Фридрих Великий

Глава 9 ЭСТЕТ СО ШПАГОЙ

Во время военных кампаний Фридрих управлял государством из полевой ставки. Король выполнял обязанности главнокомандующего, суверена и законодателя одновременно, хотя неизбежно, пока шла война, военные заботы являлись приоритетными. Он старался сократить административную переписку. «Собирайте деньги в казну, все остальное оставьте в покое и не донимайте меня пустяками», — говорил Фридрих, но дел всегда было много. Его твердая линия на то, что экономическая и общественная деятельность должна продолжаться, порождала дополнительное напряжение, и не в меньшей степени для него самого, а на политику неизбежно влиял недостаток людей и ресурсов, который был следствием военных действий. Кроме того, отсутствие короля — председателя Генеральной директории, хоть и редко участвовавшего в ее заседаниях, — неизбежно и неблагоприятно сказывалось порой на ведении дел. В начале 1746 года Фридрих вернулся в Потсдам и в течение следующих нескольких лет мог полностью посвятить себя, находясь в благоприятных условиях, мирным заботам, правда, не забывая об обеспечении безопасности. Главная забота, по его мнению, — состояние дел в области правосудия.

Фридрих при всей своей деспотичности был тем не менее страстным приверженцем принципа равенства перед законом. Он основал смешанные военные и гражданские суды для разбора беспорядков, в которых участвовали войска в городах, где имелись воинские гарнизоны. Фридрих с гордостью называл себя l’avocat du pauvre и le roi des gueux — защитником бедняков и королем попрошаек. Он гневался, когда человеку отказывали и его справедливых правах; то же происходило, когда виновный избегал наказания. Фридрих по природе был гуманным человеком — в самом начале правления запретил использование в судебной практике пыток. Он вместе с «великим канцлером», Самуилом Коччеги, работал над юриспруденцией. Коччеги, писал Фридрих, — человек, чьи «добродетели и честность достойны золотого века Римской республики», и, хотя суверен являлся единственным законодателем в прусском государстве, он тщательно консультировался, прежде чем ввести новый закон. Его интересовали не реформирование или трактовка законов, а их беспристрастное исполнение. Король считал, что законники повсюду обладают слишком большой властью и получают слишком большие деньги. Позднее он высказал мнение, что дворянство во Франции будет повержено в прах и уступит свое место алчным законникам.

Фридрих писал, что, когда он взошел на прусский престол, богач мог купить правосудие или по меньшей мере услуги велеречивого адвоката, способного выиграть дело в его пользу. Он ввел новый судебный кодекс, названный его именем, и изменил саму процедуру. С тех пор адвокаты не могли задействовать ораторское искусство. Красноречию, но мнению Фридриха, в правосудии нет места. Адвокаты имеют право формулировать причины и аргументы, подтверждать или опровергать заявления на основе доказательств перед судебными заседателями. Король как должностное лицо не может влиять на отправление правосудия — он ответствен за формирование мудрой законодательной базы, хотя и должен обеспечить, чтобы отбор судей происходил с непогрешимой честностью. Смертный приговор утверждался лично королем; и в сравнении с другими европейскими правителями Фридрих давал согласие на приведение в исполнение таких приговоров в отношении значительно меньшего числа подданных — не более десятка в год. За двадцать лет его правления смертные приговоры утверждались исключительно в случаях, когда убийство совершалось солдатами.

Реформы Фридриха сделали все суды королевскими. Судебные издержки оплачивались в общую казну, а служащие судов получали фиксированное жалованье. С задержками с исполнением правосудия — затягиванием судебных процессов — было покопчено. Продвижение по службе зависело от способностей — требовалась академическая квалификация, — а не от протекции. Были расширены полномочия Департамента правосудия — вышестоящие суды в каждой провинции являлись последней инстанцией в назначении пасторов, а также учителей; кроме того, была основана Консистория высшего образования, дававшая государству значительные полномочия в отношении университетов.

Общие суды, церкви, образовательные учреждения, таким образом, были поставлены под эгиду прусского государства. Возникали неизбежные трения между системой управления, унаследованной Фридрихом — Генеральной директорией, — и новым стилем руководства; особенно между министром, управлявшим Пруссией при Фридрихе Вильгельме, и Коччеги, чьи выдающиеся способности сделали его законодателем реформ. Сам Фридрих, как бы горячо он ни выступал за реформы, норой становился преградой на их пути.

Кодекс Фридриха (Code de Frédéric) был принят с восхищением. Тем не менее заслуживающая похвалы решимость короля оставаться в стороне в конкретных делах подчас нарушалась его же усердием в защите прав. В одном известном случае, приключившемся в поздний период его правления, один померанский мельник по имени Арнольд, ранее служивший солдатом, возбудил дело против землевладельца, графа фон Шметтау. Арнольд — Фридрих понял это лишь позже — был известный сутяга. Он заявил, что фон Шметтау сдал землю в аренду другому графу, фон Герсдорфу, который отвел воду из ручья, а берег ручья принадлежал фон Шметтау. Это действие якобы сделало невозможной работу мельницы Арнольда. Суд встал на сторону Шметтау, постановив, что если Арнольду действительно причинен ущерб, то он может вчинить иск против Герсдорфа, но сначала должен заплатить полную арендную плату, мельник сделать это отказался и подал апелляцию. Новый вердикт был вновь принят в пользу Шметтау.

Фридрих, услышав об этом деле, потребовал бумаги для ознакомления. Затем направил собственную следственную комиссию для расследования обстоятельств дела и доклада. Она сообщила, что факты подтверждают заявление мельника и его хозяйству действительно нанесен ущерб.

Фридрих писал в «Первом политическом завещании», что «суверен становится соучастником преступления, если не наказывает за него», и теперь в тревоге вмешался в дело, решив разобраться с фактом злоупотребления властью со стороны силы и высокомерия, когда механизм закона действует против маленького человека, то есть настало время применить королевскую власть как последнюю инстанцию в защите правого. Он послал за судьями, принявшими вердикт в пользу Шметтау, лишил их постов и приказал арестовать, пересмотрел их вердикт и принял его в пользу мельника. Фридрих приказал землевладельцу оплатить все расходы и вернуть ручей Арнольда в прежнее русло.

Затем начались толки, и на месте провели дополнительное расследование. К смущению Фридриха, было обнаружено, что мельница Арнольда располагалась вверх по течению от земель графа и отвод ручья никак не мог сказаться на работе мельницы. Судей освободили. Выплаты графом издержек и ущерба отменили. Вердикт был восстановлен. Король заслужил упреки.

Этот случай, хорошо известный в свое время, очень ярко демонстрирует некоторые черты характера Фридриха, как положительные, так и отрицательные. Он мог быть поспешным, импульсивным. Фридрих начал действовать, не проверив выводы комиссии, сделал это из-за того, очевидно, что они совпадали с его предубеждением, — он предположил, что столкнулся со случаем злоупотребления положением. Затем король высокомерно и непростительно поступил с судьями, чьи поведение и выводы оказались непогрешимыми. Все это подтверждает деспотизм и противоречит постоянно провозглашаемому главному намерению Фридриха — Пруссия должна стать правовым государством (Rechts Staat), построенным на основе закона.

И тем не менее побуждения Фридриха были благородными. Король верил, его власть существует, чтобы делать добро, исправлять несправедливость, защищать угнетенных. Он вынес ошибочный вердикт, однако его намерения были добрыми. Он искренне верил в торжество закона и своими действиями хотел этому способствовать. Произошедшее продемонстрировало, однако, опасность личного вмешательства короля в юридический процесс. Другой мельник владел участком земли рядом с Сан-Суси, который Фридрих пытался заполучить, занимаясь расширением и обустройством дворца. Представители короля беседовали с мельником, но тот отказался продать участок. «Разве он не знает, — сказал им Фридрих, — что я могу взять его, если будет необходимо?» Но когда его слова передали мельнику, он ответил: «Нет, я этого не боюсь. У нас в Берлине есть суды!» И это сильно порадовало Фридриха.

Фридрих использовал зачастую остроумие для урегулирования претензий по поводу несправедливости со стороны предубежденных людей. В Силезии католики с подозрением отнеслись к его приходу к власти, хотя он по большей части развеял их опасения равным отношением к обеим религиям. Однажды солдат-католик, явно искрение верующий, был обвинен в воровстве драгоценных камней со статуи Девы Марии в одной из церквей. Он отрицал свою вину и заявлял, что Богоматерь чудесным образом вручила их ему. Этот случай привлек внимание короля.

Фридрих созвал теологов и спросил, возможно ли, что Богоматерь отдала сокровища, преподнесенные ей? Они ответили: это скорее всего невероятно, но в доктрине нет положений, определявших бы такое как невозможное! Король поблагодарил их. Солдату уже вынесли приговор, но его рассказ не опровергли. Фридрих был готов допустить подобное — чудесное объяснение, коль скоро с точки зрения теологии оно допустимо. Посмеиваясь про себя, он аннулировал приговор. Он сказал, что, естественно, не в его власти запрещать Деве Марии дарить, но впредь карать смертью всякого солдата и любого другого, кто будет принимать подобные дары!

Фридрих ненавидел несправедливость, реальную и мнимую, не только в области отправления правосудия; его гнев вызывало любое злоупотребление властью со стороны высокородных лиц. У него была организована прекрасная система почт и связи. Почтовые лошади нанимались путешественниками через агентства смотрителей местных почтовых станций во всех городах. Эти должности занимали главным образом отставные армейские офицеры. Они отвечали перед королем за сбор средств, правильную оплату собственникам лошадей, а также за набор кучеров и управление ими. Система работала хорошо и приносила доходы. Интересен один случай. Фридриху, находившемуся в Бреслау, должны были доставить послание русской императрицы. Ее курьером был прославившийся в будущем генерал Суворов. В дороге он немного задержался из-за бездельника-форейтора. Суворов возмутился, и в ответ ему надерзили. Тогда он побил форейтора тростью.

На следующей остановке курьера Елизаветы арестовали, грозили судом, однако позволили продолжать путь, когда он назвал себя. Добравшись до Бреслау, Суворов предстал перед Фридрихом, который принял его с великим почетом. Король спросил, было ли путешествие приятным, и Суворов поведал ему свою историю.

Впоследствии он говорил, что перемена во Фридрихе была удивительной. Король сказал холодно: «Генерал, можете считать, что вам повезло!»

А Суворов понял, он находится перед монархом, для которого законы и уложения так же священны, как и установленные права государственных служащих, независимо от их ранга. В обязанности короля входила защита форейторов, когда они исполняли свои обязанности, от кого бы то ни было. Позднее Фридрих услышал историю о том, как известный французский путешественник ударил кучера, а тот выбросил его из экипажа вместе с чемоданом. Француз с возмущением написал королю, посоветовавшему ему впоследствии быть поосторожнее. «Что за дикая страна эта Пруссия, — говорил француз, — где нельзя ударить кучера, чтобы не получить тумак в ответ!» Фридриху это очень поправилось.

Теоретически Фридрих управлял Пруссией через министров департаментов. Тогда не было «кабинета» в современном смысле разделения обязанностей, однако, проводя совещания и непрерывно ведя переписку, Фридрих вводил всех в курс происходящего. Его главные министры составляли Генеральную директорию Пруссии. И следует отметить, что в мае 1748 года Фридрих составил инструкцию для Генеральной директории, которая явилась одним из руководящих документов для государственного механизма и оставалась таковым в течение многих лет. Он уделял неослабное внимание местному, региональному управлению и в деталях сформулировал принципы формирования «земельного» (Land) и «окружного» (Kreis) управления и полномочия, которыми ландрат должен или не должен располагать.

В центральном правительстве имелись министры по военным, финансовым, религиозным вопросам, министры почт и коммуникаций. У шефов департаментов служило примерно по пять советников но финансовым вопросам. Это были государственные департаменты, и каждый имел соответствующий поддепартамент в провинциях королевства. Кроме того, каждую провинцию курировал один из министров Генеральной директории. Таким образом, в министерские обязанности входили и функциональные, и территориальные вопросы, а министр отвечал за несколько провинций. Прусские владения, настолько разобщенные и разбросанные — от Восточной Пруссии и Померании до располагавшихся в Рейнской земле территорий Клева и Марка, — что некоторая децентрализация и различия в местной практике управления были неизбежны. Помимо этого, Фридрих организовал новый, Пятый департамент Генеральной директории, не занимавшийся вопросами территорий. В его обязанности входили вопросы экономической политики, координация промышленных программ и перевода военных на гражданское положение. Создание Пятого департамента отражает одну из сторон характера Фридриха и его образа правления. Он часто бывал поспешен в стремлении реформировать системы управления, унаследованные вместе с престолом, и считал укоренившуюся в них бюрократию консервативной и мешающей его деятельности. Король создавал новые органы, подотчетные лично ему, для решения специфических проблем. В результате часто возникали обиды. Люди начинали роптать и сожалеть о временах Фридриха Вильгельма. Плелись интриги за влияние в конкретных областях, существовало неизбежное недоверие между отдельными группировками. Оно, естественно, находило отражение и в провинциальных органах, созданных по образцу Генеральной директории. На каком-то этапе Фридрих стал приглашать к себе для обсуждения дел председателей провинциальных органов управления, что вызывало вполне предсказуемое негодование.

Фридрих часто неверно оценивал степень, до которой испытанная и устоявшаяся система — даже при наличии в ней недостатков — может быть заменена импровизированными механизмами или органами, созданными но принципу ad hoc, чтобы при этом не ослаблять ее эффективность. Прусская традиция — это традиция коллегиальности обсуждения и разделенной ответственности. Несмотря на взрывной характер Фридриха Вильгельма, он ее придерживался и лично председательствовал в Генеральной директории. Фридрих делал это редко. У него появлялись идеи — порой очень хорошие, — и он искал одаренных людей для их реализации. Часто такой подход не срабатывал, и Фридрих вновь возвращался на традиционный. Например, король делал попытки усилить Пятый департамент и превратить его в департамент по эффективному экономическому планированию и развитию. В конце концов ему пришлось согласиться с тем, чтобы он стал статистическим и информационным центром.

Таким образом, Фридрих обновлял систему управления скорее импровизациями, чем путем фундаментальных структурных изменений. К нему поступали документы, на полях некоторых из них появлялись краткие замечания, отражающие принятые решения. Его хорошо обученные и трудолюбивые секретари оформляли волю короля по любому вопросу в подходящие распоряжения. В действительности Пруссия управлялась из королевских покоев.

Финансы и экономика занимали значительную часть мыслей и времени Фридриха. С самого начала он понял необходимость и сильной армии, и здоровой казны: если последней не будут правильно управлять, то первая ее просто проглотит. Вскоре после Силезских войн Фридрих пересмотрел «Генеральные наставления…», чтобы покончить, как он считал, с недостатками управления. Он полагал, что имеется слишком много плохо составленных финансовых балансов и поверхностных отчетов о налоговых поступлениях. Чиновники не сотрудничали между собой; король подозревал их в недобросовестности.

В Пруссии отсутствовали прямые налоги. Фридрих считал акцизные сборы самым справедливым путем получения доходов, но они должны регулироваться политическими методами. Например, сырье, потребное для индивидуальных производителей, освободить от налогов. Импорт товаров, которые Пруссия сама в состоянии производить, обложить пошлиной. Его доходы, как и доходы современных ему суверенов, складывались из этих налогов, а также из сборов за проезд по мостам и каналам, почтовых сборов и налогов на продажу определенных товаров, своего рода налогов на добавленную стоимость. Каналы имели огромное значение; Бранденбург лежит на равнинной местности, и великие водные пути по Эльбе и Одеру с их притоками нуждались в систематизации и связи между собой. Соответствующие проекты были выдвинуты и, несмотря на вполне предсказуемые бюрократические «подковерные войны», доведены до исполнения не в малой степени благодаря энергии короля.

Существовали сданные в аренду концессии различных видов и приносящие доход государственные монополии на отдельные производства, особенно на производство шелка, шерсти, фарфора и, конечно, оружия. Позже Фридрих создал орган, регулирующий производство и продажу табака, что тоже приносило хороший доход. Доходы поступали также и из королевских поместий. Личные расходы Фридриха оплачивались из его собственных средств, а поскольку он был, безусловно, крупнейшим землевладельцем в Пруссии, то пользовался значительно большей финансовой свободой, чем другие суверены.

Король старался избегать регламентаций, если это не оказывалось абсолютно необходимым. Он поощрял инициативу, и его целью было управлять в сотрудничестве с министрами и чиновниками. Кое-какая поддержка оказывалась отдельным отраслям — горнодобывающей, лесному хозяйству, производству льняных тканей, — в которых, как справедливо считалось, заложен хороший потенциал, но условия временно мешают ему развиться. Она могла принимать форму контроля за импортом или централизованного управления распределением вырубок в случае производства древесины. Фридрих допускал ошибки; один французский советник, Гай де Луней, позднее говорил ему, что для Пруссии было бы лучше ликвидировать протекционизм и государственные субсидии. «Это преждевременно», — ответил Фридрих. Так или иначе, Пруссия, аграрная страна, в течение нескольких лет после приобретения Силезии стала самодостаточной в промышленном отношении, и Силезия играла в этом очень важную роль.

Фридрих несколько преувеличивал значимость вопросов денежного обращения, в которых, вероятно, не все понимал. Он пытался управлять движением денежных потоков путем издания указов. Например, в 1747 году установил порядок, при котором никто не мог вывезти из страны более 300 талеров. Через два года назначил директором монетного двора выходца из Брауншвейга, Йозефа Грауманна, который многому научил Фридриха. Его встретили с враждебностью. В 1753 году был основан центральный банк; впереди страну ожидали трудности военного времени и сопутствующая им инфляция.

Позднее[135] Фридрих ввел государственную лотерею, которую организовал итальянец, специально нанятый для этой цели и успешно занимавшийся этим в Генуе. Он понимал, на что идет — казне были обещаны огромные прибыли, — и создал группу банкиров и бухгалтеров для надзора. Как и многие другие проекты Фридриха, этот путь к безболезненному получению доходов обернулся разочарованием.

Фридрих всю жизнь отстаивал необходимость жить по средствам, прекрасно понимал, что войны невозможно оплачивать за счет текущих доходов и они часто ведут к необходимости покрывать дефицит. Король всегда старался в мирное время собирать фонды для ведения войны, откладывать определенные средства из госдоходов на случай непредвиденных расходов во время войны. Фридрих относился к этой стороне обязанностей, как глава компании, заботящийся о своих накладных расходах, движении наличности, балансах. Из-за того что он до такой степени опекал финансы Пруссии, его имя стало притчей во языцех, чуть ли не синонимом скряги. Фридрих поощрял торговлю, поддерживал мануфактуры, так же как и сельское хозяйство.

На вновь приобретенных территориях, где часто наблюдался недостаток населения, Фридрих проводил политику активной колонизации. За период его правления в Пруссии было основано 900 новых деревень, и более 300 000 человек из других земель преумножили ее население. Крестьяне-поселенцы становились собственниками земли. Фридриха не интересовало, откуда они прибывали, коль скоро новые подданные хорошо трудились. Люди приходили из разных частей Германии и других стран — католики, протестанты, мусульмане из татарских степей. Он рассчитывал, что этим займется Пятый департамент Генеральной директории. Были рады всем, кто работал и мог приспособиться к существующим условиям.

Все прусское хозяйство и его отдельные отрасли требовали четкого управления, ведущегося со скрупулезной честностью. Прусский чиновник проходил определенные испытания, однако больше всего ценилась честность. Если он оказывался виновным в финансовых нарушениях или закрывал глаза на некоторые временные процедурные нарушения, чтобы, например, покрыть дисбаланс в счетах, Фридрих бывал безжалостен. «Считать, что мир населен одними мошенниками, было бы бесчеловечно, но полагать, что всякое двуногое существо без перьев является честным человеком — слабоумие!» Он понимал, что чиновники, как строго их ни контролируй, при случае мошенничают. Ни одна система от этого полностью не застрахована.

Фридрих пригласил в Берлин знаменитого француза, Клода Гельвеция, пользовавшегося известностью в связи с искусством управления государственными доходами. Благодаря его методическим советам Фридрих создал солидную инспекцию для надзора за акцизами. Мера, как говорили, не пользовалась популярностью. Правда, непонятно, было ли это связано с тем, что многие инспектора — французы, не знакомые с прусскими обычаями, или же с нарушениями, которые они обнаружили. Некоторые наблюдатели, хотя они и были лояльны Фридриху, полагали отдельные идеи Гельвеция ошибочными и в конечном счете контрпродуктивными.

Забота Фридриха о финансах государства в целом достойна уважения; его подготовка к будущим событиям, включая возможность войны, была примером предусмотрительности, хотя в результате оказалась недостаточной. Если его просили выделить войска в помощь другому суверену, он всегда называл их точную цену. Когда в 1750 году явился случай оказать содействие Швеции, он объявил Департаменту внешних сношений, что 10 эскадронов драгун обойдутся в 140 000 экю, пехотный полк — 1750 человек — 75 000 в год. Однако тщательной экономии Фридриха окажется недостаточно для оплаты продолжительной войны, а она начнется в 1756 году. Поэтому Фридриху придется просить субсидии у союзников или девальвировать валюту со всеми вытекающими отсюда долгосрочными последствиями. Он введет поборы на оккупированных территориях, особенно это касается Саксонии, что вызовет возмущение. Все это уготовано в будущем.

Некоторые проблемы уже просматривались. Финансы были не единственной движущей силой войны, которую предстояло вести Пруссии. Из опыта Силезских войн Фридрих знал, что для поддержки армии в условиях войны — задача Генеральной директории — нужен отдельный государственный департамент: фураж, снабжение, заготовка. Поэтому в 1746 году он создал еще один — Шестой — департамент. Фридрих неизменно заботился о заготовлении зерна, транспортных средствах, системе снабжения армии, стратегических коммуникациях Пруссии и ее армии, если она выходила в поход. Но был еще вопрос материального и военного снабжения. Производственные мощности страны, особенно это касается пороха, через некоторое время окажутся недостаточными, и Фридриху потребуется импортировать необходимое из Голландии и Британии. Во время прошедшей войны заводы Пруссии были укрупнены, но окажется, что и на этот раз необходимо закупать оружие в Швеции и Голландии.

Главной движущей силой войны было население. Расширение территории со времени Силезских войн привело к увеличению численности подданных Фридриха на целых 50 процентов[136], но во Франции людей было в четыре раза больше, в Австрии — в три раза, а в России — неисчислимо.

Но пока было мирное время, и Фридрих занимался его проблемами. Он построил в Берлине инвалидный дом (Invalidenhaus) для 600 армейских пенсионеров и много времени отдавал заботе о людях, потерявших здоровье на государственной службе, возложив специальные полномочия инспектора на одного из генералов. Замок Шлосс в Потсдаме являлся его главной резиденцией, когда он не был в самом Берлине, однако в мае 1747 года король переехал во вновь отстроенный Сан-Суси. Этот созданный в стиле рококо чудесный дворец, представляющий низвергающийся каскад галерей и явившийся источником многих споров с его архитектором, Венцеславом фон Кнобельсдорфом[137], стал местом, с которым больше всего ассоциируются правление Фридриха и его личность. Авторитет короля Пруссии, правителя, полководца, либерального мыслителя и покровителя искусств, в Европе был очень высок; и в это время его начали называть Великий.

Обычный распорядок в Сан-Суси ничем не отличался от быта Фридриха в любом месте, где бы он ни располагал штаб-квартиру или двор, так как, когда король бывал на войне, многие из официальных лиц, нужных для ведения государственных дел, сопровождали его. Однако главный министр — в то время по-прежнему Подевильс — оставался в Берлине и практически каждый день обменивался письмами со своим хозяином. Иностранные послы норой ездили с королевской свитой. Лишь военные действия нарушали заведенный порядок.

