Фридрих Великий

Глава 18 СЕМЕЙНЫЕ НЕУРЯДИЦЫ

Пруссия пострадала ужасно, потеряв примерно десятую часть своего населения. Более 160 000 пруссаков погибли на поле боя или от ран, от болезней или лишений. Некоторые благородные фамилии практически исчезли, настолько высокой была смертность среди офицеров. Армия лишилась почти 60 000 лошадей.

Первой задачей Фридриха было восстановление экономики Пруссии и ликвидация последствий огромного ущерба, нанесенного войной. Этим он занялся лично и незамедлительно. Несмотря на девальвацию валюты и неизбежную инфляцию, огромные материальные потери и государственные расходы, которые далеко не полностью покрывались субсидиями, содержание крупных армий — несмотря ни на что, Фридрих вышел из войны с достоинством.

Имелась настоятельная необходимость в большом строительстве. Пруссия, как и большая часть Германии, была разорена войной. Часть ее территории в ходе войны находилась в руках врагов, причем саксонцы вели себя на захваченных землях хуже русских. Города и деревни лежали в руинах, леса вырублены, пашни вытоптаны; и Клев пострадал, так же как Бранденбург. Но после поездки в Силезию в 1764 году Фридрих писал, что из числа сожженных во время войны домов уже восстановлено 2000,4000 домов вновь построены в Новой Марке и еще 2000 планируется построить. Оказалось заброшенным сельское хозяйство — находясь в походе, Фридрих неизменно замечал это и даже во время сражения при Кунерсдорфе обратил внимание на плохо обработанные земли за Одером. Теперь он принимал меры по реконструкции дренажных систем, дамб, лесного хозяйства. Под впечатлением услышанного о прогрессивном сельском хозяйстве в Англии он вводил его методы в Пруссии, но результаты были разочаровывающими. Земли Бранденбурга и традиции сельской общины не способствовали появлению коков и норфолков.

Не все подданные вели себя подобающим образом. Известны случаи, когда в отдельных провинциях земельные комитеты — ландраты — разбегались или сотрудничали с врагом еще до того, как форс-мажорные обстоятельства делали это неизбежным. В Восточной Пруссии официальные лица были принуждены принять присягу на верность оккупационным властям.

Порой природные катаклизмы вмешивались в восстановительные работы. В ноябре 1764 года огромный пожар в Кёнигсберге многих оставил без крова, и глубоко озабоченный Фридрих делал все, чтобы помочь несчастным, небывалый разлив Одера нанес громадный ущерб Силезии незадолго до его смерти и заставил направить средства из других статей государственного бюджета на ликвидацию его последствий. Специально для борьбы с такого рода несчастьями он создал особый финансовый резерв.

Кроме этого, Фридрих приступил к возведению нового великолепного дворца в Потсдаме, Neues Palais, официального и красивого здания в стиле барокко, специально спроектированного для торжественных случаев и больших праздников. Он обошелся в 3 миллиона талеров, и его строительство было завершено в 1769 году. Однажды дворец использовался еще до окончания работ — Фридрих в июле 1768 года присутствовал на премьере оратории Хассе[276] «Раскаяние Святого Августина». «Музыка была прекрасна, — сказал он. — Но что касается Августина, то в некоторых работах он проповедует терпимость, в других преследование за веру; предопределенность в одних и свободную волю в других! Главный смысл божественной милости должен заключаться в том, чтобы подправить неверные рассуждения!» Его настоящей столицей был Потсдам, и однажды он навеки упокоится там в гарнизонной церкви, которая по своему убранству в первую очередь была военной и в которую король редко приходил молиться.

Внимания Фридриха требовал каждый вопрос государственного хозяйства. Сокращалось население, и нужны были неотложные меры по стимулированию его роста. Он хотел улучшить жизнь крестьян, но это не всегда было просто сделать, не создавая проблем в отношениях с землевладельцами, которые, между прочим, понесли большие потери, находясь на службе в его армии. Фридрих часто находил проблему не поддающейся решению, а результаты специальных мер иногда не получались такими, к каким он стремился. В «Первом политическом завещании» он писал, что суверен должен поддерживать равновесие между крестьянами и дворянами, а это было трудно. Фридрих всегда имел вкус к реформам, хотя с точки зрения общественных отношений был убежденным консерватором, запрещавшим без разрешения отчуждать поместья благородных семей.

Валюта обесценилась; Фридрих сожалел об этом шаге, но так уж случилось. В 1760 году, в самый разгар войны, серебряная марка стоила 30 талеров вместо 18 довоенных, то есть валюта обесценилась примерно на 65 процентов. Приходилось обращаться за займами — с этим успешно справился консорциум финансистов, которые на этом сильно обогатились: Эфраим с сыном, Мозес Исаак, Итциг, Гумпертц и вездесущий Готчковский. Росла инфляция, прежде всего в городах; и спекуляция векселями. Финансирование военных действий происходило почти неизбежно в обход Генеральной директории и находилось в руках разворотливых дельцов. Расцветала коррупция, делались большие деньги.

Теперь Фридриху приходилось восстанавливать фискальную честность. Ему помогало то обстоятельство, что прусская бюрократия была наиболее подготовленной в Европе, что являлось в основном достижением Фридриха Вильгельма, но он при этом полагался на иностранный опыт в реорганизации финансовой и налоговой систем. «Вы находитесь в стране, — писал он в Лондон Клинхаузену, — где скопилось множество человеческих особей, в чьих сердцах природа и любовь к свободе породили идеи, неизвестные другим особям» — и велел ему подыскать финансиста, человека, способного изобретать системы, давать советы. Именно в то время он экспериментировал с лотереей; Книпхаузен предложил кандидатуру не англичанина, а итальянца, Калсабиджи, который реформировал работу системы лотереи в Генуе. Фридрих нанял его, но лотерея провалилась. Он привлек к работе и Гельвеция, известного французского мыслителя, который прежде назначался генеральным откупщиком Франции. Гельвеций, попавший во Франции в опалу из-за своих либеральных взглядов, прибыл в Берлин с высокой, но несколько подмоченной репутацией, и Фридрих в течение короткого времени полагался на его признанный опыт и знания. Государство, как понимал Фридрих, обманывают коррумпированные акцизные чиновники, которые за взятку закрывают глаза на незаконный импорт, а Гельвеций предложил создать инспекцию и помог подобрать кадры для нее. Ее организовали — непопулярная мера. Она состояла почти из 5000 инспекторов: такой орган был необходим, поскольку возникла потребность в ограничении импорта и искоренении коррупции.

Реформы Гельвеция привели не только к созданию инспекции, но и к возникновению повой системы, Генеральной акцизной администрации, которая отделилась от Генеральной директории — в сущности, стала отдельным министерством. Это был «налоговый откуп» по французской модели, которым на высшем уровне руководил умный француз. Новый орган отобрал у традиционной бюрократии значительную часть работы по сбору доходов в казну и, естественно, навлек ненависть многих. Отделение государственных, таможенных и акцизных сборов от финансового ведомства — правительства — с точки зрения увеличения государственных доходов доказало свою эффективность. Тем не менее мера была непопулярна и казалась многим доказательством предубежденности Фридриха к немцам в пользу французов не только в области литературы, но и в государственном управлении. Однако трения ускорили уже имевшуюся положительную тенденцию — повышение профессионализма чиновников прусской государственной службы.

Фридрих также учредил плату за перевозки по Рейну — еще одна непопулярная у рейнских государств и торговцев мера. Нововведения короля в финансовой сфере — многие считали, что они часто плохо продуманы — не достигли цели: цены возрастали и жизнь в Берлине дорожала. В 1765 году был основан Прусский государственный банк под гарантии казны.

После войны по Пруссии прокатилась волна банкротств. Даже Готчковский оказался в затруднении. Он сделал на спекуляциях огромное состояние, закупил у русской армии большое количество зерна, а цены затем изменились не в его пользу. Фридриха это обеспокоило, но он понимал, что не может действовать напрямую, а другие финансовые дома не хотели помогать. В конце концов он купил фарфоровые фабрики Готчковского. В 1764 году была основана Königliche Porzzelan Manufaktur — КРМ[277]. Король организовал специальную Следственную комиссию по надзору за процессами банкротства. В результате известный коммерсант заплатил 50 процентов долга.

Фридрих объехал большую часть владений. Его здоровье было подорвано: сгорбленный, седой старик, которого мучили хронические проблемы с желудком. «Я очень стар, дорогой брат, — писал он Генриху. — Я бесполезен для мира и обуза для самого себя». Такая меланхолия вполне понятна, она коренилась в немалой степени в том, что многих самых любимых друзей и соратников уже не было с ним. Здания знакомы, но атмосфера, царящая в них, уже не та. «Я здесь чужой, — писал он сестре, Ульрике Шведской, вернувшись в Берлин. — Семь лет войны изменили все».

Сан-Суси, однако, доставлял ему большое удовольствие. Король часто возвращался мыслями к дворцу во время походов, с готовностью описывая детали его убранства де Капу и другим. Он гордился виноградом, который выращивали в стеклянных оранжереях, и часто посылал его в подарок Генриху в Рейнсберг. Ульрике Фридрих написал, что чувствует, как распадается семья: «Наша несчастная семья долго не протянет. Сестра Ансбахская (Фредерика) все больше превращается в полную развалину; сестра Брауншвейгская (Шарлотта) и я уже почти без зубов; сестра Шведтская (София) страдает водянкой; бедняжка Амелия (аббатиса Кведлинбургская) чувствует себя не лучше, несмотря на воды Эксла-Шанелль; брат Генрих ипохондрик; брат Фердинанд лишь в короткие промежутки времени чувствует себя здоровым. Через десять лет никого из нас не останется!» Не все письма родственникам были столь мрачно-шутливыми, но в них чувствовалась подавленность. Вильгельмина и Август Вильгельм уже умерли. Колебания настроения от отчаяния и жалости к себе до грубости происходили у него всегда очень резко. Вероятно, никогда не удастся узнать, являлись ли они свидетельством маниакальной депрессии.

Фридрих проявлял интерес к младшим родственникам, к племянникам, племянницам, и тон его в общении с ними был полон любви. «Мое дорогое дитя, — писал он любимой племяннице, принцессе Оран-Нассауской[278], после того, как она вышла замуж, — все родные пребывают в здравии и были рады услышать о восторге, которым сопровождался твой въезд в Гаагу, — люди сообщают, что «принцесса покорила все сердца…». Мне доставляет радость слышать, что тебя, дорогая моя, так любят и ценят. Какое наслаждение ты доставляешь старому дядюшке…» И послал ей токайского вина из собственных подвалов. Позднее принцесса присылала из Голландии селедку — король всегда любил рыбу, — а он писал ей, что она «дочь брата, которого я всегда любил», и превозносил ее зрелый не по годам ум. Сватовство в их большой семье занимало значительную часть его времени; браки давали возможность заключения союзов и могли оказывать влияние на политику; по при этом Фридрих старался учитывать и эмоции. Король был одинок.

Он питал особые чувства ко второму сыну Августа Вильгельма, племяннику Генриху, умершему в 1767 году восемнадцати лет от роду от оспы. Фридрих сочинил в намять о нем панегирик, который прочел вслух перед Дьедонне Тьебо, и сердце его при этом явно разрывалось от горя. Брату, Генриху, он написал: «Это как соuр de foudra[279]. Я любил его, как собственного сына»; его письмо, содержавшее извещение о смерти, все было залито слезами. Фридрих надеялся, что однажды состоится женитьба между племянником Генрихом и его племянницей, дочерью Ульрики Шведской. Король приказал, чтобы сочиненный им панегирик зачитали перед большим скоплением народа, на публичной сессии Берлинской академии. Его «Eloges», или траурные речи, были великолепны: у Фридриха появится неутолимая потребность выступать на поминальных службах. Это бывало не только в отношении известных людей — он написал прочувствованную речь о сапожнике, Мэтью Ренгарте, за его способности, благочестие и добродетель, благодаря которым он достоин большего, чем монархи.

Фридрих был всегда готов поддержать в беде членов семьи. Когда Доротея Вюртембергская — тоже родственница — пожаловалась на правящего герцога, уже давно не выплачивающего ей положенного содержания, Фридрих разразился резким письмом[280]. Король серьезно относился к семейным обязанностям и обладал такой репутацией, что мало кто осмеливался противоречить ему. Доротее он посоветовал не ездить на воды во Францию, так как расходы, связанные с поездкой, дадут герцогу прекрасный повод заморозить ее средства. Позднее у него были и другие причины быть недовольным Доротеей.

Семья становилась источником беспокойства, но в то же время и давала утешение. Фридриха раздражала политика Швеции, и он винил в этом сестру Ульрику, королеву. Он считал опасным и нелепым, что шведы почти не предпринимают усилий, чтобы оставаться в хороших отношениях с русскими: «Я пытаюсь не допустить вашей ссоры с огромным государством, лежащим у вашего порога!» Он знал, что эти рассуждения раздражают Ульрику, но сказал, что, будучи честным братом, обязан их высказывать. В феврале 1768 года Фридрих рассматривал ситуацию, в которой находится Швеция, не как монарх, а как брат: «В Швеции существуют прорусская и профранцузская партии. Если первая почувствует слабость, то обратится к императрице Екатерине, которая вышлет ей на помощь 20 000 солдат. Есть ли у Швеции средства, чтобы противостоять России? И если Швеция освободится от русского ярма, то не для того ли, чтобы оказаться во французском? Вы заставляете меня трястись от страха за вас!» Ульрика была настроена воинственно по отношению к России, и Фридрих подозревал, что она получает субсидии от Франции, 200 000 экю.

Фридрих любил сестру Амелию, хотя ее отношение к нему не отличалось постоянством; он искренне тревожился о ее здоровье. Поразительно красивая женщина, которая никогда не состояла в браке, она походила на самого Фридриха — была категорична в разговоре и любила подшучивать над другими. Ей нравилось узнавать предсказания судьбы, гадая на картах, результатами гаданий она делилась с Фридрихом. Возможно, из-за того что Амелия бывала порой так близка к нему, остальные члены семьи, особенно Генрих, относились к ней с некоторым недоверием.

Шарлотта, герцогиня Брауншвейгская, маленькая и энергичная, «почти беззубая», разделяла любовь Фридриха к литературе и училась у него. К несчастью, ее любимая дочь Елизавета неудачно вышла замуж за кузена принца Пруссии, старшего сына Августа Вильгельма и впоследствии наследника Фридриха, и считалась неверной женой. Брак распался, и Фридрих осудил ее и приговорил к заключению в крепости Кюстрина за распутство. Ее старший брат Вильгельм — еще один племянник Фридриха — счел, что попустительствовал вызывающему поведению сестры — супружеской неверности, — и из-за этого попросил отставки из прусской армии — он командовал гвардейским полком[281]. Брауншвейги время от времени создавали и другие проблемы. Фердинанд, свояк и соратник Фридриха, как-то разгневался на одного кавалерийского полковника, найдя его полк недостаточно хорошо подготовленным. Принц приказал ему два дополнительных часа тренировать полк; тот отказался выполнять приказ; Фердинанд посадил полковника под арест; отсидев, тот обратился к Фридриху, который его поддержал. Фердинанд заявил, что его авторитет подорван, и ушел в отставку. Его возмущение попятно, но между ними в конце концов восстановился мир. И хорошо. Фердинанд был выдающимся полководцем и известным покровителем наук и искусства. Он навещал Фридриха в последние годы жизни, пережил короля и умер в 1792 году в возрасте семидесяти одного года сравнительно бедным человеком.

Эти семейные перепалки создавали Фридриху проблемы, а двору давали пищу для сплетен, но при этом спасали от скуки и серости будней. В послевоенном Берлине кипела светская жизнь с костюмированными балами и другими развлечениями. Короля это почти не затрагивало, не было людей, некогда возбуждавших его ум, отвечавших на его остроты, разгонявших сгущавшиеся тени. Мопертюи, язвительный и блестящий бретонец, умер в 1759 году, но Вольтер и в 1760 году все еще ядовито писал о нем Фридриху. «Какова же злоба, по-прежнему вдохновляющая вас против него!» — ответил ему Фридрих в апреле. Переписка с Вольтером продолжалась. Их письма были переполнены взаимными обвинениями то в прозе, то в стихах. Последнее написано Вольтером в 1778 году, когда мыслителю исполнилось восемьдесят четыре года. Оно закапчивалось восторженными словами: «Живите дольше меня! Пусть Фридрих Великий будет Фридрихом Бессмертным!»

Милорд Маришаль, к великой радости Фридриха, в 1764 году вернулся в Потсдам из Абердиншира, где он после восстановления в правах на имения влачил безрадостное существование. Фридрих подарил ему участок земли, прилегающий к территории Сан-Суси, на котором тот построил маленький домик. И там старый шотландец старался выступать миротворцем в беспрестанных ссорах, возникавших между Жан Жаком Руссо и Дэвидом Хьюмом. Все оказывали Маришалю уважение — Руссо обращался к нему «отец». Фридрих не очень любил напоминания о вражде философов.

Альгаротти, из прежнего ремюсбергского кружка, где его называли Лебедем из Падуи, покинул Фридриха и больше никогда не возвращался. Он был компаньоном прежнего, полного замыслов, еще не остепенившегося Фридриха — как давно они вместе инкогнито ездили в Страссбург, когда Фридрих путешествовал под именем Commandant Dufour. Человек энциклопедических знаний, пользовавшийся успехом и уважением, он умер в 1764 году. Верный д’Аржан все еще был при дворе. И Фридрих продолжал теплую переписку с д’Аламбером, возможно, величайшим ученым своего времени, посетившим в 1763 году Потсдам, по устоявшим перед приглашениями Фридриха перебраться к его двору. Он не принял такие же приглашения Екатерины II. Фридрих впервые встретил д’Аламбера в 1755 году в Везеле, и тот ему очень поправился. «Очень приятный человек!» — сообщил он по этому случаю Вильгельмине. Их переписка продолжалась до самой его смерти в 1783 году. «Ваши труды будут жить, мои — нет», — писал ему Фридрих, и д’Аламбер был потрясен его скромностью, а также широтой знаний. Но корреспондент не компаньон, к тому же д’Аламбер был привязан в Париже к утонченной мадемуазель де Лепинас.

Винтерфельд, умный, топкий, одаренный военный, пал в сражении, как и многие другие, включая Кейта, Шверина и значительное число родственников Фридриха. Генрих поселился в Рейнсберге, который Фридрих преподнес ему на свадьбу с Вильгельминой Гессен-Кассельской и где тот создал блестящий небольшой двор, соперничавший с королевским.

Фридрих читал так же жадно, как и всегда, и пытался приобщить к этому брата:

«Чтением скупец наполняет память, а не мешки. Честолюбец побеждает зло и может поздравить себя с тем, что господствует по праву; сластолюбец находит в поэзии удовольствие для чувств и легкую печаль; мстительный человек может лелеять оскорбления, которыми в полемике обмениваются ученые мужи; ленивец читает романы и комедии, которые развлекают, но не могут утомить; политик странствует по истории и может в любой эпохе найти людей, столь же безумных, тщеславных и ошибающихся в своих жалких предположениях, как и в паше время!»

Тяга Фридриха к справедливости не убывала. Его «Кодекс», «Project des corporis Juris Frеdеriciani», над которым так много потрудился великий Самуил Коччеги, стремился соединить римское и германское право и был завершен в 1751 году, хотя в действие будет введен только в 1794 году, уже после смерти Фридриха. Но он был, как всегда, настороже, борясь со злоупотреблением властью, положением или статусом. Одна из его племянниц просила за голландца из хорошей семьи, который, как оказалось, грубо вел себя на дорогах Клева и из-за этого попал в неприятности. Фридрих сказал ей, что сделал все, что ему позволяла совесть. Он изучил дело и вдвое сократил срок приговора — до восемнадцати месяцев тюрьмы: «Это не наказание, порочащее честь, а расплата за преступление. Что станет с общественной безопасностью, если мы будем наказывать простолюдинов и прощать знатных людей?» Король сохранял чувство юмора в любой ситуации. Судейские в маленьком городке Бранденбурга арестовали и приговорили одного жителя за злословие в адрес Бога, короля и мирового судьи. Дело дошло до Фридриха. «Злословие в адрес Бога, — написал он, — это свидетельство невежества и выйдет боком самому обвиняемому. Я с легким сердцем прощаю злословие в свой адрес. Но злословие в адрес мирового суда заслуживает примерного наказания. Полчаса на хлебе и воде в Шпандау!» Фридрих нисколько не изменился. Он оставался таким же острым на язык, как и раньше, по отношению к другим германским монархам. «Принц Цербстский — лунатик, и если бы не его сестра-императрица, то его уже давно бы держали взаперти». «Герцог Вюртембергский будет столько глупить, сколько живет!» И так далее.

Д’Аржан, один из немногих оставшихся от прежнего круга близких людей, был с Фридрихом до 1769 года[282]. Живой, общительный, гостеприимный, он считал своей задачей поддерживать у короля хорошее настроение, и чаще всего это ему удавалось. Он мог свободно, а если требовалось, и критически говорить с ним; понимал его и обращался к нему с такими вопросами, что, если бы они исходили от других, скандал был бы неизбежным. Д’Аржану тоже не всегда удавалось избегать неудовольствия Фридриха. Однажды король схватил его за нос, когда заподозрил, что того подкупил некий челобитчик, и несколько раз провел по комнате: «Вот так тебя водят за пос все, кто хочет тебя одурачить!» Один раз, вскоре после возвращения Фридриха в Берлин, д’Аржан вручил ему прошение. Оно было от некоего Мозеса Мендельсона; и это д’Аржан — доверенный друг — посоветовал ему написать прошение королю и вызвался его передать.

Мендельсон, математик и блестящий философ, был известен как германский Сократ. Он состоял членом берлинского «Общества среды», ассоциации выдающихся литераторов, был бескомпромиссным защитником свободы слова и морали. Мендельсон являлся почитателем английской философии, в первую очередь Локка. Маленький, уродливый, родившийся в бедности еврей, прошел путь от простого уборщика до управляющего крупного торгового объединения, а также приобрел обширные знания. И теперь он был одной из первых фигур еврейской общины в Германии.

Мендельсон к тому же являлся видным защитником прав евреев. Восемнадцатое столетие было временем нарастающей эмансипации евреев, особенно это касалось Германии, однако для них но-прежнему существовали законодательные ограничения, связанные по большей части с правом проживания. Лидеры европейского Просвещения не особенно их жаловали, считая приверженцами предрассудков и мракобесия. Просвещение вовсе не ликвидировало традиционного антисемитизма. Тем не менее в Пруссии Фридриха к евреям были терпимы, как, вероятно, ни в одном другом европейском государстве.

Но в отдельных районах евреи нуждались в королевском разрешении на брак, и, кроме того, если они проживали в Берлине, то были обязаны купить определенное количество фарфоровой посуды берлинской фабрики. Давно стало аксиомой: проживающие в каком-либо городе евреи создавали мощное финансовое сообщество, способное принести ущерб людям другой национальности, поэтому им требовалось разрешение на проживание и, таким образом, они находились под определенным контролем. Это требование особенно больно било по бедным евреям, богатых же еврейских торговцев принимали с распростертыми объятиями. Когда Фридрих занял некоторые районы Польши, то издал эдикт, в соответствии с которым евреи, обладавшие капиталом меньше 1000 крон, подлежали высылке с данных территорий.

Мендельсон стремился к получению статуса Schützjude, защищенный еврей, который давал бы ему право свободно проживать в Берлине. Он обладал признанными достоинствами и прекрасными связями, Лессинг — старейшина германских философов — был его близким другом. Благодаря нескольким переводам из Библии Мендельсон стал известен не только как германский Сократ, но и как Лютер немецких евреев. Его обращение за privilegium, как называли статус свободного проживания, казалось, будет обязательно удовлетворено, хотя он говорил, что его печалит необходимость испрашивать то, что должно но праву принадлежать любому человеку, готовому стать законопослушным гражданином. В 1750 году был обнародован новый эдикту в котором, помимо прочего, устанавливалось, что статус Schützjude становится наследственным, но может быть передан только одному ребенку.

Но здесь имелось одно затруднение. Мендельсон был большим другом выдающегося еврейского лингвиста Рафаила, а он выступил против еврейских старейшин. Еврейская община очень жестко управлялась собственными властями, и некоторые евреи, включая и Мендельсона, боролись за освобождение братьев по вере от еще более непреклонных и нетерпимых традиций и правил, установленных их единоверцами, а также чтобы ввести евреев в основное течение общеевропейской культуры. Пока Фридрих был на войне, старейшины попытались удалить Рафаила из Берлина, и д’Аржан по-дружески взялся помочь. Однако высылка состоялась, королевские суды, как было заявлено, не имели права ее предотвратить — это внутриеврейское дело. Д’Аржан решил, что постановление суда несправедливо. К тому же он опасался, что прецедент может быть распространен и на пользовавшегося международной известностью Мендельсона, который тоже состоял в конфликте со старейшинами. Потому он и убедил Мендельсона обратиться к королю с прошением о privilegium.

Сначала Мендельсон отказывался. Он полагал, что это будет выглядеть навязчиво. Король все еще возглавлял армию — война не окончилась — и «какое право имею я, — говорил он, — просить об особом отношении, если страна имеет важнейшие причины ограничивать число лиц моей национальности?» Однако д’Аржан уговорил его написать прошение, и в апреле 1763 года, когда война завершилась, передал его Фридриху.

Потом наступила пауза. Д’Аржан знал, Фридрих восхищен трудами Мендельсона, и не верил в то, что король не захочет явить справедливость, пусть даже это заденет руководителей еврейской общины. Он как-то остановил Фридриха, когда тот шел в свои апартаменты. Фридрих кивнул: «Мендельсон получит privilegium. Прошение, должно быть, потерялось».

Д’Аржан написал новое прошение, уже от своего имени: «Плохой католик и философ просит плохого протестанта и философа даровать privilegium плохому иудею и философу».

Он вручил прошение Фридриху со словами: «Не потеряйте его опять!» Мендельсон получил статус Schützjude и privilegium в октябре 1763 года. Он обожал короля, так же как и король его. Когда обсуждали агностицизм Фридриха в вопросе о вечной жизни, он говорил: «Король заслуживает того, чтобы верить в бессмертие души!» Вера как награда. Порой он критически отзывался о литературных работах Фридриха, которые в целом считал хорошими. Первую синагогу в Потсдаме построили в 1766 году, и Фридрих разумно заметил: «Угнетение евреев никогда не приносило пользы ни одному правительству!» Процветание и культурная интеграция еврейской общины стали заметнее в годы, последовавшие за окончанием Семилетней войны. Тем не менее король признавал, что у других сохраняется предубежденность. Когда кандидатура Мендельсона была предложена в Академию на кафедру философии, Фридрих выступил с возражениями. Это первые академические выборы после тех, на которых была официально выбрана императрица России, и он решил, что такое соседство может быть расценено как оскорбление. Мендельсон высказался однозначно. «Я живу, — писал он, — в государстве, где один из мудрейших суверенов, когда-либо управлявших человечеством, заставил расцветать искусства и науки, а разумное свободомыслие распространил настолько широко, что оно достигло самого ничтожного жителя его владений». В сходных терминах Кант писал о заботе Фридриха о свободе совести.

Постепенно, по мере того как мир и вежливость брали верх над войной и кризисом, вновь стало складываться сообщество, похожее на окружавший Фридриха прежде круг единомышленников. В марте 1765 года в Берлин приехал Дьедонне Тьебо. Он имел рекомендации от д’Аржана и надеялся получить место профессора литературы в Академии. Он проделал длительное путешествие и был принят королем немедленно по прибытии, чтобы подвергнуться безжалостному двухчасовому допросу. Фридрих его удивил.

«Дайте слово чести, что не будете изучать немецкий язык!» Тьебо не говорил по-немецки, и Фридрих заявил, что это полуварварский язык с бедной и подражательной литературой. Они говорили о других известных европейских литераторах. Фридрих сказал, что Жан Жак Руссо сумасшедший. «Он бедствовал! Мы предложили ему кров и пенсион». Милорд Маришаль все устроил, а Руссо в ответ дерзко спросил, что делается для тех, кто был изувечен на службе у Фридриха. Это было в 1762 году, и Фридрих сильно разгневался.

Тьебо получил место профессора, и король в его обществе наслаждался словесными упражнениями. Иногда в них участвовал полковник Карл Гвишардт, бывший офицер волонтерских батальонов, сын чиновника из Магдебурга, который был очарован Фридрихом и служил для того предметом шуток. Гвишардт был хорошо начитанным человеком, историком и натуралистом, но, к несчастью, как-то ранее, продемонстрировав претензию на истинность своих суждений, стал мишенью для упражнений в остроумии. Он воздал хвалу выносливости римских легионеров за то, что они могли на марше нести по сравнению с прусскими солдатами больший груз. Фридрих сыронизировал: «Правда?»

Король приказал войти одному из солдат гвардии, снять с себя снаряжение и надеть его на Гвишардта: «Наш полководец, может, в будущем не будет делать столь легковесные заявления!»

Фридрих заставил его стоять в полном снаряжении целый час. Было известно, что Гвишардт вел заметки о придворной жизни, и когда в 1775 году он умер, Фридрих купил все бумаги покойного.

Фридрих назвал Гвишардта Квинтом Ицилием, по имени знаменитого центуриона 10-го легиона, сражавшегося при Фор-сале, и порой говорил, что устал от разговора с ним, не будут ли Квинт Ицилий и Тьебо любезны побеседовать вдвоем — их интеллект в скором времени вновь разогреет его. Они начинали разговор, но через какое-то время Фридрих в него вмешивался. И уж потом говорил не останавливаясь. Он вел беседу, затрагивая одну тему за другой.

«Почему Господь не дал человеку способности предвидеть час своей смерти?»

Квинт Ицилий пытался привнести в тему заряд излишнего цинизма, что полагал оригинальным. Фридрих резко и безапелляционно обрывал такие попытки. Однако, заставив собеседника почувствовать некоторое унижение, Фридрих становился тихим и покладистым. Он менял тему. Его настроение, как всегда, менялось очень быстро. И ему нравилось испытывать свои новые сочинения на Тьебо. Тот смеялся.

Фридрих: «Что, сир? Над чем это вы смеетесь?» И все продолжалось в том же духе. Частью интеллектуальные упражнения и литературный диспут, частью игра по ролям и полная нелепица. Скучно бывало очень редко. Католик Тьебо часто отказывался рукоплескать литературным шуткам Фридриха. Он был всегда готов — уважительно, но твердо — подвергнуть сомнению ценность письменных упражнений Фридриха. Но всегда впечатляло, с какой критичностью он относился к чтению и литературным занятиям.

Фридрих по-прежнему любил подшучивать. Он был большим озорником. «Что нового в Берлине?» — как-то за обедом в 1767 году бросил Фридрих.

«Ходят разговоры о том, что скоро снова будет война, сир».

«Что за чепуха! Они говорят о войне потому, что им больше не о чем поговорить!»

Фридрих обладал талантом мистификатора. Он попросил доверенного друга направить сообщение в две наиболее уважаемые берлинские газеты: «Я продиктую сообщение!»

Дело, как сообщалось из Потсдама, состояло в том, что 27 февраля прошла буря с громом, молнией, ливнем и градом, причем такой силы, какой никто не помнит. Небо потемнело, и один из двух быков, которых крестьянин гнал в город, был убит молнией. Были и многочисленные человеческие жертвы. Пивовар сломал руку. Все окна на одной из улиц были разбиты.

Сообщения, сочиненные Фридрихом, опубликовали, и какое-то время люди больше ни о чем другом не говорили. Между газетами существовали регулярные почтовые связи, и европейская пресса тоже подхватила сообщение. В следующем году это было упомянуто в книге профессора из Вюртемберга. Фридрих давился от смеха. Это отвлекло внимание публики от абсурдных и нежелательных спекуляций на тему войны.

Пришел мир, но король оставался воином — вождем народа, верховным главнокомандующим. Он устроил грандиозный банкет, развлекал на нем генералов и, как каждый полководец, вновь и вновь проигрывал минувшие сражения. Король беседовал со старыми соратниками о битвах, которым те были свидетелями, о допущенных ошибках, победах, разных случайностях. В Берлине Фридрих воздвиг памятники в честь Зейдлица, Кейта, Шверина, Винтерфельда. Он работал над очередным «Политическим завещанием», законченным в 1768 году, в нем будет отведено место военным вопросам.

На банкете присутствовал принц Генрих, и Фридрих обратился к нему: «А теперь давайте выпьем за единственного генерала, который не допустил ни одной ошибки!» Это было поразительное признание. Фридрих и Генрих частенько резко расходились во мнениях. Генрих считал, что войну можно было бы закончить раньше, если бы Фридрих проявил готовность к компромиссу. В сравнении с королем принц был больше склонен к осторожности, не любил рисковать, но его суждения во время сражений отличались точностью, он также обладал способностью предвидения. Гуманный человек, он полагал жестоким обращение с Саксонией, осуждал проводимые там реквизиции и не боялся говорить об этом. Поэтому Генрих завоевал добрые чувства саксонцев. Как и другие братья, он был склонен считать Фридриха надменным и бесчувственным. Как и они, он не доверял некоторым близким к королю людям, особенно влиянию Винтерфельда. Генрих возмущался отношением Фридриха к Августу Вильгельму. Он обладал немалыми амбициями, и был очень чувствительным, страдал от ревности, присущей младшим братьям, и, когда принц, бывало, обижался, Фридрих подшучивал над ним. Генрих посчитал себя обиженным, когда Фридрих после войны в резкой форме напомнил ему, что он является полковым офицером и должен быть одет соответственно званию. Маленького роста, внешне приятный и обаятельный, принц выиграл крупное сражение при Фрейберге. Фридрих очень высоко его ценил и в большинстве случаев делился с ним сокровенными планами и относился к нему хорошо; и вот теперь — единственный генерал, который не допустил ни одной ошибки! Его переписка с Генрихом, которая во время войны в основном состояла из вопросов ведения военных действий, была полна доброжелательства, сплетен и семейных новостей. В завещании он отписывал наследство «победителю Фрейберга». Печально, но часто их отношения омрачали ревность и обида.

Инспекции полков в Потсдаме возобновились с прежней строгостью. Люди надолго запоминали жуткий, немигающий взгляд его очень синих, очень холодных и невероятно красивых глаз Фридриха, когда он расспрашивал смущенного офицера о том, как тот командует, об обязанностях и подчиненных. Его одежда часто бывала неопрятной, но Фридрих оставался требовательным в отношении военных дел и формы. Как и при всех дворах, в Потсдаме существовали свои правила поведения. Два приехавших в Берлин французских офицера нарушили соответствующую случаю форму одежды, Фридрих неприязненно оглядел их с пог до головы: на одном были чулки, а не сапоги, и взгляд Фридриха остановился на нем.

«Ваш полк?»

«Régiment de Champagne, sire»[283].

«Ага, — сказал Фридрих, — вижу, мы не забыли старой поговорки: «Шампань смеется над порядком»!»

Не было никаких сомнений — условия военного времени снизили качество подготовки армии. Война способствует приобретению опыта, боевого и организации тылового обеспечения. Однако неизбежно что-то ухудшается. Это теперь нужно было исправлять, и такая работа проводилась. Фридрих писал в 1767 году — со времени окончания войны прошло четыре года — положение дел улучшается, дисциплина и подготовка совершенствуются, но чтобы армия стала такой, как прежде, потребуется еще года три.

В начале войны Фридрих провел реформу прусских кадетских корпусов. Он с большим вниманием относился к этому вопросу, и около 3000 человек прошли в них выучку за время его правления. Они пополнялись за счет кадетских школ в Столпе в Померании и в Кульме в Восточной Пруссии. После выпуска из корпуса кадет служил, имея временное офицерское звание и должность, пока не получал производства — Fähnrich[284]. Первое звание — лейтенант с низким жалованьем; очень важная ступень — звание капитана, что давало право командовать ротой. Система хорошо показала себя в войне, но нуждалась в надзоре, совершенствовании и сохранении. Она основывалась на однородности офицерского корпуса как братской общности, подкрепленной единым духом, в которой четко соблюдалась иерархия обязанностей. Форма прусских офицеров была одинаковой независимо от звания.

Фридрих постоянно заботился об армии. Он требовал, чтобы солдатам платили регулярно жалованье. Король хорошо знал особенности солдат из различных регионов королевства. Меньше всего он ценил берлинцев, больше померанцев — лучшая пехота в мире. Согласно его личным оценкам, следующими шли солдаты из Галберштадта и Магдебурга, из районов, лежащих за низовьями Эльбы. Потом — силезцы, лютеране из Нижней Силезии и за ними католики из Верхней Силезии и Глаца, новобранцы из Восточной Пруссии. Затем — выходцы из Западной Пруссии и Вестфалии, среди которых особой похвалы заслуживали уроженцы Миндена и Герфорда. При этом Фридрих понимал, что исконный — прусский — элемент в его армии составлял меньше половины, он зависел от иностранцев, дезертиров из других армий и завербованных военнопленных.

Его также занимали вопросы образования и грамотности. В «Политическом завещании» 1768 года он возвращается к воспитанию монархов. Правитель, писал он, начиная с двадцати лет должен получить опыт реального управления и, поскольку ему предстоит быть военачальником, военного командования. Затем он должен познакомиться и оцепить младших офицеров, ведь кто-то из них станет генералом. Те, в свою очередь, обязаны поощрять воспитанность и грамотность нижестоящих чинов — командиры полков в согласии с должностной инструкцией открывали полковые библиотеки. Заботой окружались семьи солдат. Определенное число жен могло сопровождать мужей в походе[285], остальные оставались в месте расположения полка, на квартирах, и получали небольшое вспомоществование от государства деньгами и продуктами. Жены офицеров тоже жили в расположении полка. Письма военнослужащим мужьям переправлялись бесплатно. Для вдов и сирот в 1758 году Фридрих основал в Потсдаме военный сиротский приют. В нем проживали 2000 детей погибших или нуждающихся солдат. Войны — страшное испытание, а тогда впереди было еще четыре года войны. Проблема брошенных младенцев также очень занимала его — в 1768 году он основал в Берлине, Бреслау и Кёнигсберге специальные дома для ухода за ними и придавал большое значение их управлению.

В «Политическом завещании» 1768 года Фридрих вновь проанализировал стратегическое положение Пруссии. Кое-что изменилось в лучшую сторону. Некоторые угрозы померкли. «Я поздравляю моих преемников с тем, что у Пруссии нет колоний в Африке или Америке, — писал он. — Ей нужна хорошая армия, но не флот». Его слова отражали личный опыт — он правил уже двадцать восемь лет. Прусская компания «Левант» со штаб-квартирой в Эмдене, созданная специально для торговли с Китаем в 1765 году, просуществовала недолго, а прибрежная торговля и мореплавание во времена Фридриха успешно развивались. Он, однако, никогда не отступал от своей точки зрения: Пруссия является континентальным государством, и временные обстоятельства не должны соблазнять ее двигаться в каком-либо другом направлении. Качество подготовки армии и ее командиров — вот что имело значение.

Внимательно следя за действиями своих офицеров, особенно старших, Фридрих в «Политическом завещании» делал заметки относительно характера и возможностей некоторых из них. Рамин, Вунш, Штуттергейм, например, были «недурны». Моллендорф, один из героев Бюркерсдорфа, Ластвиц и Вольферсдорф — первоклассные офицеры, хотя последнему «никогда не следует доверять оборонительные позиции». Бюлов великолепен. Манштейн — «tres bon»[286]. Другие удостаивались оценок: «храбр», «неважное зрение», «слишком мягок». Таддеи — офицер, «прекрасно подготовленный, когда не пьет». Цазтров и Аль-вепслебеп — «хороши», большинство других — «середнячки». В кавалерии Зейдлиц не имел равных.

