Фронт

Первая весна

Ливень хлестко молотил по фургону полуторатонки, по крыше кабины, свет фар упирался в стену дождя. Чтобы не сбиться с дороги, приходилось напряженно всматриваться в ползущую навстречу муть. Одинокую фигурку с поднятой рукой увидели, должно быть, одновременно и шофер и агент, потому что первый машинально сбросил газ, а второй сердито закричал:

— Не останавливай! Засядем!..

Так оно и вышло: машина накренилась, грузно осев в колею, мотор дернулся и заглох.

Шофер смущенно сдвинул фуражку на глаза:

— Не оставлять же человека в степи, Василь Семёныч.

— Не оставлять, не оставлять! Вот теперь сами останемся. А у меня фургон промтоваров. Мало ли народу шляется…

— Ладно, — перебил шофер, — здесь не глубоко. Толкайте вдвоем машину. Выберемся.

Агент поднял воротник тужурки, набрал, как ныряльщик перед прыжком, в грудь воздуха и выпрыгнул под дождь; сапоги чавкнули и увязли по щиколотку.

— Давай помогай. Из-за тебя ведь… — ворчливо сказал он невзрачной фигурке в лыжных штанах с вещевым мешком за плечами.

Это была девушка. Она отвела с лица мокрые волосы и послушно уперлась обеими руками в борт грузовика.

Шофер на малом газу качнул машину раз, другой и, окатив фонтаном грязи агента и девушку, выехал на твердое место.

Агент выругался, отряхнулся всем телом, как пес после купанья, и поспешно забрался в тесную кабину.

— Давай уж, садись сюда. — Он похлопал себя по коленке.

Девушка нерешительно топталась под дождем.

— Да ты что! — рассердился он. — Я ж тебе в батьки гожусь.

— Я лучше так… — Девушка взялась за бортовой крюк и встала на подножку.

— Так нельзя, — сказал шофер. — Оборвешься, под скат угодишь. Отвечай за тебя.

Девушка обежала машину и забралась между задним бортом и фургоном. Там она и притулилась, обхватив руками колени.

Шофер пожал плечами, снял с себя кожанку и бросил ей.

— Покройся.

Когда машина, урча и буксуя, опять поползла в мокрую мглу, он одобрительно хмыкнул:

— Стеснительная.

— Видали таких, — отозвался агент. Потом заерзал на сиденье. — Вот сломает замок, возьмет штуку полотна и смоется. Будет тогда — стеснительная.

— Эх, Василь Семеныч, — не отрывая глаз от дороги, сказал шофер, — и в каждом-то видишь жулика. Не скучно так жить?

— А мешок? Ты видал у нее мешок за плечами? Наверно, бежит с целины.

Шофер промолчал. Он смотрел на дорогу.

Стекло заливали мутные потоки воды, и щетки едва успевали разбрасывать ее по сторонам. Фары светили всего на несколько метров, а дальше были тьма, и ветер, и дождь, и казалось, не будет конца этой нудной ночной езде.

— Хоть бы Круглый брод миновать, там уж полпути до совхоза, — нарушил молчание агент.

Шофер скосил взгляд на спидометр.

— Пора бы… — Он не договорил и резко тормознул.

На дороге стоял трактор с пустым прицепом. В стороне, на воткнутых в землю кольях, был растянут брезент, под ним теснились вокруг костра темные фигуры.

Шофер приоткрыл дверцу кабины.

— Чего дорогу загородили! Брода испугались, граждане пассажиры?

— Был брод, — ответил чей-то осипший грлос. — А теперь поди сунься, в Иртыш унесет.,

Агент чертыхнулся. Вместе с шофером, шлепая по грязи, они обошли трактор. Вздувшаяся речушка неслась, как водопад, низкие волны ударяли в прибрежные кусты.

— Свету придется ждать. Айда к нам! — предложил тот же голос.

Потрескивал и едко чадил костер, видно, тракторист разжёг его, не жалея солярки. Люди тянулись к огню. Над брезентом гудел напористый ветер, от земли пахло промозглой сыростью. Каждому, наверно, мечталось о настоящей крыше над головой, о теплой постели.

— Житуха, чтоб ей… — вздохнул кто-то.

— А в совхозе — палатки. Под ногами — грязь, — в тон отозвался сидящий близко к огню сутулый человек. Он пнул сапогом валежник, и костер, затрещав, осветил его давно не бритые щеки. — А в газетах чего только не пишут. Я даже стишки читал. «Новый дом» называются. Позты… Помокли бы тут с нами.

— А ты расскажи нам те стишки. Смотришь, время скоротаем.

— Не мастер я запоминать. — Небритый еще поворошил костер, пригляделся к шоферу и доверительно подмигнул: — А нет ли у тебя, механик, в кабине чего посущественнее, душу погреть?

Шофер отрицательно мотнул головой. Захлопали края брезента. Дождь дробью прошелся по нему, как по коже барабана. Потом наступило за-, тишье, и в нем, словно отставленный этим налетевшим порывом ветра, зазвучал голос:

Спал тракторист, свою окончив смену, У полссы пшеничной, у межи. Спал тракторист, клочок степного сена Под голову небрежно подложив. И, трепеща подстреленною птахой, Где высоко несмятая трава, От пота потемневшая рубаха Сушилась, надувая рукава…

— Колька, это про тебя. Честное комсомольское, ты всегда так кемаришь…

— Заглохни! — шикнул тракторист. — Не мешай слушать.

Все смотрели туда, где, прижавшись к колу, стараясь укрыться от дождя, темнела фигурка с рюкзаком за плечами.

Девушка читала стихи негромким, простуженным голосом, который напрягался и начинал звенеть, когда дождь сильнее колотил по брезенту.

Толстуха в ватнике, подпоясанная солдатским ремнем, толкнула небритого в плечо.

— А ну, посунься, кавалер! Дай место человеку. — Она потянула девушку за рюкзак и усадила ее поближе к огню. Потом вытащила из-под ватника кусок пирога и сунула ей в руку.

Та благодарно кивнула и сразу же поднесла пирог ко рту, но откусить помешал тракторист.

— Еще, еще читай…

— Да-да, — поддержали другие, а небритый заметил — Угодила нашей стряпухе.

Девушка сняла мокрую косынку, встряхнула головой, и над костром полыхнули ее волосы, будто огонь поджег сноп соломы. Так — с косынкой в одной руке, с куском пирога в другой — она продолжала читать стихи. Отодвинулся куда-то и затих надоедливый шорох дождя.

— Еще! Еще читай, девушка!

— Да цыц вы! — вмешалась повариха. — Дайте человеку поесть. — Она отобрала у девушки косынку и стала сушить ее над костром.

Девушка через силу жевала пирог. Глаза у нее слипались.

— Слушай ты, давай я тебя поспать устрою. Да не упирайся, я ж тебе в батьки гожусь. — Агент отпер фургон и помог девушке забраться на мягкие тюки. Она мгновенно уснула, скорчившись и сунув голову под мышку, как котенок. Агент хотел было запереть замок, но передумал — махнул рукой и вернулся к костру.

Дождь поредел. Горько запахло бурьяном, где-то над Иртышом под рваным краем тучи блеснула утренняя звезда.

Повариха рассматривала у огня свои руки.

— И правда, окуньком попахивают. Ишь ты, все подметила,

— Талант, — раздумчиво сказал агент. Шофер легонько толкнул его под бок.

— За штуку полотна боялся. Эх, Василь Семёныч… Агент смущенно промолчал.

На рассвете дождь прекратился совсем. Солнце вскарабкалось на дальний курган и отразилось в притихшей речушке.

Тракторист, вспенивая воду гусеницами, осторожно провел машину бродом. Следом прошла полуторка.

— Поедем к нам в «Авангард», — сказал вдруг шофер девушке. Он стоял высокий, ладный, в небрежно брошенной на плечи кожанке и в сдвинутой набекрень фуражке с капустой.

— Нет, к нам в «Зарю»! — крикнула с прицепа повариха.

За ручьем широкий степной проселок ложился до горизонта, а слева, убегая в травы, вилась узенькая тропка.

— Куда она ведет? — спросила девушка, поправляя заплечный мешок.

— Туда не ходи, — поспешно остерег агент. — Там совхоз вовсе новый. У них и палаток-то не вдоволь, а про снабжение и говорить не приходится.

Девушка уже ступила на тропку и шла по пояс в сверкающей траве. Вот легко присела, сорвала какой-то цветок и помахала им на прощанье.

Есть предложение исключить…

Запыленные вагоны лязгнули буферами, нетерпеливо подталкивая друг друга, словно не хотели останавливаться на пустынном разъезде; паровоз отфыркнулся и, вздыхая, уволок состав дальше в предрассветную муть. На разъезде остались Павел и его выгруженный из багажного вагона велосипед. Велосипед лежал между путями. Одно его колесо медленно вертелось.

Подошел дядька с фонарем в руке.

— Здорово, парень.

— Здравствуйте.

— Слушай… Знаешь что, зайдем ко мне. Чаю выпьем.

— Спасибо…

— Поставь велосипед к столбу. Здесь до вечера ни один поезд не остановится, разве что кондуктор сбросит газету. А так — не с кем словом перекинуться, пока уборочная не начнется.

— А скоро она начнется?

— А вот как студенты понаедут. Может, завтра, а может, через неделю. Тогда весело будет, эшелоны пойдут с элеватора.

От главного железнодорожного пути за одиноко торчащим семафором широкой дугой отходила в степь ветка, ее рельсы поблескивали, упираясь в светлеющий горизонт. На краю песчаного откоса стоял вагон без колес, из трубы тянулся дымок. Пахло мазутом и варевом.

— Я здесь и начальник, и стрелочник, и обходчик, — сказал дядька. — А ты кто?

— Я?.. Я работать сюда приехал. Дядька огляделся.

— Машины из совхоза к поезду не прислали, стало быть, тебе на элеватор. Больше здесь некуда. Ну, это недалеко, успеешь. Заходи.

— А до совхоза?

— А вот — прямо по солнышку сто километров. Ну, чего встал? Чай выкипит.

В вагоне над столом, застланным газетой, висел телефонный аппарат, в углу виднелись кирки, лопаты; в котелке на железной печурке булькала вода. Хозяин достал угощенье: сало, копченую рыбу, наполнил кипятком две большие кружки. Павел вынул из рюкзака полбатона, яблоко и три конфеты.

— Ты лучше новости выкладывай: как там жизнь в городах? — спросил хозяин. — Студент небось? Насмотрелся я тут на вашего брата. Все же попадаются еще безобразники—пьянствуют, обижают девчонок. Да и те тоже хороши… — Он сдвинул в сторону батон и постучал пальцем по расстеленной газете. — Читай, утащила с фабрики чулки. Ее бы за решетку, ежели по закону. Да не та мода пошла. Комсомольцы говорят: молодая, исправится. И что ты думаешь? Отстояли. Что до меня, так я бы… Ты куда?

— Ладно, я пойду.

— Да ты что? Погости.

— Спасибо, идти надо.

— Да куда ты? Продукты хоть свои забери…

Они вышли из вагона. Степь дымилась туманом. Вставало солнце, огромное, тусклое. Оно еще не слепило глаза.

— Эта ветка ведет на элеватор. Так и шпарь, вдоль нее двенадцать километров.

Павел взял велосипед и повел его вниз с откоса.

— Эй, куда тебя понесло на совхоз? Пропадешь на жаре!

Павел не обернулся. Он уже ехал по пыльной дороге. Солнце било ему прямо в лицо.

…Человеку сам черт не брат, пока человек в ладу с техникой. Вот — термос. Вытащил его из мешка и пей в раскаленной степи холодную воду, которая была налита еще вчера на какой-то станции и не согрелась на тридцатиградусной жаре. Или — велосипед. Крутится там шестеренка, крутятся шарики в подшипниках, крутятся колеса. По сторонам плывет бурый ковыль, а навстречу — дорога и ветер; дорога ведет к людям, а ветер освежает, слизывает капельки пота со лба. «Пропадешь на жаре…» Как же! Люди вон за десять часов дошпаривают до Америки, а тут какая-то сотня километров! Смешно!..

Нет, не смешно, потому что в термосе всего два стакана воды, а ближайшая речка… Да есть ли она еще в этих местах? Вокруг ни кустика, ни деревца, лишь вдали торчит лысая макушка одинокого кургана. А велосипед — уже не техника, если нет запасной камеры или, на худой конец, резинового клея.

Ни того, ни другого у Павла не было. И после того как прохудилась камера, ему, в ожидании попутной машины, только и осталось, что спрятаться от солнца под велосипедом, который он положил поперек придорожной канавы и накрыл кожанкой.

Зной перекатывался вместе с волнами ковыля, дорога курилась серой поземкой; ее гнал горячий ветер. Пыль лезла в сапоги, за ворот рубахи, скрипела на зубах. Павел глотнул из термоса, прополоскал рот; очень хотелось проглотить эту воду, но он пересилил себя и выплюнул ее. От непривычно долгой езды на велосипеде ломило спину, колени, в ушах стоял звон, похожий на помехи в радиоприемнике, — то ли это ныла мошкара в воздухе, то ли где-то далеко работал мотор, кто его знает! Мысли ворочались неохотно, Павел уснул…

Проснулся он от озноба и еще от чего-то. Было темно, как не бывает даже в степи. Он догадался. Стянул с рамы велосипеда кожанку и сразу увидел звезды. Крупные и яркие, они висели низко, из-за кургана высовывался рог месяца. И будто от него качались в степи лучи белого света; в холодном ночном воздухе отчетливо слышался стрекот мотора. Павел, поеживаясь, влез в кожанку, подтянул молнию до подбородка, взвалил на плечи велосипед и пошел без дороги прямо на свет.

Ветер дул в правое ухо, леденил щеку. Сейчас, не как днем, он пробирал до костей, однако идти по высокой траве было трудно, и Павел быстро согрелся. Степь опускалась в пологую балку, лучи фар скрылись, а звезды над головой, наоборот, загорелись ярче. Шум мотора слышался явственно, но по временам он обрывался, словно умолкал голос друга, и на степь наваливалась тишина. Тогда Павел садился на землю и отдыхал. Так повторялось много раз; одну балку сменяла другая, свет исчезал и вновь появлялся, но никак не хотел приблизиться. Казалось, ни ночи, ни этому утомительному пути не будет конца. Во рту стало сухо и вязко, велосипед давил на плечо неимоверной тяжестью; хотелось отбросить его, лечь в траву, вытянуться и уснуть. Но как только раздавался шум мотора, Павел, скрипя зубами, вставал, облизывал запекшиеся губы и, покачиваясь, брел на звук. Однажды, когда он выбрался из очередной балки, трава перестала бить по коленям; теперь ока была короткой, жёсткой и хрустела под ногами. «Стерня!» — сообразил Павел.

Комбайн чернел неподвижной массои> Впереди, насколько хватал свет фар, лежали валки скошенной пшеницы. Слышалось звяканье инструмента. Две темные фигуры копошились возле комбайна.

— Механик? Наконец-то!..

— Какой же это механик, если техника на нем приехала!

Павел снял с плеча велосипед.

— Ну, и вашу технику тоже впору на себе тащить. Что у вас? Цепь, наверно?

— Ну да, барахлит. Слетает с ведущего барабана — и все! Мы с Верой вовсе замучились.

— Попить есть?

— Есть. На вот флягу. А что делать? У нас самая дальняя загонка. Я наказал шоферу, чтобы прислали летучку или механика. Машина придет за зерном, а у меня в бункере — шиш! А что делать, если цепь слетает?

— Натяжку надо ей дать посильнее.

— Какой ты умный! Что я, не знаю, что ли? Уже некуда.

Павел опустил флягу и посмотрел на парня. Подумал: «Сердится. Неловко ему перед ней».

Светлые волосы комбайнера были всклокочены, пухлые губы обиженно сжаты. Лицо девушки оставалось в тени.

— Серёжа не виноват. Он уже все испробовал.

— Все, все! — подхватил комбайнер. — Я, понимаешь, только с курсов. Хлеб убираю первый раз, и штурвальная моя — тоже. И несправедливо это: Федора Лузгина, самого опытного, — на первое отделение, под носом у совхоза, а нас с Верой вон куда загнали! По-ка-а механика дождешься!..

— Ладно. Давай зубило, бородок. Кувалда есть?

— Нету кувалды… Товарищ, ты пей еще. Воды хватит.

— Тогда давай гаечный ключ. Самый большой. Вместо наковальни. Понял?

— Ну да, понял! Понял…

Сережа засуетился: расстелил брезент так, чтобы на него падал свет фар, разложил инструмент.

Павел зажал в кулаке зубило, повернул его и поплевал на острие. Несколькими сильными ударами, так, что из-под молотка брызнули искры, расклепал цепь, вышиб бородком соединительные валики и вынул одно звено.

Вера и Сережа напряженно следили за работой незнакомца. Он стоял на коленях, ссутулив широкие, обтянутые тесной кожанкой плечи; его тяжелые кулаки, казалось, могли бы справиться с цепью и без инструмента.

— Готово. Ставьте, посмотрим. — Павел слизнул с пальца кровь.

Девушка поспешно подала ему чистую ветошь. — Возьмите, пожалуйста. Больно?

— Ерунда. Давно зубилом не работал.

Теперь он рассмотрел лицо Веры. Оно было совсем еще детское и какое-то смешно озабоченное. Румяная щека и светлая косынка перепачканы в машинном масле.

Когда комбайн тронулся, наконец, и пошел подбирать валки пшеницы, Павел растянулся на брезенте, подложил под голову рюкзак. Комбайн удалялся, двигатель тарахтел глухо и ровно, как вагонные колеса на стыках, и Павлу показалось, что он все еще лежит на жесткой полке, а за окном проплывают вишерские болота, подмосковные сады, плоты на Каме, уральские туннели, курганские степи. И всю дорогу — один, без Елены, бзз товарищей, без очкастого Генки… Генка! Тонкая шея, острый нос, на носу очки. В них отражается свет люстры актового зала. «Есть предложение исключить…» Так отражается, что глазам больно…

Комбайн, разворачиваясь, полоснул лучами фар по глазам. Павел проснулся. От земли тянуло предутренней сыростью и тушеной капустой: прямо перед его носом на расстеленной косынке лежал кусок пирога и стояла фляга. Комбайн стрекотал поодаль, рядом с ним двигался грузовик.

Пирог оказался свежим и ароматным. Павел съел его до крошки. Потом достал из мешка конфеты и открыл флягу—в ней оказался чай. После дороги по степи Павел никак не мог напиться.

Подъехал грузовик. Остановился в двух шагах, слепя фарами.

— Вот он, — сказала Вера. — Проснулись? Плотный мужчина в плаще спрыгнул с подножки.

— Ты к нам, что ли, молодой человек? По путевке?

— Нет…

— Не к нам?.. — Мужчина вдруг рассердился, нагнулся, сгреб с брезента косынку. — Чего тут раскидалась, Верка?

— Ладно, вы полегче. — Павел взял у него косынку, расправил, положил в нее две оставшиеся конфеты и отдал девушке: —Спасибо вам, Вера.

— Егоровна, — буркнул мужчина. — А я — Егор Фомич. Будем знакомы. Куда же, если не к нам? Тут вокруг на полсотни километров нет жилья.

— Так я же и не говорю, что не к вам. Только путевки у меня нет.

— Слушай, товарищ, мне люди вот как нужны…

— Что вы, я сам… — Павел шагнул к Вере, но та уже успела затолкать его велосипед в кузов машины.