По стандартам того времени у Фридриха было совсем не много прислуги: пять лакеев, шесть «скороходов», которые могли работать посыльными и бежать впереди кареты короля во время прогулок, и два пажа. Камердинеров не было вовсе. Фридрих по-отечески относился к слугам, часто обращаясь к ним меin Kind, дитя мое. Однажды солдату-дневальному дали деньги специально для покупки часов: в его обязанности входило следить за временем, чего он не делал. Вместо того чтобы купить часы, он отослал деньги домой. Фридрих тут же об этом узнал. Над солдатом нависла большая угроза, но он был прощен и оставлен дневальным. Некоторое время спустя король слег с лихорадкой, ему прописали лекарство, но пациент отказался его принимать: «Уберите это прочь!»

На посту оказался тот самый дневальный. Он услышал, что жизнь короля зависит от приема лекарства, и силой влил его в рот Фридриху, и когда тот пришел в себя от негодования, гнева и приступа лихорадки, то наградил солдата.

Всю жизнь, где бы он ни находился, король просыпался рано, хотя и позволял себе немного понежиться в кровати — маленькой, узкой кровати в Сан-Суси, — когда ему было уже за шестьдесят. Летом он вставал в 5 утра, иногда раньше; зимой — в 6. На одевание тратил всего несколько минут — сразу надевал одежду, а не халат. Обычно король носил один и тот же голубой мундир 1-го полка лейб-гвардии с красным воротником и обшлагами и со звездой Черного Орла. Как правило, он был в бриджах и сапогах, редко начищенных, а не в чулках.

После того как процедура одевания закапчивалась, паж вносил громадную кучу писем и документов, адресованных королю. Фридрих, просматривая корреспонденцию, раскладывал ее на 3 стопы: просьбы, с которыми нужно согласиться, на которые следовало дать отказ, и бумаги, требующие дальнейшего рассмотрения. Он быстро решал, в какую из стоп нужно положить ту или иную бумагу; к некоторым просителям проявлял удивительное терпение и доброту. «Он терзает меня так часто и бесстыдно, — говорил король об одном из них, — что не может быть совершенно не прав!»

Ровно в 8 часов впускали кабинет-секретаря, Августа Фридриха Эйхеля, добродушного, невозмутимого и очень аккуратного. Он происходил из простой семьи, был сыном армейского сержанта и считался в Пруссии человеком, знавшим больше всех о происходящем и о том, что у короля на уме; он прослужил долгие годы и умер за работой в 1768 году.

Эйхель получал три стопы бумаг с указанием о предварительном решении короля, а затем передавал их четырем секретарям, работавшим в соседней с апартаментами короля комнате. Они просматривали письма и громко, так чтобы Фридрих за завтраком — чашка шоколада и немного фруктов — слышал, выкрикивали их краткое содержание. Фридрих сразу диктовал ответ, назвав секретаря, которому поручалось записывать. Зачем делались копии.

Новый личный секретарь Фридриха, Клод Этьен Дарге[138], заменил любимого Жордана в январе 1746 года. Дарге стал очень близок к нему и часто выступал скорее литературным советником, чем секретарем. Королю, естественно, на этой должности был нужен человек с хорошим знанием французского языка. Немецкий язык Фридриха — это видно по письмам к Фредерсдорфу — неэлегантен и неграмотен, поэтому секретари переписывали его тексты, делая их ясными и правильными с точки зрения официальных требований. Времени у них хватало лишь на то, чтобы быстро съесть тарелку супа и поужинать вечером. В 4 часа дня все письма относились Фридриху на подпись, этот процесс обычно занимал полчаса. Он подписывался «Friedrich», если текст был на немецком языке, и «Frédéric» — если на французском. В 5 часов письма, подписанные и запечатанные, передавались курьерам.

Секретарей отпускали из кабинета каждое утро в 9 часов, и входил адъютант, один из генералов. В 10 часов устраивали «парад», смотр гарнизона Потсдама или дворцовых войск, во время которого Фридрих часто лично командовал одним из гвардейских полков, в этом отражался характер Фридриха-полководца. В полдень король обедал.

Обед был продолжительным, официальным мероприятием, длившимся до двух или даже трех часов дня. Иногда легкую закуску подавали в китайский чайный домик, построенный до того, как в 1756 году разразилась великая война; однако обед был центральным событием дня. В нем принимало участие значительное количество людей, велись оживленные и приятные беседы. На службе у Фридриха состояли 12 поваров, хорошо оплачиваемых, из разных стран: немцы, французы, итальянцы, англичане и русские. Они работали под руководством управляющих кухней, важных должностных лиц. По стандартам королевских домов Фридрих вел сравнительно простой образ жизни, который часто высмеивали за скупость; тем не менее он проявлял интерес к пище. Его письма к Фредерсдорфу часто касались поисков каких-либо продуктов или специй. Ему нравились хорошо перченные блюда, а также фрукты (в Сан-Суси король посадил большое количество фруктовых деревьев). Во время десерта около его тарелки клали карандаш и бумагу, и он лично отдавал распоряжения по обеденному меню на следующий день. Всем другим винам Фридрих предпочитал французские, особенно шампанские, в которые иногда добавлял немного воды. Он любил токайское вино и посылал его в качестве подарка многочисленным членам семьи. Фридрих пил много кофе.

Кое-кто находил беседы в Сан-Суси несколько натянутыми и претенциозными в своей порой казавшейся показной, вычурной изысканности. Они, однако, устраивали Фридриха, ужасно скучавшего по собеседникам, когда те уезжали.

После обеда до начала процедуры подписания бумаг Фридрих гулял или ездил верхом. У него случались сильные приступы ипохондрии, необъяснимого страха болезни, и он очень внимательно относился к своему здоровью. Его письма к Фредерсдорфу полны сообщений и указаний на этот счет. Он сильно страдал от желудочных колик, верил в пользу регулярных физических упражнений.

Во время прогулок Фридриха сопровождал один из придворных. Эта привилегия была не из желанных, поскольку король ходил очень быстро и его всегда раздражала медлительность компаньона. Когда он ездил верхом, его обычно сопровождал лишь конюх. Говорили, что его езда не отличалась элегантностью и явно ему надоедала. Однако он ездил смело и быстро, пришпоривая коня, чтобы разогнать его в галоп. Фридрих любил лошадей, предпочитая вороных и гнедых английских пород, хотя не забывал и старого Мольвиц-Грея. Король лично придумывал лошадям имена. Двумя его многолетними любимцами были Цезарь, умерший незадолго до самого Фридриха, и Цербер, особенная привязанность Фридриха, который в течение почти всей Семилетней войны ходил у него под седлом. Он любил своих коней и всегда беспокоился о них в походах; и хотя скакал на Цезаре или Цербере на марше, перед боем менял их на других. Против правил он приказал седлать Цербера в августовский день 1759 года, когда состоялся бой у Кунерсдорфа, ставший одним из самых страшных поражений Фридриха. В последнюю минуту что-то заставило его передумать, и он сел на другого коня, Сципиона. Сципион в бою был ранен. Цербер остался невредимым.

Фридрих продолжал ездить верхом всю жизнь, по, став старше, прежде чем сесть в седло, заставлял в течение получаса объезжать выбранного коня. В сражениях его лошадей часто ранили; а у Хотузица, Гогенфридберга, Гохкирха, Лейпцига и Торгау — убивали. Единственное серьезное происшествие, правда, не в бою, случилось с ним в 1755 году в Потсдаме, когда он ехал в Сан-Суси, чтобы навестить мать, вдовствующую королеву. Король был на повой лошади и неудачно упал с нее, ударившись головой. Он быстро оправился и — что характерно для него — не стал винить никого, кроме себя, за такую неловкость. Однажды, проскакав галопом от Потсдама до Шарлоттенбурга, он упал прямо перед замком, в песок. «Конь не виноват», — тут же сказал он обеспокоенному шталмейстеру. «Ну-ка берегись, не лезьте под копыта!» — кричал он стайкам мальчишек, которые собирались вокруг, когда он выезжал из ворот Потсдама. «Вам сюда, Ваше величество, — галдели они. — Вот сюда! Мы покажем вам дорогу!»

А по вечерам, как когда-то в колонии Ремюсберга, был ужин — неформальный, приятный — и музыка. Фридрих иногда ужинал в маленькой комнате в Сан-Суси, где стол был сделан так, что опускался вниз для перемены блюд, поэтому слуги в комнате не присутствовали.

Особая заслуга монархии в том, что, когда в ней присутствует необходимая доля автократии, а во главе ее стоит высокообразованный и утонченный государь, она способна но инициативе монарха собрать целое созвездие выдающихся людей и образовать из них блестящий двор. Его личный патронаж, не требующий никакого чиновничьего участия, открывает возможность смелого выбора и обеспечивает им содержание; поощрение с его стороны освобождает и подвигает ученого или художника к свершениям гораздо энергичнее, чем какая-либо бюрократия или рыночные отношения. Так было при королях династии Стюартов, особенно при Якове I и его сыне, пока его самым печальным образом не захватила политика. То же можно сказать и о Людовике XIV. Так же было и при Фридрихе, более ограниченном с финансовой точки зрения, однако обладавшем не менее развитым вкусом.

При дворе прусского короля было сравнительно немного развлечений, но музыка продолжала играть огромную роль в его жизни. Игра на флейте способствовала развитию сутулости и особой посадке головы, известным но многим портретам. Он любил импровизировать, прохаживаясь но комнатам перед утренним визитом кабинет-секретаря, считая, что немного игры на флейте стимулирует работу ума и воображения. Его адажио, медленные движения восхищали всех. Ему всегда нравилось сочинять — сопаты, фуги, церковную музыку.

Как исполнитель, подобно многим другим, он иногда допускал ошибки. Однажды выдающийся придворный музыкант Иоганн Иоахим Кванц, флейтист и дирижер, приехавший в Берлин еще при Фридрихе Вильгельме — мать Фридриха переманила его из Дрездена для обучения кронпринца, — присутствовал на концерте оркестра, в котором играл и Фридрих. Он исполнял соло на флейте в новой, еще не отрепетированной пьесе, допустил ошибку и сбился. Кванц, не отличавшийся терпением и тактом, скорее профессиональный музыкант, чем придворный, громко хмыкнул. Карл Филипп Иммануил Бах, сын великого Иоганна Себастьяна, также находился при дворе Фридриха и постарался сгладить неловкость, сымпровизировав несколько фраз на фортепиано. Остальные музыканты невозмутимо продолжали играть, и Фридрих закончил свое соло. Первой скрипкой был Франц Бенда, один из двух великих братьев-музыкантов при дворе прусского короля; Фридрих попросил его несколько дней спустя честно сказать, правда ли, что он переврал пьесу, допустил ошибку.

«Да, сир».

«Тогда лучше ты перепиши партитуру заново, — сказал Фридрих, — и на этот раз вставь туда простуду Кванца!»

Фридрих любил и оперу, и балет, беседовал о них со знатоками. В Берлине он построил новое здание оперы. Берлинскую онеру король содержал на личные деньги — вход был по бесплатным билетам. Партер в основном заполнялся солдатами и их женами, последние усаживались на плечи своих мужей, были, конечно, и заказные ложи. Оперный театр спроектировал Кнобельсдорф.

Король к тому же с удовольствием занимался тем, о чем, кроме близко знавших его, почти никто не догадывался. Берлинский карнавал начинался каждый год в декабре и длился шесть недель. Фридрих вместе с директором Берлинской оперы, Карлом Генрихом Грауном, работал над некоторыми аранжировками и пьесами, ставившимися во время карнавала. В 1751 году партию Федимы в «Митридате» должна была исполнять певица, с которой вечером накануне выступления приключилось несчастье: она упала, была очень слаба, но не хотела подводить труппу в этот важный день, собрала все силы и вышла на сцепу. Однако в третьей сцепе первого акта девушка изменила особо трудную для исполнения арию.

Фридрих это заметил. Певица не была в числе тех, кого он особо выделял, но происшествие взволновало его и заставило поинтересоваться, в чем дело. Никто не дал внятного ответа, и после окончания первого акта король послал выяснить это за кулисы и узнал, что девушка явно нездорова. Фридрих сказал, что ее следует заменить дублершей, но певица отказалась и продолжала выступление.

«Она не должна петь через силу, — сказал король. — Она должна ехать домой!» Он был обеспокоен и, зная, что девушке осталось отработать совсем немного, громко сказал: «Скорее бы все закончилось!» Перед третьим актом послал за капельмейстером: «Арию Федимы в третьем акте нужно вырезать!» Так и сделали. На следующий день Фридрих заботливо послал узнать, все ли в порядке. Ведь артисты были для него как дети.

Годы спустя короля познакомили с венским балетмейстером Новеррой. Он очень обрадовался: «Мы знаем его! Мы видели его в Берлине! Он изображал каждого, в том числе и пашу балерину, так, что все умирали от смеха!» Новерра не знал, как к этому отнестись, и Фридрих тотчас же сделался серьезным и выказал профессиональный интерес: «Ваши балеты хороши, ваши танцоры грациозны, однако эта грациозность дается им через силу — вы заставляете их слишком много работать плечами и руками…»

Фридрих очень хотел заполучить в Берлин известную — и очень красивую — танцовщицу, Барбарину Кампанини, La Barbarina. У нее было много любовников, включая принца де Копти, и Фридрих ее фактически похитил. Ей прекрасно платили, в любое время по желанию позволяли путешествовать и давали отпуск на пять месяцев в году; и Фридрих дал повод к появлению сплетни, что она являлась его возлюбленной. Балерина поменяла своего любовника-шотландца, Джеймса Маккензи, на друга Фридриха, Альгаротти, и в конце концов вышла замуж за сына королевского канцлера Коччеги.

Фридрих всегда любил танцы. Они были запрещены при дворе Фридриха Вильгельма, и он учился танцевать тайком. Тема танцев всплыла однажды в беседе секретарем де Каттом в один из критических моментов военных действий: «Я покажу тебе правильные па! — сказал король и выполнил обещанное. А потом добавил: — Что скажут люди? Ну, разве я не сумасшедший?» Де Катту, как и всем остальным, очень правились такие контрасты в характере Фридриха.

Фридрих был неравнодушен к картинам. Он довольно глубоко изучил историю живописи и в 1754 году начал собирать великолепную галерею в Сан-Суси; потолки в ней расписал Ван Лоо. Фридрих предпочитал иметь дело с художественным агентом Готчковским. У него были связи по всей Европе; он также время от времени играл роль особо доверенного дипломатического курьера для доставки корреспонденции специфического характера. Готчковский, которого считали самым богатым человеком в Берлине, раздобыл для короля две картины Рафаэля из коллекции в Риме. Фридрих захотел посмотреть на них, прежде чем согласиться на покупку. Римский владелец не хотел рисковать, посылая картины на предварительный показ, пока не была обговорена цена и не заплачены деньги. Более того, король Польши, Август III, уже предложил за них 30 000 дукатов. Готчковский указал на то, что в Польше покупатель платит налог на стоимость, если же картины приобретет король Пруссии, то продавец получит чистую сумму. Как бы ни велись расчеты, сделка состоялась, и Фридрих получил картины, а в 1742 году он купил известную коллекцию античных статуй и артефактов, собранную кардиналом де Полипьяком.

Но больше, чем к картинам и мрамору, его душа лежала к книгам. Он содержал идентичные библиотеки в Сан-Суси, Потсдаме, в Берлине, в Шарлоттенбурге и в Бреслау. В них книги были расставлены в одном и том же порядке, полка за полкой, чтобы он мог быстро найти то, что ему нужно. В основе системы Фридриха лежало разделение книг по принципу «наука» и «развлечение» — последние он читал лишь раз, к первым возвращался, изучал, делал пометки. Потому он покупал по пять экземпляров нужной ему книги.

Неприязненное отношение к немецкому языку, проявлявшееся у Фридриха в течение всей жизни, породило немало критики. Германцы полагали, что такой образованный монарх должен и может больше делать для исконно германской культуры, а не сверять вкусы и деятельность с французской. И в самом деле, Фридрих был слабым знатоком немецкого языка, его письма на нем были едва понятны. Французский язык служил критерием литературных вкусов короля. Он с пренебрежением относился к пьесам Шекспира, «этим нелепым фарсам, достойным канадских дикарей, которые грешат против правил театра», но обожал Расина, чьи произведения читал вслух, часто заливаясь слезами; наслаждался Мольером — появившиеся позже такие французские комедиографы, как Бомарше, считал Фридрих, просто жалки в сравнении с ним. Он любил перелагать в уме поэзию на прозу, чтобы проверить ее смысл, прежде чем всецело отдаться ее музыке. Фридрих, за исключением французского, не питал особой склонности к языкам: время от времени писал письма на латыни другим суверенам, но при нем должен был находиться помощник; и совершенно не знал греческого.

Король планировал создать в Берлине первую Королевскую библиотеку, и в 1774 году она наконец была построена. Ему требовался знающий и уважаемый библиотекарь, и два французских мудреца, Вольтер и д’Аламбер, настойчиво поддерживали кандидатуру отца французского Просвещения, аббата Делил-ля де Саля, автора книги «Философия природы» («Philosophie de la Nature»). Фридрих спросил аббата, кого из немцев тот знает. Аббат, по всей видимости, зная о пристрастиях короля, ответил: «Никого!» Место предназначалось для чиновника, который будет иметь дело с учеными в Берлине. Должность отдали другому человеку. Король был настолько же практичным, насколько и предубежденным.

Фридрих уделял много времени учению, отдавая предпочтение академическому образованию. Он чувствовал, что оно является необходимой предпосылкой и культуры, и процветания. Взойдя на трон, он был полон решимости превратить королевство в храм просвещения и паук. Став королем, в 1741 году Фридрих уговорил швейцарца Леонарда Эйлера[139], величайшего математика своего времени, приехать в Берлин из Санкт-Петербурга и занять должность профессора математики, которая оставалась за ним в течение двадцати пяти лет. Фридрих «коллекционировал» мыслителей, как другие люди коллекционируют марки. К ужасу многих, в 1773 году король предложил убежище иезуитам после того, как их орден по папскому интердикту был запрещен в некоторых, в том числе католических, странах: в 1759 году — в Португалии, в 1764 году — во Франции, в 1767 году — в Испании; он восхищался успехами иезуитов в области образования, их приверженностью наукам и просвещению. Вольтер теперь с ним переписывался регулярно. Дидро — также великий представитель рационалистической философии, выступавший против традиционного христианства, — в своей «Энциклопедии» не очень учтиво говорил о Фридрихе, и в Берлине его не любили. Однако Фридрих увлекался не только скептиками — он с великим удовольствием читал Фенелона[140].

Король находил удовлетворение и в работе Академии наук, во главе которой он поставил Мопертюи[141], и в подборе кандидатур для нее. Его непрестанные усилия собрать в Берлине лучшие умы Европы свидетельствовали о неистребимом желании ввести академическое образование, и он сделал много для основания в Берлине «гражданско-военной академии для молодых людей из хороших семей». Фридрих лично разрабатывал детали учебного плана: безупречная грамматика; риторика; история свободных искусств; логика; древняя и новая история; география; делопроизводство. Такие предметы, как метафизика и мораль, должны были преподаваться с целью привить юным умам противоядие от всякого рода предрассудков. В программу входили физкультура, верховая езда, танцы, игра с мячом. Молодых людей нельзя подвергать побоям, если они заслуживали наказания, но можно сажать на хлеб и воду, заставлять носить дурацкий колпак, лишать привилегий. Он хотел сделать учебу удовольствием.

В сфере общего образования, однако, достижения Фридриха были не столь эффективными. В Пруссии, несмотря на закон, вводивший всеобщее образование, значительная часть населения была неграмотна: закон — это одно, а средства его реализации — другое. Фридрих основал большое количество новых деревенских школ, увеличил жалованье учителям и улучшил условия их жизни, но, когда он умер, еще оставалось сделать очень многое, и, возможно, именно присущий королю интеллектуализм — зависящий от настроения деспотизм — не позволил ему с энтузиазмом заниматься развитием народного образования. Пруссия по-прежнему оставалась по большей части феодальным обществом, где единственным сельскохозяйственным рабочим оставался крепостной крестьянин, прикрепленный к помещичьей земле, опрятно одетый и достаточно предприимчивый, но обязанный три дня в неделю отрабатывать на землевладельца.

Самые радостные и счастливые минуты Фридрих проводил в компании избранных друзей, хотя многие из «любезных членов Баярдской группы» уже умерли. Королю было всего тридцать четыре года, когда завершилась последняя военная кампания, однако некоторые из его фаворитов были старше его, и их число сокращалось. Дитрих Кайзерлингк, Цезарец, умер во время войны, 3 января 1746 года скончался любимый наставник Фридриха, Жак Эгид Дуан де Жандюн, один из четырех или пяти человек, которых Фридрих желал видеть, возвращаясь с войны, и просил Фредерсдорфа в письмах организовать встречи с ними. Он сделал Дуана директором академии в Лейгнице и попросил его сообщать, о чем говорили люди, когда он отправился на Первую Силезскую войну. Фридрих Рудольф фон Ротенбург умер зимой 1751 года — новообращенный католик, он был другом Фридриха со времен осады Филлипсбурга с тех далеких дней, когда кронпринц сопровождал отца во Фландрию и встретился с Евгением Савойским. «Вчера в моей богадельне умер Ротенбург», — написал Фридрих Вильгельмине 29 декабря. Сестра лучше других понимала, что значит потеря старых друзей для ее любимого старшего брата. В ноябре 1751 года в возрасте сорока трех лет скончался Жюль Оффрэ де ла Меттри, писатель, изгнанный из Голландии, бывший военный врач французской армии, написавший книгу, в которой старался описать все странные явления с чисто материалистических позиций. Он, вероятно, был единственным признанным атеистом в окружении Фридриха. Король считал его работу поверхностной: «Хороший доктор философии, но плохой писатель. Можно наслаждаться его компанией, если не читать его книг». Король находил де ла Меттри, большого шутника, обладавшего сообразительностью и воображением, забавным, хотя тот однажды совершил непростительный проступок — болтал с посторонними о беседе за королевским обеденным столом.

Некоторые друзья покинули его. Альгаротти, симпатичный и довольно хвастливый венецианец, покоривший Фридриха своим обаянием, приехавший в Рейнсберг в счастливые «ремюсбергские» дни, потерял голову от любви к прекрасной Барбарине и в 1753 году уехал из Потсдама в Италию, где и остался, несмотря на все приказы Фридриха. Они продолжали переписываться; Альгаротти организовал поставку из Венеции рыбы — Фридрих особенно любил тунца, — но так и не вернулся.

Приятную компанию королю составлял д’Аржан — Жан Батист де Бойе, маркиз д’Аржан, в том числе и в годы Семилетней войны. Д’Аржан, родом из Прованса, был философом-вольнодумцем, написавшим «La philosophie du bon Sens», но получившим известность благодаря другому сочинению — «Еврейский шпион». Подвергшись преследованию со стороны французских властей, он поселился сначала в Голландии, потом в Вюртемберге, а в 1740 году переехал в Берлин. Фридрих назначил д’Аржана заведовать кафедрой философии в академии и постоянно проявлял к нему знаки внимания, посмеиваясь над его пользовавшейся широкой известностью ипохондрией и суеверностью, например, тот приходил в ужас, если за стол садились 13 человек. Но он был веселым, добродушным человеком, общение с ним приносило королю спокойствие. Д’Аржан считал своей задачей поддерживать у Фридриха хорошее настроение и время от времени его развлекать. Жизнерадостность и хорошие манеры провансальца во многом определяли атмосферу в Сан-Суси, где, как при любом дворе, происходили раздоры. Кое-кто считал его ненормальным, по, как говорят, за тридцать лет службы у Фридриха д’Аржан ни разу никого не поставил в неловкое положение, никого не обидел и, несомненно, всей душой любил короля.

