солдаты не любят, когда гражданские лезут в дела, связанные с применением их кодекса справедливости»¹⁰. Однажды Серрано Суньер попытался отложить исполнение приговора в отношении одного офицера республиканской армии. Вначале Франко посоветовал ему не лезть в это дело, но в конечном итоге уступил давлению свояка и пообещал что-нибудь сделать. Но через четыре дня он сказал Серрано Суньеру: «Армия этого не потерпит, потому что он был главой охраны Асаньи»¹¹. Серрано Суньер и Дионисио Ридруэхо признали, что каудильо так оформлял решения об отсрочке исполнения смертных приговоров, что они доходили до места уже после приведения их в исполнение¹².

Как и у Гитлера, у Франко нашлась масса помощников, готовых взять на себя всю черновую работу по уничтожению низложенных врагов, чтобы генералиссимус мог позволить себе выглядеть незапятнанным. И все же, поскольку он обладал высшей властью в системе военной юстиции, нет никаких сомнений по поводу того, на ком лежала истинная ответственность. Франко знал, кому из подчиненных доставляла удовольствие кровавая работа. Его генеральный директор тюрем Хоакин дель Морал пользовался печальной известностью, как человек, который испытывает ненасытную радость, лично участвуя в казнях. Генерал Кабанельяс жаловался Франко на отвратительную привычку дель Морала отправляться утром пораньше в Бургос, чтобы успеть к дневным расстрелам. Но Франко никак не прореагировал на жалобы. Он прекрасно понимал, что репрессии не только деморализуют врага, но и накрепко связывают тех, кто осуществляет их. Причастность к репрессиям давала прочную гарантию того, что эти люди будут видеть во Франко единственный оплот против возможной мести со стороны жертв¹³.

В начале марта Муссолини заменил Канталупо, к его явному неудовольствию, могущественным фашистским боссом Роберто Фариначчи. Тот должен был поделиться с Франко «мыслями о будущем», выработанными дуче. Они, в частности, содержали идею о возведении на испанский престол принца савойского. Это предложение было в вежливой форме, но твердо отвергнуто генералиссимусом. Однако когда Фариначчи завел речь о создании «испанской национальной партии», наподобие фашистской, чтобы контролировать все аспекты политической жизни, каудильо оказался сговорчивее. С удовольствием перейдя к дискуссии о «его» будущем государстве, не допускавший и мысли о временном характере своего правления, Франко заявил, что в своих планах послевоенной перестройки государства не видит возможности опереться ни на фалангистов, ни на карлистов. Отвергая претензии итальянского принца на престол Испании, Франко дал понять, что реставрация монархии — это отнюдь не ближайшая перспектива, сказав: «Прежде всего я должен создать нацию, а там мы решим, хороша ли идея приглашать короля». Это была квинтэссенция политики, которой он придерживался, оставаясь у власти вплоть до своей смерти в 1975 году. Франко не произвел впечатления на Фариначчи, и в письме к Муссолини тот писал, что это «достаточно робкий человек с лицом отнюдь не кондотьера».' Агенты испанской секретной полиции подслушали, как Фариначчи однажды говорил, что Муссолини следует захватить Испанию, а его самого назначить проконсулом. Фариначчи полагал, как позже и Гиммлер, что массовые убийства пленных и заключенных в тылу националистских войск — вещь политически бессмысленная, и тщетно выражал по этому поводу протесты. Он даже вступил в контакт с фалангисгским лидером Мануэлем Эдильей и с Николасом Франко в надежде создать скорый союз фалангистов и карлистов¹⁴.

Создание единой партии, безусловно, входило в планы Франко, но пока что его мысли занимали события на Мадридском фронте. Обескровленные в долине Харамы, его войска нуждались в отвлекающей операции, и Франко очень рассчитывал на реализацию предложения Фалделлы о наступлении на Гвадалахару. Однако между сторонами возникли разногласия по конечной цели предприятия. Роатта подозревал, что Франко нужна не решительная победа итальянских войск, что он просто заинтересован в ослаблении давления республиканских сил на войска Оргаса, понесшие большие потери. Итальянцы рассматривали КВД как элитные ударные части и отнюдь не собирались втягиваться в войну на истощение, которая так привлекала Франко¹⁵. Первого марта Франко согласился с итальянским планом замкнуть кольцо вокруг Мадрида путем совместного наступления на юго-запад от Сигуэнсы к Гвадалахаре, поддержанного движением войск Оргаса на северо-восток в направлении Алкала-де-Энарес. Франко заверил Роатту, что испанские части в долине Харамы возобновят действия с началом операции итальянцев, но они должны быть усилены одной из вновь сформированных итало-ис-панских смешанных бригад. Зная, что части Оргаса здорово потрепаны и в таком состоянии будут не в силах наступать, 4 марта Роатта направил Вторую смешанную бригаду в распоряжение Оргаса¹⁶.