Всегда есть опасность, когда после большой войны армия оказывается во властных руках полководца, обладающего авторитетом и одержавшего ряд побед; чем руки более властные, тем больше опасность. Самоуверенность и достижения могут укрепить во мнении, что залог успеха лежит в повторении апробированной формулы, верность которой доказана. Личные впечатления, уроки, извлеченные из обстоятельств, оказываются довлеющими. Авторитет становится непогрешимым. Все это вполне может возникнуть в уставших от войны стране и армии, готовых признать ненужность и ошибочность новых идей. Британия, к примеру, пережила такой период после наполеоновских войн, когда тень Веллингтона едва не остановила военный прогресс. Люди интересовались, а что бы сделал герцог, отказываясь при этом думать сами.

Такие времена ведут к застою, концентрации внимания на деталях и прецедентах, а не на объективности и инновациях. Опасность усиливается, когда недавний герой не только суверен, но и, подобно Фридриху, человек, имеющий вкус и склонность описывать впечатления, опыт, главные причины побед в письменных трудах, приобретающих по меньшей мере в глазах автора почти такой же авторитет, как Священное Писание. Это прекрасно для грядущих поколений, но скорее всего явилось несчастьем для Пруссии. Фридрих, ставший теперь для всей Европы военным авторитетом, писал много и скоро о военных проблемах Прусского королевства. Его успехи, деяния и труды не защитили от бед Йены и Ауэрштадта.

Было бы, однако, ошибочно считать, что поздний Фридрих — теоретик и реакционер. Он часто писал Генриху об экспериментах в боевой подготовке, построениях кавалерии, проводящихся в Потсдаме. Король пробовал осуществлять атаки построением каре на русский манер. «Это, может быть, и неплохо против турок, но не против европейского противника, располагающего значительной артиллерией». До 1785 года он проводил маневры в Силезии, на следующий год Фридрих умер. В том году, развлекая иностранных знатных особ, как всегда, он в проливной дождь возглавил атаку прусской кавалерии, ругаясь, что она двигается недостаточно стремительно. Ему было семьдесят четыре года. Александр Бертье, молодой французский кавалерийский капитан, который станет превосходным начальником штаба у Наполеона, присутствовал на маневрах 1783 года и обратил внимание на невероятную живость взгляда короля. Три года спустя на последних маневрах Фридриха побывал другой французский представитель[287], молодой маркиз де Лафайетт, запомнивший самые прекрасные глаза, когда-либо виденные им. Фридрих до самого конца жизни безжалостно относился к своему телу и мозгу.

Из «Политического завещания», завершенного в 1768 году, видно, что Фридрих почти не изменил скептическое отношение к человеческой природе, мирским делам, религии. Его предрассудки, свойственные человеку эпохи Просвещения, остались при нем. Христианство — «старый метафизический роман, в котором полно чудес, противоречий и нелепостей, рожденных воспаленным воображением азиатов». Фридрих-мыслитель был по-прежнему готов сразиться с любым интеллектуалом, который бросил бы ему вызов, хотя, как тонко заметил один из его читателей, скептицизм короля демонстрируется так часто и нарочито, что можно подумать, что он но этому поводу чувствует некоторую неуверенность, даже смущение.

В «Политическом завещании» он говорит об обязанностях монарха. Он должен быть «не только первым слугой государства, но и последним защитником для несчастных и сирот, поддержкой для вдов, обязанным заботиться о самых ничтожных и самых неудачливых». Нет причин сомневаться в искренности Фридриха, и его подданные это знали, точно так же как знали и уважали его деяния, даже когда ворчали но поводу его военных запросов или шутили в связи с его бережливостью. Он был «Фрицем», хозяином, отцом; грубоватым, честным, ничего не ищущим для себя; победитель в сражениях, повелитель, но одновременно и один из них.

Прусская пресса подвергалась строгой политической цензуре, однако король не обращал внимания на выпады против него лично, и Пруссия в этом отношении была самым толерантным государством в Европе. Однажды, выезжая из Потсдама с конюхом, Фридрих увидел группу людей, смотревших на что-то, наклеенное высоко на стене. Повинуясь приказу короля, конюх выяснил, что это, и доложил: люди рассматривают карикатуру, высмеивающую подлость Фридриха. «Повесьте ее пониже, — громко сказал король, — чтобы они не выворачивали шеи!» По толпе пронесся гул приветствий, и карикатуру немедленно порвали. Он контролировал сочинения на военные гемы, которые писали находившиеся на службе офицеры. Полковник фон Манштейн попросил отпуск для публикации воспоминаний о службе в России. «Да, — было решение Фридриха, — если, конечно, там не будет выпадов против влиятельных людей». Цензура необходима, чтобы не нанести вреда международным отношениям.

Терпимость короля в значительной степени распространялась и на критические замечания в его адрес со стороны офицеров. Один полковник во время войны написал откровенные и острые замечания о прусской стратегии, его бумаги были захвачены вместе с багажом во время налета австрийской кавалерии, а затем отбиты пруссаками и направлены Фридриху. Он, составив аннотацию на замечания полковника, послал документы ему — «Это, кажется, ваше!» — и в качестве награды назначил изумленного полковника командиром полка.

В послевоенное время, шестидесятые годы, Фридриха, как всегда, занимали международные дела. На западе его тревожили французы, хотя в 1768 году Пруссия и Франция пытались заключить торговый договор. Но так и не подписали из-за, как полагал Фридрих, нерешительности и некомпетентности французского министра Шуазеля. Он предполагал, что действия французов в Средиземноморье, где они овладели Корсикой, вызовут недовольство Британии и, быть может, приведут к войне; однако этого не случилось. Восстановление официальных отношений и обмен послами потребовали некоторого времени и состоялись в 1768 году. И в конце концов Фридрих пришел к заключению, что проигравшей стороной в войне стала Франция, ничего не получившая в Европе и многое потерявшая на далеких континентах. К тому же она значительно ослабла внутренне.

В отношении британцев Фридрих еще долгое время испытывал жгучую обиду по поводу поведения министра Бьюта, хотя война была уже позади; и когда ему доложили, что Лондон не приветствует восстановления его отношений с королем Франции, он объявил, что это его совершенно не волнует. Когда лорд Рошфор[288] заговорил о прежних субсидиях и будущих отношениях, Фридрих высокомерно ответил: «Король Пруссии берет субсидии только тогда, когда на него идет войной вся Европа». К тому же с англичанами никогда не знаешь, с кем же все-таки имеешь дело — министры, политические деятели, мнения меняются, как в калейдоскопе. Книпхаузен по требованию британцев уехал из Лондона вслед за тем, как отозвали Митчела, и Фридрих был сильно рассержен. «Я не понимаю, — говорил король послу графу фон Мальцану в январе 1767 года, — как британское правительство рассчитывает приобрести новых союзников, когда так обмануло тех, кто сослужил громадную службу Англии». Он часто, казалось, не замечал огромной разницы между целями Британии и Пруссии. Британия боролась с Францией по всему миру, в этой борьбе европейское соотношение сил было лишь одним из факторов, а король Пруссии — незначительной фигурой на шахматной доске. С другой стороны, Пруссия билась за выживание, и Британия являлась ее единственным союзником. Сам Питт пришел к мысли о необходимости изменить негативное отношение к вмешательству в европейские дела.

Предубеждение против Бьюта оставалось. Фридрих радовался, когда он оказывался в неловком положении. Вторая дочь Бьюта вышла замуж за сэра Джорджа, позднее лорда, Макартнея, который с 1764 года в течение трех лет был посланником в Санкт-Петербурге, но послом так и не стал. Фридрих говорил, что русские нашли его невыносимым из-за заносчивости и высокомерия. Он возмутил императрицу своим поведением. Возможно, Макартней не настолько возмутил императрицу, как того хотелось Фридриху, поскольку она подарила ему прекрасную табакерку; но у него имелись и другие амбиции. Он пытался получить место в палате общин и уже предложил взнос в размере 2000 фунтов. Его назначение в Санкт-Петербург было отменено, и вместо него направили лорда Кэткарта, ветерана сражения при Фоптепуа и бывшего адъютанта Камберленда.

Фридрих надеялся, что Бьют будет унижен таким отношением к Макартнею; возможно, это и мелко для короля, но в полной мере отражает его глубокую неприязнь и недоверие к графу. Ему рассказали, и он с готовностью поверил, что Бьют получал взятки от французов во время переговоров, которые привели к заключению Губертусбургского мира. Услышав о поездке Кэткарта в Россию морем, Фридрих решил, что это Бьют заставил того ехать в объезд Пруссии. Таким образом, между Фридрихом и его бывшим британским союзником сохранялись натянутые отношения, и он редко пропускал случай, чтобы не высказать обидное замечание в адрес британцев. Харрис в 1772 году говорил о ненависти Фридриха к Англии. Она выразилась и в том, что он ввел пошлины на британский импорт в порту Данцига, где британские торговцы всегда пользовались привилегиями.

Ненависть — это слишком сильное слово. Король Пруссии серьезно интересовался происходящим в Англии. Он быстро улавливал признаки враждебности. Фридрих считал политические позиции Британии слабыми. Его ужасали слухи о публичных оскорблениях и насмешках, которым порой подвергается английский король, и он заявлял, что предпочел бы быть простым джентльменом, чем править такой страной. Кроме этого, его удивляло, что англичане недостаточно серьезно воспринимают, как он считал, грядущие многочисленные проблемы с американскими колониями. Он внимательно, с некоторым злорадством и беспокойством следил за внутренней ситуацией в Британии, деятельностью парламента, ажиотажем вокруг Джона Уилкса. Фридриху были не по душе восстания, где бы они ни происходили. Он полагал, что англичане демонстрируют слабость в Америке, а это может воодушевить французов воспользоваться ситуацией; но в то же время отмечал, что в том положении, в каком оказались британцы, жестокие репрессии способны привести к еще более тяжелым последствиям, чем казалось сначала. Фридрих тщательно отслеживал изменения в иностранных правительствах. С лета 1765 года в Лондоне был новый кабинет министров, но он долго не верил в падение Бьюта, проводившего политику в отношении Пруссии, которая по сути мотивации не отличалась от курса Питта.

На самом деле новые британские государственные секретари герцог Графтон и генерал Конуэй не были настроены враждебно к Пруссии. Вполне вероятно, говорил Фридрих фон Мальцану, но пока Бьют является членом Тайного совета, о настоящей доброй воле не может быть и речи. Конуэй летом 1767 года на короткое время оставил пост, и Фридрих надеялся, что на должность государственного секретаря вернется Холдернесс, однако этого не случилось. Когда Графтон и Конуэй получили назначение, Фридрих написал, что «эти люди попытаются создать противовес Франции, Австрии и Испании. Они постараются объединиться с Голландией, Россией и Пруссией!» Это мнение казалось обоснованным. Конуэй позднее, в 1774 году, посетил Потсдам и был поражен элегантностью и симметрией, которые господствовали там, включая дома скромных ремесленников.

Между тем сэр Эндрю Митчел вновь был в Берлине и делал все, чтобы привнести теплоту в прохладные отношения. Митчел вернулся в Шотландию для встречи с выборщиками Киптора в родном Абердиншире и получил всю возможную помощь, какую только мог оказать ему милорд Маришаль теперь, когда земли Кейтов — а они включали и Киптор — были возвращены ему; эти двое людей особенно тепло относились друг к другу. Британцы в шестидесятые годы хотели сформировать в Северной Европе новый альянс — Британия, Пруссия, Россия, — чтобы уравновесить влияние Бурбонов Франции и Испании. Этот союз получил название «Семейное единение». Некоторые германские принцы, а также скандинавские монархи могли бы быть привлечены к такому союзу. Фридрих хотел выяснить, не может ли Австрия каким-то образом присоединиться к «Семейному единению»? Он без особой тревоги принял сообщение (в 1766 году) о браке, состоявшемся лишь в 1770 году, между французским наследником, сыном дофина, и австрийской эрцгерцогиней, Марией Антуанеттой. Тем не менее за взаимоотношениями Вены и Версаля нужно было наблюдать. Его реакция на британское мнение, доведенное до Митчела во время аудиенции 4 декабря 1766 года, состояла в том, что предполагаемый союз вызывает опасения. Британцы сочли его лицемерным. Союз имеет оборонительные цели. Они предлагали пакт в интересах поддержания стабильности, установившейся в Европе. С точки зрения Фридриха, он предвосхищал ситуацию, когда континент вновь разделится на враждующие лагери.

Фридрих считал, что британская политика была постоянно нацелена на создание максимально большего количества сил, потенциально враждебных Франции. А его цель состояла в обеспечении максимальной безопасности Пруссии. Ее залог — дружба с Россией. Такой альянс таил и некоторые негативные моменты. В мае 1766 года у него состоялась долгая беседа с русским послом, бароном фон Зальдерном, и в ней затрагивались вопросы создания, как предлагали британцы, «systeme du Nord»[289]. Ее цель — создание условий для устойчивого мира и равновесия сил.

Фридрих все еще сердился на Британию. «В настоящее время она ничто! Король — самый ничтожный из живущих людей, он меняет министров как рубашки. Только что произошла очередная смена — герцог Графтон ушел[290]! Вероятно, Эгмонт[291] займет его место. Умоляю, не возлагайте никакой надежды на Британию!» Когда была упомянута Саксония, как сообщал Зальдерн, король резко изменился и сказал, что знает, как надо поступать с ними. Король убеждал посла в безобидности «Семейного единения». Габсбурги и Бурбоны ослаблены. Угроза войны невелика. Так для чего создавать коалиции?

В данный момент это, может, и справедливо, отметил Зальдерн, но ситуация меняется. Война может начаться и не в Европе, но «войны в Америке, как правило, закапчиваются в Европе». Фридрих ответил, что такое положение не будет сохраняться вечно. Он питал оптимизм относительно мирных перспектив и в апреле 1767 года писал брату Генриху, что австрийцы не станут вмешиваться в какую-либо заваруху. Messieurs les Russes[292] могут быть сколь угодно активными, не ожидая отсюда никакого сопротивления.

Смерть суверенов иногда вносила изменения в плавный ход событий. 7 октября 1763 года Фридрих получил известие о смерти короля Польши, курфюрста Августа III Саксонского. «Я вскочила с места, когда мне сообщили об этой новости, — писала Панину[293] Екатерина, — а король Пруссии, как говорят, выскочил из-за стола!» Последствия этого события, непосредственные и отдаленные, определяли весь переходный период; и будут владеть мыслями и заботами Фридриха почти все последующее десятилетие, отзвуки его слышны и поныне.

Август III, курфюрст Саксонии, сын Августа Сильного, оставил старшего сына, унаследовавшего курфюршество. Одна из его пяти дочерей вышла замуж за дофина Франции и стала матерью будущего короля, Людовика XVI. Его супруга, из рода Габсбургов, была дочерью императора Иосифа I и кузиной Марии Терезии. В течение всего правления Август находился под влиянием Брюля, противника Фридриха, он умер всего через несколько недель после своего суверена. Сын и наследник Августа, курфюрст Фридрих Кристиан, был, по словам Фридриха, мягким и благожелательным человеком, пережившим Отца лишь на один месяц, оставив единственного сына, которому было тринадцать лет. Польский трон, хозяин которого избирался, оказался свободным, период саксонского правления в истории Польши подошел к концу.

Он не был счастливым для нее. Август Сильный Саксонский предложил свою кандидатуру на польский трон в 1697 году, когда Саксония переживала не лучшие времена из-за войны со Швецией. Целые курфюршества были заложены или отчуждены, доход давала только созданная в 1710 году фарфоровая мануфактура в Мейсене. Польская корона, кроме титула, мало что давала саксонским правителям. Тем не менее Август пошел на этот шаг.

Это соединило судьбы Саксонии и Польши. Конституция Польши была составлена таким образом, что гарантировала практически недееспособное правительство. Судьба страны но большей части решалась богатыми землевладельцами из старинных родов. Они или их представители собирались в польском сейме, собрании, где все были равны. Каждый член сейма обладал правом налагать вето, Libertum Veto, на любое решение. Эта система требовала единогласия, но вела к тому, что фактически никакого согласия ни по одному значительному вопросу не достигалось. В сейме почти не было споров или дебатов: если хотя один его член говорил «нет» — ничего поделать было нельзя. Тогда единственным путем чего-то добиться становилось посредничество высшей власти или применение реальной силы одной или несколькими соперничающими семьями или теми, кто их поддерживает.

Фридрих называл систему управления в Польше худшей в Европе. Поляки, писал он в письме к Генриху, отличаются заносчивостью, чрезмерной тягой к пышности и, кроме того, неряшливостью, раболепием и подобострастием перед лицом силы — суждение сомнительное, написанное под влиянием сильного раздражения. Тем не менее многие согласились бы с его точкой зрения на внутреннюю ситуацию в Польше. Беспомощность Польши в международных делах устраивала тех, в том числе и Фридриха, кто предпочитал видеть эту страну слабой и разобщенной.

Различные силы в Польше искали поддержки извне; они представляли знатные семьи, этаких маленьких суверенов но праву и истинных с точки зрения абсолютной власти, которой они располагали на подвластной территории, — Чарторыйские, Радзивиллы, Потоцкие, Любомирские. Князь Чарторыйский, человек большого обаяния, имел в то время дом в Варшаве, где ему прислуживали 375 личных слуг. Аристократы время от времени интриговали, стремясь сместить Августа с престола. На протяжении всего саксонского периода правления, теперь подходившего к концу, Чарторыйские занимали господствующие позиции; их часто поддерживал русский двор.

Чарторыйские выступали за конституционную реформу, в том числе против права Libertum Veto, что должно было усилить центральную власть. Это соответственно уменьшило бы власть других князей-соперников. Им не удалось отстоять свою точку зрения, и они уповали на помощь России, возможно, и военную. Вопрос о том, кто займет польский трон, был важен для соседей Польши. Чарторыйских поддерживал Санкт-Петербург, хотя русские не очень хотели усиления польской королевской власти. Дворы Вены и Берлина тоже не оставались сторонними наблюдателями. Было известно, что и французы пытались договориться с саксонцами, которые стали рассматривать польский трон как нечто принадлежащее им по наследству.

После смерти Августа Фридрих немедленно написал Екатерине II и дал ей совет. Императрице следует очень ясно заявить свою позицию. Если существует оппозиция Чарторыйским, у русских появляется прекрасный повод направить войска в Польшу. Военный конфликт опасен в столь стратегически важном районе. При войсковой операции могут возникнуть проблемы с тыловым обеспечением, и Фридрих будет счастлив оказать помощь. В ответ он получил письмо от Екатерины. В нем она благодарила его и просила содействия, чтобы не допустить ввода в Польшу саксонских войск. Это была просьба, с которой он без всяких раздумий согласился, но вежливо уведомил о ней саксонцев. Все это происходило в первые месяцы после смерти Августа. В сентябре 1764 года, к вящему неудовольствию, кроме прочих, венского двора, королем Польши был избран Станислав Понятовский, бывший фаворит Екатерины, от которого она имела ребенка. Его мать происходила из семьи Чарторыйских. Одновременно посланником в Польшу назначили Николая Репнина[294], которому Санкт-Петербург дал самые широкие полномочия.

Станислав был коронован в ноябре 1764 года, и Фридрих направил ему поздравление. Он также написал Екатерине: Вена и Версаль будут вне себя от злости. Он понимал, что Екатерина не станет вносить радикальные изменения в конституционную систему Польши. Это его устраивало. Втайне он полагал, что амбиции Чарторыйских безграничны и их влияние на Станислава, возможно, чрезмерно, но новый русско-польский договор был в процессе подготовки, и Фридрих заявил о готовности к нему присоединиться, если в нем не будет ничего противоречащего его интересам. Он уже с марта состоял в союзном договоре с Россией, а в 1765 году присоединился к этому новому договору и подписал с Россией оборонительный союз, как оказалось, долгосрочный, который предусматривал, что оба суверена являются защитниками польской свободы.

Одним из условий союза был тариф, установленный польским сеймом на весь экспорт, что делало некоторые товары для Пруссии более дорогими, в частности лошади, которых для пополнения армии Фридрих в 1765 году был намерен закупить в Польше и в Польской Украине и которые теперь значительно подорожали. Он возражал, заявляя, что это заставит его принять ответные меры, и убедил русских польская douane générale[295] была введена лишь частично — русское влияние было значительным. Ответная мера, которой угрожал Фридрих, — введение пошлины на плавание по Висле в районе Мариенвердера, к югу от Данцига. Он предложил предоставить право беспошлинного плавания для русских транспортов с тем, чтобы при поддержке России начать переговоры по более широкому соглашению. Он обрадовался, узнав позднее, что его предложение о закупке лошадей встретило одобрение в Польше.

Вопрос о престолонаследии затрагивал судьбу и ориентацию Польши. У Фридриха были две основные задачи: чтобы Польша не стала районом, из которого для Пруссии исходила бы угроза, и сохранение хороших отношений с Россией.

В течение некоторого времени он был убежден, что будущее Пруссии заключается в дружбе с Россией. В переписке со своими послами он явно стоял на стороне русских. Когда фон Род, его представитель в Вене, в апреле 1764 года сообщил о скором вводе русских войск в Польшу — это не стало неожиданностью для Фридриха, — он объяснил, что это делается для того, чтобы защитить их республику и свободы. Под этим он подразумевал избрание русского кандидата, Чарторыйского, на польский трон.

Фридрих не питал иллюзий в отношении России. Он прекрасно помнил свои кампании за Одером и Цорндорф. Разъясняя в 1766 году Финкенштейну свое отношение к Екатерине, Фридрих писал: «Я намерен сделать так, чтобы эта дружба не стала бы оковами для меня самого». Однако он знал, что это непросто сделать. В случае с поляками король считал, что их конституция хрупка и абсурдна и любая твердая рука предпочтительнее нестабильности. Фридрих не думал, что ситуация чревата какими-то серьезными опасностями. На участие в игре претендовала и Саксония, но ни Вена, ни Версаль это не поддержали. У французов, несмотря на то что женой дофина была саксонская принцесса, имелись другие заботы. Австрийцы опасались вступать в конфронтацию с Россией.

Претензии Саксонии высказала вдовствующая герцогиня, принцесса Баварская, вдова курфюрста Фридриха Кристиана, сына Августа III, который был курфюрстом всего месяц. Письма Фридриха к ней с характерными для него нотками иронии любезны, хотя не всегда убедительны. «Élevé dans les camps et dans la Tumulte des armes, — писал он ей, — je n’y ai point appris l’art de déguisr mes pensées. La érité naive, la conscience intime de mes pensées passent dans mes paroles ainsi qu’au bout de ma plume…»[296] и так далее. Она возмущалась действиями русских, расценивая их как бесстыдное давление на поляков: «Не проще ли было бы оставить за поляками выбор их короля и не вмешиваться?» Фридрих отвечал цветистыми уверениями в своем восхищении ее проницательностью. Он парировал ранее высказанные протесты, отметив, что, видимо, не должен писать столь знаменитой монархине со всей открытостью, поэтому будет делать вид, что отвечает саксонскому фельдмаршалу, давно умершему, по имени фон Вакербарт. Под этим прикрытием король продолжал громить точку зрения Вакербарта, то есть вдовствующей герцогини, самым безжалостным образом, закапчивая словами: «А теперь, мсье граф Вакербарт, Вы можете вернуться в райские кущи».

В следующий раз Фридрих писал:

«Польские дела настолько запутанны и являются предметом стольких различных интерпретаций, что я оставляю их политическим умам, более искушенным, чем мой. Вопросы, которые ставит передо мной Ваше Королевское Величество, меня несколько смущают. Если спросить почтенного старца, почему Бог Абрама, Исаака и Якова отверг Исава еще во чреве матери в пользу Якова, старец, несомненно, ответил бы, что такова воля провидения и не дело людей вникать в явления Божественной благодати. Практически то же самое я могу сказать и о Польше. Бог, который, оказывается, не хочет, чтобы партия Чарторыйского проиграла, побудил императрицу направить в Варшаву русские войска ему в поддержку. Что касается меня, мадам, то, подчиняясь указаниям провидения, я просто молюсь и храню спокойствие…»

Фридриху нравилось поддразнивать ее нарочитыми комплиментами по всякому представлявшемуся поводу: «Ваше Королевское Величество универсально и находит себя вполне на месте как в качестве главы коммерческого коллежа, так и в компании Ришелье или рассуждая о музах Парнаса…» Едва ли вдовствующая герцогиня принимала все это с удовольствием. Принц Саксонский, брат покойного курфюрста, вполне мог бы претендовать на Польшу. — Фридрих считал, что она имеет виды на польский трон для своего сына. Однако Фридрих был полон решимости сделать все возможное для укрепления дружественных отношений с Россией.

Прежние сделки Пруссии с Оттоманской Портой стали конечно же известны в Санкт-Петербурге и вызвали беспокойство, но Фридриху удалось оправдаться. Летом 1765 года он обменивался с Екатериной длинными посланиями и с удовольствием узнал, что в Санкт-Петербурге разочарованы Веной. В Польше, казалось, все успокоилось; Станислав утвердился на польском троне; недовольство Австрии, Саксонии, Франции не достигло высшей точки. Его союз с русскими был не по душе австрийцам, но он полагал, что сможет все удержать под контролем. В Вене в августе умер император Франц, супруг Марии Терезии. «Вскоре забытый всеми, — писал Фридрих, — кроме его вдовы».

Однако ситуация в Польше оставалась нестабильной; и Фридрих оказался перед необходимостью расплачиваться за то, что сделал Пруссию одним из главных государств на европейской сцене.

Глава 19 «ОЧЕНЬ ВЗДОРНЫЙ НАРОД»

Период между 1766 й 1772 годами для Фридриха стал одним из самых трудных, и, хотя он не был отмечен военными действиями с участием Пруссии, почти постоянно возникала опасность повой общеевропейской войны. Порой она казалась неизбежной. Фридрих часто подавленно писал о том, насколько хрупки и шатки перспективы мира.

Ситуация напоминала запутанный клубок, и непросто было найти и ликвидировать корпи проблемы, решить, что является ее причиной, а что следствием. Как часто бывало, все началось и закончилось в Польше, хотя события распространились далеко за пределы этой несчастной страны. Изначально польский вопрос возник как внутриполитический. На польский трон взошел новый король, Станислав, католик, как и большинство его подданных. Около 12 миллионов человек, примерно десятая часть населения Польши, с точки зрения религиозной принадлежности считались изгоями — «диссидентами», — в основном протестанты в Польской Пруссии или православные в Польской Литве; независимо от социального статуса их вера лишала их всяких политических нрав. Екатерина через Реннина требовала, чтобы к ним относились как к равным. Без какой-либо дискриминации. Она выступала защитницей православных. Соответствующий закон был составлен и передан на одобрение Сейма. Кроме этого, Libertum Veto — как предполагалось реформами Чарторыйского — должно быть отменено.

Представители католической знати, заседавшие в сейме, считали подобные предложения возмутительными. Некатоликам следовало указать их место, и Libertum Veto, краеугольный камень привилегий, свобод, должно быть сохранено. Сейм отверг закон.

Фридрих оказался в неловком положении. Король надеялся, что польские внутренние дела, которые, как он часто подчеркивал, его нисколько не беспокоили, не затронет русская поддержка, оказываемая новому монарху. Австрийцы поддерживали позиции польского сейма. Фридрих понял это, как и то, что Екатерина сочувствует православным. Он опасался австро-русского столкновения, которое может возникнуть главным образом на религиозной основе.

Но опасался король и конечных результатов попыток России навязать перемены Польше. Фридрих конфиденциально заявлял, что непримиримость позиции Екатерины трудно оправдать, хотя он понимает ее, как и неприятие дискриминации, которая якобы служит ее основой. Однако это рождало тревогу. Когда Зальдерн на аудиенции в мае 1766 года сказал, что политика России совершенно ясна — усилить некатолическую партию и предоставить королю Польши необходимую военную поддержку для подавления оппозиции, — Фридрих выказал обеспокоенность: «Зачем создавать проблемы? Оставьте Польшу в се сонном состоянии». Фридрих не стал противопоставлять себя русской линии: он слишком ценил отношения с Россией, но оказался в неудобном положении. Король говорил, что его реакция была «complaisance, поп pas faiblesse» [297].

Положение все более обострялось. Сейм не намеревался демонстрировать любезность. После отказа ратифицировать предложенный закон одна из фракций обратилась к Екатерине с петицией, где просила гарантировать польские свободы. Князя Репнина наделяли полномочиями выше всех остальных властей, включая сейм. Он их получил и приступил к проведению закона в жизнь, действуя фактически как диктатор, заработав репутацию человека, который преследует поляков, включая высокородных, и падок на польских дам. Репнин приобрел величественные манеры: начало представления в театре откладывали, когда он опаздывал, несмотря на то что король Польши уже находился в ложе.

Обращение к Екатерине — явная попытка одной фракции сокрушить другую. Русские провели повальные аресты тех, кто выступал против закона; были предприняты меры но предоставлению нрав «диссидентам»; отменены эдикты, направленные против них. Libertum Veto восстановили. Гарантом предпринятых мер выступала императрица.

В результате произошло то, чего опасался Фридрих. Начался мятеж патриотически настроенных сил против поддерживаемого русскими режима. Фридрих еще до событий увидел его ростки, когда были предприняты попытки сформировать внутри сейма постоянный совет, своего рода фракционное совещание с исполнительными полномочиями. Король считал его учреждение нежелательным — он мог действовать именем короля, однако усиление власти короля Польши в любом случае должно быть ограничено. Эта точка зрения полностью совпадала с мнением Екатерины. Она относилась к Фридриху с подозрением, но уважительно, как и он к ней, и каждый из них ценил часто демонстрируемые друг другу знаки дружеского расположения. Фридрих в мае 1767 года пригласил Екатерину в крестные матери к дочери его племянницы, супруги принца Прусского. К тому же Екатерина, как и Фридрих, активно переписывалась с представителями интеллектуальной элиты Европы: с Вольтером, Дидро, д’Аламбером. «Россия, — заявила она в 1767 году, — является европейским государством» и «вводила при своем дворе все французское» точно так же, как это делал Фридрих. У них было много общего.

Восстанием, как часто бывало в польской истории, руководили несколько епископов. В феврале 1768 года создается «Конфедерация», целью которой были утверждение прав поляков и борьба с неприкрытым господством России. Первую «Конфедерацию» возглавлял Красинский, ему помогал Потоцкий, поддерживаемый Францией. Вскоре началось вооруженное восстание в сельской местности, в ходе которого, как полагал Фридрих, царила исключительная жестокость «конфедератов» — как называли себя восставшие — по отношению к «диссидентам». С военной точки зрения оно, возможно, и было незначительным по масштабам, но принесло немало проблем. Восстание продемонстрировало разобщенность страны и нестабильность. Фридрих считал наиболее рациональным решением немедленную ликвидацию вооруженного восстания «конфедератов»; по это могло оказаться свыше сил и искусства властей — польских, но не русских. Его подход был, как всегда, прагматичен. Различные польские вельможи с той или иной стороны искали его поддержки, но он был очень осторожен. Фридрих дорожил отношениями с Россией — он предложил тыловую поддержку русским войскам, когда те входили в Польшу во время выборов короля, — по хотел иметь на руках козыри. В душе он соглашался с Австрией, хотя и неохотно, в ее критике России. Король писал Золмсу, своему послу в Санкт-Петербурге, что Екатерине следует осознать реальность ситуации и дилемму, которая стоит и перед ней, и перед ним. Если поляков — или «политически активную часть нации» — полностью настроить против себя, то они поддержат любого противника России в будущей войне.

Вооруженное восстание «конфедератов», хотя и не несло прямой угрозы России, имело опасные последствия. В сельской местности происходили вооруженные столкновения. В июне 1768 года русские войска, преследуя «конфедератов», вошли на территорию Силезии. Фридрих был готов принять это за простую ошибку и ограничился формальным представлением Репнину. Но в августе другой русский отряд погнался за «конфедератами» на территории Оттоманской империи, дошел до Дубоссар в Молдавии и сжег город после избиения турок, татар и поляков. Глубоко возмущенное оттоманское правительство отдало приказ о развертывании 20 000 войск на границе с Польшей.

В Константинополе, как говорил Фридрих, было неизбежно grande fermentation[298]. Он гадал, насколько реально открытое столкновение. Земли, лежащие между Адриатическим и Черным морями, издавна являлись предметом спора Оттоманской и Габсбургской империй; в то же время территории на северо-западном и северном побережьях Черного моря оспаривались Оттоманской и Российской империями. Великие империи, чьи границы в течение нескольких веков то увеличивались, то уменьшались, сходились на Балканах и в Южной России. Рядом, непосредственно в точке их соприкосновения, лежала Польша.

Европа могла кое-что получить от продолжительной войны на Балканах и Украине между Турцией и Россией, и Фридрих внимательно наблюдал за военными приготовлениями. Король знал о сосредоточении турецких войск в Боснии, и он полагал, ошибочно, что скорее следует ждать выхода турок на побережье Далмации, чем нападения на Россию или на русские войска в Польше. Он, как оказалось, принимал желаемое за действительное: пока было не ясно, как это могло помочь «конфедератам» в Польше или досадить России. Этого и не случилось. Фридрих надеялся, что действия турок будут носить периферийный характер и события не выйдут из-под контроля; можно было бы предложить русские деньги, чтобы убедить турок не вмешиваться в действия России против «конфедератов». Король говорил русскому послу Чернышеву, если русские войска не подойдут слишком близко к оттоманским границам, то турки не станут интересоваться событиями внутри Польши, и, таким образом, мир не будет нарушен.

Здесь он тоже принимал желаемое за действительное. Спустя несколько недель, в октябре 1768 года, Фридриху сообщили, что турки просили Австрию не препятствовать и не противодействовать передвижению их войск — 300 000 человек — из Боснии и Валахии через Трансильванию для развертывания на границах Польши.

В Вене Кауниц лично уверял Рода, что согласия на это не дали. Однако Кауница удивляло поведение русских. Они попытались навязать Польше некую чуждую ей систему. Затем вторглись в Польшу и принялись чинить насилие; стали выходить за ее границы и задевать других не только на турецкой территории, но и в Венгрии. Фридрих, прочитав это, был вынужден согласиться. Политические соображения привязывали его к России, но теперь он считал, что война неизбежна. Русские ошиблись в расчетах и не предусмотрели реакцию турок. «Конфедераты» примут участие в любой войне против России. Теперь они, как он говорил Екатерине, опьянены энтузиазмом в ожидании турецкой поддержки и чуда, которое она сотворит.

Тем не менее, хотя «конфедераты», возможно, и имели на своей стороне польские традиции и сочувствие многих, Фридрих нисколько не разделял этих симпатий. Он сожалел о вероятных последствиях действий России по подавлению восстания, если только сами действия не окажутся быстрыми и эффективными. Когда польские руководители написали ему письмо с просьбой о понимании, он ответил резко и к тому же постарался сделать так, чтобы его реакция получила широкую известность. В отношении к «диссидентам», писал король, эти польские вельможи являются апостолами нетерпимости. Он не видит никаких свидетельств оскорбления их, «конфедератов», религиозных чувств. Напротив:

«Ни императрица России, ни король Польши не желали урезать свободы католической веры. Христианство не в насилии, а в веротерпимости… первые христиане были самыми миролюбивыми людьми на земле. Они старались обратить еретиков, а не карать их. Англия — протестантская страна, Голландия — протестантская страна, однако это не мешает католикам, православным и сотням других отправлять свои религиозные культы. Поэтому вам не покажется странным то, что я, кто очень терпим, нахожу малоубедительными ваши аргументы…»

В то время в протестантских странах и их законодательстве было немало фанатизма, и для некоторых подход Фридриха мог показаться лицемерным, хотя веротерпимость давно стала для Гогенцоллернов традицией, которая еще более укоренилась благодаря «просветительским» убеждениям короля. Но он считал поляков столь же капризными, сколь и назойливыми. «Очень вздорный народ, эти поляки», — мягко заметил Иосиф Сталин во время союзнической конференции в середине Второй мировой войны. Он только что тайно уничтожил несколько тысяч представителей их элиты и обрек бессчетное множество других на смерть или депортацию. «Очень вздорный народ!» — кивнул бы головой Фридрих, услышав такое суждение, хотя и ужаснулся бы преступной дикости, которую прикрывали эти слова.

Фридрих не видел почти ничего полезного в русско-турецкой войне, каким бы ни был ее результат. Турция, вероятно, аннексирует Подолию, граничащую с Молдавией и Черным морем. Россия направит войска через венгерскую границу и тем спровоцирует Вену. Союзный договор обязывал Фридриха выплачивать субсидию в 400 000 рублей, пока Россия будет находиться в состоянии войны. Он говорил, что готов к переговорам по продлению этого договора, срок действия которого истекал через три года, возможно, это лучшее время заручиться у Санкт-Петербурга взаимными гарантиями, например о поддержке в вопросе о престолонаследии в Байрейте и Ансбахе.

Перспектива серьезного и затяжного русско-турецкого противостояния будоражила европейские дворы; и вот теперь Оттоманская Порта объявила России войну. Считалось, что кризис возник из-за ситуации в Польше, вышедшей из-под контроля. Русское правительство, казалось, было застигнуто врасплох реакцией Турции на политику России и действия русских войск. Фридрих направил Екатерине письмо с наилучшими пожеланиями, добавив некоторые ценные наблюдения по важнейшим практическим вопросам, которые следовало учитывать при подготовке кампании против турок. Особенно это касалось тылового обеспечения и оперативных оценок полевых командиров, возможно, им придется прикрывать слишком большую территорию. В каждом письме он подчеркивал, что никоим образом не замешан в польских событиях, просто выполняет обязательства по договору с Россией, находящейся в состоянии войны, которая, он надеется, скоро закончится. В феврале 1769 года король направил в Санкт-Петербург в качестве специального посланника графа Линара. Линар, автор ряда философских трудов, большую часть жизни провел на датской службе, но снискал известность как постоянный участник международных переговоров, миротворец и человек, способный находить оптимальные решения. Однажды он сыграл активную роль в обсуждении положений Клостерцевенских соглашений, был способным политиком, которого король уважал. Теперь у него появились кое-какие идеи, пока еще смутные, по поводу того, каким образом, сделав Австрии и России некоторые территориальные предложения за счет Польши, можно привести войну к удовлетворительному финалу.

Британцы спрашивали Фридриха, не намерен ли он послать войска в поддержку русским. «Нет», — отвечал он, только субсидии, которые обязан предоставлять по договору. Французы, как ему стало известно, планировали направить в помощь польским «конфедератам» 100 офицеров во главе с маркизом де Конфлансом и, таким образом, посодействовать туркам. Между тем внутрипольские дела, как бы ни открещивался от них Фридрих, практически неизбежно могли вызвать раздоры или трения далеко за пределами Польши. Россия при поддержке Фридриха начала сразу после смерти Августа проводить там наступательную политику упреждения, но теперь ее действия толкнули значительную часть поляков в объятия ее противников, и турки отреагировали на бесчинства русских на их территории, совершившиеся из-за осознания русскими необходимости подавить мятеж в Польше и последующей неуклюжести их действий.