— Ага, дочка, правильно! — Егор Фомич полез вслед за велосипедом и крепко встал на грузовике, зарывшись сапогами в зерно. Протянул Павлу руку — Цепляйся! Мне тут прохлаждаться недосуг.

Рявкнул мотор. Павел едва успел ухватиться за борт и перемахнуть в кузов. Машина с места взяла разгон и пошла, набирая скорость.

Лёва Королевич и другие

— Ты почему не спишь, Граня?.. Да брось, ничего Верке не сделается, там же с нею Серёжа. Я только что оттуда, все у них в порядке. Послушай, Граня, сейчас к тебе придет один товарищ — Павел Крылов. Ты покорми его, пожалуйста, и уложи поспать.

— Я уже отоспался, Егор Фомич. В поезде и в степи. И поел. Давайте мне работу.

Павел сидел на табурете, положив кулаки на колени. Его обветренные губы запеклись и почернели, худое лицо было напряженным.

Директор положил телефонную трубку:

— Хорошо. Прочти вон там…

Под портретом Ленина висел лозунг, написанный чернилами на полосе бумаги: «Не дадим зерну зимовать в степи».

— Это пионеры сюда повесили, чтобы у меня перед глазами было. Ребята помогают чем могут: сопровождают зерно, чтоб оно при перевозке не рассыпалось, дежурят на токах… Ты не суди по тому комбайну, его со свалки взяли. По нынешним временам это не машина, да и Сережка с Веркой еще не механизаторы. Но сколько-то все равно уберут. Элеватор далеко, но мы подготовили временные ссыпные пункты: покрыли навесы толем, полы забетонировали. Понаделали прицепы из списанных грузовиков, а некоторые из них подлатали — пригодятся, — когда подъедут студенты, посадим их на эти грузовики…

— А когда они приедут?

— Уже есть телеграмма.

— Дайте же мне скорее работу, Егор Фомич!

На улице раздался треск мотоцикла и смолк под окном. В комнату быстро вошел человек в стеганке. Лицо его горело.

— У Лузгина заминка, Егор Фомич! Комбайны простаивают с полными бункерами.

— Что ты предпринял?

— Там корреспондент из областной газеты попался мне под руку, на своем «москвиче» приехал. Так я его на грузовик пересадил — уговорил поработать. Потом Сашку Губанова с цистерны снял — тоже на трехтонку. Дело улучшилось. Не знаю только, кто теперь воду в бригады повезет?

— Вот он повезет. Забирай его, Григорий!

— Как… водовозом? — спросил Павел.

— А ты что, руководящей работы захотел? Тогда меняйтесь. Ты согласен водовозом, Гриша?

— Еще как!

— А ты — главным агрономом? Павел насупился, промолчал.

— На, возьми ключ от зажигания, — сказал Григорий. — Пойдем.

Над рядами одноэтажных домов за силосной башней занималась заря; она багрово отражалась в окнах, румянила изоляторы на столбах. Ветер доносил из еще сумеречной степи рокот моторов. На широкой пыльной улице стояла брошенная посреди дороги автоцистерна, на ее подножке сидел босоногий мальчишка в школьной фуражке, в рубахе навыпуск, через плечо у него висела котомка, на руках были надеты огромные шоферские перчатки с крагами.

— Ты еще здесь, Юрка? Оставь про это думать. Угробишь и себя, и машину.

— Да вы испробуйте меня, дядя Гриша! Я же знаю, как скорости переключать, как все… Ну, дайте ключ…

— Нет. Поезжай вот с ним. Сначала на насосную, потом по бригадам. Он — человек новый, его надо в курс ввести. А для этого лучше тебя никого не найдешь. Соглашайся, Юрий Петрович. — Агроном заискивающе похлопал мальчишку по плечу и пошел скорым шагом к своему мотоциклу.

Юрка с ненавистью посмотрел на Павла.

— «Но-овый»! Много тут новых приезжает, а своим не доверяют. Учти, если в дороге что изломается, в гараже никого нет, все слесаря на уборке.

— Не шпыняй хоть ты меня, — сказал Павел. — Я тебе порулить дам.

Юрка сразу повеселел. Забрался в кабину, хозяйственно повесил в угол на гвоздь свою котомку.

— А я тебе пирога отломлю. Мне мама полную сумку натолкала. Ты как заводишь: отжимаешь сцепление или на нейтралку ставишь?..

На насосной станции, пока Павел проверял бензин, масло, просматривал тормозные шланги, Юрка деловито следил за наполнением цистерн, потом, кряхтя от натуги, уложил приемный рукав-гармошку в зажимы и покрыл люк лоскутом чистого холста. Видно, все это он проделывал уже не раз.

— У меня готово! Учти, ты обещал дать порулить,

— Ну, садись.

— Как… Прямо сейчас?

— Ну да. Только с места не дергай.

Юрка дернул: дал слишком много газу, а педаль отпустил резко. Павел ткнулся сначала затылком в стенку кабины, а потом лбом в переднее стекло. Юрка умоляюще скосил на него глаза.

— Ладно. Давай вторую, только газу поменьше. Понял?

— Понял!.. Бери же пирог. Вон, в сумке.

Машина протарахтела по мосту через высохший ручей и, вспугнув подбиравших зерна воробьев, взяла разгон. Совхозные дома остались позади, надвинулась степь, рыжая в первых лучах солнца. Впереди на дороге показалась черная точка, она росла на глазах. Павел перехватил у Юрки руль, прижал цистерну к обочине. Мимо с ревом и грохотом пронесся грузовик с тремя прицепами. Он просвистел, как снаряд, и скрылся в облаках пыли. Юрка чихнул, протер глаза.

— Видал? Это Лёва Королевич, бывший одесский шофер. Вот это работа!

— Да, уж не то, что наша с тобой бочка… Ну, чего скалишься? Держи правее, вон еще кого-то несет.

Снова промчался автопоезд. Промелькнули лицо водителя с зажатой в зубах папиросой, красные галстуки ребят, сидящих на укрытых брезентом прицепах. Юрка опять чихнул.

— А это — Костя Бондарчук. Ох, и гоняют же они с Королевичем! Во всем спорят, другой раз дело до драки доходит. А комбайнеры все равно недовольны, доказывают, что из-за шоферов задержка. Да вот, гляди…

Цистерну встряхнуло и закачало, в ней захлюпала вода. Юрка свернул с дороги и поехал к косяку комбайнов, чернеющих на желтом фоне степи. Несколько пустых прицепов были разбросаны по полю, между ними затесался легковушка-«москвич». Два грузовика принимали зерно из бункеров, остальные комбайны стояли.

— Нам надо во-он туда.

— Постой. Поезжай один. За мной вернешься.

Павел вылез из кабины и зашагал по стерне.

Довольный Юрка с треском включил передачу и погнал машину в отдаление, к раскинутым вокруг зеленого вагончика брезентовым навесам.

Отличное зрелище — комбайн: солнечные зейчики на краске, шелест колосьев, колючий вихрь вокруг барабана, а главное — комбайнер. Его загорелые бугрова-тые руки орудуют рычагами, сапоги с подковками жмут на педали — он выше всех в голубом и желтом просторе. Все это так, когда комбайн в работе. Но если он стоит беспомощный, а водитель закуривает уже третью папиросу подряд и, не отрываясь, глядит на пустынную дорогу, тогда комбайн не кажется красивым, тем более, что на его грудастом кожухе рядом с аккуратной заводской маркой «СК-3» написано, мелом корявыми буквами: «Эх вы, шофера!..» — укор неповоротливым водителям.

Комбайнер выплюнул изжеванный окурок и затоптал его в землю.

— Гляди-ка, уже и Юрка шофёром стал. Кругом шофера, а возить зерно некому. Ты зачем пацану руль доверил?

— Ладно, он умеет. Послушайте, а нельзя ли опорожнить бункер вон в те прицепы?

— Ты один думал или с Юркой? А как их подвезешь к комбайну? На себе? Приходится ждать. — Комбайнер достал мятую пачку папирос, прикурил, ломая спички, и отвернулся.

Павел понимал злость этого парня. Сколько ему еще стоять вот так, ладонью заслонив от солнца глаза, и смотреть на дорогу, не покажется ли порожний грузовик.

Подъехал Юрка — фуражка лихо сбита на затылок, лицо красное, счастливое.

— У меня порядок. Покатили дальше!

— Постой. Пусти-ка.

Павел сел за руль и развернул цистерну.

— Куда ты? Нам опять на дорогу надо.

— Ладно.

— Так нам же теперь на третье отделение.

— Ладно.

— Да не туда ты правишь… На черта нам этот прицеп?

— Да ладно тебе…

Еще издали, завидев цистерну, волокущую прицепы, комбайнеры замахали руками, закричали: «Сюда, сюда! Эй, ко мне!..» Чубатый обрадованно хлопнул себя по ляжкам.

— Ты откуда взялся? Будем знакомы: Лузгин Федор. — Он, громыхнув подковками сапог, прыгнул на мостик, рванул рычаг.

Ухнуло в прицеп зерно, забарабанило по доскам — сначала дробно, потом глуше, зашуршало, зашелестело.

Когда подошел грузовик, его водителю — человеку в клетчатой ковбойке, с фотоаппаратом через плечо — оставалось только забрать прицепы с зерном и сразу ехать на ток. К тому времени вернулись шофёры Королевич и Бондарчук; пока они принимали зерно в кузова своих семитонных машин, Павел и Юрка подтаскивали их прицепы от дороги к другим комбайнам. Все вокруг ожило, завертелось. Юрка забыл, что его отставили от баранки. Увлеченный неожиданным горячим делом, он восхищался:

— Вот это работка, да? Что, бочка, да? — Соскакивал на ходу с подножки и, помогая Павлу осаживать цистерну к очередному прицепу, орал во всю глотку: — Лево руля! Еще левее, стоп! Цепляю. Смотри не дерни!

Павел не дергал. Он то вел прицеп на малом газу рядом с комбайном, то быстро ехал к дороге: пока Юрка отсоединяет дышло прицепа, человек и двигатель — оба вздрагивают от нетерпения; кожанка давно уже валяется на сиденье, рубаха расстегнута до последней пуговицы, а на бледном от зноя небе подпрыгивает солнце и с каждым поворотом руля заглядывает в кабину то слева, то справа.

Время неслось, будто подхваченное быстроходными машинами Бондарчука и Королевича. Шофёры-соперники вдрызг разругались из-за прицепов: каждому хотелось забрать побольше. Они отталкивали друг друга и ругались последними словами.

— Пижон! — кричал Лёва Королевич. — У нас в Одессе таких сажали ездить на ароматных бочках!

Бондарчук яростно сопел, набычив шею, норовил двинуть Леву под зад ногой.

В конце концов они сообразили: приволокли из совхоза еще несколько прицепов, и теперь Павел с Юркой работали, как составители поездов: вытаскивали нагруженные зерном прицепы на дорогу и выстраивали их в ряд; кто подоспел, тот и забирай. И вот постепенно получилась обратная картина — комбайны, хоть и работали на полную мощность, уже не успевали выдавать зерно.

К обеду на загонке собрались несколько грузовиков, они оказались на простое. Лёва Королевич впервые за этот день заглушил мотор. Потянулся, разминаясь, потом — руки в карманах, морская фуражка с капустой сдвинута на ухо — направился вразвалку к комбайну.

— Вы не находите, товарищ Лузгин, что ваше воззвание несколько устарело и требует исправления? Коллега Бондарчук, у вас есть, пожалуйста, мел?

Федор Лузгин поспешно стер рукавом надпись с кожуха и примирительно сказал:

— Будет тебе… Вон повариха Леля уже флаг выкинула. Сегодня обед мы честно заработали. Особенно этот товарищ.

Юрка дернул Павла за рукав.

— А как же вода! Мы же водовозы. Ох, и попадет нам, учти!

Подъехал шофёр в ковбойке. Снимая с плеча фотоаппарат, он подошел к Павлу.

— Как вам пришел в голову этот номер с прицепами? Давно здесь работаете? Как фамилия?

Лёва Королевич оттеснил его.

— Интервью и фотосъемка потом. Лично я не уважаю холодных щей. — Он изогнулся и игриво взял Павла за талию, как даму. — Давай с нами обедать, коллега…

— Не могу. Ехать надо. Мне…

— Никуда мы тебя не отпустим, — перебил Федор Лузгин. — У нас теперь высвобождается машина. Через час корреспондент уедет на своем «москвиче», а ты бери у него грузовик и орудуй с прицепами.

— А вода?

— Какая вода, коллега? Я что-то плохо вижу ее. — Лёва Королевич пожал плечами и сделал широкий жест рукой.

Все обернулись. Цистерна, подскакивая на кочках, полным ходом улепетывала к дороге.

Павел бросился было следом, но Лузгин остановил его:

— Будет тебе. Ты же сам давеча сказал: «Он умеет». Здесь ведь ни светофоров, ни регулировщиков. Обойдется.

Есть предложение утвердить!

В зеленом вагончике на нарах спали усталые люди. Павел тоже устал, но уснуть в эту ночь не мог. Прежде он засыпал сразу, стоило только положить голову на что-нибудь; так было, когда он добирался сюда по степи, и так было три ночи в этом вагончике: чуть ткнешься в подушку—и уже утро, и снова нужно садиться за руль автомобиля. Быть может, этот старенький, видавший виды грузовик бегал здесь еще в ту зиму, когда пришли в пустую степь ленинградец Костя Бондарчук и одессит Лёва Королевич. Наверняка этот грузовик возил первые палатки и первые тонны зерна, а теперь его взяли со свалки. «Подлатали. Пригодится, когда приедут студенты…» Три дня и четыре ночи идёт поезд мимо вишерских болот, подмосковных садов, плотов на Каме, уральских туннелей, курганских степей. Наконец, лязгая буферами, состав затормозит на пустынном разъезде. Полетят из вагонов чемоданы, рюкзаки, гитары. Нестерпимое солнце отразится в круглых очках Генки… Машины со студентами пойдут по степи — это не то, что на велосипеде, скоро они будут здесь.

Скрипнула лесенка вагончика, пискнула дверка, кто-то вошел.

Павел всмотрелся. Возле его койки стоял незнакомый человек.

— Вставай, товарищ Крылов. Меня прислал Егор Фомич. Буду здесь работать на машине вместо тебя.

— А я?

— Тебе велено ехать на дальнюю загонку. Там одни пацаны и девчата, им без постоянного механика не обойтись. Давай поезжай.

— Ладно. А на чем?

— На твоем велосипеде. Я на нем приехал.

— Ты и камеру заклеил?

— Новую поставил. Мне директор дал.

— А сам он где?

— Уехал встречать студентов.

— Ладно. Пойдем.

Под навесом повариха звякала кастрюлями. На небе блекли звезды, между ними плыла одинокая, розоватая с края тучка.

— Как ехать, знаешь? Давай все прямо. До балки доберешься, там увидишь. Так и шпарь по дороге на станцию.

— А другой дороги нет?

— Есть, тропка. Вон за тем солончаком. Только по дороге проще.

— Ладно, спасибо.

Павел поднял с травы велосипед и пошел прочь от стана к смутно белевшему вдали солончаку.

На краю освещенного фарами автомобилей круга стоял обеденный стол. Трактористы, комбайнеры, рабочие с окрестных токов и студенты сидели в кузовах и на подножках грузовиков, на бочках из-под горючего, на опрокинутых ведрах и просто на земле, поджав ноги. Егор Фомич пристроился на лесенке зеленого вагончика. Рядом, опираясь на седло мотоцикла, стоял агроном Григорий. За пределами освещенного круга лежала темная степь, из нее дул свежий вечерний ветер; он трепал девичьи косынки, шевелил волосы на непокрытых головах.

За столом появилась девушка в яркой вязаной кофте.

— Товарищи. К нам в райком звонили из вашего совхоза, да и не только из вашего, что есть у вас ребята, принятые в комсомол. Вызвать их сейчас в райком на утверждение — значит оторвать от работы. Вот почему мы здесь. Я не привезла с собой ни звонка, ни графина, по которому можно стучать карандашом, так что давайте соблюдать дисциплину. Особенно это относится к тебе, Королевич. Комбайнер Сергей Красавин здесь?

Вера толкнула под бок Сережу. Он поднялся с земли, помедлил, потом вышел вперед.

— Подойди ближе, Красавин. Есть вопросы у членов бюро?

— Есть. Пусть расскажет, как он сумел добиться хороших показателей.

— Это не я… Мы с Верой-штурвальной все отставали.

— Ну вот и расскажи.

— Так я же рассказываю. Мы с Верой все отставали. На соседней загонке работает Мишка Сахаров. Комбайн у него такой же, и посевы одинаковые, а намолот разный. А почему—не понять. Потом вдруг приезжает Павел Крылов. Мы с Верой обрадовались: он нас уже однажды выручил. Говорит: «Надо посмотреть». А потом говорит: «У вас зерно не полностью вымолачивается, давайте сделаем поменьше зазор между барабаном и подбарабаньем». Ну, потери сразу уменьшились. Мы с Верой обрадовались. А Крылов походил, походил по загонке, потом говорит, что круг на поле равен примерно шести гектарам, а проходим мы этот круг за два часа, и что по сухому хлебу это очень долго. Опять у нас намолот увеличился, и мы перегнали Мишку Сахарова. А Крылов пошёл к Мишке и что-то ему там отрегулировал. И тогда Мишка опять обогнал нас. Вот и пошло: то Мишка нас обгонит, то мы его. И так — каждый раз. Если б нас еще не тормозили шоферы, так мы бы…

— Ты, уважаемый, не ври насчет шоферов! Девушка-председатель постучала ладонью по столу. — Товарищ Королевич, я ведь предупреждала: не шуми. Есть еще вопросы у членов бюро?

— Есть предложение: утвердить.

— Голосую: кто — «за»?.. Товарищ Красавин, поздравляю тебя со вступлением в Ленинский комсомол.

Кругом захлопали. Вера замахала косынкой, кто-то крикнул: «Молодец, Серега!..»

А Сережа посмотрел поверх голов товарищей в задние ряды, где поблескивал руль велосипеда, и вдруг громко крикнул:

— Спасибо!

Все засмеялись и опять захлопали. Подбежала Вера, схватила Сережу за руку и оттащила от стола.

— Товарищи. К сожалению, не только о хорошем приходится говорить сегодня. Все вы уже знаете, что натворил ваш шофер Константин Бондарчук… Да помолчи же ты, Королевич! Я потом предоставлю тебе слово. Так вот — ударить девушку, переломать все в доме! Да кто знает, чем бы все это кончилось, если б не подоспели дружинники! Как это называется?.. Ну, чего ты рвешься, Королевич? Что ты можешь сказать в его защиту?

— Не в защиту! Костя — свинья. Но он не пижон. Честное слово, коллеги! Все знают, что он одним из первых приехал сюда и работал как надо. Сейчас ему угрожает решетка. Ребята, давайте, чтоб без несчастья. Вытащим его и, честное слово, я первый набью ему морду при всех! Только давайте без решетки… — Лёва спрыгнул с крыла своего грузовика и встал перед собранием, прижимая к волосатой загорелой груди старую морскую фуражку с капустой.

Над полевым станом нависла тишина. Люди, которые только что улыбались и хлопали Сереже, теперь молчали.

— Кто хочет взять слово, товарищи?

— Разрешите мне.

— А вы кто такой?

— Член ВЛКСМ. Приезжий.

— А что вы можете знать о Бондарчуке?

— Разрешите мне выступить.

