Фридрих Великий

Глава 1 ВОСПИТАНИЕ МОНАРХА

В истории встречаются личности, занимающие высокое положение по происхождению и одаренные природой выдающимися способностями. Такое совпадение в прежние времена расценивалось как естественное — генетически оправданное и предопределенное, как своего рода божественное подтверждение права. Затем точка зрения изменилась: достижения правителей скорее заслуга их подчиненных, тех, кто заслужил свое место, а не получил по праву рождения и благодаря родственным связям, письменные источники составлены льстецами, а потому недостоверны.

Тем не менее жил монарх, чьи ум и вкус были признаны Европой, его считали, как говорят сегодня, интеллектуалом; монарх, который любил живопись, музыку и литературу, сочинял и писал с редким изяществом; его остроумие и знания также получили должное признание. Эти качества сочетались с высочайшим чувством долга, и вся его жизнь была посвящена служению своему народу. Он работал вдвое упорнее и больше, чем простые люди, планируя, записывая, оценивая, рассчитывая ради общей пользы. Не подлежит сомнению, все, что он делал, было разработано им самим. Его достижения признаны всеми, даже противниками, а скромность, самоотверженность и экономность вошли в поговорку. О себе он думал без всяких претензий, как о служащем, жизнью показывая подданным пример честности во всем. Он унаследовал систему автократии; однако рассматривал власть как кредит со стороны народа.

Он управлял, опираясь на научные данные: тщательно оценивал особенности народов, занимался политической экономией и применял эти знания на деле, изучал законы и юриспруденцию с целью претворения в жизнь далеко идущих реформ и никогда не забывал о казне, которая была главной и постоянной его заботой. Он рано понял, что правитель беспомощен, если не опирается на фундамент мощного и процветающего государства. Он любил справедливость и стремился к тому, чтобы воздавалось по заслугам каждому, невзирая на происхождение.

Чужое мнение он воспринимал иронично и критично, но почти всегда терпимо. Когда кровавые религиозные войны были еще свежи в памяти, он выступал против конфессиональных предубеждений и гонений; много времени проводил в философских беседах с выдающимися мыслителями своего времени, обсуждая вопросы жизни и смерти, добра и зла, свободы и насилия, занимавшие умы Европы. Международные дела захватили его без остатка, он был ловким, остроумным и учтивым дипломатом, поэтому даже проигравшая сторона признавала его мастером.

И это еще далеко не все. Живя в эпоху, когда времена монархов-воинов канули в Лету, он лично командовал войсками, руководил армией со знанием и умением, к тридцати трем годам прославился во всем мире и последующие сорок лет жизни считался величайшим солдатом своего времени. Именно благодаря военным талантам он оставил выдающийся след в истории страны, которую возглавил, когда она была одной из слабых, сравнительно незаметной в сообществе европейских государств. Оставил же он ее мощной, обороноспособной и вышедшей на первые роли.

Такой монарх являл собой редкий феномен; им восхищались не только на родине, но и в других странах, где отдавали должное талантам и достижениям. И все же Фридриха II, короля Пруссии, прирожденного правителя, покровителя искусств, литератора, законодателя и военачальника, чаще всего характеризуют как злодея, который нарушал договоры, был безучастен к людским страданиям, постоянно ввергал Европу в войны. У него, как у каждого человека, были и недостатки, и достоинства, поэтому его критиковали и современники, и потомки. «Он самый закопченный из тиранов, каких Бог когда-либо посылал в наказание грешным людям», — писал один британский дипломат, прослуживший всего несколько месяцев послом в Берлине, сильно предубежденный против короля, хотя едва ли хороню знавший его. «Дурной человек с дурной душой», — написал и 1914 году Томас Мани. Его также называли беспринципным, «вздорным и опасным, без каких-либо моральных правил», чудовищем без совести и чести. Превращение свершилось. Монарх-философ преобразился в чудовище.

В какой-то степени это неизбежно. Фридрих II умер в 1786 году, и еще в течение столетия люди взирали на историю нрав-нения великого короля с восхищением, с каким относились к Александру Македонскому, Юлию Цезарю, Карлу Великому, Карлу XII Шведскому — военачальникам, созидателям новых обществ, героям мифов. Естественно, критики и противники были всегда. Доктор Джонсон ошибочно истолковал личность Фридриха, неверно изложив факты в книге, написанной еще при жизни короля. Маколей в Прокламации вигов приписал ему фактически единоличную ответственность за развязывание Семилетней войны, за события, что происходили в Индии и Северной Америке во время борьбы между сторонниками Британии и Франции. Карлейль посвятил ему некоторые высокопарные и пламенные строки, прославлявшие протестантскую приверженность к деспотии. Но в конечном счете ход исторических событий все расставил по своим местам. Возобладало иное мнение. С 1866 года, когда Пруссия заняла лидирующее положение в единой и сильной Германии, ставшей через четыре года Германской империей, достижения и сама личность Фридриха II неизбежно оказались предметом пристального внимания в контексте все более разделяемой Европы и трех великих войн, начала которых связывают с Германией. Последние две из них принесли такие громадные бедствия и страдания, в том числе и любимой Фридрихом II Пруссии, что он и его наследие стали рассматриваться многими как источник всего этого кошмара.

Такое мнение, будучи доведенным до абсурда, рисует Фридриха II как своего рода духовного предтечу Адольфа Гитлера. Оно невежественно по определению. Фридрих II — человек эпохи Просвещения. Он был не менее подготовленным правителем, чем другие, когда-либо приходившие к власти. Самые дорогие для него мечтания лежали в области искусств и пауки, но, став первым воином эпохи, он превратился в изменника миру разума и подвластных ему чувств ради жестокости. Фридрих II делал ставку на войну, когда считал, что это полезно Пруссии; он относился к ней с тем же вдохновением и серьезностью, как к любому виду деятельности. Предубеждения слишком часто искажают образ одного из самых неординарных правителей, когда-либо восседавших на троне и стоявших во главе армии, возмужавшего в непростых условиях.

Его матерью была принцесса Ганноверская, дочь Георга I, курфюрста Ганноверского и короля Англии, следовательно, в венах Фридриха текла кровь многих королевских домов Северной Европы и Германии — Плантагенетов, Тюдоров, Стюартов, Оран-Нассау. По мужской линии он был Гогенцоллерном.

Род Гогенцоллернов происходит от Фридриха, графа Цоллерна из Вюртемберга, Южная Германия. Он правил примерно с 1145 года. Граф Фридрих, преданный слуга императора из дома Гогенштауфенов, женился на дочери бургграфа Нюрнберга. Этот пост он занял впоследствии, примерно в 1190 году, по нраву наследия жены. Один из его потомков, Фридрих, после многих осложнений, связанных с наследством и его перераспределением, стал в 1411 году маркграфом Бранденбурга[1], отказавшись от прав на Нюрнберг. Эта ветвь Гогенцоллернов связана с Бранденбургом, чей правитель уже на протяжении двух веков являлся одним из князей — выборщиков императора — германского короля и поминального сюзерена всех или почти всех германских земель.

Честь быть курфюрстом Бранденбургским но особым весьма необычным правилам неизменно в каждом поколении переходила к старшему сыну. Границы курфюршества из-за превратностей процедур наследования, войн и долгов часто менялись. К середине семнадцатого столетия курфюрст Фридрих Вильгельм, впоследствии известный как Великий курфюрст, унаследовал престол отца, его владения включали собственно Бранденбург, простиравшийся от Старой Марки к западу от среднего течения Эльбы до Новой Марки к востоку от нижнего течения Одера, герцогство Клев-Юлихское на Нижнем Рейне, графства Маркское и Равенсбургское в Вестфалии и провинцию Восточная Пруссия. Вскоре к территории была присоединена Восточная Померания.

Германию семнадцатого столетия раздирали войны, последовавшие за периодом Реформации. К моменту заключения в 1555 году Аугсбургского мира каждый германский монарх сам устанавливал, какая религия будет принята в его владениях. Бранденбургские курфюрсты, воспринявшие лютеранские доктрины еще в середине шестнадцатого века, привечали приверженцев протестантизма, потомки которых сыграли не последнюю роль в истории Пруссии. Великому курфюрсту удалось сохранить нейтралитет в последние годы Тридцати — летней войны и добиться ухода шведов (видный защитник протестантов, Густав Адольф Шведский, приходился ему дядей) с большей части своих территорий. Умелая внешняя политика, мудрое государственное управление, разумное обращение с финансами принесли ему преданность подданных. Великий курфюрст — прадед нашего монарха — смог изменить судьбу Бранденбурга. Он преобразовал армию курфюршества, превратив Бранденбург, небольшой но территории, в значительную военную державу. Славный заключительный аккорд — изгнание шведов, вернувшихся в качестве союзников Людовика XIV Французского, чтобы захватить Померанию, в результате сокрушительной победы при Фербеллине в 1675 году.

Бранденбург больше в политическом, чем в географическом смысле вскоре стал Пруссией. Герцогство Пруссия — еще недавно провинция Восточная Пруссия не входила в состав империи — получило в 1701 году с согласия императора статус королевства. В него были включены все земли Бранденбургских курфюрстов, а сами они стали королями. Степень родства 11 титул значили очень много в этой удивительной республике монархов, которой и была империя, и старшинство — включая семейное старшинство, соответствовавшее королевскому достоинству, — ценилось высоко. Первым королем Пруссии был Фридрих I (Фридрих III, курфюрст Бранденбургский), сын Великого курфюрста. К моменту его восшествия на престол Пруссия, небольшая но размерам, — самое сильное в военном отношении протестантское государство Германии. Между тем его территория была сильно разбросана, им было трудно управлять и непросто оборонять.

Сын Фридриха I, Вильгельм I Прусский, унаследовал трон отца в 1713 году. Он родился в 1688 году; вспыльчивый автократ, по словам сына, «ужасный, но справедливый человек». В определенном смысле это так: честный и усердный администратор; образ жизни — аскетический; ввел в Пруссии всеобщее образование и обязанность служить государству; был безжалостен в обращении с относительно независимой провинциальной знатью только с одной целью — хотел заставить ее служить короне. Его финансовая деятельность была дальновидной и мудрой. Он был скорее кальвинист, а не лютеранин, хотя и отвергал учение Кальвина о предопределенности. Фридрих Вильгельм, как и все его предшественники, требовал от слуг абсолютной честности. Прусские идеалы — дисциплина, бережливость, честность — во многом заслуга Фридриха Вильгельма.

Особое внимание он уделял армии; это способствовало появлению феномена, позднее названного милитаризмом. Юность короля пришлась на время войны за Испанское наследство. Он находился в императорских войсках во время битвы при Мальплаке, кровавой победы Мальборо[2] и Евгения Савойского[3] над французами в 1709 году; она произвела на молодого прусского монарха сильное впечатление. Жертвы с обеих сторон были ужасающими — французы в тот день потеряли более 12 000 человек, официальные потери Мальборо и Евгения Савойского составили 24 000, хотя они вышли из битвы победителями. Такого количества убитых в Европе не будет вплоть до Бородинского сражения, которое произойдет через сто с лишним лет: мертвые, изуродованные тела лежали на земле в течение нескольких дней. Фридрих Вильгельм на первое место в жизни ставил военное дело. Он был убежден в его важности, но войну не любил. Не был он и обывателем в прямом смысле слова: любил рисовать и находил это занятие полезным для здоровья, как и сын; разбирался в музыке, многое сделал для ее популяризации. Особенно ему правился Гендель.

Фридрих Вильгельм был уверен, что Пруссия в интересах безопасности должна располагать хорошо обученной и вооруженной армией. Он полагал, что мир можно обеспечить только силой. Армия должна быть тесно связана с населением. Фридрих Вильгельм ввел кантональную систему набора. Каждый полк имел свой район набора рекрутов. Они сильно разнились по величине; в них велся учет: составлялись списки молодых людей, а также специальные реестры лиц, не подлежащих призыву. Лишь около половины зарегистрированных призывались в армию, после начальной подготовки кантонисты служили два месяца в году, а затем отправлялись домой, чтобы в случае необходимости снова вернуться в войска. Было важно сохранить необходимое количество здоровых мужчин для обработки земли помимо тех, кто в списки призывников не включался, позже их назовут резервистами; но кантональная система порой мешала сельскому хозяйству, например когда ежегодные весенние маневры совпадали но времени со стрижкой овец.

Продолжительность службы могла варьироваться. Кантонисты в пехоте[4] смешивались с солдатами регулярной службы, (оставлявшими меньшинство и набиравшимися за пределами Пруссии. Это были люди, которые по различным причинам предпочитали военную службу жизни дома. Однако система предполагала прямую связь каждого полка с определенным районом, и солдаты — даже если они не имели личной связи с этим районом — получали психологическую поддержку от ощущения единой семьи с местным населением и со страной в целом. А королевское правительство по этой системе в значительной мере децентрализовало работу по переписи и учету для нужд армии.

Фридрих Вильгельм перенес официальную королевскую резиденцию из Берлина в Потсдам. Он содержал огромную поенную структуру в маленькой и достаточно бедной стране. После смерти король оставил сыну девяностотысячную армию, (оставлявшую примерно четыре процента населения. Он всегда прилагал усилия для финансового и административного обеспечения армии в мирное и военное время, и его сын понял, что многим обязан рачительности отца, особенно его кантональной и полковой системе. Это понимание основывалось на опытe. «Les cantons, — писал Фридрих в 1768 году, когда армия была проверена уже многими годами битв, — donnent de l’emulation à qui sera le plus brave et des amis ou parents qui combattent ensemble ne s’abandonnent pas facilement»[5].

Фридрих Вильгельм лично написал «Генеральную инструкцию» для ведения военных действий, которую в современных терминах можно было бы назвать «Мобилизационным планом», — перечень конкретных мероприятий на случай войны. Он получил королевство, по сути феодальное, с сельскохозяйственной экономикой, основанной на крепостном труде, крестьяне были прикреплены к земле, с унаследованными обязательствами и запретами. Фридрих Вильгельм в значительной мере изменил его характер, оставив после себя нечто похожее на современное унитарное государство, которому служили небольшой, честный бюрократический аппарат и первоклассная армия.

В то же время по отношению к военным делам он напоминал скорее вымуштрованного сержанта, чем главнокомандующего; уделял много внимания внешнему виду солдат и тренировке движения сомкнутым строем, но эта забота — прекрасная до определенных пределов — стала чрезмерной. Он сформировал специальный гвардейский полк, куда подбирались особо рослые мужчины, все были выше шести футов десяти дюймов, а некоторые и выше восьми; обожал строевые занятия и атмосферу плаца. Такую же систематичность король применял и к комплектованию офицерского корпуса. Представители знати, землевладельческой и придворной аристократии стали основой офицерских кадров, он лично отбирал но спискам пригодных к службе в войсках для зачисления в кадетский корпус в Берлине. Армия прямо ассоциировалась не только с короной, но и с аристократией. В 1724 году считалось, что в Пруссии нет ни одной знатной семьи, в которой хотя бы один отпрыск не служил в армии, и эта традиция сохранялась. Среди офицеров существовало полное социальное, в противоположность служебному, равенство. Они составляли закрытое общество, своего рода касту. Король требовал от них абсолютного подчинения и личной преданности.

Таким образом, Фридрих Вильгельм отдавал всего себя созданию государственных институтов. Однако в семье он — «ужасный, но справедливый человек» — был скорее ужасным, чем справедливым.

Он женился очень молодым на Софии Доротее, дочери Ганноверского курфюрста, ставшего королем Англии Георгом I, и несчастной принцессы — его жены, тоже Софии Доротеи, — которую Георг, жестокий и неверный, обвинил в связи с графом Кёнигсмарком и продержал в темнице тридцать два года, до самой смерти. Супруга Фридриха Вильгельма принесла ему двенадцать детей, из которых Фридрих, родившийся в 1712 году н нареченный Карлом Фридрихом 31 января, был старшим из выживших сыновей. София Доротея — честолюбивая, хорошо образованная женщина, начитанная и утонченная. Ее вкусы не имели ничего общего со вкусами супруга, она любила старшего сына, а он ее. По сравнению с ганноверским прусский двор казался грубым, с налетом варварства.

Фридрих Вильгельм тоже по-своему любил старшего сына — восхищался им в детстве и питал большие надежды по поводу «маленького Фрица». Но проявления его любви были на самом деле ужасными.

Европа почти все предшествующее столетие воевала. В 1713 году Утрехтский мир ознаменовал окончание войны за Испанское наследство, в которой амбициям короля Франции решительно противостояли объединенные силы: англичане и голландцы под знаменами герцога Мальборо и войска империи под предводительством принца Евгения Савойского. Мирный договор внес некоторые изменения в политическую карту Европы[6], однако, несмотря на бесчисленные жертвы и гигантские расходы, война не повлекла за собой радикальных перемен.

На севере Швеция залечивала рапы, полученные в Великой Северной войне, которую вел легендарный Карл XII, приведшей в результате к тому, что, некогда могущественная, она была вынуждена уступить большую часть своих балтийских провинций России. Внутренне разобщенная и имеющая запутанную конституционную систему, Швеция долгое время будет разрываться между группировками, дружественными то России, то Франции. В 1720 году она получила от Дании провинцию Ворпоммерн — территорию Померании к западу от Одера и таким образом приобрела плацдарм в Пруссии.