В течение нескольких лет, вплоть до 1772 года, главное внимание Фридриха было приковано к трем крупным, взаимосвязанным проблемам. Во-первых, русско-турецкая война: как она будет развиваться, к чему приведет, как ее можно ограничить по масштабам и последствиям и остановить? Во-вторых, ситуация в Польше, ставшая причиной войны и требовавшая какого-то окончательного урегулирования, чтобы предотвратить рецидив. И в-третьих, отношения между Пруссией и Австрией: здесь подходы Австрии к польскому вопросу и русско-турецкой войне, а также к урегулированию любого конфликта на Балканах. Другие факторы — позиции Франции и Британии, ситуация в Прибалтике, — все они с точки зрения Фридриха играли некую роль, но в каждом случае она была периферийной. В центре всего стояла Австрия, а в ней с 1765 года положение изменилось. Австрийский император Франц Лотарингский умер, после него главой Габсбургского дома стал сын его и Марии Терезии, Иосиф: он теперь номинально считался «королем римлян». Ему, когда он взошел на престол, исполнилось двадцать четыре года.

Смерть суверенов всегда влияла на международные отношения, правда, в разной степени. Когда через пять месяцев после смерти Франца умер король Дании, Фридрих писал своему послу в Копенгагене, что это «событие, скажу только для Вашего сведения, едва ли большая потеря для Systeme publique[299] Европы». Но вакантный императорский трон — совершенно другое дело. Императрице-королеве Марии Терезии было только сорок восемь лет, и она была, как всегда, энергична, но ей, полагал Фридрих, не хватает денег, и ее наследник столкнется с большими трудностями; он подсчитал, что Франц мог оставить 15 миллионов талеров наличными[300], но эта сумма делилась между всеми его детьми. Он не ожидал немедленных изменений в политике Австрии, однако предполагал, что Иосиф будет испытывать сильную зависимость от матери и станет скорее всего действовать, во всем опираясь на великого Кауница — «столь блестящего в больших делах и столь мелочного и смешного во всем другом», как заметил Фридрих. Кауниц, вдовец, был всецело поглощен страстью к молодой певичке. Многое зависит от личных качеств Иосифа.

За несколько дней до смерти Франца Фридрих получил от Рода, прусского посла в Вене, словесный портрет молодого эрцгерцога. Иосиф, как оказалось, нуждался в непрерывных развлечениях и в деятельности. Утром он отправлялся на верховую прогулку и большую часть дня проводил на конюшне. Пока была жива его первая жена, он выказывал интерес к чтению и музыке — она, принцесса Пармская, умерла очень молодой в 1763 году. Потом этот интерес пропал. Род к тому же сообщал, что молодой человек, похоже, тяготится новой женой, принцессой Баварской, младшей сестрой корреспондентки Фридриха, вдовствующей герцогини Саксонии. Посол предполагал скорую супружескую измену.

Фридриху был не по душе баварский брак Иосифа. После смерти его первой жены Фридрих предположил, что Иосиф поступит по собственному желанию. Наиболее перспективными претендентками, как ему казалось, были принцессы из Савойского или Португальского домов, но выбрали из Баварского, что, как он считал, все усложнит. Однако Род не сообщал, что у Иосифа на уме.

А интересного на этот счет было немало. Иосиф, молодой и несколько поверхностный в своих вкусах, как и Фридрих, многому научился. Он вчитывался в работы мыслителей, особенно Вольтера, пришел к твердой убежденности в необходимости религиозной терпимости, уверовал в силу во имя пользы государства, способную преодолеть личные и групповые интересы. В то время идеалом для Иосифа являлся рациональный, великодушный и просвещенный деспотизм; его, видимо, разделяли многие из его современников, просвещенных суверенов, включая и короля Пруссии. Иосиф был добрым, идеалистически настроенным, упрямым и не очень умным человеком. Он рано стал проявлять нетерпение в том, чтобы начать реформы во имя здравого смысла, это можно было сравнить с нетерпением французских революционеров, которые придут через четверть века. Мария Терезия наблюдала за сыном с некоторым беспокойством; а Фридрих, вполне благожелательно относившийся к Иосифу, велел повесить у себя в кабинете его портрет, сказав

[в исходном файле пропущены 2 страницы]

Нугент поинтересовался, не может ли посредник из третьей страны посодействовать восстановлению взаимопонимания. Герцогиня Саксонии? Он имел в виду вдовствующую герцогиню, с которой Фридрих часто переписывался. Нельзя ли запланировать проведение встречи во время маневров прусской армии у границы Силезии, которые намечены на следующий год? Эта идея пришлась Фридриху по душе — она означала, что встреча может состояться в сентябре 1769 года. Рассказывая о разговоре Финкенштейну, он сдержанно написал: «Давайте идти шаг за шагом».

Главные события в то время разворачивались в Санкт-Петербурге, где у Линара было много работы.

У него был план, предложение, которое, как он говорил, можно было бы обсудить с русскими и на следующем этапе — с австрийцами. По этому плану Россия предложит Австрии район Цинса в Австрии, номинально принадлежащий Польше, а также город Леополь. Взамен Австрия поддержит ее в борьбе против Турции на Днестре. Это означает отторжение от Польши некоторых окраинных районов и ослабление напора на Россию со стороны турок за счет Польши. Линар считал, что это будет способствовать устранению подозрительности между империями. Более того, для возмещения расходов по ведению войны с турками Россия может — с одобрения Австрии и Пруссии — аннексировать любые другие части Польши. В этом заключался план Линара.

Его долгое время обсуждали в Санкт-Петербурге и Берлине. Министр иностранных дел России, граф Никита Панин, которого некоторые считали креатурой Фридриха, хотя самому Фридриху так не казалось, высказывал сомнения относительно полезности для России предлагаемых территориальных приобретений. Панин не был против идеи попытаться гармонизировать отношения между Австрией, Россией и Пруссией, но считал, что стратегической целью нынешней войны должно быть изгнание турок не только за Днестр, как предусматривалось, а вообще из Европы. России, говорил он, не нужно больше земли. Она хочет освободиться от потенциальной угрозы со стороны Турции. Фридрих скептически отнесся к предложениям Панина. Помимо всего прочего, а военная обстановка в тот момент была совершенно неопределенна, изгнание турок из Европы привело бы к соперничеству Австрии и России на Балканах; и Фридрих сомневался в приемлемости плана в его теперешнем виде для Австрии. Фридрих согласился с идеей возобновления договора с русскими, но возразил против некоторых сопутствующих деталей; и Панину, похоже, предстояло немало потрудиться над этим вопросом.

Медлительность на всех фронтах, и военном, и дипломатическом, была отличительной чертой русских. Между тем Фридрих предполагал, что на Балканах они в скором времени переправятся через Днестр и займут оттоманские провинции Молдавию и Валахию[301]. Развернутая там русская армия, угрожающая нижнему течению Дуная, будет неприятна для Вены, и он надеялся, что ход русско-турецкой войны и в конечном счете неизбежные русско-турецкие переговоры не создадут опасности этому району. Тем временем русские выиграли незначительное сражение под Хотином. Фридрих сообщал принцу Генриху, что медлительность действий русских коренится в неумелости министров и расхождении мнений на самом верху. Их спасает только еще большая неповоротливость и нерешительность Турции.

В Польше, писал Фридрих Екатерине, поведение «конфедератов» становится возмутительнее изо дня в день: «Они убивают, устраивают резню «диссидентов», их можно уподобить лишь рою ос…» Ему казалось, что русская императрица плохо информирована о происходящем в Польше и слишком легко относится к тамошним делам — «elle traite trop еп bagatelle»[302]. «Конфедераты», когда «за ними гнались но пятам», все чаще пересекали его собственную границу. Он также предполагал, что «конфедератов» вдохновляет Франция и в какой-то степени Австрия. Панин, писал он Генриху, ничего не понимает в польских делах, и это плохо для Екатерины; он ничего не понимал и во многом другом. Русские сравнивали его с Ришелье, тогда как на самом деле эти двое диаметрально отличались друг от друга. Панин и императрица полагали, что все можно решить силой. Они были гордецами. А нужна находчивость. Тем не менее письма Фридриха к Екатерине были по-прежнему пылки, и в январе 1769 года он предложил послать в Россию пять-шесть прусских офицеров в качестве волонтеров; он имел в виду советников. Фридрих понимал, что многие хотели бы посеять рознь между ним и Россией. В Голландии широко обсуждалось распространенное прессой сообщение, что Фридрих готовит договор с Францией и Испанией, а также Австрией!

Фридрих подозревал в распространении слухов Шуазеля. Переговоры о торговом соглашении между Францией и Пруссией продвигались медленно, и в апреле Фридрих прекратил обсуждения. Он был настолько скептически настроен относительно французских финансов, что сомневался, сможет ли Франция принимать эффективное участие в европейских делах еще какое-то время, не говоря уж о том, чтобы затевать войну. Прусский посланник в Париже, фон Гольц, пытался заполучить торговый договор и несколько раз встречался с Шуазелем; теперь он сообщал Фридриху о планах помощи французов туркам против России. Они будут стараться привлечь и Пруссию, предложив ей епископство Варми и герцогство Курляндское, — нереалистичные предложения, как Фридрих презрительно отметил: «Это показывает, как мало разума в настоящее время у Франции!» Французы поддерживали в Польше движение «конфедератов», имевшее антирусский характер. Когда Фридрих узнал, что принц Карл Курляндский, дядя герцога, едет через Глогау, чтобы присоединиться к «конфедератам», он приказал арестовать его вместе со спутниками и предложил герцогу прислать кого-нибудь для сопровождения их домой. Принц Карл, женатый на одной из родственниц Красинского, был ярым сторонником «конфедератов».

Фридрих повсюду усматривал руку Франции. Шуазель, писал он, не имеет устойчивых позиций, ежедневно меняет точку зрения и действует бессистемно. И он хладнокровно реагировал на поведение французов, выходящее за рамки его протокольных стандартов. Французский посланник в Берлине, граф де Гин, обратился непосредственно к королю с просьбой о разрешении представить ему двух приехавших французских офицеров, и Фридрих переадресовал ее Финкенштейну: «Я не намерен принимать письма от иностранных министров, которые по случаю оказались здесь, или вступать с ними в непосредственную переписку». Шуазель стал для Фридриха чем-то вроде Бьюта, bête noire[303]. Король говорил, что он сует пос не в свои дела, глупый, самонадеянный путаник. В его характере много malignité[304]. Фридрих поведал Генриху немало рассказов о зверствах французов на Корсике. Французские войска, писал он, позволяли себе без разбора избивать корсиканцев, убивали всех, включая грудных младенцев. Его отношение к Франции было прохладным, и ему не правились заявления французов о намерении принять сторону Турции в русско-турецкой войне. Они также активно поддерживали «конфедератов», и среди плененных русские обнаружили девять французских офицеров.

В это время Фридрих с не меньшей прохладой относился и к Британии. В апреле 1769 года король говорил, что мысль о контактах с Британией ему глубоко отвратительна, поскольку она во время войны заставила его потерять к ней всякое доверие. Он не желал допускать Британию к договорам, какие мог заключить с Россией, — это могло слишком усилить последнюю. Его, однако, очень интересовали нарастающие трудности Британии в отношениях с американскими колониями. Он спрашивал Митчела, действительно ли британское правительство надеется уладить свои дела там. «Да, — отвечал Митчел, — наши шансы там хороши». К этому Фридрих относился скептически. Во время недавней войны между колониями Британской Америки и Францией пышным цветом расцвела контрабандная торговля, и как следствие там были усилены контроль и гарнизоны; на колонии распространили британский гербовый сбор. Фридрих не сомневался, что вызванное этим открытое возмущение в скором времени выплеснется на поверхность, и говорил об этом. Он считал британское правительство лорда Норта слабым и ни на что не способным и нисколько не удивился, услышав, возможно, с определенным злорадством, о проблемах Британии, возникших в связи с беспорядками в Бостоне, вспыхнувшими на следующий год. «Им потребуется великое искусство, чтобы избежать последствий», — сказал король и выразил сомнение, что англичане им располагают.

Фридрих сосредоточился на грядущем визите императора Иосифа; было уже обговорено, что встреча состоится в Нейссе, в Силезии, начиная с 25 августа 1769 года, во время маневров прусской армии.

Фридрих к этому времени пользовался среди европейских суверенов большим личным авторитетом. Тем не менее он беспокоился о деталях подготовки к визиту главы дома Габсбургов. Это был не государственный визит. Иосиф прибывал по приглашению другого монарха посмотреть на войска, участвующие в полевых учениях, и получал возможность воспользоваться его гостеприимством. Но такого рода события при всех попытках создания неформальной атмосферы и освобождения от протокольных норм могли быть более показательны, чем самые строгие церемонии, и Фридрих забрасывал Рода вопросами. Является ли подходящей резиденцией дворец епископа в Нейссе? Слуги двора Фридриха будут предоставлены в распоряжение императора — будет ли это сочтено правильным? Он предлагал устроить орудийный салют из крепостных пушек. Захочет ли император обедать тет-а-тет с хозяином или с членами семьи? Собирается ли Иосиф брать с собой верховых лошадей или предпочтет воспользоваться лошадьми Фридриха? Все должно быть сделано так, чтобы визит стал успешным и приятным.

Все прошло великолепно. Фридрих встретил гостя на ступенях дворца епископа с гостеприимной учтивостью. Иосиф очень хотел увидеть прусских солдат, и его любопытство было в должной мере удовлетворено. В семь утра он выехал с королем инспектировать войска на учениях; и особое удовольствие получил от бесед с Фридрихом, от его скромности и обаяния. Иосиф слушал, как Фридрих, вспоминая свои кампании, отдавал должное генералам. Король представил ему знаменитых героев войны: Зейдлица и других, чьи имена теперь были на устах у всей Европы. Он слушал, как король анализировал сражения, оценивал полководцев Иосифа — критиковал Брауна, превозносил Дауна, Лаудона, Ласи, а больше всех — Трауна. Иосиф отметил гуманность Фридриха, хотя было очевидно, что многие слова Фридриха рассчитаны на то, чтобы произвести эффект: он хочет заставить Иосифа быть осторожнее в отношениях с Россией. Несмотря на собственную прочную пророссийскую линию, король часто возвращался к русской опасности. Опыт времен австро-русского согласия оставил неприятные воспоминания.

Фридрих был доволен гостем и тем, как сам Иосиф оценил визит. Король гордился выправкой войск. «Ваш полк находился в великолепном порядке, топ сher ami», — писал он де ла Мотт Фуке. «Он в высшей степени изыскан, — говорил Фридрих об Иосифе, — своими манерами он покорил сердца». Однако он сказал Финкенштейну, что у этого молодого человека большие амбиции и он несколько тяготится положением, в которое его поставила грозная мать; Иосиф наверняка пустится в какое-нибудь крупное предприятие, когда освободится от опеки. Венеция? Бавария? Силезия? Лотарингия? «Европу охватит огонь, когда он возьмет бразды правления в свои руки». Это не предвещало ничего хорошего, но Фридрих понял: в настоящее время император пользуется лишь ограниченной властью; и он пообещал свое доброжелательное отношение и нейтралитет в случае конфликта между британской и французской монархиями. В ходе визита было решено, что ответный визит было бы желательно провести в следующем году.

Реальных дел было сделано немного; встреча имела символичный характер. Пруссия и Австрия были непримиримыми врагами в течение десятилетий, и молодой Габсбург, развлекающийся в обществе короля Пруссии, завершал целую эпоху. Дел предстояло выполнить много. Фридрих полагал, что никакого более или менее решительного поворота в ходе русско-турецкой войны в 1769 году не произойдет, а в октябре подумал, что русские почивают на лаврах своих незначительных побед и перемещают войска в Яссы для поддержания порядка в Молдавии. Успех русских не впервые был для Фридриха подобен воде, которая едва сочится из трещины, но может превратиться в грозный поток. Он призывал Екатерину активно действовать в Польше и быть непреклонной в отношении «конфедератов». Король решительно поддерживал Россию в последовавшем противостоянии с турками. Но, как многих, его ужаснуло, с какой жестокостью проводилась русская политика. «Лучше бы эти проклятые русские не вылезали из своей берлоги, а императрица ограничилась тем, чтобы приказывать русским и не пыталась навязывать законы полякам, над которыми у нее нет законной власти», — писал он принцу Генриху в сентябре 1769 года. Король узнал, что в планы русских входит организация мятежа против турок в Черногории, а также восстания в Грузии. Ему докладывали, что они собираются послать флот для нападения на Константинополь. Фридрих запрашивал Рода, насколько спокойно смотрят на все это австрийцы. Он был союзником России, выделяя субсидии и проявляя сочувствие, но не участвовал в войне. Больше всего Фридрих нуждался в мире.

Разговоры о посредничестве в русско-турецкой войне продолжались со дня ее начала. Австрию в качестве соседней и заинтересованной державы, но не вовлеченной в военные действия, некоторые считали естественным посредником, и Фридрих не возражал против этого. Он полагал, что русское влияние в Польше вполне способно стать чрезмерным и Австрия в качестве посредника могла бы этого не допустить. В этой роли рассматривали и Пруссию, и Фридрих сначала отнесся к такой точке зрения положительно, но позднее охладел к ней. Он был убежден, что войну следует остановить, но видел и трудности: это надо сделать, соблюдая интересы и воюющих сторон, и всех остальных, особенно Австрии, озабоченной балансом сил в Восточной и Юго-Восточной Европе. «Лучше, чем это, не придумать, — писал он Роду в октябре 1769 года. — Россия назначает меня посредником для того, чтобы прекратить их войну с турками, а те — Австрию». Фридрих верил в возможность такого посредничества, понимая его сложность.

Вопрос о Молдавии и Валахии был центральным в русско-турецкой войне, и их судьба становилась ключевым вопросом на любых мирных переговорах. Русские отбили их у турок в ходе кампании 1769 года и, вероятно, постараются оставить за собой. Чтобы ситуация переменилась, потребуется либо успешная контркампания — это выглядело маловероятным, — либо дипломатическое и, возможно, военное давление извне; прежде всего со стороны Австрии, как самой заинтересованной в деле. Это были дунайские княжества, но, как Фридрих понимал, турки собирались вернуть их; и чтобы не допустить их превращения в еще одно яблоко раздора, еще одну Силезию или Лотарингию, потребуется немалое искусство. Прусский король в начале 1770 года заявил русским: если они планируют оставить княжества за собой после войны, то пред ними появится перспектива другой войны — с Австрией.

Фридрих не церемонился с собственными чиновникам и послами, когда считал их поведение неадекватным, неумным или предвзятым. «Я доверил вам коды для важных сообщений, а не для бормотания, — написал он в Париж фон Гольцу. — Вы молчите по вопросам, достойным внимания… у вас ничтожный выбор источников информации — я недоволен вашими докладами…»

Он задумал отозвать фон Гольца, но когда Золмс в Санкт-Петербурге позволил себе дерзость комментировать это намерение, Фридрих был особенно резок: «Я направил вас в Санкт-Петербург не для того, чтобы вы давали мне советы по вопросам, комментировать которые вас не просят. Я послал вас туда, чтобы вы выполняли мои приказы, и я не обязан доказывать к вашему удовольствию мое неудовольствие!» Столь же резко реагировал он на попытки других государств вмешиваться в его назначения. Когда Финкенштейн сообщил ему, что русские очень хотели бы, чтобы пост прусского посла в Дании не оставался вакантным, Фридрих незамедлительно отреагировал: «Вы не должны так пресмыкаться перед русскими. Вы хотите быть рабом? Перед русскими нужно держаться твердо, они сбавляют топ, когда видят, что у них ничего не получается… стыдитесь этой достойной сожаления слабости! Краснейте!» Если он будет показывать такую бесхребетность, говорил Фридрих, то его заменят, как самого трусливого и бесполезного из министров. Ни одно государство, писал король, не должно считать, что может вмешиваться в его назначения.

Фридриха раздражала частая необходимость соглашаться с мнением русских: его усердное «ухаживание» за Екатериной может быть сочтено слабостью и раболепством. Он щедро делал различные жесты в ее сторону — остроумно подарил императрице кое-что из берлинского фарфора («the Prussian Service»[305]), которым очень гордился. Он сохранял форму посуды близкой к стилю любимого им Ватто. Фридрих был верен отношениям с Россией. Тревога толкала его к восстановлению отношений с Австрией, но он понимал, что не следует слишком быстро идти в этом направлении. «Шаг за шагом», — говорил король Финкенштейну; и когда принц Генрих описывал выгоды прусского союза с Австрией, который станет барьером для Франции, Испании и Англии и будет достаточно мощным для того, чтобы его не смогла преодолеть Россия, Фридрих сказал ему, что черед этому, может быть, придет, по, вероятно, уже после него. Мария Терезия должна для этого отказаться от привычки, выработанной за тридцать лет, привычки ненавидеть его! Молодой император казался доброжелательным, но все могло измениться.

Осенью 1769 года Фридрих действовал осторожно. Он связывался с Веной, правда, не на самом высоком уровне и без всяких обязательств по поводу возможности австрийского посредничества между русскими и турками — идея, которую он в течение некоторого времени принимал в расчет, а затем отказался от нее. Фридрих сделает со своей стороны «все, что в его власти, чтобы помочь», — говорил он Финкенштейну и Герцбергу, однако он все более ощущал «приближение старости. Людовик XIV в конце правления не делал ничего, только болтал чепуху. Великий Конде думал, что он кролик. Мальборо совершенно потерял память. Когда Евгений был главнокомандующим на Рейне, в его костре еще вспыхивали отдельные угольки, но Евгения Савойского, которого видели Кассано, Турин, Цейте, Белград, больше не было».

Годы, а он приближался к шестидесяти, делали его особенно приверженным миру, Фридрих хотел обезопасить Пруссию в более стабильной Европе. Он часто бывал одинок, хотя и не сожалел об этом и наслаждался перепиской с любимыми родственниками, особенно с принцессой Оранской: «Я здесь одинок… у нас нет ни одной дамы, которая играла бы на скрипке, нет английских герцогинь!» Он добавлял, что «у нас есть герцог Девонширский[306], глупейший из людей, едва ли сделанный по подобию Божию!» Говорил, что очень ждет писем от нее, в которых хочет прочесть такие слова: «У меня все хорошо, я счастлива и по-прежнему люблю моего старого дядюшку».

1770 год начался с блестящей и очень дорогой свадьбы дофина Франции, будущего короля Людовика XVI, с австрийской эрцгерцогиней Марией Антуанеттой. Подобные праздники, осторожно писал Фридрих, помогут привести Францию к финансовому краху. А французы, к раздражению Фридриха, теперь отсылали деньги в Константинополь, помогая туркам в войне.

Ситуация в Польше была, как всегда, тревожной. «Конфедераты» вели себя но отношению к «диссидентам» с неописуемой жестокостью — и даже по отношению к католикам, которые были заподозрены в добрых чувствах к России. Они предполагали принудить Станислава, короля, отречься от престола, если тот не поддержит их борьбу. Для этого, предупреждал его Фридрих в январе 1770 года, достаточно утвердить решение последнего польского сейма, что поставит его в открытую оппозицию к России. Видимо, польский вопрос можно было бы урегулировать только после установления мира между Санкт-Петербургом и Константинополем. Фридрих направил русским свои соображения о посредничестве, но они не дали определенного ответа, хотя он был уверен, что Екатерина не откажется от мира, если будут предложены приемлемые условия. Турки, писал он принцу Генриху в мае 1770 года, «вот-вот начнут переговоры о мире». Много означала бы добрая воля австрийцев.

6 мая Фридрих принял австрийского посла, графа Нугента, который отъезжал. Король лестно отзывался о молодом императоре Иосифе и с восхищением упоминал о гениальности Кауница, «величайшего государственного деятеля, какого уже давно не было в Европе». Он говорил о русско-турецкой войне.

«А теперь по секрету — скажите их величествам, что турки стремятся к миру и примут посредничество Австрии». Пруссия, сказал он, союзница России. Как и Британия. Франция слишком вовлечена в поддержку турок, чтобы стать достойным доверия посредником. Фридрих, если будет желательно, может помочь установить контакт с Екатериной. Австрийцы не хотят иметь русских соседями, а между тем действия русских войск на Балканах делают это вполне вероятным. Нугепт ответил, что Австрия тщательно сохраняет нейтралитет. Он, однако, также спросил, «будет удобной для Пруссии территория, которая получится, если провести линию через Грауденц, Торн, Познань к Глогау?». В большинстве разговоров, касавшихся окончания русско-турецкой войны и связанного с ним вопроса о будущем Польши, теперь как бы вскользь звучали предположения, намеки, которым однажды предстояло принять конкретные очертания. Partage. Раздел. Но это требовало времени, и Фридрих, очевидно, не хотел в этом вопросе играть первую скрипку. На данном этапе его определенные предложения, доведенные до Санкт-Петербурга в сентябре 1770 года, заключались в таком урегулировании польских противоречий, когда «диссидентам» не позволят становиться сенаторами, а в обмен на это мятежники-«конфедераты» уступят королевской власти — Станиславу — или будут принуждены, главным образом силой русского оружия, подчиниться. Гарантами выступят Австрия, Пруссия и Россия. Территориальные изменения пока не упоминались, но концепция сговора трех держав в урегулировании польского вопроса уже получила право на существование, хотя до этого было еще далеко.

До встречи короля с послом произошли два важных события. Фридрих намеревался посетить Иосифа с ответным визитом в Ноештадте. А принц Генрих после поездки к сестре, Ульрике Шведской, принял приглашение Екатерины нанести визит в Санкт-Петербург: «чисто дружеский визит». «Не думаю, что ты можешь отказаться!» — написал ему Фридрих, хотя полагал, что это может стать не очень приятной поездкой, но ошибся.

До отъезда Фридрих написал брату письмо с краткими инструкциями и предложил специальный шифр для переписки. Генрих должен был сделать все возможное, чтобы убедить Ульрику использовать свое влияние в пользу мира между Швецией и Россией, чего Фридрих непрерывно добивался от нее, а также попытаться подвигнуть Екатерину к миру с Турцией и к скромности в возможных территориальных требованиях, скорее всего в Молдавии и Валахии. При этом необходимо выражать глубочайшее восхищение Екатерине и России. Фридрих передал ему полное лестных слов письмо: «…Средиземное море покрыто сплошь русскими кораблями и знаменами, которые, будучи водружены среди руин Афин и Спарты, станут вечными свидетелями величия Вашей славы…» Константинополь будет вскоре трепетать при виде русского флота. В этом было больше пыла, чем искренности. Фридрих и раньше использовал образ трепещущего перед русским флотом Константинополя, когда ему нужно было продемонстрировать твердость в дружбе к императрице.

У Екатерины может не хватать денег, писал он Генриху, и принц должен как бы невзначай выяснить у иностранных послов все о состоянии русских финансов. Пруссия могла бы оказать ей помощь, если она будет более сговорчивой. Отдельное письмо он написал Панину, сетуя на неоплаченные долги русского посла в Берлине, князя Долгорукова. Его позабавили слухи, ходившие в Польше, что принц Генрих едет ко двору императрицы в надежде получить от нее в дар власть над Молдавией и Валахией после того, как русские побьют турок, а также что некоторые польские офицеры хотели видеть Генриха своим королем. Но еще до того, как принц приехал в Россию, Фридрих сам нанес визит императору Иосифу.

Визит Фридриха в Ноештадт осенью 1770 года стал памятен в значительной степени чередой бесед с давним противником короля Пруссии, князем Кауницем.

Фридрих посвятил деталям этого визита столько же времени, сколько и визиту Иосифа в Нейссе. Его сопровождал брат, принц Фердинанд, которому он дал строгие инструкции, касавшиеся в том числе и одежды. Чтобы сделать приятное хозяину, Фридрих намеревался облачиться в австрийский мундир — он имел почетное звание в австрийской армии — и потребовал от Фердинанда сделать то же самое: белый китель с серебряными галунами и вышивкой без звезд и любых других знаков отличия. Ноештадт располагается близ Оломоуца в Моравии, и Фридрих проскакал верхом весь путь от Бреслау. Всем хотелось увидеть легендарного короля Пруссии, маленького старика в австрийском мундире, проделавшего 100 миль верхом по полям былых сражений, чтобы повидать молодого императора.

Князь де Линь, выдающийся солдат и хорошо образованный и начитанный человек, находился в свите Иосифа, и у него немедленно установились прекрасные отношения с Фридрихом. Он был именно из тех людей, которых Фридрих особенно отличал, — солдатом, хорошо разбирающимся в европейской истории и литературе, остроумным, забавным. Линь заставлял Фридриха смеяться, прекрасно рассказывая исторические анекдоты. Он мог — и часто это делал — цитировать из Вольтера, и король отвечал тем же — самый благодарный способ сблизить умы. Линь отмечал, что Фридрих, восклицая «Моп Dieu»[307], с удовольствием хлопал в ладоши и всегда был смышленым, осведомленным и остроумным, разговор с ним облагораживал любую тему. Он был очаровательным собеседником, добрым и очень мягким человеком.

Со своей стороны, Фридрих остался очень доволен знакомством с Линем.

«Это было ваше имя, ваше письмо к Руссо, напечатанное в газетах?» Руссо написал Фридриху довольно дерзкое письмо, в котором бранил короля за то, что тот не стремится к миру.

«Сир, я не настолько известен, чтобы мое имя упоминалось!»

Фридрих скептически отнесся к такой скромности. Он всегда был добр по отношению к Руссо, восхищался гением, сильным умом мыслителя и в то же время не испытывал симпатии к его философии. «Бедного несчастливца следует оставить в покое, — писал он милорду Маришалю в 1762 году. — Его единственное прегрешение в том, что у него имеется особое мнение!» Они говорили о том, кем каждый больше всего хочет быть в этой жизни. Все зависит от возраста, сказал Линь. До тридцати лет, вероятно, красивой женщиной. И конечно, до шестидесяти лет — удачливым и умелым военачальником. После этого, до восьмидесяти лет, кардиналом! Фридрих оцепил это. Они обсудили австрийских генералов. Король, как и в разговоре с Иосифом в Нейссе, восхвалял Лаудона, Ласи. Даун, сказал он, казалось, побаивался его, словно у Фридриха, как у Юпитера, всегда в руке могла оказаться молния. И именно «ваш старый маршал Траун» научил Фридриха, как он выразился, «всему тому немногому, что я знаю. Какой человек!»

Фридрих интересовался, не стали ли французы лучше как солдаты, и Линь поведал ему, что дисциплина у французов хуже, чем когда-либо, они не те, что были во времена Тюренна. Фридрих кивнул — это соответствовало его собственному впечатлению, которое французы оставляли в то время в военном отношении, — плохая административная система, посредственные командные кадры. «И тем не менее они все еще побеждают под Вандомом».

«Да, но они подобны людям, желающим петь, не зная музыки».

«А мне правятся непоставленные, естественные голоса, — заметил Фридрих, — в них врожденный талант, смелость, легкость манеры… невозможно не любить их».

«Им необходимо, чтобы их поддерживали немцы или швейцарцы, сир», — сказал Линь.

Линь никогда не упускал возможности затронуть политическую тему. Он нашел во Фридрихе, вспоминал князь много позже, человека, обладавшего волшебным даром вести беседы, такими сильными, живыми и блестящими чертами характера, каких прежде не встречал; и лишь набравшись смелости сказал: «Если бы вы и император объединились, сир, всей Европе пришлось бы быть более осмотрительной!» Однако эту тему Фридрих оставил до встречи с Кауницем.

Обсуждать кампании с прежними противниками всегда интересно, и австрийские полководцы получали от этого не меньшее удовольствие, чем Фридрих. Они обратили внимание на его заявление об осторожности: «Я не столь уж храбр, как вы думаете!» Им доставляло радость наблюдать за тем, с какой легкостью король переходит на другие темы — искусство, литературу, религию, философию — даже садоводство: «Я пользуюсь «Георгиками» Вергилия в качестве руководства по садоводству!» Линь заметил, Вергилий был великим поэтом, но плохим садовником, и Фридрих признался, что садовник в Сан-Суси сказал ему: «Ты глупец, и книга твоя глупая!» Конечно же все дело было в климате, и он его всегда подводил: «И кто бы мог поверить, что Бог или солнце мне в чем-то откажут?» Австрийцы вспоминали, как Фридрих рассказал какую-то нелепицу, чтобы перевести все в шутку, и заставил их посмеяться; отмечали к тому же его очаровательный голос — низкий, мягкий, ясный, — а также широту поднимавшихся им в разговоре тем.

Первая встреча Фридриха с Кауницем состоялась 4 сентября 1770 года. Как и ожидалось, знаменитый австриец был человеком в высшей степени разумным, умевшим все трезво оценивать. При этом, как говорилось в депеше Роду, очень самоуверенным — «этакий политический оракул, тогда как все остальные школяры, которых ему нужно поучать». Фридрих понял, что для Кауница он является простым солдатом, которого требуется инструктировать. Здесь, видимо, соединились манеры Кауница и способность Фридриха быстро схватывать суть, поскольку едва ли король показал себя прямолинейным воякой.

Их беседа длилась очень долго. Фридриху нужно было заразить собеседника своей верой в то, что мир является неотложной необходимостью и должен быть установлен, если возможно, уже будущей зимой. Субсидирование России все более истощало его кошелек, и если война продлится, русские скоро окажутся на Дунае, где австрийцы наверняка не желают их видеть, и снова возникнет опасность крупномасштабной войны, которая станет кошмаром для Европы. Нынешняя война, говорил Фридрих, достойна осуждения, в нее при проведении операций на территории Польши вполне может оказаться втянутой и Пруссия. Если бы военные действия ограничивались лишь Молдавией и Валахией, то, вероятно, и удалось бы оставаться в стороне. Княжества потребовали бы независимости от Турции, и, найдя приемлемую формулировку, это удалось бы устроить без передачи их в руки России. Польский вопрос, возможно, урегулируется сам по себе.

Фридрих заявил, что, видимо, знает Екатерину лучше, чем Кауниц, — трудная женщина. Он высказался в том плане — предложение, которое Кауниц отказался рассматривать всерьез, — что Австрия могла бы попытаться помешать России угрозой разорвать отношения, если русские под командованием генерала Румянцева переправятся через Дунай, и потребовать в этом случае от Франции обязательства о посылке на помощь 100 000 солдат.

Конечно же, Кауниц был прав, что не принял предложение Фридриха близко к сердцу, рассматривая его как ballon d’essai, чтобы выяснить реакцию, австриец счел это глупым ходом. Он сравнил отношения Пруссии с Россией с отношениями между Австрией и Францией, главным образом оборонительные. Они помогают предотвратить распространение любой войны. Есть и другие выгоды — это устраивает Британию, поскольку содействует ее отстраненности от европейских дел. В нынешней русско-турецкой войне, согласился Кауниц, посредничество могло бы стать полезным, вероятно, и Австрия, и Пруссия сыграют определенную роль. Когда об этом попросит Константинополь. Такая линия была приятна Фридриху, который всегда беспокоился о возможности австро-турецкого альянса. Кауниц согласился с Фридрихом в том, что если приглашать в качестве посредника Британию, то придется обратиться и к Франции; а русские возразят против французов, так же как и турки выступят против участия англичан из-за их помощи России и русскому флоту.

Они много говорили о Польше. Фридрих был уверен, что ключом к урегулированию ситуации в этой стране является мир между Россией и Турцией. Кауниц же считал, что решить польский вопрос можно до заключения мира. А не могла бы Екатерина сама предложить нечто, выдвинуть инициативу и сообщить о ней в Вену и Берлин, скажем, об австрийских и прусских гарантиях при согласии заставить поляков силой их принять? Фридрих внимательно слушал. Кауниц настаивал — и с этим не было причин не согласиться, — что любое урегулирование в Польше должно удовлетворять интересам соседних государств. Его тон, как и ожидалось, все время был ровным и ясным.

Все это сильно отличалось от предложений, выдвинутых в июле прошлого года польским князем Сулковским[308], посетившим Берлин с готовым вариантом решения; он заключался в том, чтобы лишить «диссидентов» всех привилегий, как было решено на сейме, и исключить всякое участие короны в вопросах управления финансами и руководства армией. Эти меры, неприемлемые для императрицы, которую Фридрих в полном объеме проинформировал о беседе, возвратили бы власть в руки враждующих магнатов из сейма. Сулковский, писал Фридрих, «самый настоящий пустомеля», «как и все поляки, каких мне доводилось встречать». Его идеи были очень далеки от холодного реализма Кауница.

Фридрих в сентябре 1770 года сообщил о беседе с Кауницем в письме в Санкт-Петербург и изложил мысли по польскому вопросу. Там в то время вспыхнула заразная болезнь, которая поражала скот, и соседние государства, в том числе Австрия и Пруссия, установили на границах военные кордоны, чтобы не допустить распространения болезни. Фридрих в кратком письме принцу Генриху рассказал о впечатлениях относительно австрийских войск: «Пехота выглядит значительно лучше. Артиллерия хороша. Кавалерия достойна сожаления». О Каупи-це: «Он знает, что умен, и ожидает почтения, обращается с императором, как с сыном». Позднее до Фридриха дошел слух, что герцог Глочестерский, брат Георга III, находившийся в Ноештадте в то же самое время, счел поведение Фридриха в отношении его холодным. «Когда он бывал в Берлине, — заметил Фридрих, — ни разу не навестил меня! С какой стати я должен заговаривать с ним первым?»

Глава 20 ДЕЛЕЖ ПИРОГА

Принц Генрих отправился в поездки в сентябре 1770 года, сначала в Швецию, затем в Россию. Его визит в Санкт-Петербург имел грандиозный успех. Он прибыл туда в октябре и оставался более трех месяцев. Генрих, как, впрочем, и все, был восхищен красотой нового благородного города Петра Великого и произвел самое благоприятное впечатление на Екатерину. «Герой, — сказала опа, — он даровал мне свою дружбу» — и очаровал ее. Генрих, которого часто подозревали в гомосексуализме, обычно умел произвести впечатление и на женщин, и на мужчин, все зависело от того, на кого он обратил свое внимание. Позднее, в 1776 году, принц вновь нанесет визит по ее приглашению. Он обсуждал политические вопросы с императрицей и Паниным, найдя русские требования к туркам весьма умеренными.

Когда настанет время для реальных переговоров, то, как полагал Генрих, посредничество может оказаться полезным, если, конечно, удастся найти приемлемых посредников. Последнее составляло проблему. Фридрих считал самой большой трудностью уговорить Россию согласиться на кандидатуру Австрии. Король иногда заявлял, что больше не настаивает на прусском посредничестве, хотя прежде активно продвигал и твердо верил в его приемлемость для турок, несмотря на то что Пруссия является верным союзником России. Он был совершенно искренен, говоря, что сделал бы все, чтобы содействовать миру, но отдельные связи могли иметь обратный эффект, в том числе и его собственные связи. С другой стороны, Австрию — а он теперь усердно проводил идею об австрийском посредничестве — считали привязанной к Франции и Испании, к тому же опа, к беспокойству Фридриха, возобновила договор с турками. Британия временами казалась заинтересованной играть роль посредника, но это потребовало бы участия в качестве противовеса Франции и автоматически привело бы к оппозиции России. Было непросто найти посредников, чьи интересы не вызвали бы немедленного недоверия или не сводили бы на нет готовящиеся переговоры. Принц Генрих иногда исполнял роль связного между Екатериной и Фридрихом.

