Фронт

ТЕЛЬНЯШКА

Контур корабля был очерчен на фоне ночи светящейся ниткой. Электрические лампочки протянулись вдоль бортов, обрисовали силуэт боевой рубки, палубных надстроек, скошенных назад труб. Мартынов садился в катер вместе с девушками-ткачихами. Девушки повизгивали и поминутно заливались смехом. Мартынов прикидывал в голове название будущего очерка для фабричной многотиражки: «В гостях у отличников боевой и политической подготовки»? Нет. Это слишком длинно и как-то казённо. Лучше просто: «У моряков-балтийцев». Вначале — о праздничных ленинградцах, гуляющих по набережным, о том, как отражаются огни фейерверка в невской воде и что корабль стоит на том месте, откуда в незабываемые дни Октября «Аврора» ударила по Зимнему…

Катер, задрав нос и расшвыривая пену, не шел — летел прямо на корабль. Тот теперь уже не казался нарисованным. Вот над головой, закрывая звезды, поднялся крутой борт. Еще мгновение, и, кажется, удар неизбежен, катер врежется в борт корабля. Но рулевой ловко переложил штурвал, рявкнул мотор, и катер застыл у трапа, как припаянный.

— Отлично водите, товарищ старшина, — похвалил Мартынов.

— Приходится. Адмирала возим,

— Адмирала?.. Значит, это флагманский крейсер? Старшина вежливо улыбнулся.

— Эсминец. Да вдобавок не новой конструкции. Просто контр-адмирал прибыл поздравить матросов с ноябрьским праздником. Потом пошел отдохнуть в командирскую кагату, а мне приказал доставить на борт гостей. Вас то есть.

Мартынов смущенно пробормотал слова благодарности и поспешно поднялся по трапу вслед за девушками.

Прибывших встретил командир корабля, человек лет сорока, крепкий, высокий, молодцеватый, — словом, военный моряк. Но поздоровался он совсем по-граждански: просто пожал руки всем по очереди.

— Вы пожаловали в самый раз, товарищи, В пятом кубрике идет вечер самодеятельности. Прошу! — И, распахнув узкую металлическую дверь, предупредил: — Осторожно, здесь высокий порог.

Гости начали спускаться по крутому трапу. Снизу слышались звуки баяна.

В кубрике на рундуках тесно сидели матросы. Верхние койки были подняты, на кормовой переборке висел небольшой киноэкран, перед ним стоял мичман и, аккомпанируя себе на баяне, пел: «Трудно высказать и не высказать…»

Командир дождался конца песни и сказал:

— Товарищи, к нам пришли гости с Ленинградской прядильной фабрики. Прошу знакомиться.

Матросы встали, засуетились. На Мартынова они не обратили особого внимания, зато девушек встретили шумными приветствиями.

Мичман отошел в сторонку и растянул мехи баяна. Появились три парня в тельняшках с закатанными рукавами, по стальной палубе кубрика загрохотали их каблуки. Это было традиционное флотское «Яблочко», с чечеткой, гиканьем, с присвистом; танцевали не ахти как, но с задором. Все трое одинаково молодые, ловкие, только один из них выделялся тем, что на нем была застиранная, старенькая тельняшка. Мартынов невольно подумал: «Неужто ради праздника не мог надеть поновее?»

Танец кончился. Мичман-конферансье спросил:

— Может, наши гости желают выступить? Не стесняйтесь, у нас не положено стесняться.

Желающие нашлись. Девушки-ткачихи сначала помялись, потом встали справа и слева от мичмана, пошептались с ним. Он заиграл «Матросские ночи». Минуту спустя уже весь кубрик подпевал девушкам.

Юноша в старенькой тельняшке присел на край рундука возле Мартынова и рукавом вытер вспотевшее, разгоряченное лицо.

— Первый год служите? — спросил Мартынов, — Первый.

— Ну, и как служба?

— Нормально.