На западе Франция оставалась крупнейшим, наиболее населенным и мощным государством. Когда Фридриху исполнилось три года, умер французский король Людовик XIV. Какими бы ни были его достижения, он оставил после себя страну, стонущую под гнетом устаревших и непопулярных финансовых и административных институтов, внушительных внешне, но разъедаемых изнутри. Тем не менее в культурном отношении Франция опережала все страны. Повадкам двора и манерам Бурбонов подражали монархи во многих странах. Именно о том времени говорили, что вся Европа думает по-французски, а расцвет философии, литературы и искусства, которым было отмечено правление Людовика XIV и его преемника, положил начало взлету европейской мысли и расцвету художественного творчества. Со смертью Людовика XIV этот процесс ускорился, в то время как социальная и политическая неповоротливость anden régime[7] все больше подвергалась критике после завершения периода правления короля Солнца.

Британия за Ла-Маншем, недавно объединенная в королевство, воспринималась как морская держава, заинтересованная главным образом в торговле и накоплении богатств. Она участвовала в делах континента, время от времени направляя туда экспедиционные войска, была озабочена тем, чтобы ограничить претензии Франции и рост ее мощи — население Франции в четыре раза превышало численность населения Британии. Положение существенно изменилось в последующие десятилетия. Британия соревновалась с Францией за господство на морях, в торговле и в колониях, но после вступления в 1714 году Ганноверского курфюрста на британский трон она стала проявлять прямой интерес к делам Северной Германии, интерес, который часто становился определяющим фактором в британской политике. Ее министры оспаривали действия или расходы, направленные на защиту германских владений германских по крови суверенов. Развивалась глубокая и влиятельная британская философия, воздействовавшая на многие умы, особенно на севере Европы.

На юго-востоке Оттоманская империя в 1680-х годах была усилиями принца Евгения Савойского отброшена назад на Балканы. На востоке, в России, в 1689 году на престол взошел царь Петр Великий, правивший до 1725 года. Он безжалостной рукой проводил своего рода революционное обновление страны: создавал новую, основанную на западном опыте, систему управления, привлекал специалистов, в том числе военных, из-за границы, организовывал флот, строил блестящую новую столицу. Сам он при этом непрерывно учился. Главные внешнеполитические проблемы Петра — большую часть правления он воевал — шведы и турки. Что касалось Центральной Европы, раскинувшейся за его западными границами, то он был стойким приверженцем сохранения союза с Австрией и с империей.

Эта империя — великая держава в центре Европы, Священная Римская империя, Германская империя, как ее называли в различные эпохи и в разных контекстах[8], — была странным созданием и находилась в удивительном положении.

Империя олицетворяла благородную идею, историческое стремление, светское единение центральноевропейского христианства. На практике еще до реформационного раздела империя была представлена рыхлой федерацией княжеств, каждое из которых являлось личным уделом правящей там фамилии. Концепция национальных государств, которая стала нормой в столетии, последовавшем после Французской революции, тогда не существовала. Карта Германии могла показать центры притяжения родовых имений князей — крупные земельные владения с далеко отстоящими друг от друга фермами, — дополнявшиеся вольными городами империи с дарованными привилегиями и церковными княжествами, наследием Средневековья, где епископы и аббаты обладали светскими полномочиями. Сестра Фридриха была аббатисой Кведлинбургской; герцог Йорк — епископом Оснабрюкским. Империя представляла пеструю смесь территорий, правители которых зачастую обладали разнообразными статусами, правами и титулами: в разных частях собственных владений одновременно и курфюрст, и имперский вассал, и король, а иногда, если князь-выборщик носил сап епископа, глава церкви. Традиции и предпочтения были очень сильны — клановые, семейные, культурные, местные. Люди ощущали себя австрийцами, саксонцами, пруссаками, баварцами.

Однако большинство жителей считали себя также германцами: подданными империи, огромного, аморфного конгломерата, который веками являлся объединяющим символом для многочисленных живущих на большой территории людей, тем не менее отличавшихся друг от друга. Империя была меняющимся и не имеющим определенных границ географическим единством, но она представляла — а значит, представлял и император — центральноевропейский противовес Франции на западе и заслон для христианства от мусульманского мира на востоке. Как символ устремленности к единству — сначала к христианскому единению, позднее — к германскому — империя все еще существовала. Ее границы ко времени рождения Фридриха на севере проходили но побережью Балтики, не считая шведских анклавов и Северного моря, огибая голландские республики Соединенных провинций; на западе — по Рейну, за исключением того места, где Австрийские Нидерланды подводили границы империи к Ла-Маншу; на юге и юго-востоке — но хребтам Альп, а на востоке — по Одеру. Недавно закончившаяся война была ознаменована победами империи, союзницы Британии и победами имперского принца Евгения Савойского.

Империя как таковая и теперь представляла немногим более чем символ, причем архаичный символ. Ее мощь была распылена, и как член Европейского сообщества она являла собой скорее подвижный альянс, чем государство, и, таким образом, демонстрировала структурную слабость. Император был теоретически наделен определенными, в той или иной степени церемониальными полномочиями. Он выполнял функции утверждающей инстанции. Когда, например, Бранденбург-Пруссия преобразовывалась в 1701 году в королевство, то делалось это с согласия императора: другой обладавшей прерогативами власти не было, да ее и не требовалось. Но за рамками простого символа — в качестве настоящего государства — империя уже давно представляла неустойчивую и разобщенную конфедерацию независимых монархов и как консолидированное государственное образование едва ли существовала. В Германии империя с середины двенадцатого столетия, со времен Гогенштауфена Фридриха Барбароссы, почти не обладала реальной властью. Для того чтобы иметь мощную организацию, особенно это касается сферы международной политики, необходимо иметь внутреннюю дисциплину и право принимать решения, обязательные для всей страны. В империи этого не было.

Разобщенность стала явной в ходе Тридцатилетней войны, хоть и закончившейся более чем за шестьдесят лет до рождения Фридриха, однако оставшейся в памяти германцев. Религиозная война между католическими и протестантскими монархами, которая велась с беспощадной жестокостью, в конце концов при-пяла скорее династический, чем религиозный характер, — она у тратила свою первоначальную мотивацию: католики — французские Бурбоны и поддерживавший их протестант — шведский король Густав Адольф выступили против католиков же — Габсбургов и их союзников. Война закончилась в 1648 году Вестфальским миром, достигнутым благодаря компромиссам и истощению ресурсов. По нему Франция получила Эльзас. Империя уступила территории Франции и Швеции, но купила тем самым некоторое внутреннее спокойствие, по меньшей мере с точки зрения невозможности беспорядков на религиозной почве, поскольку был подтвержден принцип «cujus regio, ejus religio» — чья область, того и вера, — записанный в Аугсбургском мирном договоре. Германские государства империи еще в большей степени, чем прежде, стали считать себя независимыми друг от друга во всех смыслах этого слова. Их правители, являясь членами Имперского собрания, «Съезда», во Франкфурте, были признаны независимыми суверенами, полномочными заключать договоры и решать вопросы войны и мира, но они оставались раздробленными и слабыми. Французская и шведская армии зачастую проходили через Германию, не встречая эффективного сопротивления. Турки воспользовались сумятицей и к концу войны оказались у степ Вены.

В период между Вестфальским миром и рождением Фридриха многое изменилось. Турки были отброшены победоносными действиями принца Евгения Савойского. Война за Испанское наследство поубавила аппетиты Франции. Но империя, несмотря на недавние успехи военных кампаний, которые велись от ее имени, оставалась такой же политической фикцией, какой она была все предшествовавшие века. Ее не объединяла религия, а в ряде случаев правитель и его подданные исповедовали разные религии: Германия являлась мешаниной из враждебных друг другу конфессий, некоторые высшие церковные чины в ходе Тридцатилетней войны вынуждены были поменять веру. Империю не объединял общий противник — князья-выборщики Кёльна и Баварии в недавней войне приняли сторону Франции. Ее не объединяла и приверженность правящей династии, поскольку императорский престол, по крайней мере теоретически, был выборным.

В этом-то и заключалось противоречие. Габсбурги, герцоги Австрийские, занимали имперский престол с 1438 года, давая империи преемственность и относительную стабильность, что позитивно контрастировало с хаосом, воцарившимся после правления Гогенштауфенов. Усиление Габсбургов стало одним из выдающихся событий шестнадцатого столетия. Однако время от времени среди германских монархов возникал ропот по поводу попыток Габсбургов, как это им виделось, обращаться с империей как с собственным наследственным королевством, вотчиной Габсбургов. Империя, заявляли они, это собрание независимых суверенов, объединившихся с общего согласия и выбирающих себе старшего, а их независимость, ставшая очевидной после 1648 года, признана в качестве юридического факта международной жизни.

Возможно, Габсбурги часто пользовались короной императоров для получения поминальной власти, но их реальная власть, как и власть других монархов, зависела от размеров земель, фамильного достояния, величины казны, числа подданных, которыми они могли распоряжаться. В этом и заключалась аномалия. Значительная часть владений Габсбургов, которые все чаще, хотя и не вполне верно, рассматривались как «австрийские владения», лежала за границами империи. Самым крупным из них было Королевство Венгрия. Остальные земли также находились вне пределов Германии — война за Испанское наследство закончилась Утрехтским договором, по которому Габсбурги отказывались от претензий на испанский трон, а взамен император получил — для империи — Австрийские Нидерланды, Ломбардию, Неаполитанское Королевство, объединявшее южную часть материковой Италии и Сардинию. Империя не замыкалась на Германии: она не была, хотя многие того и желали, «Великим германским рейхом», основанным на кровных узах. Не была она и единым владением Габсбургов. Император династии Габсбургов обладал ресурсами и интересами далеко за пределами Германии; а германским монархам порой казалось, что империя всего лишь придаток, украшение к основной части наследства дома Габсбургов. Обширные интересы Габсбургов, особенно после присоединения Венгрии и масштабного проникновения на юго-восток по Дунаю, становились все более чуждыми тому, что германские монархи считали интересами Германии, которую определяли как германские земли империи, ее центр.

В восемнадцатом столетии такое положение воспринималось правителями Пруссии как оскорбительное. Внутренне Фридрих Вильгельм был лоялен к императору, в нем укоренился инстинкт почти феодальной иерархии подчиненности — быть Kaisertreu[9], однако инстинкт вступал в противоречие с нарастающим чувством государственной принадлежности, воспитанным современной ему эпохой. Главным вопросом, выраженным в реальной, а не теоретической форме, который стоял перед Фридрихом всю жизнь, был вопрос: Австрия или Пруссия будет доминирующей силой в Германии?

Теоретически каждый монарх в империи, находящийся в плохих отношениях с Веной, мог провозгласить себя защитником «истинного» лица и старинных традиций империи, и Фридрих не был исключением. На практике же это означало борьбу между двумя государствами, между двумя домами. Проблема не получала разрешения еще целых полтора столетия. Она постоянно выходила на первый план со времен Великого курфюрста. В противостоянии этих двух так не похожих друг на друга государств сыграли роль и религиозные разногласия. Австрия, несмотря на обширные и слабо связанные между собой территории и многоконфессиональное население, была южной, главным образом католической страной, принадлежавшей Габсбургам. Пруссия — северная, преимущественно протестантская страна, и правили в ней Гогенцоллерны. Соперничество между ними, зачастую скрытое в туманных статьях имперской конституции и истории, на самом деле было примитивным и непосредственным.

Противоречивость положения Габсбурга как избранного императора и Габсбурга как наследника огромных семейных владений в империи выступала в наиболее остром виде, когда законность престолонаследия была или могла быть оспорена. В 1713 году император Карл VI, слабый, не очень умный человек, наследовавший брату в 1711 году и сильно обеспокоенный будущим своих владений, составил документ, известный как Прагматическая санкция. У Карла VI была единственная дочь, Мария Терезия. В соответствии с современной ему интерпретацией старинных уложений, известных как Салический закон, дочь была лишена нрава наследования австрийского престола, но в соответствии с санкцией она могла при отсутствии наследника мужского пола получить это право.

Принятое вопреки воле отца императора, выразившего желание, чтобы владения Габсбургов при отсутствии наследников мужского пола перешли в первую очередь к дочерям его старшего сына, Иосифа, которому наследовал Карл, это спорное уложение поломало очередность наследования. Две дочери Иосифа были выданы замуж; брачные контракты составлялись с великим тщанием, чтобы не допустить никаких претензий с их стороны. Для того чтобы Прагматическая санкция не встретила сильного противодействия, необходимо было получить широкое международное признание, ведь этот акт мог применяться к семейным владениям, но не иметь силы в отношении имперских территорий. Определить, кто наследует престол Габсбургов, а также императорскую корону, не просто семейное дело.

Политическая атмосфера после долгой и дорогостоящей войны сложилась в пользу австрийского двора. Карл VI, предложивший некоторые отступные, получил согласие Франции вместе с требованием вернуть ей при определенных условиях герцогство Лотарингское; Британии, пообещав надавить на «Ист-Индскую торговую компанию, Остендскую компанию», которая могла стать конкурентом Британии на востоке и других стран. От германских монархов империи Карл VI в это время принимал присягу верности.

От Фридриха Вильгельма Прусского он добился принятия Прагматической санкции с важной оговоркой. Она заключалась в том, что император поддержит претензии Гогенцоллерна на четыре герцогства в Силезии. Они перешли к империи от Великого курфюрста Бранденбургского в обмен на уступку ему других территорий, но были отобраны императором во время правления сына Великого курфюрста, Фридриха I. С точки зрения Пруссии претензии на силезские герцогства были правым делом — условия их передачи были нарушены Веной, хотя и с молчаливого согласия короля Фридриха I[10]. Кроме того, сделка между Карлом VI и Фридрихом Вильгельмом предусматривала также поддержку императором Пруссии в споре вокруг территорий Юлиха и Берга (столица — Дюссельдорф) в Рейнской земле. Правда, впоследствии Вена не сдержала данного слова.

Карл VI решительно настаивал на признании Прагматической санкции. Он убедил самого себя, что уже получил необходимую международную поддержку. Процесс переговоров и торга продолжался многие годы. Из германских государств не удалось договориться с Баварией и Пфальцем. Баварский курфюрст был женат на одной из дочерей Иосифа, племяннице Карла VI. Многие другие оставались настроенными скептически. Император заявил принцу Евгению Савойскому, что права его дочери, Марии Терезии, будут гарантированы европейскими державами. Великий солдат на это ответил, что единственная гарантия, которая чего-то стоит, это 200-тысячная армия.

Фридрих Вильгельм Прусский хотел иметь сына, который будет его копией. Он возлагал надежды на мальчика, затем на молодого человека, всецело погрузившегося в практическую деятельность. Особенно сын увлекался армией, которая впоследствии одарит его дружбой, братством, товариществом, как он довольно трогательно говорил. Король хотел, чтобы сын с гордостью носил мундир прусского офицера и так же, как и отец, любил охоту[11] и мужскую компанию. Никаких занятий искусством и литературой, никакой утонченности, которые ассоциировались бы с Францией. Идеи короля об образовании кронпринца были ограниченными, суровыми и несколько странными: Фридриху, например, запрещалось учить латынь как опасную бессмыслицу.

Когда Фридрих достиг семилетнего возраста, было устранено всякое женское влияние на его воспитание. Он находился под опекой гувернантки-гугенотки мадам де Рокуль, которая в с вое время была гувернанткой и у его отца, за ней приглядывала старшая фрейлина королевы, фрау фон Камеке. На большую часть года его отсылали в замок Фюстерхаузен, находившийся в нескольких милях к югу от Берлина, с двумя старшими офицерами, шестидесятипятилетним генералом Финком фон Финкенштейном и молодым шведским полковником Калкстином. Они выполняли строгие приказы короля по воспитанию кронпринца: регулярное чтение молитв, изучение Библии, физические упражнения, уроки немецкого языка, прием пищи — все строго по расписанию, составленному Фридрихом Вильгельмом. Но желаемый результат не был достигнут.

В какой-то момент Фридрих Вильгельм обнаружил, что воспитал молодого человека, по всем параметрам являвшего полную противоположность тому, что, по его мнению, требовалось для прусского трона. Юный Фридрих, несмотря на запрет, тайком учил латынь, хотя и не стал ее знатоком. Он увлекался литературой и искусством, писал со вкусом, изяществом и со все большей элегантностью, причем писал по-французски. Фридрих сочинил много стихов, хотя и не все они были хороши. Он не научился бегло и изящно говорить и писать на немецком языке и всячески показывал, что он ему не по вкусу; не любил охоту — «гнусно убивать для развлечения»; носил длинные вьющиеся волосы и одевался довольно экстравагантно; любил музыку и неплохо играл на флейте. Казалось, что он делает все, чтобы позлить отца. Фридрих Вильгельм считал характер и вкусы сына извращенными и никак не подходящими для человека, которому назначено судьбой править Пруссией.

Фридрих Вильгельм легко приходил в ярость. Считали, что он страдает от порфириновой болезни[12], которая является причиной постоянных болей. Король неистовствовал по малейшему поводу, швырял тарелки в жену, детей и придворных, часто избивал детей. При прусском дворе царила атмосфера страха, жестокости и истерии. Короля доводили до вспышки ярости даже намеки на бунт или непослушание, поведение же старшего сына переходило все границы понимания; опасения вызывали и его моральные устои: отец боялся, что тот может впасть в безверие.