В качестве советников Фридрих и Генрих играли полезную и прагматическую роль. В конце 1770 года русские, одержавшие над турками в июле решающую победу, выдвинули предложение о придании Молдавии и Валахии статуса спорных земель, что, как они полагали, могло стать шагом на пути к урегулированию конфликта; одновременно княжества избавились бы от власти оттоманов. Фридрих — через Генриха — дал попять Екатерине, что это предложение, будучи выдвинуто tout court[309], может быть расценено Австрией как плохо прикрытый российский захват земель и наверняка приведет к войне между Россией и Австрией. Если он выйдет с такого рода предложениями, то потеряет доверие, и его станут рассматривать лишь как агента России; к тому же король дал ясно понять, что в таком случае, несмотря на дружбу с Россией, он не сможет считать это оправданным поводом для войны Пруссии против Австрии. В этот момент, говорил Фридрих, русские опьянены успехом. Необходимо восстановить умеренность. В личном письме к Екатерине он сообщал, что не может выдвигать перед Веной предложения, далеко выходящие за рамки ограниченных территориальных переделов на Черноморском побережье. Они еще настойчивее будут толкать турок в объятия австрийцев, с которыми у них есть договор. Затем Турция уступит Австрии Сербию в обмен на совместные действия против России, и война не только не прекратится, но и угрожающе разрастется, а все надежды на австрийское посредничество растают. В первые месяцы 1771 года перспектива русско-австрийской войны сильно беспокоила Фридриха. Все началось в Польше, а теперь грозило повториться и на Балканах.

Первая встреча Генриха с Екатериной в октябре 1770 года была посвящена по большей части ходу реальных военных действий. Принц обладал заслуженной репутацией опытного солдата, ненамного уступая грозному брату, и Екатерина хотела услышать его мнение. Она вскользь высказалась за установление мира, прекрасно понимая, что именно это желает услышать Фридрих; но если мир не приходит, что ей делать? Пересечь Дунай? Продолжать двигать армии на юг?

Генрих поставил ряд вопросов для обсуждения. Могли бы Молдавия и Валахия реально поддержать армию, перешедшую Дунай? И не будет ли рельеф местности к югу от великой реки труден для действий войск? Не станет ли продвижение России на юг причиной особого беспокойства для Австрии? А возможно, и Франции? Екатерина рассмеялась. Она отлично поняла, что Пруссия хочет подвигнуть ее к минимальным действиям и захватам.

«Что ж, лучше пусть будет мир!»

Потом они первый раз поговорили о Польше; и Генрих пообещал передать Фридриху точку зрения императрицы и попросить его как можно подробнее обсудить ее с Веной.

К моменту отъезда Генриха из Санкт-Петербурга Екатерина пришла к мнению, что надежды на мир в русско-турецкой войне принесут прямые переговоры между главными действующими лицами. А Фридрих пришел к заключению, что самое большее, на что он способен, — продолжать пытаться уменьшить требования России, используя для этого свое влияние. Он не мог, это теперь было попятно, играть роль посредника между Россией и Австрией и официального посредника между Россией и Турцией. Австрийцы узнали об идеях России в отношении Молдавии и Валахии и отвергли их. Но король Фридрих сказал австрийскому послу, фон Звейтену, что «они умерят свою позицию, поверьте в это. Они заявили принцу Генриху, что это не последнее их слово»; а Фридрих, верный союзник России, дал ей понять, что не поддержит действий, не имеющих оправдания. Фон Звейтен поинтересовался: разве русская экспансия не тревожит его в той же мере, что и Вену? Король признал это. Он работал над другим вариантом решения, который в результате оказался приемлемым. Молдавия и Валахия становятся независимыми княжествами, по, чтобы независимость не привела к господству России, они остаются под номинальной властью оттоманов, которая не потребовала бы их военного присутствия. Это значительная уступка; в выигрыше — Россия. Екатерина в конце концов согласилась с этим вариантом, но эта проблема едва не станет причиной войны уже в следующем, 1771 году и потребует от Фридриха всего его искусства миротворца.

Генрих великолепно поработал в Санкт-Петербурге. Ему удалось в определенной степени проникнуть во внутреннюю жизнь русского двора: Екатерины, Панина, Орлова, влиятельного фаворита императрицы, который считал, что может сделать русскую монархию, и без того абсолютную, еще более сильной. Репутация Генриха, его обаяние и характер произвели впечатление на Екатерину, и, хотя для достижения мира еще потребуется время, его визит положил начало процессу мирных переговоров, трудных и порой бесполезных. «Если бы удалось организовать союз, — говорил ему Панин, — между Пруссией, Россией и Австрией, то это было бы самое лучшее». Генрих отвечал осторожно, но было ясно, в каком направлении начинает дуть ветер. Опасного противостояния Санкт-Петербурга и Вены, стоявших на диаметрально противоположных позициях, удалось избежать. Русские требования были умерены. Появилась слабая надежда на балканское урегулирование.

А беседы о Польше — отдельный вопрос, однако к нему постоянно возвращались, — велись в дружеской манере, хотя и не давали непосредственных перспектив решения проблемы. Панин считал, что конфликтующие польские партии, «диссидентов» и «конфедератов», можно было бы свести вместе, чтобы они напрямую выработали соглашение между собой. Россия выступит гарантом такого соглашения совместно с Австрией и Пруссией. По мнению Панина, соседи Польши имеют общий интерес — и Екатерина с этим согласилась, чтобы польский вопрос стал темой австро-прусских встреч. Она умерит пыл «диссидентов». А Австрия тем временем вступит во владение Цинсом в Польше, исторически являвшимся частью Венгрии и помеченным на плане Линара у словацко-польской границы. Он был богатой полуавтономной областью, населенной но большей части саксонцами и лютеранами-переселенцами. Австрийцы также предъявляли права на Зандек возле Кракова; а русские заявляли, что если Австрия создаст такого рода прецедент, то для России и Пруссии будет грешно его не использовать. Фридрих думал о том же: «Если австрийцы захотят подтвердить права на приобретения в Польше, то русские должны иметь свой кусок пирога». Главное, не допустить войны между двумя странами, но он не забыл и уговора с Кауницем, польское урегулирование должно отвечать интересам соседних государств. И по-прежнему важно было положить конец войне между Россией и Турцией.

По возвращении в Берлин Генрих получил от Фридриха письмо с выражением особой благодарности и восхищения в связи с успехом его визита. И — явный или скрытый — раздел Польши теперь открыто рассматривался в качестве средства для обеспечения полюбовного урегулирования отношений между ее соседями. Панин на этот счет не оставил у Генриха никаких сомнений. Что касается Пруссии, то ей не составит труда присоединить Польскую Пруссию. Если речь пойдет о других польских территориях, то могут возникнуть проблемы с остальными германскими государствами. Но, по словам Генриха, лед тронулся. Когда на небольшом балу 8 января 1771 года Екатерина подняла вопрос о санитарном кордоне, который, как известно, пруссаки воздвигли в некоторых провинциях Польши, чтобы не допустить распространения болезни скота, она просто спросила: «А почему не занять их?»

Семена соглашения по Польше были брошены в землю. Весь остаток 1771 года после возвращения Генриха, добравшегося до Потсдама 18 февраля, был посвящен уходу за этим капризным растением.

В феврале русские объявили о намерении вступить в мирные переговоры с турками. Это было бы неплохо, если дело удастся. Одной из препон являлось задержание турками русского посла Обрескова[310], которого держали в Константинополе в нарушение дипломатического протокола и чьи освобождение и безопасность рассматривались русскими как предварительное условие для переговоров.

В Польше русские вышли с предложениями по урегулированию на тех условиях, о которых Панин говорил Генриху. Должно быть достигнуто внутреннее согласие между «диссидентами» и «конфедератами», гарантами которого выступят соседние государства; и — все еще на уровне намеков и предположений, а не твердых предложений — возможен пересмотр границ в интересах обеспечения безопасности соседних государств, а также для компенсации России понесенных во время войны расходов. Затем русские войска будут выведены из Польши.

Кроме того, в феврале русские выдвинули дополнительное условие заключения мирного русско-турецкого соглашения: свобода навигации в Черном море. Их предложения относительно приобретения территорий непосредственно у Турции касались, как они заявляли, земель, бесспорно принадлежащих России. Некоторые острова в Эгейском море должны перейти к ней в качестве перевалочных пунктов для русской торговли; и тогда Россия откажется от претензий на Молдавию и Валахию.

К тому же должен быть освобожден Обресков.

Этот вариант казался многообещающим и свидетельствовал о смягчении прежних позиций России, хотя не до той степени, на какую надеялся Фридрих. Все зависело от реакции Австрии. К тому времени австрийцы были до крайности обеспокоены экспансией России на Балканах и предупредили, что концентрируют армию на восточных границах Венгрии в качестве меры предосторожности, что также обеспечивало необходимую весомость для переговорной позиции Вены. Фридрих счел это полезным — пришло время разделить озабоченность Австрии по поводу русской экспансии, а не только беспокоиться относительно намерений австрийцев. А их интересовало, могут ли они полагаться на то, что Фридрих ничего не предпримет против их интересов, если им придется действовать за пределами Польши. Под этим подразумевалось — останется ли он нейтральным, если австрийцы решат предпринять шаги для обеспечения обороны на Балканах? Этот же вопрос был поставлен фон Звейтеном во время аудиенции 14 февраля, и Фридрих без труда дал ясный и исчерпывающий ответ. Договор с Россией обязывает его поддерживать короля Польши Станислава и помогать России субсидиями в ходе любой войны, которая возникнет из польской ситуации. Не более того. Никакого прусского вмешательства, например в Молдавии и Валахии, не предусматривается.

Между тем продолжался процесс оккупации австрийцами герцогства Ципс, значительной территории, включавшей несколько городов и девяносто семь деревень. Фридрих воспринял это безо всякого беспокойства. Либо Ципс будет возвращен Польше после заключения русско-турецкого мира, либо остальные возобновят претензии на польскую территорию. К тому времени у Фридриха не оставалось сомнений в том, какой сценарий будет наиболее вероятным. В феврале русские заявили, а он с этим согласился, что вопрос о сохранении целостности территории Польши больше не стоит. Фридрих решил подражать Вене. Он поднимет некоторые «стародавние права» и займет какую-нибудь маленькую провинцию, с тем чтобы вернуть ее, если так поступят австрийцы; или оставить за собой. То, что Австрия и Пруссия недавно оградили определенные районы Польши из-за страха перед распространением заболевания скота санитарным кордоном, могло оказаться полезным с административной точки зрения. Этим король отвечал на намек, сделанный Екатериной в беседе с Генрихом. «Поляки, — писал Фридрих, — будут единственными, кто вправе возмущаться, но их поведение не заслуживает внимания ни со стороны России, ни моего!» Он полагал, что при согласии крупных государств осуществить такую перекройку будет делом нетрудным и она будет способствовать поддержанию мира. Русские ранее официально обязались оставить Польшу в неприкосновенности, однако, если австрийцы вознамерятся прибрать к рукам польские земли, они поступят таким же образом. И Пруссия тоже. Для себя он хотел немногого, кроме земель, граничащих с Пруссией. Что конкретно, можно решить позже.

Теперь уже не было нужды ничего скрывать. Финкенштейн открыто советовал, на какие части Польши Пруссии следует смотреть. Нужно взять Мариенбург, Померанию до самого Нетце. Первоначально оккупация стала частью мер по устройству санитарного кордона, к чему приступили в 1770 году.

Все действия носили пробный характер, и турки все еще воевали. Реальность — развертывание на восточных границах Венгрии вновь мобилизованной австрийской армии и возможность, как писал Фридрих в Санкт-Петербург Золмсу в апреле, ее выдвижения за Карпаты. В этом случае русские войска окажутся зажатыми между австрийцами и турками и будут вынуждены оставить Молдавию и Валахию. Это означает конец переговорам. Промедление с мирными переговорами давало австрийцам время, чтобы собраться с силами. В Вене поговаривали о войне, а французы старались ее затянуть. Цегелин из Константинополя сообщал, что французский посол не мог выехать из резиденции без сопровождения вооруженной охраны, настолько он был непопулярен.

Орлов настаивал, чтобы Екатерина поднимала планку своих требований. Она, возможно, в скором времени посетит Берлин, чего Фридрих не очень хотел. Для него не было тайной, что австрийцы и французы стараются посеять недоверие между ним и Россией, а в нынешних обстоятельствах это было довольно просто сделать, хотя он подробно информировал Кауница о своих планах. Он имел причины надеяться, что как только пруссаки и русские достигнут соглашения по Польше, то австрийцы присоединятся к ним, конечно, в том случае, если это не составит прямой угрозы Австрии. Русские должны иметь «ип тоrсеаи»[311] Польши — и Фридрих будет действовать лишь с полного согласия России. Австрийская армия на границе Венгрии была всего только фигурой на шахматной доске, средством давления, не более того.

Что касается княжеств, то любая формула, регулирующая статус Молдавии и Валахии, наверняка устроит остальные государства, если Россия сможет договориться с турками. Когда в июне с этим но-прежнему были проблемы, Фридрих почти в отчаянии предложил другое решение. Отдайте княжества Польше! Русские не хотят, чтобы там были турки, австрийцы не желают видеть там русских, такое перераспределение даст полякам в три раза больше, чем предполагается у них забрать! Трудно поверить, что Фридрих вполне серьезно выдвинул такое предложение, и австрийцы его отвергли.

К лету 1771 года Фридрих достиг соглашения с Россией в отношении территорий на севере Польши: Ливония отходила к России, Померания становилась прусской до самого Нетце, в связи с чем владения короля распространялись до Вислы. Пруссия и Россия договорились выступить гарантами неприкосновенности территорий друг друга и продолжить переговоры по более широкому кругу вопросов с Австрией, что оказывалось не просто. Говорили, что Кауниц был особенно недоверчив. Фридрих видел свою роль в том, чтобы, по его собственным словам, calmer les premières vivacités[312] в Санкт-Петербурге и в Вене. Его по-прежнему беспокоило, что Австрия и Россия перейдут к военным действиям и все европейское урегулирование пойдет насмарку. Русско-турецкие мирные переговоры шли полным ходом, однако были все основания полагать, что этот процесс займет много времени.

Порой Фридрих приходил в отчаяние. Одни и те же проблемы возникали снова и снова, и он часто жаловался, что ведет диалог с глухим. «В начале нашего союза с Россией был только вопрос Королевства Польши. Затем проблема «диссидентов». Я предупреждал их тогда, что если они не будут осторожны, то получат войну с турками. Никто мне не верил. Война пришла… одно тянуло за собой другое» — это Золмсу. Панину, тоже в августе 1771 года: «Это единственный момент, чтобы избежать большой войны — в следующем году между Россией и Австрией из-за Молдавии и Валахии!» Если это случится, писал король Генриху, Пруссия окажется втянутой в конфликт. И все же он предложил и отстаивал приемлемую формулу для княжеств, спорные земли, а русские решили возобновить претензии на них. Теперь, однако, Австрия отказывалась обсуждать какое-либо расчленение Оттоманской империи, что возвращало все проблемы к истокам. В то же время до Фридриха дошли слухи: турки перешли на северный берег Дуная со 120-тысячной армией, так что характер войны начинал меняться, а это вносило изменения в дипломатическую борьбу. Когда султан предложил Фридриху вечный союз между Оттоманской Портой и Пруссией, тот, не задумываясь, резко отклонил предложение, напомнив султану о своих отношениях с Россией.

В сентябре Фридрих определил обстановку как экстраординарную. Если австрийцы решат порвать с Россией, то станут сотрудничать в военном отношении с турками в Молдавии и Валахии и оттеснят русских к северу от Днестра. Одновременно они постараются организовать антирусский союз сил «конфедератов» в Польше, где потребуют избрать другого короля. Любой неверный ход со стороны Фридриха поднимет против него все остальные германские государства. Россия, писал он, хочет всего, Австрия не уступит ничего. Война казалась неизбежной, если только не появится шанс для примирения. Он без конца говорил русским о бессмысленности овладения или демонстрации желания овладеть Молдавией и Валахией. Княжества будет трудно защитить, а их отторжение от Турции сделает мир невозможным. Он надеялся на успех. Ему совершенно безразлично, кому отойдут эти земли, как он ясно давал понять в ходе многочисленных бесед с австрийцами. Теперь король был сердит и на Екатерину, и на Марию Терезию и считал, что другие государства, не вмешиваясь в ход событий, безответственно слепы в отношении существующей опасности. «Я восхищаюсь безмятежностью британского правительства при нынешней ситуации в Европе, — язвительно писал он в сентябре 1771 года. — Это, однако, очень сильно отдает непростительной ленью, полной апатией». Британия, говорил Фридрих, «после славных кампаний могла бы стать одним из первых государств в Европе, стать арбитром. Вместо этого слабость и лень сделали ее жалкой, несведущей в том, что происходит в Европе, едва ли достойной числиться одним из ее крупных государств». Он наблюдал со скептической отстраненностью, как безмятежный наблюдатель, за спором между Британией и Испанией в Южной Атлантике, замечая, что Европе безразлично, принадлежит ли Фолкленд[313] Испании, Британии или же никому из них. Подобные далекие приобретения, так он писал о Новой Зеландии, потенциально дороги для заинтересованных государств и к тому же отвлекают от ключевого вопроса, мира в Европе. Там, где они дают коммерческие возможности, обычно возникают и причины для раздоров между морскими державами.

В январе 1771 года сэр Эндрю Митчел умер в Берлине. Он находился рядом с Фридрихом и в самые мрачные годы войны, и в минуты славы, и король Пруссии был в высшей степени привязан к нему. Заменить его должен был сэр Роберт Ганнинг, чье назначение совпало с одним из самых холодных периодов в отношениях Фридриха с Британией и потому длилось всего лишь до начала следующего, 1772 года. «У меня нет желания видеть le Sieur Gunning, и это касается всех англичан, кто здесь появится, их поведение не заслуживает ни малейшего тепла, совершенно ясно видно, какую зависть и ненависть они питают ко мне!» Ганнинг, как говорили, не имел никакого влияния ни на короля, ни на ход событий. Ему на смену в январе 1772 года прибыл Джеймс Харрис, ставший впоследствии 1-м графом Малмсбери, который энергично действовал в британском посольстве в Мадриде в вопросе о Фолклендах. Фон Мальцан писал Фридриху, что Харрис является «прекрасным молодым человеком, приятным и покладистым: протеже герцога Графтона». Он и впрямь был блестящим дипломатом.

Русские решили ознаменовать начало 1772 года вводом в Южную Польшу 50-тысячной армии в качестве ответа на притязания Австрии. Они надеялись, что этот ход в сочетании с предложением в конечном счете отказаться от претензий на Молдавию и Валахию убедит турок встать на сторону России в противостоянии с Австрией, хотя те все еще были в состоянии войны с Россией. Все было запутанно, извилисто и с точки зрения предшествовавших событий маловероятно. Фридриха занимали некоторые сравнительно небольшие, но значимые вопросы, в то время как проблема войны и мира между Россией и Австрией достигла апогея. Он надеялся получить Данциг, а русские тревожились, что может пострадать их торговля и хотели оставить его вольным городом.

Тень большой войны надвигалась на Европу, и Фридрих договорился с Россией о чрезвычайных мерах на тот случай, если Австрия прибегнет к оружию и предпримет наступление в Молдавии и Валахии. Русская армия в 70 000 штыков вторгнется в Венгрию из Польши. Тем временем, по отдельному соглашению, другая русская армия будет размещена между Краковом и Сандомиром. В случае возникновения войны Фридрих предпримет в качестве отвлекающего маневра ввод войск в Богемию и Моравию; эти территории ему были до боли знакомы. Одновременно велись переговоры с Санкт-Петербургом относительно условий, на которых будут оккупированы польские земли. Прежде Панин не предполагал, что формально это будет происходить в виде аннексии — просто занятие земель, предварительно отгороженных кордоном от болезни, fait accompli[314]. Россия надеялась соответственно добиться русско-турецкого мирного соглашения, определить реакцию на это австрийцев и скрыть от турок любое соглашение о расчленении Польши.

Фридрих смотрел на вопрос прагматически. Когда русская армия полностью развернется в Южной Польше, вот тогда, говорил он, настанет время действовать. Должно последовать совместное заявление России и Пруссии, что такие-то территории с определенного момента управляются как составные части владений Екатерины и короля Пруссии. На практике — аннексия. Должно быть организовано приведение к присяге на верность императрице, чтобы показать, что решение не временное, а окончательное. Поляки будут поставлены перед фактом, как в созданном австрийцами прецеденте с Ципсом. Австрийцев удержит от вмешательства присутствие русских войск в Южной Польше. Турок — армия генерала Румянцева в Валахии. Если, но этого он не ожидал, австрийцы перейдут к активным действиям, Фридрих, как было условлено, вторгнется в Богемию, и это решит все дело, то есть польский вопрос станет в основном военной проблемой.

В первые месяцы 1772 года русские изменили условия ввода армии в Южную Польшу и состав, несколько сократив ее количественно. Кауниц в Вене принялся говорить с русским послом, Голицыным, диктаторским тоном, требуя, чтобы большая часть вопросов русско-турецких мирных переговоров обсуждалась с ним. Фридрих полагал, что австрийцы хотят продлить противостояние для ослабления обеих сторон. Были еще контакты по поводу времени оккупации русскими и пруссаками польских земель — Фридрих считал, что это нужно делать, когда русские войска выйдут к Висле. Поляки начнут «jeter les hauts cris»[315], но армия на Висле скоро заставит их притихнуть. Проекты конвенции по Польше пересылались между Берлином и Санкт-Петербургом в январе 1772 года, а затем происходил обмен замечаниями; все упиралось в вопрос, что следует делать, если вмешается Австрия.

Но она не вмешивалась, и опасения Фридриха развеялись. Австрия искала более практических выгод от соглашений, о которых Екатерина с Фридрихом с таким трудом договаривались между собой. В январе австрийцы официально заявили, что необходимы равенство приобретений и письменные обязательства в этом отношении. Фридрих был полностью согласен. Могли начаться детальные обсуждения по поводу долей. Он чувствовал, что после стольких беспокойных маневров, угроз и контругроз австрийцы соглашаются присоединиться к проекту по разделу Польши. Между Фридрихом и Екатериной имелась договоренность, что оккупация территорий состоится в мае или июне.

До окончательного согласования конвенции австрийцы заявили, что могли бы принять Глац и часть Силезии и отказаться от претензий на некоторую часть Прусской Польши. Предложение встретило немедленную отповедь Фридриха. Король написал Золмсу, что контакты но этому вопросу прошли гладко, поскольку он имел возможность намекнуть на 40 000 русских войск, размещенных в Польше.

Русско-прусскую конвенцию подписали в марте в Санкт-Петербурге, а Австрия выразила одобрение. Официальное присоединение ее к конвенции состоялось в начале августа 1772 года; Фридрих постоянно настаивал, чтобы австрийская доля была значительной. Поляки не должны видеть в Австрии защитницу и не возлагать впоследствии всю вину за свои потери, реальные или воображаемые, исключительно на Россию и Пруссию.

Таким образом, в Восточной и Юго-Восточной Европе установилась определенная стабильность. Фридрих наконец был признан не только королем «в Пруссии», но и «королем Пруссии». По достигнутым договоренностям Молдавия и Валахия поминально входили в состав Оттоманской империи на предложенных Фридрихом условиях — турки также настаивали на включении сюда и Крыма, но Фридрих был уверен, что сможет с помощью фон Цегелина разубедить их, и разубедил. И в 1774 году при посредничестве Австрии и Пруссии, как изначально предлагал Фридрих, турки наконец подписали договор, который завершал русско-турецкую войну, получив территории на Черноморском побережье и выведя войска из Молдавии и Валахии. Вяло текущая война, угрожавшая равновесию в Европе и начавшаяся из-за беспорядков в Польше, была окончена.

Доли, отошедшие к соседним государствам по этому «первому разделу» Польши, были образованы отделением скорее внешних провинций, чем разделом основной территории. Смысл заключался в том, чтобы увеличить территорию и мощь государств, участвовавших в разделе, и оставить огузок на потом. Австрия получила Галицию, без Кракова, прирастив территорию в 1700 квадратных миль, которая по условиям была второй по величине. Львиную долю получила Россия, около 2000 квадратных миль, — большую часть Белоруссии, район Витебска. Пруссии досталась наименьшая доля, около 600 квадратных миль. Сюда входили приморские земли Польши, без Данцига, оставшегося вольным городом. Эта последняя уступка не нравилась Фридриху, но он ее принял. Географический результат заключался в соединении Восточной и Западной Пруссии.

Эти территориальные приращения сопровождались значительным ростом населения. В Пруссии оно увеличилось до 385 000. Возросло число жителей в Австрии — более 800 000 человек. Королевство Польша потеряло одну четверть своей территории и одну пятую населения. В результате Польша получила внутренне сбалансированную экономику, но ее внешнее влияние стало еще меньше. Конвенция также уполномочивала три участвующих в разделе государства ввести новую конституцию, и в стране установилась относительная стабильность. Там, однако, сохранялась выборная монархия и но-прежнему действовал принцип традиционного Liberum Veto, который гарантировал беспомощность Польши и соответственно был выгоден ее соседям.

Россия, Пруссия и Австрия избрали настолько решительную и, как некоторые сказали бы, жесткую линию в реализации соглашения, что возможность других государств вмешаться в польские дела была в основном сведена к нулю. Если бы Екатерина ранее выбрала твердый курс в вопросе Чарторыйского, думал и говорил Фридрих, то Польшу умиротворили бы быстрее. Раздел отодвинул внутренние раздоры на второй план. В ноябре 1771 года король Станислав был похищен «конфедератами» в самом центре Варшавы — с одобрения французов, как возмущенно предположил Фридрих, но он смог скрыться от них. Многие, помимо прусского короля, считали, что ситуация нуждается в радикальных реформах. Польша погрязла в хаосе, писал он вдовствующей герцогине Саксонии, отметая ее идею 1770 года о польском троне для сына; идею, которую Фридрих называл непостижимой. Никто не мог хотеть управлять Польшей. Теперь там был новый порядок.

Раздел Польши был расценен как безжалостное ограбление слабого сильным. В то время в Европе это не вызвало бурных страстей. Соседние государства — Россия, Австрия и Пруссия — пришли к взаимопониманию — с большим трудом — и согласились ограбить, в сущности, беззащитного соседа. Это был вполне показательный пример международных отношений, не учитывавших моральные факторы. Raison d'etat[316], и только он, направлял политику Санкт-Петербурга, Вены и Берлина. Пример для тех, кто в будущем мог считать, что интерес, безопасность и материальная выгода на вполне законных основаниях оказываются превыше договорных обязательств и уважения, которое должно быть присуще одному государству в отношении к целостности или независимости другого. Критики Фридриха увидели в этой сделке его руку и приняли за очевидное свидетельство цинизма и хищнических наклонностей короля Пруссии: вполне последовательное продолжение его вторжения в Силезию.

Конечно, раздел можно лишь частично оправдать ссылками на закон, исторические условия и династические права; даже Финкенштейн, давая совет относительно границ Пруссии, должен был подстраховаться, он признался, что исторически претензии не очень сильны. Поговаривали, что Мария Терезия проливала слезы раскаяния, хотя, как заметил Фридрих, свое взяла, несмотря на них. В самом деле, спектакль, разыгранный тремя законными суверенами, попустительствовавшими насильственному расчленению земель четвертой страны, кое-что сделал для ослабления уважения к законности. И уж точно, возмущение, поднявшееся среди польских патриотов, которые были не в состоянии противиться разделу, в скором времени вылилось в сопротивление. Подчиняться конституции, навязанной внешними силами, трудно, и терпение не безгранично; пробуждение Польши приведет к еще одному восстанию, оно принесет настоящие, а не искусственные реформы и произойдет в 1791 году. К тому времени Фридриха уже не будет, а Европа претерпит еще более мощные потрясения.

Однако на этот вопрос можно смотреть и по-другому. О результатах урегулирования можно судить как о примере разумного сотрудничества государств, каждое из которых имеет свой интерес. План Фридриха заключался не в том, чтобы ликвидировать Польшу, а в том, чтобы заменить аристократическую анархию, опасную для Европы. Несмотря на удар, нанесенный разделом по национальным гордости и чувствам, и неодобрение международных юристов и хроникеров, ситуация в Польше улучшилась. Введенная конституция, хотя и не совершенная, давала большие возможности для нормального управления. Материальное положение народа улучшилось, как и образование. Иностранные визитеры в скором времени обратили внимание на большие и благоприятные изменения, принесенные населению Прусской Польши прусским правлением. К тому же критики раздела должны принимать во внимание ту плачевную ситуацию, в которой пребывала Польша в предшествовавшие годы, — анархия в сочетании с местной тиранией. Фридрих смотрел на этот вопрос с прагматических позиций; реально Пруссия получила выгоды, хотя было жаль, что ей не достался Данциг. Раздел позволил принести мир в значительную часть Европы и облегчил переговоры об окончании войны между Россией и Оттоманской империей, обеспечив молчаливое согласие Австрии. На другую чашу весов можно было положить только традиционные чувства «в самом слабом и разобщенном государстве в Европе», государстве, где «король торгует должностями, женщины занимаются интригами и решают все, а их мужья пьянствуют».

Эти слова, как и большая часть высказываний Фридриха о Польше, жестоки. В 1768 году он завершил работу над «Вторым политическим завещанием». Король постоянно трудился, дополнял и обновлял «Histoire de топ Temps», записки о жизни и правлении. Цинизм в отношении человеческой природы в процессе работы не уменьшался, а нарастал: «Только человеку, ничего не знающему о людях, позволено им доверять!» Теперь он мог завершить двухтомник о Семилетней войне и приступить к следующему тому, в котором доведет повествование до 1774 года. Здесь нет и намека на раскаяние по поводу Польши. По мнению Фридриха, жители этой «легкомысленной и поверхностной страны» скорее выгадали; а с политической точки зрения это государство вполне заслужило потери.

Очевидная бессовестность, с которой три наследственных суверена поделили между собой значительную часть чужого королевства, послужила причиной многочисленных порицаний и обвинений в цинизме. Екатерину и Фридриха называли безжалостными и жадными; справедливо или нет, но за Марией Терезией закрепилась репутация более моральной женщины; тем не менее все трое приложили руку к расчленению Польши. Фридрих писал, что никогда не бывало такого согласия в мнениях, как между ним и Паниным по польскому вопросу. «Возможно, никто не встречал, — писал он, — такого единодушия, которое имело место между мной и графом Паниным». Обстоятельства, в которых находилась Польша, являясь выборной монархией, были во многом связаны с настроениями правителей государств, участвовавших в разделе. Аннексия просто из raison d'etat — имелось еще несколько более или менее благовидных предлогов — королевства, где правит наследственный монарх, какие бы практические выгоды это ни давало, показалась бы грубым нарушением не только принципа собственности, но и принципа легитимности. Наследственные территории могли стать причиной споров, но они велись за титулы, и их можно сравнить с тяжбой о поместье. Избранный монарх, с другой стороны, хотя он и увенчай короной, приобретает легитимность лишь благодаря избирательному процессу. В случае с Польшей все признавали, что он является результатом закулисных сделок между влиятельными магнатами и подвержен влиянию внешних сил. Простые жители страны не имели нрава участвовать в голосовании. Позиции избранного короля на практике были намного слабее, чем у наследственных монархов, признававших взаимную легитимность в принципе. То, что Польша вследствие раздела стала в международном плане слабее, Фридрих, Екатерина и Мария Терезия восприняли с удовлетворением.

Едва ли где-либо рассматривали урегулирование как окончательное. «Нам не удастся так просто укротить этих поляков, — писал Фридрих в ноябре 1772 года в Санкт-Петербург Золмсу. — Я предвижу второй раздел. И если это случится, Вы сделаете все для того, чтобы моя доля была хорошей. Торн, Данциг, Висла до слияния с Вартой и все течение той реки».

Глава 21 ОТНОШЕНИЯ СО СТАРЫМ ВРАГОМ

В августе 1773 года Фридрих навестил Зейдлица в его доме в Минковски, неподалеку от Олау. Король больше никогда не увидит великого кавалериста. Зейдлиц был несчастен в семейной жизни, с ним жили две разведенные дочери, и Фридрих редко встречался с ним в последние годы вплоть до его болезни — тот умер вскоре после визита короля, в ноябре. Герои и память о них уходили.

Мир и всеобщее согласие порой казались далекими. Все ворчали не только по поводу раздела Польши. Русско-турецкая война в конце концов закончилась в июле 1774 года Кючук-Кайнарджийским миром, но ситуация в Молдавии и Валахии оставалась хрупкой. Шли споры между Константинополем и Веной, Санкт-Петербург с глубоким подозрением относился к обоим. Австрийцы ранее по секретному договору с турками, к великому гневу русских, заполучили в этих княжествах плацдарм. Фридрих был уверен, что в планы Кауница входит расширение австрийских владений в Хорватии и, видимо, в Венецианской Далмации. В Польше Фридрих завершил свою часть раздела этой страны быстро и эффективно, но оставалась некоторая неудовлетворенность. Страны — участницы конвенции были не очень довольны долями. Фридрих, например, не примирился с ситуацией с Данцигом, и шли многочисленные переговоры о реальных границах территорий, о которых якобы было достигнуто соглашение.

Вполне вероятно, что в польской истории появятся новые главы, но пока это могло подождать. Главным в политике Фридриха в этот период жизни — и одним из неизменных факторов — была решимость сохранить хорошие отношения с Россией. Он узнал от Генриха, что Екатерина скорее всего не пойдет на уступки в вопросе о Данциге, вздохнул и согласился, по крайней мере на время. Русские направили воинский отряд, чтобы защитить евреев, подлежащих выселению из варшавского предместья по приказу польского Постоянного совета[317], его симпатии были на стороне русских, вынужденных затем отступить, впоследствии евреи были изгнаны князем Любомирским. Фридрих засыпал Екатерину письмами с поздравлениями по поводу победы в войне с турками. Король высказывал сочувствие русским в связи с выступлением бунтовщика Пугачева — «cette hydre homicide!»[318] — и выражал уверенность, что, когда тот буден схвачен, Екатерина предаст его смерти. Она так и сделала. И он узнал с большим удовлетворением о втором приглашении принца Генриха к ее двору. Его в сентябре 1774 года должны были передать во время празднований по поводу установления мира, и Фридрих всем сердцем хотел, чтобы брат поехал, хотя подозревал, что этот визит будет не совсем приятным. Сам он в это время наслаждался приездом сестры Шарлотты, герцогини Брауншвейгской, которую встречали светскими раутами, развлечениями, балами, концертами. Ее общество доставило Фридриху немалое удовольствие. «Она любит свою страну и семью», — писал Фридрих Генриху; к тому же ему правилось выставлять напоказ культурные достижения Берлина — с 1771 года в Опере выступала певица, обладавшая необыкновенным вокальным диапазоном и сценическими способностями, Елизавета Шмелинг, и признание, которым она пользовалась, было предметом гордости короля. Шарлотта продолжила поездку, направившись в Рейнсберг к Генриху.

Фридриху с некоторым трудом удалось уговорить Генриха принять приглашение Екатерины; отношения с Россией были исключительно важны для Пруссии, а у Генриха установилось прекрасное взаимопонимание с императрицей. Фридрих был в это время особенно любезен с братом. Отдельные наблюдатели отмечали периодические вспышки ревности между ними; в их переписке ничего подобного нельзя заметить даже при самом тщательном рассмотрении. Слова Фридриха, внимание, мягкий юмор — все являет доброжелательность, то же и у Генриха, превалирует восхищение и уважение. Фридрих очень хотел, и часто писал об этом, чтобы брат после его смерти исполнял в государстве некоторую контролирующую роль. Генрих был преданным и талантливым слугой Пруссии, и в каждой строке Фридрих дает понять, как король это высоко ценит. Генрих мог с ним спорить, возражать. Порой он полагал, что подозрительность Фридриха — особенно в отношении Австрии — немного болезненна, и открыто говорил ему об этом. Хотя в какое-то время Генрих был одержим мыслями об австрийском реваншизме, а Фридрих успокаивал его, говоря, что те или иные действия Австрии не выходят за рамки привычного. Никто из них не обладал абсолютными благоразумием и мудростью, но их отношения были честными и открытыми. Весной 1776 года, более чем через год после получения приглашения, Генрих снова отправился в Санкт-Петербург.

К тому времени Фридрих познакомился с бывшим фаворитом Екатерины, легендарным графом Орловым[319], который приезжал в Берлин с визитом. Он всегда следил за судьбой Орлова. В 1773 году Орлов заболел, а Фридрих заметил, что тот, похоже, обладает прекрасным природным чутьем и «через год, как говорится, вернется ко всем своим обязанностям, кроме тех, которые исполняются в постели! Эту он утратил навсегда!» «Скажу откровенно, — написал король Генриху, — он понравился мне больше, чем большинство русских, которых я видел. Он производит впечатление прямотой и искренностью…» Екатерина заменила Орлова на Александра Васильчикова, впавшего в немилость в июле 1774 года. После этого фаворитом стал непревзойденный князь Потемкин[320]. Граф Золмс, уже давно состоявший послом Фридриха в Санкт-Петербурге, сетовал, что требуется много времени, чтобы в Санкт-Петербурге было что-либо сделано. Он связывал это с «dissipations amoureuses»[321] императрицы, которые заставляют ее манкировать делами. Через Золмса Фридрих подробно информировал Екатерину о том, что происходило в центральноевропейских делах, а Генрих в ходе второго исключительно успешного визита сумел все представить с полезной стороны.

Между тем при русском дворе имелись неотложные семейные дела. Невестка Екатерины, супруга великого князя Павла, недавно умерла при родах. Фридрих в свое время упорно работал над организацией этого брака. Утрата была печальна для него, как и для русского двора. Екатерина искала невесту для сына, ей предложили старшую из трех дочерей принца Фридриха Евгения Вюртембергского: семнадцатилетняя Софи была бы вполне подходящей кандидатурой. Ее мать — принцесса Шведтская; брат Фридриха, Фердинанд, был женат на другой принцессе Шведтской; а сестра Фридриха, София, замужем за маркграфом. Фридрих пристально следил за воспитанием всех трех братьев Вюртембергских, из которых Фридрих Евгений был младшим. В результате каждый но очереди наследовал брату. Их отец, герцог Карл Александр, фельдмаршал империи, приняв католичество, женился на прекрасной принцессе Тюрп-Таксиской и умер, когда сыновья были совсем юными, в 1737 году. Все они получили образование в Берлине, потому влияние Фридриха на них и связи с ним были устойчивыми; старший брат, Карл Евгений, женился в 1748 году на дочери Вильгельмины, Фредерике, но брак оказался неудачным и завершился разводом.

София — красивая спокойная девушка, была уже помолвлена с Людвигом, принцем Гессен-Дармштадтским. Покойная жена русского великого князя тоже происходила из Гессен-Дармштадтского дома. Предстояло убедить Гессен-Дармштадтскую семью отказаться от помолвки и тем самым завоевать признательность и покровительство России. Людвигу предлагали жениться на одной из младших сестер Софии, еще не достигших брачного возраста. Фридрих взял это дело на себя, и была достигнута договоренность, что семья Вюртемберга со старшей дочерью приедет в Берлин, в то же время официальный визит в Пруссию нанесет великий князь и познакомится со своей нареченной невестой. У Гессен-Дармштадта, говорил Фридрих, нет другого выбора, как подчиниться, — он испытывал острую нужду в деньгах.