Фридрих получал удовольствие от глупых розыгрышей. Д’Аржан какое-то время был директором театра в Берлине и в 1749 году женился на талантливой, но некрасивой балерине, мадемуазель Кошуа, которая сначала Фридриху не понравилась, но потом он тепло отзывался о ней — «она полна остроумия, знаний, талантов». Однажды д’Аржан взял красивое платье, в котором его супруга исполняла на сцене роль королевы, и переделал его в роскошный халат для себя. Как-то он беззаботно отдыхал, надев халат, и послал сказать, что чувствует себя неважно и не придет вечером на ужин к королю. Фридрих гут же надел черную одежду, заставил несколько человек из своего окружения сделать то же самое и прошел в апартаменты д’Аржана, где нашел маркиза возлежавшим на кровати в халате. Визитеры встали вокруг него, словно для причастия больного, и палили масла ему на халат «в знак отпущения грехов» на смертном одре. Подобные грубые шутки развлекали льстецов, но были неприятны для тех, над кем шутили. Д’Аржан, однако, относился к ним снисходительно, так как они исходили от человека, которым он восхищался и которого любил. У д’Аржана в Сан-Суси были комнаты, в них уединенно проживала его семья. Фридрих обставил покои новой мебелью и новел друга их показывать, специально сделав остановку в библиотеке, где несколько полок были уставлены рядами произведений отцов церкви. Прекрасные переплеты книг заключали пустые страницы — очень характерная для Фридриха шутка.

Другая обычная для короля шутка была разыграна над одним пастором из Померании, назвавшим короля Иродом. Пастора вызвали в церковный суд, где председательствовал переодетый Фридрих. Там «председатель» подверг несчастного пастора допросу. Ирод? Интересная аналогия. Который из Иродов? Ирод Аптипас? Аптипатер? Когда проживал тот Ирод, которого имеет в виду пастор, и что именно заставило его провести такую параллель? Бедняга, продемонстрировав полное невежество, бежал в свой приход.

Д’Аржан многое сделал для поддержания у Фридриха душевного равновесия в трудные времена, особенно военные. Когда они вместе были с войсками под Лейпцигом, маркиза встревожило, что король ничего не ел за ужином. Это был кризисный момент для всей кампании. Он отправился в королевские покои и нашел Фридриха сидящим на полу с блюдом фрикасе и кормящим собак. Он заставлял их соблюдать очередь при помощи тросточки. Д’Аржан радостно хлопнул в ладоши: «Пять величайших держав Европы объединились против курфюрста Бранденбурга и, несомненно, спрашивают себя, что он делает в данный момент? Строит опасные планы на следующую кампанию? Собирает на нее деньги? Пополняет склады, людской и конский состав? Готовится к переговорам, чтобы разобщить противников? Нет! Он преспокойно сидит на полу и кормит собак!»

В этих словах, прозвучи они в устах других людей, можно было бы заподозрить подхалимаж, но не у д’Аржана. Он боготворил Фридриха и чем дольше находился рядом с ним, тем больше находил качеств, восхищавших его. Комментируя письма короля, маркиз сказал: «В них я по-настоящему столкнулся с его величественным духом». Ему Фридрих адресовал строки в трудный для пруссаков момент, после того как австрийцы захватили в 1761 году Швейдниц:

«Все обстоит ужасно сегодня, но завтра мы будем смеяться, и удача повернется к нам лицом». Как бы ни отнесся д’Аржан к стихам, их содержание вызывает уважение. Он умел быть преданным товарищем, в чем Фридрих очень нуждался в такие минуты, понимал переживания короля из-за отчаянного политического и военного положения, оставлявшего мало надежды, и потребность его артистической натуры, заставившей короля в то же самое время написать строки:

Такое настроение могло вызвать циничное отношение или просто раздражение, но д’Аржан достаточно хорошо знал этого человека, чтобы определить здесь сочетание искренности и полета фантазии. Он почитал Фридриха, но не льстил ему, с пониманием относился к его своеобразному остроумию. «Говорят, что короли являются подобием Бога на земле, — заметил Фридрих. — Я смотрю в зеркало и говорю: «Тем хуже для Бога».

Близкими по духу Фридриху были два брата-шотландца, Джордж и Джеймс Кейты. Джордж Кейт, девятый граф Маришаль, на девятнадцать лет старше Фридриха, в ранней молодости служил у Мальборо. Кейт был протестантом, но не смирился с тем, что британский трон заняла ганноверская династия, и принял участие в якобитском восстании в 1715 году и — вместе с братом Джеймсом — в короткой экспедиции испанцев, пришедших на помощь шотландским горцам в 1719 году; ее разгромили под Гленшиелом. Джорджа Кейта после восстания 1715 года за измену государству лишили всех наград, титулов и земельных владений. Он был приговорен in absentia к смертной казни и жил в Испании до тех пор, пока в 1747 году в возрасте пятидесяти четырех лет не поступил на службу к королю Пруссии.

Фридрих полностью доверял ему. Он называл его милорд Маришаль, лорд Маришаль д’Экос, наградил орденом Черного Орла и в 1751 году направил в качестве прусского посла в Париж. Фридриху сказали, что его дядя, Георг II, возражает против этого назначения, — в Лондоне действительно обсуждался вопрос о разрыве дипломатических отношений. Король Пруссии направил своему посланнику в Лондоне письмо, в котором предлагал дяде не вмешиваться. Он добивался выплаты Маришалю пожизненной ренты с отобранных шотландских владений, подтвержденной принцем Чарлзом Эдуардом в качестве компенсации за преданность якобита, — значительной суммы, поскольку семья Кейта была очень состоятельной. Маришаль нуждался в деньгах, хорошее жалованье было просто необходимо. Джорджу Кейту, полностью зависевшему от прусского короля, удалось — необычайный успех — уговорить Фридриха увеличить ему как послу в Париже содержание до 4050 экю. После службы в Париже Фридрих назначил его губернатором в принадлежащее Гогенцоллернам княжество Нойшатель в Швейцарии, где Маришаль находился до того, как этот пост перешел к бывшему послу Пруссии в Лондоне, Мишелю.

Странное совпадение — в одно и то же время Фридрих поддерживал дипломатические связи с Францией через двух дворян-якобитов, шотландского графа Маришаля в Париже и ирландского графа Тирконнела, который в течение двух лет был французским послом в Берлине. Оба правились Фридриху, особенно Маришаль, беспокоившийся, что его прежние политические пристрастия могут породить сомнения в преданности интересам Фридриха. Король успокоил его — он никогда не вступал в переговоры с Францией или с кем-либо другим относительно нрав Стюартов. В то время у якобитов существовало немало различных планов свержения правительства в Лондоне при поддержке Франции, и Маришаля часто просили разъяснить отношение к ним Фридриха. Одним из таких визитеров был богатый землевладелец из Оксфордшира по имени Доукинс, археолог, исследователь Пальмиры и Месопотамии, но Фридрих считал такие проекты безрассудными; когда принц Чарлз Эдуард нанес секретный визит в Берлин, он встречался с Джеймсом Кейтом, братом Маришаля, а не с королем. В знак признательности Маришаль был прощен Георгом II в 1759 году, в 1760 году наследовал основную часть фамильных земель, а в 1764-м выкупил остальные земли. «Я верю, что даже лукавый пересмотрел бы осуждение за государственную измену, если бы он обратился к королю Пруссии!» — писал Гораций Уолпол. Несмотря на это, Маришаль в конце концов вернулся в Потсдам. Фридрих построил для него дом, где он до самой смерти в 1778 году находился рядом с человеком, которого почитал больше всех в мире. Король часто ходил рядом с его коляской, когда он был стар и слаб.

Брат Маришаля, Джеймс Кейт, был на три года моложе его. Он тоже принял участие в восстании 1715 года, получил звание полковника в испанской армии, а затем оставил ее, поступив на службу к Петру Великому. Он дал ему под команду полк русской гвардии. Джеймс Кейт стал генералом и снискал большой почет в войне со Швецией. Он был заместителем генерала Миниха, которого порой величают «принцем Евгением России». В 1747 году Джеймс вместе с братом перешел на службу к Фридриху, и тот немедленно произвел его в фельдмаршалы — авторитет Кейта был очень высок. Для умелого и амбициозного профессионального солдата, представителя знатной семьи, практически не существовало преград в виде национальности; а Джеймс Кейт, помимо военных способностей, обладал еще и лингвистическими, имел обширные связи в литературных обществах Европы. Шотландцы особенно часто служили при иностранных дворах на высоких постах. Когда Джеймс Кейт состоял на русской службе, его посылали в качестве главы посольства для переговоров с Оттоманским султанатом. Он был принят представителем султана, великим визирем. Кейт выразил высокие и дружеские чувства от имени русского императора. Представитель султана ответил тем же. Во время непродолжительной паузы Кейт услышал, что турецкий посол что-то бормочет. Он прислушался: «Ах, Джеми, — шептал его собеседник. — Я страшно рад так далеко от дома встретить того, кого помню мальчишкой в Киркалди!» Отец великого визиря служил в том городе звонарем, звали его Джеймс Миллер.

Джеймс Кейт был как раз из тех людей, которых Фридрих хотел иметь в своем окружении, и вскоре он стал губернатором Берлина. Кейт обычно переводил для Фридриха различные речи, присылаемые с заседаний британского парламента. Кейт всю жизнь оставался одним из ближайших друзей Фридриха. Он погибнет в бою, сражаясь за короля.

Ричард Тэлбот, граф Тирконнел, был назначен в Берлин в апреле 1759 года. Он симпатизировал якобитам, и в 1746 году его взяли в плен при попытке присоединиться к принцу Чарлзу Эдварду, позднее обменяли. Затем граф участвовал в сражении при Лауфельде, в сорок лет стал французским послом, но был явно неопытен в политике. Фридрих это заметил, но Тирконнел ему правился. Однажды он сказал брату Августу Вильгельму, что посол кажется милым, но в нем чувствуется подспудная печаль, которую Фридрих противопоставлял жизнерадостности Валори и приписывал почему-то примеси английской крови. Меланхолия Тирконнела могла иметь и физические корпи; он умер в 1752 году в Берлине от кровоизлияния. Фридрих как-то задним числом назвал его — по непонятным причинам — «méchant»[143], и было ясно, что их отношения не всегда были безоблачными, хотя он неизменно с любовью говорил о короле. Тирконнела заменил некто Латуш, который, как заметил Фридрих по его приезде, «больше подойдет нам, чем Милорд».

Тирконнел сменил Валори, который долго был бессменным послом Франции при дворе Фридриха и очень хорошо узнал короля. Приняв должность у одного из фаворитов Фридриха, Валори сначала надоедал королю неиссякаемым потоком военных воспоминаний, однако раздражение сменилось благосклонностью, и теперь, когда в 1750 году тот уходил в отставку, чтобы поселиться в Этамне, Фридрих был опечален. Он называл Валори «королем приспешников Англии» («towtow»[144]) за его готовность защищать точку зрения Британии и писал ему, что в будущей, тихой, философической жизни Валори продолжит вспоминать о войне за Испанское наследство; сам Фридрих Вильгельм сражался на ней. Цветник Валори в Этампе может превратиться в сад Гесперид, а его дом — во дворец Антония, однако он и тогда не должен забывать философа из Сан-Суси. Французским послам в Пруссии в это десятилетие между войнами пришлось немало потрудиться, поскольку союзы и отношения между государствами были подвижны и неустойчивы.

Британские послы, с точки зрения Фридриха, по своим качествам отличались друг от друга. В бытность его кронпринцем, во времена неудачного «английского марьяжа», был сэр Чарлз Хотэм, уехавший после яростной стычки с Фридрихом Вильгельмом. Его заменил полковник Гай Диккенс. К обоим, к Хотэму и Диккенсу, Фридрих приходил в минуты отчаяния, и оба сочувствовали ему, но были осторожны; Гай Диккенс сначала поправился ему, но позже, когда он служил при русском дворе, Фридрих говорил о нем, что тот вспыльчив, раздражителен, несдержан и при этом совершенно пустой и предубежденный против Швеции человек. Был еще Джон Кармайкл, граф Хиндфорд, игравший роль посредника на переговорах во время Силезских войн, чьи усилия в значительной мере способствовали подписанию Бреславского мира. Тем не менее Фридрих считал его неприятным. Среди британских послов был и Томас Вильер, ставший позднее графом Кларендоном, короткое время служивший в Вене и Дрездене. В 1746 году он приехал в Берлин. Фридриху новый посол поправился с первого взгляда: «Манеры мышления Вильера и поведения как раз таковы, чтобы вызвать мое доверие». Он смог задержать его при себе на два года, вплоть до 1748 года. После этого в Берлине всего несколько месяцев пробыл сэр Чарлз Ханбери-Уильямс, который, хоть и слыл в Лондоне острословом и пиитом, был противен Фридриху. Впоследствии он служил в Дрездене и Санкт-Петербурге, и Фридрих сочтет его присутствие там чрезвычайно полезным для Пруссии. Фридрих советовал своему человеку в Лондоне не игнорировать Ханбери-Уильямса, хотя тот и кажется незначительным человеком: «Маленькие люди часто доставляют больше проблем, чем большие». К счастью и для Британии, и для Пруссии, один из выдающихся дипломатов своего времени, проницательный, смелый, благородный и близкий по духу Фридриху, в скором времени получит назначение в Берлин.

Д’Аржан, Альгаротти до своего отъезда, де ла Мотт Фуке, братья Кейт были близкими друзьями Фридриха, находились всегда при нем; послы, чьи личные отношения с королем имели большое значение; а еще — частые гости. Стоило Фридриху услышать, что какая-то интересная личность находится неподалеку от Потсдама, он немедленно загорался желанием встретиться. Маршал Мориц Саксонский нанес ему визит в 1748 году; позднее брат Фридриха, Август Вильгельм, подарил ему книгу Саксонского о войне под названием «Rêeries» («Мечты»), и он держал ее на столике у кровати, заявляя, что она помогает рождению его собственной поэмы «Искусство войны». Были избранные советники. И еще члены семьи.

Братья и сестры почитали Фридриха как главу Бранденбургского дома. Он был им in loco parentis[145], строгим братом. Старшая сестра, Вильгельмина, его, несомненно, любила; брат, Август Вильгельм, принц Прусский, на десять лет моложе, любимчик отца, несколько побаивался Фридриха; брат, Генрих, моложе короля на четырнадцать лет, немного завидовал. Генрих уже сражался под Хотузицем и Гогенфридбергом и считал, что во Фридрихе нет тепла и братской любви. Король подарил ему владения в Рейнсберге, а также великолепный дворец в Берлине; позже несколько прекрасных комнат в потсдамском Новом дворце. В очень молодом возрасте он занял высокую должность в армии, позднее получил прекрасные дары от Фридриха, однако при этом он страдал от постоянно подавляемого чувства обиды, зачастую присущего младшим сыновьям, особенно одаренным, а Генрих был чрезвычайно одаренным человеком. Подобно Фридриху он обладал талантами в самых различных областях, отличался утонченностью, имел музыкальные способности. Генрих организовал в Рейнсберге блестящий двор, способный соперничать с королевским; был очарован Францией и всем французским. Он станет одним из самых выдающихся полководцев Пруссии. Довольно хрупкий внешне, симпатичный и самолюбивый, Генрих имел очень привлекательную жену, которую впоследствии оставил, не интересуясь ею как женщиной. Он будет со временем расходиться со старшим братом по многим вопросам политики и стратегии.

При дворе и в семье Фридриха часто плелись интриги, вызываемые завистью и антипатией. Король наблюдал за ними с удовольствием и порой, несомненно, поощрял их. Ему нравилось стравливать людей друг с другом, издеваться над человеком и ждать, как долго предмет насмешек будет это безответно сносить. Фридрих любил провоцировать людей. Он обожал спорить и спорил грубо, настаивал на своем, проверяя силу и обоснованность аргументов, наслаждаясь словесной перепалкой. Его собеседникам приходилось быть осторожными, и наиболее опытные прекрасно знали, насколько далеко можно зайти. Фридрих не выносил чрезмерной фамильярности; заявления противной стороны должны были быть вежливыми, а не прямыми и жесткими. Более всего ему не нравилось, когда содержание разговора доводилось до лиц, не принадлежащих к его окружению. Но Фридрих умел быть в высшей степени деликатным, особенно с незнакомцами, неуверенными в себе или растерянными. Бедный учитель-викарий шел в Потсдам из Йены, находящейся за 250 миль, с какой-то жалобой и совершенно без денег; в садах Потсдама он был представлен королю несколькими находящимися в увольнении офицерами, которые, желая подшутить, сказали ему, как себя следует вести. Фридрих внимательно выслушал все, удовлетворил его жалобу и лично позаботился, чтобы голодного викария накормили в Сан-Суси.

Те, кто имел опыт, знали, что лучше дать королю возможность выговориться и помолчать, когда на него находит охота пошутить, им было известно, что Фридрих уважает искренние мнения с разумной аргументацией, а откровенность самого Фридриха является своего рода комплиментом — король считал, что двусмысленность оскорбительна. Все высоко оценивали широту его взглядов и способ ведения беседы, вежливые обороты речи, остроумие, красоту выразительного голоса — если не считать некоторую эксцентричность: Фридрих произносил «т», как «д». «Он облагораживал любую тему, — говорил принц де Линь, сам приятный и одаренный человек. — Он мог подхватить первые сказанные вами слова и повернуть их так, чтобы извлечь из них очень интересный предмет для разговора». Все находили занимательным беседовать и, видимо, спорить с Фридрихом, даже когда это было страшновато.

Как и при других дворах, здесь возникали неловкие ситуации. Но никогда не было ничего подобного тому, что произошло в июле 1750 года, когда в Берлин вновь приехал Вольтер.

Глава 10 РАСПЛАТА ЗА ИЗВЕСТНОСТЬ

Фридрих, занятый войнами и управлением королевством, теперь реже обменивался письмами с Вольтером. Топ посланий короля становился все более самоуверенным, твердым, все менее просительным, не как при обращении ученика к учителю, а как равного искателя истины к равному. И возможно, именно этот изменившийся тон поразил и несколько смутил адресата. Вольтер прекрасно осознавал свое положение — он император европейской мысли. А императоры не терпят равных себе. Фридрих теперь без опаски высказывал мнение в отношении какой-либо книги в бескомпромиссных выражениях человека, не ожидающего возражений. Это продолжалось несколько лет. «Анекдоты о личной жизни Людовика XIV доставили мне удовольствие, — писал он в декабре 1746 года, — однако не могу сказать, что я нашел там нечто новое… в каждом столетии авторов-современников обвиняют в том, что они становятся жертвами либо горькой сатиры, либо глупой лести». «J’ai ètè ravi, — говорил король Вольтеру, — de voir les changements et les additions que vous avec fait à votre ode»[146]. Это вовсе не язык робкого ученика.

Фридрих тем не менее дал попять, что ожидает еще одного визита этого маститого мыслителя в Берлин: «J’ai la folie de vous voir!»[147] — написал он в июне 1749 года. Как в прежние дни, они обменивались литературными замечаниями, и Фридрих спрашивал одобрения или совета по поводу собственных сочинений, особенно стихотворных. В ответах Вольтера сквозила лесть: «J’ai toujours pris la libertè de vous aimer»[148], — но он тут и там постоянно вставлял язвительные замечания. Он прослышал, что д’Аржан, имевший прозвище Исаак, позволял себе делать нелюбезные замечания о предыдущем посещении Вольтером Берлина. Д’Аржан и вправду раскусил его, но… «Я от всего сердца прощаю его, лучшего в мире друга», — говорил Фридриху этот славный малый каким-то уж слишком сладким голосом.

Вольтеру было пятьдесят шесть лет. В последнее время условия его жизни и репутация были изменчивыми. После нескольких неудач Вольтера в 1746 году избрали во Французскую академию, ему удалось ненадолго вновь завоевать расположение Людовика XV, написав в 1745 году либретто для комедийного балета на музыку Жана Филиппа Рамо к свадебной церемонии дофина. Однако он по-прежнему оставался объектом как глубоких симпатий, так и антипатий, и некоторая благосклонность двора далеко не везде способствовала росту его популярности. Вольтер жил в доме своей любовницы, маркизы де Шатле, в Лотарингии.

10 сентября 1749 года маркиза умерла при родах, младенец также вскоре умер. Ей было сорок три года[149]. У него больше не было причин отказываться от поездки в Берлин, если Фридрих так этого хочет, но Вольтер не знал, насколько без личных контактов в течение шести лет сохранились их прежние отношения. Его не порадовали бы слова Фридриха, сказанные Альгаротти, что благородный гений в Вольтере уживается с низкой душой — «злобной обезьяны, но он мне нужен для занятий французским языком». Вольтер попросил Фридриха почтить его крестом Pour le Mèrite (За заслуги), высшей наградой Пруссии и не дождался никакого ответа.

В конце декабря 1749 года он получил от короля длинное и вежливое письмо, в котором тот выражал надежду, что Вольтер приедет в Берлин в течение будущего года, затем последовало другое, содержавшее восемьдесят четыре строки королевских стихов. Вольтер был в восторге. Потребовалось время, чтобы урегулировать дела во Франции, но уже в июне 1750 года он отправился в Пруссию. Его решение прохладно встретили при французском дворе, а Людовик XV отвернулся от него. В Париже уже не надеялись, как когда-то, что обласканный королем Пруссии Вольюр сможет влиять на политику в полезном для Франции направлении.

В их отношениях появился холодок. Вольтеру более, чем прежде, требовались деньги; кардинал Флери, нуждавшийся в его услугах, умер. Фридрих казался вежливым, но гораздо более уверенным в литературных вопросах, в которых раньше признавал себя учеником. Он очень чувствительно относился к оценкам своих сочинений, особенно стихотворных. Его пугала мысль, что произведения попадут не в те руки. Когда Валори попросил подарить ему написанную королем поэму, о которой он слышал и хотел послать Людовику XV, Фридрих вежливо отклонил просьбу, сказав, что питает к Людовику XV самые добрые чувства, но книга может попасть к теологам, политикам, суровым критикам! Тогда насколько нелепо все может обернуться! Король — и пишет поэму шестистопным стихом, открывает рай и ругает землю! Немец — и пытается рифмовать по-французски! Щепетильность Фридриха в отношении своего положения и репутации — как и щепетильность Вольтера — вполне понятна.

Вольтер добрался до Берлина 10 июля 1750 года и в тот же день отправился в Потсдам, где ему передали приветственное четверостишие от Фридриха. Его племянница, молодая вдова мадам Дени, с которой он состоял в любовной связи, получила распоряжение распродать личные вещи во Франции и приехать к нему, как только сможет. Сначала все, казалось, шло прекрасно. Вильгельмина посетила в августе Берлин и была очарована Вольтером. Фридрих, тоже в августе, назначил его управляющим королевским двором. Положил жалованье в размере 20 000 франков и пообещал 4000 для мадам Дени, полагая, что она будет жить с Вольтером и присматривать за его домом. К двенадцати элегантным строкам —

были приложены ключ управляющего и крест «За заслуги».

Поначалу они поддразнивали друг друга школярскими загадками: «P/viens а Ci/sans (Viens souper à Sans Sousil)», — писал Фридрих и получал ответ: «J а Р (J’ai grand appetit!)»[151]. Не ясно, до какой степени Вольтер не понимал, насколько Фридрих скептично относится к нему. Ни его, ни короля не могла обмануть цветистость комплиментов — это было игрой, вести ее предписывали хорошие манеры. Вольтер, вероятно, полагал, что его репутация и интеллектуальное превосходство обеспечат относительную безопасность. Фридрих, любитель интриг, мастером которых был Вольтер, наслаждался натянутостью отношений, раздорами, царившими среди талантливых людей, окружавших его. Вопрос заключался в том, будет ли перейдена черта.

Вскоре это случилось. В феврале 1751 года Фридрих из Потсдама написал Вольтеру, чей дом находился в Берлине, язвительный ответ на письмо, в котором содержалась его жалоба на клевету. Королю донесли, заявлял он, что он, Вольтер, допустил финансовые нарушения. Некоторые лица в королевском окружении, недостойные своего положения, вводят его в заблуждение. Он назвал имена.