Лёва Королевич настороженно оглядел худого очкастого студента,

— Нечего тут молоть языком попусту. Ты еще пешком под столом ходил, когда Костя подымал целину. Он — наш! Сами разберемся.

— Да подожди ты, Королевич. Отойди, пожалуйста. Говорите, товарищ.

Студент поправил на остром носу очки, вытащил из кармана газету, но тут же спрятал ее.

— Товарищи, у нас в Институте механизации сельского хозяйства произошел примерно такой же случай. Один студент тоже приревновал свою девушку, тоже напился и тоже устроил тарарам. А рука у него, на беду, тяжелая, вроде как у вашего Бондарчука. Ну, в общем, дали этому студенту статью за хулиганство. Теперь посмотрим, что это за человек. До института он проработал три года в МТС; успеваемость отличная, преподаватели сулили: будет ценным инженером. Товарищ — настоящий, в случае чего поделится последним. А такое с ним первый раз приключилось. Четыре года государство его учило — стипендия, общежитие и теде и тепе. И вдруг, здравствуйте, тюрьма… Ну, мы все же добились, взяли его на поруки. Рассудили так: скоро летние каникулы, заберем его с собой на целину, пусть докажет работой. Когда его выпустили из милиции, мы устроили комсомольское собрание. А он смылся. Не то чтобы с собрания, а вовсе. Взял велосипед и отбыл из города в неизвестном направлении.

Студент помолчал, поправил очки на птичьем носу.; Лёва Королевич неприязненно смотрел на студента.: А тот опять достал из кармана газету:

— Мы не боялись за нашего товарища. Мы понимали, что ему стыдно смотреть нам в глаза. А я так думаю: если у человека не потерян стыд, так это очень хорошо. И мы не ошиблись… Вот директор совхоза Егор Фомич дал мне газету. Она совсем свежая, и многие, наверное, еще не видели ее. Разрешите, я прочту. Тут небольшой кусочек, прямо из середины:

«…Шесть автомашин не поспевали за комбайнами. Каждый из комбайнов за световой день простаивал в общей сложности по три-четыре часа. Но тут пришла на помощь смекалка студента Павла Крылова. Используя в качестве тягача водяную автоцистерну, он подгонял прицепы к комбайну на погрузку, а затем вывозил их на дорогу. Там «ЗИЛы», предварительно нагрузившись сами, забирали прицепы и отправлялись к току. В результате высвободилась автомашина, которой и заменили автоцистерну. Подсчеты показали, что такой метод вдвое сокращает число автомашин, обслуживающих комбайны».

Студент аккуратно сложил газету и спрятал ее в карман.

— О дальнейших делах Павла Крылова только что рассказал комбайнер Сережа Красавин. У меня все. Извините, что я ничего не сказал о Бондарчуке.

Люди оживились, заговорили, перебивая друг друга. Напрасно девушка из райкома хлопала ладонью по столу. Лёва сорвался с места, подбежал к студенту, затормошил его:

— Слушай!.. Я же думал, ты пижон. Ты же — человек! Прости, сделай одолжение.

Павел долго бродил по степи. Уже поредели звезды и потухли фары работающих вдалеке машин, когда он вернулся к зеленому вагончику. Вокруг было безлюдно, лишь пустые бочки и перевернутые ведра напоминали о прошедшем собрании. В вагончике на постели Левы Королевича спал остроносый студент.

Павел разбудил его.

— Слушай, Генка, я ведь был тогда в актовом зале. На хорах прятался. А когда стали исключать, не выдержал…

— Ну и дурак! Мы же тебя не исключили.

— Гена!..

— Тише. Людей разбудишь. — Он перевернулся на другой бок и сонно пробормотал: — Да, вот что: я взял у Егора Фомича еще один номер этой газеты и отослал Елене. Может, она тебя и простит. Я бы не простил…

— Генка!..

Но тот уже уткнулся своим острым носом в подушку.

Павел вышел из вагона. Предутренняя мгла еще не рассеялась, но из степи уже доносился стрекот комбайна. Казалось, мотор дает перебои.

Павел прислушался, поспешно вывел велосипед на тропку за солончаком и поехал, сильно нажимая на педали.

Сегодня опять танцы

Она появилась невесть откуда однажды в субботу вечером, когда по толевой крыше стучал дождь, а из степи налетал ветер; он разгуливал под навесом, как хотел: забирался под стеганки, трепал девичьи юбки, сметал шелуху от подсолнухов с цементного пола; казалось, и звуки баяна он уносил прочь отсюда, к близким огням усадьбы.

Летом здесь был временный ссыпной пункт, а теперь зерно уже вывезли; от горячей поры остались только голодные воробьи под стрехой да черная школьная доска, на которой еще виднелись полустертые колонки цифр — счёт машин, отправленных на э Лёватор; поперек этих цифр белела свежая надпись: «Сегодня опять будут танцы. Играет Сашка Губа».

Сашка играл тихо и в то же время задушевно; он привалился спиной к столбу, поддерживающему навес, и, закрыв глаза, склонял в такт музыке голову, приближая ухо к гудящим мехам баяна. Тут же у столба стоял пустой грузовик; его включенная фара освещала площадку и танцоров. Танцевали не все, главным образом девушки друг с дружкой; большинство сидело на пустых ящиках — курили, лузгали семечки и уныло смотрели, как шаркают по цементу пары, расшвыривая ногами шелуху и окурки.

А посреди «зала» куражился Лёва Королевич. На нем был небесно-голубой ватник, заляпанный масляными пятнами, фуражка с морской «капустой» и кожаные штаны навыпуск поверх сапог. Лёва то хлопал по спине танцоров, то отбирал у парня девушку, проходил с ней полкруга и так же бесцеремонно оставлял ее; то принимался корчить из себя артиста джаза — с ужимками фальшиво горланил песню, и тогда Сашка-гармонист морщился и приоткрывал один глаз.

Никто не одергивал Леву. Выходки его, впрочем, были безобидны, они смешили молодежь: все-таки хоть какое-то разнообразие. Но чего это вдруг ему вздумалось приглашать незнакомую, когда кругом свои девчата? Они и ростом повыше, румяные, большеглазые, и любая рада бы потанцевать с Левой — так нет! Именно перед этой рыжей пигалицей он расшаркался сапожищами, снял фуражку, притопнул на испанский манер.

— Извиняюсь, кажется, я уже встречал вас где-то в радиусе ближайших трехсот километров. Окажите честь Леве Королевичу на тур вальса! — А сам подмигнул окружающим.

И все поняли: сейчас Лёва сыграет шутку над новенькой. Ну и поделом ей, пусть не отбивает кавалеров!

— Я тоже извиняюсь, но не хочу быть брошенной посреди танца. И вообще с пьяными не танцую.

— Что?.. — Лёва задохнулся. Разинул рот, глотнул по-рыбьи воздух. — Я?.. Да я могу литр выпить и не покачнусь. Из чего вы взяли?

— Из того, что от вас несет сивухой в радиусе ближайших трехсот километров. Думаете, приятно дышать этой гадостью?

Девчата захихикали. Саша бросил играть и на всякий случай втиснулся между девушкой и Левой. А тот сразу же полез в бутылку. Он поднял над головой руки, словно призывая всех в свидетели.

— Граждане пассажиры! Вы видели когда-нибудь, чтобы Лёва оскорбил кого-то словом или действием, или вывалился из-за баранки, или хотя бы уснул в канаве? Да, он спал на земле, но это происходило в те кошмарно-романтические времена, когда здесь еще стояли палатки, на которые он променял солнечную Одессу! А где, позвольте спросить, была тогда эта рыжеволосая фея? Может, она сидела в кафе «Уют» на Литейном проспекте и танцевала с пижонами, от которых пахло не сивухой, а коньяком «четыре звездочки», и не читала в газетах, что Лёва умеет двадцать пять часов в сутки водить автопоезда с зерном! Да мало ли что еще умеет делать Лёва Королевич! Вот стоит его семитонная машина, а вот фара с нее освещает наше культурное мероприятие. Лёва не жалеет своих аккумуляторов, Лёва сделал свет, привёз ящики, чтобы люди могли сидеть. А вы говорите — Лёва пьяный!

Девушка встала с ящика, стуча подковками сапог, подошла к школьной доске, вытерла ее носовым платком, взяла лежащий тут же мел и посмотрела на Леву, будто прицелилась светлыми прищуренными глазами.

Вот она привела мелом одну линию, другую… Минута — и на доске появился Лёва Королевич. Но все увидели не столько самого Леву, а то, каким он был сейчас, в эту минуту: волосы всклокочены, лицо небритое, телогрейка застегнута косо, из-под нее торчит конец ремня, как хвост у обезьяны, штрипки кожаных штанов болтаются поверх голенищ; ноги у Левы раскорячены, подбородок нахально выдвинут вперед, а пальцы на ручищах растопырены, будто он собирается схватить кого-то за глотку.

Сходство было поразительное, прямо потрясающее. Каждым изгибом тела, каждой складкой одежды Лёва, казалось, вопил с доски: «Смотрите, какой я пьяный!»

— Послушай, Король, а ты и впрямь на черта похож. И где это ты так набрался? Ведь вместе были, — сказал в полной тишине Саша.

— Эх, Катюши Куликовой нет, срисовала бы для стенгазеты, — пожалел кто-то.

Лёва молчал. Он так и застыл с раскрытым ртом.

А мел постукивал, крошился в пальцах девушки; рыжие завитки на затылке взлетали в такт широким точным движениям ее руки. И вот уже на доске вокруг Левы появились танцующие пары, и опять не они привлекали к себе внимание, а грязь на полу: фонтанами летят из-под ног окурки, шелуха, а со стороны, как живая, морщится радиаторам и грустно глядит одной фарой Левина машина.

Кто-то хохотнул, кто-то пробасил:

— Вот это да… Ну, чудеса! А Саша крикнул:

— Постой! Что ты делаешь, погоди, дай полюбоваться.

Но девушка уже вытерла доску и снова взялась за мел.

Быстрыми скупыми штрихами она нарисовала знакомое всем покосившееся крыльцо, кусок провалившейся крыши, разбитое окно, за которым видны пустые ящики, на дверях висячий замок. На крыльце двое дуются в карты; лица у них тупые, скучные, особенно у одного, даже губа отвисла.

И тут, наконец, Лёва Королевич обрел дар речи. Он ехидно посмотрел на гармониста.

— Я извиняюсь! Если меня не обманывает зрение, так это вы, уважаемый Александр Данилович, режетесь в очко? Ну, факт, вы: только у вас в радиусе ближайших трехсот километров имеется такая губа. Ишь, как вы ее оттопырили! Наверно, к десятке туза прикупили? А ваш партнер… Ха, Серега Красавин, не тушуйся, иди сюда. Чего же ты теперь не жалеешь, что нет Кати, чтоб срисовала для стенгазеты?

Серега Красавин под общий смех пялился на свое изображение.

— Ч-черт… Как это она подсмотрела? Мы с Сашкой и вправду сегодня перекинулись маленько. Только не в очко, а просто в дурака.

— В очко… в дурака! Разве это важно? Вы, ребята, лучше скажите, почему Василь Семеныч устроил в клубе склад тары, а мы толчемся здесь в грязи и в холодище?

Это спросила Вера Михнова, штурвальная из бригады Сергея Красавина, обычно тихая, молчаливая девушка. Ее поддержали:

— Правильно Вера говорит!

— Крышу пустяк починить!

— Замок долой, ящики долой!

— Это Федька-завклуб виноват.

— А кто его выбирал? Вы же сами, ротозеи!

— В уборочную не до клуба было. Вот Василь Семёныч и завладел, — огрызнулся Федька.

Началась перебранка. А ее виновница стояла у доски и, щуря светлые глаза, с видимым удовольствием слушала, как ругаются ребята.

Вера взяла ее перепачканную мелом руку.

— Ты откуда взялась? Когда приехала?

— Сегодня.

— А поселилась где?

— Да нигде.

— Пойдем ко мне…

— К черту Василь Семеныча с его тарой! — кричал Лёва Королевич. Он взобрался на ящик, возле которого лежал рюкзак художницы. — Идея, мальчики! Вы будете проливать слезы, Василь Семеныч, но ящики мы немедленно перебросим сюда. Кто — «за»?

Первыми, придерживая юбки, полезли в кузов Левиной машины девчата; парни подсаживали их со смехом и шутками. А Лёва подошёл к художнице. В одной руке он держал ее рюкзак, другою слегка прикрывал рот. Стараясь дышать в сторону, сказал с неожиданной хрипотой:

— Извиняюсь… Прошу вас в кабину.

Не было ни вспышек молний, ни ударов грома, ни ветра — просто капал дождь. Мелкий и въедливый, он заштриховал степную даль, все было серым: дома, раскисшая дорога и тучи, которые, казалось, навечно повисли над совхозом. В такое воскресенье только и остается, что забивать надоевшего «козла» или завалиться спать. Не месить же, в самом деле, без толку грязь на улице!

Однако сегодня все обернулось иначе. В сенцах клуба, где вчера еще за окном виднелись ящики из-под апельсинов, теперь горой были навалены резиновые сапоги, галоши, дождевики, брезентовые куртки. А в зале отблески огня из печи играли на вымытом полу. По бревенчатым стенам были развешаны репродукции с картин. Парни и девушки чинно, как в музее, переходили с места на место, шептались, тихонько спорили.

— Посмотри, Вера, какая осень — каждый листочек горит! А как деревья отражаются в речушке, и следы от телеги на желтой траве. Это сено вывозили, правда?

Саша беззвучно тронул кнопки баяна, огорченно оттопырил губу.

— Вот поеду в отпуск, обойду всю Третьяковку заново, от подвала до чердака.

— Ребята, — сказал Костя Бондарчук. — Вы же знаете, я двадцать три года прожил в Ленинграде. Работал шофёром такси, тыщу раз проезжал мимо Эрмитажа, а на был в нем. Это смешно, ребята, да?

Никто не засмеялся.

Снаружи загрохотал мотор так, что затряслись половицы. Потом хлопнула дверь, и на пороге появился Лёва Королевич. На нём был темно-синий костюм, новенькие остроносые ботинки, белоснежная рубашка с галстуком «мотылек». Загорелые Левины щеки были выскоблены бритвой до блеска, блестели и курчавые волосы; видно, он их намазал чем-то, чтобы не торчали.

— Ты чего это?.. — удивленно спросил Костя.

— Стиляга! Ей-богу, стиляга! — сказал Саша.

Лёва не обратил внимания на насмешки. Он нетерпеливо огляделся. Рыжеволосая девушка в накинутом на плечи ватнике с комсомольским значком сидела за столом у окна. Рядом навытяжку стоял Сережа Красавин и с трепетом смотрел, как ее ловкие тонкие пальцы разбирают ворох его рисунков.

— Вот это мне нравится. Есть глубина. Дом, дерево, вдали курган — все на своих местах. Перспектива вам удается. Ну, а это? Разве так достают воду из колодца? Изгиб спины у женщины неестественный, скорчилась, будто у нее в животе колики. Вы ее из головы писали, правда?

— Спасибо вам… — пробормотал Сергей. — Здесь ведь, знаете, спросить не у кого.

— Ладно, хватит тебе, Серёга. Пусти-ка нас.

Его оттеснили. Художников было всего три человека, но большинству ребят интересно было посмотреть рисунки товарищей, послушать, что о них скажет приезжая. Оказалось, что тихая Вера давно художничает, но никто об этом не знал. В ее простой школьной тетрадке, как живые, расцветали степные цветы — колокольчики, ромашки, метелки крвыля, узоры для вышивки. А комбайнер Степан Лузгин — тот принес целую кипу техники. Но это были не просто намалёванные сельскохозяйственные машины. Они работали: летело зерно из бункера в кузов автомашины, утопала в хлебах крылатая жатка, ряды валков скошенной пшеницы протянулись до горизонта, а над ними — солнце, и далеко-далеко на бледном степном небе—силуэт башни элеватора. И когда это Степка успел так насобачиться?

Художницу так окружили, что Леве пришлось пустить в ход локти и плечи, чтобы протиснуться поближе; он заходил то справа, то слева, поправлял свой галстук «мотылек», переминался с ноги на ногу, но рыжеволосая не замечала его.

— Товарищи, тут много хороших рисунков! Давайте устроим выставку. Развешивайте ваши работы по стенам. Так всем будет видно, а мне легче вам рассказать, что не удалось, а что получилось и кому как работать дальше.

Предложение понравилось. Взялись за дело. И больше всех старался Лёва Королевич. Он смотался на машине к сапожнику за гвоздиками, дал молоток, помогал развешивать рисунки. А потом тихо сидел в углу и, пока художница разговаривала с ребятами, ни разу не отпустил ни одной из своих обычных шуточек, И когда выбирали Веру старостой нового кружка, Лёва тоже не вмешивался, не балагурил и вообще не трепался. И это так не похоже было на него, что Саша даже спросил:

— Послушай, Король, тебе что, нездоровится?

И тут Лёва подошел к рыжеволосой девушке и осторожно тронул ее за руку.

— Извиняюсь… Вы должны понимать, что не все имеют талант. Я, например, могу в крайнем случае нарисовать схему карбюратора, не больше. Зато я прилично танцую и сегодня даже ради выходного не хватил ни грамма. Забудем прошлое!

Лёва подмигнул Саше. Саша растянул мехи баяна, и начались танцы.

Как-то неудобно было в этом светлом, увешанном рисунками помещении лузгать семечки. А курить ребята выходили в сени. Многим, конечно, тоже хотелось потанцевать с рыжеволосой девушкой, но тут уж Лёва держал ухо востро: извиняюсь! Своими черными ласковыми глазами он так взглядывал на претендентов, что у тех сразу отпадала охота отбивать у него партнершу. А девчата поняли: в совхозе одним женихом стало меньше.

— Послушайте, если я ошибаюсь, плюньте мне в глаза, — проникновенно сказал Лёва своей партнерше, — но ведь это вы однажды ночью у Круглого брода читали стихи? Я их запомнил. Вот они:

И ты лицо подставил ветру, Ты, кто проехал полстраны…

— Ой! — сказала художница. — Вы наступили мне на ногу… — И засмеялась.

Танцевали допоздна. Не хотелось уходить из уютного зала, уж больно тут было хорошо. Даже агент снабжения Василь Семеныч, который пришел было ругаться из-за ящиков, только проворчал:

— Разве же этот бандит Лёва Королевич не мог спросить разрешения, прежде чем выбрасывать тару? Я Бы сам помог… — И он пригласил тихую Веру на тур вальса.

…А назавтра художница исчезла. Рна ушла незаметно, так же, как и появилась. Вера, когда вернулась с работы, нашла на застеленной кровати записку: «Желаю успеха. Не давай захиреть кружку. Привет Леве Королевичу».

Лёва, как обалделый, метался на своей машине по степи до глубокой ночи, расспрашивал встречных шоферов, но рыжеволосой и след простыл. Потом, правда, рассказывали, что видели девушку в сапогах с подковками и с комсомольским значком на ватнике за четыреста километров к востоку, в новом совхозе «Рассвет». Только там она закружила ребятам головы не рисованием, а художественной гимнастикой.

А может, это была вовсе и не она?

Граждане пассажиры

Кто его знает, откуда взялся в нашем совхозе этот фрукт? Конечно, здесь не институт благородных девиц, поначалу чего только не было: выпивки, ссоры, крепкие словечки, случались и драки, но чтобы воровство — этого никто не замечал. Правда, скажем, инструмент с одной машины на другую таскали. Или — Костя Бондарчук спит, а его полушубок либо валенки Степка Лузгин наденет — и пошел себе! А уж патефоны, гитары — об этом и говорить нечего, Сашка Губа другой раз все палатки обежит, прежде чем свой баян разыщет. Ну, и колбасу или там пирожок из тумбочек друг у друга тоже брали. Но чтобы заработанные трудом деньги, да еще у девчонки, — это уж «извиняюсь», как говорит Лёва Королевич.