Когда Фридриху было шестнадцать лет, в 1728 году, отец и сын посетили с четырехнедельным официальным визитом Дрезден. Их принимал курфюрст Саксонский, Август Сильный, принадлежавший к старинной династии Веттингов, монарх, печально известный сексуальной распущенностью, чья жена, происходившая из дома Гогенцоллернов, ушла от него и умерла за год до прусского королевского визита. Фридриха заворожила атмосфера жизнелюбия и экстравагантности, царившая при саксонском дворе, он восторженно делился впечатлениями и письме к любимой сестре Вильгельмине. Эффект, который произвел на него блестящий двор, приверженный красоте и наслаждениям, оставил неизгладимый след в душе юноши. В то же время это впоследствии сказалось на его негативном отношении к Саксонии и саксонцам, пронесенном через всю жизнь. Впечатление от посещения Дрездена, таким образом, было смешанным, но он был рад, когда Август вскоре нанес ответный визит в Берлин.

Позже Фридрих Вильгельм узнал, что любовница Августа Сильного, великолепная графиня Орцжельска, которая к тому же была его незаконнорожденной дочерью[13], запала в душу шестнадцатилетнему прусскому кронпринцу. Король пришел в ужас от мысли о возможном моральном падения Фридриха. Орцжельска также приехала в Берлин с ответным визитом. Август, очевидно, не задумываясь о последствиях, в Дрездене представил их друг другу и познакомил юного принца с радостями, которые могут доставить женщины. В Потсдаме до Фридриха Вильгельма дошли слухи о взаимоотношениях Фридриха и дочери учителя музыки, он приказал бить девушку, Доротею Риттер, кнутом, провести по улицам города, мимо ратуши и отцовского дома, а затем заточить в тюрьму в Шпандау, приговорив к тяжелому труду. Возможно, ее единственным проступком было то, что она играла для принца на клавесине. Новому наставнику кронпринца, подполковнику фон Рохову, вменили в обязанности удерживать того от «уподобления женщине, сладострастия или занятий, присущих женщинам».

В этих эпизодах жизни Фридриха Вильгельма проявился характер протестанта, пуританина, тирана и честнейшего короля.

Для всех, кроме отца, Фридрих был приятным молодым человеком среднего роста с топким лицом, искрящимися темно-синими глазами, музыкальным голосом, развитым интеллектом. «У него, — писал французский посол, маркиз де Валори, — красивые синие глаза, слегка навыкате, в которых читаются его чувства и выражение которых сильно меняется в зависимости от обстоятельств». Один из современных ему критиков сообщал, что «он не любит никого, и никто не любит его». Это неправда. Люди, разделявшие его взгляды, понимавшие мотивы его поведения, всегда могли рассчитывать на хорошее отношение со стороны Фридриха. Позднее, уже освободившись от домашней тирании, он продолжал переписываться с некоторыми старыми знакомыми. Среди них был Михаель Габриель Фредерсдорф, сын королевского музыканта, который в 1739 году стал старшим дворецким кронпринца, его доверенным лицом, Первым Камердинером. Это был высокий, симпатичный мужчина, «один из шести друзей, которых я люблю больше всех», — писал Фридрих в 1741 году перед своей первой битвой. Фредерсдорф отвечал практически за всю личную канцелярию короля. Был еще наставник, Дуан де Жандюн, маленький, темноглазый пастор-гугенот, чей отец служил у Великого курфюрста и могущественного виконта Тюренна[14]. «Adieu, дорогой Дуан (Дуан был при смерти), поверь мне, я люблю тебя всем сердцем»; де Жандюн покинул прусский двор по приказу Фридриха Вильгельма, но всегда оставался духовно близок Фридриху. Был Шарль-Этьен Жордан, тоже гугенот, ставший поверенным Фридриха в литературных делах. «Мой тихий мсье Жордан, мой добрый, мой мягкий, мой миролюбивый, мой самый человечный Жордан». «Не печаль меня своей болезнью, — писал Фридрих позднее, в 1746 году, когда тот уже находился на смертном одре: — Adieu, люби меня хоть немного, попытайся утешить меня своим выздоровлением». Фридрих, уже могущественный король, навещал умирающего так часто, как мог, и каждый раз оставался возле него один на целый час. Жордан был культурным и принципиальным человеком, который открыто критиковал то, что ему не нравилось. «Не короля я люблю в нем, а человека, — писал он. — Меня навсегда очаровали свойства его ума и души».

В то же время Фридрих мог демонстрировать потрясающее бессердечие. Один из его молодых двоюродных братьев, которого он считал ничтожеством, погиб в сражении. На следующий день в письме к Фредерсдорфу он без малейшего сожаления писал: «Не велика потеря».

Для Фридриха Вильгельма поведение кронпринца было вызовом всем принятым правилам, постоянным раздражителем. Стоило ему увидеть сына, как он выходил из себя. Считая Фридриха коварным и глупым, он кричал: «Что творится в ной голове?» Все подданные обязаны были выказывать ему абсолютную покорность, а его наследник сделал все наперекор, поэтому он симпатизировал второму сыну, Августу Вильгельму, своему любимчику. Король оскорблял кронпринца перед асом двором, не колеблясь, бил тростью, которая всегда была при нем, в том числе однажды в присутствии толпы, собравшейся посмотреть на парад в Мульберге в июне 1730 года в честь Саксонского курфюрста. Он выставлял его на посмешите во время военных парадов, на которых они вместе присутствовали, демонстрируя презрение к будущему королю Пруссии. О взаимопонимании не могло быть и речи. Отец как-то написал ему, что не готов выносить «женоподобное существо без каких-либо мужских склонностей», которое еще и носит длинные волосы.

Так казалось Фридриху Вильгельму, который и представить не мог, что пишет человеку, который проведет большую часть жизни в сражениях, среди пуль и картечи. Но никто не осмеливался противоречить королю, поэтому неудивительно, что однажды травля и невыносимая атмосфера прусского двора привели Фридриха к мысли о бегстве. На самом деле он думал об этом примерно с шестнадцати лет, со времени поездки в Саксонию в 1728 году. Фридрих Вильгельм полностью контролировал и регламентировал жизнь принца, находившегося фактически на положении заключенного, а зачастую единственным способом покинуть тюрьму оказывается побег. Правда, было и другое решение — полное изменение обстоятельств, женитьба.

Мать Фридриха, София Доротея, активно вынашивала проект, известный как «английский марьяж», в соответствии с которым и старшая дочь, Вильгельмина, должна была обручиться с племянником королевы, наследником английского престола Фридрихом, сыном принца Уэльского, будущего короля Георга II. Впервые эта идея возникла, когда принцессе было четырнадцать лет, но более серьезно об этом заговорили в 1725 году. Этому плану сопутствовала другая идея — кронпринц Пруссии будет одновременно обручен с английской принцессой Амелией, второй дочерью будущего Георга II. «Английский марьяж» обернулся «двойным марьяжем».

В 1727 году король Англии, Георг I, умер, и замыслы Софии Доротеи приобрели более реальный характер. По совету мужа она написала письмо золовке, новой королеве Англии Каролине Апсбахской. София Доротея была разочарована прохладным приемом, оказанным ее идеям в Лондоне, однако приняла как должное, что политические соображения будут осложнять осуществление матримониальных планов. Тем не менее она использовала любую возможность для выполнения своих замыслов, и при дворе Пруссии сформировалось нечто подобное «Ганноверской партии».

Фридрих Вильгельм испытывал сомнения но поводу реализации проектов. Поддержав их на первом этане, он затем осознал, что Вене не поправится сближение Пруссии с Ганновером и Англией. Он надеялся на поддержку империей прусских притязаний на Юлих и Берг. Его министр, померанский граф Грумбков, развеял все сомнения: если Фридрих Вильгельм намерен договориться с императором, то ему следует оставить мысли о женитьбе сына на английской принцессе, о браке дочери с принцем Уэльским. Имперский посланник, фельдмаршал барон фон Секендорф, аккредитованный при дворе Пруссии, имел инструкции помешать осуществлению «английского марьяжа». Секендорф был соратником Фридриха Вильгельма по оружию. Грумбков получал деньги из Вены, где надеялись на соглашение с Берлином. Оба, работая совместно в одном направлении, приобрели определенное влияние на короля Пруссии.

Однако Фридрих Вильгельм хотел прояснить ситуацию с Англией. Зная, что планы семейных союзов его детей обсуждаются и в Лондоне, и в Вене, он потребовал, чтобы София Доротея добилась от Георга II определенного решения — положительного или отрицательного. Письмо отправили осенью 1728 года. 28 декабря Фридрих Вильгельм получил из Лондона ответ, который счел уклончивым. Его раздражали пограничные споры с Ганновером, которые угрожали вылиться в военные действия между кур-фюршествами, а ему была нужна стабильность, он решает пойти на соглашение с Веной, при этом приказал Софии Доротее направить в Англию своего рода ультиматум, который и был послан 1 февраля 1730 года.

В течение года Фридрих возлагал определенные надежды на «английский марьяж». Ему показали портрет английской принцессы, она ему понравилась, между ними завязалась тайная переписка. Он понимал, что гипотетическая возможность женитьбы на эрцгерцогине Марии Терезии, австрийской наследнице, иллюзорна и не входит в планы матери, которую Фридрих уважал и любил.

Внятного письменного ответа на ультиматум Софии Доротеи не последовало, однако в апреле 1730 года в Берлин прибыл британский посланник, сэр Чарлз Хотэм, имевший инструкции всячески способствовать «двойному марьяжу». Он был также уполномочен внести дополнительное предложение: принцесса Амелия в случае замужества с кронпринцем Пруссии могла стать наместницей Георга II в Ганновере. Он должен был также попытаться вернуть Фридриха Вильгельма в Ганноверскую лигу, кончая состояла из Британии, Пруссии и Франции. Его первая аудиенция у Фридриха Вильгельма была 4 апреля.

Король был в замешательстве. Он полагал, что уже дал согласие, хотя и неофициально, на один брак — Вильгельмины, прекрасно понимая, что обручение его наследника с англичанкой вызовет недовольство в Вене, чего очень не хотел. Фридрих Вильгельм с подозрением относился к людям, близким к королеве и к Ганноверу, которые могли вынашивать планы создания при дворе партии кронпринца, потенциально враждебной суверену. Он ответил, что Фридрих слишком молод для заключения брака; Хотэм повторил условия своего короля — и ибо два брака, либо ни одного. Фридрих Вильгельм заявил — он в это искренне верил, — что на него давят без всякой нужды и обручение Вильгельмины уже согласовано. В ходе одной из последующих аудиенций в начале июля Хотэм пошел на солидную уступку. Лондон согласится на обручение принца Уэльского и Вильгельмины, если будет установлена дата — пусть отдаленная — обручения принцессы Амелии и прусского кронпринца.

Фридрих Вильгельм решил, что к нему проявляют неуважение — обращаются, как с просителем. Он повторил, что кронпринц слишком молод. Прежде, пытаясь получить из Лондона прямые ответы о возможности двух браков, он получал отписки. А теперь на него давят и ставят под угрозу обручение дочери. Между Фридрихом Вильгельмом Прусским и Георгом II Английским существовала явная неприязнь. Главные возражения Фридриха Вильгельма носили политический характер; сказывалась работа Секендорфа и Грумбкова. Хотэм это прекрасно понимал. Он передал Фридриху Вильгельму во время последней аудиенции письмо, в котором вскрывались интриги Грумбкова; оно было возвращено с грубыми замечаниями. Оскорбленный Хотэм покинул Берлин 12 июля 1730 года. «Двойной марьяж», похоже, был неосуществим.

Фридрих, жаждущий покинуть прусский двор, умолял Хотэма сообщить в Англии о его добрых намерениях. Он уже неосмотрительно рассказал секретарю британской миссии, Гаю Диккенсу, заменившему Хотэма, о возможном бегстве в Англию. Принц не получил одобрения своих планов, хотя Диккенсу было поручено предложить ему некоторую сумму денег, чтобы помочь расплатиться с долгами. Фридрих понял, что женитьба не состоится, и вновь вернулся к мыслям о побеге. У него были друзья среди молодых офицеров гвардии Фридриха Вильгельма. Четверо дали согласие помочь ему; разработали план, который в кратчайшие сроки надо было привести в действие.

Особым доверием Фридриха пользовался королевский паж по имени Петер фон Кейт. Этой привязанности не одобряли ни отец, ни Вильгельмина, но он доверился молодому человеку, брат которого служил офицером в гвардии. Кронпринц должен был совершить путешествие вместе с отцом в западные земли прусских владений и нанести визит родственникам, маркграфу Ансбаха и его супруге. Именно в расчете на это путешествие и строились тайные планы. В определенном месте и в определенное время Фридрих должен был отправиться в сторону границы Франции. Пока существовала возможность «английского марьяжа», план оставался запасным, теперь, казалось, настало время его осуществления. В заговоре участвовали паж, Кейт, его брат, а также, что важно, гвардейский офицер Ганс Герман фон Катте, который должен был сделать окончательные приготовления в Берлине.

Королевский кортеж двигался через Гейдельберг, Манхейм, Дармштадт, Франкфурт, направляясь в прусский город Везель-на-Рейпе. 10 августа они добрались до Бонна, побег планировалось осуществить на следующем отрезке пути. Это была отчаянная идея. Фридрих уже был офицером — о присвоении ему звания подполковника официально сообщили в 1728 году — и командовал полком, в армию же он был зачислен в 1725 году, в неполные четырнадцать лет. В случае побега его признали бы дезертиром и предателем, отказавшимся от отца и семьи. Последствия для всех, кто помогал ему, были бы наверняка самыми тяжелыми.

План раскрыли, паж Кейт во всем сознался. Лейтенант Кейт бежал в Англию, где Георг II положил ему пенсию и направил в Ирландию[15]. Все было доложено Фридриху Вильгельму во Франкфурте; король подошел к сыну с тростью в руке и бил ею, пока у того носом не пошла кровь.

Фридриха посадили под арест. Донрос вел отец. Принцу дали список из 185 вопросов, ответы на которые подразумевали не только признание вины, но и отказ от прав на престол. По возвращении в Берлин Фридрих Вильгельм обрушил гнев на остальных членов семьи. Он ошибочно подозревал их в пособничестве кронпринцу. Особенно досталось Вильгельмине. Отец жестоко избил ее. При этом он кричал, чтобы больше даже мысли не возникало о каких-либо матримониальных связях с Британией, которая, но его мнению, была в центре этого ужасного и противоестественного заговора. Король отстранил Фридриха от командования полком, передав его брату кронпринца, Августу Вильгельму.

Был созван военный трибунал — по три человека каждого офицерского звания от генерал-майора до капитана. Председательствовал генерал-лейтенант фон дер Шуленбург. В отношении Фридриха суд вынес осторожный вердикт. Как офицеры и подданные, члены трибунала могли лишь вверить кронпринца милости короля. В результате он по приговору отца был осужден на неопределенный срок заключения, лишен офицерского звания, ему было запрещено носить мундир, общаться с друзьями; чтение ограничивалось определенным кругом религиозных и воспитательных книг. Кое-кого удивило, что кронпринца не приговорили к казни, говорили, вступился император, чему способствовал принц Евгений Савойский — кумир Фридриха Вильгельма, — а также дворы Англии, России и Швеции и многие заслуженные люди прусской армии. Император сочувствовал Фридриху — позже он послал ему небольшую сумму денег, зная его бедственное положение. У монархов Европы мысль о том, что кронпринц будет казнен собственным отцом, вызывала ужас, несмотря на наличие страшного прецедента, когда Петр Великий забил насмерть царевича Алексея[16]. Говорили, что бывшая старшая гувернантка, фрау фон Камеке, спросила у короля, неужели он хочет предстать перед Создателем с кровью сына на руках? Какой бы ни была причина, но кронпринц остался жив.

Гансу Герману фон Катте повезло меньше. Он предстал перед тем же трибуналом в Кюстрине и был приговорен к пожизненному заключению, хотя многие судьи требовали казни. Приговор утверждался королем. Фон Катте был прусским офицером, сыном генерала и внуком уважаемого фельдмаршала фон Алвенслебена. Фридрих Вильгельм изменил приговор — смертная казнь через отсечение головы мечом. Он лично дал подробные инструкции по приведению приговора в исполнение. Мольбы отца и деда фон Катте ни к чему не привели.

5 ноября 1730 года в семь часов утра фон Катте вывели во внутренний двор крепости Кюстрина. По приказу отца Фридриха подвели к окну, чтобы он видел происходящее. Принц закричал, прося прощения у фон Катте, на что получил великодушный ответ: «Не думайте об этом, прошу вас». Гренадеры держали Фридриха у окна, он увидел, как покатилась голова его друга и фонтаном брызнула кровь. Он потерял сознание. Воспоминания того ноябрьского утра преследовали его в течение всей жизни.

Глава 2 РЕМЮСБЕРГ

Пройдя через ужасы Кюстрина, Фридрих понял, что чувства надо держать при себе. Фридрих Вильгельм приказал пастору Мюллеру, которому доверял, после казни фон Катте посетить сына и исповедать его. И принцу стало ясно: чтобы выжить, надо достичь согласия с отцом. А это потребует гибкости. Поэтому он через две недели после казни фон Катте притч: клятву на верность королю, коленопреклоненный, униженно молил его о прощении и получил его. Через два дня приступил к работе, оставаясь, однако, под надзором.