Это явилось кульминацией. А произошло вот что. Вольтер пытался заработать немного денег незаконным путем. Он попросил одного еврейского ювелира по имени Гиршель приобрести для него со скидкой несколько векселей Саксонского казначейства, подлежащих оплате по номиналу прусским подданным и таким образом гарантировавших определенную прибыль. Вольтер не являлся прусским подданным, и сделка была незаконной. В качестве оплаты он передал Гиршелю чек Парижского банка, а в залог до получения саксонских ценных бумаг принял несколько бриллиантов. Бумаги задержались и не пришли. Тогда Вольтер аннулировал чек. Гиршель потребовал вернуть бриллианты и обвинил Вольтера в подмене нескольких из них худшими но качеству камнями. Он угрожал довести дело до суда, хотя в данном случае вопрос был урегулирован. Скандал дошел до Фридриха. Возмутительность ситуации привела его в бешенство — явная уловка Вольтера, пытавшегося представить себя прусским подданным в целях мошенничества, аннулирование чека, заявление потерпевшей стороны о подмене камней — сам факт сделки и связанных с ней обвинений, ставший известным в Саксонии и Берлине, касался фаворита и доверенного лица короля. Фридрих был в ярости. Он по-прежнему считал Вольтера гением, но тот оказался жалким мошенником. И вот тогда король получил от Вольтера письмо, в котором тот жаловался, словно был пострадавшим, а не пойманным за руку виновником происшествия.

Его ответ был ледяным. Вольтер, писал он, имеет наглость указывать на то, кто должен или не должен быть доверенным слугой короля. Поступая таким образом, он мстительно возводит вину на невинных людей, против которых затаил злобу. Однако это Вольтер позволил себе финансовую нечистоплотность и оказался недостойным. Более того, самым непозволительным образом обсуждал с русским послом вопросы, которые его совершенно не касались, и намекнул при этом, что действует в соответствии с инструкциями короля. Он также вмешивается в личные дела его придворных. Фридрих заканчивает письмо словами: «Если вы способны решиться жить как философ, я буду счастлив видеть вас. Если, однако, вы предаетесь пылу ваших страстей… то не доставите мне удовольствия приездом сюда и лучше оставайтесь в Берлине».

После этого все письма — и стихи — Вольтера льстивы и раболепны. Посланий от Фридриха немного, они коротки и посвящены главным образом литературной критике. Лишь в октябре 1751 года он прислал двенадцать стихов поздравительной оды, написанных почти в прежней манере: «Quel avenir t’attend, divin Voltaire!»[152]

Вольтер понимал, что его влияние на Фридриха практически исчезло. Он пытался лестью вернуть расположение короля. Когда умер Ротенбург, как он знал, человек, близкий королю, Вольтер рассказывал, насколько восхищался им и что покойный согласился быть его, Вольтера, душеприказчиком. С д’Аржаном у него ничего не вышло, тот никогда не любил Вольтера, но Фридрих заметил, что их силы не равны. «Д’Аржан вернулся из Франции, — писал он Вильгельмине, — и уже схватился с Вольтером — крапивник[153], наскакивающий на орла! Можно догадаться, кто вышел победителем!» Фридрих однажды сказал, что Вольтера следует поместить в клетку, как попугая, «и быть осторожным в высказываниях, находясь рядом с ним!»

Осенью 1752 года буря разразилась вновь. В сентябре Вольтер написал мадам Дени, находившейся с визитом в Париже, что он ведет при посредничестве герцога Вюртембергского переговоры по страхованию их жизней, дяди и племянницы. Страховка будет оплачена из средств, которые он намерен перевести из Берлина, предположительно в Штутгарт. Она может рассчитывать на его близкий отъезд. Вольтер горел нетерпением.

Кроме этого, он был еще и в крайней степени встревожен. Письмо, полученное от Фридриха в декабре 1752 года, объясняет, почему. Оно начинается со слов:«Votre effronterie m’etonne»[154]. Развязка приближалась. Причиной скандала стала вражда между учеными. Вовлеченными в него оказались и Вольтер, и президент Прусской академии паук, протеже Фридриха, Мопертюи.

Пьер Луи Моро де Мопертюи, бретонец из Сен-Мало, был математиком и ученым с международным именем. Человек довольно скандального характера, он одним из первых был приглашен Фридрихом в Пруссию. «С того момента, как я унаследовал трон, — в июне 1740 года написал ему король, — мое сердце и мои намерения разжигали во мне желание видеть вас здесь». Мопертюи приготовил планы создания академии. Над ними Фридрих нетерпеливо работал во время Первой Силезской войны. Их переписка и стихи были полны очарования и остроумия. Он, говорил Фридрих, до жестокости честен, хоть и ходит с самым недовольным в мире видом. Теперь ему было пятьдесят четыре года, и Вольтер называл его занудой. Мопертюи согласился принять назначение в Берлине по практическим мотивам, а таюке из-за того, что влюбился в прусскую дворянку, некую фон Борке, и женился на ней. Фридрих считал его равным Ньютону.

Мопертюи вывел математическое правило, известное как «наименьшее действие». И вот профессор из Гааги, Самуил Кениг, заявляет, что истинные составные этого правила сформулированы не Мопертюи, а Лейбницем в письме математику Геймаппу в 1707 году. Таким образом, отрицалось авторство Мопертюи; было объявлено, что Кениг в своей работе прибегает к фальсификации (письмо Лейбница). Кениг обращается к общественности, и Вольтер, хорошо знавший его и недолюбливавший Мопертюи, встает на сторону ученого из Гааги и публикует анонимное письмо «К ученому в Париже». Мопертюи I лубоко задет этим, так сказать, ударом в спину, и Фридрих, не на шутку встревоженный нападками на научный авторитет и честность президента его академии наук, неблагоразумно публикует ответ — тоже анонимный. Однако всем было известно, m i о он принадлежит перу короля. Тяжба стала публичной, скандальной и недостойной.

Вольтер написал памфлет, усиливший атаку на Мопертюи. Он назвал его «Diatribe du Docteur Akakia, Médecin du Pape»[155]. В нем не затрагивались математические аспекты проблемы. Это была насмешливая буффонада, нацеленная на то, чтобы сделать работу Мопертюи объектом критики со стороны инквизиции. Фридрих, услышав об этом, велел не публиковать памфлет, хотя приказал прочесть произведение для себя вслух и с удовольствием смеялся, слушая его. Однако это был жестокий удар по Мопертюи, и Фридрих пришел в ярость. 27 ноября Вольтер написал письмо, полное раскаяния, обещая вести себя хорошо, но к тому времени дело уже вышло из-под контроля. «Диатриба…», вышла в свет в Париже и Лейпциге. В Пруссии Фридрих приказал скупить все экземпляры и уничтожить, предав книгу публичному сожжению. Вот откуда «Votre effronterie т'etonne!».

Вольтеру было сказано, что он может покинуть Берлин в любое удобное для него время. Он написал, что нуждается в отдыхе на водах в Пломбьере; Фридрих холодно ответил, что необходимость в предлогах отсутствует. Вольтер волей ехать куда угодно. Однако он должен вернуть королю крест «За заслуги», ключ управляющего дворцом и томик сочинений Фридриха, переданный в конфиденциальном порядке. В том же письме Фридрих заметил, что, не обладая ни тщеславием, ни глупостью отдельных авторов, он может рассматривать распри между литераторами лишь как позор для литературы. Послание доставил паж, которому было приказано дождаться, пока письмо не будет прочитано; Мопертюи в то же время написал мадам Дени, что ей следует не допускать, чтобы ее дядя ставил себя в глупое положение.

Фридриху было необходимо получить назад рукописи сочинений. Не только из-за насмешек Вольтера. В них содержались не слишком лестные оценки суверенов и известных в Европе лиц, что могло повлечь неприятности, окажись они не в тех руках. В письме Вольтера Фредерсдорфу из трех строк высказана признательность за назначенный пенсион в 3000 экю. 26 марта 1753 года он покидает Берлин, чтобы уже никогда больше не вернуться.

Вольтер и мадам Дени, которую Фридрих называл Медеей, ехали через Готу, Лейпциг и Франкфурт. Когда они были в пути, Фридрих обнаружил, что его обманули и ослушались приказа. Вольтер увез с собой доверенный ему ключ управляющего, а также конфиденциальный экземпляр стихотворений Фридриха, которые, как король опасался — имея на то основания и пылая гневом, — могут быть опубликованы без его разрешения и, возможно, в сопровождении насмешливых замечаний. Парочка добралась до Франкфурта, свободного города империи, находящегося вне юрисдикции Фридриха. Пруссия имела там постоянного представителя по имени Фрейтаг.

Фрейтагу из Берлина направили указания изъять у путешествующего философа и его попутчицы важные предметы, увезенные ими. Он пришел со своими требованиями в гостиницу, в которой остановился Вольтер, тот объяснил, — что его багаж еще не прибыл из Лейпцига, и обещал оставаться во Франкфурте и дожидаться его. Это произошло через две недели, и все искомые предметы были переданы из рук в руки.

Хотя у Вольтера было разрешение на путешествие, Фрейтаг счел за лучшее задержать путников и ждать новых инструкций. Он силой пресек их попытку выехать из Франкфурта. Вольтер извлек максимум из создавшейся ситуации и заявил Фридриху — и всему миру, — что его незаконное задержание, а он не пожалел красок для его описания, является насилием и бесчестьем по отношению к мадам Дени. Фридрих поступил мудро, рассказав о произошедшем своему послу в Париже, милорду Маришалю д’Экос. Он выразил сожаление о допущенной Фрейтагом ошибке — тот вышел за рамки данных ему инструкций, — однако остался совершенно равнодушным к возмущению Вольтера. Король приписывал поведение Вольтера его стремлению заменить Мопертюи на посту президента академии. Он также просил Маришаля делать все возможное, чтобы нейтрализовать клеветнические измышления Вольтера, которые, несомненно, будут распространяться во Франции. Если книга с произведениями Фридриха вдруг обнаружится во Франции, то ее следует по возможности вернуть. Он называл Вольтера «Le plus ingrat et le plus méchènt des mortels»[156] и извинялся за то, что ставит перед своим послом столь абсурдные задачи, «ridicules commissions». Они, насколько это стало возможным, были выполнены. Фридриха не смутило известие о том, что Вольтер подал прошение о приеме на службу к Марии Терезии, но порадовался ее ответу; королева остроумно, как с удовольствием говорил Фридрих Маришалю, ответила, что место Вольтера не в Вене, а на Парнасе.

Впоследствии Фридрих держал Вольтера на расстоянии. Тем не менее, несмотря на обстоятельства, при которых они расстались, и поступающие время от времени доклады о пасквилях, циркулировавших в европейских столицах — он легко определял авторство Вольтера, — Фридрих всегда помнил, какое значение для него имели мысли и произведения Вольтера. Он называл Вольтера «самым злобным сумасбродом»; «омерзительной личностью, притворщиком, обманщиком»; «величайшим плутом из всех живущих», но знал, что общался с гением и в период его становления великий деятель европейской культуры подробно комментировал его работы, страницу за страницей, а порой и слово за словом: ему выпала редкая честь. Фридрих с глубочайшим восхищением продолжал читать произведения Вольтера и даже написал отзыв о них автору.

В своих письмах впоследствии они периодически намеками возвращались к ссоре. Фридрих следил за успехами Вольтера в борьбе против религиозной нетерпимости и предрассудков. Это сражение их свело, по, приобретя опыт правителя, он стал сознавать, что позволять кому-либо нападать на устоявшиеся понятия нельзя; свобода может слишком легко спровоцировать беспорядки и привести к еще более худшему злу. Терпимость желанна, но не следует дозволять произвола в отношении того, чему люди поклоняются — осознанно или нет. В 1766 году Вольтер написал: «Я прощаю ему все!»

Когда Пигалю был заказан великолепный бюст Вольтера, Фридрих сделал особенно крупный взнос, и это растрогало Вольтера. А на смерть Вольтера в 1778 году Фридрих написал возвышенную «Элегию», прочитанную перед собранием Берлинской академии специально приглашенным оратором. Он сочинил ее во время военной кампании.

Мирный период, наступивший после Силезских войн, дал возможность Фридриху уделить больше времени собственным историческим работам. Он написал «Историю Бранденбургского дома», охватывавшую значительный отрезок времени, и частенько возвращался к ней, внося изменения. Полное издание было напечатано с королевского соизволения в 1751 году в Берлине. В книге описывалась история Гогенцоллернов вплоть до смерти Фридриха Вильгельма и восшествия на престол Фридриха. В работу включены описания многочисленных сделок, посредством которых курфюрсты приращивали или утрачивали территории. Эта работа, таким образом, играла роль своего рода заявления исторических прав, если речь заходила о приобретениях Юлиха, Берга, Клева, Равенсбурга. Изложение «Истории Бранденбургского дома» становилось страстным и драматическим, когда рассказывалось об ужасах Тридцатилетней войны, разграблении Магдебурга войсками Тилли в 1631 году: «Все, на что только способна солдатня, когда ничто не ограничивает ее гнева, что рождает в человеке дикая жестокость, когда его чувствами владеет единственно слепая ярость, — все это определяло поведение имперских войск, когда вооруженные люди носились по улицам, избивая стариков и младенцев, мужчин, женщин, детей…»

Произошедшее в Магдебурге и впрямь было ужасно, и Фридрих писал прочувствованно. Минуло сто лет, но враг у Пруссии оставался, по его мнению, все тот же. По многим направлениям — в его интерпретации истории польского вопроса, в отношении к шведским претензиям на Померанию — Фридрих в форме недавней истории изложил параметры, как он их видел, европейской ситуации, унаследованной от предшественников. Выписанные портреты крупных деятелей прошлого века — Ришелье, Конде, Великого курфюрста — убедительны и проницательны. Фридрих восхищается достижениями французов: «Франциск I пытался привлечь искусства во Францию; Людовик XIV закрепил их там. Его покровительство искусствам было впечатляющим, греческий вкус и римская элегантность получили повое рождение в Париже». Для деда, Фридриха I Прусского, ненавидевшего все французское, нашлись лишь резкие слова. Когда он доходит до описания правления своего отца, Фридриха Вильгельма, становится очевидной его сыновья почтительность. Фридрих подробно пишет о благотворительных организациях, созданных королем для солдат-ветеранов и их семей, о его заботе о кадетских корпусах, об усилиях но организации армии, хотя отмечает, что Фридрих Вильгельм кавалерии уделял меньше внимания, чем другим родам войск. Однако в своей основе «История Бранденбургского дома» была изложением фактических событий. В ней Фридрих отдавал должное предкам. Работа с первого предложения отражает гордость за свой род: «Бранденбургский дом, или дом Гогенцоллернов, является настолько древним, что его истоки теряются в дымке времен». Это было тщательно продуманное сочинение, не ставящее под сомнение успехи реформ в Пруссии.

В 1748 и 1749 годах Фридрих пристально следил за событиями в Скандинавии. Казалось, что между Швецией и Россией вспыхнет война. Фридрих ясно дал попять, что в случае такого развития событий он останется нейтральным, по крайней мере первоначально. Король счел необходимым на случай непредвиденных обстоятельств отдать распоряжения своим войскам, находящимся в Кёнигсберге и Восточной Пруссии, и их командующему, генералу Левальду. Любая война на Балтике стала бы опасным и ненужным предприятием, и тревога не покидала его в течение нескольких лет, вплоть до 1752 года. За раздорами в этом регионе он видел — как и везде — руку Австрии. Фридрих подозревал, что австрийцы, прикрываясь договором с Россией 1746 года, создают напряженность на Севере и Пруссия может легко оказаться втянутой в этот конфликт. Он с глубоким недоверием наблюдал за отношениями — слишком теплыми, по его мнению, — императрицы России и императрицы-королевы Марии Терезии. В 1749 году Фридрих получил известие, что Елизавета, встревоженная опасной ситуацией в Финляндии, готовится направить русские войска в Шведскую Финляндию. Она только что, к некоторому неудовольствию своего двора, приняла решение на год переехать из Санкт-Петербурга в Москву; Фридрих предположил, что такое решение связано с внутриполитическими соображениями. Он опасался, что поход на Финляндию станет предвестником войны. «Voila les Russes qui vont entrer en Suède et par cosèquent la guerre qui va commencer!»[157] Но планы русских оказались некоторым образом спутанными, и грозящий кризис миновал.

Тем не менее ситуация в России продолжала беспокоить, и Фридрих с удовольствием узнал о заключении между шведами и турками союзного договора, который должен был в какой-то мере уравновешивать напор России на Скандинавию. Ему также стало известно — и это доставило меньше удовольствия, — что в России говорят об обещанных Фридриху 20 000 французских солдат, если он примет участие в войне на Севере. Это не соответствовало действительности, и король заподозрил интригу. Сам он твердо придерживался мнения, что Пруссии не следует принимать участие в Северной войне, еще лучше, если никакой Северной войны вообще не будет. В мае 1750 года он установил цену, на каждое подразделение в отдельности, военной помощи Швеции, если такую придется оказывать[158]. Запретил послу в России обсуждать русские намерения в отношении Финляндии с кем-либо из числа российских официальных лиц; все должны были думать, что ему ничего не известно. Фридрих хотел остаться в стороне: «У меня очень веские причины для того, чтобы давать вам такие распоряжения». Фридрих ранее провозгласил дружбу со Швецией и потому подозревал, что эти демонстративные действия России имели целью показать бесполезность добрых отношений с Пруссией. В августе 1750 года его посол, фон Варендорф, оцепил возможность русской агрессии как маловероятную.

Все, что происходило в России, вызывало у Фридриха интерес. В декабре 1750 года он прослышал о планах подписания нового секретного договора между Россией, Австрией и Британией, по которому каждый участник будет гарантировать владения всех других от любых посягательств и непредвиденных опасностей, — договора, к участию в котором, как он понимал, могли быть привлечены Голландия и Польша — король Польши, то есть Саксонии. Вероятно, он узнал об этом из корреспонденции, направлявшейся в Вену, — австрийские дипломатические коды были раскрыты. Это заставляло его нервничать —.хоть и в перспективе, но любые конституционные изменения в Швеции, где шла борьба между роялистами и республиканцами, можно было рассматривать как причины заключения такого договора.

Фридрих получил также информацию о том, что в Санкт-Петербурге развернута беспрецедентная кампания против проституток и беспутных женщин. Почему? Чего ради затеяли это «grande persècution contre се sexe fèminin»[159]? К чему такие строгости? Все делается по приказу императрицы? Русского министра Бестужева? В чем смысл? В апреле 1751 года умер старый король Фридрих Шведский, и сестра Фридриха, Ульрика, стала королевой. Прусский король направил ей соображения относительно обороны Финляндии, а она попросила, чтобы его друг Кейт поделился с ней советами и мыслями, поскольку он был экспертом по России. Финляндия занимала огромную территорию, и войск было явно недостаточно. Ульрика имела собственные коды и подробно обо всем информировала Фридриха.

Фридриху не нравились усилия России привлечь Данию к альянсу, чтобы тем самым оказать давление на Швецию, однако были у него также и сомнения относительно очевидного желания Франции заручиться шведской поддержкой — было неясно, во что все это может вылиться. Он хотел, чтобы в Балтийском регионе и на северных границах Пруссии не накалялись политические страсти. Самое главное, чтобы Швеция не давала России ни малейшего повода рассматривать свою политику как враждебную, и Фридрих в ноябре 1751 года строго-настрого предупредил об этом Ульрику. Несомненно, писал он, что вооруженная австрийцами Россия является ее реальным противником, но у нее не должно быть никакого «prètexte de pouvoir vous attaquer»[160]. Он соглашался, что открытая агрессия в настоящее время, может быть, и маловероятна, но Россия — и Австрия, — безо всякого сомнения, надеются сделать Швецию зависимой от России.

Фридрих писал Ульрике, что в их частной переписке следует отказаться от всяких церемоний. Он был доволен, что ее муж, Адольф, пообещал сохранить конституцию. Переписываясь с сестрой, Фридрих был благоразумен, спокоен, возможно, несколько встревожен, никогда не допускал никаких агрессивных высказываний. Фридрих, однако, как всегда, не питал никаких иллюзий. Когда ему сообщили — на этот раз не сестра, а посольство в Стокгольме — о предложении, чтобы маленький принц Густав, его четырехлетний племянник, был официально обручен с принцессой Магдаленой из Дании, которой тоже было четыре года, Фридрих язвительно написал, что Швецию еще не защищали марьяжи с принцессами, не вышедшими из младенческого возраста. Самой насущной необходимостью остается наращивание войск в Шведской Финляндии.

Семейные вопросы были неотделимы от дипломатических сделок. Самой любимой родственницей Фридриха всегда оста-вилась Вильгельмина. Он был ее «très fidèle frère et serviteur»[161]. Только она, писал он в октябре 1747 года, способна возродить в нем любовь к жизни, которая, казалось, уже умерла. Вильгельмина обратилась к нему за советом, когда ее мужа, марк-графа Байрейта, в начале 1751 года Франция попросила дать обещание, что на имперских совещаниях он не станет выступать против ее пожеланий. За это маркграф получит субсидию, достаточную для содержания 15 000 солдат, — 30 000 экю в мирное время и вдвое больше во время войны. У короля Франции было естественное и неослабевающее желание влиять» на германские дела, хотя единственным официальным обоснованием этого был статус гаранта Вестфальского договора, который поставил точку в Тридцатилетней войне. Что по этому поводу думает Фридрих?

Он уже сталкивался с предложениями такого рода. В октябре того же года в связи со сходным предложением с ним советовался герцог Вюртембергский, ему Франция в случае войны обещала оплатить содержание 4000 солдат; герцога обидело нежелание Франции дать какую-либо часть денег в виде аванса. В то время монархи не могли иметь влияния, если были не способны выставить войско или предложить военную помощь. Фридрих знал, что Байрейт очень нуждается в деньгах. Он посоветовал Вильгельмине, что вполне допустимо немного поторговаться. Солдаты могли бы быть указаны лишь на бумаге, а призваны — на что, собственно, придется тратить деньги, — когда появится реальная необходимость — это один вариант. Другой вариант заключается в том, чтобы настаивать на увеличении размеров субсидии, но Фридрих считал это маловероятным; он знал, что Франция контактирует со многими германскими монархами и вряд ли пойдет на уступку, но попробовать стоит. Что касается его собственного кошелька, быстро добавил он, то он пуст[162]! Письмо заканчивалось приглашением Вильгельмине нанести ему неофициальный визит, «ипе visite de bonne amitiè fait en rob е de chambre»[163], который намного приятнее холодных официальных визитов с их церемониалом и этикетом, скучных для обеих сторон. Их следствием бывает лишь благодарное облегчение после того, как все закончено.

Он всегда писал Вильгельмине, не сдерживая эмоций. «Ты была совершенно права, предположив, что маркграф Шведта (их зять женат на сестре Софи) останется верен себе, — написал ей Фридрих в феврале 1752 года. — Он заставил своего брата приехать к себе и принял его с непристойной вульгарностью, которая тебе хорошо известна. И скажи мне, отчего это маркграф Ансбаха так хочет, чтобы я продлил срок действия наших семейных договоренностей? Он прислал сюда какого-то лунатика, которого называет министром кабинета, некоего фон Гюттера…» и так далее. Несомненно, для него было большим облегчением иметь возможность излить тревоги и презрение к соседним монархам перед тем, кого он любил и кто его понимал.

1752 год, закончившийся разрывом с Вольтером, начинался матримониальными предложениями к младшей сестре Фридрихом, Амелии, красивой девушке. За несколько лет до того ее прочили в жены герцогу Камберленду. Теперь рассматривался союз Амелии с королем Дании, вдовцом. К нему Фридрих относился безо всякого энтузиазма. Из этого ничего и не вышло. В мире европейской политики многочисленные действующие лица подобно танцорам двигаются то в одну сторону, то в другую, не допуская при этом изменений мизансцены. Фридрих был строгим главой семьи, и все остальные перед ним трепетали. Он бывал и резким, и деликатным. Август Вильгельм однажды обратился к Фридриху за разрешением съездить в Швецию и получил отказ — с политической точки зрения такой визит в то время мог породить проблемы. Пространное письмо Фридриха с объяснениями — «твоя просьба невинна, обоснованна и чиста; мне ужасно неприятно, что приходится говорить тебе, что это невозможно», — написано откровенно и по-братски. В это время его письма к Августу Вильгельму, принцу Прусскому, были живыми и полными теплых чувств.