Пятого марта Роатта подтвердил договоренности четырехдневной давности и сообщил Франко, что итальянские войска начнут наступление 8 марта. В тот же день Роатта получил от Франко осторожный ответ, в котором генералиссимус выражал сомнения в способности итальянцев внести резкий перелом в ход военных действий. Хотя и согласившись, чтобы войска Оргаса пошли на соединение с итальянским КДВ в Посуэло-дель-Рей, к юго-востоку от Алкала-де-Энарес, генералиссимус дал понять, что темп, наступления будет целиком зависеть от упорства сопротивляющихся. Поскольку в письме Франко ничего не говорилось о дате начала наступления, Роатта посчитал, что дата 8 марта устраивает каудильо¹⁷. Подтверждением этому, казалось, послужил и тот факт, что один из командиров Оргаса, генерал Саликет, 6 марта отдал приказ начать 8-го числа наступление в долине Харамы. Седьмого марта, в канун боев, Роатта телеграфировал в Рим, что он ожидает начало действий со стороны испанских войск¹⁸.

Несмотря на разницу в оценке ожидаемого развития событий, обе стороны были в полном согласии относительно ее цели — сомкнуть кольцо окружения вокруг Мадрида¹⁹. Легкий успех в Малаге дезориентировал Роатту, который был убежден, что захватит Гвадалахару до того, как республиканцы смогут организовать серьезную контратаку. Примерно сорок пять тысяч человек было сосредоточено на направлении главного удара. Три дивизии итальянцев общей численностью в 31 218 человек поддерживались на флангах двумя испанскими бригадами, состоявшими из легионеров, марокканцев и «рекетес» под общим командованием генерала Москардо, героя Алкасара. На вооружении группировки состояли танки, тяжелая артиллерия, самолеты. Столь хорошо вооруженных и оснащенных техникой и транспортом войск не было использовано в операциях с самого начала войны²⁰. Однако преимущества оказались иллюзорными из-за качественных изъянов техники и низкой квалификации персонала. Муссолини хотел, чтобы все три итальянские дивизии действовали как одно целое, надеясь, что очередную победу, как и в Малаге, мир припишет итальянскому фашизму. Однако в националистском руководстве царили куда более сдержанные настроения. Офицеры, в частности, были возмущены саркастическими замечаниями итальянцев об их неспособности взять по сути беззащитный Мадрид²¹.

Восьмого марта дивизия «Черное пламя» под командованием итальянского генерала Америго Коппи прорвала неглубокую оборону республиканцев с помощью тактики, принесшей Роатте успех в Малаге. Однако под Мадридом республиканские вооруженные силы отличались лучшей организацией. К тому же выяснилось, что до самого вечера первого дня наступления на Харамском фронте царило затишье и республиканцы смогли позволить себе перебросить отсюда войска против итальянцев. Пока Коппи быстро двигался к Мадриду, опасно оголяя свой левый фланг и растягивая линии коммуникаций, республиканские подкрепления, не испытывая давления со стороны частей Оргаса, подбирались все ближе. Положение итальянских войск усугублялось отставанием испанских колонн на правом фланге.

Для чернорубашечников стало неожиданностью мощное сопротивление республиканцев; кроме того, неприятный сюрприз преподнесла погода. Экипированные в легкую колониальную форму, они попали под сильный снег с дождем. Их самолеты не смогли взлететь с раскисших, наспех подготовленных площадок и представляли собой легкую добычу для республиканских ВВС, базировавшихся на стационарных аэродромах. Легкие итальянские танки с фиксированными пулеметами не могли противостоять русским «Т-26» с пушками и вращающимися башнями²². Пораженный отказом испанцев поддержать наступление итальянских частей, Роатта направил Франко решительный протест. Тот, притворившись крайне озабоченным, ответил, что употребил все свое влияние, чтобы заставить Оргаса предпринять 9 марта разведку боем, а на следующий день — развернуть полномасштабное наступление. Невозможно себе представить, чтобы Оргас мог ослушаться приказа Франко. Но атака, предпринятая 9 марта, оказалась просто имитацией боевых действий, а обещанного полномасштабного наступления не последовало ни 10-го, ни 11 марта, и Оргаса на посту командующего всеми испанскими войсками заменил Саликет. Двенадцатого марта генерал Фернандо Баррон заменил Варелу. В этот же день Роатта информировал Франко, что без гарантии отвлекающей активности в долине Харамы он не сможет продолжать наступление, потому что блокирован войсками, переброшенными оттуда²³.

Позже итальянцы узнали, что Франко никаких приказов ни Оргасу, ни Вареле о наступлении в долине Харамы не отдавал, хотя Барросо и умолял его сделать это. Франко явно темнил, проинформировав Роатту и Канталупо об отстранении Оргаса и Варелы якобы за бездействие националистских войск на Харамском фронте. Несколько успокоенный Муссолини телеграфировал Роатте: «Я надеюсь, что Саликет не столь безнравствен, как его предшественники»²⁴. Однако Оргас и Варела вовсе не оказались в опале. Пятнадцатого марта Варела получил звание генерал-майора и был поставлен командовать дивизией в Авиле, а Оргасу Франко поручил важнейшую работу по организации и формированию массовой регулярной армии²⁵. Тот факт, что Франко счел возможным снять их с прежних должностей, показывает: Франко не считал обещанное им наступление со стороны Харамы в качестве первоочередной меры⁷⁰. Сместив Варелу и О.ргаса, Франко и Саликет пообещали Роатте начать атаку в долине Харамы 12 марта. Но и это обещание не было выполнено. Республиканские же войска предприняли контрнаступление, и наступление итальянцев захлебнулось в районе к юго-востоку от населенного пункта Бриуэга, и итальянцы понесли при этом тяжелые потери. Правда, они провели атаки 13-го, 14-го и 15 марта, но незначительными силами²⁶.