Разговора не получилось. Мартынов решил подзадорить парня.

— Наверно, мечтали на крейсер или на подлодку? А попали на эсминец, да вдобавок не новой конструкции.

Юноша повернул голову и с явной насмешкой посмотрел на Мартынова. Но ответил сдержанно и сухо:

— Этот корабль для меня особенный. Я сам просился именно на него.-А через минуту встал и пересел на другое место.

Подыскивая более общительного собеседника, Мартынов встретился взглядом с командиром корабля. По его глазам, по улыбке Мартынов понял: командир слышал весь разговор. И не ошибся. Тот придвинулся к Мартынову.

— Уж вы не сердитесь, — сказал он. — Виктор — парень алолодой. Кстати, ему сегодня ровно двадцать. Утром ребята справляли день рождения.

— У нас, товарищи, не всю программу заранее составляют, — раздался голос мичмана. — Кто что умеет: стихи, басни, фокусы, рассказы? А ну, кто следующий?

— Позвольте мне, — сказал вдруг командир корабля,

Он прошел между рундуками и встал перед экраном. В кубрике почтительно притихли.

— Артист из меня плохой, товарищи. Но, если не возражаете, расскажу своими словами о прошлом корабля. Думаю, что будет интересно и гостям, и молодым морякам.

Из угла кубрика матросы передали с рук на руки над головами металлический стул. Его принял мичман и поставил перед экраном.

— Садитесь, товарищ капитан второго ранга.

Но командир остался стоять, заложив руки за спину и чуть расставив ступни ног.

— Было это давно, в сороковом году, товарищи. Служили мы на Северном флоте. И я, понятно, еще начинал на нем службу младшим офицером. А командиром у нас был Виктор Петрович… — Рассказчик чуть помедлил, улыбнулся своим мыслям. — Командира стоит обрисовать подробнее, хотя ничем он вроде не выделялся: ростом невысокий, сухощавый, лицо такое, будто вечно сердится на кого-то. И молчалив. А уж если скажет что-нибудь, то обязательно ввернет про устав. Дескать, устав есть стержень военно-морской службы, на нем, мол, все держится, так что извольте не нарушать. И при этом обязательно кашлянет в ладошку, словно ему стыдно за нас, как-то неловко. Помню, гулял я по городу с девушкой. Вдруг навстречу — он. А у меня, как на грех, в одной руке торт, в другой — девушкин зонтик, да еще с розовыми полосками, и я не знаю, как правую руку освободить; до того растерялся, что поставил торт на панель, а зонтик вытянул к ноге. Тут мой командир и в ладошку покашлял и про устав напомнил. И все это при даме. А после взыскание наложил. Товарищи меня потом совсем задразнили, хоть списывайся на другой корабль! А та девушка — хотя прошло уже двадцать лет — до сих пор, если поссоримся, «зонтиком» называет.

Или такой случай. Был у нас матрос Петряков. Неповоротливый и какой-то тихий человек. И вот однажды этот Петряков принес откуда-то цветок, называется «золотое дерево». Выпросил на камбузе большую банку из-под компота, раздобыл чернозема — на скалистых берегах это было не так уж просто — и подвесил свой цзеток в кубрике на проволочках у самого иллюминатора, чтобы он, то есть цветок, по выражению Петрякова, «воздухом дышал и светом пользовался». Почему у того цветка такое было название, не знаю: ни на какое дерево, а тем более на золотое, он не походил — обыкновенный пучок вроде березового веника. Но Петряков ухаживал за ним, как за действительно золотым, поливал несколько раз в день, к стебелькам подвязывал палочки, пыль с листьев обтирал. Помню, одному нашему парню из трюмной команды вздумалось ради озорства сорвать листик. Ну, что тут было!

И вот однажды это сооружение попалось на глаза нашему командиру. «Что еще такое? — спрашивает. — Убрать немедленно!» Петряков вытянулся, губы дрожат. «Разрешите, — просит, — оставить цветочек». Командир говорит: «Нельзя. Оборвется ваш горшок, голову кому-нибудь пробьет. Отнесите его в ленинскую каюту. А здесь не положено». И опять про устав, про стержень и так далее.