Дипломатические сделки, маневрирование, выбор позиций — все это занимало у него много сил и времени. Переговоры с Австрией представлялись неприятными. Фридриху периодически давали понять из Вены, что недовольны его управлением в Силезии, нередко это касалось отношения к религии. Такие обвинения он твердо отметал, уверенный в проведении там изначальной линии веротерпимости. В 1750 году велась активная переписка о титуле «короля римлян» для сына Марии Трезии, Иосифа. Эта проблема обсуждалась на имперских заседаниях, выполнявших роль своего рода игровых площадок, на которых германские князья-выборщики и их покровители в Германии и за ее пределами разыгрывали политические карты, в большинстве случаев при относительно небольших ставках. Мария Терезия твердо стояла на своем. Ее помимо прочих поддерживал король Британии Георг II. Этот вопрос начал играть роль лакмусовой бумаги для определения симпатии к Габсбургам и стал предметом для германских споров. Фридрих, демонстрируя определенную нейтральность, предложил подождать, пока молодой человек подрастет, — он родился в 1741 году.

Затем Фридрих получил секретное донесение от своего человека в Дрездене, фон Мальцана, в котором говорилось, что австрийцы надеются посадить Карла Лотарингского, зятя Марии Терезии и старого противника Фридриха, на польский престол. Этот план поддерживают русские, и его реализация потребует голосования в польском сейме. Брюль, старый враг Фридриха при саксонском дворе, активно поддерживал в Польше семью Чарторыйских, фактически уже управлявшую страной и тесно связанную с Санкт-Петербургом. Чарторыйским жестко противостояли другие знатные польские фамилии — Радзивиллы, Потоцкие, Любомирские, изображавшие в этой раздробленной стране квазисуверенов. Фридрих подозревал, что Брюль вовлечен в сговор по продвижению кандидатуры Карла Лотарингского, независимо от того, как это отразится на интересах Саксонии. Он был озабочен и 18 декабря 1751 года написал Людовику XV письмо, целиком посвященное польскому вопросу. Если правда, что Австрия и Россия планируют посадить Карла Лотарингского на польский трон силой оружия — а это неизбежно, — то можно ли с этим примириться? Фридрих полагал, что нет. Какова будет реакция Франции? Он изложил военные варианты ответа.

Для защиты Польши от возведения на престол нежеланного суверена можно сформировать коалицию в составе Пруссии, Франции и Швеции. Она была бы способна противостоять мощи Австрии и России. Последняя могла бы создать численное превосходство в важнейшем регионе, в Польше. Франция может попробовать заключить другие сделки, но это скорее всего лишь осложнит проблему, вызвав враждебные действия со стороны Британии и тех германских монархов, которых Британия сможет переманить или купить, а также голландцев. Швеция мало что способна противопоставить России на Севере — ее защищают естественные рубежи. В итоге вся тяжесть такой войны ляжет на Пруссию, которая не способна одновременно противостоять Австрии и России. Война в составе коалиции за Польшу, таким образом, выглядит невозможной, но к союзу можно было бы привлечь Оттоманскую Турцию. Этот план трудновыполним, но дает лучшие шансы на сохранение мира в I Центральной Европе. Непрерывное оттоманское брожение[164] на южных рубежах Российской и Габсбургской империй могло быть полезным и для Пруссии, и для Франции.

Вот такое занимательное письмо Фридриха. Незадолго до того он направил послание более общего содержания Людовику XV. В нем говорилось, что мир в Европе висит на волоске и его беспокоят сообщения о коалиции — Россия, Австрия, Британия, — направленной против него самого. Однако письмо Фридриха, где он рассматривает все «за» и «против» и в результате отбрасывает мысль о коалиции для защиты Польши, приводит в замешательство. Позднее король Пруссии предположил, что его содержание стало известно в Вене, это вполне вероятно, но сильно усложняет дело. И если все было специально подстроено Фридрихом, то возникает естественный вопрос: «Для чего?» Его письмо начиналось с утверждения о создании австро-русского заговора, нацеленного на установление господства над Польшей путем избрания королем Карла Лотарингского; далее заявлялось, что такое развитие обстановки неизбежно, но ни Франция, ни Пруссия его терпеть не намерены; потом делается вывод, что военные действия здесь не помогут. Закапчивается послание предположением, далеким от реальности, но теоретически вполне допустимым, — проблему можно было бы решить путем привлечения оттоманских турок, которые еще относительно недавно опустошали большие территории Южной России и доходили до Вены. На Фридриха, обычно столь прагматичного, это не похоже: начать с твердого заявления и закончить очевидным бредом. Возможно, истинной целью письма было желание определить, по-прежнему ли сильно неприятие Бурбонами претензий Габсбургов — и, может быть, Романовых, — как он надеялся. Один из способов это узнать — поднять шум вокруг Польши.

В конце письма к Людовику XV от 18 декабря Фридрих не без патетики заявил о том, каким позором для Европы обернется подобное усиление Австрии, а затем, уже спокойнее, заметил, что, вероятно, было бы менее рискованно с этим смириться. Его письмо можно интерпретировать лишь как попытку встревоженного человека измерить температуру и, возможно, найти слабое утешение. Его тревогам очень скоро было суждено сбыться.

В это время отношения Фридриха с Британией и Ганновером были скорее корректными. Он всегда уповал на то, что они улучшатся, когда Георг II отойдет в мир иной. Король Пруссии неплохо знал английскую конституцию, но полагал, и небеспричинно, что характер и расположение суверена играют не последнюю роль. Потому он опечалился, узнав о смерти принца Уэльского, «бедный Фред» умер в марте 1751 года. Фридрих очень надеялся на потепление отношений с переходом трона к нему. Теперь наследником предположительно становился тринадцатилетний мальчик, и он с тревогой пытался выяснить его настроения. В конце года Фридрих получил известие о подготовке нового союза: Россия, Австрия, Британия с Голландией и Саксонией. Фактически это было предложением оживить прежний альянс, а затем затащить в него Швецию, удержав ее таким образом от установления дружественных отношений с Францией, и, конечно, обеспечить сдерживание Пруссии. Этого не произошло, но беспокойство Фридриха не ослабевало и он о нем много писал. По его мнению, склонность к единению Les deux cours impèriales[165], Вены и Санкт-Петербурга, вызывала озабоченность, в то время как Лондон не утратил, как он выразился, своих необъяснимых симпатий к Вене. Фридрих надеялся, что это из-за враждебности к Франции.

Он уделял много времени и места в переписке такому предмету, как деньги. Иногда это касалось внутренних проблем: король следил за расходами Пруссии так пристально, что это становилось предметом насмешек. Фридрих мог написать резкое письмо послу по поводу его личных трат, но бывал очень щедр, если считал дело стоящим. Порой он занимался вопросами внешней торговли, например просил посольство в Париже изучить жалобу торговцев из Штеттина о французских пошлинах на вино. Время от времени возникали проблемы долгов Силезии — Фридрих называл их «dettes anglaises hypothèques»[166], деньги, которые требовала Британия в связи с так называемыми силезскими долгами[167]. По этому поводу лорд Хиндфорд — прежде посол в Берлине, а теперь в Санкт-Петербурге — в январе 1750 года посетил Пруссию. Фридрих с головой уходил в детали финансовых операций, когда дело касалось подобных международных споров, и казалось, что ему нравится их вести. В отношении некоторых вопросов он бывал покладистым, но в случае с Силезией напомнил Хиндфорду о пиратском поведении на морях некоторых английских кораблей. Разве это не уравновешивает спор? Разве не стоит рассмотреть возможность списания некоторой части долгов в качестве компенсации для его силезских подданных? Он считал, что стоит.

Фридрих тратил также много времени на вопросы обеспечения безопасности и секретности. Он разбирался с этим лично, быстро, с необычайной эффективностью и решительностью и мнил себя экспертом в таких делах. Король делал выговоры послам и министрам, если считал, что шифры используются неверно, или переписке, в современных терминах, присваивается завышенный уровень секретности. Если шифр оказывался раскрытым, Фридрих лично направлял инструкции о том, как ограничить понесенный от этого ущерб. И поскольку король время от времени посвящал в крайне секретную информацию привилегированную третью сторону — обычно французского посла, когда отношения между двумя странами были очень близкими, — то он прекрасно осознавал опасность ее разглашения.

Примером тому стал случай, произошедший в феврале 1750 года. Надежный и опытный Валори еще пребывал в Берлине. Фридрих после обычных клятв о неразглашении и недопустимости ссылок на источник информации показал ему одно сообщение. Позже Фридрих узнал, что австрийскому правительству стало известно, какой именно информацией прусский король поделился с французами. Это произошло благодаря тому, что его человек разгадал австрийский дипломатический шифр. Встала задача, как определить источник сведений австрийцев и не выказать им своей осведомленности о наличии такого источника, а главное, скрыть факт расшифровки их кодов. Такие проблемы возникали во все века. Фридрих проверил всю цепочку до Ганновера, где, как он предположил, раскрыли французские коды и таким образом узнали, о чем он поведал Валори, — та информация затем либо была доведена до австрийцев, либо они заполучили ее каким-то другим образом. Фридрих написал Валори скорее с сожалением, чем гневаясь на него, и предложил поменять все шифры для его преемника, Тирконнела.

Но наибольший интерес для Фридриха представляло составление концептуальных политических документов, помогавших освежать мысли, правильно оценивать европейскую ситуацию и расставлять по ранжиру специфические проблемы, стоящие перед Пруссией. Первый из них, названный «Первое политическое завещание», написан в 1752 году.

«Первое политическое завещание»[168] — большой документ. Он начинается с изложения принципов, которыми Фридрих руководствовался в управлении Пруссией. В нем были разделы, посвященные законам, финансам, механизму управления, различным людям из подвластных ему территорий. Он перечислил правила, определяющие поведение дворянства, принципы справедливости, которым должны следовать и дворяне, и крестьяне, а также обязанности и тех и других. Фридрих много писал о промышленности и местной экономике каждой провинции Пруссии. Здесь в глаза бросается явная пристрастность, хотя, видимо, и вполне объяснимая: Силезия рассматривалась, как Cette belle province — здесь было меньше, чем где-либо коронных владений, дворянство платило в казну больше, чем крестьяне. В документ включен и раздел по военным вопросам, во многом дублирующий другие произведения и инструкции, касавшиеся военного дела. Имелся также большой раздел, посвященный положению в Европе и вариантам развития международной обстановки, перед которыми оказывалась или могла оказаться Пруссия. Европейская ситуация менялась уже тогда, когда Фридрих работал над документом, и о непростых решениях, которые примерно через четыре года ему предстоит принимать, в 1752 году нельзя было даже помыслить. Тем не менее «Первое политическое завещание» во многом отражает образ его мыслей в то время.

Фридрих начинает раздел по внешней политике с Австрии. Все державы являются потенциальными противниками, но Мария Терезия — «La plus sage et la plus politique entre elles» — самый главный среди них. К ней, своему основному противнику, Фридрих относился с настороженностью и восхищением. Ее отец оставил государство в таком хаосе, что дочь оказалась в полной зависимости от английских субсидий, но теперь она без устали трудилась над тем, чтобы уменьшить эту зависимость. Ее супруг, избранный императором, был в меньшей степени, чем опа, предубежден против Пруссии, но в расчет следовало брать именно Марию Терезию.

Личное восхищение сувереном не влияло на отношение Фридриха к Австрии и австрийцам. Он знал, что Вена непримирима. Австрия является «единственной из держав, которой мы нанесли большую обиду». «Я повстречался с молодым Лобковицем, — писал король об одном подающем надежды молодом дворянине. — Он разумен, совестлив и настолько приятен, что с трудом верится, что он австриец!». Фридрих знал, «lа cour de Vienne raisonne»[169].

Король полагал, что из всех держав он мог с определенной уверенностью рассчитывать лишь на Францию. Вражда Франции с Австрией была неизменным фактором в европейских делах, а это означало, что Берлин при любых обстоятельствах должен поддерживать тесные отношения с Парижем. Трудности же существовали. Фридрих не изменил отношения к поведению французов во время недавней войны, когда, как он думал, ему пришлось принять на себя неоправданно большую часть тягот. Сказать, что прусский король не доверял Франции, значит не сказать ничего, — во внешней политике он считал доверие совершенно неуместным; но он дал беспристрастную оценку французской политике и заявил как о принципе, что, имея дело с французами, всегда необходимо быть начеку. «Цель их политики заключается в том, чтобы выдвинуть нас, союзников, как можно дальше вперед, а потом дать нам роль «derrière le rideau»[170], которая нам не подходит, но выставляет нас открытыми для возмущения со стороны других держав и отдает пашу судьбу в руки французов».

Тем не менее, видимо, для Пруссии было правильнее оставаться с Францией в близких отношениях. Они были не только двумя государствами, связанными общей враждой с Австрией, они напоминали мужчин, женатых на сестрах, — в данном случае речь идет о Силезии и Лотарингии, обе провинции раньше принадлежали империи, — и были заинтересованы в общем деле. Хотя Франция является старой монархией и самым мощным в Европе единым государством, французская корона и правительство слишком зависимы от удачи и личностного фактора, писал Фридрих. Монархи плохо образованны. Отсюда худшей для Франции перспективой может стать закат правящей династии.

В течение последних пятидесяти лет, продолжал Фридрих, движущими силами в европейских делах выступали Франция и Британия. Король Англии, Георг II, предубежден против короля Пруссии: его поведение высокомерно и неприятно, и как курфюрст Ганновера он надеется выдвинуть претензии на Мекленбург, как только‘прервется династия нынешних герцогов, и отделить его от Пруссии. При таком развитии ситуации Фридриху придется изгнать оттуда ганноверские войска и оккупировать герцогство «L’epèe à la main»[171]. Он бы не колебался — было нетрудно доказать права Пруссии, — но это не должно стать неотвратимой угрозой. Так или иначе, английские короли скорее всего будут все в меньшей степени заинтересованы в Ганновере. Невозможно с уверенностью сказать, сохранит ли Британия большое влияние в Европе. Ее уважали при Кромвеле, а после него с ней стали считаться меньше. Династический вопрос, кажется, урегулирован и перешел в плоскость по большей части религиозную — и Франция использует его просто для того, чтобы дестабилизировать обстановку в Англии. Фридрих резко отреагировал на идею о возможном приезде претендента на английскую корону из дома Стюартов в Пруссию. Ее в мае 1748 года выдвинул эмиссар якобитов Грэм. Англия и Франция соперничали на далеких океанах и континентах. Причин к тому, что эта вражда напрямую приведет к войне в Европе, не было, но они могли возникнуть.

Что касается России, то глубинных причин, способных породить вражду между этой империей и Пруссией, не было, но Пруссия должна постоянно следить за ситуацией на своих восточных границах. Потенциально Россия всегда будет представлять большую угрозу. Войны с ней следует избегать — она располагает войсками, состоящими из беспощадных татар и калмыков, которые жгут и разоряют все на своем пути. Для сдерживания России Пруссия нуждается в защищенной восточной границе, достаточном влиянии в Польше, чтобы иметь реальный оборонительный рубеж по Висле. А Польша задавала загадки, плодила неразбериху и проблемы. Существовала польская конституция, которая отдавала власть группировкам влиятельных семей, реакционерам, далеким от европейской цивилизации и настроенным анархично. Польша — эта тема непрерывно поднималась Фридрихом и неизбежно должна была всплыть в «Первом политическом завещании» — вполне могла породить следующую большую войну в Европе. Шляхта разделена на приверженцев России, например Чарторыйские, и приверженцев Австрии. Королей избирают. В настоящее время королем является германский монарх, курфюрст Саксонии, хотя Фридрих в своих письмах Majeste и королем Польши упорно величал Станислава, герцога Лотарингского, изгнанного с польского престола. Саксонская королевская семья Веттипгов перешла в католицизм, чтобы таким образом, получить право избираться на польский трон. Ситуация в Польше была чрезвычайно важна для Пруссии еще и потому, что польская территория отделяла часть Пруссии от всего королевства.

Россия будет всегда претендовать на Польшу. Но внутри России должны произойти большие изменения — Фридрих поместил в этой части документа некоторые нелюбезные замечания в отношении императрицы Елизаветы. Более всего интересам Пруссии отвечала бы гражданская война в России и ее разобщенность. Сильная Швеция, скандинавский противовес России на Балтике, тоже на руку Пруссии.

Внутри Германии, внутри собственно империи, Фридрих обращал внимание на Саксонию. Она является ближайшим соседом Бранденбурга — от Берлина до нее всего день пути. На границе с ней часто возникали конфликты — прусские офицеры, пересекавшие границу, преследуя дезертиров, время от времени становились объектами жалоб, в отношении которых, как полагал Фридрих, его министры чересчур следовали букве закона и слишком внимательно относились к точке зрения саксонцев. Саксонцы часто вели себя нелепо. Например, Саксонский двор направил в Рим жалобу по поводу того, что папскому нунцию в Дрездене не дали кардинальской шапки, как в Вене, Мадриде, Лиссабоне и Париже, и пригрозил, что если ситуация не будет исправлена, то миссию нунция придется закрыть! Подобные смехотворные вспышки ничего им не принесут, писал Фридрих. Он считал это типичным для саксонцев.

Тем не менее Саксония значила многое. Если Пруссия будет занята на другом направлении, то она может оказаться беззащитной перед лицом саксонского противника, тогда как окажись Саксония под прусским контролем, то значительно бы углубилась стратегическая оборона. Отсюда, писал Фридрих, не нужно и даже не желательно присоединять большие территории к западу от Эльбы. Если Саксония присоединится к Марии Терезии для войны с ним, то будет нетрудно занять эту страну. Другое необходимое территориальное приобретение, если позволят обстоятельства, следовало произвести на востоке — Польская Пруссия. Они сделали бы Пруссию более защищенной — от России и Австрии. Пруссия не имела флота, но на Балтике всегда существует потенциальная угроза, и Пруссия должна заполучить Данциг и построить небольшой прибрежный флот, несмотря на расходы. Пруссии не следует приобретать заморских колоний.

Фридрих высказывается относительно возможных территориальных приобретений — Саксония, Шведская Померания — Rêveries politiques[172]. Неудивительно, что историки цитируют это как доказательство — вопреки его заявлениям, — что война, начавшаяся в 1756 году, была не оборонительной или превентивной против крупной коалиции противников, а с самого начала спланированной, агрессивной, завоевательной войной.

Может быть, не стоило тратить столько чернил на reveries, но Фридрих ведь писал не для широкой публики. Он доверял свои самые сокровенные мысли бумаге, несмотря на их опасность. Эта часть «Первого политического завещания» 1752 года стала камнем преткновения для историков, выдвигавших свои версии его истинных намерений, а значит, и степени его вины или невиновности в том, что произошло потом. Может, было бы лучше не увлекаться изучением умозрительных фантазий Фридриха, а сконцентрировать внимание на факторах мощи, на балансе сил, как они виделись королю Пруссии, когда он писал эту работу. Фридрих постоянно возвращался к Австрии — к дому Габсбургов, к императорской короне. В настоящее время, писал он, никто не может соперничать с Габсбургами в борьбе за эту корону — даже не стоит пытаться. Это не та цель, к которой должно стремиться королю Пруссии, хотя не было никаких законных причин, чтобы исключать из списка претендентов протестанта Гогенцоллерна. Но это было бы ошибкой. У Пруссии нет естественных защитных рубежей, и ей следует быть сильной в собственных пределах, а значит, компактной. Ее суверен должен быть занят обороной этих пределов, а не гоняться за миражами, за которыми нет реальной власти. Возможно, однажды какой-нибудь баварский монарх, особенно если с Баварией объединится Палатинат, по-другому посмотрит на претензии Габсбургов, но не теперь. В настоящее время Австрия, с империей или без нее, своего не уступит.

«Первое политическое завещание» производит большее впечатление, когда Фридрих пишет о практических правилах монархического правления в Пруссии, чем когда он занимается обзором современной ему эпохи. Его посылки слишком субъективны в условиях меняющихся обстоятельств, а многие из его прогнозов просто неверны. Однако для современного читателя многое звучит удивительно знакомо. Например, тревога за внутреннюю хрупкость Польши, ощущение ее уязвимости, которая при этом может в любое время предоставить casus belli[173]. Тут же восхищение Францией, сочетающееся с пониманием того, что Франция всегда способна использовать других в качестве заслона, оставляя себе свободу рук и скрывая намерения. Вопросительный знак поставлен против политики Британии в Европе. Еще больший вопросительный знак перед будущим России: угроза? или хаос? А главное — это понимание: Пруссия окружена непредсказуемыми силами. Здесь же глубокие афоризмы: «Не бросайся угрозами: собаки, которые лают, не кусаются»; «Политика по большей части состоит из извлечения выгод из благоприятных ситуаций, чем из работы по их предварительной подготовке».

Фридрих еще красочнее живописал бы Австрию, имей он возможность посмотреть на год вперед, а чувство окружения потенциальными противниками и недоброжелателями было бы еще более выраженным. Первые месяцы 1753 года отмечены слухами, циркулировавшими, как докладывали Фридриху, в Париже, Дрездене, Вене, Лондоне и Санкт-Петербурге: Фридрих готовится вторгнуться в Саксонию. Более того, говорили — он полагал, что в этом заслуга его дядюшки, Георга II, — что он одновременно обдумывает вторжение в Ганновер.

Фридрих изо всех сил старался опровергать эти слухи как смехотворные, но для него они были зловещими. Они усиливали в нем ощущение одиночества и недоверчивости. Он пристально следил за передвижениями войск неподалеку от его границ в Ливонии, в Богемии. Европа буквально переполнялась подозрениями. Были времена, когда намерения Пруссии вызывали лишь внутригерманский интерес. Эти времена прошли — Силезские войны и личность Фридриха все изменили. Он сделал королевство постоянным участником европейской жизни, а это предоставляло возможности и вело к неприятностям.

Для тревог у Фридриха были и другие причины. В 1753 году Венцель Антон, граф — позже принц — фон Кауниц-Рейтбург[174] становится у Марии Терезии государственным канцлером, а также ее главным политическим советником.

Кауниц, того же возраста, что и Фридрих, прежде занимал пост губернатора Австрийских Нидерландов, а затем представлял Австрию на мирных переговорах в Экс-ла-Шапелль в 1748 году. В 1750 году он был послом в Париже, где сформулировал два положения, в дальнейшем в значительной степени определивших его жизнь и карьеру. Первое — величайшей опасностью для Австрийского дома является король Пруссии. Второе — для того, чтобы противостоять Пруссии и, если будет возможно, уничтожить ее, Австрия должна вступить в союз с Францией.

Попытки создания союза с Францией на посту посла имели скромный успех. Париж был еще не готов к смене союзников, что подразумевало нахождение взаимопонимания с традиционным противником в Вене, а также разрыв договоренностей с партнером в Берлине. Но для Кауница безопасность Габсбургов означала ослабление Пруссии и возвращении Австрии Силезии. С его точки зрения, это диктовало необходимость формирования любыми средствами крупного антипрусского альянса. Кауниц воплощал в себе все, чего опасался Фридрих, он предоставил королю повод к действию. Фридрих уважал Кауница как человека выдающихся дарований.

Посланник Фридриха в Вене, Клингграффен, первое время докладывал о медоточивых речах и приятных высказываниях Кауница о Фридрихе, которые можно было услышать повсюду. Однако Фридрих скоро уяснил, что, пока такой человек является советником Марии Терезии, мир будет передышкой между войнами.

Потребовалось время, чтобы политические принципы Кауница стали реализовываться; Фридрих сначала не очень понимал, с какой гибкостью действовали противники. Он не удивился, получив в апреле 1754 года сообщения о том, что австрийский генеральный интендант обещает Марии Терезии всего за шесть недель обеспечить оснащение и сбор 50-тысячной армии в Богемии, он может выделить ей в поддержку восемь полков венгерских гусар. Была также информация о закупке артиллерийских лошадей, Фридриху сообщили цифру 1600 голов. Все происходило явно с молчаливого одобрения России. Фридрих пока не понимал, делалось ли это, чтобы произвести эффект, оказать давление или для ведения войны. В ответ он сам начал покупать лошадей и передал информацию Франции — конечно же, по-прежнему надежной союзнице в противостоянии с Австрией. Французские министры отнеслись к известиям несколько легкомысленно, и Фридрих, опасаясь прослыть паникером, заявил, что и он не очень серьезно относится к этим донесениям, но все-таки был бы благодарен, если бы Францию полученные сведения хоть немного заставили задуматься.