Линия фронта стабилизировалась, и обманутый генерал Роатта понял, что наступление выдохлось. Видя, что его войска, с подъемом начавшие наступление, быстро теряют боевой дух, оказавшись под контрударами республиканцев, Роатта пытался избежать разгрома и панического бегства. Он пытался добиться аудиенции у Франко в Саламанке, но встречал отказы. Все же во второй половине дня 15 марта итальянскому генералу удалось встретиться с Франко, Мо-лой и Кинделаном в Аркос-де-Мединасели, рядом с линией фронта. Роатта обратился с просьбой отвести свои войска в тыл. Он полагал, что контрнаступление республиканцев испанские войска способны отбить сами. Он признался, что его части не слишком хороши в обороне, и предложил развернуть их для наступления в стороне от столицы, в направлении с севера на юг. Но генералиссимус категорически отверг этот план.

Либо у Франко отсутствовала надежная информация о положении на фронтах, либо он намеренно решил употребить итальянцев в качестве пушечного мяса в своей излюбленной войне на истощение. Вопреки всем аргументам, он настойчиво утверждал, что республика «в военном и политическом отношении находится на грани поражения» и что «окончательное решение проблемы нужно искать в районе Мадрида посредством простого и ясного продолжения нынешних операций». Роатта возразил, сказав, что продолжение операции на Мадридском фронте обречено на неудачу, учитывая явный паралич националистских войск в долине Харамы, усиливающееся сопротивление республиканцев и измотанность КДВ. Но Франко игнорировал его возражения. Более того, он заявил, что ему против воли навязали объединенный штаб, что он был против полной самостоятельности итальянских частей, что ему пришлось терпеть унижающие его достоинство утверждения, будто Муссолини умеет воевать лучше него и одержит победу несмотря на его, Франко, участие в командовании. Его нежелание помочь Роатте, либо выполнив обещание начать наступление в долине Харамы, либо дав Роатте разрешение на отвод своих войск с позиций, было похоже на своеобразную месть. Тем самым он щелкнул итальянцев по носу за их прежнюю самоуверенность, с которой они утверждали, что сами возьмут Мадрид, и представляли наступление на Гвадалахару легкой прогулкой. Он явно не собирался терять в боях своих солдат и с радостью предоставил итальянцам возможность тратить силы в кровопролитных стычках с республиканцами.

Начав с конфликта, Франко и Роатта в конце концов пришли к весьма неопределенному компромиссу: генералиссимус соглашался дать итальянцам передохнуть до 19 марта, но отказался сообщить о своих планах их дальнейшего использования. Вернувшись в свою штаб-квартиру, Роатта, по-прежнему исполненный беспокойства, написал Франко, что, настаивая на исполнении первоначального плана, тот обрекает на бесполезную гибель лучшие части. Он настойчиво предлагал отказаться От продолжения начатой операции и перегруппировать силы для будущих решительных операций. Франко начал серию консультаций со своими генералами²⁷. Воспользовавшись передышкой, республиканцы 18 марта перешли в контрнаступление. Не осознав грядущей катастрофы, Роатта снова навестил генералиссимуса в Саламанке. Они продолжили обмен мнениями, используя те же аргументы, что и три дня назад. Роатта настаивал на замене итальянского контингента, а Франко, упрямо приверженный своей тактике не оставлять ни клочка завоеванной земли, твердо держался своего: итальянцы должны возобновить наступление на Гвадалахару. Роатта стучал кулаком по столу и возмущался пассивностью испанцев в долине Харамы, а Франко продолжал говорить, то ли не зная истинного положения дел, то ли злонамеренно, о значительном превосходстве итальянского контингента в живой силе и технике. Пока Франко объяснял, почему в том или ином виде должно быть продолжено наступление на Гвадалахару, пришло сообщение о мощном наступлении республиканцев²⁸. Итальянцы так и не воспользовались перерывом для укрепления своих позиций, что явилось преступной небрежностью со стороны Роатты. В то же время легкость, с какой итальянские части были опрокинуты, доказывали справедливость его утверждений о малом их опыте в оборонительных боях. Республиканцы вернули себе Бриуэгу и обратили итальянцев в бегство. Девятнадцатого марта Роатта вновь приехал к Франко с просьбой, чтобы его «ударные войска» не использовались в обороне, а были перегруппированы и переброшены в другое место. Генералиссимус отказал ему, но после новых атак республиканцев и личного обращения Канталупо Франко заменил Корпус добровольческих войск на испанские части²⁹.