По всему видно, жаль было Петракову уносить цветок от своей койки, но ничего не поделаешь, приказ командира…

Рассказчик перебил себя:

— Что, не длинно рассказываю?

— Нет, нет! — раздались голоса.

— Извините, отвлекся. Я ведь собирался о корабле рассказывать. Конкретно, об одном случае на маневрах. Было это осенью, погода держалась ненастная, штормило. Мы шли на особое задание, отдельно от эскадры. Командир, как полагается в боевом походе, находился на мостике: лицо недовольное, глаза шарят по кораблю, будто высматривают, нет ли в чем нарушения устава — так по крайней мере мне казалось.

Вдруг сигнальщик докладывает^ «Рыбачий мотобот! Правый борт! Курсовой — десять, расстояние — двадцать кабельтовых!» Командир даже не повернул головы: рыбаки в тех водах — обычное явление. Только заметил: «Поздно докладываете, сигнальщик. Мотобот уже давно виден». А я подумал: какого черта рыбаки вышли в море? Шторм не меньше четырех-пяти баллов: ветер срывал с воды клочки пены и крутил их в воздухе.

И тут мотобот подал сигнал: «Прошу помощи». Сигнальщик сразу же доложил об этом. Командир поднял бинокль, проворчал что-то и приказал мне запросить, в чем дело. Пока происходил этот разговор, мы успели значительно сблизиться с мотоботом. Я окликнул его в мегафон. Мне ответили, и тогда стало понятно, почему рыбаки вышли в море в такую непогоду. Оказывается, у них в колхозе пришло время одной рыбачке рожать. Снарядили мотобот везти ее в районный центр, в больницу, а на море, видно, из-за шторма, ей стало совсем-худо.

Командир наш, по всему было видно, раздосадовался: кому в походе задержка приятна? Но все же отдал команду: «Рулевой, держать на волну. Старпом, играйте аврал. Кранцы за борт. Начальнику медслужбы — принять больную», — и затрещал ручками машинного телеграфа.

Старпом спустился на палубу, передал мотоботу команду. Рыбаки были готовы: за бортом у них вместо кранцев болтались старые автомобильные покрышки, на палубе двое парней держали под руки женщину, маленькую, закутанную в дождевик. Мотобот то взлетает, то в глубину проваливается; того и гляди, кинет его на эсминец, никакие кранцы не помогут, разнесет в щепки.

Продолжалась эта свистопляска, может, две-три минуты, но мне тогда показалось, что конца им не будет. Но вот рулевые обоих судов кое-как на малом ходу притерли борт к борту, а наши матросы — они свесились над водой, держась за леера — перехватили с рук на руки женщину в дождевике. Мотобот сразу отстал. Рыбаки замахали руками, шапками, закричали что-то. Я приложил мегафон к уху и услышал: «Приданое. Приданое возьмите!..»

Какое там приданое! Эсминец уже набрал ход и развертывался на свой прежний курс… А сколько-то времени спустя начальник медслужбы является на мостик и докладывает командиру, что состояние рыбачки очень тяжелое и что, по всей вероятности, потребуется сложная и срочная операция, нужно вмешательство врачей-специалистов. «Я, — говорит он, — опасаюсь и за мать и за будущего ребенка…»

Мы все, кто тогда был на мостике, взволновались. Да и не только на мостике, — видно, тревожная весть уже облетела корабль: посмотрел я вниз, а там вахтенные торпедисты задрали головы и смотрят на командира. Тут я должен объяснить, товарищи, иначе нашим гостям будет непонятно: чтобы прервать учения и возвратиться на базу, командир корабля обязан по радио запросить «добро» у флагмана. Для этого нужно время, а тут человеческая жизнь, да еще, может, не одна… Бот мы и смотрели во все глаза на командира. А он стоит и помалкивает.