Фридрих немало потрудился над организацией визита русского великого князя. Гости должны увидеть, что Берлин не уступает по великолепию Вене. Генрих приехал в Россию и остановился в Царском Селе; он должен был возвратиться с великим князем, и письма к нему Фридриха посвящены этому событию. Сколько блюд для обеда? Сорок? Или двадцать? Какой тип экипажа уместен и с каким количеством лошадей? Любит ли великий князь чай, кофе и какао? Фридрих разрабатывал церемониал по пунктам — почетный караул, размещение триумфальных арок, число сопровождающих лиц. Он печально признавал, что сам он уже не столь подвижен, как прежде, а ему придется сопровождать двадцатидвухлетнего молодого человека. «Принимать парад полков в Шпандау в одиннадцать часов и оставаться все это время в седле, — говорил он брату, Фердинанду, который должен был руководить одним из этапов церемонии. — Я не могу ходить! И будет хорошо, если можно устроить обед на нижнем этаже, — трудно бегать вверх и вниз по лестницам». Фридрих страдал от хронических болей в спине и геморроя. Приступы подагры наступали внезапно и были очень болезненными. В октябре 1776 года у него в промежности образовался нарыв размером с яйцо, это сопровождалось продолжительной лихорадкой. Но визит великого князя шел своим чередом — он прибыл в сопровождении принца Генриха в Берлин 21 июля 1776 года; и Фридрих сказал со всей искренностью, на какую был способен, что Павел заслужил восхищение всех, кто с ним встречался. Самым большим удовольствием, однако, стала досада, которая, по заявлению Фридриха, не сходила с лиц французского и австрийского послов. Он направил Екатерине письмо, полное теплых, хвалебных слов, однако, отметив с беспокойством естественную живость великого князя, которая становилась причиной обид; Фридрих старался тактично ее умерить. Тем не менее все прошло на подобающем уровне. София вышла замуж, получила русское имя Мария Федоровна и принесла великому князю четверых детей.

Фридрих теперь в большей степени, чем прежде, вел дела в условиях максимальной секретности. Его природная склонность к подозрительности усилилась. В общении он стал менее приятен, чаще допускал оскорбительные выражения, чем шутил, реже бывал счастлив, просиживая часами за обедом с близкими друзьями, у него случались перепады настроения. Он стал привередлив и вспыльчив в общении со слугами — новая черта в характере. Фридрих сломал флейту о голову гусара, любимого вестового, а бросил играть еще в 1772 году. В гневе он пинался и размахивал кулаками. Радушию, которым он когда-то славился, пришли на смену затворничество и раздражительность. Прежняя любезность сменялась резкостью и угрюмостью. Временами он вдруг становился совершенно рассеянным. Король мог сказать, что хочет присутствовать на учениях гвардии в Потсдаме и отменить решение в последнюю минуту. Слуги называли его Brumm Bär, Ворчливый Медведь. И, что было не похоже на прежнего Фридриха, он впадал в гнев, узнав о безобидных насмешках, и наказывал за них. Когда он обнаружил, что вестовой в письме к возлюбленной назвал короля Медведем, то заставил его приписать постскриптум: «Несколько недель пройдет, прежде чем я увижу тебя, потому что я должен ехать в Шпандау», и затем провинившегося посадили под охраной в Шпандау, хоть и на короткое время. Такие вещи были неприятны. Они к тому же не соответствовали истинному характеру Фридриха. Более соответствовавшим его характеру был инцидент с новым садовником в Сан-Суси. Он ранним утром приступил к работе и не узнал человека, подошедшего к нему и заметившего, что тот очень рано начинает работать.

«А как же! Ведь если Ворчливый Медведь придет и увидит, что ничего не делается, то черта с два что-то заплатит!» Фридрих усмехнулся: «Совершенно верно! Заруби себе это на носу!».

Но, несмотря на случавшиеся вспышки гнева, ему в основном удавалось контролировать плохое настроение. Он стойко перенес потерю значительной части личной рукописи своей «Histoirde топ Temps» — глав, посвященных Семилетней войне, когда по неосторожности пажа она сгорела во время пожара; он, немного помолчав, просто сказал: «Что ж, придется писать это заново».

Фридрих старел и понимал это. Он всегда был пренебрежителен в оценках других, и теперь это проявлялось еще сильнее. Король с изумлением узнал, что Вольтер написал несколько стихотворений, посвященных войне: «Я уверен, он хочет преподать нам некие уроки тактики!» Стихи Вольтера, которые Фридрих прочитал не сразу, были неучтивы по отношению к нему:

Оно закапчивалось словами: «Я ненавижу этаких героев — нет смысла мне твердить о славных их делах. Пусть дьявол их возьмет».

Фридрих все более склонялся к мысли, что только он понимает жизнь и что в целом человечество никчемно. Это наверняка относилось к соседним монархам. «Не показывай, что удивлен, — говорил он Генриху, — когда император и датский король обмениваются остротами, — люди но глупости приписывают таланты людям, обладающим властью, а к ним следует относиться как к детям, еще и говорить толком не научившимся, тем не менее они получают одобрение за вещи, которые в зрелом возрасте были бы названы заурядными!» Король писал с нескрываемым удовольствием о слухах, что Мария Терезия обращается с императором как с непослушным мальчишкой. Однако несмотря на его скепсис в отношении лиц королевской крови, Фридрих твердо отстаивал монархические принципы и ценил уважение к традиционным обрядам и формальным символам.

Поездка Генриха в Россию завершилась эпизодом, вызвавшим особую тревогу семьи и ставшим неприятным для Фридриха. Несколькими годами раньше ой получил известие, что 18 января 1772 года королева Дании, Каролина Матильда, по приказу мужа была взята под арест. Приказ Кристиана VII заставила подписать его мачеха, вдовствующая королева, когда узнала о намерении молодой королевы провозгласить себя регентшей в связи с невменяемостью мужа. С Данией существовали тесные связи. Каролина Матильда была дочерью покойного Фридриха, принца Уэльского, сестрой Георга III Английского, кузена Фридриха. Свекровь Каролины Матильды, умершая за несколько лет до того, была также ее теткой, дочерью Георга II и кузиной Фридриха. Ее свекор, ныне покойный король Дании, женился на Юлиане Марии, принцессе Брауншвейг-Вельфенбюттельской, приходившейся сестрой королеве, супруге Фридриха; и именно эта дама, которая теперь была вдовствующей королевой, предприняла столь решительные действия в отношении супруги приемного сына.

Эта ситуация возникла не совсем неожиданно. Говорили, Кристиан VII часто принимал наркотические средства и на действительность реагировал неадекватно. «Вменяем ли король?» — запрашивал Фридрих представителя в Копенгагене, фон Арнима. Как бы там ни было, все это могло обернуться скандалом. Иоганн Фридрих Штруензее, блестящий философ и врач, занимал твердые позиции при датском дворе. Это он распустил слухи, которые некоторые считали преувеличенными, о безумии короля; нарочито запугивал его, к датчанам относился с неприкрытым презрением и фактически сделался диктатором Дании. Штруепзее стал любовником запуганной молодой королевы Каролины Матильды, и все считали, что он является отцом ее ребенка.

Штруензее не был датчанином. Он родился в Саксонии, в Галле, и его ненавидели все. Однако он был необыкновенно умен: Фридрих написал «dialogues des morts»[322] — эта форма ему нравилась — между Штруепзее, Шуазелем, которого он не любил, и Сократом! Переворот, произведенный вдовствующей королевой, многие поддержали, а Штруепзее приговорили к обезглавливанию, четвертованию и утоплению; приговор привели в исполнение в конце апреля 1772 года. Датские события вызвали ужас при дворах Европы, в том числе и у связанного с датским престолом кровными узами Фридриха, в самом трудном положении оказался король Англии. Фридрих говорил, что Георг III, несмотря на естественную тревогу за судьбу сестры, едва ли твердо встанет на ее защиту. Самая лучшая линия поведения — принять вещи как можно спокойнее. Он писал с некоторым Schadenfreude[323] племяннице, герцогине Оранской, о том, какое утешение знать, что не только их семье страдать от этого скандала! В Дании королевскую чету развели, а Каролина Матильда умерла, к явному облегчению Фридриха, в мае 1775 года.

Юлиана Мария, вдовствующая королева Дании, свояченица Фридриха, поддерживала с ним оживленную переписку; она была одной из немногих, кому Фридрих писал с полной откровенностью и доверием. Ее действия в 1772 году, несомненно, улучшили его отношение к ней. Порой он даже касался в письмах дел ее сестры, своей супруги: «Она (Елизавета Кристина) не полностью оправилась от воспаления на коже — оказалось необходимым делать надрезы. Вы можете посмеяться над нами, парой увечных созданий, у которых из четырех ног не собрать и одной здоровой!» Было бы приятно думать, что Фридрих стал любезнее с этой грустной дамой, страдавшей к тому времени тяжелейшей ипохондрией и депрессией. Управляющий Лендорф называл ее «моя добрая, неугомонная, старая королева», признавая при этом, что общение с ней было пыткой. Фридрих иногда, обедая с женой, собирал всю семью, но удовольствия не получал; даже когда она показывала сады в Шенхаузене какой-нибудь заезжей принцессе, обязательно начинался дождь! Но большая часть писем Фридриха к Юлиане Марии касалась положения в Европе, и он сетовал, что она редко в своих письмах спрашивала его совета, не сообщала о затруднениях и душевных страданиях. «Я не стремлюсь, — как-то сказал король Финкенштейну, — быть ее политическим руководителем!» Порой он находил необходимым потакать прихотям Юлианы Марии. Она сочла прусского посланника, фон Арнима, якобы виновным в каком-то протокольном нарушении, и Фридрих, хоть и полагал, что тот просто стал жертвой интриги, отозвал его. Дела для фон Арнима складывались слишком неважно, чтобы он мог эффективно работать в Копенгагене.

В семейных делах особым — и во все большей степени — источником недовольства Фридриха было отсутствие взаимопонимания с его наследником, Фридрихом Вильгельмом, принцем Прусским; и еще он недолюбливал мать принца, свояченицу, сестру жены и вдову Августа Вильгельма. «У меня здесь теперь есть, — писал он сестре Амелии, — «добрая старая принцесса Прусская». Она настоящая обуза, и я бы хотел, чтобы она уже была в пути к себе в Берлин. Она и ее сын распространяют вокруг себя облако скуки и безвкусицы!» Брак Фридриха Вильгельма оказался неудачным и закончился разводом; он женился вновь, жена была из Гессен-Дармштадтского дома, но основное влияние на него в течение всей жизни оказывала любовница. Фридрих проявлял большой интерес к семье старшего племянника. В марте 1773 года он писал ему, что полностью согласен с идеей подыскать гувернера маленькому сыну, Фридриху Вильгельму, рожденному второй женой в 1771 году, и забрать его из женских рук — «если, конечно, будет можно найти подходящую персону — что непросто — и не торопиться с выбором». И он занимался подбором кандидатуры. Король очень хотел иметь наследника, которому мог бы доверять и любить его; таким был младший брат Фридриха Вильгельма, Генрих. По нему Фридрих не переставал скорбеть. По контрасту с ним он находил Фридриха Вильгельма большим, глупым и скучным, хотя относился к нему в основном дружелюбно и любезно. Сладострастному и экстравагантному принцу Прусскому всегда не хватало денег, как говорили, он не мог расплатиться с прачечной.

Фридрих испытывал тревогу из-за малочисленности молодого поколения Гогенцоллернов по мужской линии. После принца Прусского и его возможных потомков право наследования переходило к семье самого младшего брата Фридриха, Фердинанда. Двое его детей, сын и дочь, умерли, ходили неприятные сплетни об отношениях Фердинанда с женой, Елизаветой Луизой Шведтской. Графиня Гогенталь, впоследствии леди Пэджет, написала в мемуарах: «Фридрих Великий испробовал все возможные способы, чтобы заполучить наследника по мужской линии для дома Гогенцоллернов, и возлагал надежды на свояченицу, Елизавету Луизу. Из своих офицеров он выбрал одного, майора фон Шметтау, и поручил ему эту деликатную миссию; вскоре бездетная Елизавета Луиза забеременела и произвела на свет дочь, которая впоследствии вышла замуж за князя Радзи-вилла…»

Имело это место или нет — вопрос спорный. Елизавета Луиза не была бездетной — она к тому времени уже родила двоих детей, умерших в детстве, до рождения этой девочки, которой суждено было стать княгиней Радзивилл. Елизавета Луиза между тем имела немало поклонников. Лендорф, управляющий королевы, посетив двор Фердинанда во Фридрихсфельде в 1771 году, через год после рождения ребенка, отмечал: «Я бы не хотел задерживаться здесь надолго — третий чувствует себя неудобно. Принц по большей части один, принцесса разогнала дам и проводит много времени, перешептываясь со Шметтау, в то время как принц предпочитает Марвица…»

Поэтому, вероятно, тревоги Фридриха имели причины. Тем не менее Елизавета Луиза родила вскоре сына, Фридриха Людвига, это обрадовало короля и было отмечено с великим весельем и артиллерийскими салютами.

За советами относительно браков, связей и споров в семье все чаще обращались к Фридриху. «Между пашей сестрой в Швеции и ее сыном происходят неуместные ссоры, — писал он Генриху в 1775 году. — Меня это очень раздражает. Шведские племянники еще очень молоды, у них мало доброжелательности. Боюсь, это может привести к разрыву с матерью, а я не смогу этого предотвратить…» К тому же король никогда не мог удержаться от острот. Когда Гессен-Дармштадтская принцесса, став невестой наследника российского престола, переходила в православную веру, Фридрих заметил, что существует старинный спор с западнохристианской ветвью по поводу центрального догмата веры, вокруг отношений внутри Троицы. Он услышал от ландграфини Гессенской: «Императрица (Екатерина) велела мне передать вам ваше величество, что как глава Греческой церкви она докажет вам, как дважды два четыре, что Святой Дух происходит от Отца, а не от Отца и Сына». Фридрих процитировал постановление Никейского Собора, на котором было решено изменить подход к этому вопросу, но «я обещаю, что никогда не стану делать из этого проблем!» Он разнообразил такого рода вещами трудную дипломатическую работу и семейные дела; это была смесь остроумия, нежности, значительности, а порой и научности, что придавало его письмам особый «аромат».

Семейные письма тоже являлись упражнениями в дипломатии. Его отношения с сестрой Ульрикой Шведской были неизменно теплыми, несмотря на то что Швеция присоединилась во время войны к коалиции его врагов. Когда его зять, Адольф Фридрих Гольштейн-Готторнский, король Швеции, умер в 1771 году, там случилось нечто наподобие конституционной революции. Новый король, племянник Фридриха, Густав, настроенный профранцузски, ввел в 1772 году ограниченную, но более жесткую монархическую систему. В этом видели некий триумф Франции и неудачу России. Фридрих неизменно поощрял дружбу с Россией и был озабочен, хотя Густав впоследствии стал одним из наиболее талантливых суверенов своего столетия.

Фридрих по-прежнему любил смаковать сплетни. «У нас здесь есть одна англичанка по имени мадам Куку, — сообщал он Генриху в июле 1773 года. — Она может приехать в Рейнсберг, и ты будешь счастливее меня, она себя еще не показала…» Речь идет о леди Коук, урожденной Кэмпбел из Аргилла, невестки графа Лечестера, имевшего непоправимо испорченную репутацию, даме, известной эксцентричностью. Фридрих любил все знать о каждом посетителе. Король с удовольствием продолжал бранить своих послов за частые промахи, связанные с некомпетентностью, многословием или нудностью их докладов, а также за жалобы, которые они осмеливались присылать. Фон Арним, будучи отозванным из Копенгагена, заменил фон Борке в Дрездене и принялся ворчать по поводу трудностей путешествия. Фридрих: «Я постараюсь исправить положение вещей и сделаю так, чтобы всю дорогу усыпали розами и другими цветами. Господа, у вас слабые нервы, здоровье и грудные клетки! Вас требуется хранить аккуратно! Вы экспонаты коллекций, драгоценные, боящиеся свежего воздуха. Свежий воздух только полезен для мужчин!»

Фридрих был доволен тем фактом, что в 1773 году приютил в Пруссии орден иезуитов; его деятельность на своих территориях запретили многие государства, в том числе католические, после того как папский престол распустил орден. Этот шаг возмутил многих. Фридрих всегда восхищался деятельностью иезуитов, особенно в сфере образования, и писал исповедовавшей католицизм вдовствующей герцогине Саксонии, своей постоянной корреспондентке и другу: «Если Ваше Королевское Величество одобряет деятельность папы (Пий VI был только что избран), то это одно уже настраивает меня в его пользу. Я лишь надеюсь, что он не станет преследовать приверженцев Общества Игнатия. Я спас их от полного кораблекрушения». Большая часть мира видела в этом его оппозиционность, усиливая тем самым удовольствие Фридриха.

С меньшим удовольствием он узнал, что вдовствующая Саксонская герцогиня вознамерилась писать мемуары и, inter alia[324], сообщить, что нынешний курфюрст на самом деле был сыном прежнего французского посла, маркиза Дезиссара. Фридрих реагировал на это так, как подсказывал здравый смысл. Герцогиня давно хотела сместить курфюрста Фридриха Августа и заменить его своим вторым и любимым сыном, Карлом Максимилианом, который поддавался ее влиянию. Кроме того, ходил страшный слух, которому король не верил, что она планирует отравить старшего сына. Фридрих счел эту абсурдную историю попыткой устроить судьбу младшего сына и дискредитировать происхождение старшего. То, что герцогине самой могут поставить в вину такое заявление, ее мало волновало. Это, говорил Фридрих, немыслимо. Если в подобных домыслах была хоть толика правды, то для разоблачения наверняка выбрали бы другое время. Произошедшее практически не повлияло на переписку Фридриха с этой дамой.

В течение всех этих лет король наблюдал с интересом, но в целом недружелюбно, за отношениями Британии с ее американскими колониями. Чувство, что он был предан, брошен Британией в Семилетней войне, в нем укоренилось очень глубоко. Фридрих почти всегда приписывал почти любой неблагоприятный поворот событий давнему влиянию Бьюта. «Их Бьют совсем сошел с ума, — писал он Генриху в ноябре 1772 года. — Я утверждаю, что он всегда был сумасшедшим, но по невнимательности они только сейчас это заметили!» Король беспощадно разоблачал то, в чем видел глупость британских министров. Она вела страну к катастрофе: неуклюжая политика в отношении американских колонистов, отсутствие силы и стратегической мудрости, необходимых, чтобы справиться с возникшей ситуацией. И он часто оказывался прав. В 1775–1776 годах Фридрих постоянно говорил фон Мальцану, находившемуся в Лондоне, что американский вопрос превратится в нечто большее и будет иметь далеко идущие последствия. Первоначально он думал, что в военном отношении колонисты долго не продержатся — регулярные войска и артиллерия, конечно же, сыграют решающую роль, но уже в августе 1775 года король писал, что, невзирая на сводки, колонисты побили британцев. Он был изумлен недальновидностью и медлительностью, как он считал, британских властей, казавшихся не готовыми к такому повороту событий и, похоже, не воспринимавших их серьезно. Его удивляло, что правительство не было сметено всеобщим негодованием, и он относил это на счет коррумпированности парламента. Сначала он готов был ставить сто к одному на победу Британии. Теперь нет.

Фридрих также цинично наблюдал за попытками Британии набрать побольше войск. До него доходили слухи о переговорах относительно 30-тысячного русского корпуса в обмен на крупные британские субсидии, но он не думал, что Екатерина согласится. В Дании находилась шотландская бригада, которую, как полагал Фридрих, датчане будут не в силах удержать, так как скоро ее затребуют назад, но она была очень малосильна — 6 небольших батальонов, 2100 человек. В начале 1776 года прошло сообщение об отправке в Америку 12 батальонов гессенцев, а герцог Вюртембергский хотел знать мнение Фридриха по поводу британского запроса относительно отряда в 3000 человек. Король посоветовал хорошенько подумать и потребовать британских гарантий на случай, если французы — соседи Вюртемберга по Эльзасу — будут реагировать враждебно, что вполне могло случиться. Естественно, он принимал в расчет финансовые выгоды покладистости, а Вюртемберг был беден. Он полагал, что не многие германские наемники останутся верными своим знаменам, когда представится случай дезертировать. Война в Америке требовала больших людских ресурсов. Он заявлял о своей беспристрастности во всем этом деле, но, конечно, был против помощи Британии: «Только в самом крайнем случае я снова пойду на союз с ней», — поскольку прошлое продемонстрировало нечестность Британии в выполнении взятых на себя обязательств. Фридрих говорил, что не предоставит в помощь британцам и пары шеренг прусских солдат ни за какие миллионы. Они обращались с ним как с врагом, несмотря на коалицию; препятствовали его приобретениям и претензиям в Польше, особенно в вопросе о Данциге. Даже если французы вторгнутся в Ганновер, его это будет мало касаться.

У американских колонистов были агенты в Европе, имевшие цель организовать на первых порах торговое представительство, а также, без всякого сомнения, впоследствии и дипломатическое. Фридрих был с ними разумно осторожен. Эти идеи пока преждевременны, говорил он. Единственный нужный товар, импортируемый из Америки, — виргинский табак, к тому же он никогда не смог бы защитить трансатлантическую торговлю. Король не одобрял торговлю черными рабами, которую называл позором человечества. Однако Фридрих никак не мог пойти на полный разрыв с Британией. Тем не менее уже через несколько месяцев он был уверен, что колонисты завоюют независимость и смогут ее отстоять, — британская политика ведения войны без союзников и общественной поддержки обречена на поражение и правительство лорда Норта будет отправлено в отставку.

На Фридриха не произвели впечатления военные операции Хоу, Корнуоллиса, Бергойна[325], за которыми он внимательно наблюдал. Король предполагал, что Франция, в скором времени спровоцированная Британией, вступит в войну на море. Британцы намеренно это сделают для получения большей общественной поддержки и денег для войны. Во Франции теперь был новый главный министр, герцог д’Агильон, человек средних способностей. Борьба с французами могла задеть патриотически настроенных британцев за живое, чего не в силах была сделать война в колониях против друзей и знакомых. Фридрих не мог поверить, что Франция упустит такой случай, когда Британия настолько завязла в Америке. Поскольку он не был настроен помогать Британии, то, когда та обратилась к нему за разрешением на пропуск войск из Ганновера и Гессена через прусскую территорию, ответил отказом, сославшись на прецеденты: такие марши часто закапчивались беспорядками. Независимость американских колоний теперь была неизбежностью; Георг III, считал он, получил то, чего заслуживает. «Говорят, что Англия утопает в роскоши», — писал он с некоторой издевкой. Однако Фридрих был неизменно учтив с визитерами из Британии. Генерал Конуэй, некоторое время занимавший пост государственного секретаря, встречался с королем в Сан-Суси в 1774 году и отмечал, что был очень любезно принят. На Конуэя также произвел глубокое впечатление и сам Потсдам с его планировкой и изысканностью.

В Берлине в это время был новый британский посол. Харрис — «Ноппête homme»[326], — с одобрением писал о нем Фридрих, хотя они никогда не были близки — был направлен, к неудовольствию Фридриха, в Санкт-Петербург. Его преемником стал Хыо Эллиот. «Бог знает какого легкомысленного шотландца они подберут», — говорил Фридрих. Сначала король ставил всяческие препоны, говоря Мальцану, что, как он понимает, Эллиот слишком молод, «всего лишь капитан», и не принадлежит к знатному роду; Фридрих говорил, что однажды покажет, что думает об этом, заменив фон Мальцана на какого-нибудь «старого капитана из волонтерского батальона», персону без всякой дипломатической значимости. Мальцан сделал все возможное, чтобы прояснить ситуацию. Да, Эллиот молод — ему двадцать пять лет; по он имеет прекрасные связи, происходит из древнего шотландского рода[327], сын баронета, очаровательный и остроумный человек. Он прибыл на место службы осенью 1776 года.

Эллиот приступил к выполнению обязанностей в неблагоприятных условиях. Один из американских агентов, по имени Ли, находился с соратниками в Берлине. Их целью было обеспечение поставок оружия, и первой дипломатической задачей Эллиота стало наблюдение за ними. Июньским вечером 1777 года портфель Ли был украден из гостиничного номера, где тот проживал, а номер обыскан. В этом обвинили Эллиота, и он признал, что потребовал от своих сотрудников наблюдать за Ли, но не уполномочивал их на воровство документов. Посол оправдывался и говорил, что повторит оправдания перед королем. «Это то, что я называю государственным воровством», — сказал Фридрих. Он гневался из-за нарушения протокола, но искренность Эллиота произвела на него некоторое впечатление. Король отметил, что, несомненно, такому поведению учили «dans l’есоlе de Bute»[328], и подчеркнул при этом, что его собственная терпимость находится в резком контрасте со зловредностью, которую британцы демонстрируют в таких делах, как вопрос о Данциге! Но: «Не судите слишком строго», — сказал он своим министрам. Фридрих всегда обладал некоторой терпимостью к мошенникам.

Эллиот оказался умным и умелым дипломатом. Он в скором времени влюбился в прекрасную шестнадцатилетнюю жительницу Берлина по имени фон Краут и в 1778 году женился на ней. А потом красавица миссис Эллиот изменила мужу с симпатичным помощником принца Генриха, неким Кпипхаузеном. Эллиот застал ее in flagrante[329], забрал ребенка, дочь, и вместе с младенцем переехал в Копенгаген. Оттуда он бросился преследовать влюбленных, направлявшихся в Мекленбург, и настиг их. Книпхаузен сначала отказывался принять вызов на дуэль, по, когда Эллиот побил его тростью, согласился. Они встретились на следующее утро, после того как Книпхаузен якобы пытался ночью бежать, и стрелялись. Первый же выстрел заставил Книпхаузена подписать письмо. В нем он слезно раскаивался в содеянном. В 1783 году состоялся развод, после которого эту даму не принимали в приличном обществе.

Принц Генрих очень разгневался из-за этого взбудоражившего его окружение инцидента. Подобного рода события оживляли жизнь дипломатического корпуса и не были столь уж редкими. «Берлин, — замечал Харрис, — это город, где нет честных мужчин и незапятнанных женщин. Женщины продают себя тому, кто больше заплатит, мужчины — бедны и сумасбродны». Харрис полагал, что такая ситуация существует отчасти благодаря нерелигиозности и пренебрежению моральными обязательствами, присущим самому Фридриху, и, быть может, по пуританским стандартам Фридриха Вильгельма Берлин действительно начал загнивать. Приезжие обращали внимание на преобладание беззастенчивой проституции, но также и на приятную простоту и неформальность, которую они здесь находили, — поразительный контраст с карикатурной прусской скованностью, которую они ожидали увидеть.

Фридрих никогда не упускал из виду Австрию. Он согласился — даже попустительствовал этому — с расширением австрийской территории за счет Польши в 1772 году, обратил внимание на приобретение территорий в Валахии по секретному договору с Турцией в 1771 году. Фридрих постоянно подчеркивал двуличие Кауница. «Они меняют своего человека в Санкт-Петербурге, Лобковица, потому что он честен! — писал он принцу Генриху. — Его заменят на сына Кауница, который станет интриговать против императрицы и нас!» Он считал, что если какое-то государство будет призвано еще раз положить предел австрийским притязаниям, то это неизбежно будет Пруссия. Невозможно убедить ни Францию, ни Британию выступить в оппозиции Австрии, писал король в начале 1775 года Генриху в длинном письме, посвященном ситуации в Европе. Заставить турок сопротивляться Вене — безнадежное дело. Французы оказались потопленными в легкомыслии, которое сопровождается финансовым хаосом. Британия завязла в Америке, и все ее проблемы там; Россия истощена, и императрица решительно сосредоточилась на реформе законодательной системы и раздает бесценные подарки фаворитам. Может случиться, что однажды Россия вновь окажется одна.

Поскольку австрийские притязания вновь стали весьма реальны, в июле 1775 года Фридрих писал в Санкт-Петербург: ходят слухи — не больше того, — что австрийцы имеют готовые планы о расчленении Баварии после смерти нынешнего курфюрста; раздел территорий с Францией, в том числе и Австрийские Нидерланды, — все в основном чепуха. Серьезно, однако, то, что Австрия планирует захватить Баварское курфюршество — самое богатое в Германии. Генрих был уверен, что так и случится, и этому следует противостоять. Фридрих, настроенный несколько скептически, сомневался, что такой шаг можно сразу же предотвратить. Это могло потребовать большой войны и создания антиавстрийской коалиции. Правильнее убедить других, например курфюрста Пфальца и его наследника, герцога Цвейбрюкенского, взять инициативу на себя. Пруссия могла бы действовать в поддержку, играть вспомогательную роль. Фридрих не хотел предвосхищать события. Он располагал прекрасным источником информации, им был посланник Пфальца в Дрездене, барон фон Халльберг. Он раздобыл у французского посла в Вене документ, в котором говорилось, что, когда умрет курфюрст Баварии, австрийские войска оккупируют ее и вернут земли, принадлежащие по праву Австрии, но такого не должно произойти. Король высказывал мнение, что, когда он сам умрет, у австрийцев появятся планы занять его владения, а именно — Силезию. Но сейчас лучше подождать, держа порох сухим. Генрих полагал, что Фридрих поддается обстоятельствам, но скоро его полностью заняла подготовка второго визита в Санкт-Петербург, который был организован как раз в это время, а также планов дальнейшего сближения России и Пруссии. Он, как и брат, был уверен, что Кауниц делает все возможное, чтобы посеять рознь между Фридрихом и Екатериной.

Тем не менее король приветствовал каждый дружественный жест Вены и был несказанно рад услышать, что Иосиф приказал произвести церемониальный ружейный залп 5 австрийских гренадерских батальонов, которым руководил его друг Нугент; это было сделано возле Праги, под деревом, где пал Шверин, и в его честь. Любезный, рыцарский поступок. Подобные почести были приятны, но Фридрих подозревал, что Иосиф однажды попробует себя в «авантюрах». Австрия оставалась постоянным источником опасности для Пруссии. Глава Третьего департамента Генеральной директории Фридриха — по сути, его министерства иностранных дел — Вильгельм фон дер Шуленбург, проницательный человек, в начале 1777 года докладывал, что в Вене решено захватить Баварию coup de main[330], как только умрет ее курфюрст. Фридрих всегда опасался России, несмотря на дружбу, на укрепление которой он потратил столько сил; однако Генрих развеял все его страхи, а он выступал своего рода экспертом по России. С Австрией было по-другому.

Иосиф запланировал неофициальный визит[331] во Францию. По мнению Фридриха, главной целью визита была нормализация семейных отношений между сестрой Иосифа, Марией Антуанеттой, и ее супругом, Людовиком XVI, к которому Фридрих питал презрение. Если бы, говорил он, Людовику XVI удалось найти великого министра, какого-нибудь Лувуа, он, быть может, и спас бы Францию. Но в настоящее время финансовые злоупотребления достигли таких масштабов, что какого-то рода революция неизбежна. Визит Иосифа мог, конечно, иметь и более зловещие мотивы, по, поскольку произошла своеобразная смена ролей, Генрих теперь писал об Австрии в примирительном ключе: «…австрийская политика всегда хорошо просчитана. Начинать войну против тебя было бы полной нелепостью!» Он отвечал на сообщение короля о высказывании Кауница: «Имперский двор никогда не потерпит мощи Пруссии. Чтобы обуздать ее, мы должны ее уничтожить». Недоверие Фридриха снова стало усиливаться. Принимая одаренного молодого итальянского музыканта, рекомендованного императором, он был любезен с ним. Итальянец искал места при прусском дворе, но Фридрих прекрасно понимал, что его настоящая задача — служить осведомителем Вены. Он провел с ним продолжительную беседу, отличавшуюся большим дружелюбием. Однако на следующий день итальянец получил распоряжение короля: «Уезжайте из Берлина сегодня же!»

Неясности в баварском вопросе возникли десять лет назад. В марте 1767 года в Берлин приехал некий граф Филипп Зинцендорф. Он был племянником Великого магистра мальтийских рыцарей ордена госпитальеров, древнего и уважаемого католического ордена, пользовавшегося в международном праве суверенными правами. Зинцендорф имел поручение изучить возможность размещения ордена в Силезии — прежний епископ Бреслау происходил из рода Зинцендорфов. Он должен был также вручить Фридриху верительные грамоты в качестве посла. Тайная же его миссия состояла в том, чтобы посеять недоверие между Россией и Пруссией, исподволь распространяя слухи об улучшении отношений между Веной и Берлином. Он действовал в интересах Кауница.

Зинцендорф относился к типу людей без четких принципов, но внушающих доверие и оставляющих приятное впечатление. Он был занимателен и популярен, появлялся на важных мероприятиях с таким видом, словно они были немыслимы без его участия. Перед отъездом Фридриха в 1769 году в Нейссе для встречи с Иосифом его посол в Вене, Род, заметил, что будет удивлен, если Зинцендорф каким-либо образом там не окажется, «чтобы встревать, путаться под ногами». И докладывать Кауницу.

Фридрих скептически относился к Зипцепдорфу и сомневался в его полномочиях. Однако такие люди порой выбалтывают ценные вещи. И, когда в сентябре 1768 года до Фридриха дошли сведения, что Зинцендорф легкомысленно болтал о планах относительно судьбы Баварии после смерти ее курфюрста, он насторожился. По словам Зинцендорфа, на этот счет у Австрии имелся план немедленного ввода в курфюршество своих войск, чтобы заполучить его в собственность.

Это могло быть сплетней профессионального интригана, набивавшего себе цену и показывавшего, что располагает конфиденциальной информацией; интригой с непонятными мотивами; умышленным распространением слов Кауница. Род, когда король спросил его мнение, посчитал, что это не следует принимать серьезно. Тем не менее что-то отложилось в голове Фридриха. «Меня занимает в последнее время, — писал он в августе 1769 года фон Гольцу в Париж, — как проникнуть в намерения Вены в отношении баварского наследства». И в декабре того же года Генриху: «Следующая возможность добиться выгод для нашего дома появится со смертью курфюрста Баварии»; предусмотрительно добавляя: «…чего, быть может, придется ждать сорок лет». Если появится возможность добиться выгод, заинтересованными сторонами станут и другие европейские государства, и Фридрих направил Панину в Санкт-Петербург генеалогический précis[332] заинтересованных королевских домов. Там были перечислены баварские и пфальцские фамилии. Обе, писал он, являлись различными ветвями рода Гвельфов[333], «самой прославленной семьи в Германии». Нынешним главой одной из ветвей является герцог Цвейбрюкенский, другой — курфюрст Баварии. Габсбурги, подчеркивал он, не могут претендовать ни на Баварию, ни на Пфальц.

Это несколько упрощенно представляло запутанную проблему. Действительно, Карл Теодор, курфюрст Пфальца, возглавлял так называемую ветвь Родольфа, а наследником был его племянник, поминальный герцог Цвейбрюкенский. Главой другой ветви, так называемой ветви Вильгельмины, был курфюрст Баварии, Макс Иосиф. По изначальному соглашению, датированному пятнадцатым веком, земли одной ветви должны переходить к другой в случае отсутствия наследников. Были, однако, и более поздние соглашения, и более противоречивые факторы. Первый — территория самой Баварии с течением времени то увеличивалась, то сокращалась; император стал претендовать на Нижнюю Баварию в качестве имперского лена по договору 1426 года, якобы отмененному спустя три года. Второй — баварские герцоги приобрели различные земли, которые в случае спора могли бы также быть возвращены императору, а не передаваться с титулом герцога Баварского. Далее, Вестфальский договор 1648 года, который оставался священным каноном в германских делах, передавал Верхний Пфальц юго-восточному соседу, Баварии, но возвращал Пфальцу, если баварская линия прервется.

Все это относилось к сфере генеалогии, легитимности. Более поздним и важным событием было то, что баварский курфюрст, Макс Иосиф, составил в 1766 году семейное соглашение, подтверждавшее право курфюрста Пфальца наследовать в Баварии: Макс Иосиф — последний в роду. Это семейное соглашение было закреплено в 1769 году формальным завещанием и подтверждено в 1771 и 1774 годах. Вопрос, который казался нетрудным, осложнялся тем, что племянник и наследник Карла Теодора, Цвейбрюкен пользовался советами дяди, если возникнут любые вопросы по поводу этих договоренностей. Цвейбрюкен узнал — и сказал об этом Максу Иосифу, — что его дядя, Карл Теодор Пфальцский тайно ведет переговоры с Австрией о наследстве, которое должно принадлежать ему, Цвейбрюкену. Кауниц и молодой император имели виды на Баварию.

Многие факторы, таким образом, влияли на ясную и простую позицию, которую Фридрих изложил в 1769 году. Прошло время, и стало ясно, что могут возникнуть аналогии с Польшей: указывали на относительную отсталость баварской экономической системы и управления, хотя Макс Иосиф, одаренный и гуманный человек, много сделал для реформы образования и экономики; подчеркивали наличие могущественных соседей. Австрия, как полагали, уже пыталась откупить претензии у курфюрста Пфальца, и не без успеха.

В обладании Баварией, считал Фридрих, имеются практические выгоды. Контроль над верхним течением Дуная предоставлял прекрасные стратегические позиции. Ежегодный доход в настоящее время — 6 миллионов экю[334]. Население способно содержать армию в 20 000 человек. Выскажи Австрия претензии в этом направлении, она, возможно, встретит возражения со стороны Франции, но ей всегда можно предложить — о чем часто ходили слухи — Австрийские Нидерланды, чтобы подсластить пилюлю, хотя такое предложение непременно встретит резкое неприятие со стороны Британии.

Кроме того, Австрия, конечно, столкнется с оппозицией германских государств. В первую очередь со стороны Пруссии.

Фридрих все еще выглядел очень внушительно, несмотря на возраст. На осенних маневрах 1776 года. «Верхом с 8.30 до 11.00, — записал один французский гость, — давал аудиенцию с 2.15 до 4.30 — все время стоя и ни на что не опираясь, даже руки на стол не положил, глаза ясные, цвет лица здоровый… во время беседы вскидывал голову и отводил назад плечи — говорил о поэзии, иезуитах, театре, образовании, литературных анекдотах…» Король во многом оставался прежним. Он неприязненно отзывался о поляках, а также с неувядаемой враждебностью вспоминал мадам де Помпадур.

В конце декабря 1777 года Фридрих написал в Вену Йозефу Герману фон Ридезелю: как он понимает, курфюрст Баварии заразился чем-то вроде оспы. Ночью 29 декабря Макс Иосиф умер.

«Если послышится звук охотничьего рожка, — сказал Фридрих Генриху, — то мы должны опять седлать коней!» Казалось, рожок вот-вот протрубит. Услышанный много лет назад рассказ Зинцендорфа, недавний доклад Шуленбурга, а также предвидения Генриха оказались правдой. Австрия намеревалась оккупировать Баварию.

Через несколько дней после смерти Макса Иосифа, 3 января 1778 года, Кауниц подписал с курфюрстом Пфальца договор, которым признавались его права как курфюрста Баварии, по нему же Австрии передавалась Нижняя Бавария. Так было и в том, якобы денонсированном, просуществовавшем три года соглашении три с половиной столетия назад! Эти договоренности, если позволить им оставаться в силе, отрезали от Баварии треть площади, включая самые богатые земли, и признавали фактическую вассальную зависимость Карла Теодора от Вены. Это был договор о разделе, причем задолго до того запланированном. Он противоречил официальному заявлению, сделанному несколькими днями раньше курфюрстом Пфальца, о том, что Карл Теодор согласен наследовать только неразделенную Баварию.