Муссолини был взбешен. Он сообщил Ульриху фон Хасселю, германскому послу в Риме, что никто из итальянского командования не вернется в Италию живым, пока победа над республиканцами не смоет позор этого поражения. Он также обвинил испанцев в том, что те не сделали ни единого выстрела в поддержку его частей, а в телеграмме к Чано осудил прискорбную пассивность войск Франко³⁰. Реакция Франко и его штаба на поражение была смесью разочарования и злорадства. В окопах националистов распевали песни итальянских фашистов, но с другими текстами, высмеивающими их отступление. Националистские офицеры кавалерийского штаба генерала Монастерио в Вальдеморо, среди которых были и сам Монастерио, и друг Франко артиллерийский офицер Луис Аларкон де ла Ластра, поднимали тосты «за испанский героизм, какого бы цвета он ни был». Ягуэ не скрывал радости по поводу того, что с самонадеянных итальянцев сбита спесь³¹. Канталупо советовал Фариначчи, который находился по-прежнему в Испании, не рисковать и не возвращаться в Саламанку³².

Роатта потом утверждал, что причиной разгрома стало нарушение генералиссимусом своего слова³³. Такая точка зрения является попыткой принизить значение ожесточенного сопротивления республиканцев, скрыть плохую подготовку, низкую дисциплину и моральный дух итальянских войск и собственные ошибки Роатты. И тем не менее, если бы обещанное наступление состоялось, итог мог бы быть совсем другим. Примечательно, что Франко отнюдь не был удручен поражением. Двадцать третьего марта в беседе с полковником Фернандо Джеликом (Gelich) Конте, одним из итальянских офицеров, приданных его штабу, Франко охарактеризовал это поражение как не имеющее военного значения³⁴. Более того, есть все основания полагать, что Франко был доволен той высокой ценой, которую республика заплатила за победу в этих кровопролитных боях, и тем, что свою долю потерь взяли на себя в этот раз итальянцы.

Были предположения, что Франко сам был рад унижению, которому подверглись итальянцы³⁵. Это сильное упрощение. Ведь Франко славился своей осторожностью и вряд ли намеренно пошел на поражение с непредсказуемыми последствиями. Больше похоже на правду, что он стремился с помощью итальянского корпуса обескровить республиканцев под Мадридом, но просчитался, не введя в бой обещанные силы. Он не очень желал быстрой победы итальянцев — это расходилось с его концепцией ведения войны, постепенного, сопровождаемого тщательными чистками³⁶. Интересно, что за месяц до этого поражения Канталупо сообщал в Рим, будто Мола и Кейпо занимаются интригами, убеждая Франко, что его престиж обратно пропорционален успехам итальянского оружия³⁷.

Франко определенно понимал, что должен как-то оправдаться перед дуче. Девятнадцатого марта он написал Муссолини покаянное письмо, содержащее целый ряд шатких и противоречивых аргументов — от утверждений о перепутанных датах начала наступления на Гвадалахару до попыток оправдать отказ выступить в долине Харамы ссылкой на то, что республиканские войска, противостоявшие итальянскому КДВ, были будто бы гораздо меньше числом, чем на самом деле³⁸. Франко также послал своего представителя к Канталупо, со столь же лживым утверждением, что во исполнение соглашения с Роаттой он приказал Оргасу предпринять атаки 25 февраля и 1 марта. По словам этого эмиссара, к 8 марта, к началу наступления на Г вадалахару, Оргас потерял более трети личного состава и был неспособен продолжать наступательные операции. Это могло бы выглядеть правдиво двумя неделями раньше и объясняло бы, почему Франко понукал Фалделлу поскорее начать наступление — 21 февраля, до полной готовности итальянцев. Раз уж войска Оргаса оказались действительно так неподготовлены, то в лучшем случае вину за это можно возложить на отсутствие согласованности между Франко и Роаттой, а в худшем — на некомпетентность Франко в военных вопросах. Дальше — хуже: 23 марта в беседе с Канталупо Франко, в неуклюжей попытке оправдать себя, все свалил на Оргаса — он, мол, ничего не сообщал о слабости своих войск. Но Роатта именно потому и послал 4 марта в подкрепление Оргасу Вторую смешанную бригаду, что Франко информировал итальянского командующего о потерях в войсках Оргаса³⁹.

Неизбежно напрашивается вывод, что Франко хотел переложить на итальянцев всю тяжесть сражения за Гвадалахару, а частям Оргаса дать тем временем перегруппироваться после потерь, понесенных во время боев в долине Харамы. Единственно, что может хоть как-то оправдать его, — уверенность в непобедимости чернорубашечников, порожденная их успехами под Малагой. Как бы то ни было, Муссолини справедливо мог полагать, что Франко воспользовался им в своих интересах, но у него вряд ли был другой выход, кроме продолжения помощи националистам. Гвадалахара рассеяла миф о непобедимости фашистов, Муссолини оказался еще более прочно привязанным к Франко, поскольку должен был восстановить миф о своем военном гении. К тому же стало ясно, что, несмотря на унизительность, победы националистов имело смысл добиваться вместе с Франко, чем независимо от него⁴⁰. Вскоре после упомянутого письма Франко запросил у Муссолини помощи для крупного наступления на Бильбао. Не обращая внимания на язвительные замечания Роатты по поводу «чудом» появившихся у Франко солдат для наступления на Бильбао, которых почему-то не оказалось во время боев за Гвадалахару, Муссолини приказал своему командующему впредь выполнять приказы Франко. Отныне итальянские части войдут в состав испанских частей и будут подчиняться приказам Франко и его генералов. Когда 28 марта Канталупо сообщил об этом Франко, тот был крайне доволен. Франко, на взгляд итальянского посла, словно «освободился от кошмара». Генералиссимус попросил Канталупо сообщить дуче о своей «радости, что его правильно поняли и оценили»⁷¹⁴¹.