Французы оказались перед дилеммой. Они не хотели вступать в большую войну с Британией, но события, происходящие в Америке и Индии, подталкивали именно к этому. Франция, как и Британия, была морским государством, ее омывали Атлантический океан и Средиземное море, а также колониальной и торговой державой. Теперь Франция участвовала в частых конфликтах на морях. Они происходили под различными предлогами. Время от времени британцы захватывали французские торговые корабли. Под угрозой оказались крупные французские поселения и торговые пункты в Северной Америке й Южной Индии. На таком фоне Франция не хотела быть вовлеченной в еще одну европейскую войну — мир в Экс-ла-Шанелль завершил продолжительную войну и почти не было поводов для начала другой. Что касалось ситуации в Центральной Европе, то Франция была не более чем прежде заинтересована в целостности владений Габсбургов. Габсбурги были соперниками, конкурентами, потенциальными противниками. Гогенцоллерны до последнего времени оставались, хоть и спорадическими, но союзниками. Перед Кауницем стояла непростая задача.

Однако игра продолжалась, на столе были карты, которыми можно было играть, а играл он умело. Личностные факторы в ряде случаев не благоприятствовали установлению мира или дружественных отношений между Францией и Пруссией. Maitresse-en-titre[175] Людовика XV, мадам де Помпадур, обладала громадным влиянием: в декабре 1750 года Фридрих отправил тревожное письмо в Париже Шамбрие, попросив срочно проанализировать ее влияние на внешнюю политику. К 1751 году де Помпадур, как равная с равной, обменивалась письмами с Марией Терезией. Докладывали, что она действует в интересах Британии и настроена особенно враждебно по отношению к Пруссии. Фридрих наказывал Маришалю, находившемуся в то время в Париже, не вмешиваться в интриги между мадам де Помпадур и утонченной мисс Мерфи. Мадам де Помпадур прекрасно знала, что король Пруссии в избранном кругу обычно отзывается о ней в оскорбительных выражениях. Она симпатизировала идеям Кауница, но одна женщина, какой бы влиятельной она ни была, не способна сразу изменить политику большого государства. Одна из главных посылок, на которых Фридрих строил свои планы, продолжающаяся вражда между Францией и Австрией, оказывалась под все большим вопросом.

Следующая сценка в этом спектакле разыгралась в Северной Европе. Фридрих справедливо предположил в своем «Первом политическом завещании», что Ганновер все меньше будет интересовать Британию, — это не тот вопрос, которым британский суверен мог разбудить страсти в британском парламенте. А одно из положений британского закона о содержании королевской семьи специально исключало возможность ведения Британией войны в защиту территорий, не принадлежащих короне, другими словами, в защиту Ганновера. Тем не менее Ганновер все еще оставался политическим фактором, и в течение 1753 года в письмах Фридриха, особенно в Стокгольм и Санкт-Петербург, неизменно упоминались подозрения Георга II относительно намерений Пруссии. Оснований для таких подозрений не было, однако они использовались для подготовки соглашения о субсидиях между Британией и Россией, которое двумя годами позже выльется в полновесный англо-русский договор. Этот договор называли оборонительным против Пруссии или Франции, но он явно был направлен на то, чтобы создать противовес именно Пруссии. Британский посол[176] в Санкт-Петербурге старался получить гарантии, что русский корпус появится в Ливонии и начнет военные действия в Балтийском регионе в поддержку Ганновера против Пруссии, если появится такая необходимость. Эта проблема активно обсуждалась в августе 1753 года. По мнению Кауница, окончательный разгром короля Пруссии — его цель — потребует сотрудничества с Россией. Австро-российские отношения и впрямь улучшились и, если бы не Польша, были бы почти хорошими. Россия имела территориальные притязания на Балтике, а также в Польше. Ей не хватало денег. У Британии денег было много.

Фридрих надеялся, что австро-российские бумаги — у него были все копии, — если их послать Маришалю для информирования Парижа, помогут прояснить неприятности, перед лицом которых он оказался. В декабре 1753 года и в июне 1754 года он предъявил соответствующие документы французам. Однако становилось все более очевидным, что они не произвели ожидаемого эффекта и не послужили росту сочувствия со стороны Парижа. В депешах Маришаля порой содержались намеки на холодность и скептицизм главного французского министра, маркиза де Сен-Контеста. «Меня не удивляет, — писал Фридрих в октябре 1753 года, — что он ничего не знает об этих переговорах, но я могу ручаться за достоверность того, что ты ему показал». Срок действия франко-прусского договора — оборонительного Бреславского договора — истекал в марте 1756 года.

Предполагалось, что самая важная для Фридриха point d’appui[177] в это время находится в Париже. Очень большое значение имели качество его представительства там и надежность связи. К сожалению, Фридрих допустил в этом отношении ошибки. Его послом был высокочтимый милорд Маришаль. Более преданного слуги найти трудно, но Фридрих не полностью использовал его способности. Он обращался к Маришалю по таким вопросам, как поиски умелого повара, специалиста по соусам! Король сопроводил эту личную просьбу извинениями — Маришаль уже подал прошение об отставке, и прощальное благодарственное письмо Фридриха являет собой пример элегантности и уважения. Но в то же время он дал указание одному из дипломатов в парижском посольстве, барону фон Книпхаузену, направлять ему регулярные подробные личные доклады о происходящем во Франции. Вопрос об измене не стоял — Книпхаузен должен был выполнять эту работу под присмотром Маришаля, — однако это показывало, что между ними не было полностью доверительных отношений. Доклады Книпхаузена какое-то время принимались как удовлетворительные, но вскоре ему стали выговаривать за то, что он не делает их более интересными! Беда, связанная с международными отношениями, которая уже незаметно подбиралась к Фридриху, наверняка в определенном смысле коренилась в недостатках его связи с Парижем.

Маришаль по собственному желанию ушел в отставку. Доклады Книпхаузена недолго удовлетворяли короля. Они, говорил Фридрих, противоречивы и поверхностны — они походили на сплетни, собранные у одной-двух знакомых женщин, и страдали отсутствием серьезного анализа; король был не доволен. Во Франции появился новый министр — Сен-Контест умер, и министром иностранных дел стал граф де Руай. Фридрих надеялся, что Книпхаузен заведет новые полезные знакомства среди окружения Руайя, но посланник не торопился. 26 октября 1754 года король потребовал от Книпхаузена лучше относиться к обязанностям по службе, иначе его придется заменить.

Несчастный Книпхаузен попытался сделать свои доклады интереснее и обогатить их некоторыми рассуждениями о ситуации в Польше, но ему ответили, что Фридриху не требуются наставления по Польше. Он ожидает информацию о происходящем во Франции. 26 ноября Фридрих милостиво написал Книпхаузену, что его последняя депеша была интересной. Свое письмо он закончил более общим положением — Книпхаузен должен особо обратить внимание Руайя на то, что Фридрих всегда работал в интересах мира и дружбы с Францией.

Фридрих был встревожен. Он послал шталмейстера Сенсона в Англию покупать верховых лошадей. Были приобретены две партии, в 22 и 28 лошадей. На осенних маневрах 1753 года в Доберице король собрал 61 эскадрон кавалерии, 49 батальонов пехоты и 51 артиллерийское орудие — такого количества войск на маневрах еще не бывало.

Стремясь наладить дружественные отношения между Австрией и Францией, Кауниц неизбежно сталкивался с проблемой Британии, традиционно выступавшей союзницей Австрии и врагом Франции. Вставал вопрос, как новый альянс, если он родится, будет встречен в Лондоне и как это отразится на отношении британцев к Пруссии, неизменно остававшейся в зоне политики Кауница.

С его точки зрения, общие обстоятельства были изначально благоприятными. Дядя Фридриха, Георг II, не любит его, и он это знает. В британском парламенте в адрес Фридриха периодически допускались нелюбезные высказывания, к которым он всегда относился с должным презрением. А позиция Фридриха в деле о силезских долгах расценивалась британскими министрами как оскорбительная. Но самым важным было то, что в основанном на деньгах англо-русском договоре сквозила скрытая враждебность к Пруссии. Потому в определенном смысле Британия оказывалась на антипрусских позициях, которые можно было повернуть в пользу Австрии, особенно если вдохнуть новую жизнь в давнюю австрийско-британскую дружбу, на что кое-кто в Британии надеялся. Британцы сделали некоторые дружественные жесты. Они поддержали действия Марии Терезии в вопросе о титуле ее сына — «король римлян», заключили соглашения о предоставлении субсидий с Баварией и Саксонией — видимо, рассчитывая, что при определенных обстоятельствах эти государства сообща выступят против Франции. Для Кауница, должно быть, вопрос стоял так: способны ли эти тенденции и жесты перевесить глубоко укоренившуюся враждебность Британии к Франции? Будет ли эта враждебность проецироваться на будущего союзника Франции — если все пойдет как нужно — Австрию?

Планы Фридриха требовали, чтобы Британия была нейтральной. Он пытался этого добиться, избегая угрожать Ганноверу и поддерживая взвешенные отношения с противницей Британии, Францией. Прохладная корректность с нейтральной Британией, прохладная близость с Францией, корректная осмотрительность с Россией — если такое положение удастся сохранить, то Пруссия будет способна устоять перед враждебностью Австрии, и баланс европейских сил может оказаться непоколебимым. Таковы его расчеты 1754 и 1755 годов, и поразительно, как долго Фридрих не мог понять, что готовится. Некоторые вещи он видел довольно отчетливо. Он был совершенно прав в том, что Британия основное внимание уделит борьбе с Францией на торговых коммуникациях. Ему не нравился англо-русский договор с его антипрусской направленностью, но он не воспринимал Россию как серьезного противника. Фридрих часто заявлял, что между Пруссией и Россией не существует реального столкновения интересов, и был склонен относиться к докладам из Санкт-Петербурга о военных приготовлениях в России, как к «ипе illusion toute pure»[178]. Меры военного плана, писал он, предпринимаются русскими, чтобы оправдать британские субсидии, не более того. Несмотря на подобные мысли, Фридрих понимал, что незащищенные границы Российской империи рождают чувство уязвимости, которое может привести к поиску путей усиления безопасности в проводимой Россией политике упреждения, и британские субсидии способны ее поддержать. Стали появляться свидетельства усиления русской армии вблизи восточных границ Пруссии, как это было во время напряженности в отношениях между Россией и Швецией в 1749 году.

Польша почти при любых обстоятельствах выступала дополнительным источником опасности; внутренняя ситуация в стране часто складывалась таким образом, что давала то одному, то другому соседнему государству повод для вмешательства; конституция в вопросе престолонаследия неизбежно порождала интриги. Бестужев — враг и австрофил. Русская императрица ленива и предается удовольствиям. Фридрих был информирован агентами в 1753 году о секретных положениях австро-русского договора 1746 года, предусматривавших расчленение Пруссии по соглашению с Россией или с ее молчаливого согласия.

Тем не менее Фридрих думал, что в состоянии справиться с существовавшей русской угрозой. Он не верил, что все так страшно, как кажется. Прежде всего русские едва ли получат от англичан столько денег, на сколько рассчитывают. В игру могут включиться британский парламент и братья Пелхэм — герцог Ньюкасл и его брат Генри, — а последний, считал Фридрих, симпатизирует Пруссии и является противником денежных трат. Депеша из Парижа, полученная в 1754 году, его несколько воодушевила. Британский посол во Франции, граф Элбемарл, сказал Сен-Контесту, что никакого англо-русского соглашения о субсидиях нет. Француз ответил, что если бы Пруссия вследствие такого соглашения была действительно атакована Россией под предлогом помощи Ганноверу, то она могла бы рассчитывать на поддержку Франции. Фридриху хотелось — ему было просто необходимо — получать такого рода сообщения, в которых между строк говорилось бы о франко-прусском взаимопонимании. «Recht! Sehr gut!»[179] — написал он на полях.

Его трагедия заключалась в том, что он в это верил.

Глава 11 КАДРИЛЬ ПОД ОТДАЛЕННЫЙ ГРОМ ОРУДИЙ

Фридрих в определенных ситуациях приходил в совершенно недипломатичную ярость. Его гнев вызывало все, что он мог счесть обидным для чести семьи, в равной степени его раздражал любой чиновник, злоупотреблявший своими обязанностями и положением, причем не имело значения, является он служащим Фридриха или какого-либо иного монарха. Такой случай произошел в октябре 1754 года — незначительный сам по себе, но очень показательный с точки зрения того, как он вел дела.

Барон фон Зекендорф, главный министр маркграфа Ансбаха, зятя Фридриха, написал министру Фридриха, Подевильсу, возмущаясь финансовыми злоупотреблениями и долгами другого зятя Фридриха, маркграфа Байрейта. Они находились в ссоре, и в письме содержался намек на то, что Фридрих как глава Бранденбургского дома, к которому оба принадлежали, мог бы помочь поправить дела.

Подевильс доложил обо всем Фридриху в осторожных выражениях. Если правда, что Байрейт растрачивает семейные и государственные средства, то это, видимо, не может совсем не касаться короля. Но король может пожелать остаться в стороне. Какова будет королевская воля?

Ответ Фридриха был очень резким. Он изумлен нелепостью письма Зекендорфа. Большая наглость говорить о злоупотреблениях Байрейта, учитывая, что Ансбах сам является почти банкротом. Этот мерзавец Зекендорф — который был племянником старого врага Фридриха по «английскому марьяжу», — пытается посеять рознь между двумя маркграфами, да еще вовлечь короля в свои жалкие козни. Хотел бы Фридрих, чтобы Ансбах узнал, каков на самом деле Зекендорф! В заключение — указание Подевильсу: «Пошли ему копию этого письма». Подевильс так и сделал, искренне посоветовав адресату более не поднимать этой темы! Фридриха никак нельзя обвинить в том, что он прячется за спины своих чиновников. Это дело его особенно возмутило, потому что касалось Вильгельмины, у которой он недавно гостил несколько дней. Она была нездорова, ей требовалось для лечения ехать в Авиньон, а в письме Зекендорфа содержались инсинуации по поводу расточительности в ее доме, разгневавшие любящего брата.

Были и другие, более мелкие раздражители: молодой потомственный принц из Гессен-Касселя, зять Георга II, стал католиком, что могло только порадовать Вену. Основная же часть переписки Фридриха в конце 1754 года была оптимистична. Он получил информацию от Книпхаузена, что посол имел беседу с новым французским министром, Руайем. Фридрих направил ему благожелательное письмо, в котором содержалось нечто похожее на совет. Он выражал надежду на то, что французы не будут уступчивы в отношении своих американских владений, — когда британский флот с подкреплениями выйдет в море и достигнет того континента, французам едва ли удастся там удержаться! Это было нейтральное, но скорее дружественное но отношению к Франции письмо. Когда Фридрих 28 декабря 1754 года написал, для информации Руайя, жалуясь на Австрию, он мог рассчитывать — почти надеяться, — что найдет сочувствие.

Начало нового, 1755 года совпало со смертью султана и с опасностью восстаний на Балканах. Фридрих надеялся, что разногласия между Францией и Британией смогут разрешиться мирным путем, но если война между ними неизбежна, то лучше пусть она начнется сейчас, пока Австрия переживает затруднения в связи с переменами в Константинополе, а не когда она освободится для проведения отвлекающих маневров. Он имел в виду — лучше для Франции. Отвлекающие маневры со стороны Австрии вероятнее всего вовлекут в войну Фридриха — на стороне Франции. Король направил новые коды и приказы командующему войсками в Глаце, де ла Мотт Фуке, и дальнейшие секретные инструкции для применения во время войны командующим прусскими войсками в Швейднице, Нейссе, Козеле, Берге, Бреслау и Глогау. Возможно, он умышленно много писал о франко-британском соперничестве в отдаленных землях и об отношениях Австрии и Турции, но мысли его всегда оставались с Силезией, Одером и Эльбой. В Константинополь же был направлен эмиссар, чтобы прозондировать в Порте возможность подписания оборонительного и торгового договора между турецким правительством и Пруссией.

В феврале 1755 года Фридрих написал своим послам в Лондоне и Париже, что он ставит десять к одному на то, что между Британией и Францией разразится война, возможно, непреднамеренная, и, видимо, она ограничится операциями на море. Иногда он называл войну неизбежной и делал расчеты, как она будет’ развиваться. Причиной войны станет морское и торговое соперничество, а также колониальное господство в Америке и Индии. Прусский король прекрасно знал количество кораблей, которые может выставить каждая из сторон. Это — и деньги — будет решающим фактором. Его симпатии принадлежали Франции.

Британия, полагал Фридрих, склоняется к войне. Британские предложения, насколько он о них знал, казались явно неприемлемыми, на это и был сделан расчет. Он надеялся, что Франции удастся достичь соглашения с Испанией, — ей не нужен рост мощи Британии в Америке. Фридрих всеми силами хотел избежать подозрений, что он подливает масла в огонь. Тем не менее теперь он писал о войне как об очевидном деле. 5 апреля в письме к Клиннраффену, в Вену, Фридрих предположил, что король Англии и его министры попытаются превратить военные действия в масштабную войну. Британская политика нацелена именно на такое развитие событий и на максимально широкую коалицию против Франции. Он уже давно это предвидел. Германским монархам предлагались субсидии, денег им, как правило, не хватало, и они были готовы принять разного рода предложения. Фридрих всегда был в курсе событий. Война становилась неизбежностью.

Насколько он ее желал? Здравый смысл говорит о том, что не желал вовсе. Близилось время возобновления франко-прусского договора, и если война между Британией и Францией распространится на Европу, то французы скорее всего будут давить на него; он начнет военные действия против Ганновера, которые почти наверняка означают вступление в войну России, а это не предвещает благоприятных перспектив для Пруссии. Когда Руай поднял вопрос о наступлении на Ганновер в случае войны, Фридрих направил ему обескураживающий ответ. О таких операциях, заявил он, легче говорить, чем их осуществлять. В Курляндии, на границе с Пруссией, стоят 60 000 русских солдат, в то время как Саксония — ее южный сосед — имеет договоренность с Британией, не говоря уж об Австрии. Руай льстиво ответил, что да, угрозы Пруссии со стороны России и Австрии существуют, но действия обеих скорее всего будут слишком медленны и не помешают королю Пруссии! Благожелательные обмены мнениями с Парижем были все еще возможны, и Фридрих, очевидно, расценивал их, независимо от результата, как естественное состояние вещей.

Если, как теперь стало ясно Фридриху, Австрия в конце концов окажется втянутой в войну против Франции на стороне Британии, то и Пруссия, возможно, будет вынуждена вступить в нее. Он уже имел опыт военных действий против Австрии при незначительной поддержке со стороны Франции и познал их опасность, помимо всего прочего, было не ясно, какая роль отводится России. Фридрих был готов, если придется, вести войну на своих границах, но при этом военные действия между Британией и Францией лучше бы происходили на далеких морях и континентах или вообще не начинались, но сложившаяся ситуация делала столкновение неизбежным.

Что же касается конечного результата, то Фридрих был убежден, что позиции Британии традиционно сильнее. 7 апреля Книпхаузен прислал из Парижа обнадеживающую информацию о состоянии французских финансов, которую Фридрих нашел поверхностной и неубедительной. Положение Книпхаузена еще недавно было много лучше; произошел явный срыв, и ответ Фридриха и это показал: «Я получил ваш отчет от 7 апреля, поразивший меня рассуждениями, достойными сожаления, вы попытались сравнить благоприятные факторы, которыми располагают в Европе Франция и Британия, и я не желаю скрывать от вас, что никогда не получал ни от одного из моих представителей при иностранных дворах более ничтожного и безосновательного сообщения, чем ваше; ни одной столь переполненной очевидными ошибками и нелепыми преувеличениями работы даже от молодого человека без опыта и связей…»

Были еще более резкие моменты. Фридрих говорил, что он слушает petits-maitres[180], которые никогда не покидали Париж; столько же король мог узнать у любого мальчишки, который учится в школе. Фридрих смотрел на финансовую систему Франции глазами опытного эксперта, и он знал, что Книпхаузен ошибочно принимает желаемое за действительное. Это было характерно для молодого человека, видимо, поверженного в благоговейный трепет блеском двора, при котором он был аккредитован. Фридрих же, напротив, был прекрасно осведомлен о финансах королей Франции, об их зависимости от торговли должностями и монополиями, о приносящих деньги, но ослабляющих государство продажах должностей дворянам с дальнейшими налоговыми послаблениями; об их коррумпированности и мотовстве. Прекрасное управление порой исправляло пороки системы, но все это противоречило принципам Фридриха, и, восхищаясь многим во Франции, он счел оценки Книпхаузена нелепыми. Король Франции, писал он, предпочитает не видеть плачевного состояния своих дел.

Мнение Фридриха было полностью обоснованным, по, возможно, свирепость выговора подсознательно имела и другую причину. Ему, видимо, необходимо было верить в большую силу Британии. Может, он уже ощутил холод изоляции, тревогу из-за долгих союзнических отношений с Францией. Как всегда, Фридриха особенно волновали известия об отношениях между Австрией и Россией; и он крайне подозрительно отнесся к сообщению о том, что престарелый русский генерал, командовавший войсками в Ливонии, Георг фон Браун, инкогнито посетил Кёнигсберг и теперь находился на полпути в Вену или Прагу, чтобы навестить своего родственника, фельдмаршала Максимилиана фон Брауна, старого противника прусского короля по Первой Силезской войне, когда он сражался под Мольвицем, а затем служил под командованием Трауна. Браун, которому исполнился пятьдесят один год, сын эмигранта из Ирландии, был произведен в фельдмаршалы после службы Марии Терезии в Италии и теперь достойно выполнял обязанности главнокомандующего войсками в Богемии. Не согласовывают ли они планы на случай непредвиденных обстоятельств? Тревога была вполне естественной, хотя, возможно, Георг фон Браун навещал дочь, которая училась в монастыре в Праге. Тем временем он с великим интересом наблюдал за всем, что мог узнать о мощи и передвижениях французского и британского флотов в Атлантике. В июне король объехал Рейнские провинции Клев и Везель, надеясь встретить Книпхаузена, который мог приехать туда из Парижа. Там Фридрих узнал от Подевильса, что французский посол в Берлине, Латуш, зондирует почву на предмет обновления Бреславского оборонительного договора между Францией и Пруссией, срок действия которого истекал в июне 1756 года.

К тому же, еще находясь в Везеле, Фридрих решил инкогнито с двумя сопровождающими отправиться в Голландию и посетить Амстердам. На корабле, направлявшемся по каналу в Утрехт, он познакомился с попутчиком, студентом Генрихом де Каттом, планировавшим навестить одного известного профессора в университете. Фридрих сам заговорил с ним: «Как вас зовут, сударь? Проходите сюда (у Фридриха была своя каюта), здесь вам будет удобнее».

Де Катт не имел ни малейшего представления, что за человек рядом с ним, и они говорили о политике, философии, религии, ситуации в Европе. Фридрих объявил, что он изучал философию, и они обсуждали ее основные постулаты. Он сказал, что в политике разбирается меньше и пригласил де Катта заглянуть к нему в гостиницу, чтобы разделить ужин. У де Катта были другие планы, и он не смог принять приглашение. Фридрих на следующий день ранним утром уехал в Арнем. Через шесть недель де Катт получил из Потсдама письмо и только тогда узнал, кем был незнакомец, который произвел на него глубокое впечатление аргументированностью своих высказываний. Фридрих предложил ему должность при дворе, чего он не смог принять по болезни, однако в 1757 году последует повторное предложение.

В ближайшем окружении Фридриха в Берлине ожидались и другие изменения. Примерно в это же время Мопертюи с некоторым смущением вновь обратился к Фридриху за помощью. В Берлине несколько лет назад одна девица всем демонстрировала младенца и грозила конкретному господину, что объявит его отцом, если тот не заплатит. Шантаж. Теперь та же девица пыталась использовать аналогичный трюк с экс-президентом академии Мопертюи. Мопертюи был уверен, что не он отец — «Я тщательно предохранялся, как сделал бы каждый истинный муж!» — однако заплатил деньги, когда она в письменной форме признала, что это не его ребенок. Девица взяла деньги и вернулась, чтобы получить еще одно золотое яичко от курочки, которая уже заплатила восемьдесят экю. Ее арестовали и посадили в замок Шпандау, но затем освободили, и Мопертюи в панике бросился искать защиты у короля.