Фридрих изучал принципы внутреннего управления областью вокруг Кюстрина, готовил нормативные акты и расчеты, ездил в соответствии с инструкциями на фермы и предприятия, читал «исправительные книги» по списку, одобренному Фридрихом Вильгельмом; присутствовал на заседаниях местных Военной и Земельной коллегий, где сидел за отдельным (голом. Коллегиями руководили соответственно Кристиан фон Манхов и Кристоф Хилле. Ему были выделены небольшие средства для личных расходов, подлежащие строгому отчету. Жил Фридрих под наблюдением двух приставленных к нему королевских управляющих. Его письма отцу были примером сыновьего почитания, и это стало нормой.

В этот период Фридрих многое узнал о прусской системе управления. Фридрих Вильгельм создал местные Военные и Земельные коллегии но образцу Генеральной директории в Берлине, в них преобладал принцип коллегиальности: они были наиболее важным элементом в прусском механизме управления. Значительная часть провинциальных советников служила в армии, а довольно много чиновником коллегий являлись военными, которые но своему характеру были крайне консервативны, поэтому в Военных и Земельных коллегиях не приветствовалось новаторство.

Фридрих изучал историю Бранденбурга и своей семьи. Через какое-то время ему разрешили выезжать за пределы крепости. В Тамзеле он познакомился и влюбился в симпатичную молодую жену[17] местного военачальника, полковника фон Вриха, которую впоследствии вспоминал с нежностью и посылал ей цветистые стихи.

Работа заставила Фридриха задуматься о государственных делах, об управлении, об обязанностях монархов. Через три месяца после заключения в тюрьму он приступил к составлению первой политической программы. Этот документ, написанный в форме письма к одному из придворных, дает необычайно точный анализ внешнеполитических задач Пруссии; его можно было бы рассматривать как план захвата или, вернее, консолидации земель. Фридрих уже видел проблемы своего государства.

В августе 1731 года Фридрих Вильгельм посетил Кюстрин и после разговора, в котором Фридрих держался крайне подобострастно, король подобрел и приказал несколько ослабить режим его содержания в крепости. Он разрешил Фридриху дважды в неделю обедать вне стен крепости и принимать гостей. В ноябре 1731 года, спустя год после вынесения приговора, ему было позволено на время покинуть крепость и приехать в Берлин, чтобы присутствовать на свадьбе старшей сестры Вильгельмины и наследника маркграфства Байрейт.

Фридрих хорошо относился ко всем сестрам, но Вильгельмина была самой близкой и любимой. Порой они спорили, в воспоминаниях она упоминала его неожиданную холодность, вскоре уступавшую место симпатии. Всю жизнь он переписывался с ней: «Avec la plus parfaite tendresse, ma chére soeur»[18]. Вильгельмина умерла в сорок девять лет, Фридриху было сорок шесть, в это время он вел одну из самых величайших войн.

Они всегда дружили, учились у одних учителей: мадам де Рокуль, Дуана де Жандюна, привившего Фридриху любовь к французской литературе и поэзии. Брат и сестра были красивы и очень похожи друг на друга; Вильгельмину, как и Фридриха, часто наказывали, хотя отец говорил ей, что она его любимица. ()ба пострадали от неудавшегося плана «английского марьяжа» — «двойного марьяжа». Вильгельмина с болью наблюдала за конфликтом между отцом и братом. А теперь она выходила замуж за Байрейта.

Вильгельмина взрослела, надеясь на брак с принцем Уэльским. Однако этому помешали; как и мать, она ненавидела Грумбкова, подозревала каждого в шпионаже в пользу Австрии. София Доротея не смирилась с крахом планов «английского марьяжа» и была против любого другого жениха, кроме принца Уэльского.

Фридрих Вильгельм стоял на иной позиции. Он полагал, что дочь должна поскорее выйти замуж. Когда он понял, что принц Уэльский в качестве жениха отпал, собрал нескольких принцев и приказал Вильгельмине, несмотря на протесты матери, выбрать одного из них. Несчастной принцессе ничего не оставалось, как подчиниться воле отца. Она решила выйти замуж за Байрейта, тем более что король согласился простить ее любимого брата, Фридриха, который так же, как и мать, был против этого брака. С материальной точки зрения он не представлял никакой выгоды, поскольку Байрейты были практически нищими. Очевидно, полому королева при первых встречах обращалась с женихом достаточно пренебрежительно.

Маркграф был на два года моложе жены, но вскоре должен был вступить в права владения. Он оказался плохим и неверным мужем; Фридрих сочувствовал Вильгельмине, хотя сестра и говорила, что счастлива. Между тем в связи с поездкой Фридриха в Берлин произошло значительное событие. Прусские генералы, собравшиеся в Берлине, обратились к королю с петицией. 27 ноября они во главе со старым Дессаусцем, принцем Леопольдом Ангальт-Дессауским, Старым Усачом — человеком громадного авторитета, ветераном осады Намюра в 1695 году, безжалостным к врагам и преданным друзьям, — попросили Фридриха Вильгельма вернуть кронпринцу королевскую благосклонность и звание прусского офицера.

Нет никакого сомнения в том, что этот демарш был тщательно обговорен и время для него было выбрано очень аккуратно: Фридрих Вильгельм был не из тех людей, которым поправилось бы, что его офицеры обращаются к нему с неожиданными и надоедливыми просьбами. В этот раз все прошло превосходно — петиция была принята благосклонно. Несмотря на присущую ему жестокость, Фридрих Вильгельм по-своему страстно жаждал любви и страдал от отчуждения сына и наверняка хотел восстановления отношений с ним. Он согласился. Фридрих был восстановлен в офицерском звании, освобожден из-под ареста и выпущен из крепости Кюстрин.

Вновь облачившись в мундир, Фридрих вскоре занял место, соответствующее его королевскому статусу. 4 апреля 1732 года король вновь доверил кронпринцу командование пехотным полком «Гольц». Это была не почетная награда, а большая реальная ответственность за полк — 1700 солдат — из двух батальонов, во главе каждого из которых стоял майор. Полковник был настоящим хозяином полка — обычно в поле и на параде за него командовал подполковник, — и его репутация была репутацией полка.

Фридриху, хотя практически и выросшему на плацу перед казармой, конечно, нужно было многому учиться. За пим’при-сматривали и докладывали о своих наблюдениях королю старшие и более опытные офицеры. Он и сам ответственно подошел к делу: ему хотелось, чтобы его уважали не как кронпринца, а как хорошего командира, хотя, будучи еще почти мальчишкой, он порой принимал участие в бесшабашных выходках молодых офицеров. Однако хорошим командиром он все-таки стал. Каждый апрель прибывало повое пополнение рекрутов, кантонистов из рекрутского округа полка. Их надо было обучить, сделать из них настоящих солдат; а затем пройти парадным маршем перед королем в Берлине, продемонстрировав умение маршировать, выучку и выправку. Фридрих Вильгельм использовал эти ежегодные инспекции как возможность для строгой проверки, раздачи наград и взысканий. Фридрих решил, что его полк должен отличиться. И он отличился.

Батальоны его полка располагались в Науэпе, в двадцати милях к западу от Берлина, и Нёйруппине, в двадцати пяти милях к северу от Науэна. Штаб Фридриха находился при 1-м батальоне в Нёйруппине. Местность вокруг была покрыта озерами, песчаными дюнами и соснами, а в нескольких милях лежало поле исторического сражения при Фербеллине. Через две недели после вступления в должность Фридрих отправился в Потсдам, чтобы посмотреть организацию строевой подготовки и решить, все ли он делает правильно. Его письма к отцу пестрели деталями жизни полка, что очень радовало короля. Но главным стремлением принца были книги и компания близких но духу людей: теперь, когда его не вынуждали жить затворником вблизи от Фридриха Вильгельма, он мог дать свободу своим наклонностям и вскоре стал пользоваться этим в полной мере.

Фридрих жил в небольшом доме в Нёйруппине. Там он разбил сад — он всегда обожал сады. Установив нормальные отношения с Фридрихом Вильгельмом, он теперь сам отвечал за себя, мог свободно учиться, писать и общаться. Фридрих находился на пороге, возможно, самого счастливого периода своей жизни, периода открытий, дружбы и начала свершений. Единственная туча омрачала горизонт: женитьба. У кронпринца есть обязанности перед Пруссией. Он должен жениться.

Фридрих находился в длительной и откровенной переписке с министром отца, Грумбковом, являвшимся главным виновником срыва «английского марьяжа», «двойного марьяжа» и расстроившим прежние планы Фридриха. Это был прожженный интриган и беспринципный человек, тем не менее умный и проницательный. К тому же министр понял, что, раз Фридриху удалось выжить, лучше быть к нему поближе. Его допустили к принцу на следующий день после казни фон Капе, и он выразил ему поддержку. Фридриху нужны были друзья из числа советников отца, и было понятно, что он и министр могут оказаться друг другу полезными. Хотя его письма к Грумбкову, как и все письма, были элегантны, часто цветисты, казались дружескими, в них отсутствовало внутреннее чувство — да и откуда ему было взяться? — и Фридрих открыто радовался, когда Грумбков умер.

А пока его советы были вполне трезвыми, и Фридрих удачно пользовался ими. Ему следует, писал Грумбков, быть искренним в отношениях с отцом, разборчивым и ни в коем случае не острить. И раз Фридрих Вильгельм решил, что кронпринц должен жениться, то в связи с этим можно немало выторговать для себя. Довольно незрелые рассуждения Фридриха не предвещали ничего хорошего. «J’aime la sexe, mais d’un amour bien volage (fickle)»[19], — писал он, объясняя, что ему правится наслаждение, но ненавистны его последствия. Кронпринц полагает, что не создан быть хорошим мужем. Да, он обязан жениться, но «они хотят пипками сделать из меня любовника, а я ведь не осел».

Фридрих считал, что Грумбков понимает его, так, видимо, и было — даже лучше, чем ему представлялось. Министр сочувствовал решимости Фридриха не жениться против воли, но у Грумбкова были свои замыслы. Ему регулярно поступали деньги из Вены, а там были определенные планы по поводу невесты для прусского кронпринца. Англо-ганноверское направление отпало, нужен другой выбор.

Фридрих Вильгельм понимал, что кандидатура невесты для сына должна быть приемлема для императора — все прочее при нынешних отношениях вредно для Пруссии. Выбор при горячем одобрении императора в конце концов пал на его племянницу, брауншвейгскую принцессу Елизавету Кристину, старшую дочь сестры императрицы, Антуанетты, герцогини Брауншвейг-Бевернской[20]. Принц Евгений Савойский, главный авторитет при венском дворе, заявил всем, что «при любых обстоятельствах» марьяж с Брауншвейг-Беверн является лучшей идеей, и это весомое мнение было вскоре сообщено Фридриху Вильгельму, который после этого не стал медлить. Женитьба состоялась 12 июня 1733 года, для этого Фридрих приехал в Брауншвейг.

За день до свадьбы произошел нелепый, по меньшей мере не предвещавший ничего хорошего, инцидент. В Вене внезапно изменили курс. Император, посовещавшись с принцем Евгением Савойским, решил, что в конечном итоге «английский марьяж» для прусского кронпринца выгоден Австрии. Им можно купить британскую поддержку имперского ставленника на польский трон, а также дальнейшую поддержку Прагматической санкции. Английский король вновь раздумывал над этой идеей. Секендорф, по-прежнему аккредитованный при прусском дворе, получил инструкции попытаться убедить Фридриха Вильгельма в последнюю минуту отменить брауншвейгскую церемонию. К чести Фридриха Вильгельма, он с возмущением отверг это предложение, и свадьба состоялась.

«Принцесса не уродлива, — сказал Фридрих Вильгельм сыну, — но и не красавица!» Елизавета Кристина была тихой, скромной девушкой, на три года моложе Фридриха, в самом деле не уродливой, но совершенно бесхарактерной. Она была религиозна, добропорядочна, несколько стеснительна, часто краснела, когда с ней заговаривали. Сестры Фридриха нашли ее непривлекательной и дурно пахнущей и прямо это высказали. Ей не удалось получить расположение Вильгельмины. «У меня нет любви к принцессе, я питаю к ней только отвращение», — было написано в письме. Королева, как и ожидалось, на каждом шагу обижала ее и была с ней крайне неласкова.

Это печальная история и тень, которую она бросает на Фридриха, крайне несимпатична, хотя ему практически не оставляли выбора, о чем откровенно говорят его письма. Он до боли ясно дал понять, что чувствовал в обществе невесты скорее отвращение, чем влечение: «Благодарение Господу, все это наконец закончилось!» — писал он Вильгельмине после свадебной церемонии. У принцессы не было с мужем никаких общих интересов, хотя в первое время после замужества она писала о нем с благоговением и всегда выказывала величайшую заботу. Он же говорил о ней с формальным уважением, даже благодарностью, однако, как он выразился, его сердце нельзя приручить и он не может делать вид, что любит, когда не чувствует любви. Династические браки редко сопровождались романтическими чувствами. Считалось, что сердца и желания монархов будут существовать раздельно с практическими расчетами. Фридрих гем не менее не желал принимать эти доводы, хотя и признал вскоре неизбежность такого порядка вещей. Он тяготился отношениями, установившимися у него с женой.

Некоторые очевидцы — но далеко не все — ссылаются на его бессердечное отношение к жене. Письма Фридриха к ней холодны и безразличны — формальный комплимент, пожелания хорошего здоровья, одно-два предложения по поводу ее долгов, инструкции по ведению домашнего хозяйства. В более чем 100 письмах, написанных им жене за время правления, не найти ни одного проявления искреннего чувства. Он никогда не останавливался у нее в Шёнхаузене, доме, находящемся к северу от Берлина, который ей подарил тесть, Фридрих Вильгельм, не приглашал в Сан-Суси, дворец, построенный в Потсдаме, который любил. После семилетнего отсутствия на войнах единственным комментарием по поводу жены было «Мадам располнела!» Король и королева жили раздельно, хотя позже, особенно после Семилетней войны, он часто обедал с ней в присутствии гостей, в том числе многих представителей ее семьи, и поощрял развлечения в Шарлоттенбурге, самом красивом берлинском дворце. Со своей стороны, королева неизменно присутствовала на празднествах, посвященных его победам, и частенько лично открывала их. Со временем из-за непредсказуемых перемен настроения ее отношения с домашними стали портиться.

Фридрих имел возможность наслаждаться обществом и перепиской с очаровательными женщинами. Он не был женоненавистником, поддерживал дружеские отношения со свояченицей, сестрой Елизаветы Кристины, будущей королевой Юлианой Марией Датской, женщиной в высшей степени достойной, вел оживленную переписку с энергичной и хорошо образованной супругой курфюрста Саксонии — Марией Антонией Баварской, дочерью курфюрста, разделявшей вкусы Фридриха в знаниях, литературе и музыке, позднее нанесшей два визита в Потсдам. Он обожал герцогиню Готскую, с которой подружился во, время Семилетней войны. Королева же играла в его жизни второстепенную роль, и в конце концов окончательно надоела. А он больше всего на свете ненавидел, когда ему надоедают.

Их брак оказался бездетным. Это привело к разговорам по поводу мужских способностей короля. Особенно во время Семилетней войны, когда врагом была Франция, по Парижу распространились сплетни по поводу якобы мужского бессилия короля. «Как может король-импотент вести войну?» — такой вопрос приписывался французским офицерам. Доктор Циммерман, присутствовавший при смерти короля, допустил о нем двусмысленное высказывание, заявив, что тот «при всей темпераментности в молодом возрасте ослабил тело, неправильно относясь к прелестям любви». Был или нет его брак нормальным? То, что он не имел детей, женщины не играли какой-либо заметной роли при дворе, открыто игнорировал королеву как женщину, его имя не было связано с именами известных куртизанок, как у других монархов, — все это вкупе со стойким аскетизмом и изысканными вкусами, несмотря на отмечавшуюся порой грубость языка, давало дополнительную пищу слухам о его импотенции или гомосексуализме.

В некоторых кругах это было принято как доказанный факт. Хотя Фридрих частенько заявлял, что восхищается стоиками, однако говорил также и о приверженности идеалам эпикурейцев:

написал он в своих poésies diverses[22], опубликованных в 1760 году, во время Семилетней войны. Король любил красоту — красоту звука, литературы или формы; последняя может включать и человеческую красоту, и женскую, и мужскую. Было отмечено, что Фридрих купил великолепное скульптурное изображение Лиги поя, юноши, к которому питал сильные чувства император Адриан, — статуя прежде принадлежала принцу Евгению Савойскому — и поместил в заросшем деревьями гроте в парке Сан-Суси. Отмечено, однако, было и то, что он купил пять картин, изображающих обнаженных любовников, мужчину и восхитительную женщину, написанных неаполитанским художником Франческо Солименой, и приказал повесить их в концертном зале дворца. Этой покупке в его глазах добавило пикантности то, что, как он узнал позднее от своего друга, маркиза д’Аржана, эти картины прежде находились в императорских покоях в Вене, откуда Мария Терезия, которой не по душе была их эротичность, убрала и продала, пока ее сын отсутствовал.