После Гвадалахары Франко понял, что выиграть войну взятием Мадрида не удастся, и вынужден был изменить стратегию. Для республиканцев успех при Гвадалахаре ничего не давал, кроме времени, хотя сыграл определенную роль для поднятия боевого духа: было захвачено много оружия и техники, тысячи пленных. У некоторых нашли документы, доказывающие, что они являются военнослужащими итальянской регулярной армии. Это опровергло ложь националистов, будто все итальянцы — добровольцы⁴². Однако Международный комитет по невмешательству отказался рассматривать неопровержимые доказательства итальянской интервенции, осуществляемой на государственном уровне, поскольку, мол, их представила страна, не являющаяся членом комитета. Лицемерие этой организации проявилось особенно очевидно, когда итальянский представитель в комитете, Гранди, не смущаясь заявил 23 марта, что ни один итальянский «доброволец» не уйдет из Испании, пока Франко не одержит окончательной и бесповоротной победы⁴³.

Канталупо и Фаупель были крайне расстроены, увидев, как под Гвадалахарой бездарно использовали помощь, которую итальянцы и немцы предоставили Франко⁴⁴. А когда Канталупо в нелицеприятных выражениях дал реалистическую оценку обстановки и сделал вывод о невозможности скорой победы, его тут же отозвали в Рим — после едва ли двухмесячного пребывания в Испании⁷²⁴⁵. У Франко же появились причины ликовать: даже его военные просчеты и нечестная игра с итальянцами обернулись ему на пользу. Двадцать второго апреля в интервью Никербокеру он выдвинул свой взгляд на события при Гвадалахаре и их военные последствия. Он отрицал, что вообще имело место какое-то поражение. Когда Франко спросили о том, какие выводы он сделал для себя, он ответил: «Войны не будут выигрываться или проигрываться в воздухе, хотя самолеты будут иметь большое значение в будущих войнах. Танки относительно полезны и играют, конечно, в бою определенную роль, но только ограниченную». Зато последующие слова обнаруживают его вопиющее отставание от современной военной теории, и были бы уместны в средние века: «Успех достигается там, где есть умное и компетентное командование, солдатская отвага и вера»⁴⁶.

Урок, который следовало извлечь из почти совпавших по времени, но противоположных по результатам операций в Малаге, на Харамском фронте и под Гвадалахарой, был очевиден: республика сконцентрировала свои самые подготовленные и оснащенные войска в центре Испании. В боях с этими частями успехи националистов были незначительны, а плата высокой. Зато, сражаясь против милиции на периферии, они сравнительно легко одерживали крупные победы. Так что были все основания отказаться от сосредоточения сил на Мадриде и перейти к отвоеванию территорий, контролируемых республиканцами, по частицам в разных районах Испании. Полковник Хуан Вигон, начальник штаба Молы, 1 марта 1937 года направил послание Кинделану, пытаясь убедить его поскорее завершить войну на севере. Его главным аргументом были уголь, железо и сталь баскских провинций и тамошние заводы по производству вооружений. Он обратился к Кинделану с просьбой уговорить генералиссимуса отдать приоритет операциям на севере⁴⁷.

Несмотря на убедительные доводы, поначалу Франко не обращал внимания на призывы Кинделана и оставался в плену идеи взятия Мадрида. Командир легиона «Кондор» генерал Хуго Шперле придерживался аналогичного мнения, но доводил его до Франко с большей настойчивостью, сопроводив предложениями по взаимодействию сухопутных сил и авиации. Только после разгрома под Гвадалахарой Франко одумался⁴⁸. Однако, даже поддавшись уговорам Шперле и Вигона и согласившись, что победу над республикой надо искать где-то в другом месте, а не в окрестностях Мадрида, Франко до конца не отказался от своей идеи первым делом захватить столицу. Он упорно сопротивлялся советам своего штаба отступить под Мадридом на более удобные позиции, что позволило бы перебросить изрядную часть войск на другие фронты⁴⁹.

Германские советники Франко расценили поражение под Мадридом как необходимость бросить все силы националистского руководства на создание крупной современной армии. Не сразу, но Франко все же согласился с необходимостью прибегнуть к массовому призыву. Так начался процесс, в результате которого к концу войны у Франко под ружьем будет один миллион бойцов. Работа была возложена на Оргаса, который ранее успешно справился с привлечением в войска марокканских наемников⁵⁰. Предстоящее резкое увеличение численности вооруженных сил бросало дополнительные гири на чашу весов в пользу кампании на севере, где были сосредоточены тяжелая промышленность и производство оружия, необходимого для новых соединений.