Лёва — бузотёр, насмешник и насчет одежды — стиляга, но в работе с ним может потягаться разве что Костя Бондарчук. На вывозке зерна они делали за сутки по пять рейсов, а каждый рейс из глубинки сто километров. И машины у них исправные, не только теперь, когда есть теплые мастерские, аив палаточные времена эти машины ходили, как часы. Да-а, в те времена народу здесь было немного, может, потому и воровства не водилось; каждого человека знали: чем он живет, чем дышит и какая от него польза новоселам. Вот, например, помню, как появился Сашка Губа. На закате подъезжает к палатке попутная машина, высаживается запыленный до бровей парень в матросской бескозырке, а вещичек у него — один баян. Где бы человеку дать умыться, отдохнуть, поесть с дороги, так нет — играй. Тут же и принялись танцевать вальс. Потом подошли ребята из «московской» палатки, тем подавай «Трудно высказать и не высказать»; появились киевские — подавай гопака. А Саша все играет — никакого отказа; только приоткроет один глаз, когда переходит на новый мотив, и шпарит дальше. Танцевали и горланили песни весь вечер. Лёва Королевич разошелся, спел с завыванием свою любимую «Мы из табора из цыганского, мы не можем жить без шампанского», а повариха Лелька Карета все отплясывала «лявониху»; до того доплясалась, что у нее ужин подгорел. Впрочем, она все же нашла, чем покормить гармониста, и еще подушку ему на первых порах ссудила, потому что у демобилизованного матроса, кроме баяна в футляре, была только смена белья и набор гаечных ключей. А сейчас у моториста Александра Губанова есть комната с верандой в шлакоблочном доме, новый баян на девяносто четыре баса и любимая жена — директор совхозной столовой Елена Осиповна Каретникова. Вот как у нас появлялись настоящие люди, не то что этот Васька Ефимов.

Понимаете, приехал он на готовенькое. Койку ему в общежитии на третьем отделении дали, хорошую работу по плотничной части, полушубок, валенки, ушанку. А он, паршивец, только два дня поработал как человек, а потом забрался в комнату животноводов и стащил деньги из тумбочки тихой Веры. На ее кровные купил бутылку коньяку, «пять звездочек», и напился, сопляк. Ну, что это такое?

Ребята хотели понаставить ему на портрете соответственное количество звездоча, но зоотехник Галя Борисова сказала: «Еще чего надумали — суд Линча устраивать! В Америке, что ли, живем?» Ну, тогда содрали с этого Васьки Ефимова теплую совхозную спецодежду, погрузили его на трактор, которым снег расчищают, и доставили к вечеру на главную усадьбу, прямо в клуб — а куда ещё везти? Все учреждения, начиная от часовой мастерской и кончая милицией, находятся у черта на куличках — в районе.

И вот представьте себе зал, полный наших ребят; за окнами луна и двадцать семь ниже нуля, на сцене стол президиума и на этом столе бутылка с недопитым коньяком — вещественное доказательство; на председательском месте в узких брючках, остроносых ботинках и в галстуке «мотылек» сидит Лёва Королевич, слева от него — Костя Бондарчук, справа наш молодой комсорг Серега Красавин. Они все трое смотрят на Ваську Ефимова. А Васька смотрит себе под ноги, и вид у него довольно жалкий.

Лёва поправляет галстук, берет в руки бутылку, прокашливается.

— Меня здесь все знают, коллеги. Я тоже люблю коньяк, а особенно Самтреста. Извиняюсь… — Он отставляет бутылку прямо под нос Косте Бондарчуку. Тот вздрагивает и поспешно отодвигает ее подальше на край стола. — Но на коньяк надо самому заработать, — продолжает Лёва, повышая тон, — и тогда — пожалуйста…

Серега Красавин тычет его кулаком под бок.

— Извиняюсь, я отвлекся, — говорит Лёва и окидывает презрительным взглядом плюгавую Васькину фигурку. — Давайте по существу. Бить этого шмендрика нельзя: не по чему. Кто имеет другие предложения?

— Сдать его в милицию.

— Правильно!

— Ты и отвези, Король, — раздаются голоса с мест. Лёва кривит губы.

— Лично я не повезу — бензин дороже. А, во-вторых, я, как и все вы, пришел сюда, чтобы культурно провести вечер.

В зале озадаченно молчат. Охотников ехать в район по морозу явно нет. К тому же Серега Красавин вдруг высказывает соображение, что, дескать, привезти такого ворюгу из совхоза в милицию — значит замарать незапятнанную честь коллектива.

Кто-то неуверенно предлагает:

— Во-первых, надо его исключить…

— А откуда, интересно знать, исключить? Он же не комсомолец.

— Только еще такого в комсомоле не хватало!

— А вообще-то кто он такой, откуда взялся?

За последнюю реплику Лёва цепляется. Лёва любит пофилософствовать.

— Тихо, коллеги! Не все сразу. Действительно, очень важно вскрыть корни, так сказать, диалектику появления данного аморального типа не только в радиусе ближайших трехсот километров, но и на территории СССР вообще… Послушай, ты! Кто твои родители?

— А при чем родители? У него уже паспорт есть, пусть сам за себя отвечает.

Это говорит Сашка Губа. Полузакрыв глаза, он сидит в углу на своем футляре, в котором находится баян. Это хорошо знают все, а особенно девчата; недаром же они вымыли и выскребли добела дощатый пол клубного зала в этот воскресный вечер.

Раздаются нетерпеливые голоса:

— Да ну его к черту! Чего с ним возиться?

— Выставить его за дверь! Пусть идет на все четыре стороны прочь из совхоза!

В зале наступает тишина. Только снаружи доносится глуховатый стук дизельного движка — электростанция далеко от клуба, но при сильном морозе все звуки слышны на большом расстоянии. За окнами сияет полная луна, она освещает безлюдную белую степь.

Васька Ефимов молчит. Ознобно перебирает плечами, потом неуклюже слезает со сцены и медленно направляется к двери.

И тут вдруг тихая Вера ни к селу, ни к городу говорит:

— Ребята… Он сделал две кормушки. Хорошо сделал, правда, Галя?

— Да! — с готовностью подтверждает зоотехник Галя. — Руками сделал. Подогнал доски так, что не течет.

Васька замирает у двери. Он не торопится открывать ее. Еще бы! Каждый на его месте не торопился бы.

В зале поднимается шепоток. Сашка Губа приоткрывает один глаз; он всегда так делает, когда переходит на новый мотив. Серега Красавин опять тычет Леву кулаком под бок: давай, мол, скажи что-нибудь.

— Тихо! — гаркает Лёва, хотя ребята и так сидят тихо. — Эй ты, как тебя? А ну-ка, поди сюда. Значит, ты умеешь хорошо подгонять доски?..

Васька делает несколько шагов к сцене.

Лёва усиленно теребит крылышки своего «мотылька», он думает. Обычно Лёва сначала ляпнет что-нибудь, а потом уж думает.

Но сегодня получилось наоборот: он долго думал, а потом ляпнул:

— Слушай сюда! Иди в первое общежитие. Моя койка возле среднего окна, а слева место Федьки Горохова. Он уехал в Омск сдавать зачеты. Ложись на его койку… Ну, топай, пока я не передумал.

Повторять Леве не пришлось. На этот раз Васька моментально открыл дверь и очень быстро закрыл ее за собою. Серега Красавин спрыгнул со сцены и, не сказав ни слова, ушел из клуба вслед за Васькой. А шоферы скопом набросились на Леву:

— Ты что, отработанной солярки нанюхался?

— У нас же замков даже на тумбочках нет.

— Пустил козла в огород! Особенно горячился Степка Лузгин.

— Вот увидишь, Король, тебя же без твоих стиляжных порток оставит!

Но Лёва мало обращал внимания на неорганизованные выкрики. Он встал во весь свой баскетбольный рост — метр восемьдесят девять, — засунул руки в карманы и качнулся на острых носках модных туфель, размер сорок четыре.

— Послушайте вы, пижоны. Вы меня хорошо знаете, и я вас тоже. Скажите, сколько вы растрясли зерна на уборочной сквозь щели в досках? Воробьи благодарят вас до сих пор. За зиму надо перебрать все кузова. Кто этим будет заниматься? Если человек сумел сделать две кормушки так, что вода не течет, так это еще не конченный человек. Можете поверить Леве Королевичу, которого вы сами при помощи тайного голосования сделали бригадиром. А теперь, поскольку мои золотые с браслетом показывают уже двадцать ноль-ноль, прошу прекратить прения. Уважаемый Александр Данилович, где, пожалуйста, ваш баян? Могу я, наконец, услышать польку-тройку?..

Трудно сказать, что лучше умеет Саша Губанов — ремонтировать моторы или играть на баяне. И тому и другому он учился на флоте, а там обстановка военная: если что делается, так уж как следует. Нот Саша не знает, зато у него безошибочный слух. Подойдет он, допустим, к чьей-либо машине, полузакроет глаза, склонит голову набок и слушает работу двигателя; прибавит газок, убавит, потрогает свечи, замкнет отверткой искру на корпус. Потом откроет один глаз и посмотрит на шофера: «У тебя в пятом цилиндре заело впускной клапан. Так ездить нельзя, давай швартуйся к мастерской». И тут уж спорить нечего! Саша определил, ошибки не будет. Как будто этот клапан не в моторе, а на баяне. Или, скажем, передадут по радио новую песню. Кто-нибудь из ребят вздохнет: «Эх, хороша». Тогда Саша молча вынимает баян, садится на футляр и повторяет песню. Сразу находит нужные клапаны, будто они не на баяне, а в моторе. Вот как играет наш моторист!

Не мудрено, что в тот воскресный вечер, когда Саша, по требованию Левы, исполнил польку-тройку, а вслед затем еще много разных танцев, все быстро забыли про Ваську Ефимова.

Вспомнили о нем только на следующее утро, когда он появился вместе с Левой в мастерских, где мы готовили к посевной нашу технику.

Ребята встретили его не очень-то дружелюбно. Вернее, никак не встретили, просто сделали вид, что не замечают его и все. И хотя парень взмок от усердия, строгая бруски для прицепов, причем делал это явно хорошо, никто и не подумал его похвалить, все словно воды в рот набрали.

Но когда он пошел за досками во двор, Степка Лузгин, который переклёпывал тормозные накладки, перестал стучать молотком и спросил:

— Как же ты, Король, думаешь его перевоспитывать?

Все подняли головы и уставились на Леву. Но тот только пожал плечами.

— Интересуюсь, граждане пассажиры, почему это должен делать один я?

Тут подал голос из-под своей машины Серега Красавин:

— Между прочим, ребята, мне удалось кое-что разузнать. Не сладкая судьба у этого Васьки. Отец у него алкоголик, лупил мальца, выгонял из дому.

— Что ж, яблоко от яблоньки не далеко падает, — сердито заметил Степка. — Подожди. Король, этот фрукт себя еще покажет.

Лёва плавно взмахнул малярной кистью, будто собирался что-то написать в воздухе; он красил кабину своего грузовика ядовито-зеленой краской да еще эмалевой — Лёва любит блеск.

— У нас в Одессе в трамваях написано крупными буквами: «Граждане пассажиры, при эксплуатации транспорта без кондуктора общественный контроль имеет решающее значение». Для начала, коллеги, нам поможет Елена Осиповна Каретникова.

Произнеся эту загадочную фразу, Лёва невозмутимо продолжал орудовать кистью, доставая до крыши кабины прямо с земли. При этом он мурлыкал сквозь зубы такие стихи:

Пусть руки у неа совсем малы, Пропахли рыбьей чешуей и сеном, Но этими руками неизменно В бригаде накрываются столы.

Никто ничего не понял. Но когда наступило время обеда, обстановка начала проясняться. Дело в том, что Леля Каретникова — натура мечтательная, с заносом в лирику. Когда Лелю назначили директором столовой, она задумчиво вздохнула и сказала: «А помните, мальчики, как я была просто поварихой на полевом стане? Разве ж я вас плохо кормила? — тут взгляд у Лели стал совсем нежным. — Там я и со своим гармонистом-мотористом познакомилась. Вот было времечко — в печи горело, в котлах кипело, а я всё пела и ни с какими наличными деньгами дела не имела, как при коммунизме!» После этого лирического выступления Леля устроила в столовой на главной усадьбе буфет без буфетчицы. На открытой стойке — винегреты, селедка и всякие там бутерброды, везде обозначены цены. Подходи, выбирай, клади, монету в ящик и закусывай себе на здоровье. И талончики на обед там же оторвать можно. «Вы же не подведете меня, мальчики, правда?» — сказала тогда Леля.

Еще бы, нашу Лелю подводить! С тех пор уже прошло больше года, а недоразумений не было. Даже приезжие вели себя прилично. Случалось, сдачи копейки там две-три не подобрать, так лучше лишнее оставишь.

Вот в эту-то столовую пошли мы, как всегда, обедать. Быстро вооружились вилками, ложками, тарелочками с закуской, талонами — все, кроме Васьки. Тот в один угол толкнулся, в другой, а к стойке подходить не решается, смотрит исподлобья на ребят. А на него никто не смотрит: смекнули, в чем дело, поняли Левину политику.

Ну, постоял, постоял Васька, посмотрел, как другие уплетают, не выдержал. Подходит к своему заступнику и сует ему мелочь.

— Возьмите мне, Лев Григорьевич, хотя бы суп…

— Почему один суп? Можете, Василий Трифонович, полный обед взять. Только сами, своими руками.

Так сказал ему Лёва и при этом отправил себе в рот т целую котлету. Васька сглотнул слюну, помотал головой, потом глянул за окно и пошел было к двери, но Лёва вежливо предупредил его:

— Напрасно утруждаетесь, Василий Трифонович, магазин сейчас закрыт. Продавцы тоже люди, вон они сидят, обедают. Лучше выбирайте себе любые деликатесы, например свежеотмороженную треску, что хотите. Елена Осиповна вам доверяет. Прошу.

Но Васька не пошел к стойке. Он сел в угол за свободный столик и просидел так весь обеденный перерыв.

На это просто невозможно было смотреть. Серега Красавин схватил свою полную рисовой каши тарелку и встал было с места, но Лёва посмотрел на него черными ласковыми глазами так, что у Сереги, видно, пропала охота отдавать свою кашу. Впрочем, сам он ее тоже не стал есть и раньше всех ушел из столовой. А тихая Вера, проходя мимо Левиного столика, сказала с ненавистью:

— Ты… ты зверь! Форменный зверь.

Как бы там ни было и как это ни странно, но после того, как вернулись в мастерскую, против Левы немедленно образовалась оппозиция. Когда Васька, кряхтя, потащил со двора длиннющую доску, Сашка Губа подставил под другой ее конец свое железное матросское плечо, а Костя Бондарчук достал из кармана ломоть пирога и молча сунул его Ваське.

Васька ел пирог, отвернувшись к окну. Очень долго ел. Его красные уши как-то странно дергались. А когда он проглотил, наконец, последний кусок, подошел Серега Красавин и дал ему папиросу из общей пачки, которая всегда лежит на подоконнике возле верстака. При этом Серега вызьшающе оглянулся на Лёву. Но тот все красил и красил машину, опять же мурлыча сквозь зубы свои любимые стихи:

А на следующий день в столовой Васька придумал вот какую штуку: едва мы приблизились к буфетной стойке, как он прошмыгнул вперед и торопливо пробормотал:

— Отрываю себе треску и борщ, стоит тридцать копеек, вот смотрите, Лев Григорьевич, кладу две по пятнадцать.

Васька получил свой обед и направился было к Ле-виному столику, но там все места оказались уже заняты. И хотя за другими столами возле наших ребят стояли свободные стулья, Васька пошел на свое вчерашнее место в углу и там в одиночестве пообедал.

Да, не легко было парню в то время. Ребята, может, и жалели его, но чтобы взять вот так сразу и поверить — это уж шалишь! Правда, никто этого не показывал, но он-то ведь сам понимал, наверно, знает кот Васька, чье мясо съел.

И особенно туго пришлось ему в день получки. Лёва, как всегда, принес из бухгалтерии деньги в своей фуражке с «морской капустой», положил фуражку и ведомость на подоконник и объявил:

— Прибыла валюта. Прошу.

А сам залез под свою машину и принялся звякать гаечным ключом.

Наши ребята никогда не торопятся разбирать деньги: еще потеряешь, пока лазаешь туда-сюда, корячишься под машинами. Лучше подождать до конца смены, не к спеху, куда они денутся!

Вот тут Васька и завертелся. Подоконник-то рядом со столярным верстаком, рукой достать можно. Это Ваське не понравилось, он сразу же ушел во двор за брусками, но приволок их не к верстаку, а бросил прямо посреди мастерской. Постоял в нерешительности и вдруг полез к Лёне под машину.

— Вы чего, Лев Григорьевич, глушитель подвешиваете? Давайте помогу, одному несподручно.

— Еще помощник нашелся. Иди, получай зарплату.

— Я лучше потом, когда все… Может, подкрасить где надо, Лев Григорьевич?..

— Подкрасить? Погоди… — Лёва вылез из-под машины и подозрительно оглядел Ваську. — А я-то лежу и думаю: когда же я успел выкрасить суриком изнутри всю раму? Вот, значит, где ты пропадал вчера вечером! — Лёва рассвирепел. — Ты что же это — вздумал делать за меня мою работу? А ну-ка забирай получку и топай на отдых! Быстро…

Но тут, как на грех, погасло электричество.

Напрасно Лёва пытался стряхнуть с себя Ваську. Тот, должно быть, вцепился в него, как клещ в быка, и вопил во всю глотку:

— Я здесь! Здесь, около вас, Лев Григорьевич!..

— Пусти, дурак! Лёва должен сделать свет.

Они, верно, споткнулись о бруски, валявшиеся посреди мастерской, и оба повалились на пол.

Там они и ворочались, пока Серега Красавин не сменил пробку. И тогда выяснилось, что Лёва вдребезги разбил стекло на своих золотых часах. Вот тут уж Ваське досталось! Лёва выпустил в него все варианты одесских ругательств. Он ужасно сокрушался:

— Такой хронометр угробил! Такая фирма на семнадцати камнях! Да какой же я бригадир без точного времени? — Так кричал Лёва, пока не догадался приложить часы к уху. — Твоё счастье, что они еще ходят. — Он принялся огорчённо завертывать часы в носовой платок. — Ну, подожди, сопляк! Так просто ты от меня не отделаешься!

Васька стоял и кусал губы — маленький, всклокоченный, с царапиной на щеке. Видно, он в темноте здорово треснулся о бруски.

…На следующее утро Васьки в совхозе недосчитались, пропал он — и все. Исчез вместе с возвращенным ему новеньким комплектом спецодежды. Четыре километра до большака он, верно, прошел пешком, а там пристроился на какую-нибудь попутную машину — ищи ветра в поле! Между прочим, в ту же ночь из Левиной тумбочки вместе с носовым платком исчезли золотые часы. Это обнаружил Степка, который всегда по утрам лазает к Леве за табаком.

Сказать, что мы были удивлены или, может, озадачены — нет, всё это не то. Оскорблены, обмануты — вот настоящие слова, Ведь как там ни верти, а в глубине души, пожалуй, все ребята уже готовы были поверить Ваське.