Инсинуации повторялись часто, даже несмотря на то что, как свидетельствуют некоторые современники, когда Фридрих пребывал в Нёйруппине, он содержал любовниц. Один из королевских пажей, фон дер Марвиц, рассказывал, что, когда брат короля принц Генрих стал оказывать ему явные знаки внимания, между братьями вспыхнула ревность, так как Генрих тоже был пленником брака без любви и на его счет ходило много разных слухов. Все знали, что Фридрих часто поглаживал, щекотал, пощипывал за ухо любимых пажей, например молодого фон Пирха, который был отъявленным плутом и часто смешил короля. У Фридриха среди многочисленных и разнообразных поэтических опытов были сатиры, включавшие немало юмористических двусмысленностей, часто с гомосексуальным подтекстом, в рамках классических отсылок. То же можно сказать о многих других и не очень известных поэтах и версификаторах, от Байрона до Джилберта. Вольтер, после того как они с Фридрихом поссорились, сочинил про него скандальный памфлет, анонимно опубликованный в Париже и Лондоне. Сэр Чарлз Хэнбери-Уильямс, общепризнанный недоброжелатель Фридриха, помимо прочих едких комментариев, писал о взаимоотношениях королевской четы: «Его неестественные наклонности не позволят ему жить с ней». Предполагалось, что Фридрих предпочитает пассивную роль в содомии. Другие современники, имевшие возможность наблюдать и обладавшие честным пером, не подтверждают наличия «неестественных наклонностей»[23].

Фридрих, описывая идеальное воспитание будущего короля Пруссии, говорил о сексе с определенной долей цинизма, который можно обнаружить в девятнадцатом столетии в кругах крупной буржуазии Англии, Германии или Франции. Предостерегая против плохой компании и распущенности и призывая к терпимости, Фридрих сравнивал свои взгляды со взглядами Катона[24], который возрадовался, увидев молодого римского патриция, выходящего из публичного дома, потому что это свидетельствовало о том, что он не обесчестил жену римского гражданина. Вожделение умирает с годами и не имеет большого значения, писал Фридрих. Более опасны сильные сердечные привязанности. Он всегда ясно видел вредное влияние любовниц Людовика XV или Генриха IV.

Тем не менее сам Фридрих демонстрировал «сильные сердечные привязанности» к товарищам по оружию, людям, которые разделяли его интеллектуальные и художественные вкусы. Он предпочитал мужскую компанию, не испытывал большого влияния со стороны близких друзей, в дружбе инициатива всегда принадлежала ему, и он шел своим путем. Между тем атмосфера его двора, преувеличенно нежное обращение мужчин друг с другом служили основанием, чтобы приписать ему гомосексуальные наклонности.

Фридрих был брезглив. Он часто энергично выступал прошв «безнравственности», «аморальности», имея в виду беспорядочные гетеросексуальные связи. Печально, но король считал жену непривлекательной, несмотря на неубедительные сообщения, что сразу после женитьбы он хвастался ее физическими прелестями и высказывал предположение, что она в скором времени забеременеет. Известно, что во время совместного с о гром визита в Дрезден он вступил в связь с любовницей Саксонского курфюрста, по крайней мере это подозревал Фридрих Вильгельм. Потом распространялись слухи, что он занес инфекцию[25], и это могло отвратить его от женщин. В юношеские годы у Фридриха было достаточно травм, каждая могла стать причиной психологических проблем. Позднее один британский посол, не особенно симпатизировавший Фридриху, таинственно заметил, что «когда он откладывает в сторону свое монаршее достоинство и позволяет себе какую-либо невоздержанность, то никогда не допускает, чтобы предмет или соучастник этих излишеств получил малейшее на него влияние». Это в большей или меньшей мере могло означать, что Фридрих в целом был достаточно умерен.

Несмотря на порицание невоздержанности, еще более Фридрих не любил нетерпимость. Однажды, узнав, что служанка одного знатного человека забеременела, он написал: «Некто берет бедную девушку в минуту нежности, говорит ей массу красивых слов и дарит ей дитя. Разве это так ужасно?…удалите бедняжку от двора без всякого скандала!» Несомненно одно: женщины и сексуальные отношения любого вида занимали незначительную часть его жизни и мыслей; то, что он умел чувствовать, выражать и принимать сердцем сильную любовь, какими бы ни были его физические наклонности, тоже не вызывает сомнения.

Восстановление отношений с отцом и возвращение в общество ознаменовали начало нового, счастливого периода жизни Фридриха. Теперь он — кронпринц, командир полка, женатый человек. У него должен был появиться свой дом. В год свадьбы. в 1733 году, Фридрих Вильгельм передал ему во владение Рейнсберг, в пятнадцати милях к северу от ставки в Нёйруппине, который и стал ему домом. Жена приехала туда в августе 1736 года, и после некоторой перестройки было устроено новоселье; четыре года в Рейнсберге их брак казался счастливым. Гости постоянно говорили комплименты кронпринцессе, и кругом царила атмосфера радости. Небольшой, построенный в стиле барокко замок, красиво разместившийся рядом с озером в амфитеатре, дубовых рощ, стал центром его жизни, источником обширной переписки, местом, где он написал первые книги, начал собирать в одной из башен Рейнсберга огромную библиотеку — почти 4000 томов. Первые списки делались Фридрихом несколько лет спустя. Коллекция будет повторена в двух экземплярах. Он хотел быть уверенным, что найдет нужную книгу и в Потсдаме, и в Сан-Суси, и в Шарлоттенбурге. Фридрих любил французский язык и писал на нем выразительно, элегантно и красиво, знал многие из работ Боссюэ[26] наизусть, а его собственный стиль был прост, музыкален и ясен.

Фридрих стал вдумчивым студентом, изучающим европейскую политику своего времени, и продолжал переписываться из Рейнсберга с Грумбковом по текущим событиям. «Я только что объехал всю Пруссию, — писал он ему в октябре 1735 года. — Я видел достаток и неприкрытую нищету одновременно». Но большая часть его писем была посвящена внешней политике. В 1732 году он написал в письме «Придворному его Величества», Карлу фон Натцмеру, о том, какие беды грозят Пруссии, и об их возможных последствиях. Натцмер, симпатичный человек, в свое время был одним из тюремщиков Фридриха в Кюстрине. «Король Пруссии должен действовать с величайшей осторожностью, чтобы сохранить добрые отношения со всеми соседями, — писал ему Фридрих, — а поскольку его земли пересекают Европу по диагонали, разделяя ее на две части, то из этого следует, что ему надо развивать взаимопонимание (garder intelligence) со всеми королями, так как он может подвергнуться нападению с различных сторон. В такой ситуации для него было бы глупо оставлять все как есть. Если не атакуешь, то приходится отступать».

В области философии и политической экономии Фридрих был ненасытен. С этого времени он также с головой ушел в изучение истории великих воинов от Цезаря до современников. «Размышляйте непрерывно о своем предназначении и о действиях великих генералов», — дал ему памятное наставление Евгений Савойский. «Читайте и перечитывайте описания кампаний великих полководцев» — так будет наставлять Наполеон жаждущих славы командиров. В Рейнсберге он ощущал себя счастливым и свободным. Его мозг наконец получил возможность работать в полную силу. Он собрал вокруг себя избранных друзей. Среди них: гугенот Жордан; Альгаротти, человек большого ума, вкуса и проницательности, хотя, как в конце концов заключил Фридрих, очень эгоистичный; Дитрих фон Кайзерлингк, блестящий лингвист из Курляндии, который ранее был одним из его наставников; де ла Мотт Фуке, тоже гугенот и единственный среди них солдат. Фридрих назвал свой ближний круг «Баярдская группа». В ней все имели символические имена; он сохранил ее в качестве клуба близких друзей и в последующем. Сам Рейнсберг получил название Ремюсберг, взятое из легенды о происхождении Рима. Он часто упоминал о «la petite colonie de Remusberg»[27]. Кайзерлингк был Цезарцем, де ла Мотт Фуке — Наивностью; Ульрих фон Зум, саксонский посланник, с которым Фридрих любил беседовать о философии, — Диафаном.

Здесь царила неформальная атмосфера, как говорил Фридрих, «никакого этикета, который убивает наслаждение». Были оживленные разговоры, почти каждый вечер — музыка; Фридрих к тому времени уже прекрасно играл на флейте. Он собирал в Рейнсберге оркестры и хоры. Однажды в этой связи написал с легкомысленной жестокостью, свойственной тому столетию, прусскому посланнику в Венеции фон дер Шуленбургу: «Пожалуйста, попытайся добыть мне castrate 14–15 лет от роду и с некоторым музыкальным опытом. Их можно найти, как мне кажется, в венецианских больницах». Он был умелым пианистом; сочинял музыку, импровизировал, написал три симфонии, кантату для сопрано и альта, семьдесят или восемьдесят сольных пьес для флейты; в 1738 году пригласил Карла Филлипа Иммануила Баха, второго сына Иоганна Себастьяна, игравшего на клавесине и аккомпанировавшего на камерных выступлениях короля. Бах обычно аккомпанировал сольным выступлениям Фридриха на флейте и оставался при нем до отъезда в 1767 году[28].

Что касается философии в Европе, то здесь господствовали французские энциклопедисты — Просвещение: в Германии — «Aufklärung». Но Фридрих наслаждался и работами английских философов: Гоббса, Локка, Болинброка — разумных людей, как он считал, борцов против обскурантизма[29]. Его в высшей степени занимал Свифт, хотя отдельные мысли возмущали; он с удовольствием воспринимал остроумие и шарм Че-стерфильда. Фридрих полагал, что Англия впереди всего мира в философии, Франция — в литературе. И мог бы добавить, но не сделал этого, что Германия лидирует в музыке. От Вольтера он с энтузиазмом перенял идеи религиозного скептицизма и благоговение перед стилем — элегантностью и краткостью изложения, остроумием. От англичан воспринял — прежде всего от Локка — привычку судить об истине исключительно на основании разумных свидетельств. Уважительно относился к немцам и, когда стал королем, уговорил Кристиана Вольфа вернуться в Галле, где он был профессором, пока Фридрих Вильгельм не лишил того места за безбожие. Фридриху был по душе его рационализм, который ярые кальвинисты считали богохульством. Это был — период интеллектуального брожения и битв; новая волна философской и литературной моды, враждебной традиционным взглядам, системообразующей религии, всему, что не берет начало в человеческом разуме или в искренних человеческих чувствах. Самым заметным представителем направления был Вольтер.

Фридрих вступил в переписку с ним, а также с теми, кого считал интеллектуальной элитой Европы — Фонтенелем, Мопертюи, Роллэном. «Достижения героев прекрасны, — писал он Роллэну в 1739 году, — но они запятнаны человеческой кровью. Достижения ученых менее известны, но также ведут к бессмертию!» Его первое письмо к Вольтеру датировано 8 августа 1736 года: «Могу ли я по крайней мере надеяться увидеть того, кем я так давно восхищаюсь издалека. Считайте меня неким скептически настроенным философом и но-настоящему преданным другом. Ради Бога, пишите мне как человек человеку и разделите мое презрение к титулу…»

Франсуа Мари Аруэ (Вольтер) в это время приближался к сорокалетнему рубежу и должен был неизбежно стать предметом обожания Фридриха. Как и Фридрих, он бунтовал против родительской власти и правил поведения, которые были приняты во времена его юности. Он обладал блестящим и насмешливым умом, живым слогом, часто приводившими к неприятностям. Вольтер писал стихи, о которых повсюду говорили. Он был удачливым драматургом. «Заира», написанная незадолго до приезда Фридриха в Рейнсберг, считалась его лучшей пьесой. Она была посвящена английскому торговцу но имени Фолкнер. Вольтер, над которым сгустились тучи при французском дворе, начиная с 1726 I ода провел почти три года в Англии, где встретил восторженный прием у выдающихся представителей английской политики, общественности и служителей пера — семьи Уолпола, Болинброка, Копгрева, Попа. Европа, писал он, это одно огромное общество, поделенное на несколько государств. Вернувшись в Париж, он выпустил памфлет, критиковавший французское общественное устройство, под названием «Философские письма об Англии». Во Фраггции его запретили, был вынесен официальный ггриговор, и в 1734 году с соблюдением всех формальностей «Философские письма…» сожгли.

Вольтер в 1735 году покинул Францию. Он поселился в независимом герцогстве Лотарингия с любовницей, маркизой де Шатле («La sublime Emilie»), в ее замке в Сирее, где прожил много лет. Вольтер был именно тем героем, в котором, как полагал Фридрих, он нуждался. В нем был дух свободы, способный поддержать идеи самого Фридриха; помочь критически оценить литературные сочинения. Его первое письмо к этому великому человеку было полно цветистых выражений признательности, сравнений с Корнелем, конечно, в пользу Вольтера. Фридрих писал, что он помогает миру идти к нравственности, добродетели и истинной славе. Фридрих не жалел лести — «vos poésies… sont ип cours de morale оú l’оп apprend à penser et à agir»[30]. Вольтеру это было в высшей степени приятно. Он с особым вниманием отнесся к этому письму, ведь к тому времени он уже испортил отношения не с одним высокопоставленным лицом — включая регента Франции, герцога Орлеанского, и герцога Ришелье. Вольтер решил, что нашел нового покровителя: молодой поклонник не без литературного вкуса и способностей, который станет правящим сувереном с толстым кошельком. Он посвятил «Заиру» Фолкнеру, который принимал его в своем доме в Уэпдсворте в 1727 году во время его английского изгнания, но позже он назвал великодушного Фолкнера «простым торговцем», обычным предпринимателем, и теперь искал возможность посвятить новую работу «носителю высокого ума», кронпринцу Пруссии.

Пруссия, полагал Вольтер, является далекой северной безграмотной страной, но там можно было бы кое-что получить. Он отправил Фридриху длинное и содержательное письмо, в котором в стихотворной форме отдавал должное тому, чья мудрость и таланты наверняка сделают его «Соломоном Севера». Их первая встреча произойдет только через четыре года, но связь была установлена. В письмах они, казалось, соревновались в комплиментах. Фридрих направил Вольтеру собственные стихи, в которых называл себя «votre trés parfaitement affectionné ami»[31]. Они, вежливо отвечал Вольтер, «dignes de leur auteur»[32]. Принц и философ жаловались на невежество, предрассудки и фанатизм, правящие миром. Поскольку Фридрих не мог посетить Сирей, он время от времени передавал послания с одним из своих приближенных, при котором всегда было рекомендательное письмо. Одного из них, фон Кайзер-лингка, «Моп сher Cesarion», как его звали в «Баярдской группе», Фридрих сравнивал с Плутархом. Он привез Вольтеру портрет кронпринца.

Все шло к общему удовольствию. Фридрих работал над первой большой книгой, «Анти-Макиавелли», и ему было приятно получить комментарии от первого мудреца Европы. Вольтер писал о рифме, выразительности, благозвучии и правописании. Между ними шел обмен мнениями по вопросам естественных наук, метафизики, об античных философах. Учиться у такого наставника для Фридриха было полезно, ведь, несмотря на патоку и искусственность, в переписке с Вольтером было много интересного и поучительного. «Се n’est pas ип homme quifait le travailprodigieuse qu’on attribue à M. de Voltaire»[33], — писал ему Фридрих в феврале 1739 года и продолжал в том духе, что в Сирее существует целая академия мировой элиты — Ньютон, Корнель, Катулл, Фукидид. «Труд этой академии должен быть опубликован под именем Вольтера».

Первые литературные работы Фридриха, включая «Анти-Макиавелли», касались обязанностей правительства, философии, которая должна поощрять деятельность монархов и вести к счастью, процветанию и свободе народов. Его работы, их предмет и направленность, как и факт переписки с Вольтером и другими мыслителями, стали широко известны среди философов в Европе; авторитет короля-философа будущей либеральной эпохи стал расти. Всей Европе был известен характер короля Пруссии Фридриха Вильгельма; не были секретом и прежние страдания кронпринца. Теперь этот погруженный в размышления, чувствительный будущий суверен потенциально мощного североевропейского государства выказывает приверженность к обновлению, к идеям Просвещения и становится их спонсором. Вольтер писал ему, что «монарх с такими идеями способен вернуть золотой век своему государству», Фридрих не только излагал свои мысли в общих философских категориях, но и держал мудреца из Сирея в курсе ситуации в Пруссии. И чем больше он узнавал от него, тем начинал глубже осознавать прежде не замеченные достоинства правления отца, признаваясь Вольтеру, что «нашел нечто героическое в великодушии и энергии короля», хотя и чувствовал себя опустошенным в связи с обнаруженными отдельными свидетельствами нищеты. «Если примерно к новому году король не откроет амбары, половина людей умрет от голода!» — говорил он Грумбкову в октябре 1735 года. Два последних урожая были плохими.

Помимо всего прочего, Фридриха не оставляла надежда убедить Вольтера посетить его в Рейнсберге, где его портрет висел на почетном месте. Однако раздумья принца и литературное творчество в то время были сфокусированы не только на общих предметах, политической философии, уровне культуры, но и на обязанностях монарха. Пока Фридрих вел переписку с лучшими умами Европы, пока неутомимо писал и надеялся отточить литературные способности, которые привели бы в восхищение понимающих людей, он также непрерывно работал над подготовкой своего полка, над практическим изучением военной профессии.