В этой связи 20 марта 1937 года, переварив последствия итальянского отступления, Франко наконец уступил нажиму со стороны Молы и Шперле по поводу крупного наступления на Страну Басков. Он считал, что не встретит там серьезного сопротивления, особенно после заверений Шперле о координированных ударах авиации и сухопутных сил легиона «Кондор». Двадцать второго марта генералиссимус представил Кинделану наброски ближайших действий. План предусматривал, что часть армии продолжит осаду столицы, войска подойдут на позиции под Сигуэнсой, где застопорилось итальянское наступление, и, в свою очередь, будет создано новое крупное соединение для наступления на Бильбао. Двадцать третьего марта он вызвал в Саламанку Молу для решения проблем по наступлению на Бильбао, основные идеи были почерпнуты в предложениях Вигона и Шперле⁵¹.

Оперативные детали были разработаны на встречах, проходивших 24-го и 26 марта. В них приняли участие генерал Кинделан, командующий националистской авиацией; генерал Хосе Солчага и генерал Лопес Пинто, командиры боевых частей; Вигон, начальник штаба Молы, и полковник Вольфрам фон Рихтхофен, начальник штаба легиона «Кондор». Рихтхофен изложил перед своими испанскими партнерами новую стратегию «плотной поддержки с воздуха», предусматривавшую непрерывные налеты авиации с целью подавления морального духа обороняющихся войск⁵². Тогда же был урегулирован вопрос о постоянной и надежной связи между испанскими сухопутными силами и легионом «Кондор». За два часа до каждой воздушной атаки командование авиации будет связываться со штабами наземных сил для необходимой координации действий. Кроме того, с поразительным цинизмом было решено, что атаки будут развиваться «без учета последствий для гражданского населения»⁵³.

Мола сформировал крупное соединение из частей африканской армии, из «рекетес», которые теперь входили в вооруженные силы под знаменами «Наваррских бригад», и из смешанных испано-итальянских бригад. Их поддерживали с воздуха немногочисленный, но хорошо вооруженный воздушный отряд легиона «Кондор» и самолеты итальянской «Легионерной авиации» (Aviazione Legionaria) под общим командованием Рихтхофена⁵⁴. Процесс полной интеграции итальянских частей был облегчен после отзыва Роатты и Фалделлы, на место которых прибыли генерал Бастико и полковник Гастоне Гамбара. Однако Бастико тут же принялся за серьезную реорганизацию Корпуса добровольческих войск, так что до конца апреля итальянцы не смогли участвовать в какой-либо крупномасштабной операции⁵⁵. После Гвадалахары немцы были не прочь продемонстрировать свое превосходство над итальянцами и попрактиковаться в нанесении воздушных ударов по наземным позициям. Естественно, между Молой и Шперле и между их начальниками штабов сложились тесные, если не сказать сердечные, отношения. Формально легион «Кондор» подчинялся непосредственно Франко⁵⁶, и у Шперле, который всегда отличался большей пунктуальностью, чем Роатта, в соблюдении субординации, не было конфликтов с Франко⁵⁷.

На практике, однако, необходимость координации действий авиации и сухопутных сил вынуждала генералов принимать решения в течение часа-двух. В этих условиях дожидаться утверждения их приказов из Саламанки было нереально. Франко, удовлетворенный уважительным отношением к себе со стороны Шперле, предоставил ему свободу рук и позволил держать связь непосредственно с Молой и Вигоном, если речь не шла о делах особой важности. Франко было приятно думать, что ударный легион «Кондор» является частью его войск и что успехи легиона пойдут в зачет ему, Франко, а он будет сидеть и стричь купоны. Мола и Вигон тоже были довольны помощью со стороны Шперле и Рихтхофена. Таким образом, устранившись от решения массы вопросов, Франко передал ведение кампании на усмотрение немцев⁷³. Шперле писал в 1939 году: «Все предложения со стороны командующего легионом «Кондор» в отношении ведения войны с благодарностью принимались и исполнялись». Двадцать четвертого марта, во время работы над планом наступления фон Рихт-хофен записал в своем дневнике: «На нас практически возложено руководство этой штукой, и — никакой ответственности». Двадцать восьмого марта он сделал такую запись: «Я всесильный и полный командир (Feldherr)... и я осуществляю эффективное командование наземными и воздушными силами»⁵⁸.

Чувствуя за спиной германскую поддержку, Мола начал кампанию на севере 31 марта, развернув жесточайший массовый террор, который доказал свою действенность во время быстрого продвижения к Мадриду. В обращении к населению, которое транслировали по радио и разбрасывали в виде листовок на главные города, он угрожал: «Если капитуляция не последует немедленно, я срорняю Бискайю с землей, и в первую очередь военные заводы. У меня есть средства для этого»⁵⁹. За этим следовали артиллерийский обстрел и бомбардировка с воздуха: так был разрушен живописный городок Дуранго. Сто двадцать семь мирных жителей погибло под бомбами и снарядами, а 131 человек вскоре скончался в результате полученных ранений. Как и после печально знаменитой бомбардировки Герники, Франко отрицал, что налет на Дуранго вообще имел место, а разрушения и гибель людей свалил на самих басков⁶⁰.