Меньше всех выдержки оказалось у меня. «Разрешите, — говорю, — товарищ командир, дать радиограмму открытым текстом для быстроты». Он даже не ответил, лишь посмотрел строго. Потом приказал старпому вызвать шифровальщика и «действовать по уставу»! А сам еще больше замкнулся. Мы все, конечно, молчим: дисциплина. А командир вдруг отдает команду: «Рулевой, лево на борт. Штурман, сделайте прокладку, дайте курс. Возвращаемся на базу».

Развернулся наш корабль и пошел бороздить море на самом полном ходу. Мы прямо обалдели, стоим молчим. Да и что тут скажешь? Смотрим на командира, и радуемся, и удивляемся. А он только в ладошку покашливает да глазами шарит кругом…

Отмахали мы уже около двадцати миль. Наконец на мостик влетел шифровальщик. «Товарищ командир! Флагман передал — добро!» Тут мы все вздохнули, будто гора с плеч. У командира же ни одна черточка на лице не шевельнулась. «Сигнальщики, справа по борту плывет связка бревен. Кто докладывать будет?»

Рассказчик улыбнулся, помолчал.

Девушки заторопили его:

— Ну скажите же, благополучно с рыбачкой, да? Он засмеялся.

— Еще до прибытия на базу рыбачка родила. Вы бы видели, товарищи, какие тут дела пошли! Наверно, ни на одном военном корабле за всю историю флота не было таких разговоров. Матросы сообщали друг другу последние известия из лазарета примерно в таких выражениях: «Понимаешь, пацан! Три кило двести! Доктор говорит, что это самая норма!» А доктор, то есть наш начальник медслужбы, всю ночь, бедняга, рылся в медицинских книгах. «В академии, — говорит, — мы эту дисциплину изучали сквозь пальцы. Разве знаешь, где что тебя ждет!» Или вот: боцман наш купил в Мурманске для своей жены крепдешина на платье цветастого. Отрезал кусок — рыбачке в подарок. А Петрякова я встретил в дверях лазарета, в руках у него знаменитый цветок, «золотое дерево», срезал под корешки и обернут в бумагу.

Вообще в тот вечер почти весь личный состав побывал у тех дверей. А когда мы вернулись на базу, там на пирсе уже дожидалась санитарная машина. Кок надел фланелевку первого срока и нёс новорожденного в цветастой крепдешиновой обертке. Молодая мамаша смеялась и, я бы даже сказал, немножко плакала. Впрочем, этого доподлинно установить было нельзя, потому что она запрятала лицо в цветок «золотое дерево». Проводить рыбачку и ее сына вышли все, кроме командира. Такой уж это был человек. Он…

Рассказчик остановился на полуфразе, смешался: у входа в кубрик стоял седой худощавый моряк небольшого роста. На рукавах его парадного мундира сияли золотом адмиральские шевроны.

— Продолжайте, продолжайте, товарищи, — сказал он негромко и, кашлянув в ладонь, присел на рундук рядом с матросом в полинялой тельняшке.

Командир корабля помедлил, потрогал зачем-то галстук, одернул тужурку. Потом сказал:

— Да, собственно, я уже рассказал все. Остается только добавить, что месяц спустя мы навестили своего крестника в рыбачьем поселке. На этот раз с нами поехал и командир; ведь родители в его честь назвали своего младенца Виктором. И был этот младенец хоть куда! Наша делегация недолго думала, что ему подарить. Все были уверены, что он станет моряком, и решили единогласно — тельняшку. Вырастет, будет носить с честью.

Тишина оборвалась возгласом одобрения, смехом. Все смотрели туда, где на рундуке плечом к плечу сидели два моряка, молодой и старый. Один — в застиранной тельняшке, другой — в расшитом золотом адмиральском мундире.

С близких набережных в кубрик проникал шум

праздничного города.