Фридрих уже демонстрировал небывалую приверженность долгу, ту решимость попять каждый аспект проблемы или задачи, которые отмечали всю его жизнь. Он проявлял личный интерес, обучая вновь набранных рекрутов, «кантонистов», выражая заботу, демонстрируя знания в непростой пауке подготовки молодого солдата. Фридрих понимал, насколько важно сочетать расторопность с механическими навыками — последние необходимы при обращении с прекрасным кремневым мушкетом, первая — для правильной подготовки, поскольку в то время от линии строя могла зависеть эффективность действий подразделения; группа людей, чье умение двигаться сомкнутым строем безупречно, при ведении огня или в атаке достигает эффекта усиления мощи, что можно сравнить с машиной. Став королем, он немедленно отменил телесные наказания за исключением особых случаев. Фридрих понял также, что требуется сочетание абсолютного повиновения с доверием между военнослужащими. Рекруты попадали под первоначальную опеку старшего, хорошо подготовленного солдата, который воспитывал примером, делился собственным опытом, применяя также и силу.

Не меньше усилий Фридрих прилагал, занимаясь самообразованием. Он внимательно изучал военный опыт предшественников, правителей Пруссии, их достижения, проблемы и неудачи и причины этого. Недалеко от Рейнсберга и Нёйруппипа находилось поле битвы при Фербеллине, и Фридрих совершил туда не одну поездку. Он нашел старика, помнившего это сражение и рассказывавшего о нем. В Нёйруппине кронпринц обучал свой полк с великим тщанием.

Он уже видел реальный бой и солдат под огнем. Это произошло почти в самом начале рейпсбергского периода жизни Фридриха, счастливого времени между прощением отца и его смертью. В 1733 году Пруссия вновь на короткое время оказалась в состоянии войны. Спор, как часто бывало, возник из-за польской короны. Король Польши умер, и Франция выступила в поддержку кандидатуры свекра Людовика XV — Станислава Лещинского, который какое-то время уже занимал этот престол, но лишился его. Император же Карл VI защищал права курфюрста Саксонского, сына Августа Сильного. Имперская армия под предводительством ветерана, принца Евгения Савойского, встретилась с французами на Рейне, поскольку оказалось, что вопрос невозможно разрешить путем переговоров. Пруссия, входящая в состав империи, поставила 10 000 штыков. Французы осаждали Филлипсбург.

В июне 1734 года Фридрих Вильгельм, отправляясь в свои войска, послал туда кронпринца, занимавшего пост командира полка, несколько ранее. Фридрих, таким образом, в возрасте двадцати двух лет в Безентале встретился с принцем Евгением Савойским, первым солдатом столетия. Он вручил ему послание отца, в котором Фридрих Вильгельм просил главнокомандующего научить сына всему, на что способен сам. Они сошлись очень легко. Принц Евгений говорил с ним обо всем и давал ценные наставления. «Читай военную историю, — напутствовал он Фридриха, — и всегда держи в уме главные цели кампании». Наследник прусского престола излагал собственные оценки положения в Европе. Они беседовали об искусстве ведения войны и о создавшейся ситуации. Особое внимание уделяли Прагматической санкции, причем Фридрих заявлял, что не знает, какие в этой связи обязательства взял на себя Фридрих Вильгельм, но заверил Евгения Савойского — это заверение должно было держаться в тайне от отца, — что, став королем, сдержит данное им слово.

Главнокомандующий позволил Фридриху выехать вместе с конной группой на рекогносцировку, увидеть неприятеля, ощутить огонь французов, обративший в бегство прусских солдат, п лично помочь вернуть их на позиции; а потом как ни в чем не бывало, сидя в седлах, они продолжали увлекательную беседу. Та война продолжалась, не оказывая существенного влияния на расстановку сил в Европе, до ноября следующего, 1735 года, когда в Вене был подписан соответствующий договор. Станислав отказался от польского трона, а в награду получил герцогство Лотарингия, которое после его смерти должно было отойти Франции. А Франция признала Прагматическую санкцию.

Через пять дней после того как Фридрих впервые понюхал порох, в лагерь приехал Фридрих Вильгельм. У него был долгий разговор с главнокомандующим, его бывшим командиром, которым он безмерно восхищался. Отвечая на вопрос короля, принц Евгений сказал, что Фридрих, но его мнению, однажды станет не только добрым солдатом, но и великим генералом.

Глава 3 ВЫЗОВ

«Анти-Макиавелли», первая законченная книга Фридриха, написана в 1740 году. Вольтер в апреле 1739 года тепло одобрил ее содержание и название — «Réfuter Machiauel est bien plus digne d’un prince»[34]. В ней рассматривались вопросы управления и политической философии. Фридрих раскритиковал Макиавелли за цинизм, граничащий с аморальностью: «Этот монстр, стремящийся уничтожить человечность, «Государь» Макиавелли, является одной из самых опасных книг в мире». Однако он несколько карикатурно изобразил индульгенцию Макиавелли от необходимости придерживаться норм обычной морали как неотъемлемой черты характера монарха, чтобы оттенить свою точку зрения.

В «Анти-Макиавелли» Фридрих написал, что правитель и в общественной, и в личной жизни должен прежде всего быть справедливым. Он должен заслужить признательность, даже любовь тех, кем управляет, своей политикой беспристрастной справедливости; должен быть терпимым к различным мнениям, противостоять фанатизму, пресекать сектантский пыл, защищать моральную свободу и право подчиняться сознанию для всех людей. Это было еще только начало пути, и Фридрих пока не нес никакой ответственности за управление, но в будущем ему предстояло держать в этом очень высокую планку. Он с самого начала решил, что Пруссия станет государством, в котором будут править справедливые законы. Закон и развитая культура должны стать символом Пруссии — Rechtstaat и Kulturstaat.

Последующие действия Фридриха во многом соответствовали тому, во что он верил и о чем писал. Он был благороден и искренен — и жители Пруссии все отчетливее это видели — непрерывно подчеркивал, что предназначение правителя — служение, но он является «первым слугой своего народа». Фридрих клеймил правителей, склонных почивать на лаврах: управление существует не для славы монарха, а для чести, процветания и безопасности его народа; был безоговорочно суров в оценках таких суверенов, как Людовик XIV. Неудивительно, что эта затронутая в книге тема подвигла Вольтера написать, что положение различных слоев общества требует обнародования!

Однако сквозь щедрые сантименты «Анти-Макиавелли» просвечивалось циничное отношение к человеческой природе, которое с возрастом скорее усилится, чем ослабнет. Фридрих на себе испытал жестокость. Он видел, как люди на нее реагируют, и не питал никаких иллюзий по этому поводу. Это все больше развивало в нем недоверчивость, несмотря на природную тягу к любви и дружбе. Еще справедливее это было в отношении политики. В том, как он, уже будучи монархом, строил отношения с другими правителями, скептицизм и недоверие бы ли практически осязаемы. Фридрих уже ощущал мучительную боль от унижения, которое испытывали его отец и Пруссия — от «монархов, лишенных понятия о чести», он имел в виду Австрию. Циничный реализм — а для Фридриха это было, по существу, реализмом — заставляет заглавие книги считать несправедливым к Никколо Макиавелли.

Особенно когда Фридрих рассуждает о вопросах войны и мира. Он всегда отвергал обвинения в чистой рациональности и оппортунизме, однако его повествование само подводит к двойственному восприятию. Он выделяет три вида войн. Первый — в высшей степени справедливая, чисто оборонительная война. Второй — «война за интерес». На кону права, цели монарха вполне весомы, но он понимает, что переговоры заходят и тупик, и тогда в интересах своего народа он может решать дело только на поле брани; альтернатива — лишь отказ от справедливых требований или уступки в области безопасности. Третий вид — «война из предосторожности», другими словами, упреждающий удар. Монарх, а у него постоянно на уме интересы своего народа, решает, что конфликт неизбежен; между государствами существуют проблемы, и конфликт разразится если не завтра, то послезавтра. Его противники, возможно, уже готовятся к нему. В этих условиях, будучи убежденным в исторической неизбежности войны, дальновидный монарх решает, что было бы глупо вопреки здравому смыслу ждать, когда соперник нападет первым. У него есть моральное право и обязанность действовать. Ничто не в состоянии предотвратить войну, которая рано или поздно разразится, и правитель не должен отказываться от преимущества наступательных действий в момент, который покажется ему выгодным.

Макиавелли едва ли смог бы что-либо добавить к этому. Совершенно очевидно, Фридрих наравне с общими принципами держал в уме и вполне конкретные проблемы. Однако не стоит рассматривать его в качестве проповедника полной беспринципности. Он говорит, что, пока мир таков, каков он есть, будут возникать ситуации, при которых сам ход исторических событий делает конфликт совершенно неизбежным. Правитель, предвидя такую возможность, должен оставаться реалистом. Народ ожидает от него мудрости, отваги, находчивости и решимости. И реализма. Фридрих утверждает, что монарх должен быть справедливым, но нельзя поддаваться иллюзиям, смотреть на международные дела сквозь розовые очки. Не притворяйтесь, говорит он, что монарх, ответственный за безопасность и процветание многих людей, подданных, подчиненных, при принятии решений в сфере управления имеет возможность поступать прямо, открыто и честно, как любой человек может и должен поступать в личных делах, где на кон поставлена судьба только его и его семьи. В мире политики столь наивный монарх окажется жертвой хищников, невинность обернется предательством народа и возложенного на него доверия.

Это можно было бы назвать софистикой, однако здесь, как и во многом другом, Фридрих демонстрирует достаточно ясный ум, рассуждая о том, что обычно прячут за завесой ханжеских тривиальностей. Он постоянно повторяет главное. Монарх — слуга своего народа; интересы народа, а не его величие и удовольствие должны быть путеводной звездой. Для него — это главный фактор. Он выделял Фридриха из среды прочих правителей.

Представление о монархе как о защитнике интересов народа в ту эпоху воспринималось с трудом. Религиозные войны закончились: эпоха войн национальных и идеологических, которые принесла Французская революция, еще не наступила. Военные конфликты восемнадцатого столетия внешне казались и противоположность теориям Фридриха семейными, династическими, далекими от истинных интересов государств и народов. Для него же, напротив, ограниченные стычки всегда представляли более глубокий конфликт, в конечном счете окапывающий воздействие на повседневную жизнь людей. Порой он писал с истинно человеческим сочувствием о том, насколько далекими простым людям должны казаться ссоры великих мира сего, из-за которых армии опустошают их земли.

В Германии времен Фридриха существовал необъявленный перечень споров по поводу корон и престолонаследия, дающий прямой повод для войны; и все это, чем дальше, тем очевиднее упиралось в вопрос о том, что, собственно, должно означать понятие «Германия» и как будет доминировать в ней. Занимаясь различными аспектами этого вопроса, Фридрих четко изложил несколько вполне определенных моральных и политических принципов. Прежде чем приступить к работе над «Анти-Макиавелли», в 1739 году он написал трактат, имеющий большое практическое и специальное значение, озаглавленный «Considerations sur l’etat politique de l’Еиrope»[35]. Это дальновидный обзор европейской политики, опубликованный лишь после его смерти. Многие изложенные здесь мысли по поводу серьезных ситуаций, угрожающих Пруссии, были ранее перечислены в его юношеском письме к фон Натцмеру, а идеи и принципы, сформулированные позднее, найдут отражение в «Первом политическом увещании», написанном в 1752 году, но также опубликованном только после его смерти. Имеется и «Второе политическое завещание», написанное в 1768 году. Эти работы связаны между собой. В них развиваются и модифицируются мысли, завладевшие Фридрихом еще в его бытность кронпринцем. Он подверг нападкам — в «Первом политическом завещании» — культ ложной (павы: «инстинкт агрессии». Народ принимает правителя не для оно, чтобы тот укрепил свою власть, а в надежде, что он будет справедливым, по-отечески добрым и человечным, а также будет способен защитить его от нападения со стороны других. Фридрих отвергал то, что он называл «непрерывной агрессией» крупных монархий, чаще всего подразумевая Францию, несмотря на любовь и преклонение перед этой страной, порой — Австрию. Писал он всегда очень искренне; всегда с глубоким пониманием положения Пруссии.

Пруссия была раздроблена, владения ее короля напоминали лоскутное одеяло. Для обеспечения сохранности земли Гогенцоллернов нужно было собрать в некое способное защищаться целое или хотя бы соединить отдельные части между собой. Теперешняя же ситуация, когда Бранденбург изолирован от рейнских герцогств, а Померания отделена от Восточной Пруссии клином Прусской Польши, означала слабость и в определенном смысле — историческую несправедливость.

Пруссия была стратегически уязвима. Лишь немногие границы представляли естественные оборонительные рубежи. Защита от шведов занимала значительное место в ранних построениях Фридриха. Швеция по-прежнему имела форпост в Померании, немногим более чем в ста километрах к северу от Берлина. Она могла угрожать связям с Мекленбургом, да и самому Бранденбургу. Если бы западная часть Померании принадлежала Пруссии, угроза отпала бы. На другом фланге обладание Прусской Польшей соединило бы Померанию с Восточной Пруссией и позволило бы контролировать выход Польши к Балтийскому морю, это было бы ценное приобретение. Без перечисленных изменений Пруссия не имела необходимых сил на севере и северо-востоке, чтобы компенсировать опасную разобщенность на западе. Разобщенность — и уязвимость. На западе находилась Франция, крупнейшая монархия в Европе. А на юге, юго-западе и юго-востоке — различные части Германской империи, управлявшейся в той или иной степени из Вены и всегда потенциально враждебной Пруссии.

Пруссия была бедной. Ее процветанию во многом способствовал Великий курфюрст, ею хорошо и по-хозяйски управляли, финансы были стабильными. Однако она оставалась беднее, чем справедливо могла ожидать, несмотря на твердое правление Фридриха Вильгельма, а ее бюджет — меньше, чем хотелось. Земли во многих районах были непригодными для сельскохозяйственных работ. Промышленность и сырье у нее имелись, но в недостаточном количестве. Население Пруссии было невелико. В 1752 году Фридрих писал, что в интересах безопасности стране следует иметь население, способное содержать 180-тысячную армию — на 44 000 штыков больше, чем имелось, когда он это писал, хотя к тому времени она значительно выросла благодаря ранним территориальным приобретениям Фридриха. Чтобы жить, Пруссия должна была расширяться. Земля — это люди. Люди — это армия. Армия — это безопасность.

В этом контексте силезские герцогства, на которые претендовал король Пруссии — Лейгниц, Берг, Ягерндорф, Волау, — гнили очень важны. Довольно плотное население Силезии в рапной степени делилось на католиков и протестантов. Она была потенциально богатой территорией: располагала минеральными ресурсами, ставшими впоследствии огромным источником богатства, текстильным и процветающим льняным производствами, к тому же во время Тридцатилетней войны восставала против правления Габсбургов. Силезия не упоминалась в ранних работах Фридриха, но занимала его мысли в период созревания характера в Рейнсберге, когда он писал «Размышления»… Он считал, что его отец был слишком уступчив к требованиям Австрии, хотя и сам несколько лет назад обещал лояльность императору в беседах с принцем Евгением.

Возможно, он укрепился в этих мыслях с помощью «Политического завещания» Фридриха Вильгельма, составленного в 1722 году, когда король решил, что умирает. Тогда его сыну Гнило десять лет, прочел же он его после смерти отца. Фридрих Вильгельм писал, что преемники никогда не должны развязывать несправедливых войн, но и не должны уступать того, что принадлежит им: Фридрих, несомненно, был полон решимости поступать согласно завещанию, но действовать при этом расчетливо. Большая часть мыслей из «Политического завещания» Фридриха Вильгельма широко использовалась Фридрихом в собственных работах. Король Пруссии должен быть экономным, крепко держать в своих руках финансы страны, содержать мощную армию и сохранять над ней полный контроль. Когда в 1740 году Фридрих Вильгельм умер, можно было без колебания сказать, что прусская казна в хорошем состоянии, а прусская армия — прекрасно организованна… В ней лучший в Европе офицерский корпус.

В области управления Пруссией — а вопросы теории и практики управления были главным предметом его ранних работ — Фридрих также следовал моральным установкам отца и, несмотря на юношеское отчуждение и вечный скептицизм, оставался в основном верен им. Одна из них касалась личной нравственности. Фридрих Вильгельм был по убеждениям твердым пуританином, и его сын, несмотря на то что имел совершенно иной темперамент, тоже считал, что правитель должен показывать пример подданным. Прежде всего, вопреки собственной ограниченности, Фридрих Вильгельм старался оставить Пруссии в наследство религиозную терпимость: вне всякого сомнения, Фридрих тоже поддерживал это.

После смерти он стал героической и легендарной личностью. Великому королю Пруссии стали приписывать набожность, которой имелись лишь обрывочные свидетельства. В молодости, мечтая стать монархом-философом, он был атеистом, скептиком; таким и оставался полжизни. Говорят, за все свое правление Фридрих всего лишь девять раз присутствовал на богослужении. Он писал в 1738 году Вольтеру, что «христианские сказки, которые благодаря своей древности и легковерности людей стали священными, пусты и абсурдны для людей, которые мыслят логически», высмеивал некоторые христианские догматы. Истинное дитя эпохи Просвещения, он писал по поводу воспитания монарха, что тот «должен в достаточной степени знать теологию, чтобы понять, что католический культ является самым нелепым из всех». Смысл заключался в том, что вероисповедание являлось культом, а его вариации были нелепы в разной степени. Фридрих предпочитал быть свободным: «Я занимаю нейтральное положение между Римом и Женевой». Люди разных вероисповеданий — католики, кальвинисты, лютеране, иудеи — должны жить вместе в мире. Конечно же, следовало держать в уме и практические соображения, чтобы в стране царила гармония. Число евреев следует ограничивать, потому что они вредят бизнесу христиан и могут, таким образом, внести разлад, и монарх должен это предвидеть и принять меры. Для германских католиков Вена и Габсбурги более притягательны, более близки, чем Берлин и Гогенцоллерны. У германских протестантов отношение противоположное, и его можно использовать. Он смотрел на такие вещи прагматично, особенно когда дело касалось территориального вопроса.