Тем не менее в течение первых трех дней результаты наступления были столь невелики, что Шперле направил Кинделану документ, в котором с озабоченностью писал: «Если войска не будут наступать быстрее, мы можем не войти в Бильбао». Шперле считал, что Франко оставил слишком много артиллерии и живой силы на Мадридском фронте⁶¹. Второго апреля Шперле и Рих-тхофен выразили свое недовольство и Моле. Не менее их озабоченный ситуацией, Мола предложил разрушить с воздуха промышленные объекты Бильбао. Когда Молу спросили, какой смысл разрушать промышленные предприятия, которые предполагается захватить и позже использовать в своих целях, Мола ответил: «В Испании всецело доминируют индустриальные центры — Бильбао и Барселона. При таких доминантах в области промышленности на выздоровление Испании надеяться не приходится. В Испании слишком много промышленных предприятий, от которых одни беспорядки». И потом добавил: «Если бы германские бомбардировщики разрушили половину заводов и фабрик, это значительно облегчило бы последующее восстановление Испании»⁷⁴. В ответ Шперле сообщил, что германские ВВС совершат налеты на заводы и фабрики в том случае, если только Франко подпишет специальный приказ. Согласно Рихтхофену, Мола велел Вигону издать такой приказ, но Рихтхофен заметил, что это относится к компетенции более высоких инстанций. Тогда Мола сам подписал приказы на бомбардировку баскских промышленных объектов. Рихтхофен согласился нанести удары по заводу взрывчатых материалов в Гальдака-но «в следующий выходной день». И все-таки Шперле и Рихтхофен сообщили обо всем Франко и решили дождаться его решения⁶². Шперле даже предложил выделить Франко самолет, чтобы он прибыл на нем в Виторию для обсуждения ситуации⁶³.

Франко и Мола недооценили решимости басков, рассчитывая, что весь север Испании падет через три недели. Обоих огорчал медленный темп первой стадии наступления и продвижения к незавершенному «железному кольцу» укреплений вокруг Бильбао⁷⁵. К 8 апреля армия националистов завершила только первую часть запланированной наступательной операции. После интенсивной бомбардировки 4 апреля она заняла населенный пункт Очандиано, где баски временно расположили свой полевой штаб, и высоты к северу от Очандиано. А это планировалось сделать еще в первый день наступления. Густо поросшие лесом холмы, скверные дороги, дожди и туман мешали продвижению войск генерала Солчаги. Франко выезжал на фронт, якобы чтобы лично засвидетельствовать триумфальное продвижение войск, а на самом деле — чтобы уладить разногласия между Молой и Шперле⁶⁴. В присутствии генералиссимуса Мола объявил, что необходимо «систематически разрушать военные предприятия провинции Бискайя. С этой целью, — продолжал он, — начиная с 9 апреля следует приступить к полному разрушению электростанции в Бурсенье, сталелитейного завода в Эускалдуне и фабрики по производству взрывчатки в Гальдакано». Похоже, Франко дал согласие на частичное исполнение приказа Молы от 2 апреля⁶⁵. Баски отходили с боями, нанося тяжелые потери наступающим, но деморализованные артобстрелами и бомбардировками, а также политическими раздорами в лагере республиканцев в конце концов прекратили сопротивление⁶⁶.

В первые дни наступления на Басконию, а именно вечером 4 апреля, Франко принял итальянского посла Канталупо. Этой их встрече суждено было стать последней. Франко с поразительной прямотой изложил свою философию ведения войны. С монаршей снисходительностью, которая уже проявлялась в поведении вне фронта, он говорил о себе в третьем лице: «Посол, Франко не ведет войну с Испанией, он просто осуществляет освобождение Испании... Я не должен убивать врага или разрушать города, разорять поля, уничтожать промышленность, производство. Поэтому мне нельзя торопиться»⁶⁷. Но не на словах, а на деле «освобождение Испании» означало подавление всех либеральных и левых элементов. Тем не менее из его высказываний видно, что ему хватало мудрости не разделять маниакальной решимости Молы разрушать заводы и фабрики в Стране Басков. Различия между Франко и Молой в выборе объектов для воздушных атак в период северной кампании были продиктованы отнюдь не гуманными соображениями генералиссимуса. У Франко имелся свой взгляд на то, что такое Испания. И он не хотел лишать промышленного потенциала «свою» Испанию. Кроме того, одной из целей войны с басками как раз и был захват солидной индустриальной базы, чтобы получить в свое распоряжение заводы, фабрики, полезные ископаемые. Об этом он пространно говорил с Канталупо неделей раньше⁶⁸.

Перейдя с испанского на французский, Франко — с едва замаскированным упреком в адрес Роатты и Муссолини — тогда сказал: «Если бы я спешил, я оказался бы плохим испанцем, я вел бы себя как иностранец». Упрек имел скорее политические, чем моральные корни. Неделей раньше Канталупо сообщил Муссолини, что Франко возмущен покровительственным отношением к себе со стороны Роатты, а также тем, что итальянский генерал не понимает «теории войны в Испании». Другими словами, быстрые победы, к которым стремились Роатта и Муссолини, не соответствовали концепции Франко о «его» Испании. Наиболее ясно по этому вопросу он высказался тогда же: «В общем, я должен не завоевать, а освободить; освободить — значит также и искупить»⁶⁹.