15 января 1779 года австрийские войска вошли в Баварию. Зная об этом заранее, Фридрих немедленно написал в Санкт-Петербург, что это будет диаметрально противоположно положениям конституции Германской империи. Кауниц рассчитывал на поддержку Франции, которую так усердно обхаживал в годы войны и до нее; а также держал в уме, как часто предсказывал Фридрих возможность торга на случай затруднений: Австрийские Нидерланды для Франции в обмен на часть Баварии для Австрии с согласия Франции. Франция, однако, разочаровала Кауница. Французы находились на грани войны с Британией в поддержку американских колонистов и в отношении раздела Баварии решили выбрать нейтралитет. Англичане, как и французы, были заняты Америкой. Они подозревали Фридриха в том, что он подстрекает французов помогать американцам. Дело Хью Эллиота и американского агента Ли не добавило британцам симпатий к Пруссии, и у них не было желания оказывать помощь в установлении преград на пути амбиций Австрии.

Берлин пребывал в тревоге. Все понимали, что Пруссия, которая столько времени сражалась за независимость и ограничение власти Австрии, не станет безмолвно сносить подобные односторонние действия. Договор о разделе явно продиктовали, а Карл Теодор был креатурой Вены. Возникла опасность насильственной перекройки Германии Австрией. «Можно было подумать, — писал Фридрих, — что раздел Польши станет последним знаменательным событием в годы правления короля. Судьба распорядилась иначе». Вся Германия теперь смотрела на Фридриха.

Глава 22 ПОСЛЕДНЯЯ КАМПАНИЯ

Фридрих действовал осторожно. Кризис не был неожиданностью, но он полагал, что в этом случае общественное мнение может иметь столь же важное значение, как и оружие. Было крайне желательно организовать максимальный протест в Германии — и не только в ней — против Вены.

Фридрих потребовал найти все относящиеся к делу документы, чтобы проверить имеющиеся у него факты: договоры начиная с четырнадцатого века, завещание императора Фердинанда III, который умер в 1657 году, тексты определенных статей Вестфальского договора 1648 года, копии законов империи, касающихся вопросов отчуждения и расчленения. Он срочно послал узнать о намерениях курфюрста Пфальца, проследил, чтобы Гольц в Париже был полностью проинформирован относительно легитимности ситуации для осведомления французов о ней. Фридрих подозревал, что они сотрудничают с австрийцами, но надеялся на поддержку Франции курфюрста Пфальца, если тот встанет на защиту своих нрав. Французы являются, напоминал он всем, одними из гарантов Вестфальского мира, и если они останутся в стороне в данной ситуации, то не смогут надеяться на влияние на германские дела в будущем. «Покажите все свое красноречие! — убеждал он Гольца. — Франция от этого может даже выиграть!» Однако король думал, что она скорее всего окажется бессильной по четырем причинам: преклонный возраст восьмидесятилетнего главы кабинета министров Морена; банкротство французской короны; занятость соперничеством с Британией и австрийские связи королевы, Марии Антуанетты.

Фридрих ежедневно получал различные, порой противоречивые, сообщения. По одним, выдвижение австрийских войск было отменено — они выстроились на границе. По другим, курфюрст Пфальца уже уступил австрийцам все, что им причиталось по договору о разделе. Поступали обнадеживающие сведения: Франция решила поддержать курфюрста против расчленения его наследства. «Хаос!» — написал Фридрих. Он стремился стоять на нарочито легитимистской позиции и нисколько не удивился, получив из Вены столь же лигитимистски звучавшее заявление Кауница о претензиях Габсбургов. Его собственная позиция, дал ясно попять монарх, должна основываться на конституции империи.

Произошел экстренный обмен посланиями со всеми германскими дворами. Иосиф поправился Фридриху при первой встрече, но король полагал, что молодой человек слишком тороплив, каким был и он, когда взошел на трон Пруссии. «У него есть мозги, — говорил Фридрих, — и он мог бы далеко пойти. Жаль только, что всегда делает второй шаг раньше первого!» И король решил не действовать поспешно. В письме к датской вдовствующей королеве Юлиане Марии он процитировал императора Августа: «Торопитесь медленно». Фридрих не всегда действовал подобным образом, но в данном случае это было мудро. Он сохранял связь не только с курфюрстом Пфальца, Карлом Теодором, но и с племянником и наследником последнего, Цвейбрюкеном. Вся империя, и католики, и протестанты, писал он в Париж Гольцу, возмущена действиями Австрии. Значительная часть Баварии просто захвачена Австрией по соглашению с Пфальцским курфюрстом, которого тот не имел права заключать. Даже Саксония, так часто выступавшая слабым звеном, считает претензии Вены мошенническими и предлагает сотрудничество с Пруссией.

Фридрих планировал затягивать контакты с Веной, насколько будет возможно. Он написал Цвейбрюкену, призывая его не признавать договор о разделе, силой навязанный его дяде, и стоять за свои нрава; предлагал также поддержку Пруссии. Его усилия были вознаграждены — он узнал, что Цвейбрюкен сделал, как его просили, и, что важно, отказался принять от императора орден Золотого Руна — это было унижением для Иосифа.

И еще в руках Фридриха оказалось письмо от Карла Теодора к Цвейбрюкену, в котором тот признавал, что подписал договор по принуждению австрийцев. Цвейбрюкен, как Фридрих узнал от графа Герца, специального посланника в Баварии, имевшего подробные инструкции «на путешествие», во время которого тот должен был заводить нужные контакты, был готов «броситься в объятия короля Пруссии». Король направил ему послание с выражением горячей признательности. Он с радостью получил весточку с выражением поддержки от вдовы покойного курфюрста Баварии Макса Иосифа. Фридрих обо всем подробно информировал Екатерину, а в феврале направил Австрии официальный протест вслед за протестом, посланным Цвейбрюкеном в Имперский совет.

Фридрих был, по его словам, готов защищать законы и свободы Германии. Он радовался полученной поддержке, радовался, что может выступать защитником законных прав наследника, с которым несправедливо обошлись, Цвейбрюкена, и запуганного и одураченного претендента, Пфальца, а не как главное действующее лицо, вырвавшееся вперед других. Однако теперь война стала неизбежной. Отношение Австрии к баварскому наследству — недопустимо. Курфюршество было предательски отдано правителем под сюзеренитет Габсбургов. Он говорил Финкенштейну, что приготовился к холодному ответу Вены на свой меморандум и что он догадывается, как пользоваться шпагой.

Холодный ответ Вены Фридрих получил в Потсдаме 23 февраля 1778 года. Он был, говорил король, настолько плохо обоснован, что его мог бы оспорить молодой студент факультета права. Фридрих считал, что к этому времени большая часть монархов Германии объединилась ради дела, которое он ведет. Важна позиция, которую займет Франция, и он направил Гольцу австрийскую ноту, подчеркнув, что ему просто нужно знать, намерена ли Франция оставаться нейтральной, поддержать тирана Германии Иосифа или выполнить почетную миссию гаранта Вестфальского мира. Король подсластил послание несколькими дружественными, хотя и осторожными, пожеланиями Франции успеха в ее затруднениях с Британией.

Большинство германских монархов, возможно, и были с Фридрихом и Цвейбрюкеном, но он очень надеялся получить поддержку Саксонии до того, как начнутся боевые действия. Фридрих с беспокойством узнал от своего представителя в Дрездене, фон Альвенслебена, что курфюрст Саксонии встанет на сторону Австрии в случае начала войны, несмотря на то что его сестра замужем за Цвейбрюкеном. Этому браку Фридрих активно содействовал. Такие сообщения, заявил он, «заставляли его краснеть от стыда за Германию». Король с горечью написал принцу Генриху о том, насколько «жалкими особями» могут быть эти имперские монархи. Альвенслебен, и это характерно, получил резкую записку, в которой говорилось, что король с большим удовольствием читал бы менее длинные и многословные депеши. Фридрих хотел узнать от представителя, куда и откуда движутся австрийские войска. 17 марта Фридрих составил 17 писем, половина из них адресовалась его генералам и содержала инструкции по организации и передвижению войск. Зима подходила к концу, и с приходом весны 1778 года должна была начаться новая кампания. Из Вены приходили сообщения о концентрации австрийских сил в Богемии, Моравии и Галиции[335], образующих наблюдательный кордон вокруг юго-восточных пределов владений Пруссии. Фридрих воспринял это спокойно. Он не мог понять, что австрийцы собираются делать в Галиции, но ждал войны и был к ней готов. Король в сильных выражениях писал в Санкт-Петербург о слабости курфюрста Пфальца, о пугающей жадности Австрии и о надежде, возлагавшейся на герцога Цвейбрюкенского.

Фридрих понимал, что русская императрица дружески относится к занимаемой им позиции. Подход Франции, писал он, вял и непонятен, «сонливость и медоречивость». Они, кажется, «petrifies»[336] действиями австрийцев. Однако теперь Фридрих получал более благоприятные известия из Саксонии, несмотря на прежние заявления курфюрста. На саксонский демарш Вена даже не ответила, настолько высокомерен этот двор. Фридрих играл на страхе перед Австрией, предлагая свою дружбу и помощь, заявляя об отсутствии у него каких-либо амбиций, и в награду получил военную конвенцию между Пруссией и Саксонией, в которой рассматривались действия на случай войны. О ней вел переговоры полковник фон Цегелин, специально присланный для этих целей в Дрезден. Ее подписа-ли в начале апреля.

Меры, о которых была достигнута договоренность с саксонцами, предполагали, что дело придется иметь с 76-тысяч-ной австрийской армией в Моравии, между Оломоуцем и Кёниггрецем, с хорватской легкой кавалерией у Габеля, в Западной Богемии, к северу от Неймеса, и с 32-тысячной армией у Тешена. Если не было ошибки, Фридрих предполагал провести в основном саксонскими силами наступление через Лейтмериц и вытеснить хорватов из Габеля, а затем приступить к действиям против Праги и приготовиться к осаде города, если в Богемии не потребуется вести основных операций против австрийцев. Прусская армия из Верхней Силезии будет одновременно действовать с севера, угрожая Вене; саксонцы будут вести операции под командой пруссаков, и правый фланг объединенной армии, часть которого они будут составлять, поступает под командование принца Генриха. Армия в Верхней Силезии будет находиться под прямым командованием Фридриха.

Эти маневры вынуждали противника действовать сразу в двух направлениях. Момент для решающего сражения наступит, когда австрийцы ослабят одно из направлений, чтобы усилить другое. Общая концепция — стратегическое наступление с двух направлений. Оставалось еще узнать, станут ли помогать русские.

В апреле Иосиф перевел двор и ставку в Оломоуц, в Моравию.

Иосиф — новичок, преисполненный радостными чувствами, — был готов драться. До настоящего момента передвижения обеих армий характеризовались как предупредительные — маневры, призванные защитить справедливые претензии императора, или курфюрста Саксонии, от возможных враждебных попыток нарушить мир. Такова была традиционная риторика военной поры в восемнадцатом веке. В реальности же австрийцы оккупировали часть территории Баварии вопреки желанию большинства германских государств, и Пруссия, заполучив в союзники Саксонию, решила выступить против Австрии. Фридрих ожидал, что кампания начнется в середине апреля. На тот момент с формальной точки зрения все еще находились в состоянии мира, но он полагал, что скоро под каким-нибудь предлогом австрийцы начнут выдвигаться в Саксонию, Силезию и Глац. Если нет, то он пойдет сам.

Иосиф, однако, продолжал делать попытки вступить в переговоры с Фридрихом. Перед императором не было монолитного блока противников, который Фридрих был бы рад иметь. Некоторые монархи, в частности ганноверский и гессенский, находились далеко, а их войска — на другой стороне Атлантики. Князья церкви, правители-епископы и правители-архиепископы, не были твердо настроены против Вены. Фридрих говорил, что они либо запуганы, либо коррумпированы. Позиция Франции остается двусмысленной. Русские могут вновь оказаться втянутыми в войну с турками. Иосиф никак не хотел верить, что все козыри на руках его противников. Он соглашался признать намеченных Фридрихом наследников в маркграфствах Ансбаха и Байрейта в обмен на его согласие с позициями Австрии в Баварии.

Ответ Фридриха был краток. Император, как и его предшественники, ответствен перед Германией. Прежде императоры смещались, если выходили за рамки законов империи. Фридрих, как и решил с самого начала, занимал позиции защитника имперской конституции, которую император попирает своими сделками в Баварии. Его непреклонное требование — отказ Иосифа от претензий на территории курфюршества. Описывая Золмсу в Санкт-Петербурге состояние дел, он писал, что, вероятно, уже будет вести жестокую борьбу с австрийцами, прежде чем русские вообще поймут, что война началась: «…взгляните на наглый ответ, который эти выродки мпе прислали!» 5 апреля в Берлине король обратился к генералам, специально делая акцент на почти ностальгической ноте: «Большая часть из нас служили вместе с молодости и поседели на службе отечеству». Это было правдиво и трогательно, но не настолько, чтобы разжечь патриотический и воинственный огонь в сердцах его слушателей. 11 апреля Фридрих выехал в Глац и приказал устроить ставку в Шёнвальде, неподалеку от Зильберберга.

Противостоящие стороны старались не выглядеть агрессорами. «Агрессоры, — поспешно заявил Фридрих 13 апреля в письме Ридезелю в Вену, — те, кто узурпировал Баварию!» Оба противника продолжали действовать с оглядкой. Обмен письмами, вежливый, как всегда, между Фридрихом и Иосифом, состоявшийся 14 апреля, практически не оставил сомнений в том, что их взгляды радикально разнятся. В отношении Баварии Фридрих не соглашался ни на что другое, кроме сохранения status quo ante[337]. Дальнейшие обмены, полные льстивых слов, которые были проведены несколькими днями позже, ничего не изменили.

Фридрих тем не менее полагал, что до конца мая ограничится одними разговорами. Он заявил свою позицию, и время работало на него, поскольку возмутительный характер австрийских требований становился все более очевидным; они хотели заполучить большую часть территории Баварии. Поэтому король не имел ничего против того, что австрийский граф Кобенцль был послан в Берлин ожидать его приезда. Он считал это бесполезным, но инструктировал Финкенштейна: если будут предложения, которые по-настоящему удовлетворят требования Цвейбрюкена, он готов их выслушать. Нужно, чтобы Саксонию, которая теперь была важным союзником, в равной степени удовлетворяло то, что предложат австрийцы. Едва ли Фридрих ожидал каких-либо позитивных результатов от переговоров на этом этапе, но он не мог предстать не готовым договариваться. Тем временем армия продолжала концентрироваться, и король писал принцессе Оранской, любимой племяннице, что он и его пруссаки похожи на актеров, готовящихся сыграть новую пьесу, но занавес еще не поднят.

Среди этих актеров возникло некоторое смятение умов. Обычно Фридрих выступал как мастер деталей, но 12 мая Герцберг, коллега Финкенштейна, написал ему, что после прочтения последнего приказа короля относительно его контактов с Иосифом он мог сделать единственный вывод: Фридрих либо не читал недавнего письма Иосифа, либо забыл его содержание. Дело касалось предложений по поводу Ансбаха и Байрейта. Если в отношении короля прозвучит открытая критика, это непременно породит сомнения о возможности Фридриха продолжать контролировать дела. У некоторых австрийских официальных лиц складывалось мнение — во всяком случае, они так говорили, — что прусская политика теперь недостаточно хорошо скоординирована. Важных людей не информируют о принятой политической линии. Ведение дел было организовано неудовлетворительно. Кобенцль, австрийский посланник с чрезвычайными полномочиями, уехал в Берлин, а Фридрих, который был не из тех, кто передоверяет кому-либо ключевые вопросы войны и мира, находился в ставке в Шёнвальде, в Силезии. Переписка заняла несколько дней. Фридрих скорее всего не верил в так называемые переговоры, но продолжал их вести, изучая предложения и вырабатывая собственные контрпроекты. Они не содержали никаких уступок, и король тщательно следил, чтобы Санкт-Петербург и Париж ставили в известность об этом. Он, по его словам, провел пять месяцев, во время которых «одна неопределенность сменяла другую», но Фридрих затягивал время намеренно. Он доигрывал партию, но был уже поглощен предстоящей кампанией, которая наверняка вскоре начнется, а упущения, вроде отмеченного Герцбергом, свидетельствовали, что его мозг был уже не тот. Фридрих начинал сдавать. Ему было уже шестьдесят шесть лет.

Разведывательная информация, поступавшая к Фридриху, наводила на мысль, что австрийцы предполагают оставаться в обороне, по крайней мере на первом этапе. Неопределенность утомляла Фридриха, и это было заметно из его переписки. Раньше все определяли его собственные решения и действия. Теперь же нервы сдавали. В его письмах, как всегда изящных и изысканных, порой проскальзывали повторы, даже рассеянность. Фридрих часто неприязненно высказывался в отношении заносчивой гордости Австрийского дома, необузданных амбиций императора. «Венский двор не хочет мира! — заявил он 10 июня 1778 года. — Австрийцы делают неясные предложения только для того, чтобы потом сказать французам и русским, что они сделали ради мира все, что можно!»

Фридриха крайне раздражала пассивность Санкт-Петербурга, хотя это в некоторой степени объяснялось известиями о новых стычках между русскими и турками и турецком вторжении в Крым. Он ожидал несколько большего, чем просто нейтралитет, и от Версаля, кроме его постоянных напоминаний о том, что Франция является гарантом Вестфальского мира, который нарушен Австрией; французы, однако, фактически отказались помогать Вене. Теперь Фридрих, несомненно, жаждал снятия напряжения, его могли принести только военные действия. «Напрасный труд, — писал он Финкенштейну 14 июня, ожидая ответа от Кауница. — Он будет столь же неадекватным, как и другие».

Вся ситуация оставляла впечатление нереальности происходящего. При любом развитии кризиса неизбежно происходит определенное изменение в ощущениях людей, когда они начинают понимать, что споры, переговоры должны смениться реальными военными действиями, и момент для этого настал, и этого нельзя ни избежать, ни отложить. Прежние войны Фридрих в основном начинал первым, ставил противников перед fait accompli и потом определял ход событий. Теперь же войну приходилось начинать, так уж получилось, без подготовки. Фридрих доказывал, и очень доходчиво, что его дело вполне законно и справедливо. Но для того чтобы война разгорелась, необходимо высечь искру, а, несмотря на то что австрийцы оккупировали мирно и без сопротивления значительную часть территории Баварии, похоже, искры-то и не было. Братья Фридриха, Генрих и Фердинанд, были очень встревожены этой ситуацией; а Генрих, кроме того, беспокоился еще и о военных проблемах и трудностях со снабжением, которые предвидел. Фридрих пытался его успокоить — безуспешно. У Генриха, когда-то верившего, что ситуацию можно разрешить путем переговоров и территориального торга, сохранялся критический настрой.

Возражали не только братья короля. Герцберг в Берлине 27 июня составил осторожный меморандум. Курфюрсту Пфальца подло, как со злостью выразился Фридрих, удалось договориться с Веной. Не мог бы Фридрих, спрашивал Герцберг, выйти с новым протестом к Имперскому совету? Указать, что Вена отвергла все его разумные предложения о мире. Он мог бы вновь изложить все юридические аргументы и потребовать формального вердикта не от императора — он был бы арбитром в собственном деле, — а от совета. Такая линия поведения скорее всего встретит одобрение со стороны Франции, России, Британии и большинства государств империи, независимо от того, католические они или протестантские; и будет выдержана в духе обязательств, принятых Фридрихом в отношении Саксонии и Цвейбрюкена. Австрии будет трудно противиться вынесению такого вердикта, но крайней мере без того, чтобы не навлечь на себя всеобщее порицание. Трудность, признавал Герцберг, заключается в том, что придется отменить военные меры, поскольку это означало бы напрасные расходы; но, быть может, стоит пожертвовать парой миллионов, чтобы избежать войны и обеспечить общую поддержку.

Ответ Фридриха состоял из двух строк: «Отправляйся гулять и возьми с собой свои бесполезные идеи! Ты рожден, чтобы быть министром у таких трусливых созданий, как курфюрст Баварии. Не у меня!» Это был настрой: «армия готова». Настрой декабря 1740 года. 5 июля прусские войска перешли границу Богемии.

Пруссия и Саксония находились в состоянии войны с Австрией. Война была объявлена 3 июля 1778 года. Бавария формально оставалась нейтральной.

План Фридриха был прост. Австрийцев следует заставить отказаться от претензий в Баварии апробированным способом: вторжением пруссаков в Богемию и Моравию при поддержке 20 000 саксонцев. Богемия хорошо защищена горами, лесами и естественным рельефом местности по северной, северо-западной и северо-восточной границе. Прусско-саксонские войска произведут вторжение по широкому фронту, запутав таким образом противника. Принц Генрих командовал Западной группировкой, правым флангом, действовавшим из района Дрездена в направлении Праги. Основная, Восточная группировка, левый фланг, под командованием Фридриха пойдет из Силезии и Глаца через Ризенгебирге на Верхнюю Эльбу, которая в этом месте не шире ручья, в район Кёниггреца. Это соответствовало прежней договоренности с Саксонией.

Фридрих, выйдя из Глаца; пересек границу у Находа под аккомпанемент барабанов и оркестра. Наход входил во владения князя Пикколомини, австрийского военачальника, и играл роль главных ворот Силезии. В тот же самый день много западнее Генрих двинулся из Саксонии. Для обеспечения стратегической внезапности шансов практически не было. Не только предварительные переговоры и дипломатические контакты почти не прерывались, но австрийцы вели кампании в Богемии настолько часто в последние тридцать лет, что все напоминало многократно повторенные учения мирного времени. Два наиболее искусных австрийских полководца, Лаудон и Ласи, противостояли соответственно Генриху и Фридриху. Войска Лаудона были развернуты в Мюнхенгреце-на-Изере и охраняли саксонско-богемскую границу, их центр находился в Ниемесе. Ласи — но заявлению Фридриха, самый способный австрийский военачальник своего поколения — находился на Верхней Эльбе, там, где она протекала с севера на юг, а затем поворачивала на Пардубиц. Обе части австрийской армии имели большую численность, чем предполагал Фридрих, и в целом превосходили по количеству штыков пруссаков и саксонцев, вместе взятых. Численность последних, которые были преднамеренно разделены между Фридрихом и Генрихом, доходила до 160 000 человек.

Австрийцы, причем Ласи и Лаудон прикрывали тылы друг друга, хотя их разделяло довольно большое расстояние, решили остаться в обороне, как это и предвидел Фридрих. Ласи занимал сильные позиции по линии Верхней Эльбы, протянувшиеся почти на семь миль между Яромиршем и Гогенэльбе, неподалеку от того места, где Верхняя Эльба стекает с гор. Кроме того, он укрепил эти позиции, использовав все возможные средства, затрудняющие наступление. На западе Лаудон встал в оборону фронтом на север и на запад вблизи границы Саксонии.

В оперативном отношении кампании на Западном и Восточном фронтах велись изолированно друг от друга. На западе Генрих перешел богемскую границу недалеко от Дрездена, сделав вид, будто движется но основной дороге от Плауэна, к западу от города; переправился через Эльбу на восточный берег у Пирны и пошел маршем по горным проходам и проселочным дорогам через Румбург, Толленштайн и Габель в направлении Ниемеса. «Этот прекрасный план, — с восхищением говорил ему Фридрих, — просто дар Божий!» и заметил, что в своих операциях возьмет его за модель. Маневры Генриха вынудили Лаудона отступить к Изеру, и Прага оказывалась у него в руках, стоило лишь повернуть к югу. В этот момент, однако, Генрих решил, что ему следует на какое-то время встать в оборону.

На востоке Фридрих собрал армию у Бельсдорфа, примерно в четырех милях к северу от Яромирша, и разведал позиции Ласи. Они были невероятно сильны, к тому же фронт австрийцы расширили легкими войсками и патрулями на общее расстояние почти в тридцать миль. Их трудно обойти и столь же трудно взять штурмом. Фридрих провел пробную операцию 16 августа. Оставив ранним утром Бельсдорф, он двинулся маршем на поле давнего сражения у Соора, а затем сделал большой крюк на север, чтобы подойти к реке, обойдя Гогенэльбе, где ему предстояло соединиться с войсками принца Карла Вильгельма Фердинанда Брауншвейгского, возможно, у Ласи там не так много сил, и позиции не так сильно укреплены.

Это не помогло. Маневр но пересеченной, лесистой местности занял слишком много времени, движению войск к тому же активно мешали кавалерийские разъезды противника. Для того чтобы подтянуть прусскую артиллерию, потребовалось значительно больше времени, чем предполагалось. Когда Фридрих и его армия достигли намеченного для сражения пункта у Гогенэльбе, стало ясно, что Ласи проделал тот же маневр, двигаясь параллельно, и встал на другой стороне долины с равными силами. Практически не оставалось другого выбора, как встать в оборону. Фридрих ежедневно выезжал верхом на рекогносцировку, пытаясь найти место, где мог появиться шанс нанести удар, — безрезультатно. Он горько сетовал, как и Генрих, на трудный рельеф местности, узкие ущелья, крутые склоны, отвратительные дороги — довольно нелепые жалобы, если учесть, что оба прекрасно были знакомы с пограничной местностью Силезии и Саксонии, Эльбой, Ризепгебирге.

Фридрих настаивал, чтобы Генрих, который находился в Лобозице, развил прежний успех и наступал по крайней мере на Изер. Убедить Генриха не удалось. Принц считал операцию рискованной, а возможные выгоды туманными. Он удерживал Лейтмериц и мост и мог действовать на обоих берегах Эльбы. Как и восточный фланг армии Фридриха, западный теперь тоже перешел к обороне. Лаудон, огорченный, что Генрих его перехитрил, готовил войска к отражению нового наступления пруссаков на Изер и не собирался уступать. Прага была оставлена, но он не проявлял намерения идти в глубь Богемии, в сторону ее столицы.

Тем временем Мария Терезия решила взять дело в свои руки. Императрице-королеве не везло в войне. Она опасалась за безопасность сына и, как и ее противник, пережила достаточно смертей, разрушений и минут отчаяния. В середине июля она направила к Фридриху личного посланника с охранной грамотой и перечнем мирных предложений. Фридрих, как всегда, был многословен в выражении признательности и уважения. Он не стал отказываться от этого капала связи с противником. Сепаратные переговоры велись министрами в Берлине, но в конце концов были прерваны, к некоторому облегчению Фридриха, в середине августа. Их отмечали, говорил он, «finisses et faussete»[338].

Император Иосиф находился в войсках. Он подбодрил и поддержал Лаудона, впавшего в депрессию после неудачи с Генрихом, много сделал для налаживания стабильного управления войсками, завоевав уважение солдат бесстрашием и спокойным отношением к тяготам. Но крупных стычек не было. Ни одна из сторон ни на западе, ни на востоке не видела возможности для успешного маневра. Две — а точнее, четыре — громадные армии стояли друг перед другом. Приближалась зима. Люди и кони начинали голодать.

Тыловое обеспечение становилось решающим фактором. Главный пункт снабжения Фридриха находился в Находе, и транспортам требовалось три дня на дорогу туда и обратно. В каждом письме Генриха содержались жалобы на снабжение и на трудности местности, но утешения от брата он не получил никакого. 29 августа принц написал, что сможет продержаться до 10 сентября — не дольше. Солдаты добывали провиант в деревнях и выкапывали на полях непопулярный тогда картофель, почему и война эта стала известна как Картофельная. Погода в том году была сурова — в августе в Берлине было так же холодно, как обычно бывало в конце октября. Войска несли потери от голода, дизентерии и дезертирства. Копи страдали, как и люди, а фуражирские команды подвергались нападениям, австрийской и хорватской легкой кавалерии. В сентябре и Западная и Восточная группировки прусско-саксонской армии начали отступать — Генрих с саксонцами от Лейтмерица шел через Циттау, а Фридрих выдвигался от Шацлара, примерно в десяти милях к северу от Траутенау, где он простоял несколько недель. Настроение у короля было отвратительное. Он вежливо отклонил просьбу тридцатипятилетнего герцога Глочестерского, брата Георга III, о поступлении в прусскую армию волонтером, объяснив, что не в состоянии уделять должное внимание столь важной персоне; не будет нормальных условий, к тому же может обидеться Франция.

Фридрих надеялся, что у австрийцев закончатся деньги. «Кошельки великих монархов, — писал он в мае, — дают импульс для их храбрости (дерзости) или для их сдержанности». И король молился о том, чтобы кошелек Марии Терезии опустел. Он слышал от дезертиров и очень хотел этому верить, что и Иосиф тоже пребывает в мрачном настроении и императрица-королева подталкивает сына к миру.

В этих обстоятельствах от министра Герцберга в Берлине потребовалась немалая смелость, чтобы обратиться к Фридриху с еще одним меморандумом как раз в тот момент, когда армия начала отступать. «Сир, я слышу, что Вторая армия покидает Богемию, а Ваше Величество вынуждены отходить в Силезию. Таким образом, кампания проиграна, и каковы надежды на продолжение войны?» Далее Герцберг — уже не столь мудро — дает оценку военным операциям, основанную на подсчете войск и других факторах, признаваясь при этом, что не является ни военным, ни «наглецом». Ответ Фридриха был резким: «Я не осуждаю ваше стремление излагать мне ваши мысли, но в будущем вы сделаете мне приятное, если займетесь вопросами политики и оставите военную ситуацию на мое усмотрение… каждый должен заниматься своим métier[339]». Он добавлял, что люди вроде Герцберга ничего не смыслят в этих вопросах, они здесь столь же невежественны, как обычные тупицы. Военные экспедиции, задуманные министрами, обречены, «как экспедиция британцев в Америке», положение которой, по его словам, хуже изо дня в день. Однако выговор, похоже, не испортил их отношений. Стали ясны две вещи — Фридрих к тому времени убедился, что Герцберг был прав, хотя и по другой причине; страх, который Фридрих, несомненно, внушал подчиненным, смягчало у них понимание того, что честность встретит уважение.

Отступление в чем-то было сродни катастрофе. Генрих потерял 3000 гужевых и артиллерийских лошадей. Это произошло в результате, говорил он, плохой подготовки и некомпетентности офицеров, ответственных за конский состав. Фридриха это ужаснуло, а его брат сильно но этому поводу сокрушался. К октябрю Генрих заболел, и король очень тревожился за него.

Генрих не скрывал отрицательного отношения к этой войне, но выполнял свою роль на Западном театре военных действий с присущим ему мастерством и умением; и Фридрих традиционно не скупился на поздравления в его адрес.

12 октября шел сильный снег, и обе армии, Восточная и Западная, пруссаки, австрийцы и саксонцы, были разведены по зимним квартирам. Фридрих решил перезимовать в Бреслау, как он часто делал в прошлом. Европейские государства без особого энтузиазма наблюдали за этим безрезультатным противостоянием за баварское наследство. В военном отношении, казалось, возник тупик, ни одна из сторон даже не задумывалась о решительном наступлении. Противники без особого успеха вели переговоры о более широкой поддержке. Франция, несмотря на настояния Фридриха занять ответственную позицию как гарант Вестфальского мира, явно планировала сохранять осторожный нейтралитет. Британия была поглощена американскими делами, а также Францией: она могла от имени Ганновера войти вместе с германскими монархами в антиавстрийскую коалицию, но в военном отношении она была бы не помощница. Ее флот не имел значения для непосредственного ведения кампании, к тому же он одновременно прикован к трем направлениям — предотвращение опасности французского вторжения, охрана владений в Вест-Индии, откуда поступает значительная часть ее богатств, и поддержание связи с армией в Северной Америке. Она была мало на что способна.

Русские, имевшие перед Пруссией обязательства, пока не предлагали материальной поддержки. Фридрих знал, что они все еще обеспокоены отношениями с турками, но после многих переговоров он добился малого — обещания сделать заявление Австрии о поддержке Фридриха и германских государств, противостоящих ей. Русские также предложили ввести свои войска в Галицию — Южную Польшу, занятую австрийцами после раздела Польши, — когда австрийские войска будут, как планировалось, выведены оттуда. Возможность российского присутствия, думал король, может оказаться полезной для давления на Вену. Все это происходило поразительно медленно и в целом неудовлетворительно. Фридрих, как часто бывало, сетовал на медлительность России. Реальное передвижение русских, говорил он, не может не оказать на австрийцев морального воздействия. Когда зимой 1778 года наступила фаза серьезного планирования, Фридрих без особого восторга узнал, что русские ожидают от него солидной помощи в организации тылового обеспечения и при этом приводят параграфы соглашения 1772 года, за текстом которого он, потрясенный, немедленно послал человека. Долгожданное заявление, призванное заставить Вену трепетать, было составлено в таких невнятных и подслащенных выражениях, что не могло обеспокоить никого. Тем не менее король говорил, что будет рад видеть зимой князя Репнина в Бреслау для обсуждения и координации дальнейших шагов.

Фридрих поддерживал нежную и часто забавную переписку с великой княгиней, своей племянницей в Санкт-Петербурге. «Si j’entretiens VAI Votre Altesse Impériale des sentiments de la haute estime, — в свойственной ему манере писал он, — elle dira cela n’est rien de nouveau, je la savais depuis longtemps»[340]. Сестре Ульрике в Швецию Фридрих сообщил: «Эта кампания не стала блестящей! Следует надеяться, что следующая представит более яркие возможности!»

Кампания и действительно была проведена из рук вон плохо: неспособность учесть трудности рельефа местности, просчеты в организации тылового обеспечения. Поразительна и недооценка того, насколько эффективно австрийцы смогли организовать оборону на восточном фланге. Не произошло ни одного крупного сражения, которое могло бы стать единственным событием, способным изменить ход кампании, его оказалось невозможно ни спровоцировать, ни навязать. Противостоящие силы были слишком равноценны, чтобы имелась вероятность произвести удачный маневр. Лишь в 1915 году в Западной Европе вновь возникнет столь очевидный тупик. И ни у кого не было достаточно ресурсов, чтобы в этом тупике оставаться долго.

Политическая цель сначала казалась ясной и оправданной. Австрия пыталась путем неприемлемого давления расширить владения и усилить свое влияние; Фридрих вполне обоснованно решил, что принципиальное выступление от имени монархов Германской империи в защиту имперской конституции вполне соответствует естественному стремлению Пруссии противостоять и противодействовать Австрии. Политические и дипломатические позиции Пруссии, казалось, были сильны.

Сбой произошел в военном измерении. Фридрих тщательно спланировал кампанию, но в его прежних кампаниях, менее безупречных с точки зрения моральной и политической аргументации, он овладевал инициативой, делал первый шаг, и это определяло ход событий. В войне за баварское наследство Фридрих повел себя иначе. Это было преднамеренное решение. С самого начала он решил наблюдать, ждать и расставлять остальных действующих лиц по отведенным им местам. В этом он лишь частично преуспел.

Фридрих утратил значительную часть энергии, пламени и быстроты мысли, особой способности успевать повсюду и опережать события, которая прежде так воодушевляла армию. Он сильно постарел, и чем закончилось бы большое сражение, никто не мог сказать. Король никогда не передавал командование и управление в другие руки; теперь его способности оказались под вопросом.

Фридрих провел зиму, планируя и обсуждая наступательные операции на будущий год. Он писал 1 ноября Генриху, что располагает в Верхней Силезии 40 000 штыков и этого должно хватить для обеспечения ее безопасности. Вдоль границы Глаца случались стычки, было захвачено небольшое количество пленных, из предосторожности проводились незначительные передвижения войск; по для большинства в Европе казалось вполне вероятным, что эпизод, который получил звучное название война за баварское наследство, может завершиться без крупных военных операций. Оставалось решить, как с этим покончить.

В ноябре Фридрих составил длинное «оправдание», заявление по всему вопросу о баварском наследстве. В связи с тем что Вена попыталась ввести в проблему вопрос наследования в маркграфствах Франконии — Ансбахе и Байрейте, — Фридриху понадобилось вновь заниматься этим. Вена предположила, что есть некий эквивалент: Габсбурги могут оставить претензии на Баварию, если Фридрих откажется от Ансбаха и Байрейта. Фридрих был однозначен. Это попытка подменить сам статус проблемы. Претензии на эти маркграфства, оба теперь были тесно связаны с ним браками, регулировались законами о наследовании, в то время как оккупация и предложенное расчленение Баварии являлись актами грубой узурпации и совершенно другого рода проблемой, от которой Вена стремилась отвлечь внимание всего мира при помощи различных фальшивых юридических трюков. Фридрих также твердо давал понять, что не имеет ни малейшего намерения проявлять уступчивость в вопросе о маркграфствах Франконии. Здесь не было ничего, требующего компромисса, австрийцы не желают вести серьезных переговоров о мире.

Генрих полагал, что отвращение Екатерины к войне и мудрость Марии Терезии, несмотря на горячность ее сына, в конечном счете будут содействовать установлению мира. Но он — 3 декабря — попросил разрешения у Фридриха уйти на покой. Принц почувствовал, что его здоровье не выдержит трудностей походной жизни; к тому же он думал, что о его физической слабости известно в армии.

Фридрих в течение двух недель не принимал прошения, а потом так и не дал ответа, лишь выразил надежду, что здоровье брата восстановится во время передышки. Генрих зимовал в Дрездене. Фридрих вернулся к этому вопросу через несколько дней, заявив, что таких военачальников, как Генрих, очень трудно найти. Король надеялся, что Генрих, на некоторое время, отложит решение, хотя уже решил назначить на его место племянника, Карла Вильгельма Фердинанда, наследного принца Брауншвейга[341]. 21 декабря он направил ему детальные инструкции. Брауншвейг, соратник по несостоявшейся операции у Гогенэльбе в августе, должен будет командовать саксонской армией, охраняя саксонско-богемскую границу. Он был женат на принцессе Августе Уэльской.

Князь Репнин к тому времени прибыл в Бреслау с приятными посланиями от Екатерины, которая, похоже, полагала, язвительно писал Фридрих в Histoir, что ее посланник словно явится с небес, как бог Олимпа, чтобы диктовать законы страдающему человечеству. Реакция Австрии на заявление России была сдержанной по топу. Фридрих, как и Генрих, стал получать сведения, что Мария Терезия восстанавливает влияние над сыном и настроена на заключение мира. В декабре он написал Брауншвейгу, что, к его изумлению, Иосиф согласился принять посредничество Франции и России. К концу декабря был составлен проект договора о мире. Мария Терезия и Фридрих — единственные суверены, участвующие в войне, и мир мог быть гарантирован королем Франции и императрицей России, приглашенными курфюрстами Пфальца и Саксонии, при участии представителей герцога Цвейбрюкенского.

Фридрих говорил Брауншвейгу, что самый надежный способ заставить австрийцев сесть за стол переговоров — это атаковать их в Моравии и перенести войну на Дунай. Он тем не менее был доволен таким поворотом дел, хотя и знал, что предстоит немало поторговаться. До недавнего времени австрийские требования, по его мнению, были непомерно высокими, военная ситуация — тупиковой. Он не завоевал Богемию и не изменил стратегический баланс в ходе военных действий, но этого не добилась и Австрия. Посредничество было в крайней степени желательно, но о нем было не просто договориться, поскольку Россия, предполагаемый посредник, имела договор с Пруссией и приглашение Екатерины в качестве арбитра во внутригерманских делах создало бы прецедент, который некоторые находили тревожным.