Фридрих порой упоминал — в более поздний период жизни, во время ужасной войны, которую вел в течение семи лет, — германские свободы и дело протестантизма как два великих, взаимосвязанных вопроса. Но на самом деле Фридрих не выступал в защиту каких-либо идей, тем более религиозных, предпочитая, когда это представлялось возможным, считать себя союзником Франции, крупнейшей католической монархии, а в культурном отношении — его духовного дома. Фридрих старался противостоять претензиям Австрии и католиков Габсбургов, одновременно привлекая на свою сторону протестантов, где бы они ни жили. Он знал, что это нужно делать с осторожностью.

В личной жизни Фридрих был так же терпим, как и в теоретических построениях. Во взглядах на брак его либерализм доходил до таких границ, что многие современники и даже потомки не могли их принять. Брак, писал он, в своей основе — это вопрос гражданского контракта; он должен запросто расторгаться, если на то будет воля обеих сторон. За исключением кровосмесительных — между родителями и детьми, братьями и сестрами, — он должен быть вопросом свободного, индивидуального выбора: «Jе permets avec indulgence qu’on se marie à sa fantasie»[36]. Фридрих считал, что именно такая атмосфера должна парить в Пруссии. Это нисколько не походило на кальвинисткие воззрения его отца.

Все же в вопросах теологии Фридрих не был совершенно безразличен. Обладая острым умом, он не считал, что человек постиг все на свете. Имея способности поэта и художника, он интересовался тайнами и трагедиями бытия; верил в высшую сущность: на самом деле его можно было считать деистом[37]. В августе 1738 года в Брауншвейге[38] после многочисленных бесед с принцем Линне-Букенбургским Фридрих стал масоном, членом одной из раннегерманских лож, и заявил о вере в Бога, хотя и с оговорками. Впоследствии он почти не принимал участия в масонских церемониях. Его привлекла вера кальвинистов в предопределенность, отвергнутая отцом, в том смысле, что свобода воли есть иллюзия, все мы ничтожны и бессильны перед судьбой, провидением и божественным промыслом. Печали и радости людские могут не иметь большого значения, но за ними, возможно, что-то есть. Фридрих писал, что все религии основываются на более или менее абсурдной сказке, неправдоподобие которой всякий разумный человек должен определить немедленно. «Либо Бог мудр, — рассуждал он в длинном письме Вольтеру по поводу веры, датированном февралем 1738 года, — либо он не существует… а если он не мудр, то он не Бог, а некая бессмысленная Сущность, слепая судьба, внутренне противоречивое соединение атрибутов вне объективной реальности…» Это все было довольно запутанным, но в ходе обменов мыслями Фридрих демонстрировал — подкупающая черта его характера — скромность в отношении ценности собственных взглядов. Он не боялся выставлять теории, даже абсурдные для обсуждения, был самокритичным, свободным от догм человеком. Во время рейнсбергского периода его познакомили с трудами Христиана Вольфа, ученика Лейбница, считавшего, что знания — продукт размышлений. Читал Фридрих во французском переводе и работы графа фон Зума. Он всегда любил полагаться на размышления в одиночестве, как учила английская школа Джона Локка, оставаясь продуктом эпохи Просвещения.

Ему к тому же правилось обсуждать религиозное учение. Он любил подшучивать над банальностями, нападать на защитников догм и при этом смотреть, насколько далеко он может зайти, провоцируя собеседника. Фридрих, казалось, не заметил, что крупнейший последователь Лейбница и Вольфа Иммануил Кант преподавал в Кёнигсберге в течение всей второй половины его правления. Кант, восхищаясь Фридрихом, после смерти короля создал учение, которое вступило в противоречие с доктриной ортодоксальных лютеран, что могло бы немного обеспокоить Фридриха. И все же, встречая искреннюю веру, он уважал ее. Один из его генералов, католик, обычно во время битвы рисовал шпагой в воздухе знак креста, прежде чем броситься в атаку. Однажды Фридрих это заметил и принялся над этим насмехаться. «Сир, — был ответ, — не обращайте внимания на подобные мелочи. Если я твердо исполняю свой долг и старательно служу вам, какая вам разница, какие религиозные обряды я исполняю? А какая для вас выгода может быть в том, чтобы делать посмешище из самых преданных слуг?» Фридрих молча выслушал это, и все осталось, как прежде.

В письмах к любимой сестре Вильгельмине он заявлял о своей убежденности, что встретит ее вновь в лучшем мире. Порой казалось, он понимал возможность существования внутреннего мира, который, видимо, является божественным даром и важнее мирской суеты.

написал он в 1760 году после постигшей его катастрофы в жестокой битве при Кунерсдорфе. Когда после семи лет войны Фридрих наконец вернулся в Берлин и в часовне Шарлоттенбурга был исполнен благодарственный молебен, все видели, как король закрыл лицо ладонями и по его щекам бежали слезы. При Цорндорфе в августе 1758 года Фридрих услышал мелодию, которую исполнял оркестр одного из полков, идущих в сражение, ставшее одним из самых кровавых в его жизни. Он спросил название мелодии, и ему ответили, что это лютеранский гимн «Ich bin, ja, Herr, in deiner Macht» — «Да, Господи, я и руках твоих». Фридрих, глубоко тронутый, про себя повторял слова гимна.

Годы, проведенные Фридрихом в Рейнсберге, много значили для формирования личности, именно в это время проявились основные черты его характера. На собственном опыте он выработал точку зрения на воспитание монарха, которую излагал в разное время. Правитель должен учиться быть гуманным, мягким и милосердным. Он обязан изучать историю; должен знать, что из всех недостатков грубость является наихудшим. Может показаться, что это не соответствует характеру самого Фридриха, особенно к концу жизни, но он повторил свое заявление и в 1768 году.

Из-за широты интересов — музыка, литература, философия, попроси управления, экономика, армия — Фридриха воспринимали как человека-универсала, эрудита. В сущности, он таким и был, порой демонстрируя излишне самоуверенно свою многосторонность. На эту черту обратил внимание прекрасный дипломат маркиз де Валори, который начиная с 1739 года провел в Берлине одиннадцать лет в качестве французского посла. Он хорошо знал Фридриха и кронпринца, и короля. Валори принял пост посла у небезызвестного маркиза де ла Шетарди, и сначала Фридрих счел его скучным. Валори, писал он в резких выражениях Вольтеру в декабре того года, служит напоминанием, насколько ему не хватает его предшественника. Фридрих жаловался, что Валори, старый солдат, неинтересен, чрезвычайно толст, ведет разговор так, словно его собеседник — своего рода укрепление противника, которое нужно захватить; его военные воспоминания скучны. Новый посол тем не менее прекрасно понимал Фридриха и относился к нему в целом с симпатией. Кронпринц, говорил Валори, человек интеллектуальный — ни у кого нет столь живого ума, однако склонен считать, что лишь немногие им обладают. Он складно говорит, живо и с чувством; остроумно. Язык чрезвычайно остер и норой жесток. У Фридриха сильный характер, он стремится к господству, его остроумие довольно забавно и приятно, но может оскорбить. Говорит не только складно, но и много, и иногда может разговориться настолько, что противоречит себе; как и большинство монархов, он не очень любит слушать. Валори отмечает чрезмерную недоверчивость кронпринца, в котором безошибочно угадывалась властная натура. Он полагал, что остальные рождены для подчинения. Другого французского посланника, маркиза де Бово, меньше впечатлили проявления доброй воли Фридриха. «В душе, — писал Бово в декабре 1740 года, — он ненавидит Францию; его истинное намерение заключается в том, чтобы унизить нас». Это было слишком жестоко, Фридрих относился к Франции несколько иначе.

Валори упорно подчеркивал два обстоятельства. Фридрих обладал привлекательностью и обаянием. Когда он хотел ими воспользоваться, то делал это очень эффективно, пока не добивался цели, какой бы она ни была. Потом мог резко оборвать любезности. И вторая черта: имел почти обо всем собственное мнение и не отступал от него. Вежливая утонченность для него была пустым звуком. Когда он знал, что за путь ему предстоит, начинал действовать. Он был сам себе на уме и никогда не унывал. Та же жизнерадостность, та же свобода мысли много лет спустя отмечалась английским послом, сэром Эндрю Митчелом, который, как и Валори, был знаком с Фридрихом в течение долгого времени. Он занимал ноет посла пятнадцать лет, включая тяжелейшие годы войны. Фридрих принимал решение и затем действовал с чрезвычайным упорством; но когда терпел неудачу, а Митчел неоднократно был свидетелем таких ситуаций, он спокойно изобретал что-нибудь новое. Это качество выдающегося военачальника и великого суверена.

Несмотря на развивающееся в его характере чувство превосходства, Фридрих, живя в Рейнсберге, был по-прежнему готов учиться у других. Особенно военному делу. Задача короля Пруссии — командование армией в походе и обеспечение ее готовности к нему в мирное время.

Поэтому Фридрих много читал. Он наслаждался историей, получая удовольствие от жизни цезарей, особенно от скандально подробных работ Светония[40], но в его громадной библиотеке было много книг по военной истории, и в собственных работах по военному делу Фридрих неизменно иллюстрировал выводы известными и убедительными примерами из прошлого. Он с усердием и великим тщанием руководил полком, потому детали солдатской службы буквально вошли в его плоть и кровь. Фридрих всю жизнь ценил разговор, который у него состоялся с принцем Евгением Савойским в Нидерландах. Он крепко сдружился с принцем Иосифом Венцелем Лихтенштейнским, славным солдатом, большим знатоком искусств, который был на шестнадцать лет старше его. Естественно, он находил, что легче учиться у тех, кого он признавал родственными душами.

Полезным было и знакомство с Куртом Кристофом фон Шверином, ветераном войн и утонченным светским человеком. Шверину было уже далеко за пятьдесят, когда начался Рейнсбергский период жизни Фридриха. Он обладал изысканным художественным вкусом, сражался не в одной битве, являлся приверженцем чисто прусских ценностей, таких как самодисциплина и самоограничение. Его день начинался с произносимой в одиночестве молитвы. Прежде чем прийти к Фридриху Вильгельму, он успел послужить и в голландской, и в шведской армиях. Шверин был строгим, но просвещенным поборником дисциплины, и его влияние на Фридриха было очень ценным. Он, маршал, погибнет на поле брани под знаменем Фридриха, короля Пруссии.

Были также другие. Интересным и полезным для кронпринца было общество принца Леопольда Ангальт-Дессауского, старого Дессаусца. Он родился через год после сражения при Фербеллине. Ветеран всех кампаний против французов с 1695 года, товарищ по оружию принца Евгения Савойского, фельдмаршал с 1712 года, прирожденный военный историк и писатель. Фридрих многое почерпнул из его воспоминаний. Он умел учиться по книгам, учиться и думать. Но начиная с 1736 года он больше всего желал совета и общества другого человека.

Период с 1736 по 1740 год, первые четыре года переписки Фридриха с Вольтером, были счастливым временем взаимного открытия, своего рода медовым месяцем. Они смотрели друг на друга как бы сквозь дымку. Фридрих слал в Сирей настоятельные приглашения, которые Вольтер не мог принять, из-за того что Фридрих никогда не включал в них мадам де Шатле, хотя и писал ей вежливые письма, давая, однако, понять, что хотел бы видеть одного Вольтера. Вольтер продолжал без остановки писать, сравнивая Фридриха, le prince philosophe, как мыслителя с Траяном, как сочинителя с Плинием, как пишущего на французском языке с «лучшим из французов». Он приравнивал его к Марку Аврелию, особо хорошо отзывался о «Размышлениях…», посланных Фридрихом ему на отзыв. В конце мая 1740 года все изменилось. Король Фридрих. Вильгельм в мучениях скончался в Потсдаме. Фридрих прискакал из Рейнсберга и был встречен умирающим человеком с нескрываемой любовью.

С этого времени Фридрих стал сувереном, ответственным правителем, скорее рабом государственных дел, чем дилетантом от философии и искусств. «Я думал, что смогу вызвать на поединок любимого Вольтера, — писал он 6 июня 1740 года, — а приходится фехтовать с «le vieux Machiavelmite»[41] — кардиналом Флери[42]. Оживленная переписка, однако, продолжалась. В одно из писем Вольтер включил стихотворение, закапчивавшееся словами: «Quoi! Vous êtesmonarque et Vous m’aimez encore!»[43]

Визиты отца, их совместные поездки и дела были Фридриху не особенно приятны. Хотя между ними существовал своего рода мир, установившийся после ужасных лет, кульминацией которых стал Кюстрин, в их отношениях не было ничего, что хотя бы отдаленно напоминало радостную непринужденность. Правда, некоторые из писем сына к отцу были довольно доброжелательны. Фридрих, побывавший в Восточной Пруссии в 1735 году по приказу короля, отправился туда вновь с Фридрихом Вильгельмом летом 1736 года, третий визит он осуществил сам и июле 1739 года, чтобы ознакомиться с подаренным конезаводом в Тракенене. Фридрих, узнавая все больше о Пруссии и об армии, начинал лучше понимать отца. В письме, написанном в Восточной Пруссии в 1739 году, он рассказывал Вольтеру о замечательных результатах, достигнутых королем по возрождению этих мест, опустошенных эпидемией чумы, обезлюдевших и обнищавших. Фридрих Вильгельм не жалел сил, спасая людей, и его сын был глубоко и приятно поражен. А со своей стороны, Фридрих Вильгельм, хотя и не питал симпатий к характеру и вкусам Фридриха, однако сумел разглядеть у него под мягкой кожей стальной каркас. «Вот стоит тот, кто отомстит за меня!» — однажды произнес Фридрих Вильгельм, указав на сына, когда обсуждался особо пренебрежительный и снисходительный топ, взятый в Вене по отношению к Пруссии, возмутивший Фридриха даже больше, чем его отца. Король, хотя ему шел всего пятый десяток, сказал, что, имея такого сына, он спокойно уйдет из мира сего.

Император и его министры не выказывали особой благодарности за помощь Пруссии в недавних боевых действиях на Рейне.

Фридрих, несмотря на все, что он перенес, ценил мнение отца больше, чем кого-либо другого. Позже он рассказывал часто покорявшийся сон. Фридрих был с австрийским маршалом Дауном, одним из своих противников, и внезапно увидел перед собой Фридриха Вильгельма. Он во сне спросил отца: «Я все правильно сделал?», получив краткий ответ «Да», сказал Фридриху Вильгельму: «Твое одобрение значит для меня больше всего на свете». (Невидно, в этом сне многое было правдой.

Тем не менее смерть отца не принесла Фридриху чувства освобождения, хотя плакал он совершенно искренне и его высказывания были достаточно корректными. В связи с расходами по Рейнсбергу, превышавшими сравнительно скудные доходы, Фридрих оказался в крупных долгах, и его поддерживали секретные субвенции, немедленно оплаченные но вступлении на престол его дядей, королем Англии Георгом II. Он сразу же перенес резиденцию в Шарлоттенбург и произвел важные назначения в высших эшелонах армии и государства. Шверина произвели в главнокомандующие. Граф Генрих фон Подевильс, зять Грумбкова, стал первым министром, Август Фридрих Эйхель — политическим секретарем кабинета. Неутомимый работник, он всегда был на рабочем месте в 4 часа утра, даже раньше Фридриха — и глубоко ему преданный. Выделены были и некоторые представители рейнсбергской группы. Генерал фон Катте, отец несчастной жертвы, был произведен в фельдмаршалы и получил титул графа.

Фридрих незамедлительно приступил к обширной переписке, которой было так знаменито его правление. Уже в июне он рассылал письма во всех направлениях: послам при иностранных дворах, министрам в Берлин, известным зарубежным государственным деятелям, таким как кардинал Флери, монархам. Большинство посланий было на французском языке. Фридрих использовал в обращениях вежливо-дипломатические формы, принятые в то время. Флери — «мсье, кузен мой»; более фамильярные в письмах к собственным офицерам. Полковник де Камас, находившийся в Париже, был «мсье де Камас» в полуофициальной инструкции от 2 августа 1740 года, но «мой дорогой Камас» в последовавшей за этим на следующий день более развернутой эпистоле. К супруге де Камаса, которую Фридрих боготворил, он обращался как к матери — «дорогая маман» — и часто клялся в неувядающей любви. Камаса, храброго гугенота, потерявшего руку в сражении, считали не вполне подходящей кандидатурой для такого важного посольства, как во Франции; однако Фридрих знал его и полагал, что он способен следовать любым инструкциям короля. Например, ему было предписано распространять в Париже слухи о склонности Фридриха к безрассудным действиям. Повсюду считали, что он с королем на короткой ноге.