В первый день никто не касался этой темы — щадили и себя, и Леву, как наиболее потерпевшего. Однако на другой день в столовой, когда мы подошли к буфету, чтобы взять талоны, Степка Лузгин, ни к кому не обращаясь, сказал ехидно:

— Граждане пассажиры! При эксплуатации транспорта без кондуктора общественный контроль имеет решающее значение.

Лёва промолчал. Что, между прочим, на него совсем не похоже. Он только переглянулся с Серегой Красавиным.

Тогда Степка, как говорят шоферы, прибавил газку:

— Я предупреждал, но, видно, ошибся. Вместо стиляжных портков пропало кое-что подороже. — И он расхохотался, правда, не очень весело.

Лёва проглотил и эту шпильку вместе с сарделькой. А к Степану присоединились еще кое-кто из ребят.

— Эх, зря мы его тогда не выгнали.

— Приоделся, получки дождался, да еще обзавелся золотыми часами, — полузакрыв глаза, меланхолично подсчитал Сашка Губа. — Губа у него не дура.

Лёва молчал. Но видно было, что и он, и Серега жуют без всякого аппетита свои сардельки.

Тут открылась входная дверь и вместе с облаками морозного пара в столовой появилась тихая Вера, Она сразу подошла к нам.

— Ребята!.. Стала я сегодня надевать валенки, чувствую, что-то мешает. А это, оказывается, деньги. Вот глядите, шесть пятьдесят…

Все озадаченно посмотрели на деньги, потом друг на друга. Сашка приоткрыл один глаз, Лёва и Серега как-то оба разом вздохнули, а Костя Бондарчук сказал:

— Шесть пятьдесят?.. Погодите, это же стоимость бутылки коньяка. Ну да, коллекционный, «пять звездочек»…

Больше никто ничего не успел сказать: входная дверь опять растворилась. А когда клубы морозного пара рассеялись, мы увидели на пороге Ваську Ефимова. Он просеменил к нашему столу и радостно залопотал:

— Часовщик в районе удивился. Говорит: «Кто же на такие хорошие часы ставит простое стекло?» Смотрите, Лев Григорьевич, какое вставил! Теперь можете спокойно драться. Небьющееся!

Ответом Ваське была гробовая тишина. Все мы опустили глаза. Все, кроме Левы и Сереги.

Наш молодой комсорг сказал Ваське:

— Тебя только за смертью посылать. Скажи на милость, больше суток пропутался.

А Лёва проворчал:

— Весна-то на носу. Кто кузова будет чинить? Пушкин?

С этими словами наш бригадир проследовал к буфету и приволок в своих ручищах сразу полдюжины пива.

— Садись, Василий Трифонович, рядом со мной. — Тут он посмотрел на Степку Лузгина своими ласковыми черными глазами. — И всех прошу. Лёва Королевич угощает, граждане пассажиры.

Полька-тройка

Костя Бондарчук и Лёва Королевич соперничают всегда и во всем. И не только из-за медсестры Кати. Это началось у них еще с того времени, когда мы впервые пришли в степь. Тогда спали еще в палатках и по утрам разогревали машины на двадцатиградусном морозе. Теперь-то мы живем в нормальных домах, а по вечерам смотрим кино или танцуем в клубе на главной усадьбе, где у нас, как выражается Лёва, «функционируют» разные кружки. Теперь нам смешно вспомнить о том, какими героями мы себя воображали.

Больше всех, конечно, задавался Лёва Королевич. О себе он говорил не иначе как во множественном числе и начинал всегда со слов: «У нас в Одессе…» или: «Мы, покорители целины…» При этом Лёва посматривал на нас своими ласковыми цыганскими глазами сверху вниз, покровительственно, что, впрочем, было ему не трудно, принимая во внимание его рост — сто восемьдесят девять сантиметров. Вообще Лёва любит пофилософствовать и щегольнуть всякими звонкими словечками. Не бывает такого собрания, где бы он не произнес речь. А вот Костя Бондарчук, тот, наоборот, молчаливый. Когда Лёва начнет донимать его своими насмешками, да ещё при Кате, Костя нахохлится, засопит и норовит молча нанести Лёве оскорбление действием — ткнуть кулаком под бок или двинуть ногой под тощий зад. И тогда Лёва говорит: «Фу, как некрасиво. Мы, покорители целины, должны применять грубую физическую силу более элегантно и рационально. Например, сделать за смену лишний рейс с удобрениями».

Тут надо сказать, что за рулем автомобиля Лёва Королевич — бог. Никто в нашем совхозе не ездит быстрей, На уборочной Лёва сидит за рулем как припаянный. Когда он спит? Никому не известно! Сто километров из глубинки до элеватора его грузовик с двумя прицепами покрывает в рекордное время. Летит этакая махина по степи, как самолет по небу, слышно её за много километров. Со стороны смотреть — дух захватывает.

Правда, Костя Бондарчук тоже шофёр высокого класса. Но он не трезвонит о себе, как Лёва, а молча наступает ему на пятки. Например, прошлой осенью Лёва сообразил: зачем ему в разгар работы заезжать в совхоз на заправку? Взял да и пристроил на свою машину запасной бак для горючего да еще краник такой приладил, чтобы, не вылезая из кабины, прямо на ходу переключать подачу топлива. В течение двух дней Лёва обогнал Костю на целый рейс. Но на третьи сутки Костина машина вышла в степь с таким же добавочным баком, а потом это новшество появилось и у каждого из нас.

Лёва обозвал тогда Костю обезьяной и ехидно заметил, что «у нас в Одессе аналогичных пижонов сажали ездить, извиняюсь, на ароматных бочках», и, покосившись на Катю, добавил: «Рожденный ползать, летать не может. Всё равно я его обставлю…» И обставил. На этот раз он придумал такой фокус: пришел к своему дружку, плотнику Ваське Ефимову, тот нарастил борта Левиной машины всего на одну доску, но это дало возможность Леве грузить зерна почти на целую тонну больше. Кажется, совсем просто, но придумал это дело почему-то именно Лёва. Немудрено, что переходящие вымпелы обкома комсомола — и за посевную, и за уборочную — перестали быть переходящими: они прочно поселились в нашей бригаде.

Вообще Лёва мастак на всякие выдумки по технической части. Помню, в первую целинную зиму разбушевалась однажды пурга. А тут, как назло, и продукты, и горючка из исходе — у нас тогда еще не было ни настоящего бензинохранилища, ни продовольственного склада. Ведь это не шутка — отсиживаться в дощатых бараках в снежной степи, твердо зная: если в самое ближайшее время не пробьёшься к станции — оттуда к нам всё снабжение шло, — тогда… А как туда пробиваться в такую завируху? Самоубийство.

Ну, затянули мы посильнее ремни. Сидим, ждем у моря погоды, А снег все сыплет и сыплет.

На четвертый день Серэга Красавин открывает комсомольское собрание: что, мол, будем делать? Никто не берет слова, кроме, конечно, Левы Королевича. Тот явился из кузницы, беззаботно напевая «Мы спаяны, как два стальных кольца», закопченный, с красными от холода ушами (Лёва круглый год носит морскую фуражку с «капустой»), а в руке у него связка каких-то железяк.

— У нас в Одессе, — говорит, — аналогичных случаев, то есть чтобы снег валил целую неделю, не бывало. Но, к вашему счастью, Лёва Королевич в свое время служил на Севере в автомоточастях Советской Армии и научился там кое-чему. В частности, элементарному обращению с кузнечным инструментом. Посмотрите, какие хомутики я изготовил собственноручно.

Мы посмотрели. Ничего особенного. Это были довольно грубо загнутые скобы из полосового железа, соединенные болтами в хомуты. Такими хомутами скрепляют, например, телеграфный столб с вкопанной в землю рельсой.

— А я соединю этими хомутами две автомашины — мой ЗИЛ и бензовоз, — пояснил Лова. — Получится вроде как два паровоза на железной дороге: один тянет, другой толкает. Слушайте сюда. Я, Лёва Королевич, пробиваю в снегу колею, а сзади по этой колее меня подталкивает мощный бензовоз уважаемого коллеги Бондарчука, который всегда уверяет, что нигде от меня не отстанет. Вот теперь он, если и захочет, не сумеет отстать.

И Лёва потряс железными хомутами внушительно, со звоном.

Это было что-то совсем новое и в то же время простое, как все Лёвины изобретения. Шофёры соображали, прикидывали, как получится на деле. В конторе совхоза было холодно, снег за окном все валил не переставая.

Медсестра Катя сказала:

— До станции больше ста километров. Вас же засыплет начисто. Даже подумать страшно!

— Страшно? — переспросил Лёва. — Имейте в виду, Катерина Ильинична, что Лёва — член ВЛКСМ и страшиться трудностей — единственное, на что он не способен. Остальное Лёва все может. Вот если коллега Бондарчук сдрейфил, тогда… — и он ласковыми черными глазами посмотрел на шоферов. — Тогда — кто следующий, граждане пассажиры?

Костя засопел и сказал нашему мотористу;

— Саша, я возьму твой длинный тулуп. Ладно? На этом собрание окончилось.

Уже через полчаса Костя подогнал вплотную к Левиной машине десятитонный бензовоз — буфер к буферу, — и Лёва собственной рукой намертво затянул болты на хомутах.

После этого Лёве и Косте отдали каждый что мог: шофёры — остатки горючего из своих машин, повариха Леля Каретникова — полведра печеной картошки, медсестра Катя — флягу со спиртом. Директор Егор Фомич вручил Леве документы на получение грузов. Рявкнули моторы, зазвякали, зашлёпали с пробуксовкой цепи на колесах, и Левина комбинация из ЗИЛа и бензовоза исчезла в снежном вихре, а пробитую колею тут же и замело у нас на глазах.

Эта чёртова пурга крутила и крутила, казалось, конца ей не будет, всю душу выкрутила. Поганые мысли лезли нам в голову, все валилось из рук. И как-то неловко было смотреть друг на друга: почему пошли на риск именно Костя и Лёва?..

— Прошли уже сутки, — сказал Серёга Красавин. — Надо что-то предпринимать.

И он отправился в мастерскую к Сашке Губанову — ковать хомуты.

На этот раз все шофёры вызвались ехать. Но где взять горючку? Остался только неприкосновенный запас, на самый крайний случай.

— Это и есть самый крайний случай, — сказал Егор Фомич. — Поезжайте!

Но ехать не пришлось.

К вечеру ударил мороз. Пурга прекратилась. Под звездным небом спокойно лежала белая степь.

И вот издалека донесся тихий, но отчетливый рокот, а потом на темном горизонте полыхнуло зарево. Снег заискрился, засверкал в ослепительном свете фар Левы Королевича.

— Как в сказке! — шёпотом сказала Катя.

Она, как и все мы, стояла у крайнего барака, за которым начиналось снежное безлюдье, и в глазах у нее отражался свет идущих автомашин.

Тридцать часов Лёва и Костя пробивались к станции и обратно до совхоза. Двести километров — тридцать часов.

— Как же ты не отморозил свои длинные противные уши? — нежно спросила Катя.

И Лёва, который никогда за словом в карман не лезет, не нашелся, что ответить. Он только пробормотал что-то вроде «извиняюсь», поспешно опустил воротник тулупа и поправил фуражку, чтобы она сидела пофасо-нистей. А потом искоса посмотрел на Костю.

Но на того смотреть было бесполезно: Костя Бондарчук сидел за рулем в кабине бензовоза и, посапывая, крепко спал. Впрочем, и Лёва, хотя и хорохорился, еле держался на своих длинных ногах. Мы с трудом сволокли в барак его и Костю, а сами занялись разгрузкой. Бывало, что при разгрузке уронишь ящик с консервами или там рассыплешь крупу. Ничего такого на этот раз не произошло. Мы даже не пролили ни одной капли горючего, когда заправляли свои машины из Костиного бензовоза.

Восемнадцать часов проспал Костя после этого рейса, а Лёва—всего только десять. Утром, как ни в чем не бывало, вышел вместе с нами на работу. Даже и тут он ухитрился обставить своего соперника. А задаваться стал пуще прежнего.

— Мы, — говорит, — покорители безбрежной снежной целины. На нас смотрит вся страна. А я смотрю на вас, уважаемая Катерина Ильинична, и хочу поднять один вопрос: как это вам удалось сделать укол в сердце человеку, который из себя двух слов выдавить не может, а только перманентно сопит? Да еще находится в объятиях Морфея, то есть дрыхнет чуть не полные сутки после обыкновенной увеселительной прогулки на станцию и обратно?

Впрочем, подобные вопросы Лёва поднимал исключительно в присутствии Кости. За глаза он никогда не трепался о своем сопернике и не предпринимал активных действий. Они и гуляли с Катей только вместе — один при другом. Выглядело это примерно так: идет по нашей широкой совхозной улице светловолосая, красивая Катя Куликова, слева от нее топчется коренастый Костя Бондарчук, а справа — вышагивает длиннющий Лёва Королевич. Он размахивает руками и неизменно разглагольствует. Костя угрюмо молчит, а Катя лукаво посмеивается, прикрывая рот уголком голубой косынки.

Так они гуляли всегда. И даже танцевали в клубе втроем. Есть такая полька-тройка, где одна девушка крутит вокруг себя двух парней. Мы все с интересом ждали: чем же это кончится? Должна же она кого-то одного выбрать. Но Катя что-то не торопилась выбирать.

А время шло. Целина в наших краях уже, говоря по существу, перестала быть целиной: электростанцию, баню поставили, школу отгрохали в два этажа; в общем, жизнь вошла в колею. И тут произошло событие, которое, как сказал Лёва, «ознаменовало новую эру, невиданный расцвет в делах совхоза»: Леву и Костю выбрали бригадирами.

Хитрый Егор Фомич знал, кого порекомендовать на эти посты. Тут уж их соперничество обострилось до крайности. Больше того — оно стало кровным делом двух бригад.

— Вымпел! Вымпел за посевную! Неужели мы отдадим его этим, извиняюсь, сопунам? — горячился Лёва.

«Сопунами» он презрительно называл ребят из второй бригады, куда ушел от нас Костя Бондарчук. Бригада у него была сплошь «зеленая» — вчерашние десятиклассники; они хватались за работу горячо, но бестолково. Им, как воздух, нужен был опытный, рассудительный бригадир, такой, как наш Костя. Но мы-то не собирались никому уступать вымпел, а особенно таким молокососам. Это был бы позор. Леля Каретникова, наша главная повариха, так и сказала своему Сашке: «Чистый позор!» — и добавила:

— Лучше тогда домой не являйся. Будешь ночевать в мастерской вместе со своими моторами, которые ты не сумел как следует подготовить.

Леля — хохлушка, и характер у нее соответственный: если что пообещала, не отступится. Другие девчата, правда, менее решительно, но тоже высказались по этому вопросу. Даже тихая Вера, смущаясь, сказала Сереге Красавину:

— Все-таки очень приятно, когда вымпел развевается на машине человека, с которым дружишь.

И только медсестра Катя Куликова не говорила ничего. Она лишь загадочно улыбалась и кокетливо поправляла свои светлые пушистые волосы. Но этого было вполне достаточно, чтобы Костя и Лёва лезли вон из кожи.

Горячие это были дни и тяжелые. В совхозе еще не вспахана была половина площади, мешали дожди. Мы хорошо помнили неудачи прошлого года. Тогда, тоже из-за ненастья, задержался сев. Пшеница созрела поздно, убирали ее до первого снега, много зерна осталось зимовать в степи. Об этом писали в газетах, говорили на всех совещаниях — в райкоме, в совхозе, в бригадах. Отовсюду приезжали озабоченные люди, выясняли, горевали, ругались.

А Лёва, наученный горьким опытом прошлой посевной, буквально надрывался:

— Как только позволит погода, мы должны эквивалентно провести сев! — кричал он,

Вряд ли Лёва знал, что именно обозначает это словечко. Впрочем, в ту весну наш бригадир так и сыпал терминами, эквивалентными понятию скорости, например: «А ну, рви когти!», «Делай короче!», «Чтобы у меня по-быстрому!», «Давай вертухайся!»

И мы «вертухались». А больше всех — сам Лёва. Изобретательность била из него, как закипевшая вода из-под пробки радиатора. К примеру, он предложил механизаторам прицепить к плугам бороны, получились одновременно и пахота, и боронование. Это высвободило несколько тракторов. Фотографию нашего бригадира поместили в областной газете. Между прочим, Лёва сразу же вырезал эту фотографию, наклеил ее на крышку своего портсигара с внутренней стороны и принялся с особым рвением угощать всех папиросами, даже девчат..

Левин рационализаторский почин подхватили наши трактористы; на предпосевном совещании они взяли обязательство: прицепить вместо трех обычных сеялок по четыре. За нами, мол, дело не станет, только бы не подвели шоферы: сумеют ли они оперативно подвозить семена?

Лёва, конечно, полез в бутылку.

— Интересуюсь, кому вы здесь задаете этот банальный вопрос? — крикнул он с места. — За мою бригаду можете не спрашивать, мы-то подвезем. А как сопуны — не знаю.

Костя встал, исподлобья взглянул на Леву.

— Пусть он не треплется — звонок. Машины у нас тоже в порядке, не хуже, чем у него. Тут дело не в шоферах и не в машинах. Посудите сами: возле склада задержки не будет, там зернопогрузчики. А вот когда на поле к сеялкам привезем, надо бы людей для разгрузки семян подбросить, Егор Фомич.

Это была для Кости Бондарчука необыкновенно длинная речь. Мы удивились, захихикали. Но Лёва вдруг шикнул на нас:

— Тихо, пижоны! Бондарчук, оказывается, не окончательный лопух. Скажите, пожалуйста, нащупал узкое место в предстоящей работе.

И Лёва задумался. А вскоре и вовсе ушел с собрания.

Между тем Егор Фомич успокоил Костю, пообещал:

— Приедут комсомольцы с Кубани. Они уже заканчивают сев и собираются к нам на подмогу. Вместе с ними приедут и кубинские парни. Они учились в Советском Союзе на механизаторов, будут проходить у нас производственную практику. Ребята они работящие я думаю, не откажутся между делом подсобить нам в разгрузке семян.

Это была радостная весть. Мы начали готовиться к приему гостей: оборудовали в клубе общежитие, написали на кумаче: «Добро пожаловать, кубинцы и кубанцы!» Девчата спешно шили себе новые одежки.

А Лёва — тот все носился с какими-то чертежами. Он сидел, запершись в мастерской, вместе со своими дружками — мотористом Сашкой Губой и плотником Васькой Ефимовым. Что-то они там колдовали..

Катя Куликова насмешливо спросила:

— Наверно, вы, Лев Григорьевич, конструируете посевную ракету?

На это Лёва ответил неопределенно:

— На гостей надейся, а сам не плошай. — И, с некоторым ехидством посмотрев на Катину новую блузку, добавил — Учтите, Катерина Ильинична, наш совхоз — глубинный. Пока гости до нас доберутся, могут произойти различные абстракции.

И что вы думаете? Лёва как в воду глядел. В канун сева вернулся из района расстроенный Егор Фомич. На двух огромных грузовиках он привез только одного довольно щуплого черноволосого юношу с сигаретой в белых зубах и с гитарой за плечами.

— Это и вся подмога? — спросил Костя.

— Не густо, — сказал Лёва.

— А где же кубинцы и кубанцы? — спросили девчата.