Но к Фридриху в Имперском совете отношение стало в высшей степени благожелательным. Если правильно вести дела, то король Пруссии и русская императрица станут защитниками законности против сомнительных претензий Габсбургов. Был подготовлен проект предварительных положений к мирному договору. Они казались многообещающими; Бавария остается в целости для наследника покойного курфюрста, за исключением небольшого треугольника в месте слияния трех рек: Инн, Зальц и Дунай, который отойдет к императору, — он не включает соляные копи Рейхенгаля, но в него входят Браунау и Бурггаузеп. Цвейбрюкен признавался будущим курфюрстом Пфальца и наследовал Баварию. Во время переговоров по подготовке проекта была найдена полностью удовлетворявшая Фридриха формулировка для окончательного решения вопроса о наследовании маркграфств Франконии[342], он неизменно считал, что они так или иначе отойдут к Пруссии. Другой пункт, настаивал король, должен снять озабоченность Саксонии, в том числе предусмотреть некоторую компенсацию; Фридрих, верный обязательствам, заявил, что без этого он ни на что согласиться не может. В данном случае это оказалось своего рода камнем преткновения. Разногласия преодолеют при помощи денег; 4 миллиона экю будут выплачены Пфальцем. Если все это войдет в договор, война закончится без больших людских потерь и разрушений; но претензии Австрии будут урезаны. Фридрих заслужит славу защитника германской законности, добродетельного монарха.

Тем временем в ожидании очередного ответа Вены он продолжал планировать с Брауншвейгом активные военные действия и надеяться при этом на мир. Король не одобрял проявлений эйфории по поводу намерений австрийцев. «Было бы крайне желательно, чтобы с вашей стороны было поменьше доверия в отношении Вены!» — жестко требовал он от Золмса. В письмах к Генриху Фридрих упоминал «следующую кампанию», а в письме к вдовствующей королеве Дании, «Моп incomparable Reine»[343], он заявил, что император демонстрирует большую склонность к войне, чем когда-либо. К Фридриху поступали данные о планирующемся австрийском наступлении в новом году либо в направлении Глаца, либо Нижней Силезии, по его мнению, он был способен это предотвратить. Король перенес ставку в Зильберберг и при помощи нескольких молниеносных операций отогнал австрийцев от границ Глаца. Источник в Вене сообщил Фридриху, что Австрия жаждет мира, император каждый день к полудню пьян; Австрия к тому же очень и очень нуждалась в деньгах.

Австрийский ответ на последние послания Фридриха — с изложением его реакции на предложения о посредничестве — был получен в конце февраля. В нем не усматривалось дальнейших неожиданных трудностей и предлагалось место проведения переговоров. Австрия по настоянию России, казалось, принимает все посреднические предложения французов, которые Фридрих нашел по сути удовлетворительными, хотя и подразумевал возможность спора относительно деталей. Фридрих писал Екатерине, что такой гордый двор, как австрийский, был повержен не в. сражении, а лишь единым движением ее священных уст! В марте происходили отдельные стычки с австрийцами на границах Верхней Силезии, а один австрийский отряд, который возглавляли несколько генералов, сжег город Ноештадт, уничтожив 240 домов, но в оговоренные дни, между 7 и 10 марта, военные действия по всем фронтам были приостановлены. 11 марта делегации обеих сторон собрались в Тешене, небольшом городке на границе Силезии, примерно на пол пути от Вены и Бреслау.

Дипломатия Фридриха была хитрой и эффективной. Он не победил в поле — действия пруссаков и впрямь не привели к решительным результатам, а их явная неспособность справиться с проблемами тылового обеспечения сразу же бросалась в глаза. Однако само существование прусской армии, ее репутация и репутация короля Пруссии, очевидная его готовность сражаться, если будет брошен вызов, а также общепризнанная слабая с юридической и моральной точек зрения обоснованность претензий Австрии — все эти обстоятельства определяли развитие событий. И Фридрих, что необычно для того, кто не стал победителем, вышел из конфликта с еще более окрепшим авторитетом. Переговоры в Тешене — встречи по подготовке проекта договора с обычными продолжительными и полными подозрений спорами о формулировках — были успешными, и Кауниц, главный инициатор вторжения в Баварию и ее последующего расчленения, не добился практически ничего из того, на что надеялся. Долгие беседы Фридриха с Кауницем за несколько лет до того нисколько не смягчили его оценок относительно личности австрийца — лживый и двуличный, говорил он, хотя при этом в его голосе слышались нотки восхищения. Случались перерывы и откаты, но мирный договор был в конце концов согласован, и Фридрих заявил, что он был получен не в результате принесения в жертву союзников или подкрашивания на скорую руку расхождений, а на условиях, подтверждающих честь и достоинство Пруссии. Этот договор, писал король, должен обеспечить прочный мир. Не вызывало никакого сомнения — мир явился признанием, что Пруссия действует с Австрией на равных и будет продолжать вести себя соответственно. Правление Фридриха изменило облик Европы.

Ратификация и подписание договора состоялись в мае 1779 года. Война за баварское наследство, последняя кампания Фридриха, окончилась. Был день рождения Марии Терезии, и в ее честь Фридрих приказал прусским войскам эвакуировать несколько согласованных позиций ранее условленного срока, чтобы таким образом отметить этот день. Императрица-королева, его сильный противник, поняла и оценила этот жест.

Глава 23 «LE PLUS GRAND HOMME»[344]

Фридрих в последний раз выходил в поход и возвращался после него домой — подписание Тешенского мира состоялось 13 мая 1779 года. Но главным его врагом была смерть, и финальная кампания Фридриха, так же как и величайшая из его кампаний, длилась семь лет.

Он до самого конца объезжал все уголки Пруссии. Инспекционные поездки Фридриха стали легендарными и всегда сопровождались непосредственными контактами и беседами короля с людьми — крестьянами, землевладельцами, чиновниками; самыми приятными для него были встречи с ветеранами. Во время поездок по Пруссии он был чрезвычайно любезен со старыми солдатами, особенно если они принадлежали к младшему командному составу; он сохранил хорошую память на имена. Лето 1779 года: «Как тебя зовут?» Фридрих в тот раз путешествовал но Бранденбургу.

«Капитан Ратенов, ваше величество». Ратенов был старым боевым офицером.

«Бог мой! Милый Ратенов! Я-то думал, что ты давным-давно умер. Как живешь?»

Ратенов, местный землевладелец, сказал, что у него все хорошо. Тогда: «Бог мой, Ратенов, ты растолстел! Женат? А это твоя жена? Попроси ее подойти». Фридрих отдал даме честь. «Мадам, в лице вашего мужа я встретил доброго старого друга. Ваша девичья фамилия? О да, дочь генерала?» И так далее.

Фридрих ехал через Бранденбург не только как правитель, но и как отец огромной, разросшейся семьи. Повсюду он засыпал встречных вопросами о деталях, касавшихся урожая зерновых, посевных работ, цен, рынков, экономических условий, проблем.

Но это были печальные годы, чему способствовали политические затруднения короля, часто очень напоминавшие те, с которыми он столкнулся в начале правления. Возможно, они являлись отражением реальных и нерешенных проблем; возможно, возникали из-за того, что в определенных отношениях он был необъективным, привык к прямолинейности, возможно, оттого, что он был стар, часто болел, остался без друзей, до печального ожесточенный — а все это вносило свою лепту, — Фридрих закончил тем, с чего начал, подозревая почти весь мир.

И особенно, как обычно, Австрию. К началу 1780-х годов Фридрих стал думать, что император Иосиф стремится избавиться от обязательств, взятых им на себя в Тешене. Главной его задачей было сорвать попытки Австрии сблизиться с Россией, что могло повредить Пруссии. Он знал, Вена не остановится ни перед чем, чтобы испортить его собственные отношения с Санкт-Петербургом и подменить их союзом но своему разумению. Он был недоволен, получив сведения о тщательно подготовленной встрече Екатерины с императором, состоявшейся в июне 1780 года в Могилеве, на Украине. У императрицы, похоже, сложилось благоприятное впечатление об Иосифе. Фридрих, всегда настороженно относившийся к встречам на высшем уровне, был настроен скептически: «Я не удивлен. Когда встречаются великие мира сего, вполне естественно, что первые сообщения переполнены восхвалениями и разговорами о прекрасных результатах. По моему мнению, ничего особенного из этого не получится и вскоре останется только память об устраивавшихся празднествах!» Но он этим не довольствовался. Несколько последующих недель король то и дело упоминал об австрийских интригах; об Иосифе, как о смертельном враге Пруссии; об австрийских амбициях за чужой счет. Они хотят заполучить Боснию, писал он, чтобы присоединить ее к Австрийской Хорватии, хотя могут вместо этого потребовать выкуп от Константинополя. Он повсюду видел руку Кауница и происки Австрии. Все было так же, как в 1740-х годах.

Фридрих остался доволен тем, что племянник, Фридрих Вильгельм, принц Прусский, в августе 1780 года был приглашен в Санкт-Петербург и гостил там до ноября. Король надеялся, что личные контакты между двумя дворами на уровне принцев станут продолжительными, — он помнил успех принца Генриха. Фридрих был невысокого мнения о племяннике, но Фридрих Вильгельм являлся прусским наследником, и король его тщательно проинструктировал: «Императрица тщеславна. Льсти ей, но тонко. Показывай некоторую робость, причиной которой твое восхищение перед ней. С великим князем и княгиней установи близкие и нежные отношения, выказывая столько же расположения к России, как и к Пруссии». Кроме того, он наказывал ему подольститься к Потемкину, у которого следует испросить полковничьего чина в каком-нибудь русском кавалерийском полку. Из русских министров самым влиятельным является Панин, хотя ситуация, к беспокойству Фридриха, была уже неопределенной и положение Панина в скором времени окажется неясным. Некоторым другим, особенно Репнину, следует говорить комплименты, но Панин важнее всех. Принц должен был говорить о мире и высказать тревогу по поводу того, что австрийский император может замыслить после смерти матери — он может вновь ввергнуть Европу в войну.

Когда принц находился в Санкт-Петербурге, Фридрих отправил ему нежное письмо: «Твои дети здоровы — я присматриваю пони для старшего мальчика, чтобы он мог учиться ездить верхом», на этот счет он дал самые подробные инструкции своему конюшему, графу Шверину.

Кроме амбиций Австрии, существовали и иные заботы — Фридрих был рад заключению союза между Россией и Голландией. Он испытывал особые чувства к племяннице, Вильгельмине Оран-Нассауской, которая была замужем за штатгальтером Голландии и доминировала в этом браке, взяв на себя большую часть дипломатической работы, особенно в отношениях с грозным дядей. Король понимал ее часто высказываемое вслух возмущение действиями Британии на морях из-за войн с Францией и в Америке, которые сильно сказывались на нейтральных государствах, чьи корабли, плававшие в высоких широтах, останавливали, а груз конфисковывали, как говорил Генрих, пиратским способом. Голландцы, морская нация, больше других страдали от этого, и Фридрих им очень сочувствовал.

Он постоянно носил в сердце обиду на Британию. «Если хотите знать, какие принципы заложены в деятельности британского правительства, то я расскажу, — писал Фридрих принцессе в Гаагу. — Глупое тщеславие; нежелание знать ничего об интересах и возможностях других государств Европы; самонадеянное стремление в одиночку нести «Нептунов трезубец»; подозрительность и грубость при ведении переговоров; идеи об установлении верховенства королевской власти на руинах британской свободы». Стормонта, Сэквилла и других министров Георга III он называл безмозглыми. И в течение последующих двух лет с большой долей удовлетворения узнавал о военных поражениях Британии по ту сторону Атлантики, приходил в восторг, читая о бунтах Гордона в июне 1780 года, когда Лондон оказался в руках толпы.

Такая предубежденность являлась скорее следствием раздражения, выплескивающегося на поверхность, чем глубинным принципом политики, однако это раздражение не исчезало, и в условиях нестихающей борьбы между Британией и Францией он в своих комментариях являл дружеские чувства к Франции, хотя при этом внимательно следил за позициями Марии Антуанетты. Причины его злости можно найти в отношении к нему во время Семилетней войны. Она также являлась следствием того, что Фридрих называл британской надменностью и безразличием к аргументам и интересам других государств. Он радовался русско-голландскому взаимопониманию потому, что теперь «Messieurs les Roast beeves»[345] должны будут с большим почтением относиться к голландскому флагу. Фридрих считал, что война дорого обходится Британии и она в скором времени начнет искать мира. Это будет зависеть от того, как пойдут дела в Америке; но хорошего там ждать не приходится, и мир на американских условиях станет неизбежным. «Думаю, что немного унижения, если, конечно, оно не будет чрезмерным, пойдет на пользу Британии, — писал он после того, как Корнуоллис капитулировал с 6000 солдат под Йорктауном 19 октября 1781 года. — Это поможет умерить невыносимую надменность, с которой они относятся ко всем другим государствам». Ранее король двусмысленно ответил на просьбу представителей американских колоний признать их, как то сделала Франция, но уже тогда знал, что скоро это время придет, и в самом деле, одним из последних государственных актов в правление Фридриха станет предоставление в сентябре 1785 года «статуса наибольшего благоприятствования» Соединенным Штатам.

Тем не менее он давал дружеские советы в письмах к Кларендону, находившемуся теперь в составе правительства в Лондоне. Король с нежностью вспоминал его, как Вильера в бытность того послом в Берлине. К несчастью, в то время не было такого британского посла, который, подобно знаменитому Митчелу, мог бы смягчать чувства Фридриха своим влиянием и тактом. Наоборот, когда британский посланник, Хыо Эллиот, якобы по медицинским надобностям отправился в Париж (несмотря на войну), Фридрих презрительно назвал его «легкомысленным — странно, как только французы пустили его к себе». Переписка Эллиота с Харрисом в Санкт-Петербурге, перехваченная прусским посланником, похоже, подтверждала худшие подозрения Фридриха относительно британских интриг, направленных на подрыв его добрых отношений с Россией. Безо всякого сомнения, уместно заметить: те, кто подслушивает, редко слышат о себе приятное, но Фридриха сильно разозлили дерзкие высказывания того, кого он называл наглым драчуном, и он приказал почтовому ведомству изымать письма Эллиота в надежде найти в них что-нибудь, способное опорочить его перед властями России. Это был плохой период в прусско-британских отношениях.

Фридрих имел все причины предполагать, что Британия сделает все возможное, чтобы не допустить или сорвать намечающийся союз морских государств, который ставил своей целью защитить нейтральные страны и их морские суда от нападений со стороны кораблей воюющих государств, особенно британских. Этому объединению полностью соответствовал русско-голландский договор. Северные государства искали защиты у России. Летом 1780 года на борту русского судна, стоявшего на якоре в Кронштадте, вспыхнул пожар. Подозрение пало на британскую разведку, получил широкий резонанс слух, что это преступление было задумано Харрисом. Фридрих отмахнулся от этой идеи: «Это неправдоподобно. Здесь дело рук какого-нибудь авантюриста». Однако подобная «canard»[346] была ему вполне на руку — гнев русских в отношении британцев в этих обстоятельствах был очень даже уместен. Фон Тулемайер, его представитель в Гааге, в августе 1780 года показал ему вырезку из лондонской газеты — «настолько сильная и грубая вещица, можно вообразить», — в которой императрицу Екатерину называли «женщиной, чей дьявольский характер отдал на заклание отца ее детей, мужа, императора — помазанника Божьего». Фридрих заметил: если заметку прочтут в России, то императрица будет помнить это до гробовой доски. «Я должен поделиться этой мыслью с вами!» — написал он фон Тулемай-еру. А фон Тулемайер будет знать, как этим распорядиться.

Затем, в начале декабря 1780 года, Фридрих упомянул некий «новый порядок вещей». Мир внезапно изменился. Он немедленно приказал сменить все шифры и ввести новые коды[347]. Умерла Мария Терезия.

Великая императрица-королева была самым ярым противником Фридриха, но он уважал ее, возможно, больше, чем любого другого современника. Король восхищался ее решительностью, приверженностью к личной нравственности, непреклонностью и способностью держаться в любых условиях. Он был рад встречам с ее сыном в Нейссе и Ноештадте, хотя теперь не доверял ему и тревожился о том, что может принести переход власти в его руки. «Не думаю, что сегодня или завтра разразится война, — говорил он Финкенштейну. — Император начнет с реформы собственной экономики». Но он считал, что курс Кауница, курс на все большее сближение с Россией и на изоляцию Пруссии, будет продолжен, а возможно, даже интенсифицирован. Дружба Австрии с Францией оказалась довольно прочной — Франция была истощена, стремилась к миру и передышке от долгой борьбы с Британией на морях и в Новом Свете; эта борьба негативно влияла на международную торговлю. Она в настоящее время не имела намерения участвовать в каких-либо новых европейских конфликтах — союз с Австрией оберегал ее от этого. Проблемой, угрожавшей всеобщему миру, был союз Франции с Испанией, а Испания не собиралась замиряться до тех пор, пока Гибралтар оставался в руках англичан.

Но именно отношения Австрии с Россией держал Фридрих, как всегда, в поле своего неусыпного внимания, и именно в связи с этим он посвятил, казалось, несоразмерные усилия, время и заботу одному семейному вопросу, возникшему незадолго до смерти Марии Терезии. В октябре 1780 года он впервые узнал о планах организации брака принца Тосканского — сына эрцгерцога и племянника императора Иосифа — с очень юной принцессой Вюртембергской, Елизаветой Вильгельминой. Принц Тосканский являлся предполагаемым наследником императора, хотя последний, который уже дважды оставался вдовцом, мог жениться еще раз; а Вюртембергская принцесса была сестрой молодой русской великой княгини, брак которой с таким успехом организовал Фридрих. Ее мать, принцесса Шведтская, приходилась свояченицей брату Фридриха, Фердинанду, женатому на другой Шведтской принцессе, а также была дочерью сестры Фридриха, Софии, супруги маркграфа Шведта. Фридрих высоко ценил девушек из Вюртембергской семьи — своих внучатых племянниц. Отец Елизаветы Вильгельмины, Фридрих Евгений Вюртембергский, в отличие от брата был прусским генералом и являл, по словам Фридриха, чудеса храбрости в апреле 1757 года, сражаясь под знаменами Беверна, участвовал в битве под Кунерсдорфом, к тому же был протестантом и воспитал своих детей подобающим образом. Он являлся предполагаемым наследником старшего брата, герцога, после среднего, в случае если тот примет титул и будет править недолго. Правящий герцог Карл Евгений — католик, в первом браке женатый на племяннице Фридриха, дочери Вильгельмины. Брак закончился раздельным проживанием супругов, и герцог всецело увлекся своей maîtresse en titre(?) графиней фон Гогенхейм, на которой в 1780 году, после смерти жены, и женился. Во время войны он воевал против Пруссии.

Елизавете Вильгельмине, третьей дочери Фридриха Евгения, исключительной красавице, было всего тринадцать лет. Помимо русской великой княгини, у нее были еще одна замужняя сестра и десять братьев. Однако ее матримониальное вхождение в семью Габсбургов, если брак состоится, будет непременно служить укреплению отношений между Санкт-Петербургом и Веной; тревожная перспектива. Будущие императоры, австрийский принц Тосканский и российский царь Павел будут женаты на сестрах. Принцесса Доротея, мать девушки, считалась, по крайней мере ее дядюшкой Фридрихом, амбициозной и безжалостной. Говорили, она открыто рассуждает о том, что станет тещей двух императоров. Эта мысль, утверждал Фридрих, ее полностью захватила. Он расценил весь план как австрийскую интригу и решил сделать все возможное, чтобы его сорвать.

Король видел в Вюртембергской принцессе возможную невесту для молодого кронпринца Дании, его поддерживала свояченица Фридриха, друг и постоянная корреспондентка, вдовствующая королева Дании, Юлиана Мария; поначалу казалось, что эта альтернативная идея может успешно реализоваться. Русская великая княгиня отрицательно отнеслась к возможности тосканского брака сестры и сообщила об этом родителям. Фридриху докладывали, что русские министры, в том числе и Панин, были против этого брака. Но проблемы начали возникать вскоре после смерти Марии Терезии.

Во-первых, появилось сообщение, что принц Фридрих Евгений может никогда не получить вюртембергский-престол, потому что «супруга» правящего герцога беременна после тринадцатилетнего бездетного союза. Крах надежд Фридриха Евгения на престолонаследие мог каким-то образом отрицательно повлиять на габсбургский марьяж. Фридрих счел этот доклад выдумкой. «Хотя мы больше не живем в век чудес, — писал Фридрих старшему брату Елизаветы Вильгельмины, который был генерал-майором в прусской армии, — ваш дядюшка, герцог, похоже, хочет дернуться в него. Эта беременность просто поразительна».

Это было к тому же нереально. Фридрих думал и говорил, что даме уже за сорок, но на самом деле ей в это время еще не было сорока лет. Большее значение имели сообщения о предубеждении в Вюртембергской семье против датского варианта; возраст, характер, внешность — все говорило не в пользу молодого датского принца. Панин внимательно наблюдал за всеми этими матримониальными пертурбациями из российского далека, и, будучи добрым другом Фридриха, предложил другую идею. Если датский вариант столь непопулярен, то нельзя ли обручить принцессу с сыном принца Прусского, недавно гостившего в России? Правда, мальчику нет еще и десяти лет, но все можно было бы организовать, и, конечно, воля короля — закон в семейных делах.

Фридрих все еще держался за датский вариант, и он не поддержал предложения Панина: «Мне претит впутывать внучатого племянника в политический марьяж. Она на три года старше его. Такие союзы редко бывают счастливыми, а датская партия ей подходит вполне». Однако он пришел к пониманию, что датская партия проиграна, ее не поддерживают ни в Санкт-Петербурге, ни в Монбельяре[348] (резиденции Вюртембергской семьи), и тогда вернулся к идее Панина. Фридрих воспрял духом, услышав, что мать возможного габсбургского жениха, испанка великая герцогиня Тосканская, враждебно настроена к вюртембергской партии, так как девушка — протестантка.

Получаемые Фридрихом сообщения говорили, что игра складывается не в его пользу. Русские вновь встревожены в связи с турецкой угрозой, а это могло побудить их к соглашению с Веной; а ближайшим путем к восстановлению дружбы с Веной могла бы стать поддержка габсбург-вюртембергского марьяжа, насколько это зависело от Екатерины. Фридрих продолжал верить в доброе расположение к нему императрицы, несмотря на очевидные усилия Австрии разрушить его, но он был реалистом. «Quel imbroglio!»[349] — написал он в феврале 1781 года. Оказалось, теперь Екатерина более снисходительно относилась к браку сестры невестки с Габсбургом.

Фридриху оставалось поставить на две последние карты, которые находились у него на руках, и он был слишком умен, чтобы тешить себя надеждой на то, что они сильны. Во-первых, он официально предложил прусскую партию для юной принцессы как pis aller[350], и получил, как понял, обещание поддержки со стороны ее отца и дяди, правящего герцога Вюртембергского. Они дали слово, говорил Фридрих. Вторая карта — как он выражался, «jeune соиr»[351] России, великий князь и великая княгиня. Король помнил, что их первая реакция на возможность габсбургской партии была отрицательная, а у него, как он полагал, с этой молодой парой сложились хорошие отношения. Он направлял им все более нежные послания.

Но в апреле 1781 года и эта карта выпала из его руки. Фридрих получил личное послание от русской великой княгини. Ее вызывала к себе свекровь, которая с воодушевлением говорила о габсбургской партии для сестры, Елизаветы Вильгельмины. Екатерина ничего не знает о прусском контрпредложении и лопнет от злости, когда узнает об идее, совершенно противоположной той, которую она держит в голове; она будет гневаться на сына и невестку, если заподозрит, что они поддерживают не ее вариант. Великая княгиня умоляла Фридриха немедленно написать родителям, высказавшись в поддержку пожеланий императрицы, и держать все остальное в тайне. Это было письмо напуганной женщины.

Фридрих написал ей, что не видит повода для того, чтобы Екатерина требовала отмены помолвки, согласованной, но его мнению, между основными сторонами. Ее одобрили отец будущей невесты и суверен-дядя, правящий герцог Вюртембергский. В отношениях с Екатериной, писал он, лучше всего было бы возложить всю ответственность в этом вопросе на герцога как на главу семьи. Однако Фридрих понимал, что ему легче писать, чем испуганной молодой великой княгине стоять перед Екатериной Великой. Король напомнил Екатерине о данных ему обещаниях в отношении его внучатого племянника, «данные обещания нерушимы»; но он знал, что это не изменит решения императрицы, появившегося, он был уверен, благодаря махинациям Вены. Император, полагал он, запугал или подкупил Вюртембергов, хотя у них имелось соглашение с прусским королем. Фридрих сам заявлял о несоответствии в возрасте, но был раздражен, когда отец девушки ему сказал, что у его дочери непреодолимое отвращение к браку с мальчиком на три года моложе ее. Подобный аргумент не произвел на Фридриха никакого впечатления. Он холодно ответил, что удивлен таким непостоянством принца Фридриха Евгения. Одного письма из России, очевидно, достаточно для того, чтобы он отказался от всех своих обязательств.

Фридрих хорошо знал, что Иосиф твердо настаивает на том, чтобы Екатерина поддержала габсбургскую партию. Возможно, в этом деле свою роль сыграли и британские взятки — считалось, что Британия выступает за улучшение австро-русских отношений. До него дошли сведения, что Харрис в Санкт-Петербурге вложил в это дело 150 000 рублей. «Я предпринял все, что мог, указал царице на эти факты, как я их вижу, и если это не поможет, то английские деньги сделают свое дело, — говорил он Финкенштейну. — Я ничего не могу этому противопоставить!» К чести Фридриха, он скорее мог предположить со стороны Харриса такого рода интриги, чем представить его выступающим в роли поджигателя русского флота!

Фридрих проиграл. Русский «jeune соиr» оказался ненадежной опорой перед грозной волей императрицы. В сентябре 1781 года великий князь со своей княгиней отправились в большое европейское турне, планировалось, что продолжительность поездки составит восемнадцать месяцев и она будет включать Австрию, Италию и другие места, где распространялось влияние Габсбургов. Ридезель из Вены предлагал Фридриху поддерживать контакты с молодой парой во время поездки и продолжать вскрывать то, в чем он видел интриги и враждебное отношение Австрии. Не мог бы он, предлагал Ридезель, направить в Италию маркиза Луччесини с письмом к великому князю Павлу? Луччесини недавно находился при дворе Фридриха, это был приятный молодой человек из Лукки, которого некоторые считали чем-то похожим на Альгаротти. Его произвели в камергеры с годовым жалованьем в 2000 экю, к черной зависти остальных придворных. Король не стал посылать Луччесини, а направил личное письмо путешествующей великой княгине. В нем говорилось, что если та найдет возможным однажды вновь посетить Берлин, то он мог бы поведать ей о махинациях императора, а займет это не больше двух минут.

Фридрих признал поражение. Герц, посланник в Санкт-Петербурге, счел это провалом и попросил об отставке, но Фридрих написал ему, что следует оставаться спокойным и закрыть глаза на интриги, которыми в этой игре была бита прусская карта. Герц в этот момент имел не больше возможности уйти с поста, чем генерал покинуть поле сражения, когда все начинает оборачиваться против него. Сражения такого рода можно продолжать только до определенного момента, и Фридрих почти всегда знал, когда он наступает. Король не унывал.

Потерей в этом противостоянии стал старший сын Вюртемберга, принц Фридрих. Он был прусским генерал-майором и командовал полком. Принц понял, что король разгневан на его семью, и считал себя преданным из-за того, что его родители пошли на поводу российских и австрийских желаний. Он написал об этом Фридриху и попросился в отставку, приведя несколько довольно неубедительных причин. Король ответил очень холодно. До него дошли сведения, что принц Фридрих принял некоторую сумму денег от императора для погашения долгов, хотя он не стал это упоминать. «Нет нужды хитрить, — писал Фридрих. — Вы могли просто сказать, что ваша мать считает, что вам лучше быть на службе у императора, чем у Пруссии. Ваш полк уже передан другому лицу, поэтому если вы испрашиваете разрешения уйти, то считайте, что просьба уже удовлетворена».

Фридрих считал главной виновницей произошедшего Доротею Вюртембергскую, мать юной принцессы, и он не простил ее. Император Иосиф в августе 1781 года побывал с визитом во Франции и провел две ночи в Монбельяре у Вюртембергов. По мнению Фридриха, он их купил, и Финкенштейн был с ним согласен. План вюртембергского брака и европейское турне великого князя являлись частями одного и того же замысла Вены, направленного на то, чтобы подкупом и интригами добиться серьезного ухудшения отношений Пруссии и России, пытавшихся тем же летом согласовать договор. С точки зрения Фридриха, это не могло принести много вреда. Король начал восстанавливать равновесие; он считал, что Екатерина слишком обольщается насчет Иосифа, но иллюзии эти недолговечны — «в длительной перспективе интересы Австрии и России несовместимы».

В этом ощущались другие иллюзии, они сделали Фридриха неготовым в 1755 году. Австро-русские переговоры в середине лета были прекращены, и в конце 1781 года Фридрих написал работу, в которой разоблачал политику Иосифа. В работе говорилось, так естественно для Фридриха, что император бросает вызов всему международному сообществу, включая в первую очередь германское. Тем не менее принц Генрих в сентябре навестил Иосифа в Спа и в теплых словах описал встречу брату. На короля это не произвело никакого впечатления. И, подтверждая его самые мрачные предсказания, Екатерина отказалась продлить договор с Пруссией, срок действия которого в скором времени истекал.

Фридрих был по-прежнему начеку, энергичен и подозрителен, несмотря на частые боли и плохое здоровье. Он не собирался отходить от дел, а его выговоры министрам при строгом контроле над всеми вопросами, были, как всегда, потрясающими. «Неуклюжесть, с которой вы выполняете свою работу, заставляет меня терять терпение, — писал он Гольцу в Париж. — Вы слишком рано потеряли отца, а он мог бы поучить вас!» Генерал Конрад фон дер Гольц умер, когда его сын был еще юн, и его заставляли почувствовать незрелость. Фридрих по-прежнему глубоко возмущался, в том числе в письмах к фон Мальцану в Лондон, по поводу неадекватности информации. Фон Мальцан был в марте 1781 года заменен на посту бывшим капитаном «добровольческих батальонов», графом Лузи. Именно на Лузи и Гольца возлагалась основная задача по поставке для Фридриха информации о сложных переговорах о мире в Америке. Иногда возникали идеи, что Фридрих мог бы выступить посредником, хотя он считал, что обе стороны слишком упрямы и возможность успеха незначительна. Король порадовался депеше от Лузи, полученной 23 июля 1782 года, в которой сообщалось, что Георга III «убедили в необходимости отказаться от суверенитета над Америкой». Фридрих, это было неизбежно, наблюдал борьбу через призму ее возможного воздействия на дела в Европе и полагал, что Франция является победителем, а Британия побежденной стороной, как он и предсказывал.

Мирные договоры были подписаны в начале 1783 года. Фридрих считал, что фактор экономики стал решающим. Он немедленно приказал Гольцу обсудить с Франклином, американским представителем в Париже, возможность торгового соглашения между Соединенными Штатами и Пруссией. Первоначально он ошибочно предполагал, что некоторые штаты с наступлением мира могут вернуться к полуколониальным отношениям с Британией. Этого не произошло, и Фридрих без промедления поспешил воспользоваться выгодами новой ситуации.

Финкенштейн по-прежнему преданно служил в Берлине, а его коллега, граф Эвальд Фридрих фон Герцберг, стал частым гостем в Сан-Суси — редкая привилегия для министра[352]. Фридрих порой требовал от Финкенштейиа сведения о прошлых событиях — датах встреч, местах, статистике. Сотрудникам Финкенштейиа приходилось иметь дело с вопросниками по фактам, имевшим только одно назначение: Фридрих писал.

Король писал не только о политике; в трактате по германской литературе, опубликованном в 1780 году, он подверг атаке варварскую, по его мнению, природу немецкого языка. Пренебрежительное отношение Фридриха к родному языку и его безразличие к немецкой литературе часто были причиной возмущения в Германии — все оставалось по-прежнему, хотя это был период, когда уже творил Гёте. Однако его мысли чаще занимали собственная жизнь и судьба Пруссии, которую ему вскоре предстояло передавать в другие руки. Король, уже в 1779 году, написал отчет о предшествующих пяти годах, доведя до текущего года рассказ о своем правлении, «Histoirde топ Temps», попутно дав характеристику молодому императору, Иосифу и включив в текст длинную запись с предупреждением о неизменных амбициях Австрии. В 1782 году он написал отдельный трактат «Considérations sur l’état politique de l’Europe»[353], ставший его политическим завещанием. Он проникнут неприкрыто пессимистическим духом. Если бы правители Пруссии не были решительны и сильны, то их государство исчезло бы с лица земли. Германия вслед за этим стала бы унитарным государством наподобие Франции под властью Габсбургов. Суверенные германские монархи исчезли бы. Может, кому-то еще посчастливится такое увидеть; по для мыслящих по-иному — а к какому разряду будет относиться Пруссия, не вызывает сомнений — какую найти альтернативу? Откуда появятся альянсы для создания противовесов? Если Франция продолжит поддерживать тесные отношения с Австрией, то каков будет выбор? С Англией? Всегда, писал он, ненадежный партнер. С Оттоманской Пор-той? Возможно, но бесполезно, разве только для нескольких мелких военных диверсий. Если германским государствам будет противостоять союз Австрии — с одобрения Франции — и России — а когда он писал эти строки, такое казалось наиболее вероятным, — то где искать помощи центральноевропейским монархам?

Фридрих сам отвечал на собственный вопрос. В единстве. И побуждающим мотивом для того, чтобы вновь попытаться добиться германского единства, независимого от мощи Австрии, являлось поведение императора.

Иосиф, энергичный и гордый, с самого момента вступления на престол продемонстрировал отсутствие понятий реализма и практичности. Памятным примером этого является его решение попытаться улучшить во всех областях — экономической, социальной, юридической — ситуацию в Австрийских Нидерландах. Там много лет должность имперского губернатора занимал дядя Иосифа, старый и знаменитый противник Фридриха, эрцгерцог Карл Лотарингский. Его правление было мудрым, полезным и популярным. Иосиф же решил, что все можно еще улучшить, и когда Карл умер, незадолго до смерти Марии Терезии, император назначил на пост губернатора свою сестру, эрцгерцогиню Марию Кристину. Она намеревалась проводить реформы, которые диктовал император.

Во-первых, внутри страны необходимо установить большую религиозную терпимость, это было любимым коньком Иосифа. Некоторые конкретные законы нарушали этот принцип — население, будь то фламандцы или валлоны, было католическим, а существовавшие предрассудки уходили корнями в религиозные войны. Во-вторых, существовал так называемый «Договор о границе» («Barrier Treaty»). В соответствии с ним в некоторых шельдских городах размещались датские гарнизоны, так что плавание по Шельде, а значит, и торговля Антверпена регулировались другим государством. Иосиф выступил с заявлением к Голландии относительно подобного положения вещей, которое он находил устаревшим и неоправданным. Принцесса Оранская, племянница Фридриха, поинтересовалась его мнением.

Точка зрения Фридриха была проста. Император явно считает, что «Договор о границе» просуществовал уже достаточно долго. Заинтересованными сторонами в этом вопросе выступали Британия, Голландия и Франция. Британия находилась в состоянии войны с Голландией начиная с 1780 года, когда по наущению России датчане присоединились к так называемому вооруженному нейтралитету континентальных государств по защите от претензий и действий Британии на море. Поэтому датчане не могли ожидать помощи с этой стороны. Молодая королева Франции уже произвела на свет наследника престола, так что для Франции влияние Австрии в это время было первостепенным. При наличии враждебно настроенной Британии и Франции, симпатизирующей Австрии, мало что может встать на пути амбиций императора. Фридрих писал, что племянница должна смотреть на вещи реально.

Однако Иосифа занимала не только внутренняя и торговая ситуация в Австрийских Нидерландах. У него был и другой замысел, более опасный для германских государств. Он полагал, что можно было бы вообще отказаться от Австрийских Нидерландов, сделать их независимым Королевством Бургундия под властью нынешнего курфюрста Баварии[354]. В обмен на это королевство и королевский титул император приобретает Баварию и Пфальц, которые будут по соглашению присоединены к Австрии. Положения Тешепского договора пересмотрят.

Теоретически идея была не столь уж невыполнимой. Дунайские княжества Австрия и Бавария очень близки в географическом, стратегическом и культурном отношениях: германские, католические, расположены к востоку от Рейна. Австрийские Нидерланды находились к западу от Рейна и Мааса и были негерманскими землями, далекими от общегерманских устремлений. Правда, они в течение нескольких столетий располагались в самом сердце владений Габсбургов; император Карл V правил из Брюсселя. Но с тех пор империя приобрела совершенно другую форму, и, но мнению Иосифа, если этот обмен удастся осуществить, то это может создать более разумную европейскую систему. Он заручился поддержкой Екатерины и рассчитывал на поддержку Франции: хотя, с точки зрения британцев, образование маленького независимого королевства между Ла-Маншем и Рейном породит у Франции неизбежные соблазны.

Идея в той форме, в какой она преподносилась, была обречена, несмотря на поддержку Санкт-Петербурга и Версаля. Ведь предлагалась радикальная перекройка карты Европы, причем перекройка, которая была в одностороннем порядке задумана императором. Исключение Австрийских Нидерландов из империи, частью которой себя все еще ощущали германские монархи, практическое поглощение Баварии и Пфальца Австрией — это было чересчур и не могло стать приемлемым, особенно после недавней войны, завершившейся на совершенно других условиях. Монархам империи, быть может, не всегда хватало духу отстаивать свою конституцию в прошлом, но в случае с баварским наследством Фридрих довольно успешно поработал с ними и делал то же самое сейчас. Под руководством Пруссии в 1785 году был создан союз, состоящий из 15 суверенов, Fürstenbund, и католических, и протестантских. В него вошли Ганновер, Саксония, три князя церкви — выборщики императора, Веймар, Гота, Брауншвейг, Баден, Ангальт, Ансбах, Мекленбург и Гессен. Монархи, образовавшие Bund, согласились сотрудничать в вопросах, представляющих общий интерес. Их соглашение стало массовым и организованным мятежом против единоличных попыток императора нарушить статус-кво.

В данном случае он никак не мог просуществовать долго. В скором времени две половины Нидерландов, северная и южная, объединятся в повое и недолго просуществовавшее Королевство Нидерланды, которое вскоре тоже рухнет, и в южной части, принадлежавшей Австрии, Габсбургам, в конце концов возникнет Королевство Бельгия, что в некоторой степени и предполагал Иосиф. На какое-то время идея обмена потерпела фиаско. Фридрих еще раньше принимал во внимание, что потребуется некоторое балансирование между Пруссией и Австрией, если германские свободы удастся сохранить. Теперь, по его мнению, этого можно добиться лишь совместными действиями германских монархов. Примером стал Fürstenbund.

Создание Fürstenbund будут впоследствии называть примером прозорливости Фридриха в отношении имперской Германии в том виде, в каком она появится позднее. Это если размышлять post factum, — Fürstenbund, как и большинство других политических шагов Фридриха, был реакцией на непосредственные обстоятельства и давление, на его видение текущего расклада сил. Тем не менее германские монархи, действуя сообща, успешно противостояли Вене. Это была последняя победа Фридриха, прецедент, которым Пруссия положила начало некоторому подобию объединенной Германии.

«Умер мой старый Будденброк, — написал Фридрих племяннице в ноябре 1781 года. Он командовал его правым флангом при Хотузице. — Мог бы и подождать, чтобы отправиться в путешествие вместе со мной». В течение следующих четырех лет король не щадил себя: повседневная работа, а также парады и учения, которые он устраивал для своих войск. Этого же требовал и от подчиненных, невзирая на звания и заслуги. Когда полки в Силезии проводили учения под руководством генерала Таунциена, когда-то оборонявшего Бреслау, Фридрих нашел все происходящее достойным сожаления. Обычно в таких обстоятельствах направлялись краткие замечания, но на этот раз: «Мой дорогой Таунциен, я уже упоминал о своих замечаниях в Силезии, а теперь повторю в письменном виде, что моя армия там еще никогда не бывала в худшем состоянии. Если бы я сделал генералами портных и сапожников, полки вряд ли могли бы выглядеть хуже…» Письмо было дополнено детальным и унизительным описанием каждой команды и хода маневров. Фридрих заканчивал его словами: «Я не хочу потерять Силезию из-за неспособности моих генералов» и приказывал Таунциену в следующем году тренировать всю команду в течение четырех дней до приезда короля на ежегодные маневры. Он отдал распоряжение одного генерала арестовать. В самом конце Фридрих приписал: «Твой любящий король».