Фридрих немало позабавился и подтвердил освобождение девицы, однако распорядился, чтобы ее строжайшим образом наказали, если она попытается опять приставать к Мопертюи. Он позволил Мопертюи в связи с состоянием здоровья отправиться в Италию. Поездка в Голландию была для Фридриха кратким отдыхом от насущных дел по обновлению договоров и угроз европейской войны. На официальное возобновление союза, хотя и оборонительного, с Францией, которая вот-вот будет втянута в большую войну, как виделось Фридриху, решиться было непросто. 8 июня 1757 года британские военные корабли вступили в прямое огневое столкновение с французскими у берегов Америки. Кризис, который в скором времени затронет большую часть Европы, первоначально разразился на море, как это и предвидел Фридрих. Сначала французское правительство проявило сдержанность, желая взвалить всю ответственность за военные действия на Британию и надеясь, что мир еще можно сохранить. Британские корабли во французских портах пока не захватывали, как предлагали некоторые французские министры. Фридрих видел в этом робость; такое поведение скорее отдалит, чем воодушевит другие государства вроде Австрии, Швеции, Дании. Фридрих говорил о них: «Так называемые союзники Франции» — ведь ни один из них не предпринял каких-либо шагов в ее поддержку, «В нынешних обстоятельствах поведение Французского двора едва ли может быть более жалким», — написал он Михелю, своему человеку в Лондоне.

Фридрих ожидал, что в течение нескольких ближайших месяцев со стороны Руайя последуют новые попытки заставить его двинуться на Ганновер в качестве отвлекающего маневра, и он тщательно проинструктировал своего посла. Сегодняшний момент неблагоприятен для такой операции. Не могла бы Франция вместо этого заручиться поддержкой Дании? Датский суверен питает личную неприязнь к Георгу II, чье курфюршество, Ганновер, непосредственно примыкает к Голштейнской провинции датского короля. И — замечательное предложение, которое, как было изначально ясно, ни к чему не приведет, — а нельзя ли эту «funeste guerre qui selon toutes les apparences entrainera la plus grande partie de l’Europe»[181] предотвратить совместным посредничеством Фридриха и Марии Терезии? Король изложил эту идею в письме Клингграффену в Вену 2 августа, а затем — в письме своему правящему герцогу Брауншвейгскому. Брауншвейг, думал он, мог бы передать ее через своих людей при Ганноверском дворе[182] — герцог пытался заручиться поддержкой Пруссии на случай угрозы со стороны Франции, и Фридрих использовал его в качестве посредника с Лондоном. Берлин и Вена в роли миротворцев? В это не верили при дворах Европы. Но Фридриха воодушевляли мысли о том, что британское правительство встревожено отсутствием у австрийцев энтузиазма в отношении антифранцузского курса Британии, который прежде связывал воедино Британию и Австрию. Если британцы, полагал Фридрих, беспокоятся но поводу своих связей и владений в Германии и если они озабочены нежеланием их бывшего австрийского союзника вступать в войну с Францией, то не это ли шанс для сохранения мира? По крайней мере на Европейском континенте? А для короля Пруссии сыграть полезную роль в этом мирном процессе? В конце концов он имеет значительное влияние в Германии. Его армия, возможно, лучшая в Европе, стоит на границах Ганновера, вотчины короля Англии, и Богемии, богатого владения Марии Терезии. Он племянник Георга II. Его дружба и союзнические отношения с Францией, даже если они еще формально не возобновлены, являются общепризнанным фактором европейской политики.

Все контакты Фридриха имели целью сохранить мир, который будет на пользу Пруссии. Он считал, что его позиции сильны. Король вновь написал Брауншвейгу в сентябре 1755 года, что снимает с себя всякую ответственность за то, что произойдет после истечения срока действия официального договора с Францией. Он свободен от обязательств и готов рассмотреть предложения Британии или любого другого государства. Фридрих явно не хотел обесценивать себя как посредника или друга. Он стремился узнать отношение к происходящему мадам де Помпадур. Книпхаузен сообщил о ее враждебном отношении к Британии — ранее полагали, что она расположена к этой стране, — по оно смягчается финансовыми затруднениями. Английский кредит был для нее очень важен; в соответствии с конфиденциальной информацией, которой располагал Фридрих, этой даме удалось перевести из Франции и вложить в английские ценные бумаги средства, эквивалентные 30 000—40 000 фунтов. Книпхаузен писал также, что мадам де Помпадур демонстрирует le plus grand attachement[183] к Фридриху! Король не был склонен этому верить. Фридрих знал, как сильно ее возмущает грубый сарказм, который он часто позволяет себе в ее адрес. Король называл своих охотничьих собак «маркизами Помпадур», добавляя: «Но обходящимися не так дорого».

Фридрих считал возможным — и надеялся на это, — что Франция ограничит войну операциями на морс. Если же она перекинется на континент, британцы вполне могут вновь разместить свои войска, вероятно, ганноверцев и германских наемников, в Нидерландах. Тогда враги окажутся на границах Франции. Конечно же, она должна быть заинтересована в предотвращении войны путем переговоров. В то же время он считал французскую реакцию на действия Британии ничтожной. Слабость сделает возможность мира еще более призрачной.

Все построения Фридриха были ошибочны. Он сохранил невозмутимость, получив информацию об обмене резкими посланиями между Лондоном и Веной; Австрия явно возмущена тем, что англичане планируют большую войну, предварительно не посоветовавшись с союзниками, одним из которых, конечно же, является Австрия. Фридрих счел, что все это укладывается в его схему — Австрия не хочет участвовать в военных действиях Британии сверх некоего необходимого минимума; она возмущена отсутствием консультаций и полна решимости установить огромную цену в британских субсидиях за любой шаг против Франции, который ей понадобиться сделать. Но здесь Фридрих просчитался. Кауниц хорошо справился со своей задачей. Австрия не собиралась оставаться в стороне.

Кауниц добился окончательного разрыва отношений между Францией и Пруссией. Для него Пруссия была врагом. Франция, считавшаяся до этого также врагом Австрии, находилась на пороге войны с Британией, до недавнего времени являвшейся ее союзницей. Кауницу было нужно, чтобы французы восстановили отношения с Австрией и окончательно разорвали их с Пруссией. Он также рассчитывал на поддержку со стороны России, если удастся уговорить ее отказаться от британских субсидий. Таким образом, Пруссию можно изолировать. Она окажется окруженной врагами: Россией, Австрией, германскими государствами, теми, которые Кауницу удастся привлечь на свою сторону, и Францией. Только Британия окажется вне этого антипрусского лагеря, но она будет в первую очередь занята борьбой с Францией на море и в Америке и едва ли сможет помочь Пруссии — если только деньгами.

Это был великий, долго вынашиваемый план, с которым Фридрих никак не хотел считаться. В сентябре 1755 года — еще до того, как война между Францией и Британией была официально объявлена, — он любезно спрашивал в письме, намерено ли британское правительство предпринять какие-либо шаги, чтобы заручиться его нейтралитетом, или этот вопрос его не интересует, и с той же почтой писал об удовлетворении, испытанном им в связи с тем, что Бель-Иль, которого он высоко ценил, вновь снискал благосклонность во Франции. Это были послания суверена, полагавшего, что он находится в благоприятных условиях, самому ему практически ничто не угрожает; он может сохранить нейтралитет и, как всегда, желает добра Франции.

В сентябре Фридрих получил сообщение от Клингграффена из Вены. Один из его друзей, проникший в хорошо информированные круги, слышал, как говорили, что Фридрих предостерег Францию от всяких покушений на Ганновер, которых он не допустит, и что это сильно охладило отношения между королем Пруссии и Францией. Слухи, сплетни, дезинформация, интриги, пустые и безосновательные, — все это, может быть, и так, но отчего это, резко спрашивал Фридрих, называя все россказни чистой воды чепухой. Кауниц, как сообщалось, не ладил с британским министром в Вене, сэром Робертом Кейтом, и Фридрих предположил, что британцы, вероятно, возмутились по поводу цены, которую затребовали австрийцы за выступление против французов. Такое объяснение вполне согласовывалось с его неизменным убеждением. Он продолжал думать и писать о том, что Франция демонстрирует слабость и сопливость, а в это время Британия захватывает ее корабли в море. Тем самым она вовсе не воодушевляет государства, которые желают Франции добра, но при этом уважают силу. Фридрих также узнал, что французы ведут переговоры с Саксонией, противником Пруссии. Здесь пахло деньгами.

Неужели Франция утратила курс, уверенность и уважение к себе? Новым французским чрезвычайным послом в Пруссии был назначен герцог де Нивернуа, и Фридрих приказал Книпхаузену выяснить, какие инструкции ему даны. Выполнение этого задания потребовало некоторого времени. Король предположил, что Нивернуа будет работать над заключением нового франко-прусского договора, когда в мае будущего, 1756 года истечет срок действия предыдущего; он очень хотел занять сильные позиции для заключения сделки. Прусский посланник в Лондоне Абрам Михель проинформировал его о беспокойстве британцев. Они гадают, насколько далеко Фридрих может пойти в оказании помощи Франции, и с тревогой ожидают результатов посольства Нивернуа. Они поняли, написал Михель 30 сентября 1755 года, что, если русские, выполняя соглашение о британских субсидиях, соберутся ввести войска в любую часть Германии, Фридрих не останется сторонним наблюдателем и ситуация сильно осложнится. Таким образом, британцы объявили цену его дружбе, а французы направили высокочтимого герцога со своей ценой.

Фридриху нравилась мысль, что великие противоборствующие державы могут соперничать из-за его дружбы. Он написал Михелю, что британцы нравы — входящие в Германию русские войска заставят его воевать с британскими друзьями и казначеями России; он надеялся сохранить высокую цену. В отношении Франции Фридрих начал, к великой радости Кауница, проводить жесткую линию. Она явно вела переговоры о субсидиях с Саксонией, и 18 октября Фридрих написал Книпхаузену, что, если эти переговоры будут успешными, он не станет возобновлять договор с Францией.

Возможно, Фридрих слишком поспешил и более покладистое поведение могло бы отсрочить или не допустить разрыва с Францией, которого желали его враги. На данном этапе его дипломатия увенчалась ссорой с Францией и соглашением с Британией, причем последнее, по мнению его критиков, явилось причиной первого. Трудно с уверенностью сказать, так это или нет, но уж точно можно утверждать, что на самом деле он утратил инициативу в международных делах; проиграл ее Кауницу, но в течение некоторого времени был не в состоянии заметить потерю.

Фридрих был явно встревожен. Он написал в ноябре Клиннраффену в Вену, что австрийское правительство, похоже, не соглашается с планами британцев относительно войны против Франции, в то время как французское, кажется, не собирается проводить наземную операцию против Британии и Ганновера. Не затевается ли какая-нибудь афера? Какое-нибудь франко-австрийское соглашение о том, что Австрия не станет поддерживать Британию, если Франция согласится не начинать атаку в Нидерландах? Фридрих все еще продолжал мыслить категориями существования двух непримиримых противников, Австрии и Франции, которые, однако, ведут некий тактический торг, чтобы не допустить повсеместной войны между Францией и Британией. Он был нрав, предполагая, что между Францией и Австрией идут активные контакты, но ошибался, думая, что их замыслы связаны с надвигающейся войной Франции с Британией. А замышлялось на самом деле — и это пока было для него тайной — уничтожение Пруссии.

Тем не менее осенью 1755 года у Фридриха усиливалось ощущение, что его изолируют и окружают со всех сторон. На юге непримиримая, как всегда, Австрия, а Саксония, находящаяся в союзе с Россией, видимо, ведет переговоры с Францией но поводу субсидий. На востоке Россия добилась соглашения с Британией, но в ноябре до Фридриха дошли слухи о переговорах между Веной и Санкт-Петербургом о расчленении Пруссии. Он надеялся сохранить свой нейтралитет между Францией и Британией и не торопился возобновлять формальный договор с Францией, однако вместе с тем всегда писал о проблемах Франции с сочувствием союзника. Германские государства империи, за исключением Ганновера, в основном поддались давлению Кауница и были готовы выступить против Пруссии. Именно в такой атмосфере Фридрих решил, что ему нужно больше друзей.

13 января 1756 года герцог де Нивернуа прибыл в Потсдам. Фридрих нашел его очаровательным — элегантным, остроумным, настоящим французом. Нивернуа был единственным иностранным послом, которого пригласили остановиться в Сан-Суси. Нивернуа, со своей стороны, нашел Фридриха приятным человеком и был сразу же очарован красотой голоса короля и его дикцией, а также живостью его ума. Он полагал, что Фридрих несколько тщеславен и, возможно, горяч, но уважал в нем явное презрение к тому, что о нем думали другие. Когда герцога вводили в курс дел в Париже, ему было сказано, что прусский король может готовить некое официальное соглашение с Британией — эта перспектива беспокоила Францию. Ему было вменено в обязанность прояснить ситуацию и попытаться продвинуться в вопросе возобновления франко-прусского договора, несмотря на недавний отказ Фридриха. Никакие секретные договоренности с Австрией еще не препятствовали этому.

Герцог был принят с подобающей торжественностью. Во время первой встречи Фридрих держался свободно и дружески, вел беседу о философии, о великолепии Французской академии, на темы интересные, изысканные и нейтральные. Через некоторое время Нивернуа дал понять, что надеется на более содержательный политический разговор. Фридрих предложил позже провести еще одну, конфиденциальную, встречу, и Нивернуа с радостью согласился.

Она состоялась. Но в промежутке между двумя аудиенциями Фридрих решил подписать окончательный вариант того, что впоследствии станет Вестминстерской конвенцией, проект которой он одобрил десять дней назад, по которой Пруссия принимала на себя обязательство помогать защищать Ганновер, если он подвергнется нападению. Формально это было обещанием совместно с Британией противодействовать вторжению в Германию любых иностранных войск. Фридрих настаивал на термине «Германия», а не «Священная Римская империя». Он заявлял, что цель конвенции — в сохранении нейтралитета Германии. Британия этим эффективно обезопасила курфюршество от агрессии со стороны России. Большинством же в Европе конвенция в таком виде была безошибочно воспринята как декларация против Франции. Какие еще войска, кроме французских, могли вторгнуться в Германию? Только русские, но уже существовало русско-британское соглашение о сотрудничестве в защите Ганновера от внешних сил, а точнее, Франции или Пруссии. Теперь подписана конвенция с Пруссией, следовательно, оба договора направлены против Франции. Вестминстерская конвенция обеспечивала безопасность Ганновера, и британцы надеялись, что, продолжая наращивать противостояние с Францией, можно крепче привязать Фридриха к своему лагерю. Георг II с неохотой прекратил свои критические высказывания в адрес короля Пруссии: «…плохой друг, плохой союзник, плохой родственник, плохой сосед, самый недоброжелательный и опасный монарх в Европе».

На второй, конфиденциальной, встрече Фридрих рассказал Нивернуа о конвенции, чем привел француза в полное изумление. Во время той же встречи король воспользовался случаем, чтобы передать особенно прочувствованные послания Людовику XV, в которых говорилось, что Франции следует искать союзников где угодно, кроме Пруссии, и установление взаимопонимания между Францией и Австрией самый естественный выбор. До недавнего времени он предполагал, что неприязнь между Габсбургами и Бурбонами настолько глубока, что такого рода ballon d’essai[184] может быть не более чем насмешкой. Времена изменились.

Критики с легкостью заключили, что подписание Фридрихом Вестминстерской конвенции нельзя ничем оправдать, поскольку это послужило причиной неизбежного разрыва с Францией и стало циничным шагом к европейской войне, на которую он уже решился из собственных соображений. На самом деле Нивернуа был убежден, что Фридрих искренне хочет мира, а не войны и, кажется, нет никаких веских причин сбрасывать со счетов собственное expose Фридриха, которое он тогда сделал. Король говорил Нивернуа, что конвенция является вынужденным ходом, совершенно безвредным для Франции. Она не принуждала Фридриха к каким-либо военным действиям, если только их ему не навяжут. Это оборонительный договор, направленный на удержание России подальше от Германии, а нейтральная Германия, что и призвана обеспечить конвенция, не песет никакого вреда Франции. А что касается притязаний Пруссии, то ее военная мощь вполовину меньше, чем у противников, в число которых он, конечно, не включал Францию. К тому же общеизвестно, что у Фридриха имеются веские основания для спора с Британией и его дядюшкой. Ганновер захватил некоторые территории в Мекленбурге, на которые претендовала Пруссия: Пруссия оккупировала Остфрисланд, а на него Ганновер имел встречные претензии. Фридрих считал также, что его матери причиталось наследство ее отца, Георга I, которое она так и не получила. Кроме того, Фридрих обычно с сарказмом отзывался о Георге II и его поведении во время сражения при Деттингене. Эти факты носят персональный, личностный отпечаток, являются, возможно, незначительными, но они ясно говорят об отсутствии у короля Пруссии каких-либо пробританских сантиментов.

Тем не менее Нивернуа вежливо указал, что Франция будет рассматривать сближение Фридриха с Британией как недружественный шаг.

Для открытого проявления враждебности французам потребовалось некоторое время, но, когда это случилось, Вестминстерская конвенция рассматривалась во Франции как оскорбление. Британия для Франции являлась врагом, хотя между двумя странами формально был мир. В январе Фридрих вновь выдвинул невероятную идею о посредничестве между ними. Сначала установилось некоторое затишье. 20 января Книпхаузен встретился с Руайем и решил, что тот склонен рассмотреть предложения Фридриха о нейтралитете Германии, как казалось прежде. Однако встреча вовсе не была приятной, и Руай выказал возмущение по поводу переговоров Фридриха с Британией втайне от своей союзницы, Франции. Франко-прусский договор действовал до середины лета.

Фридрих ответил, что не видит причин для консультаций с Францией. Его договор с ней вот-вот утратит силу, и ничто в Вестминстерской конвенции ей не угрожает. Кроме того, он специально исключил дополнительной секретной статьей Австрийские Нидерланды из территорий Германии, которые должны будут стать нейтральными, так что у Франции развязаны руки для военных действий на традиционном для нее театре. Король не был склонен чрезмерно драматизировать французские протесты. Мадам де Помпадур твердо стоит за мир, опасаясь за свои долги. Франция, полагал Фридрих, отказалась от мыслей убедить его выступить против Ганновера в качестве союзника; серьезные причины для того, чтобы Франция противодействовала его политике, отсутствуют. 10 февраля 1756 года в письме Кпипхаузену он спрашивает, действительно ли démarche très innocente[185] восстановил французских министров против него.

Было именно так. Враждебная реакция французов отражалась в переданном Руайем протесте из семи пунктов: что Вестминстерская конвенция является странной, противоречит духу договоров, подписанных между Францией и Пруссией, и не совместима с истинными интересами Пруссии. Если бы Пруссия подверглась нападению со стороны Австрии и России, Франция могла бы оказать ей помощь. Британия — никогда.

Фридрих направил сдержанный, но довольно острый ответ. Мсье Руайя, писал он, похоже, удивляет то обстоятельство, что королю Пруссии приходится принимать во внимание безопасность собственного королевства. Союзы основываются на взаимных интересах, а что касается обвинений Руайя по поводу нарушения соглашений, то ничего не было сделано в нарушение какой-либо статьи договора. Эту тему он развил пункт за пунктом. Французы злятся и удивляются лишь потому, что король Пруссии не испросил их разрешения, — беспрецедентная мысль. Фридрих находился в приподнятом настроении. Он счел увещевания Руайя бессмысленными и неуместными. Хотя сношения с Парижем поддерживались через Книпхаузена, милорд Маришаль по-прежнему находился во Франции, и Фридрих писал ему игривые письма относительно сложившейся ситуации. Из-за заключения соглашения с королем Георгом II «вам будут говорить, Моп eher Milord, что я стал в меньшей степени якобитом, чем был! Не ненавидьте меня за это!».

Фридрих некоторое время пребывал в уверенности, что у французов нет причин для беспокойства. Они могут вести борьбу с Британией по всему миру и концентрировать внимание только на этом — Фридриху до этого нет дела. Он не питал неприязни к Франции и даже обсуждал с Нивернуа возобновление франко-прусского договора. И хотя французов, естественно, огорчила неожиданность и секретность действий Фридриха, едва ли можно принять их гнев как обоснованный. Вестминстерская конвенция некоторым образом облегчила стратегическое положение Британии, но фактически не повлияла на основной ход борьбы между Францией и Британией.

Тем не менее Фридрих вскоре написал Книпхаузену, что Франция обратила свои ненависть и гнев на него, а не на главного врага, Англию. Французы торговались с Австрией. Книпхаузен предложил Фридриху направить письмо непосредственно мадам де Помпадур, эту идею король воспринял с отвращением. Книпхаузен также докладывал об участившихся встречах между австрийским министром в Париже, графом Старенбергом, и французскими министрами.

Но даже самые могущественные правители временами оказываются в заблуждении, часто бывают во власти впечатлений, сложившихся ранее, не считаясь с изменившимися обстоятельствами. Фридрих писал Книпхаузену в феврале 1756 года, что «остается постоянной и неизменной истиной, что никогда не будет в интересах Франции работать во имя или способствовать возвеличиванию Австрийского дома». Он по-прежнему скорее подозревал, чем ясно понимал, что ему угрожает, чувствовал изолированность, но рассчитывал на поддержку со стороны Британии. Да, он огорчил Францию, но если рассуждать логично, то это должно пройти. Тем не менее в середине марта король не на шутку встревожился, узнав, что французский министр в Вене, маркиз д’Обеттер, нарочито избегает контактов и протокольных встреч с представителем Фридриха, Клингграффеном. В конце месяца он впервые написал посланникам в Лондоне, Вене и Париже о поразительном факте: возможно, между Парижем и Веной создается ось! Д’Обеттер в Вене часто беседовал с Кауницем за закрытыми дверями. Имелись также признаки, что Австрия стремится объединить германских католических монархов, разделив империю по религиозному признаку, чтобы натравить их на Пруссию, — печальная перспектива.

Гнев французов проще объяснить их собственными преднамеренными действиями. Между французами и австрийцами вот уже несколько лет шли конфиденциальные переговоры, и французы, конечно, понимали, что улучшение отношений с Австрией свыше известных пределов будет непросто сочетать с дружбой с Пруссией. Однако когда австро-французское соглашение было подписано в Версале в мае 1756 года, французы заявили, что это Фридрих своим вероломством заставил их вступить в этот альянс; они сочли оскорбительными и возмутительными действия государства, которое притворно считали союзником. Подписание Вестминстерской конвенции не было предательством; она в первую очередь касалась нейтралитета Пруссии и мира с Германией. Фридрих в инструкциях своим послам настаивал, что это единственные цели конвенции и ее положения подтверждают его слова. Действительной причиной французской реакции и, как это назвали, Renversement des Alliances[186], было решение Франции бросить Пруссию на произвол судьбы и встать на сторону Австрии. Это была французская перелицовка.

Подписанный в Версале договор обязывал Францию и Австрию поддерживать друг друга в случае нападения со стороны третьего государства, за исключением Британии; это предохраняло Австрию от вовлечения в надвигающуюся франко-британскую схватку. В существовавшей ситуации это могло относиться лишь к взаимной помощи против Пруссии. Кроме того, при наличии этого договора у Австрии оказывались развязанными руки для возвращения Силезии с благословения Франции, хотя формально такого положения в тексте не было. Франция, казалось, практически ничего не получала от договора; поведение Австрии совершенно не менялось. Клингграффен сообщил Фридриху, что конвенцию, подписанную с Британией, Кауниц расценивает как неблагоприятную для себя. Маски были сброшены. В марте 1756 года Кауниц предложил России организовать совместное австро-русское нападение на Пруссию, ему ответили, что императрица полностью согласна с этой идеей. В июне 1756 года Австрия и Россия официально возобновили свой альянс, соответствующий договор был подписан только в январе 1757 года.