В том заявлении все перемешалось: и уверенность в своем мессианстве, и хладнокровная готовность предать мечу тысячи своих соотечественников. Там же он упомянул и о разрушении маленького баскского городка Дуранго, совершенного по его приказу самолетами легиона «Кондор» за четыре дня до этого. «Остальные, похоже, думают, что, когда мои самолеты бомбят города красных, я веду такую же войну, как и все другие. Но это не так. Я и мои генералы — испанцы, и мы страдаем, выполняя долг, который Отечество возложило на нас, но мы обязаны продолжать его исполнение». Говоря о «городах и сельских районах, которые заняты, но еще не прошли искупления», Франко угрожающе заявил: «Мы по необходимости обязаны медленно осуществлять нашу задачу искупления и умиротворения, без чего военная оккупация была бы совершенно бессмысленна. Моральное искупление на оккупированных территориях будет долгим и трудным, потому что корни анархизма в Испании давние и глубокие»⁷⁰. То «моральное искупление», которое он имел в виду и которое уже имело место в Бадахосе и Малаге, действительно требовало времени. Только длительный террор гарантировал бы от движения вспять, и для этого Франко готов был не только физически устранить тысячи либералов и левых, но и запугать все остальное население, оставив два выхода — либо стать сторонником Франко, либо погрузиться в политическую апатию.

Как недвусмысленно показал генералиссимус, военные решения теперь полностью были подчинены политическим соображениям. Этому соответствует и следующее его заявление: «Я ограничиваюсь постепенным продвижением с гарантированным успехом. Я займу Испанию город за городом, деревню за деревней...

Ничто не заставит меня отказаться от этой поступательной программы. Она принесет мне меньше славы, но больше мира стране. Дело обстоит так, что эта гражданская война может продлиться еще год, два, может быть, три. Дорогой посол, могу вас заверить — меня интересует не территория, а население. Реконкиста территории — это средство, а искупление населения — вот цель». Тоном глубокого сожаления он продолжал: «Я не могу сократить войну ни на день... Для меня было бы даже опасно подойти к Мадриду посредством сложной военной операции. Я возьму столицу, когда это будет необходимо, и ни часом раньше: вначале я должен быть уверен, что сумею создать новый режим»⁷¹.

Хотя ход кампании на севере соответствовал доктрине Франко, генералиссимус был удручен столь незначительными успехами. Шперле и Рихтхофен также были недовольны медленными темпами продвижения. С самого начала сражений Рихтхофен проводил бомбардировки с целью запугать гражданское население и подорвать его моральный дух, разрушал дороги и коммуникации. Началом было уничтожение Дуранго 31 марта, за этим городком последовал Очандиано. Заявляя Канталупо, что когда его самолеты бомбят республиканские города, то он и его генералы просто выполняют свой патриотический долг, Франко тем самым выражал свое одобрение этому бомбовому террору. Насколько глубоко понимал Франко германскую стратегию — это другой вопрос. И если причиной его стычек с Роаттой было желание растащить по разным фронтам итальянские войска, то по тем же причинам у Франко возникли разногласия с немцами. Двенадцатого апреля Франко неприятно удивил Шперле, обратившись к нему с просьбой направить под Мадрид незадейст-вованные в операциях на севере самолеты. Имея на руках указание Берлина не распылять силы, Шперле предложил вывести легион «Кондор» из северной кампании и направить его целиком в центр страны. Лишь после того как полковник фон Функ, военный атташе Германии в Саламанке, подробно разъяснил Франко стратегию немцев, Франко не стал настаивать на своем предложении и приказал Шперле оставаться на севере⁷². В этом эпизоде появилась ограниченность стратегического мышления генералиссимуса, но тем не менее Шперле остался в его подчинении.

Двадцатого апреля националисты начали вторую фазу наступления, и германская поддержка с воздуха должна была сыграть еще более важную роль. Шперле, Рихтхофен, Мола и Вигон, крайне недовольные медленным темпом наступления, стали поговаривать о превращении Бильбао в «груду обломков и пепла»⁷³. Однако устрашающий удар будет нанесен не по баскской столице, а по другой цели. К 24 апреля после безжалостной бомбардировки и артобстрела войска басков вынуждены были беспорядочно отступить⁷⁴. Двадцать пятого апреля Рихтхофен и Вигон, которые поддерживали по телефону постоянную связь, координируя действия авиации, артиллерии и пехоты, договорились устроить отступающим баскам котел в районе населенных пунктов Герника и Маркина. Вечером 25 апреля Вигон в очередной раз позвонил Рихт-хофену и условился о встрече на 7.00 утра следующего дня. В своем дневнике он записал: «Части к завтрашнему дню готовы»⁷⁵.

Следующий разговор состоялся у них в 6 часов утра в понедельник 26 апреля, и, как договаривались, они встретились через час. После консультаций с Витоном Рихтхофен провел серию воздушных налетов на отступающие части басков. Похоже, он собрался решить одновременно две задачи: тактическую — блокировать отход басков в районе Маркины, и стратегическую — нанести удар разрушительного характера, о котором говорилось в передачах радио Молы. Рихтхофен записал в своем дневнике о беспощадной бомбежке дорог, моста и предместий Герники. «Чтобы закрыть вопрос, необходимо нанести максималь