Временами он становился прежним Фридрихом, но мало его товарищей по славным делам осталось в живых. Фридрих, когда мог, навещал Цитена, останавливаясь в Вустенау близ Фербеллина. В декабре 1785 года Цитен сам явился к нему с визитом и отказывался от кресла — ему было восемьдесят шесть лет, — пока Фридрих не сказал, что уйдет, если старик не сядет. Вскоре после этого Цитен умер. «Он вел авангард — всегда! — сказал Фридрих. — Я шел за ним». Король сам поставил кресло для Цитена, сетуя, что посетителю пришлось подниматься по лестнице. Они были очень близки — это на плече Цитена Фридрих рыдал от горя в 1758 году, когда узнал о гибели Августа Вильгельма.

Летом 1785 года Фридрих на смотре во время внезапно разразившегося сильнейшего дождя провел в седле несколько часов. Король так и не смог полностью вылечиться и большую часть 1786 года провел в Сан-Суси, страдая подагрой, астмой. Он завидовал принцу Генриху, который впервые в 1784 году съездил в Париж, навестив в Веймаре Гёте, а в Лозанне Гиббона. «Какая незадача, — заметил ему Фридрих по его возвращении, — поменять Париж на Потсдам, где ты найдешь лишь выжившего из ума старика, который уже выслал вперед часть тяжелого багажа!»

Этот «выживший из ума старик» из Сан-Суси большую часть дня проводил в кресле на террасе, но никогда не переставал работать. Его присутствие по-прежнему ощущалось в Пруссии, он все еще оказывал персональное внимание тем, кто был рядом с ним. «Ходи взад-вперед, — скомандовал он часовому на террасе. — Не можешь же ты все время стоять на месте, когда у меня есть возможность сидеть!» В январе 1786 года он дважды принимал знаменитого француза графа де Мирабо. Встречи не были удачными. Мирабо бранил его за то, что он мало сделал для немецкой литературы, — справедливое обвинение, которое Фридрих с гневом отверг, — Мирабо не был дипломатом. Он, так же как и другие гости, обратил внимание на облегчение, которое обнаружил на лицах окружающих, когда подошел конец встречи. Это произошло в августе — Мирабо приехал освещать события важного периода, который должен был наступить вслед за сменой суверенов; Европа ждала смерти Фридриха. Мирабо якобы стал автором одного афоризма, который будут часто вспоминать. Пруссия, сказал он, это не государство, обладающее армией, а армия, обладающая государством.

Личный медик Георга III в Ганновере, доктор Циммерман, швейцарец, также в это время навестил Фридриха. Циммерман, выдающийся философ, уже несколько лет был знаком с ним. Позднее он опубликовал в Лейпциге отчет о пребывании при дворе короля Пруссии, который кое-кто счел неубедительным и эгоцентричным. Фридрих, казалось, терпеливо принимал медика, и записки Циммермана об их беседах читались с интересом. Циммерман фиксировал всякое изменение в физическом состоянии короля, страдавшего водянкой, как он спал и ел. Доктор записал якобы принадлежащие Фридриху слова — и они выглядят правдиво — в последние семнадцать дней его жизни. Король, как всегда, интересовался вопросами философии: «Локк и Ньютон были великими мыслителями, но французы лучше знают, как выразиться, чем англичане». Посплетничал: что Циммерман знает о ганноверской королевской семье? Похвалил, к удовольствию Циммермана, герцога Йоркского — через пять лет он женится на внучатой племяннице Фридриха, Фредерике. О других правителях — Фридрих часто говорил о гении Екатерины Великой. Ближе к дому: «Германия — это своего рода республика», — сказал Фридрих и с удовлетворением отозвался о ее восстановлении с образованием Fürstenbund.

Циммерман был явно очарован: даже на прирожденного придворного, каким он предстает перед нами, ежедневные беседы со столь знаменитым пациентом, очевидно, произвели громадное впечатление. Он поддерживал связь с Луччесини после смерти Фридриха — тот ему очень импонировал — и узнал от него много, поскольку Луччесини был для Фридриха практически постоянным компаньоном последние шесть лет. Циммерман включил в книгу много деталей, которые узнал из вторых рук; по его личные впечатления показывают очень узнаваемые черты Фридриха — топкий, убедительный, интересующийся, решительный; и с прекрасными манерами. До самого конца. «Доктор из Ганновера, — писал он сестре Шарлотте, — сделал все, что в его силах. Правда, он не в состоянии мпе помочь, старость должна уступать дорогу молодости».

В последний раз Фридрих выехал верхом 4 июля 1786 года. Вся Пруссия знала, что земной путь короля приближается к концу. Многие замечали, что смерть Фридриха едва ли вызовет чувство настоящего горя, но все современники, настроенные дружески или враждебно, считали, что уходит необычный человек. Молодой фон дер Марвиц, ставший впоследствии знаменитым генералом, увидел толпу людей, собравшихся в Берлине на Вильгельмштрассе, — король приехал в гости к сестре Амелии. Это была молчаливая толпа, но «каждый там знал, — отмечал он, — что Фридрих провел жизнь, служа им». Фридрих достиг своей цели: защитил Пруссию от всего мира, оставлял ее окрепшей и хорошо организованной, процветающей и с возросшим населением, пребывающей в большей безопасности и обладающей определенным влиянием в Европе.

«Прикройте пса, он дрожит» — таковы последние слова Фридриха, когда он проснулся в полночь 16 августа 1786 года в Сан-Суси. Пес и в самом деле дрожал; а двадцать минут третьего утра 17 августа великого короля не стало. В эту минуту часы в его музыкальной комнате остановились, и их с тех пор больше никогда не заводили. Несмотря на пожелание Фридриха, чтобы его тихо похоронили в саду Сан-Суси, наследник, Фридрих Вильгельм, распорядился о проведении грандиозных государственных похорон, и Фридриха положили рядом с отцом в маленьком склепе в гарнизонной церкви в Потсдаме. Превратности двух самых разрушительных войн в Европе, однако, изменили многое. И после временного переноса в замок Гогенцоллернов тело величайшего из королей Пруссии в 1991 году, более чем через два века было возвращено в Сан-Суси.

Фридриха часто называют человеком, сотканным из огромного числа противоречий, человеком-загадкой. После смерти короля было много споров о его заслугах и недостатках, победах и поражениях. Его прославляли и жестоко хулили. Политику и пристрастия Фридриха — политические, нравственные, военные, литературные — изучали и оспаривали, словно он был все еще жив. Конечно, он являлся воплощением целого ряда качеств, недостатков, вкусов, талантов, мнений, амбиций и предрассудков, которые зачастую кажутся несовместимыми; однако то же самое можно сказать о многих, если не обо всех, людях рассматриваемого периода истории и уж точно о тех, кто был наделен широкими и разнообразными обязанностями, состоял на государственной службе и был открыт для переменчивых ветров грандиозных событий, а также для лести и зависти современников. Фридрих не был идеальным человеческим существом, у которого все мысли и действия гармоничны и рациональны. Он обладал большим, чем у многих людей, количеством граней характера: но он — как большинство людей — был соткан из человеческих желаний, инстинктов и недостатков.

В определенной степени его величие заключалось в необычном сочетании самоанализа и решительности; и в связи с тем, что он был разговорчив и неутомимо записывал свои мысли, оба эти качества можно исследовать. Как правитель, солдат и человек Фридрих непрерывно исследовал свои мысли и побуждения и одновременно действовал на политической сцепе своего времени в яркой манере, которая часто приобретала характер доминирования. Он всегда был уверен в себе, и его неудачи на полях сражений редко становились следствием слабоволия, нерешительности или растерянности.

В поведении Фридриха заметна противоречивость, это означает, что временами его деяния не соответствовали его же идеалам. Кроме того, противоречивость личности Фридриха неизбежно усиливалась его многословностью — когда столько пишешь, она непременно выявляется; юношеский идеализм и амбиции часто усмиряются горькими уроками опыта и прагматизмом. Теория и практика не всегда совпадают. Каждый его шаг или черту характера можно описать противоположными по значению словами. Для одного толкователя это дипломатическая гибкость, для другого — нечистоплотность; для одних — милая скромность и дружелюбие, для других — неприкрытое желание добиться одобрения. Однако если не разносторонность личности Фридриха, то его реальная политика и поведение достаточно изучены, и здесь обнаруживаются целостность и последовательность и как правителя, и как полководца, и как человека. А его здравый смысл почти всегда поразителен.

В первую очередь — суверен, правитель. Истина состоит в том, что Фридрих с годами понял глубинное несоответствие между идеалами Просвещения, так его сначала восхищавшими, и жестокими реалиями политического мира, в котором ему приходилось бороться и выживать. К тому же всегда существовал конфликт, так и не разрешенный, между его верой в реальные выгоды монархической автократии и устойчивой приязнью — столь же искренней — к правам и достоинству человека, идеалам Джона Локка, которыми он увлекался в юности, к идеалам, породившим американскую конституцию, но все это было совершенно чуждо ему с точки зрения политической практики. Фридрих признавал наличие конфликта. Он изучал свои обязанности и в теории, и на практике почти с того дня, как ему было позволено читать, обладал обширными знаниями в области европейской истории: король придет к мысли, что отсутствие таких знаний — огромный минус для любого, кто стремится воздействовать на ход европейских событий. И к моменту восшествия на престол Фридрих уже выработал принципы, которым будет следовать как правитель, причем главным образом самостоятельно, — тогда ему было двадцать восемь лет.

Главные из них — автократия и терпимость. Автократия, как он считал, означает эффективность и беспристрастность. Эффективность потому, что право принятия решений принадлежит одному ответственному лицу, монарху, который может решать и действовать с подобающей неотвратимостью и властностью; беспристрастность потому, что только монарх может регулировать, используя инструмент мудрых законов, поведение одного класса людей по отношению к другому и не допускать несправедливости. Фридрих понимал, что люди могут страдать под гнетом жестоких законов, но еще большие тяготы приносит беззаконие. «Мне предоставили кусочек анархии, чтобы я его реформировал», — писал король, принимая власть над прусскими территориями в расчлененной Польше. Он ненавидел анархию. Однако автократия, по Фридриху, не означала приверженности к деспотичной и беспринципной форме власти — тоталитарной и не связанной высшими моральными нормами. Напротив, его идеалом всегда был монарх-философ Платона, управляющий посредством мудрых законов, которым он тоже подчиняется, грубыми и противоречивыми порывами подданных. Еще в меньшей степени Фридрих считал пригодной концепцию некоего мистического союза между сувереном и народом. Его автократия была прагматична.

Второй принцип — терпимость, особенно в вопросах религии. Фридрих, истинный сын эпохи Просвещения, питал отвращение к тому сорту претенциозных достоверностей, которые могли привести последователей одного мировоззрения к насилию над представителями другого. Иногда его называли — и, когда было выгодно, он и сам так делал — защитником протестантской веры в Европе, но отношение короля к подданным различных вероисповеданий было одинаковым, дружеские связи с религиозной точки зрения — неразборчивыми, а широта воззрений не вызывала никаких сомнений. Фридрих великодушно относился к евреям и другим национальным меньшинствам. Он построил в Берлине первый со времен Реформации католический храм Святого Гедвига — его строительство было начато в 1747 году, затем приостановлено из-за отсутствия средств, и в ноябре 1773 года, к большому удовольствию папского престола, храм был наконец освящен; а рядом с ним Фридрих построил школу для детей католиков.

Вера в автократию привела к тому, что он сосредоточил все полномочия в своих руках. А приверженность к терпимости подводила его к цинизму не только в отношении религиозных институтов, но и самой веры. Тем не менее эти два принципа, лежавших в основе его управления стали путеводной звездой короля Пруссии, и они без труда уживались в нем.

Стремление Фридриха к эффективности, понимание важности хорошо организованного управления, основанного на безукоризненной честности, привели к тому, что он не только не отверг, но стал развивать многочисленные достижения предшественников. Король занимался нововведениями — порой слишком стремительно, пока не вмешивалась предусмотрительность, — и был полон решимости избавиться от таких пережитков феодализма, как крепостное право[355]. Он считал это не только неэффективным, но и варварским, хотя ситуацию нельзя было немедленно изменить без перестройки всего сельского хозяйства. В области управления Фридрих унаследовал прекрасную систему и в некоторых отношениях улучшил ее. Его правление было бы немыслимо без лучшей в Европе бюрократической машины, тщательно подобранной, должным образом подготовленной, жестко контролируемой и полностью лояльной к суверену; недостатки автократии, даже когда ее обслуживает подобная машина — возможно, именно из-за этого, — становятся самоочевидными, но Фридрих не был уверен, что любая другая альтернатива предпочтительнее. Его правление требовало согласованности. Ему приходилось работать «с», а «не против» других элементов государства — со знатью, офицерством, землевладельцами, предпринимателями. Фридрих был господином, но понимал, что руководство — это не простое принуждение. Автократия по модели Фридриха отличается от деспотизма. Между тем своевременное и точное исполнение государственной работы, честное и эффективное управление финансами государства, мудрое регулирование и поощрение развития его экономики — все это имеет решающее значение для счастья народа и входит в обязанности короля. Его долг, кроме того, заключается не только в обеспечении материального благосостояния народа, но и его просвещения. Фридрих, памятуя о собственной юности, всегда трогательно пекся об образовании. В конце правления, в сентябре 1779 года, он продиктовал известный указ о высшем образовании — упор был сделан на изучение классической философии, логики и риторики.

Из-за любви к деталям Фридрих порой слишком придирчиво занимался разбором конкретных дел, и его инициативы в области экономики были не всегда удачными. Он считал, что прусская экономика нуждается в управлении со стороны государства, а иногда и в поддержке; и, если принимать в расчет условия его правления, возможно, был прав, хотя никогда не утрачивал веры в традиционный сельскохозяйственный уклад. Фридриха критиковали за пристрастие, как некоторые считали, к французским идеям, и ему не всегда доверяла собственная бюрократия; однако, являясь, по сути, консерватором, он был нетерпелив и потому слишком склонен не обращать внимания на существующие механизмы и прибегать к импровизированным и ad hoc[356] методам. Фридрих часто сетовал на отсутствие воображения, на сопротивление переменам в рядах своих государственных чиновников, хотя их честность — заслуга Фридриха Вильгельма — была жизненно важна для него.

Фридрих держал под контролем все прусское государство и свято верил, что именно для этого рожден. Пруссия благодаря неукоснительной честности внутреннего управления стала известна во всей Европе и за ее пределами; от силы Пруссии по всем германским государствам распространялось растущее чувство уверенности и самодостаточности, иногда сопровождавшееся чувством обиды, по, несомненно, заразительное и благотворное. Победы Фридриха на полях сражений вывели Пруссию в разряд первых стран Европы, и именно ее способность выживать и процветать, несмотря на маленькие размеры, незащищенность границ, относительную бедность и складывавшиеся не в ее пользу обстоятельства, создала ей репутацию влиятельного государства. Население страны за время правления Фридриха увеличилось вдвое; в то время большая часть Европы объединялась против нее и потерпела поражение. Таковы были достижения короля. И хотя после смерти Фридриха наступило крушение, порожденное революционным напором Наполеона, оно вскоре сменилось возрождением, и Пруссия разделила честь Лейпцига и плоды победы в Париже в 1815 году. Возрождение продемонстрировало устойчивость государства, что во многом явилось заслугой Фридриха.

Положение Пруссии, маленького континентального государства, окруженного более крупными, более населенными и противостоящими ей государствами, приводило к тому, что Фридриху приходилось постоянно подвергаться испытаниям, и, проводя внешнюю политику, он всегда подчеркивал необходимость придерживаться прагматизма. В возрасте, когда люди обычно занимаются самообманом или питают иллюзии, он оставался в высшей степени реалистом. Фридрих был убежден, что правитель песет ответственность за все и не имеет права находиться в плену идеалистических фантазий, которые могут причинить вред государству и подданным. Для выполнения своей миссии он должен мобилизовать все качества, особенно находчивость. Фридриха больше всего обвиняли в лицемерии и нечистоплотности, подвергали нападкам за то, что он служил примером несоответствия данных обещаний и реальных поступков. В течение двух с половиной веков люди задавались вопросом, как мог этот философ-моралист действовать таким образом.

Фридрих, последовательный, по крайней мере со своей точки зрения, отвергал подобные обвинения. Он считал войну законным инструментом политики, если, конечно, ее цели справедливы; по, когда военные действия привели к достижению поставленных задач — или показали очевидную неспособность это сделать, — монарх должен стремиться к миру. Фридрих был неутомим и искренен в поисках мира, используя все возможности, если приемлемое решение не достигалось военным путем. Но раз уж меч вынут из пожен, он считал, что его нельзя вкладывать обратно, не получив достойного результата. Король Пруссии понял: войны легче начинать, чем заканчивать.

И все же Фридрих настаивал, что почти никогда не действовал вне рамок международных конвенций и законов империи, всегда имел на своей стороне законное право. Он признавал, что в чрезвычайно редких случаях могла возникнуть необходимость нарушить договор по очень важным причинам; не было другого пути выжить, или же союзник нарушал соглашение или вел двойную игру. За это нужно Отвечать, и в письменных трудах король утверждал, что сделал это. Но Фридрих также поучал, что суверен обязан ради своего народа быть мудрее змеи. Он не может предать его робостью или чрезмерной добросовестностью, если ситуация требует быстроты, дерзости и решительности. Макиавелли говорил, что наименее заинтересованное государство среди целеустремленных должно в конце концов погибнуть. «Я обязан признать, — отмечал Фридрих, — Макиавелли прав!»

Главной заботой Фридриха, учитывая положение Пруссии, была империя. Первоначально он не доверял ей, полагая, что это не более чем маска, прикрывающая амбиции Австрии, однако впоследствии поддерживал ее и практически солидаризировался с ней, противодействуя австрийской гегемонии, как с республикой монархов. Австрия и дом Габсбургов были его навязчивой идеей, и только в качестве ответа им он развивал идеи германского единства. С одной стороны, Фридрих прежним противостоянием с империей разрушил старую идею универсального, Богом завещанного рейха, наследие и стремление Карла Великого. Но эта идея уже давно поблекла, ценность ее ушла в прошлое. На горизонте забрезжила новая заря, стало возникать национальное государство, Французская революция разразилась всего три года спустя после смерти Фридриха. Создание рейха нового качества, Германской империи, выкованной и возглавленной Пруссией, не входило в намерения Фридриха; но в конечном счете деятельность Бисмарка, после испытаний наполеоновских войн и нескольких десятилетий революций изменившая облик Европы, была бы немыслима без достижений Фридриха, хотя это признают лишь столетие спустя после его смерти. Пока он жил и правил, Австрия оставалась главным противником.

Что касается других государств за пределами империи, то в конце жизни Фридрих был в мире со всеми. Он всегда настороженно смотрел на Россию, боялся австро-русского сближения. Фридрих находился под сильным впечатлением, полученным благодаря личному опыту, от, как он выражался, крайней жестокости, численности, первобытности русских, когда они выступают врагами, а также от необъятных просторов их земель и почти азиатского характера правителей и институтов власти. Россия делала сильную Пруссию абсолютно необходимой для Европы, но при этом поддерживающей добрые отношения с Россией и помогающей ей, когда это нужно.

Поляки, как неизменно полагал Фридрих, капризные и непредсказуемые люди, не имеющие способности к управлению или организации, обуреваемые сильными страстями и использующие устаревшую политическую структуру. Раздел Польши — еще один эпизод, в связи с которым Фридрих подвергался критике, был, по его мнению, шагом для обеспечения мира и стабильности в Центральной Европе, приводящим в порядок изменчивую стратегическую ситуацию и заполнявшим потенциальный вакуум там, где пересекались интересы Российской, Австрийской и Оттоманской империй. Он устранил по крайней мере некоторые причины конфликта. К тому же это остановило или на какое-то время сдержало русскую экспансию на Запад, то есть на Западе для них была установлена степа. Прусская степа.

Фридрих питал теплые чувства к Франции даже тогда, когда находился в состоянии войны с ней и его недоверие и раздражение от действий французов — или их государственных деятелей — достигали наивысшего накала. Он с презрением относился к французской королевской семье, настолько далеки они были от его идеалов правителя — экономного, готового на самопожертвование, трудолюбивого, непритязательного в быту. Фридрих считал систему управления во Франции достойной сожаления и способной через некоторое время привести к возникновению серьезных проблем, хотя всегда стремился побольше узнать о французском эксперименте по созданию государственных предприятий. Он находил тщеславие французов абсурдным и не скрывал своего мнения. Однако Фридрих неизменно восхищался достижениями французской мысли, литературы и искусства. Он обожал французский язык — его рациональность, точность, музыкальность и выразительность. С этой точки зрения Франция была его духовной родиной. Собрания Берлинской академии наук велись на французском языке, Фридрих на них не присутствовал — для него это было просто немыслимым. Он переживал войну с Францией как неестественную ситуацию. Его чувства к ней, глубоко человеческие, эмоциональные, говорили о нем человеке больше, чем о правителе, — они были очень сильными.

В отношении Британии он чаще всего ощущал непреодолимое раздражение, несмотря на близкое родство с королевской семьей через мать, которую любил, и на восхищение коммерческой предприимчивостью и талантом британцев. Это раздражение достигло апогея в последний период жизни, после Семилетней войны, во время которой он, по его мнению, был предан союзной Британией. Такие взгляды, не совсем справедливые и не отвечавшие обычно присущему ему прагматизму, твердо укоренились в нем. В целом Фридрих находил поведение англичан высокомерным и безразличным к мнению, интересам и возможной реакции других государств, а значит, как он считал, в конечном счете глупым. Король полагал, что англичане, например, по глупости не понимали, что их идея относительно северного альянса (Пруссия, Россия, Британия) будет рассматриваться как провокационная другими балтийскими государствами и, конечно, Францией, тесно связанной с Австрией. А когда это выльется в военные действия, что произойдет непременно, то кто на континенте останется с Пруссией? Британцы смотрят на ситуацию и перспективу, чрезмерно надеясь на свое островное положение, упрощенчески и практически не учитывая уроков истории. Фридрих почти не испытывал сочувствия по поводу проблем Британии с ее американскими колониями, которые, как он считал, были полностью спровоцированы британским безразличием и неосмотрительностью, а предпринятые в связи с ними меры оказались недостаточно продуманными и эффективными.

Однако хотя Фридрих вошел в историю как законодатель, администратор, справедливый суверен, неутомимый дипломат. Современники назвали его Великим в основном благодаря успехам, которых он достиг, возглавляя армию своей страны. Как Наполеон, невзирая на его громадные заслуги в управлении государством, не стал бы так знаменит, если бы солдаты его Великой Армии не побывали во всех уголках Европы и за ее пределами, так и Фридрих в качестве исторической фигуры не состоялся бы вне бело-голубого фона прусской армии.

Будучи солдатом, Фридрих никогда не оставлял без внимания политические цели войны. Он признавался в юношеском стремлении к славе, к тому, чтобы оставить след в истории, к тому, чтобы похоронить навсегда обидные насмешки отца по поводу его мужества. Но Фридрих всегда знал, война — это политический акт, инструмент и составная часть политики, оправданные надеждой на то, что после достижения мира ситуация улучшится. И в этом Фридрих, конечно, был человеком своего времени ограниченных войн, которые велись ради ограниченных целей. Эпоха национальных столкновений, вбирающих страсть и амбиции целых народов, которые велись à outrance[357], до полной победы, была в будущем, в которое Фридрих вглядывался с содроганием й с которым должны были неизбежно прийти более демократические времена и настроения. Он был свидетелем, а иногда и причиной жестокости во время войны, страданий, убийств, разрушения и порой, казалось, предвосхищал варварство последующей эры, как в случае бомбардировки, сомнительной в военном отношении, прекрасного города Дрездена[358]. Однако вести кампанию до того момента, как противники будут полностью подавлены и безоговорочно капитулируют перед ним, он считал и неразумным, и аморальным.

Но политика может продиктовать необходимость войны, и уж если она неизбежна, то ее следует вести эффективно; а это часто предполагало нанесение удара первым. Принципы, которых придерживался Фридрих в ведении войны, иногда сравнивают или противопоставляют наполеоновским. Говорят, Наполеон верил в решающее сражение, сражение на уничтожение, в Каппы; Фридрих в противоположность этому применял более умеренные оперативные приемы, изнуряя врага на поле сражения сериями атак на широком фронте, запутывая его и непрерывно маневрируя войсками. Победы Фридриха были решающими в том смысле, который в это слово вкладывал Наполеон, и отражают не только тактику, но и то, что он сражался за преимущество, а не за абсолютную победу, и то, что обычно численно уступал противнику. В сущности, они все соответствовали обстоятельствам каждого конкретного дня, достигались благодаря оптимальному использованию наличных ресурсов и рельефа местности, благодаря разумной и гибкой реакции на потребности момента, а вовсе не в связи с коренным образом отличной от других теории. Во всех директивах Фридрих признавал: если не принято решение избегать сражения, то всякий маневр должен иметь целью успешное столкновение с противником. Идею о передвижении и маневре, которые могут принести победу без боя, он счел бы забавной, возможно, соглашаясь с современным военным преподавателем, сказавшим, что сторонники достоинств маневра, похоже, полагают, что если обойти противника с соответствующей быстротой, то у того случится головокружение, и он упадет без чувств. Это не о Фридрихе — его великие сражения являются примерами изобретательных и хорошо скоординированных маневров, но все они закапчивались ударом и бойней. Он понимал, что по-другому не бывает. За две Силезские войны и за Семилетнюю войну король провел 15 крупных сражений и в 12 из них одержал победу — несколько поистине ошеломляющих побед. Проиграл 3, но смог оправиться после поражений.

С оперативной точки зрения в планировании реальных сражений Фридрих и Наполеон придерживались одних и тех же принципов. Использовать, где возможно, обман, запутать, застать врасплох; массированное применение всей наличной артиллерии, чтобы подавить сопротивление противника на направлении атаки; максимальная концентрация ресурсов в решающем месте; глубоко эшелонированная атака, позволяющая сохранить стремительность движения после ее начальных фаз; неустанное развитие успеха. У обоих великих полководцев в запасе много примеров для иллюстрации некоторых этих принципов или всех сразу, хотя, добиваясь победы, Фридрих всегда учитывал более долгосрочные политические факторы. В отличие от Наполеона он не был склонен выступать разрушителем существующих систем. По тактике ведения боя сражения Наполеона и Фридриха отличаются, если такие отличия есть, не столько теорией, сколько обстоятельствами, характером местности, численностью войск и типом вооружения, что делает их детальное сравнение в целом невозможным.

Фридрих, несомненно, избегал глубоких стратегических наступлений, казался менее амбициозным, чем Наполеон, стоя перед расстеленной перед ним картой. Но это зачастую происходило потому, что его цели были не столь амбициозными, а значит, ограничить масштаб наступления представлялось вполне уместным. Как и Наполеон вслед за ним, Фридрих твердо верил в важность наступательных действий. Наступательные действия, говорил он принцу Генриху, «всегда имеют большое преимущество во время войны перед обороной». Когда политические факторы вынуждали откладывать наступление, как было во время начала кампании за баварское наследство, Фридрих нервничал. Он, конечно, не прибегал к наступательным действиям, когда тактические факторы делали его успех маловероятным, и больше того: показывал себя осторожным военачальником. Однако король понимал, что оборона, то есть ожидание проявления воли и активных действий противника на его условиях, лишает командующего и его армию преимущества в выборе места, времени и возможности собирать необходимые силы в нужном месте. Порой он и сам выбирал оборону, но это было вынужденным шагом. Говорят, Фридрих часто переходил к стратегической обороне из-за ненадежности своих войск в результате проигрыша крупной наступательной операции. Это сомнительно; Фридрих, который, как очень ясно показывают его записи, отдавал предпочтение наступлению, выбирал оборону, исключительно исходя из общей ситуации и в основном обоснованно: по большей части ему противостоял значительно превосходящий но силам противник.

Фридрих, как и Наполеон, тщательно изучал местность. Он прекрасно понимал «язык» рельефа Центральной Европы. Обоих роднили Богом данное призвание к лидерству, дар передавать энергию и возбуждать уверенность в уставших, испуганных, отчаявшихся людях. Это в значительной мере, если не полностью, было следствием многочисленных побед — войска чувствовали, что идут за победителем. Это проистекало и из личного примера. Фридрих, как знали прусские солдаты, всегда был там, где сражение кипело яростнее всего, следил за каждым изменением, каждым поворотом в бою глазами мастера, не требовал ни от кого больше того, что мог выдержать сам, обладал замечательной быстротой реакции. Фридрих быстро думал, принимал решения, говорил и писал. Он оставался невероятно спокойным в моменты кризиса, почти неизменно руководил боем, хотя бывали также и ужасные исключения, вроде Гохкирха. На поле боя король замечал и запоминал все — обладал, что называется, «глазом поэта» в отношении причудливых картин, которые могла породить война, а полученные наблюдения анализировал, обдумывал. Его записи показывают это. Фридрих всегда во время походов читал, размышлял на исторические темы. Вся Европа знала, что великий прусский король, выступая с армией в поход против австрийцев, французов или русских, при этом успевает прочесть работы Саллюстия, Тацита[359] или прерывает ужин в палатке, чтобы со слезами на глазах декламировать из Расина.

Как солдат Фридрих в первую очередь преуспел в организации и подготовке армии. Он смог сделать это благодаря контролю над военными и над ресурсами всего государства. Он уделял громадное внимание вооружению, строевым занятиям, тактической системе, теории и практическому экспериментированию. Фридрих также прилагал большие усилия для организации разведывательной службы, связи, тылового обеспечения, снабжения, складского храпения, приобретения и содержания конского состава. Финансирование кампаний, военная казна были первейшей заботой Фридриха. Он отводил большую роль и человеческому фактору, тому, что современным языком назвали бы кадровым подбором, карьерным ростом, вербовкой, социальным обеспечением. Человеческие ресурсы всегда были для него проблемой, поскольку Пруссия — маленькое государство и во время войны армия в значительной степени зависела от набора и принудительной мобилизации подданных других государств, хотя и в самые трудные времена его элитные полки по-прежнему состояли практически полностью из пруссаков. Фридриху редко удавалось собрать достаточно людей для обеспечения гарнизонами районов, но которым передвигалась его армия. Он фактически был не в состоянии оккупировать территорию.

Фридрих в отличие от Наполеона был скромен. Он допускал достойные сожаления ошибки, и — как большинство военачальников — порой от неминуемой катастрофы его спасали не собственные решения, а выучка и храбрость войск, как было под Хотузицем. В молодости, во время Силезских войн, он понимал, что ему еще предстоит многому научиться. Иногда король позволял себе принимать желаемое за действительное. Если же говорить в целом, он с похвальной ясностью видел и успехи на войне, и неудачи и аккуратно все записывал.

Но прежде всего Фридрих был упрям. Самые мрачные дни Семилетней войны — Европа на западе и востоке поднялась против него, поддержка Британии принесла одни разочарования, большая часть Пруссии в руках неприятеля — он, полон уныния, без земель, без друзей, репутация подорвана, но устойчивый к ударам судьбы, Фридрих поднялся. Ни один враг долго не мог торжествовать над ним победу. Это знала вся Европа. И Наполеон, только что произведенный в чин молодой артиллерийский офицер, которому было всего семнадцать лет, когда умер Фридрих, глубоко изучил его деяния и тоже прекрасно знал это. После французского триумфа над Пруссией под Йеной и Ауэрштадтом Наполеон посетил напуганный, оккупированный французами Берлин и 24 октября 1806 года побывал в гарнизонной церкви Потсдама, где вечным сном спал Фридрих. Маленький корсиканец, император, окруженный маршалами, какое-то время стоял в тишине. Затем: «Шляпы долой, messieurs! Если бы он был жив, мы бы здесь не были!»

Как человека Фридриха тоже считали противоречивым. Его ранние письма и эссе поражают читателя целостностью и последовательностью. Но его взгляды эволюционировали, как и у любого человека, начавшего писать в юности и с большим упорством продолжавшего это делать до самой смерти в семьдесят четыре года; но он демонстрировал в конце жизни те же качества, положительные и отрицательные, что и в ее начале. Фридрих был храбрым человеком и не боялся смерти. «Старики должны умирать!» — написал он без тени сомнения в 1775 году. Он также безразлично относился к общему осуждению самоубийства: «Человек не волен сам прийти в мир. По крайней мере ему должно быть позволено покинуть его, когда жизнь становится невыносимой». Он был храбрецом на поле брани, оставался им и перед лицом непрекращающихся болей и телесных недугов. Фридрих очень страдал от слабого здоровья, но подвергал свой организм напряжению, которое не знакомо большинству людей. Его письма полны жалоб на подагру, желудочные расстройства, геморрой, астму, грипп, но болезни никогда не мешали усердной, прилежной, всепоглощающей работе.

Фридрих был пессимистом от природы, хотя, занимаясь реальной боевой работой, мог изображать оптимиста, казаться веселым, самоуверенным до чрезвычайности. Однако король был склонен к цинизму и мрачно отзывался о человечестве. «Соломон сказал, что все люди безумны, — как-то заметил он, — и опыт доказывает его правоту». Плохое мнение о людях не изменилось — его долгое правление шло от одной страшной войны к другой, одной сцены резни и страдания ко многим другим. Фридрих не избегал войны, но заявлял, что не хочет ее. Когда он оказывался инициатором военных действий, то настаивал, что они были предприняты в целях обороны.

Фридрих был гуманистом. «Превыше всего, — говорил он генералам в 1778 году, — я предписываю вам в качестве самого священного долга, чтобы в любой ситуации вы проявляли гуманность к безоружному противнику», и в большинстве случаев эти его слова не расходились с делом. Фридрих почти непрерывно вел войны, их ужасы удручали его, и он проводил много времени в попытках договориться о заключении мира на приемлемых условиях. Правосудие в Пруссии практически всегда было неизменно милосердным, значительно более милосердным, чем у большинства других суверенов. Больше всего ему нравилось обеспечивать справедливость для слабых, наставлять на путь истинный сильных и гордых. «Думаю, что он слишком мягок, — говорил в 1765 году граф Маришаль Жан Жаку Руссо. — Он никого не прикажет повесить!» — а ведь и сам Маришаль слыл добрым человеком. Фридрих радовался возможностям являть личные акты доброты, помогать несчастным, прощать злодеев, жертвовать вдовам, сиротам. Времена могли быть жестокими. Но король Пруссии не был жесток.

Фридрих любил многих своих родственников, особенно молодых, и был щедр но отношению к ним; а когда он кого-нибудь любил, то всем сердцем, со всей теплотой. Его письма, написанные в таком настроении, убедительны и трогательны. Он, конечно, мог быть и злым — и отношение к жене тому яркий пример. Но король любил друзей и переживал размолвки и утраты. К концу его жизни остались лишь немногие из прежних друзей, которым он мог открыть сердце. Они сильно отличались от него: зачастую были менее великодушны к нему в мемуарах. Отсутствие в нем напыщенности и готовность относиться к людям как к равным были широко известны и подкупали. Одному голландцу, торговцу, прибывшему в Сан-Суси, окрестности показывал какой-то старик. Голландец принял его за садовника, но он отказался принять плату за услугу: «Боюсь, нам не разрешено принимать деньги!» — сказал король Пруссии.

Как литератор и философ — ипостась, очень импонировавшая Фридриху, — он был продуктом своего времени, эпохи Просвещения. Его стихи по большей части не представляют никакого интереса. Проза же, особенно лучшие образцы писем, была изящной, утонченной и музыкальной. Суждения короля — философия — были производными от взглядов, принятых в эпоху Просвещения, следствием научных открытий и скептической реакции на неистовость и враждебность Реформации и Контрреформации.

Таланты, увлечения, знания Фридриха разнообразны и многогранны. Его вкусы были, в сущности, консервативны: в политике, музыке, литературе, архитектуре и планировке парков, в живописи Фридрих предпочитал классические формы, с которыми познакомился в юности и полюбил за мягкую красоту. Он пренебрежительно относился к позднему поколению французских драматургов, типа Бомарше: «Какой регресс по сравнению с Мольером!» Его презрение к немецкой литературе было печально известным и стало причиной критики со стороны соотечественников. Некоторые считали, что его вкусы, таланты, амбиции со всей очевидностью доказывали скорее незрелость, чем утонченность, и, вероятно, ему так и не удалось полностью усвоить французскую культуру, к которой он так тянулся, — видимо, виной этому была сама суровая атмосфера Бранденбурга. Даже с точки зрения предпочтений восемнадцатого века он смотрел скорее назад, чем вперед. Король не знал и не привечал Гайдна, писавшего музыку в пору своего расцвета и в последние годы правления Фридриха; он был знаком с превосходными сочинениями раннего Моцарта, творившего в те же годы, но не восхищался ими. Вероятно, дух Вены, Мюнхена, Зальцбурга, проявлявшийся в творениях этих мастеров, не соответствовал вкусам Фридриха, приверженца классицизма, и его нордическому темпераменту.

Однако, возможно, именно личные качества Фридриха были самыми запоминающимися. Его энергия, прямота, военный авторитет, любовь к беспристрастной справедливости, вкус, таланты, образованность, остроумие — все это стало легендой еще при жизни. Наиболее ярко эти качества проявлялись при непосредственном общении. Правда, его остроумие могло быть жестоким; по мало кто из посетителей не засвидетельствовал притягательности и широты тематики его бесед, веселья, которое он мог организовывать. Фридрих не любил, когда ему надоедали, и мог это открыто показать. У него было и остается немало критиков. Для столь многогранного человека, правившего так долго, участвовавшего в стольких сражениях, написавшего много книг, едва ли ситуация могла сложиться иначе. И вот он неутомимо скачет но Европе восемнадцатого столетия, чуть ссутулясь, сюртук помят и в пятнах от нюхательного табака; подносит подзорную трубу к глазам, от которых ничто не может укрыться; поворачивается в седле, чтобы бросить замечание певучим, насмешливым голосом; звук «це» по ошибке произносит как «дзе»; вопросительно смотрит красивыми, пронзительными, будящими тревогу глазами. Alter Fritz.

Пусть последнее слово скажет Карл Иосиф, принц де Линь, сам выдающийся военачальник и ветеран многих кампаний.

Принц был на двадцать три года моложе Фридриха и практически во всем выступал его противоположностью. Он дрался против Фридриха во многих сражениях, включая Лейтен и Гохкирх. Принц был католиком, верным подданным империи и преданным слугой Марии Терезии, приверженцем дома Габсбургов, личным другом императора Иосифа, утонченным и остроумным гостем различных дворов Европы, а также способным ученым и самобытным писателем. Де Линь пришел к пониманию того, что в силезском вопросе право было на стороне Фридриха. Но что касается самого короля — Фридрих, говорил принц де Линь, был «lе plus grand homme qui ait jamais existé!» Величайшим из людей, когда-либо живших на свете. Как и всякая похвала в превосходной степени, эта оценка субъективна и недоказуема, но она дает возможность как бы изнутри увидеть то влияние, которое оказал на современников Фридрих II, король Пруссии.