— Расхватали в отстающие хозяйства, — сказал Егор Фомич и поскреб в затылке. — Наш-то совхоз — передовой, будь он неладен. Говорят, сами справитесь. На нашу долю достался всего один товарищ. Вот знакомьтесь. Его зовут Федерико Баррера.

— А что он умеет? — спросил Лёва.

— Он механизатор — тракторист, шофер.

— Это годится, — сказал Костя.

— Алло, камарад! По-русски можешь говорить? — спросил Серега.

— Дружба, мир! — сказал кубинец.

— Всего два слова знает, — вздохнула Катя.

— Зато какие! — сказал Лёва. Он подошел к кубинцу и поднял руки, крепко сцепив пальцы. — Салют, Куба! — Потом ткнул себя в грудь. — Я — Лео Королео. Понимаешь? Будем вместе вкалывать. Бригада променадо.

— Бригада, бригада, — закивал гость и сверкнул белыми зубами.

— Все понимает, — сказал Лёва. — Пойдем, камарад, к нам в общежитие.

— Почему это именно к вам? — спросил басом Костя.

Лёва посмотрел на него сверху вниз своими ласковыми черными глазами.

— А кто у вас, пардон, умеет говорить по-испански? — И, понизив голос, добавил: — Погоди, я тебе покажу, как обзывать передового бригадира звонком. Получишь ты у меня вымпел! — Он сложил три пальца в известную комбинацию. Но тут же, заметив, что Костя нацелился двинуть его под зад ногой, поспешно отступил — Тихо! Только не при иностранце. Авторитето дискредитадо…

В тот день Лёва созвал собрание нашей бригады прямо на полевом стане, где уже стояли готовые к работе сеялки и тракторы, громоздились бочки с горючим, дымила походная кухня. Вспаханная земля лежала черная до горизонта, однообразная. Только вдали возвышался курган. Над его лысой макушкой в сиреневом предвечернем небе уже проклевывался бледный серп месяца. На ступеньках зеленого вагончика примостились Сашка Губа и Федерико Баррера. Кубинец играл на гитаре что-то душевное. Сашка, склонив голову и полузакрыв глаза, тихонько подыгрывал ему на баяне, а мы сидели молча на подножках своих автомашин, курили, слушали.

Но вот из вагончика вышел наш бригадир. С минуту он тоже слушал музыку. Потом вздохнул:

— Очень сожалаю… Но время не ждет. — И взмахнул скатанным в трубку чертежом, требуя внимания. — Так вот, мальчики, пока еще нет команды начинать сев, ждут метеосводки. Но вы посмотрите, какой сегодня вечер! Плюньте в глаза Леве Королевичу, если завтра, независимо от синоптиков, не организуется желательная атмосферная ситуация! И тогда…

Тут Лёва приосанился и начал многозначительно разворачивать чертеж.

Но в этот момент раздался треск мотора, и на полевом стане появился пионер Юрка, племяш агронома. Он всегда в горячие дни гоняет за связного на дядином мотоцикле.

— Погода! — заорал, не слезая с седла, Юрка. — Синоптики дали погоду. Егор Фомич вызывает всех бригадиров. Лев Григорьевич, садитесь!

— А что я говорил, пижоны! Вы когда-нибудь оцените своего бригадира?

С этими словами Лёва быстро свернул чертеж, прыгнул на сиденье позади Юрки, и мотоцикл умчался.

Федерико снова заиграл на гитаре, Сашка тотчас же пристроился к нему со своим баяном,

Все ближе подступал вечер. Теплый парной воздух поднимался от вспаханной земли. Месяц, разгорался все ярче на темнеющем небе.

— Хорошая музыка, — вздохнул Степка Лузгин. — Только без девчат она вроде бы какая-то неполноценная. Что вы скажете на это, хлопцы?

Мы ничего не сказали. Мы просто попрыгали в кузов Степкиной машины и через минуту уже мчались к главной усадьбе, а Сашка Губа и Федерико играли «Эх, яблочко, куда котишься?..»

Мы подъехали прямо к мастерской—там хорошая утоптанная площадка. На звуки гитары и баяна отовсюду слетелись девчата. И начались танцы.

— Что же это Лёва так задерживается? Ведь с раннего утра начинаем сев, — забеспокоился комсорг Сере-га Красавин.

И мы вдвоем с ним отправились на поиски нашего бригадира. Впрочем, искать его долго не пришлось. В садике, позади медпункта, темнели на скамейке три фигуры. Мы е Серегой остановились у плетня.

— …Вот и сегодня у Егора Фомича вы опять поссорились. Ну почему вы вечно ссоритесь? Вы же настоящие друзья. Я ведь знаю.

Вслед за этими Катиными словами наступило долгое молчание. Только было слышно, как обиженно сопит Костя Бондарчук да легкий ветерок доносил заливистые переборы баяна.

А затем раздался Левин голос. Он был какой-то непривычно тихий и задумчивый.

— Черт его знает, как это меня угораздило тогда проколоть сразу два колеса… Одна мрачная личность отдала мне без звука свое запасное и последнюю камеру. А потом этот шофер сам стоял… Это было на уборочной в пятьдесят седьмом…

— В пятьдесят восьмом, — сердито поправил Костя.

— А пурга? Как мы пробивались на станцию! — уже совсем мечтательно проблеял Лёва, — Честное благородное, Катерина Ильинична, я бы напрочь отморозил уши, если бы эта мрачная личность не отдала мне свой тулуп с большим воротником.

— Это был вовсе и не мой тулуп, а Сашкин, — буркнул Костя, Серёга толкнул меня под бок: пошли, мол.

Мы тихонько отступили от плетня и вернулись к мастерской, где все еще продолжалось веселье. Тихая Вера и Леля Каретникова учили Федерико танцевать польку-тройку. Кубинец отплясывал напропалую — ловко отщелкивал каблуками дробь, кружил Веру и Лелю; их волосы и юбки так и разлетались.

Наконец явились Катя, Лёва и Костя, они прямо с ходу включились в польку-тройку. Катя уперла одну руку в бок, другую, с голубой косынкой, подняла над головой, тряхнула своей золотистой гривой и пошла по кругу. Лёва рассыпался перед ней мелким бесом, лихо кренделил длинными ногами, а Костя сзади, яростно топая, наступал ему на пятки.

Потом уселись передохнуть на бревна возле мастерской. Все тяжело дышали, лишь один Федерико, казалось, нисколько не устал. Он спокойно стоял, опираясь на гитару, только мелкие капли пота блестели на его бронзовом лице.

И вдруг тихая Вера сказала:

— Федерико, расскажи нам про себя…

Кубинец фазу понял, кивнул курчавой головой. Говорил он по-русски плохо, смешно коверкал почти каждое слово, но никто не смеялся. Все слушали не перебивая, не переспрашивая.

…Он — сын батрака. Рубил тростник в латифундии. Это у гор Сьера-Маэстра, в Ориенте. Его старший брат ушел к Фиделю и погиб в схватке с батистовцами… В Советском Союзе Федерико научили водить комбайн, трактор, автомашину. Очень много видел, очень много понял. Кубинец Федерико Баррера никогда не забудет советских друзей…

Федерико тронул струны гитары и азартно, с типичным русским перебором заиграл польку-тройку.

Девчата вскочили на ноги. Катя уже взмахнула косынкой, притопнула сапожком. Но тут обнаружилось, что Костя Бондарчук куда-то исчез. А Лёва спохватился.

— Тихо! Отставить танцы. Собрание продолжается. Механик, откройте мастерскую, сделайте полный свет.

Сашка Губа вынул ключ, торжественно распахнул ворота и щелкнул выключателем. Посреди мастерской стояла Левина автомашина, а в ее кузове возвышался бункер комбайна. Мы некоторое время молчали, потом Степка Лузгин пожал плечами и спросил:

— Ну и что?

Лёва не удостоил его ответом.

— Механик, дайте объяснения.

— А чего объяснять? — ухмыльнулся Сашка. — Все предельно ясно. До уборочной комбайну все равно нечего делать, вот мы и заняли у него бункер вместе со шнеком. И, как видите, установили его в кузове обыкновенной автомашины.

— Теперь это уже не обыкновенная автомашина, — гордо сказал плотник Васька Ефимов. — Теперь это «Лёвин автомат» для загрузки сеялок.

— Точно, — подтвердил Сашка. — У склада в этот бункер набросает семена зернопогрузчик — это обычное дело. Зато, когда машина придет на поле, шоферу останется только включить шнек, и — будьте любезны — семена из бункера посыплются в сеялку, как сыплется зерно из комбайна в кузова машин на уборочной. Никаких грузчиков не надо: полторы-две минуты, и сеялка загружена.

Мы молчали. А что говорить? Нам сразу стало ясно: такая машина успеет обслужить самое меньшее половину посевных агрегатов. Это была чертовски хитрая и в то же время на редкость простая выдумка. Все посмотрели на Леву. Наш бригадир стоял, важно скрестив руки на груди. Лицо его было каменным.

— Теперь-то вымпел наш! — сказал Степка. — До чего же здорово и просто!

— Ну, не так-то просто, — заметил Сашка Губа. — Тут все дело в приводе к шнеку. Лев Григорьевич, ну-ка дай твой чертежик…

— Иди ты к черту! — вдруг ни с того ни с сего заорал Лёва. — Садитесь в машину, поехали к складу, испробуем в натуре. А ну, вертухайтесь!..

Нечего и говорить, что с этим «Левиным автоматом» мы здорово выручили наших механизаторов. И хотя они, как обещали, прицепили к тракторам вместо трех по четыре сеялки, все равно мы успевали снабжать их семенами. За руль своего «автомата» Лёва посадил белозубого Федерико — перенимай, мол, целинную смекалку, пригодится. Федерико вошел в работу весело и сноровисто; сразу было видно, что этот парень рано приучен к труду. Работал он, как танцевал, увлеченно и стремительно. Черт его знает, каким образом, но он безошибочно угадывал, в каком месте на поле кончаются семена в сеялках. Именно в этом месте он и появлялся с «Левиным автоматом». Завидев его, девчата кричали: «Федерико, помоги-ка!» — и он загружал сеялки прямо на ходу, ни минутки потерянной. Двужильный какой-то, он готов был работать круглые сутки. Но тут уж Лёва был непреклонен:

— Все-таки гость, иностранец. Надо дипломатадо.

И когда наступал вечер, Лёва, несмотря на бурные протесты Федерико, отправлял его на отдых в усадьбу вместе с «автоматом».

— Автомату тоже требуется передышка: смажь его, проверь. Чтобы утром был как стеклышко. Одним словом, профилактадо. Понимаешь?

Сам Лёва носился ка мотоцикле по загонкам с утра до утра; когда он спал, никому не известно. Впрочем, и мы не спали, разве Лёва даст вздремнуть? Едва к рулю голову приклонишь, он уже тут как тут: «А ну, рви когти!.. Давай короче!.. Чтобы у меня по-быстрому!..»

Светило солнце, блестели звезды, пахло весной и отработанным бензином. Может быть, пели птицы, мы их не слышали. Мы слышали рев моторов и Левину ругань. А когда, наконец, наступило первое затишье, мы услышали невероятную новость: эти «сопуны», вчерашние десятиклассники, эти зеленые молокососы! При равном количестве заданных гектаров они на четыре часа раньше нас закончили сев…

Когда им вручали вымпел, в клубе набилось народу — не протолкнуться. А тут еще секретарь обкома комсомола предоставил слово нашему бригадиру.

Лёва поднялся на сцену, прокашлялся в кулак и объявил ни к селу ни к городу:

— Извиняюсь… — Виновато посмотрев со сцены в нашу сторону, он сказал: — Можете убить меня, ребята, или — ещё хуже — выгнать из бригадиров… Я сам отдал чертеж своего автомата Косте Бондарчуку. Только не могу понять, почему они все-таки нас обставили?

Костя засопел и встал с места.

— Спасибо тебе, что присылал кубинца. Как только наступал вечер, он к нам в бригаду являлся на подмогу с твоим автоматом и до света вкалывал. Вот как.

Лёва широко разинул рот, но ничего не сказал, только ошеломленно взглянул на Федерико.

А Федерико расхохотался. Он показал пальцем на Костю, потом на Леву, потом ткнул себя в грудь.

— Полка-тройка. Соревнованя. Дружба, мир!

В зале засмеялись, Громко зааплодировали, потребовали, чтобы на сцену поднялись и Костя, и Федерико,

Они поднялись на сцену. И стояли там и смотрели друг на друга — Костя довольно, Лёва сердито, а Федерико весело. Так их вместе и сфотографировал корреспондент «Комсомольской правды».

Наш друг Федерико Баррера теперь уже вернулся на Кубу. Он частенько присылает нам письма, и мы отвечаем ему коллективно. Костя Бондарчук и Лёва Королевич соперничают до сих пор. Но Катя Куликова тут уж совсем ни при чем: у нее оказался жених в погран-частях. После демобилизации он приехал работать к нам в совхоз. И самые закоренелые сплетники не смогли ему сказать про Катю ничего худого, потому что Катя, Лёва и Костя всегда гуляли только вместе. Они даже и танцевали втроем. Есть такой танец — полька-тройка.

Контрольная по химии

«Химия — не просто наука сама по себе; ее нельзя отрывать от жизни», — вот любимые слова нашего агронома Григория Савчука. Григорий Викторович на общественных началах преподает нам химию. Хорошо преподаёт, ничего не скажешь. Я бы даже сказал: самоотверженно преподает. Ведь не очень простое это дело — загнать за школьную парту бывалых трактористов и шоферов, вроде тугодума Кости Бондарчука или, к примеру, нашего Лёвы Королевича, у которого рост сто восемьдесят девять, и вбивать им в выветренные степным ветром мозги то, что проходили еще «на заре туманной юности» в восьмом классе.

С девчатами — с теми Григорию Викторовичу было полегче; головы у них, что ли, иначе устроены по части памяти. Взять хоть медсестру Катю Куликову. Та, представьте себе, еще не забыла про лакмусовую бумажку и про всякие там ангидриды. Да и штурвальная Вера, и животновод Галя Борисова тоже не отставали от Кати Что же касается наших парней, то, когда в совхозе организовался «химический» семинар, у нас в котелках по этой части царила полная пустота. Но разве можно было осрамиться перед девчатами? Да еще такому хвастуну, как одессит Лёва Королевич! Лёва сказал:

— Вы, уважаемая Катерина Ильинична, вашей лакмусовой бумажкой не фасоньте. Я насчет химии тоже не пижон. Аква дисциллятум — пожалуйста; аш два-эс о четыре—будьте любезны; плюмбум о — и точка. Что вы на это скажете?

Катя прищурила красивые насмешливые глаза, кокетливо поворошила светлые волосы и сказала Леве:

— Эти глубокие познания меня не удивляют. Ведь из перечисленных тобою элементов состоит аккумулятор на твоем автомобиле. А что ты скажешь, ну, хотя бы про перекись водорода? Что она собою представляет?

— Вам это лучше знать, — сказал Лёва. — Если не ошибаюсь, вы еще только в прошлом месяце были жгучей брюнеткой.

— Ах, так… — сказала Катя, — Язвишь! Ну, посмотрим, что дальше будет.

А чего смотреть? Смотреть было нечего. Катя вскоре стала первой ученицей, а Лёва, хотя и тянулся изо всех сил, плелся в хвосте. Не давалась ему химия — и все тут. Правда, Катя однажды попыталась было помочь ему, но ничего хорошего из этого не вышло. Потому что Катя сказала:

— Давай, Лёва, я возьму тебя на буксир.

— Что? Меня, шофера первого класса — на буксир?!

И они опять поссорились. И Катя «взяла на буксир» Костю Бондарчука. Костя тоже первоклассный шофер, но не задается. Не то что этот хвастун!

Что Лёва хвастун — все знают. Но что он работяга и настоящий товарищ — этого тоже от него не отнимешь; в беде человеку последнюю рубашку отдаст. И не только рубашку… Вот, помню, однажды такой случай произошел: есть тут у нас речка, Белухой называется. Ну, известно, степная речонка, смотреть не на что, летом ее курица пешком перейдет. Зато весной она словно с цепи сорвется; кажется, будто талая вода со всей степи прет в эту Белуху — льдины друг на дружку лезут, шум, грохот, волна, как на Иртыше, грузовики переворачивает. В эту пору через нее ни на чем не переправишься, почти месяц на станцию на попасть. Так что если с продуктами плохо — соси лапу. Ну, у нас в ту весну с запасами не так плохо обстояло, соленья, копченья — это было, а вот картофель… Зима холодная была, много его поморозило. А без картошки рабочему человеку, известное дело, труба. Пришлось в район$7

Потом Лёва об этом нам так рассказывал:

«…Устал я зверски, сплю без задних ног. Сплю и просыпаюсь на рассвете от страшного шума. В чем дело? Оказывается, эта пижонская река уже несется, как угорелая! Кроме этого, я еще вижу на дороге пустой грузовик и его шофёра, который стоит на берегу, смотрит на реку и чешет в затылке. Я вылез из кабины, подхожу, спрашиваю:

«Чешешься?»

«Чешусь», — отвечает.

«Надо было раньше чесаться», — говорю.

А он смотрит на картошку в моей машине, и глаза у него при этом такие печальные, как у распятого Христа на картине известного художника Микеланджело.

«У нас, — говорит, — в «Молодежном» картошка кончилась. Зима холодная была, много ее поморозило».

А я молчу. А он говорит:

«На меня люди надеялись. Учительница сказала: ты хоть для детсада привези в первую очередь…»

А я молчу. А он махнул рукой и пошел к своей пустой машине.

А я сказал:

«Эй, Христос, слушай сюда. Ты знаешь Лёву Королевича?»

«Нет, — говорит, — не знаю».

«Ну, так вот знай: если через месяц не вернешь одну тонну картошки, Лёва Королевич за тебя под суд пойдет».

А он вылупился на меня и ничего не понимает. А когда понял, так даже икать начал,

«Я… Я… Я…» — говорит и больше ничего сказать не может.

А я говорю:

«Хватит, высказался. Подгоняй свой драндулет…»

Вот как объяснил по возвращении в совхоз недостачу одной тонны картофеля Лёва Королевич. Директор на него тогда ногами топал, кричал: «Я тебя в милицию отправлю!» А Лёва ему на это:

— Отправляйте, пожалуйста, Егор Фомич. Только учтите: чтобы попасть в милицию, надо переправиться через Белуху. Но раньше чем через месяц это физически невозможно. А тогда и картошку вернут.

Картошку ребята из «Молодежного», конечно, вернули в срок. Да и директор к тому времени остыл: ведь эта картошка пошла в первую очередь детсадовским шпингалетам. Леву все хвалили, даже Катя Куликова, и это ему было, кажется, особенно приятно. Впрочем, они с Катей постоянно ссорятся, и всегда по пустякам. Как, например, на «химическом» семинаре.

Между прочим, Лёва зря отказался от Катиной помощи. Приближалась контрольная по химии, а он — ни в зуб ногой. Григорий Викторович даже перестал его к доске вызывать. Крест, как говорится, на нем поставил.

Сидел себе Лёва в углу, засунув кое-как свои длинные ноги под парту, и никто на него внимания не обращал. Только Катя нет-нет оглянется и покачает головой. Помню, как-то на одном занятии Григорий Викторович поводил глазами по классу — кого бы вызвать, — задержал было взгляд на Леве, но потом махнул рукой: пустое, мол, это дело, и вызвал Костю Бондарчука. Лёва вспыхнул от обиды, но промолчал. Что, между прочим, на него совсем не похоже. А Костя топчется у доски, сопит.