Тем временем Россия приступила к мобилизации армии, длительному и трудоемкому процессу. У Австрии таких трудностей не было: она недавно провела военную реформу, поэтому правительство отдало приказ о мобилизации в июле. Оба государства безо всякого повода готовились к войне. Большая наступательная коалиция против Пруссии находилась в процессе формирования. Фридриху теперь угрожал альянс, насчитывающий в целом 90 миллионов человек против прусских 5. Его единственным потенциальным союзником была Британия, мало заинтересованная в европейских делах, если только они не использовались во вред Франции.

Король Пруссии оказался в сложной ситуации. Фридрих, возможно, предвидел ее, когда соглашался на подписание конвенции с Британией, но его письма говорят, что он скорее догонял, чем опережал события. Король сохранял вежливость и сыпал комплиментами, которые смягчали разногласия в восемнадцатом веке. Нивернуа оставался в Потсдаме, благодарный за прекрасный прием, который ему там был оказан. Фридрих слал красивые послания с изъявлением своего неизменного уважения к славе и интересам короля Франции, а также продолжал заявлять — со все возрастающей энергией и верой в свои слова, — что он стремится только к миру и нейтралитету: миру для Германии и нейтралитету для Пруссии. Воинственные шаги, о которых докладывали из Австрии и России, нельзя было оставлять без внимания, однако он мог с чистым сердцем говорить, что они не были ответом на какие-либо его действия.

Фридрих обратил внимание на военные приготовления австрийцев в Богемии и Моравии уже в декабре 1755 года, и теперь писал своему послу в Лондоне, указывая на Францию как на общего противника Пруссии и Британии. Он был, однако, по-нрежпему самоуверен и находился во власти иллюзий. По поводу австро-французского договора он писал, что альянс между Парижем и Веной настолько противоестествен, что вряд ли просуществует долго.

Беспокойной весной 1756 года было и еще одно более благоприятное для Фридриха событие: 11 мая в Потсдам прибыл новый британский посол, сэр Эндрю Митчел, первый за шесть лет. Фридрих узнал, что это назначение получил лорд Тироули, известный ирландский военный, ветеран многих кампаний. Ему было семьдесят четыре года. Вместо него Фридрих попытался заполучить Вилльерса, ранее занимавшего этот пост. И получил Митчела.

Эндрю Митчел, шотландец, имел юридическое образование, был начитан, хорошо воспитан, исповедовал католицизм и обладал уравновешенным характером. Будучи на четыре года старше Фридриха, он с 1747 года являлся членом палаты общин парламента. В Шотландии его близким другом был почитаемый, придерживавшийся умеренных взглядов лорд-президент, Форбс Каллоден. Вдовец, он был заместителем государственного секретаря по делам Шотландии и обладал обширным опытом в ведении государственных дел.

Митчел оставался при дворе Фридриха почти в течение всей войны, которая теперь представлялась трагической неизбежностью. Он стал одним из его близких друзей, любимым собеседником, который воспринимал короля без излишнего пиетета, но с искренним чувством. Митчел наблюдал Фридриха в самые трудные минуты его жизни и видел свою собственную задачу в том, чтобы установить настоящее взаимопонимание между Британией и Пруссией. Он не перегружал свои донесения оскорбительными и злонамеренными сплетнями, а писал честно и со знанием дела. Митчел сообщал помимо прочего, что Фридрих, обладая многими другими привлекательными качествами, принимал литературную критику лучше любого другого автора! Говоря о дипломатии, он писал в Лондон, что с королем Пруссии необходимо быть искренним, говорить то, что думаешь, даже если это неприятно; и он это принимает хорошо. Фридрих, со своей стороны, любил и уважал его. Он называл Митчела англичанином, заинтересовавшим его больше, чем кто-либо другой, своими глубокими историческими и литературными познаниями и большой честностью; в конце жизни Митчел вернулся в Берлин и жил там до самой смерти.

Во время первой встречи, в день приезда, Митчел очень откровенно обменялся с Фридрихом мнениями относительно европейской ситуации. Они обсуждали симпатии германских монархов и военный потенциал, как Фридрих это видел, великих держав. Митчел сказал Фридриху, что вопреки его ожиданиям в любой войне на континенте Британия надеется на поддержку России. Если это означает, что британское влияние и субсидии способны предотвратить действия России против Пруссии, то Фридрих, естественно, это приветствует, однако он сомневается в таком развитии событий. Король скептически относился к нейтралитету России, но сказал Митчелу, что, по его мнению, в текущем году не случится ничего, что могло бы потревожить мир в Германии. Он произвел на посла впечатление своим явным стремлением к миру. Фридрих заверил его, что если, следуя англо-русским соглашениям, русские войска будут направлены в Северную Германию как союзники Британии в защите Ганновера, то Пруссия предоставит им все необходимое, но он надеется, что таких мер не потребуется. Одна давняя проблема была урегулирована Вестминстерской конвенцией. Долгий спор, замешанный на раздражении, вызванном проблемой силезского займа, наконец завершился, к тому же компромиссом, устроившим обе стороны. В секретной декларации Британия согласилась выплатить Фридриху разумную сумму денег, 20 000 фунтов, для того чтобы удовлетворить жалобы Пруссии на незаконные действия британских каперов. Взамен Фридрих согласился снять запрет на вклады, которые должны были идти на выплату Британии долга по займу — основного и процентов.

Дипломатические отношения между Францией и Британией были прерваны примерно за год до того, военные действия между ними велись на других континентах и на море. Формально же обе морские державы оставались в состоянии мира; тогда Митчел и сообщил Фридриху, что война будет вот-вот объявлена. Это произошло 9 июня. Они говорили и об Австрии. Митчелу, как и Фридриху, было ясно, что главным мотивом действий Австрии является возвращение Силезии. Австро-французский альянс был задуман для того, чтобы обеспечить вторжение Франции в Германию, основной целью которого станет Ганновер. Они очень откровенно обсудили возможные шаги России. Если Россия, верная договоренностям с Австрией, вторгнется в Германию — не как британский союзник в защите Ганновера, — то Британия могла бы направить свой флот в Балтийское море. Британское правительство, однако, но-прежнему уверено, что Россия останется в мирных отношениях со своими соседями. Чем больше Фридрих внимал советам Митчела о том, какой линии придерживаться, особенно в отношении России, тем больше в нем росло уважение к суждениям посла, хотя в последнем случае они оказались чересчур оптимистичными и ошибочными.

Это было удивительное время. Каждый двор и каждая столица вели внутренние споры, там имелись свои партии мира, сторонники той или иной великой державы. Книпхаузен докладывает: Париж переполнен сомнениями но поводу новых ориентиров французской политики, которые высказывают некоторые влиятельные люди. Бель-Иль, которым Фридрих так восхищался, вернулся во Францию и на службу. Он, говорят, настолько враждебно настроен к Австрийскому дому, что считает нынешнее положение невыносимым. Но Фридрих, прежде готовый хвататься за соломинку, теперь уже ни во что не верил. Австрия полна решимости затянуть Францию в Германию в качестве союзницы против Пруссии, и ей это скорее всего удастся. В июне он написал, что у Габсбургов три неизменные цели — установить в империи деспотизм, уничтожить протестантизм и вернуть Силезию. Главным препятствием на пути к достижению всех этих целей они считают короля Пруссии. Довольно пессимистический анализ: Фридрих ощущал себя в отчаянном положении. Он чувствовал, что его недавние военные кампании были последними, когда события направлялись антагонизмом между Бурбонами и Габсбургами.

Пришло время заняться активной разведкой планов различных государств. У Фридриха были прекрасные источники информации в австрийском посольстве в Берлине — секретарь, Максимилиан Вайнгартен, влюбленный в прусскую девушку; и чиновник по имени Фридрих Менцель в саксонском министерстве иностранных дел в Дрездене, имевший ключи от сейфа. От них он узнал детали плана нападения на Пруссию. Австрийцы намеревались убедить русских начать военные действия в Восточной Пруссии, как только разразится война, а сами двинуться из Богемии через Саксонию, увлекая за собой саксонцев прямо на Бранденбург. Другая австрийская армия войдет в Силезию и соединится с русскими, которые в настоящее время концентрируются возле Смоленска и должны будут пересечь польскую границу. Фридрих понимал, что в Вене надеются позднее привлечь к союзу против него и Швецию.

Фридрих получал информацию также и из России, она тоже была тревожной. Британским послом в Санкт-Петербурге состоял его старый противник, Ханбери-Уильямс, у которого в то время были хорошие отношения с Бестужевым[187]; Фридрих извлекал из этого пользу через Митчела, имевшего регулярную и быструю связь с Ханбери-Уильямсом. В июне было получено сообщение о том, что австрийцы успешно настраивают Елизавету против Британии, а значит, и против Пруссии. Распространялись слухи о военных приготовлениях прусского короля на севере. Например, о том, что он собрал у Кёнигсберга 100 000 солдат; Фридрих узнал об этом от Менделя и Вайнгартена. Русские сконцентрировали у Риги огромные силы, это подтверждало сведения, полученные Фридрихом от его австрийских и саксонских информаторов. Курьеры, едущие из Санкт-Петербурга в Берлин через Ригу, докладывали, что дороги забиты военными грузами. Это все больше убеждало в ошибочности оптимистических прогнозов Митчела, сделанных в прошлом месяце. Послу пришлось согласиться: его прежние оценки были неверны. Нынешняя оценка ситуации совпадала с собственным мнением Фридриха о том, что Австрия перевернет небо и землю, чтобы возбудить Россию против Британии, хотя скорее Пруссия, а не Британия занимает первую линию обороны.

Фридрих, таким образом, полагал, что, какой бы повод ни был найден, русские и австрийцы решили его атаковать. Мобилизациям, которые они проводят, передвижениям их войск, всему, что ему удалось узнать о планах противника, нельзя найти никаких других объяснений. Они начнут скоординированные военные действия против него на юге и востоке и двинутся через Саксонию и Богемию в Верхнюю Силезию и из Ливонии и Курляндии[188] в Восточную Пруссию. Отношения Фридриха с Францией оставались по-прежнему корректными, но прохладными. Король знал, в Париже открыто говорили о том, что он назвал французское правительство слишком слабым, чтобы оправдать чье-либо доверие, однако считал, что французы не станут торопиться вступать в военные действия на территории Германии. Он очень хотел понять, в какой момент Франция реально примет участие в большом заговоре против него. В том, что это произойдет, Фридрих не сомневался. Он не верил, что громадная концентрация русских войск в Курляндии и Ливонии, так же как и австрийских в Богемии и Моравии, проводилась втайне от Франции. По меньшей мере Франция выступала в качестве соучастницы в заговоре. Уже очень скоро крупнейшая держава Европы могла оказаться в числе его врагов. Фон Мальцан сообщал из Дрездена, что упоминание графом Брюлем о военных приготовлениях России было настолько фальшивым и неестественным, что не могло никого обмануть. Возможно, писал Фридрих в июне Книпхаузену, что секретные статьи австро-французского договора, подписанного в Версале, предусматривают, что Франция займется британцами и Ганновером, пока Австрия будет расправляться с Пруссией.

Ходили также разговоры об огромной французской субсидии — 800 000 флоринов, — предназначенной для возвращения Силезии Габсбургам. Боевые линии были намечены и, как всегда накануне войны, опасность и разногласия преувеличивались слухами и недоверием. Фридрих направил приказы фельдмаршалу фон Левальду, командующему войсками в Восточной Померании, и дал указание отозвать военнослужащих из отпусков, а также произвести предупредительные передвижения войск и собрать транспортные средства в Восточной Пруссии и Померании. 25 июня Левальд доложил, что, по его подсчетам, примерно 70-тысячная армия русских движется по направлению к границе. Фридрих также разослал детализированные приказы своим командующим в Верхней Силезии, Шведнице и Козеле, в том числе и приказ о защите крепости. Эти приказы, естественно, заставили задуматься людей в Берлине. Неужели король вновь собирается выступить? Только Валори, вернувшийся к прусскому двору, поднял этот вопрос во время беседы с министром Фридриха, графом фон Финкенштейном. Не двинулась ли вся прусская армия? Что все это значит? Финкенштейн спокойно ответил, что ему наверняка известно лишь, что самая заветная мечта Фридриха заключается в сохранении в Европе мира.

Возможно, так и было, но он уже не надеялся добиться этого. В ходе длительной переписки с французским правительством в июле 1756 года в попытках оправдать свои действия Фридрих вновь перечислил причины недоверия к Австрии, которые и привели его к подписанию Вестминстерской конвенции. Оправдания прусского короля были в полном диссонансе с обвинениями, выдвигаемыми Францией, то ли из-за невнимательности, то ли из-за чрезмерных амбиций. Австро*французский Версальский договор предусматривал приобретения для Франции в Нидерландах, которые Австрия может себе позволить, а также расчленение Пруссии, отторжение от нее рейнских владений в пользу Австрии, Саксонии и Палатината. Фридрих выступал в качестве жертвы мощной объединенной атаки, которую будут оправдывать как защитную меру против агрессивных шагов короля Пруссии. Когда она начнется, будут решать его противники.

«Я нахожусь между миром и войной!» — писал он 6 июля Абраму Михелю в Лондон. Фридрих с удовлетворением узнал, что англичане, несмотря на трудности с военно-морскими ресурсами, надеются выполнить свое обещание о посылке на Балтику военной эскадры, но оно осталось невыполненным. Лондон все еще надеялся остаться с русскими в дружественных отношениях. Фридрих не разделял этого оптимизма, но продолжал направлять в Санкт-Петербург вежливые послания. Маневры и приготовления прусского короля вызывали пересуды в правительственных кругах Европы, а его этот факт совершенно не беспокоил. «Переговоры без оружия, — писал он, — это как музыка без инструмента». Прусская армия готовилась. Именно она являлась гарантией безопасности королевства.

Фридрих поступал в соответствии с собственными воззрениями. Он шел по нуги храбрости и действий на опережение, очерченному в ранних работах. Если война может быть навязана ему в сроки и на условиях, благоприятных для противника, мудрый и ответственный монарх должен начать первым. О мире он уже не думал. 12 июля Фридрих написал нежное письмо Вильгельмине: «Мы здесь готовимся ко всем непредвиденным обстоятельствам, пытаясь тем не менее не оскорбить тех, кто готов ими воспользоваться!» Ему было сорок четыре года.

Фридрих решил выдвинуть Марии Терезии нечто вроде ультиматума. Он во всех деталях перечислил приготовления, о которых ему было известно, в Богемии и Моравии, приказал Клингграффену в Вене испросить аудиенцию у королевы-императрицы и выяснить, что означают предпринимаемые ею меры. Не заявит ли она прямо, что намерена атаковать Пруссию в текущем, 1756 году или в следующем? Король информировал Эндрю Митчела в Берлине обо всех контактах, а на аудиенции 21 июля вручил ему проект соглашения между Пруссией и Британией, который шел много дальше неопределенных и условных положений Вестминстерской конвенции. Митчел сообщил в Лондон лорду Холдернессу[189], что если Пруссия получит от Австрии ясный и благоприятный ответ, то Фридрих полагает, что он мог бы обеспечить мир в Германии в этом и в следующем году; и серьезно желает избежать разрыва с Францией.

26 июля Валори в Потсдаме имел аудиенцию у Фридриха, на ней присутствовал и Подевильс.

Валори: «Клянусь головой, что королева-императрица не имеет намерений нападать на Пруссию».

Подевильс: «Гарантирует ли это король Франции?»

Фридрих: «Не так! Обещает ли Франция не помогать королеве-императрице против меня, если я пообещаю не помогать королю Англии? Только я этого не сделаю. Я выполню свои обязательства перед ним!»

После этой аудиенции Фридрих говорил Митчелу, что у него нет желания прослыть болтуном, чтобы все судачили о том, какие договоры он выполняет, а какие нет. Король находился в прекрасном расположении духа. Он был уверен, что французы какое-то время и пальцем не шевельнут, чтобы помочь австрийцам, если вообще решат это сделать; Фридрих рассказывал Митчелу о том, как развивается его демарш в Вене. Он прекрасно понимает: Мария Терезия скажет Клингграффену, что ее меры носят чисто оборонительный характер и касаются исключительно Австрии. Тогда Фридрих предложит Клингграффену изложить ей все, что король Пруссии знает о планах австро-русского нападения на него, реализация которых откладывалась, как он был уверен, лишь из-за неготовности русских.

Открыв карты перед королевой-императрицей, Фридрих намеревался поведать французам о своей полной уверенности в том, что австрийцы и русские плетут интриги. Они, несомненно, были осведомлены о них, но, возможно, не знали, что именно известно Фридриху. «Это, естественно, послужит поводом для обмена несколькими посланиями между этими дворами, — сообщал Митчел в Лондон, — и он (Фридрих) считает, что к концу августа французы решат, что уже слишком поздно предпринимать вторжение в Германию в качестве отвлекающего маневра».

Теперь уже едва ли что-либо могло изменить ход событий. Оценка поведения Фридриха зависит от искренности его веры в то, что Австрия, Россия и в конечном счете Франция намерены в удобное для себя время напасть на него, а в этом практически не было сомнений. Король получал детальные сообщения от фон Мальцана из Дрездена о договоренностях между Австрией и Саксонией относительно развертывания войск, а также отчеты о беседах с Кауницем из Вены; а он с уверенностью говорил о грядущем объединении России, Австрии и Франции против Пруссии.

Фридрих с некоторым нетерпением ожидал доклада Клингграффена из Вены. «Я начал, — писал Фридрих Вильгельмине, — переговоры с моими противниками. Я хочу, чтобы они открыто объявили о своих намерениях и тем самым оправдали перед всем миром мои действия». На следующий день, 29 июля, он вновь написал ей письмо, которое было исполнено любви и тревоги о ее здоровье: «У меня много причин для волнений, но одной из наиболее терзающих душу являешься ты. Сделай милость, но крайней мере утешь мое сердце и будь уверена в том, что никто не любит и не печется о тебе больше, чем твой старый брат».

Аудиенция Клингграффена у Марии Терезии прошла во дворце Шёнбрунн 26 июля — королева-императрица записала свои слова на листе бумаги и зачитала их послу. Ответ был настолько несодержательным, что явно подразумевал бескомпромиссный отказ. «Все находится на грани кризиса. Королева-императрица сочла все эти меры необходимыми для безопасности ее самой и ее союзников. Они не угрожают никому».

В письме из Потсдама от 2 августа король потребовал от Клингграффена немедленно еще раз испросить аудиенцию и проинформировать Марию Терезию, не оставляя у нее никаких сомнений, обо всем, что известно Фридриху, и чем это грозит. Именно Пруссии угрожают 120 000 русских и 80 000 австрийцев. Он повторил свое требование дать торжественное заверение в том, что намерения напасть на Пруссию в этом или следующем году отсутствуют. В состоянии мира или войны находятся он и королева-императрица? Ей решать.

Фридрих не питал иллюзий и знал, как все будет развиваться. Его разведка раскрыла планы австрийцев и их намерения, поэтому не оставалось никаких сомнений. В тот же день, 2 августа, он назначил Шверина командовать 24-тысячной армией в Силезии и поручил ему организовать оборону, если австрийцы предпримут действия со стороны Богемии и Моравии. «Война неизбежна», — написал он Вильгельмине 9 августа. Был день рождения принца Пруссии, Августа Вильгельма, и Фридрих подарил ему картину работы Вувермана, принятую с большой благодарностью. Его семья, включая братьев-военных, Августа Вильгельма и Генриха, была встревожена. Они боготворили и до некоторой степени побаивались короля, но, хорошо информированные, понимали, с какими трудностями может столкнуться Пруссия. Генрих — всегда настроенный скептически и несколько завидовавший целеустремленности Фридриха — чувствовал себя особенно неуверенно; он думал, что на короля оказывает влияние Винтерфельд, идеи которого он не разделял. Подевильс также беспокоился. Не лучше ли подождать? Дела могут еще пойти хорошо, и противники рассорятся. Подевильс сохранял хорошие отношения с Валори, и старый маркиз, давний добрый друг, чувствовал себя несчастным. Озабочены были и британцы. Они все еще надеялись, что Россию можно удержать в своем лагере, и их волновал вопрос, сколько Фридрих может сделать для обороны Ганновера, если получит то, на что рассчитывает.

Король отвечал, что, как ему известно, враждебные государства согласились отложить военные действия. Они полны решимости напасть на Пруссию. Кауниц прекрасно понял его тактику — Фридрих намерен выставить Вену неправой стороной. Он пользовался достоверной информацией от людей, близких к австрийскому канцлеру. Полные достоинства дипломатические маски ничего не скрывали. Кауниц хотел показать всему миру Фридриха-агрессора, если он сделает первый шаг; прусский король был в курсе этого. И все же основная карта Фридриха, его единственная защита — нанести удар первым, положиться на собственную скорость и решительность, а также на выучку и дисциплину прусской армии.

Клингграффена в Вене мучили проволочками. Кауниц доложил Марии Терезии о его втором демарше, она потребовала представления в письменной форме; об этом Клингграффен доложил Фридриху. Король пришел в бешенство. Почему посол не заготовил нужную бумагу заранее? Из предварительных бесед с Кауницем уже было ясно, что она потребуется, а теперь время утрачено. «Вы спутали мне карты!» — написал Фридрих 13 августа, делая послу резкий выговор за некомпетентность. Клингграффен должен был немедленно представить королеве-императрице документ и проинформировать Фридриха об ответе не позднее 21 августа.

25 августа Фридрих получил ответ Марии Терезии на свое второе обращение. Он язвительно сообщил Клингграффену, что это ни в каком смысле нельзя назвать ответом. В нем не говорилось о главном — чего хочет Австрия, войны или мира. В послании отрицалось существование наступательного договора с Россией, но полностью отсутствовали указания на то, что Австрия не намерена атаковать Пруссию.

Фридрих поделился с Митчелом содержанием ответа и своими планами. Король приказал Клингграффену вновь потребовать аудиенции и повторить вопрос о гарантиях мира в том виде, в котором его уже ставили. Если такие гарантии будут даны, он вернет с марша все свои войска. Митчел, тонкий наблюдатель, был уверен в искренности этих заявлений. Пруссия изготовилась, писал он Холдернессу, хотя Фридриху ясно, что в конечном счете война ничего не даст, но в то же время он с болью понимает, что теперь уже ее не избежать. «И интересы, и образ мыслей заставляют его желать мира».

Несколько ранее Митчел виделся с королем в его кабинете. Фридрих указал на портрет Марии Терезии, который он постоянно держал там. «Эта леди хочет войны, — сказал он, — и она скоро ее получит». Он рассматривал свои действия как оборонительные и утверждал, что эта война была оборонительной. В такой ситуации только нерешительный и ни на что не годный монарх остался бы в бездействии и позволил бы своим врагам самим определять ход и время событий. Кое-кто полагал, что, хотя стремление Фридриха к миру и было искренним, он никогда не упустил бы шанса прибрать к рукам Саксонию как территорию, слишком близкую к жизненно важным центрам Пруссии; более важную даже, чем Восточная Пруссия. Однако, каковы бы ни были приоритеты и планы Фридриха на случай непредвиденных обстоятельств в 1756 году, его главной целью стало укрепление оборонительных позиций в войне, которой он не хотел, но считал неизбежной. Его не удивило и не обеспокоило пришедшее неделей позже из Парижа известие о том, что, но мнению Руайя, условия его ультиматума Марии Терезии не оставили для нее возможности ответить так, чтобы сохранить достоинство. 24 августа Фридрих отдал общий приказ министрам из Генеральной директории об управлении королевством: «Руководствуйтесь моими инструкциями от 1748 года. Не планируйте никаких проектов экономического развития».

28 августа прусская армия вторглась в Саксонию. Она двигалась в сторону Богемии. Фридрих объяснял с некоторой театральностью, что это печальная необходимость, что его войска будут вести себя достойно и что его уважение к курфюрсту-королю и его семье так же глубоко, как и всегда. Началась Семилетняя война.