В министерство иностранных дел и чиновникам по особым поручениям он предпочитал писать на немецком языке, который много критиковали за грамматическую неаккуратность и корявость, зачастую его подправляли преданные секретари[44]. Фридрих подписывал письма по-французски «Fèdèric». Он полагал, что если убрать из слова «г», то будет благозвучнее, по-немецки — «Friderich». В посланиях никогда не забывал упомянуть последнее сообщение адресата с подчеркнутой вежливостью и щедрыми излияниями благодарности. Стиль писем, адресованных монархам и государственным деятелям, безупречен, но совершенно лишен двусмысленностей и лицемерия.

В письмах к Вольтеру вскоре после вступления на престол Фридрих рассказывал о своих действиях в течение первых трех недель в качестве короля. Он давно обдумывал, что хотел бы делать, став хозяином Пруссии. Молодой король писал, что открыл новую академию, колледж торговли и мануфактур, планирует сделать запасы продовольствия и зерна на восемнадцать месяцев. Армия, состоявшая из 83 000 штыков, будет увеличена. Фридрих хотел, чтобы к Пруссии относились как к сильному в военном отношении государству; моменты очень важные. Позже он писал, что если мир продлится и дальше, то в армии придется вводить румяна и мушки. Полк Фридриха Вильгельма «Гигантские гренадеры» был расформирован, остался один батальон, но планировалось организовать королевскую кавалерию «Garde du Corps» и новый полк пешей гвардии, один батальон которого впоследствии был усилен еще двумя. Физические наказания в Берлинском кадетском корпусе отменили, правда, позже восстановили, так же как и пытки. Намечались отмена цензуры в прессе и публичные наказания матерей внебрачных детей. Была гарантирована свобода вероисповедания; урезаны церемонии, касающиеся вассальных отношений. Фридрих отказался от официальной коронации в любой форме, хотя, лично или через представителя, принял традиционную вассальную присягу от всех провинций. И Вольтер, конечно, должен обязательно посетить его.

Их первая встреча состоялась в Клеве 11 сентября 1740 года. Фридрих осматривал самое западное владение Пруссии, где недавно вспыхнул спор. Епископ Льежский начал тяжбу с Берлином по поводу баронства в Херштале, непосредственно к северу от Льежа, на которое он претендовал и где в 1738 году было совершено нападение на прусскую команду, набиравшую рекрутов, получившее поддержку со стороны епископа. Однако Фридрих полагал, что претензии Гогенцоллернов на баронство в Херштале вполне справедливы. Фридрих сразу после восшествия на престол направил епископу жесткую ноту и погнал прусского генерала с войсками занять Мазейк. Такого рода ситуация не была чем-то необычным для Европы восемнадцатого века. Спор решался путем переговоров и торгов. Фридрих потребовал и получил крупную финансовую контрибуцию — 180 000 талеров[45] — от епископа в обмен за отказ от прусских прав на Херштал и эвакуацию войск из Мазейка. Помимо прочего, он посетил Клев, чтобы проверить, как дела у генерала фон Борке.

Этот инцидент не привел к кровопролитию, однако он показал, что король Пруссии готов действовать силой и защищать свои права там, где считал их законными. К тому же Фридрих никогда не игнорировал представительскую часть политики. Отметив в письме к Подевильсу, что «князь-епископ Льежский организовал в голландской и кёльнской прессе публикацию статей, подтверждающих его нрава», он потребовал подготовить пресс-релизы в противовес епископским, отобразив в них надлежащим образом позицию Фридриха: «Vous у devez employer ипе bonne plume!»[46] Он подготовил военный лагерь под Безелем и собрал там войска, готовые двигаться но первому приказу в спорные герцогства Юлих и Берг, если возникнет необходимость.

До этого, но пути в Клев через Байрейт и после краткой встречи с Вильгельминой, Фридрих решил инкогнито нанести визит в Страсбург. Он путешествовал как граф дю Фур, а один из его придворных, Альгаротти — как граф Пфуль. Тогда чуть не произошел конфуз. Сидевший в таверне с ними за одним столом офицер спросил, кто такой и откуда родом Альгаротти. «Итальянец, родом из Италии», — ответил Фридрих. Офицер оскорбился, сочтя такой ответ грубым и невежливым. Однако Альгаротти удалось сохранить мир, и, как говорил Фридрих, «было выпито немало шампанского». Ему пришлось также оправдываться, почему не играет в карты. Он сказал, что пообещал строгому отцу никогда не играть. Губернатор Страсбурга, маршал де Брольи, был несколько обескуражен, прослышав о визите короля. Оттуда Фридрих направился в Клев. Крюк оказался большим. Прусские путешественники не рассчитывали, что дорога через Страсбург займет на три часа больше времени, чем прямая из Байрейта.

Неподалеку от города в замке Мюзе король встретился с Вольтером, приехавшим в Клев. Все прошло прекрасно. К тому моменту они уже были большими, даже восторженными друзьями по переписке. Вольтер какое-то время говорил о замечаниях к «Анти-Макиавелли» с заслуживающей уважение искренностью: «Дерзну сказать вашему королевскому величеству, что некоторые из глав довольно длинны!» Ему удалось уговорить Фридриха сократить их на четверть. Фридрих был более чем решительно настроен не только убедить великого человека посетить Берлин, что тот вскоре сделал, но и остаться жить в Пруссии. И впрямь было бы трудно найти лучшее интеллектуальное украшение.

Предпосылки к такому повороту событий были налицо. «Я нижу, — писал Вольтер, — одного из самых приятных людей… полного мягкости, любезности, живости: забывающего, что он король, как только оказывается среди друзей». Он процитировал Фридриху слова одного из жителей Клева, который якобы спросил у него: «Правда ли, что наш король один из величайших гениев Европы, который, говорят, осмеливается опровергать Макиавелли?»

Но прежде чем Вольтер смог добраться до Берлина, произошло одно драматическое событие. 20 октября 1740 года умер император Карл VI. Одним из последних его государственных актов официально осуждались действия Фридриха в отношении епископа Льежского. Как ни странно, оно ускорило принятие епископом предложения Пруссии. Теперь во главе дома Габсбургов стояла дочь Карла VI, Мария Терезия. «Это, — уверенно и дальновидно писал Фридрих, — сигнал для. полной трансформации старой политической системы».

В течение нескольких дней Фридрих приказал закупить в Мекленбурге необходимое количество зерна, чтобы обеспечить армию в походе, организовать его перевозку баржами. Он пропел свое первое, но решающее совещание с министром Поденильсом и любимым военачальником, Шверином. Для себя король все уже решил. Час пробил. «Cette mort, — очень неубедительно написал он Вольтеру, — derange toutes mes idées pacifiques»[47]. Его план созрел давно. Силезия должна быть оккупирована. По праву и, если будет возможно, мирными средствами.

Подевильс осторожничал и не скрывал тревоги. Он считал, что все права принадлежат Бранденбургскому дому, но при этом перечислял договоры, на которые будет ссылаться Вена, где эти права переданы кому-то другому за незначительные услуги. Ответ, данный Фридрихом, в различных интерпретациях часто приводится как свидетельство против него. Вопрос о правах, говорил он Подевильсу, — компетенция министра. Существенным же является то, что армия готова. Приказы войскам уже отданы. Повод был неплохой, и коль уж «положение благоприятствует, то почему им не воспользоваться?». «Je suis prêt!»[48].

Фридриха всегда заботило сохранение секретности информации. Приказы на выступление в поход различным частям сопровождались массой ложных инструкций, касавшихся времени и направления движения войск. Их цель — сбить противника с толку. Он передал приказы с указанием направления движения двух кавалерийских полков, Гесслера и Будденброка, которые позже должны были присоединиться к основным силам, молодым офицерам, подтвердившим их получение. Фридрих с одобрением отмечал, что один из офицеров перетасовал листы. Окажись приказ перехваченным противником, тот не сразу поймет его смысл, и ему придется потратить немало бесценного времени. Фридрих никогда не упускал таких мелочей.

Претензии Гогенцоллернов на Силезию основывались на различных сделках, посредством которых Великий курфюрст передал ее империи в обмен на уступки. Позднее Вена в одностороннем порядке пересмотрела их и присоединила Силезию к своим владениям. Великий курфюрст предвидел необходимость для Пруссии присоединения по крайней мере части Силезии. С 1740 года в соответствии с Прагматической санкцией император мог на вполне законных основаниях завещать семейные владения, но не имперские земли. Они по определению переходили вместе с выборным титулом от одного императора к другому. Действие Прагматической санкции не распространялось и на спорные земли. В Берлине твердо считали, что Вена не выполнила свою часть договора, по которому Австрия получала для империи всю Силезию. Это был юридический вопрос. В эпоху, когда территориальные споры между государствами мало чем отличались от тяжб между отдельными лицами по поводу семейной собственности, юридические аспекты, конечно, были важны, по, как и в других юридических спорах, могли приводиться разные точки зрения. Фридрих считал, что право на его стороне. Он полагал, что в той части Прагматической санкции, которую Габсбурги стараются применить к Силезии, император действовал, превышая полномочия. Более того, по его мнению, отец соглашался с Прагматической санкцией лишь на определенных условиях — передача Пруссии Юлиха и Берга, — которые до сих пор не выполнены. Для Фридриха соглашение, подписанное Фридрихом Вильгельмом, утратило силу, и после смерти императора силезские герцогства должны возвратиться Пруссии.

Но у Фридриха были также мотивы, превышающие по значимости юридические, и он их не скрывал. Именно эти мотивы, изложенные очень ясно, стали причиной обвинений в его адрес. Силезия, писал Фридрих в меморандуме от 6 ноября, является частью империи, что затем было узаконено, на которую Пруссия имеет обоснованные законные права, и справедливость требует их удовлетворения. Однако Силезия — богатая страна, она контролирует верхнее течение Одера. Обладание этой провинцией будет полезным для Пруссии в экономическом и стратегическом отношении. Для Фридриха и его планов сложились благоприятные условия. Другие государства, также претендующие на Силезию — Саксония и Бавария, — едва ли в состоянии выступить раньше Пруссии. Англия в ссоре и, вероятно, в скором времени вступит в войну с Францией. Франция только порадуется неудаче Австрии. Россию удержит от действий против Пруссии угроза со стороны Швеции. Что касается самой Австрии, то она никогда не готова к войне. Все указывало на необходимость действовать быстро. Фридрих всегда верил в скорость.

Это были практические расчеты, расчеты, которые впоследствии назовут Realpolitik, и, когда Подевильс упомянул договоры, к которым будет апеллировать Австрия, Фридрих просто отмахнулся: «Я уже отдал полкам приказы». Но Фридрих со своей стороны был готов попробовать и переговоры как вспомогательное средство. В пространном меморандуме от 29 октября Подевильс, поддержанный Шверином, предложил провести с Веной торг. За Фридрихом остается Силезия, но он откажется от претензий на Юлих и Берг, будет во всем поддерживать Марию Терезию и окажет поддержку кандидатуре ее мужа, Франца Лотарингского, с которым она сочеталась браком в 1738 году, на выборный имперский трон. Он мог также дать отступного за соглашение — «ипе couple de millions»[49]. Деньги, спорили Подевильс и Шверин, — самый сильный аргумент для Вены. Если это не сработает, необходимо заручиться доброй полей Саксонии и Баварии или получить согласие Франции. С Габсбургами еще можно было договориться. В Вену был направлен посол, граф Готтер, прежний прусский посол в Австрии, чтобы попытаться добиться договоренностей в этих направлениях.

Фридрих прислушивался. Для него главным было, что «армия готова» — и по диспозициям, изложенным в приказах, и по всем предварительным мероприятиям, которые уже закончены. Европа наблюдала. Британское правительство советовало Вене принять предложения, но, когда британский посол попытался получить от Фридриха прямой ответ на вопрос о прусских намерениях, его резко осадили. Фридрих знал, что к Марии Терезии имеет также претензии курфюрст Баварии, рассчитывающий на приобретения в Богемии и даже на Австрийское герцогство. Перед ней также маячила отдаленная угроза со стороны традиционно враждебной и поддерживавшей Баварию Франции. Французское правительство долго колебалось и было озабочено планами молодого короля Пруссии, но в конце концов верх взяло стремление «наказать» Австрию. Началось согласование французского оборонительного альянса с Пруссией, чьи намерения имели под собой основу и не были чем-то из ряда вон выходящим.

Австрийцы послали в Берлин опытного старого дипломата, Маркезе Ботта д’Адорно, разузнать все возможное об истинных намерениях Фридриха. На запросы других европейских держав о его отношении к претензиям Марий Терезии в соответствии с Прагматической санкцией король рассылал осторожные и расплывчатые ответы. Он не настроен враждебно к ее справедливым требованиям, готов их поддержать, однако некоторые из них несправедливы, а у него есть свои претензии. Фридрих избегал излишней откровенности, убежденный, что военные действия вот-вот начнутся, он не собирался жертвовать элементом внезапности. Империя всегда становилась своего рода лотереей, когда начинали выяснять вопросы наследия; но в отличие от других участников этой лотереи прусская армия была в состоянии готовности.

Следовало также принимать во внимание особенности политической психологии. Пруссию, считал Фридрих, в последнее время слишком часто недооценивали. Если ей предстояло занять в Европе место, которое, по мнению короля, ей должно принадлежать по праву, то следовало пошуметь. Утверждение со шпагой в руках прав Гогенцоллернов как нельзя лучше послужит этой цели; и миру придется обратить на это внимание. И не только Пруссия, но и Фридрих нуждался в таком внимании. Он должен доказать самому себе, что он способен устоять перед вызовами и ответить на них.

Фридрих добился своего, мир обратил внимание на Пруссию и ее короля. Его инициативность, демонстративные приготовления, наконец, действия были встречены в штыки враждебными и завидовавшими ему державами. В представлении Марии Терезии, искренней и невинной в своей реакции, он выглядел вооруженным грабителем, который сначала грозит, а потом применяет оружие. Более того, он был протестантским грабителем, а Силезия — в основном католическая провинция.

Позднее многие избрали соображения высокой морали в качестве основания для критики Фридриха, говоря, что его политика оскорбила лучшие чувства Европы. Трудно серьезно принимать ли оценки. Они — продукт либеральных воззрений следующего столетия, действия же Фридриха должны рассматриваться в свете реалий эпохи, в которой он жил. Фридрих, планировавший захват Силезии, если бы захотел, мог бы указать на действия Франции по расширению своих территорий; на захват Британией Гибралтара. Это была обычная практика монархов восемнадцатого столетия — создать видимость законности и заявлять, что это и есть законность. На самом деле все действовали исключительно в своих интересах, используя всевозможные доступные средства. В отличие от своих соперников Фридрих обладал силой воли, решительностью и способностью быстро действовать. К тому же его армия была готова.

Фридрих считал, что, помимо юридических формальностей, торгов, расчетов краткосрочных тактических возможностей и выгод, существует еще вопрос, который пока не рассматривается в канцеляриях Европы, но значит много. Почему, мог спросить он, Австрия и дом Габсбургов должны иметь в этих делах более весомый голос? Силезцы не являются австрийцами. Они расколоты но религиозному принципу и к Австрии не ближе, чем к Пруссии. Кто решил, что Вена управляет ими справедливее и лучше, чем это сделает Берлин? Разве не следует принимать во внимание их собственные интересы? И Фридрих в скором времени даст ответы на свои невысказанные вопросы, проведя в Силезии значительные реформы и намного повысив эффективность деятельности администрации после того, как власть Пруссии над провинцией будет утверждена. Его репутация умелого правителя возникла в Силезии, несмотря на то что имелись проблемы с церковными властями; несмотря на недовольство силезских протестантов, так как король был совершенно беспристрастен и не дал им преимуществ, на которые они рассчитывали. Фридриха мучил еще один вопрос: почему именно Австрия должна играть первые роли в Германии? Он часто заявлял в письмах, что будет всегда защищать законные нрава Австрийского дома, при этом прусский король не лицемерил. Но подчеркивались именно законные права. Он всегда говорил, например, о приверженности духу Прагматической санкции; но отдельные претензии не отвечали его понятиям о справедливости.

Это — жизненно важный, основополагающий и неизбежный вопрос, признавали его открыто или нет. Фридрих Вильгельм в «Политическом завещании» писал, что действовал всегда осторожно, избегая конфликтов с Австрией. Будет ли эта деликатность — или малодушие — постоянным условием германской жизни? Политика Габсбургов, которую объявляли нацеленной на общегерманские и имперские интересы, чаще отражала интересы одной Австрии. Фридрих считал силезский вопрос местным внутригерманским делом. Однако обстановка накалилась во всей Европе. Любой серьезный выпад против Австрии, будет расценен другими государствами как шанс. Вмешательство Франции может повлечь определенные действия со стороны Британии, где кое-кто с нетерпением ожидал начала столкновений между Британией и Испанией на море, в которые окажется втянутой Франция в качестве союзницы Испании. Молодой король Пруссии зажег спичку, а обоз с порохом был очень длинным.

Специальное посольство Фридриха к Марии Терезии ничего не добилось. Письменные инструкции графу Готтеру были подписаны 8 декабря 1740 года, но еще до того, как его приняли в Вене, прусская армия уже перешла границу. 10 декабря Фридрих прозрачно намекнул австрийцу Ботта, что именно произойдет. Монарх-философ обнажил шпагу, и, хотя он заявлял, что его намерения миролюбивы, началась Первая Силезская война.