— Что же ты молчишь, Бондарчук? — спрашивает Григорий Викторович. — Расскажи нам про домашнее задание. Что ты сделал сегодня по химии?

Костя посопел еще немного и отвечает:

— Сегодня я возил с базы суперфосфаты.

Все в классе засмеялись, а агроном рассердился:

— Возить удобрения — это твоя работа. И она никакого отношения к занятиям по химии не имеет.

— Нет, имеет, — подал вдруг голос Лёва Королевич. — Вы же сами всегда говорите, Григорий Викторович, что химию нельзя отрывать от жизни. Ну-ка, Костя, скажи, куда ты сгрузил удобрения?

Тут агроном вовсе рассердился.

— Помолчи, Королевич, не мешай вести урок.

А Катя, как первая ученица и староста семинара, сделала Леве замечание:

— Сам ничего не знает, туда же — других учить. Скоро контрольная, красней за него перед людьми»

— За меня краснеть не придется, — сказал Лёва. — Еще посмотрим, кто лучше напишет контрольную.

— Перестаньте ссориться, товарищи, — сказал агроном. — Действительно, послезавтра у нас будет контрольная. Надо не ударить лицом в грязь, подготовьтесь как следует. А сейчас, раз уж на то пошло, пусть Катерина Ильинична расскажет нам, что такое есть сельскохозяйственные удобрения.

Катя встала, поправила юбку, поворошила светлые волосы и принялась отвечать без запинки:

— Удобрения — это вещества органического и неорганического происхождения. Они улучшают при внесении в почву условия развития растений, в основном — режим корневого питания, и способствуют увеличению урожая, а также улучшают его качество. Они воздействуют на физико-химические и биологические процессы в почве. Удобрения делятся на…

— Довольно, спасибо, — сказал Григорий Викторович и посмотрел на Катю нежно, а на Костю сурово. — Вот как надо отвечать, Бондарчук. Садись.

На Леву агроном даже не взглянул. Зато Катя посмотрела на Леву; ее глаза смеялись и как бы говорили: «И ты еще вздумал тягаться со мной, хвастун!»

Конечно, Лёва хвастун, все это хорошо знают. И только от обиды и в запальчивости он мог ляпнуть, что напишет контрольную лучше Кати. Наверное, сам об этом тут же пожалел. Но слово не воробей, вылетит — не поймаешь. А все мы отлично знали: Королевич всегда держит слово, хоть лопнет, но сделает, если уж пообещал. К примеру, такой случай: однажды к нам в совхоз приехали артисты, концертная бригада. Очень все мы обрадовались; соскучились ведь по хорошей песне, по красивой пляске. Девчата праздничные одежки надели, ребята брюки отутюжили. Да и пожилые рабочие валом в клуб пришли. Сидят, от нетерпенья ногами топают. Вдруг — хлоп! — свет погас. На электростанции авария — подшипник там у дизеля полетел, что ли. Вот тебе и праздник! Ну, мы туда-сюда, механики говорят: раньше утра не починим. Что делать? Решили брать за бока Леву, может, он что-нибудь сообразит. А Лёва в то время без задних ног спал в общежитии: он только что из дальнего рейса вернулся, сутки из-за руля не вылезал. Ну, мы его расталкивать, так, мол, и так, свету нет. А он бормочет: «Замените пробки». Мы его трясем, объясняем суть дела, а он сердится, за подушку хватается. «Отлепитесь, дайте поспать. Свет не могут наладить, пижоны. Я бы в два счета…»

— Ну, так давай, — говорим. — Интересно, как ты это сделаешь?

Тут он окончательно проснулся. Спрашивает:

— Неужели Лёва Королевич пообещал вам свет наладить?

— Да, — говорим. — Да ещё в два счета.

— Честно?

— Честно.

Лёва вздохнул, зевнул, призадумался немножко и стал надевать валенки. При этом он ворчал:

— Я вас отлично понимаю, штрейкбрехеры. Мороз-то за двадцать перевалил. Вода и масло давно спущены из ваших машин, а Левина еще не успела остыть. На это вы рассчитываете, провокаторы?

Откровенно говоря, никому из нас не пришла в голову такая простая возможность, А вот Леве почему-то пришла. Он взял и подогнал к клубу автомашину, снял с нее обе фары, одну подвесил в зале, другую на сцене, И соединил фары проводами через форточку с контактной колодкой на своем грузовике. Мотор заработал, клуб залило ярким светом. На сцену вышел конферансье и сказал; «Уважаемые товарищи, начинаем». Играли скрипки, пела певица, танцевала балетная пара, мелькали в воздухе кольца и шарики жонглера. Зрители горячо аплодировали: ведь в наших местах концерт — это такое удовольствие! А в конце программы конферансье сказал:

— Сейчас я объявляю главный номер нашего концерта. Товарищ Королевич, прошу вас подняться на сцену. Похлопаем ему, друзья!

И тут — вот конфуз! — выяснилось, что Лёва крепко спит в пятом ряду. Он так и проспал весь концерт, хотя и сидел рядом с Катей Куликовой, и на этой почве они опять поссорились. Но все же не так серьезно, как из-за контрольной по химии.

Мы-то все были уверены, что Лёва завалит эту контрольную. А как же иначе? Но, с другой стороны, мы также знали, что Лёва всегда выполняет свои обещания, и мы не могли приложить ума, как же он собирается написать контрольную лучше Кати Куликовой — первой ученицы по химии. Тем более, что времени на подготовку оставался всего один день.

И вот, в полном соответствии с отрывным календарем, этот день наступил. Вечером к нам на семинар приехал гость из района, инструктор райкома партии. Директор совхоза Егор Фомич тоже пожаловал, надо же щегольнуть перед начальством, как молодежь осваивает химию. Словом, обстановка сложилась довольно торжественная — накрытый кумачом стол, графин с водой, колокольчик. И в этой торжественной обстановке Григорий Викторович — в черном костюме и при новом галстуке — написал мелом на доске несколько тем для контрольной работы.

Наш преподаватель не волновался: в общем-то большинство из нас предмет освоило. А вот Катя Куликова волновалась. Уж ей-то, первой ученице, кажется, чего бояться? Но она определенно волновалась — все время вертела колпачок своей ручки и часто оглядывалась на Леву.

А Лёва ни на кого не глядел. Он глядел в свою тетрадку, и лицо у него было каменным.

Мы писали на листках, вырванных из тетрадок; старательно писали, неторопливо. И каждый, когда кончал работу, относил ее и клал на покрытый красной скатертью стол. Инструктор райкома, товарищ Максимов, веселый светлоглазый мужчина, собирал эти листки, с интересом читал их, улыбался, поглаживая подбородок, одобрительно кивал седоватой головой. Левин листок он почему-то прочел два раза и вдруг нахмурился, забарабанил пальцами по столу, искоса взглянул на нашего агронома.

Агроном этого не заметил; он толковал о чем-то вполголоса с Егором Фомичом. Но мы-то заметили… Так и есть, оскандалился Лёва, всех нас подвел! Катя — та даже побледнела от огорчения.

— Ну, кажется, все закончили? — спросил агроном и поправил свой галстук. — Что вы скажете о наших успехах, товарищ Максимов?

— Скажу, — сказал инструктор. — Успехи налицо. Хорошее вы дело подняли, товарищи. Важное дело. Знания вы получили настоящие, они нужны вам, государству нужны. Приятно смотреть на вас, грамотную, умную молодежь. Приятно было читать ваши контрольные работы. Но среди них есть одна…

Тут инструктор опять нахмурился и взял в руки Левин листок. Мы сидели не шевелясь, — ну, сейчас выдаст!

— …считаю нужным прочесть ее вслух, при всем честном народе.

И товарищ Максимов отчетливым голосом начал читать:

Инструктор опустил листок. Лицо у нашего директора сделалось краснее скатерти, а агроном как поправлял свой галстук, так и застыл с рукой$7

— Да, — сказал Максимов, — полезную вы написали работу, товарищ Королевич. Спасибо. Пусть она послужит контрольной в первую очередь для вас, товарищи агроном и директор, и, конечно, для нас — ваших руководителей. Прошляпили мы, ничего не скажешь.

Так закончился этот памятный вечер. Лёва Королевич, как всегда, сдержал свое слово. И, между прочим, Катя на этот раз с ним не поссорилась. Они вместе ушли из клуба, под руку. Правда, за ними увязался еще и Костя Бондарчук…

Найти мечту!

— Эх вы, художники! — сказал Лёва Королевич — Номера на бортах моего грузовика вы еще можете написать, а настоящую живописную картину, — чтобы да, так нет. Это что, извиняюсь, осенняя степь или яичница с луком?

Лузгин сердито ткнул кисточкой в палитру, потом в лист ватмана, на котором было что-то мутно-желто-зеленое, и буркнул;

— Дуракам полработы не показывают, Топай отсюда.

А тихая Вера не обиделась. Даже не повернула головы; она тоже что-то рисовала за соседним столом.

— Ты, наверное, никогда не женишься, Лёва, — сказала она.

— Ребята, он все не может забыть ту рыжую художницу, — сказала красивая Катя Куликова. — Он и за мной-то одно время ухаживал только потому, что у меня такие же волосы.

— Увы, только волосы, — сказал Лёва. — И этим исчерпывается сходство. А между прочим, дело совсем не в цвете волос, тем более, что все вы теперь рыжие: если природа не угодила, то парикмахер…

— Хватит трепаться! — вдруг рассердилась Катя. — В самом деле, собрался в рейс, ну и проваливай.

— Что ж, поеду, — Лёва надвинул пониже на лоб фуражку с «капустой». — До свиданья, таланты без поклонников, — И он, насвистывая, вышел из клуба.

Под окном хлопнула дверца автомобиля, рявкнул мотор. Машина ушла.

Некоторое время все молчали. На стене в репродукторе женский голос тянул известную песенку: «Если я тебя придумала, будь таким, как я хочу». Сережа Красавин перестал черкать в своем альбоме, подошел к Лузгину и остановился у него за спиной.

— Пожалуй, у тебя здесь действительно наляпано. Зеленого надо меньше. Грубовато получилось.

Степка Лузгин ничего не ответил, только почесал обратным концом кисточки за ухом.

— И чего это мы поцапались с человеком? — сказала тихая Вера. — Да еще перед дорогой.

— А чего он насмешничает? — буркнул Степка. Помолчали. Рыжая Катя Куликова вдруг спросила:

— Ты хорошо помнишь ее, Вера?

— Еще бы! Не она бы, так и не было б у нас этого кружка.

— Да я не о том. Красивая она была? Неужели красивее всех наших девчонок? Ну, например… красивее меня, как по-твоему?

Вера повернулась от стола и посмотрела, но не на Катю посмотрела, а в окно, за которым в конце улицы сразу начиналась осенняя степь, бесконечная, небогатая красками, но такая безбрежная. Настоящая степь, не то, что у Лузгина нарисозано!

— Да как тебе сказать… Это вдруг не объяснишь. У нее не такая красота, как у тебя — вся на виду, мимо не пройдешь. У нее она какая-то не сразу заметная… Может, она вовсе и не красавица, а только…

— А чего же это Лёва сразу в нее втрескался? — спросил Степка Лузгин. — Столько времени уж прошло, а он переживает. Не понимаю.

— А я понимаю… — сказал Сережа и исподлобья посмотрел на тихую Веру.

Вера покраснела и снова наклонилась над столом.

Лёва в зто время проезжал Круглый брод. Лёва гнал свою машину в район за запчастями для тракторов, Но не о шатунах и карбюраторах думал он сейчас. Встречный ветер бил по кабине редкими, но тяжелыми каплями дождя, сентябрьское солнце прорывалось сквозь рваные облака, оживляя безлюдную степь и неярко отражаясь в широком разливе речушки; под колесами автомобиля шипела вода…

Лёва привычно крутит баранку и думает о том, как трещал и шипел под дождем в ту далекую ночь здесь, у Круглого брода, костер. Его разжег, не жалея солярки, проезжий тракторист. Гудел под брезентовым навесом порывистый ветер, от земли пахло промозглой сыростью, и девушка с рюкзаком за плечами, в сапогах и в ватнике простуженным голосом читала свои стихи случайным степным попутчикам:

И ты лицо подставил ветру, Ты, кто проехал полстраны, Чтоб стать хозяином вот этой, Как будто спящей, целины. Твоей земли, которой снится Глухая тракторная дрожь И то, как ты в зерно пшеницы По локоть руки окунешь…

С тех пор не однажды окунал в целинное зерно свои натруженные загорелые руки бывший одесский шофер Лёва Королевич. И каждый раз, когда струилось между его пальцами золотое зерно, он вспоминал эти стихи и видел, как девушка, сняв мокрую косынку, встряхнула головой и над костром полыхнули ее волосы, будто огонь поджег сноп соломы. Промокшие до костей люди тянули к огню озябшие пальцы и все просили: еще, еще читай. Позднее, у себя в совхозе, Лёва любил, работая, мурлыкать эти стихи сквозь зубы или с гордым видом читать их своим ребятам…

Лёва машинально крутит баранку. Круглый брод уже остался далеко позади… И откуда они берутся, такие девушки? Почему он не увел ее с собою, дал уйти, потеряться где-то в степи? Чем ты думал, товарищ Королевич? Эх, пижон…

— Зря поругались с человеком, — сказала тихая Вера. — Ведь, наверное, это у него была любовь.

— С первого взгляда, что ли? — спросил Степка Лузгин. — Что-то я в это не верю.

— А я верю, — сказал Сережа Красавин.

На этот раз он ни на кого не посмотрел, но тихая Вера все равно покраснела.

— Так ведь эта художница пробыла в нашем совхозе, если не ошибаюсь, совсем недолго, — сказала Катя Куликова ревниво. — Я-то ее не видела, ездила тогда в район за медикаментами. Расскажи, Вера.

— Что тебе рассказать? Это невозможно рассказать. Надо было видеть Лёвино лицо и как он ее искал потом.

— А откуда она взялась?

— Да неизвестно откуда. Из степи. Пришла в сапогах, в ватнике. Такая маленькая, рыжая. Мы после работы собрались под навесом на току. Лёва был немножко под мухой, дурачился, смешил всех. Ну, знаете, как он умеет…

— Ты мне не про Лёву — про художницу рассказывай.

— Я же и рассказываю. Сначала никто не обратил на нее внимания: сидит в сторонке у столба на рюкзаке. Потом Лёва вдруг пригласил ее танцевать. А девушка поглядела на Леву и отвернулась: «Я, — говорит, — с пьяными не танцую». Ну, Лёва, конечно, полез в бутылку. «Это я-то пьяный? Да я могу литр выпить и не покачнусь! Я умею водить по двадцать пять часов в сутки автопоезда с зерном!..» — и пошел, и пошел… Ну, сами знаете нашего Леву.

— Ты про художницу рассказывай.

— Отстань! Я же и рассказываю. Была там на току старая школьная доска. На ней отмечали число машин с зерном. Ну вот, рыжая подошла к той доске, взяла мел, оглянулась разок, другой и нарисовала человечка, очень смахивающего на Лёву, каким он был в ту минуту: волосы всклокочены, из-под телогрейки торчит конец ремня, как хвост у обезьяны; ноги раскорячены, а пальцы на ручищах растопырены, будто он собирается схватить кого-то за глотку… Потом стерла это с доски и клуб наш нарисовала. Как он забит пустыми ящиками, на двери висит замок, а на крыльце… — Вера вдруг запнулась.

— Давай, давай. Чего ты язык проглотила? — насмешливо спросил Степка Лузгин, — Забыла, так я напомню: а на крыльце двое наших ребят в карты дуются. И один из них — кто?

— Ну, я… — сказал Сережа. — Действительно, мы в тот день с Сашкой в «дурака» перекинулись. Заприметила она как-то, успела, художница эта. Стоит возле доски, смеется себе. Зато мы все переругались: чего это клуб, мол, занят под склад тары, а мы на току в холодище и в грязи толчемся? До того накалились, что в тот же вечер выбросили из клуба все ящики, вымыли пол… А художница и говорит: «Что же стены в клубе голые? Ведь некрасиво. Неужели никто из вас, товарищи, не умеет рисовать?» Ну, тут наши закричали: «Степка Лузгин умеет! Вера любит рисовать!» Вот тогда-то и организовался этот кружок. Принялись мы, что называется, оформлять клуб.

— А что же Лёва? Вера улыбнулась.

— Лёва — тот больше всех старался. Сбегал к сапожнику за гвоздиками, помогал развешивать рисунки, принес дрова, печку затопил, а потом чистый, бритый, как в праздник, слушал, что художница говорила про то, как всем людям помогает жить искусство. Ни одной шуточки не отпустил и вообще не трепался. А после подошел к художнице, тронул ее за руку и говорит… Что он сказал тогда, Сережа?

— Он сказал: «Извиняюсь… Вы должны понимать, что не все имеют талант. Я, — говорит, — например, могу в крайнем случае нарисовать схему карбюратора, не больше. Но зато я умею ценить искусство и к тому же прилично танцую. Забудем прошлое…» И тут, помню, начались танцы.

— И она пошла с ним танцевать? — спросила Катя.

— Да. — Вера задумчиво кивнула. — Мы с Сережей танцевали рядом с ними, и я сама слышала, как Лёва сказал ей какие-то странные слова. Он сказал: «Похоже, что это вы однажды ночью возле Круглого брода читали свои стихи у костра? А теперь вы уже художница, А кем вы, извиняюсь, будете дальше? Для меня, — говорит, — это вопрос жизни и смерти». И при этом он так смотрел на нее своими цыганскими глазами…

— Ну, а что было потом? — нервно спросила Катя Куликова.

Вера сделала паузу, вздохнула:

— А потом художница вдруг исчезла. Она ушла незаметно, так же, как и появилась. Я, когда вернулась с работы, нашла в общежитии на койке записку: «Желаю успеха. Не давай захиреть кружку. Привет Леве Королевичу». Лёва тогда метался на машине по степи до глубокой ночи, расспрашивал встречных шоферов. Но художницы и след простыл. Правда, после рассказывали, что видели какую-то приезжую девушку в сапогах и в ватнике за четыреста километров к востоку, в новом совхозе «Рассвет». Только там она, говорят, заинтересовала молодежь не рисованием, а художественной гимнастикой. — Вера усмехнулась и развела руками. — А может, это была вовсе и не она…

Лёва Королевич, с остервенением нажимая на акселлератор, гонит грузовик по степи, чтобы засветло успеть на склад.

Над головой в прорывах туч синеет небо, а впереди оно совсем чистое и на нем в невообразимой дали маячит верхушка одинокого кургана. И вспоминает Лёва, как выпросил у агронома мотоцикл, взял канистру бензина на багажник, краюху хлеба в карман и отправился в дорогу. Тогда так же маячил вдали этот курган, а потом над ним зажглась звездочка; всю ночь гнался он за нею по степи, выжимал душу из мотоцикла. А звездочка не приближалась и не удалялась, словно издевалась над ним. А утром в совхозе «Рассвет» узнал Лёва, что накануне ушла оттуда молоденькая физкультурница. Как ушла? Да так. Надела ватник, закинула за спину мешок и ушла. Куда? Да кто ж ее знает. В степь. А кружок физкультуры остался…

Косые струи дождя вновь полоснули по крыше, по стеклам кабины. Курган заметно приблизился. Скоро поворот на районный центр. Лёва прошел поворот, не снижая скорости; еще сто километров пути, а надо успеть, пока склад не закрылся.

Впереди на дороге зачернела точка — мотоцикл. Лёва обошел его на полном ходу, только скосил глаза, чтобы не задеть ненароком. И тут же принялся тормозить.

Мотоцикл стоял. Рядом сидел водитель — прямо на дороге, уткнуз голову в коленки. Лёва подошел вразвалочку — руки в карманах, фуражка с «капустой» сдвинута на ухо.

— Эй, пижон. С утра пораньше набрался или как? Мотоциклист медленно поднял голову. Это был молодой паренек. Лицо у него было серое, как пыль.

— Живот схватило. Терпенья нет…

— Да?.. А два пальца в рот пробовал?

— Пробовал. Не помогает… — Он прикусил губу и застонал.

Лёва вернулся к своей машине, осадил ее назад — к сидящему на дороге парню. Склонился над ним.

— Держись за меня. Ну…

Поднял парня и отнес его в кабину. Справиться с мотоциклом было труднее. Но Лёва открыл задний борт грузовика, поднатужился, крякнул и затолкал мотоцикл в кузов. Потом, стараясь не дергать сцеплением, плавно набирал скорость. Стрелка спидометра неуклонно двигалась по шкале, дорога стремительно уходила под колеса автомобиля. Лёва понимал: тут не пьянка, дело серьезное. Вон как его скрутило, беднягу: лежит на сиденье скорченный, волосы от пота взмокли.

— Ну, не полегчало?

Парень что-то пробормотал сквозь стиснутые зубы. Глаза у него были закрыты.

«Не умер бы, — подумал Лёва. — Нажать надо». Но нажимать было некуда: стрелка спидометра уперлась в ограничитель, двигатель работал на предельных оборотах.

Через час и восемь минут мотоциклист уже лежал на кушетке в приемном покое районной больницы. Врач осмотрел его и сказал коротко:

— На стол. Немедленно.

Лёва вышел в коридор. Покурил. Потоптался возле стенда «Как ухаживать за новорожденным», прочитал «Диету кормящей матери» — два раза прочитал: сверху вниз и снизу вверх. Посидел на скамейке, еще покурил. Потом вернулся в приемный покой, спросил у дежурной:

— Ну, как там?

— Не знаю. Операция только началась.

— А что, извиняюсь, с ним?

— Аппендицит. Вы что, родственник?

— Приблизительно.

— То есть как?

— Так. Он — человек, я — человек.

— А-а-а… — строгая сестра улыбнулась. Машинально поправила кудряшки под белым колпаком. Лёва всегда нравился женщинам: рост — сто восемьдесят девять, голос — вежливый баритон, глаза — цыганские, ласковые. — Зайдите часа через два, — приветливо сказала она.

Тут Лёва вспомнил про шатуны и карбюраторы. Ехать на склад надо было в другой конец поселка, к железной дороге.

На склад Лёва, конечно, опоздал. Кладовщик ушел перед самым носом. Вот досада! Болтайся теперь здесь до утра. От нечего делать поплелся в парикмахерскую на вокзале, сел в кресло: «Капитальный ремонт, пожалуйста». Принял все процедуры: стрижка-брижка, мытье головы, массаж лица, одеколон «Шипр». Только от укладки волос феном отказался. Это для пижонов — фен.

Потом остановил машину возле ларька. Взял полкило яблок, лимон, пакетик масла, двести граммов колбасы и шоколадку «Сказки Пушкина».

К ларьку подошел милиционер. Купил пачку папирос, закурил. Посмотрел на торчащий над бортом машины руль мотоцикла.

— «Язу» купили, товарищ водитель? Хороший аппарат.

— Да нет, не купил… Послушайте, сержант, можно, я выпью кружку пива? Я, понимаешь, на склад опоздал, машину сейчас до утра поставлю. Можно?

— Ну, если поставишь, пей. Только учти, я тебя не видел.

Милиционер отошел на перекрёсток и остановился там, открыто наблюдая за Левой.

Лёва выпил пиво и тоже пошел на перекресток,

— Ну, чего тебе? Еще кружку хочешь? Больше нельзя.

— Да нет. Я, понимаешь, в степи больного подобрал, отвез в вашу больницу. А с его мотоциклом чего делать? Будь человеком, возьми, а?

— Как фамилия больного?

— Не знаю.

— А откуда он?

— Не знаю.

— Ладно, мы узнаем. Давай.

Они вдвоем сгрузили мотоцикл. Милиционер записал номер грузовика и Лёвину фамилию.

— До свиданья, товарищ Королевич. — Привет, товарищ сержант.

Строгая сестра больше не была строгой. Она пила чай с плюшками и сразу же улыбнулась Леве.

— Все благополучно. Он уже в палате.

— Ну, молодец!

— Не он — вы молодец, — нежно сказала сестра. — Хирург говорит: на полчаса бы позже — и все. Перитонит. Понимаете?

— Не понимаю, — сказал Лёва. — Я в жизни имел дело с медициной всего два раза. Первый — давно, в Одессе, ставил золотую коронку на зуб, который мне поломал Жора Босяк, чтоб его холера взяла. А второй — вот сегодня, если это считается. Прошу.

И он принялся выкладывать на стол свои покупки.

— Что это, передача? Больному сейчас ничего нельзя.

— Шоколад—для вас. Осчастливьте Лёву Королевича.

— Спасибо… Колбасу категорически нельзя. А остальное завтра принесите ему сами.

— Завтра утром я уезжаю.

— А я-то думала, вы здешний.

— Не совсем. Из «Авангарде». Двести километров. Пустяк.

— Ничего себе, пустяк. Ночевать есть где?

— В машине передремлю. Не привыкать. Сестра посмотрела в окно.

— Знаете что, я все равно здесь дежурю до десяти утра. Вон смотрите: видите тот двухэтажный дом. Там квартира три. Сейчас я напишу записку маме.

— Что вы, зачем? Я уж в машине…

— Вручите записку моей маме.

— Да что я вам, родственник, что ли?

— Приблизительно, — сказала сестра. И оба они засмеялись.

Наутро, ровно в восемь Лёва был на складе. А два часа спустя его машина с грузом, укрытым брезентом, готовая к обратной дороге, остановилась возле больницы. Пропуск уже был выписан, только в гардеробе произошла заминка: никак не могли подобрать халат для Левы, то полы до пупа, то руки из рукавов торчат до локтей, а в плечах и вовсе ни один не сходится. В конце концов нянечка принесла простыню. Лёва завернулся в нее, как испанец в плащ, и так, всей пятерней придерживая простыню у горла, он и вошел в палату.

Одна койка была свободна, на второй, у окна, лежал больной. Глаза большие, карие, волосы ежиком, уши торчком, а лицо еще бледное, но все-таки уже не серое.

— Здравствуй, аппендикус, — сказал Лёва.

— Здравствуйте. Спасибо вам…

— Ну-ну, давай без соплей. Я этого не люблю. Как дела?

— Есть охота.

— Вот это мужской разговор. Держи: яблоки, лимон. Витамин цэ, понимаешь? Масло будешь добавлять в кашу, а колбасу эскулапы не пропустили, я ее сам за твое здоровье съел. Тебя как зовут?

— Кириллом.

— Ну вот что, Кирюха, мотоцикл твой я, между прочим, сдал в раймилицию. Выйдешь — получишь, как в аптеке. — Лёва встал с табурета. — Ты давай поправляйся, а мне ехать надо. Мне еще до моего «Авангарда» двести километров гнать.

— До «Авангарда»? — Кирюха огорченно вздохнул: — Наш «Молодёжный» в стороне. Жаль. Надо бы красок купить, художница просила.

— Что?..

Красок, говорю. В тюбиках, знаете?

— У вас в «Молодёжном» есть художница? Откуда она взялась?

— Да вроде бы со студентами приехала. А потом оказалось — сама по себе.

— Какие у нее волосы?..

— Волосы? Волосы, кажется, рыжие… У вас халат упал.

Лёва поднял простыню и опять сел на табурет.

— А ну, рассказывай.

— Что рассказывать?

— Все рассказывай. Что рисует, как рисует?

— Хорошо рисует. — Кирилл заулыбался. — Речку, доярок, Макара Осипыча, передового комбайнера изобразила. А стенную газету разрисовала — ну, надорвешься… — Он опасливо провел рукой поверх одеяла по своему животу, поморщился. — Только отвлекают ее сильно. Сначала полеводы пристали: оформляй доски показателей для бригад. Сделала. Потом шоферы уговорили писать номера на бортах — это уж ни в какие ворота не лезет! Все равно не отказала. А сейчас агитплакаты рисует, все краски извела… Куда же вы? Посидите еще. Вон опять дождик пошел.

— Надо ехать. Ты вот что, Кирюха, не переживай. Краски я доставлю.

— Возьмите же, деньги.

— Новый фокус — у больного деньги брать. Я найду.

— Ну, знаете… — Кирилл преданными глазами посмотрел на Леву. — Я комсомолец, в бога, конечно, не верю. Но вас мне, ей-богу, сам бог послал.

— Дурак! — нежно сказал Лёва. — Это тебя мне бог послал.

В коридоре топтался белобрысый парень с блокнотом в руке.

— Одну минутку, товарищ Королевич. Я из районных последних известий. Вы совершили благородный поступок. Я должен…;

— Ну-ну, давай без соплей. Я этого не люблю. — Лёва легко отстранил белобрысого и ушел, напевая:

Охра, сепия, кармин, Тушь, гуашь, ультрамарин!..

Через несколько минут он уже входил в раймаг.

— Привет, Борис Борисович! У вас есть, будьте любезны, краски?

— Здравствуйте, товарищ Лёва. Каких красок вам дать?

— Таких, какими Александр Степанович раскрашивал алые паруса.

— Какие паруса и какой Александр Степанович?! Не знаю, кого вы имеете в виду, но красок в нашей торговой точке полный ассортимент. Вот, к вашим услугам, — берлинская лазурь, изумрудная зелень, свинцовые белила, сурик, киноварь… Ай, всё, что хотите. Сколько возьмете?

— Все. Чохом по два тюбика. Заверните.

— Клавочка, обслужите оптового покупателя. Что еще прикажете, Лев Григорьевич? Случайно есть рубашки вашего размера, носки — безразмерные, макинтоши, галоши. Выбирайте.

Лёва рассеянно оглядел витрины, полки, прилавок. На прилавке лежал небольшой пестрый коврик.

— Возьму ковёр. Вот этот — сто на шестьдесят сантиметров. Впрочем, постойте… Кажется, у меня не хватит презренного металла.

— Ай, кого это волнует? Что я вас первый раз вижу? Пришлете остаток с попутной машиной. Я пока свои доложу. Клавочка, выбейте чек.

— Борис Борисович, вы не завмаг. Вы — маг! Маг и волшебник. Спасибо… Привет!

Держа под мышкой свернутый в трубку коврик и размахивая пакетом с красками, Лёва большими шагами пошел из магазина. Завмаг посмотрел ему вслед поверх очков.

— Сумасшедший. Кассирша Клава вздохнула.

— Эх, Борис Борисович, не читали вы «Алые паруса». Лев Григорьевич, по всему видно, надумал жениться.

Завмаг добродушно кивнул:

— Так я же и говорю, что он сумасшедший.

В женском общежитии — просторной комнате с узкими койками вдоль стен — художница рисовала на большом столе плакат: румяная большеглазая девчонка за штурвалом комбайна, и надпись: «Девушки! Смелее овладевайте передовой техникой». За согнутой спиной художницы стояли парни и, шушукаясь, следили за ее работой.

— Да ведь это Настя из четвертой бригады. Честное комсомольское!

— Какая еще Настя! — Художница засмеялась. — Это обобщенный образ. Понятно?

— Понятно — обобщенная Настя,

— Эх, кабы нам еще про химию чего-нибудь.

— Ну нет, — сказала художница. — Хватит. Загостилась я у вас. Да и красок больше нет.

— Краски есть. Вот они, пожалуйста, ваши краски. Оба парня и художница обернулись к дверям.

В дверях стоял высокий человек; капли дождя блестели на его кожанке, блестел лакированный козырек фуражки, блестели черные глаза, которыми он пристально смотрел на художницу.

— Вот краски, — повторил человек. — Понимаете, ваш Кирюха…

— Вы — шофёр Королевич? Из «Авангарда», — сразу сказала художница и улыбнулась ему, как другу.

Лёва, удивленный, рванулся с порога прямо на середину комнаты.

— Узнали? — озадаченно спросил он. — Узнала она меня, узнала! Понимаете, хлопцы!

Хлопцы попятились и тактично смылись из комнаты. Художница спросила:

— Что с вами? Вы, случайно, не…

— Только одну кружку пива. И то вчера с разрешения сержанта.

— Какого сержанта?

— Ну, которому я отдал на хранение Кирюшкин мотоцикл. Кирюшка-то ваш аппендицитом заболел. Да вы не беспокойтесь, с ним теперь все в полном порядке.

— Бедный Кирюша… — сказала художница. — Надеюсь, он скоро поправится… Спасибо вам. Давайте же краски.

Она протянула руку к пакету, но Лёва отступил, замялся.

— Понимаете… Уж больно отлично они упакованы, сам Борис Борисович постарался, как для оптового покупателя. Потом опять завязывать…

— Не понимаю?..

— Чего ж тут непонятного, — вкрадчиво сказал Лёва. — Ведь вы сами только что справедливо отметили, что загостились здесь. А у нас в «Авангарде» кружок хромает, можно сказать, на все кисточки. Лузгин, например, совсем зашился: не степь нарисовал, извиняюсь, а яичницу с луком.

— Кружок рисования? — оживилась художница. — Интересно!

— Это ваш ватник висит там в углу? — осведомился Лёва. — Разрешите…

— Ого, какой вы… — Художница задорно вскинула голову, и от этого медный купол ее волос колыхнулся и распушился чуть-чуть. — А если я не поеду?

— У меня в кабине — ковер, размер сто на шестьдесят, ручная работа. Я купил, чтобы вам было удобнее ехать.

— Да что вы?.. Сумасшедший!

— Я уже это слышал сегодня.

— Подождите. Мне нужно собраться, — сказала она. Молодежь пришла провожать художницу. Девчата

охали, а парни сердито косились на Леву. Один из них — тот самый, что просил нарисовать «про химию», настырно канючил:

— Ну, зачем вам уезжать? Не надо уезжать. Мы вам все условия создадим…

— Отойди от машины, — ласково сказал ему Лёва, — по-хорошему отойди. — Он осторожно, но решительно оттеснил парня, взял рюкзак у художницы и помог ей сесть в кабину. — Прошу. Сейчас Лёва Королевич покажет вам, что такое настоящая езда по степи.

Степь! Много о ней написано, много рассказано, многое и увидено за трудовые целинные годы. Зимой она спит "од снежной пуховой шалью, весной, вспаханная, как бы укрытая тяжелым черным бархатом. А летом раскинется, чкак золотой океан, и поплывут по золотым волнам крылатые жатки. Всегда она хороша! Даже в такую вот непогоду, когда сыплет с неба осенний дождик и уходит за горизонт пожухлая стерня, — в этом есть грусть, и красота есть. Только как ухватить ее, эту красоту, запомнить и нарисовать? Степка Лузгин бьется уж который вечер, а получается черт знает что. Кажется, справедливо насмешничал Лёва Королевич…

За окном густели дождливые сумерки, а в светлом клубном зале было хорошо: потрескивали дрова в печке, на стене в репродукторе сонно пиликала скрипка.

— Где же наш герой? — ни к кому не обращаясь, спросила тихая Вера. — Вторые сутки доходят, а его все нет.

— Должно быть, колесит по степи, за своей жар-птицей гоняется, — усмехнулась Катя Куликова.

И только она успела это сказать, как снаружи раздался рокот мотора, приблизился и смолк под окном. Дверь раскрылась, вошла рыжая девушка, а за ней ввалился Лёва Королевич; лицо его сияло, как автомобильная фара.

— Здравствуйте, — сказала девушка.

— Здравствуйте… — сказала Вера. А Катя Куликова сказала:

— Вот это — да!..

Девушка расстегнула ватник, потерла ладони, подошла к печке.

— Ох, как у вас хорошо. Тепло! — сказала она приветливо.

А Лёва ничего не сказал. Он улыбнулся гордо, торжественно и загадочно.

Скрипка в репродукторе будто проснулась: теперь она пела широко и нежно.

— Что же это мы?.. — спохватилась Вера. — Человек с дороги. Сережа, что ты стоишь, как столб? Подай стул, помоги раздеться.

— Извиняюсь… — Лёва оттеснил Сережу и сам взял ватник у девушки. Он понес его в угол на вешалку, поманил за собою ребят. — Понимаете, — зашептал он горячо, — она меня сразу узнала. «Вы, — говорит, — шофёр Королевич из «Авангарда». Подумайте!..

Сережа хотел что-то спросить, но Вера толкнула его в бок.

— Шепчемся тут! Неудобно… — Она взяла за руку Степку Лузгина и отвела его в сторону.

— Покажи-ка ей свой рисунок. Быстро!

Через минуту все уже сгрудились вокруг Лузгина. На большом листе ватмана степь за эти два дня стала еще явственней смахивать на яичницу с луком.

Девушка постояла, посмотрела на рисунок, склонив голову набок, затем взяла у Степки палитру, кисть, прищурила светлые глаза и положила на Степкину степь несколько быстрых мазков. Потом отступила "на шаг. Лёва мгновенно подал ей стакан с водой, услужливо пробормотал: «Прошу!» Девушка вымыла кисть и опять сделала несколько мазков. И Степка вдруг увидел: за желтой стерней обозначилась далекая линия горизонта, среди рваных облаков засинело небо, в широко разлившейся речушке отразилось неверное солнце.

— Ну и ну! — сказал Сережа Красавин.

— Спасибо… — ошеломленно пробормотал Степка. — Спасибо.

А художница уже листала альбом Кати Куликовой с образцами вышивок.

— Это кружево мне нравится. Правда, орнамент тяжеловат, надо упростить. Сейчас я вам покажу, как это делается.

На другом конце зала Сережа удивленно спрашивал Веру и Степку:

— Послушайте, вам не кажется, что она вовсе не…

— Да, — сказал Степка, — я сразу понял: не та художница, та была круглолицая и абсолютно рыжая. А эта — просто блондинка.

— Тс-с-с-с… — Вера приложила палец к губам и оглянулась на Леву. — Ничего не понимаю: неужели он этого не видит? И как она могла узнать его имя?

Ребята пожали плечами — чудеса!

В репродукторе раздался голос диктора:

«Местное время девятнадцать часов. Передаем районные известия. В степи, в ста километрах от жилья, полевода совхоза «Молодежный» Кирилла Смирнова застиг острый приступ аппендицита. Тою же дорогой проезжал шофёр совхоза «Авангард» Лев Королевич…»

Художница подняла голову от Катиного альбома и улыбнулась Лёве.

— Второй раз передают. Мы в «Молодёжном», когда услышали сегодня утром про нашего Кирилла, обалдели просто. Молодец! Молодец вы, Лёва Королевич!

— Значит, она еще утром услышала эту передачу, — сказал Степка и взглянул на подошедшего Леву. — Понимаешь теперь, почему она узнала тебя там, в «Молодежном»?

Лёва ответил не сразу. Он внимательно посмотрел на лица друзей умными насмешливыми глазами.

— Я все понимаю, кроме одного: вам-то, собственно, чего не хватает?

Он счастливо засмеялся и пошел к своей художнице. А Вера посмотрела на ребят.

— Чудес не бывает, — сказали ребята.

— Нет, бывают, — сказала Вера. — Разве это не чудо — найти мечту!