Галилей

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ СОЛОМОНОВО РЕШЕНИЕ

Протоколы допросов Хименеса и Аттаванти не вызвали у руководителей Святой службы особой радости. Сопоставление их с показаниями Каччини говорило далеко не в пользу последнего. Самые опасные обвинения, как выяснилось, были плодом недоразумения. Каччини слышал одним ухом диспут в соседней келье и ничтоже сумняшеся принял упражнения в искусстве спорить, проходившие на аргументах святого Фомы, за крамольные мысли «учеников Галилея». О чудесах же, по единодушному заявлению Хименеса и Аттаванти, речи вообще не было. А самое главное: едва услышав об этих обвинениях, Аттаванти безошибочно назвал Каччини виновником недоразумения. Из слов Хименеса тоже явствовало, что нет причин приписывать Галилею мысли, высказанные Аттаванти во время диспута. Бросалось в глаза, что Каччини пытался опорочить Галилея, вспоминая о Сарпи. Но инквизиция достаточно занималась этим строптивым монахом, чтобы знать: Галилея связала с ним не общность религиозных взглядов, а интерес к естественным наукам. Таким образом, из всех обвинений оставалось только одно — верность мысли о движении Земли. Если Аттаванти подчеркивал, что Галилей следовал доктрине Коперника, то Каччини, формулируя положения, которые, на его взгляд, представляли наибольшую опасность для религии, назвал их «положениями Галилея». При этом оба они ссылались на книгу о солнечных пятнах.

Протоколы, посланные флорентийским инквизитором, были получены в Риме в субботу, а уже в среду, 25 ноября 1615 года, кардиналы Святой службы постановили подвергнуть разбору сочинение Галилея о солнечных пятнах, В устах инквизиторов эта фраза имела зловещий оттенок. Это значило: опытные квалификаторы, умеющие читать между строк и набившие руку на всякого рода духовной крамоле, выискивая ересь, будут разбирать его книгу буква за буквой.

Внезапно во дворец, озабоченный и решительный, явился Галилей. Он еще не полностью оправился от болезни и из дому почти не выходил. Появление его при дворе после столь долгого отсутствия вызвано чрезвычайными обстоятельствами! Галилей беседовал с министрами, с вдовствующей великой герцогиней, получил аудиенцию у самого Козимо. Красноречие ему не изменило, но его манера говорить, обычно столь изящная, на этот раз поражала суровой непреклонностью.

Все знают, какой поклеп на него возведен. Враги не ограничились кознями на тосканской земле, а стали интриговать в Риме. Он бы поехал туда еще весной, если бы не болезнь. Ярости завистников он противопоставил выдержку. Но больше терпеть нельзя, Сейчас дело идет не о его славе или, наконец, его чести — сейчас на карту поставлено слишком многое! Спутники Юпитера он назвал Медицейскими звездами, свою книгу о военном циркуле посвятил светлейшему Козимо, тогда еще принцу, «Звездный вестник» и «Рассуждение о телах, пребывающих в воде» — царствующему государю. А теперь клеветники твердят, будто в его книгах содержится ересь! Это оскорбление не только ему — это оскорбление всем Медичи! Поэтому он просит государя о поддержке, о позволении ехать в Рим, дабы постоять за честь Тосканы.

Галилей не уточнял, вокруг какой из его книг началась опасная возня — «Письма о солнечных пятнах» были посвящены Филиппо Сальвиати, — а говорил в целом: вокруг его печатных произведений. Он знал, что напрасно было бы просить у Козимо помощи, ссылаясь на необходимость вступиться за Коперника, или добиться права разъяснять не только астрономический, но и философский смысл его теории. От участия в столь рискованной и тщетной затее Козимо бы отстранился. Но Галилей говорил о другом. Клеветники действительно совсем потеряли голову. В книгах его, Козимо, придворного математика содержатся, видите ли, еретические положения! Если не одернуть злопыхателей, того и гляди станут болтать, что он пригрел еретика. Козимо отпускает его в Рим.

Милость государя, заметил Галилей, — залог успеха. Поэтому он просит снабдить его рекомендательными письмами к некоторым римским кардиналам, из коих бы явствовало, что он едет с согласия своего повелителя. И было бы особенно важно, если бы ему оказали честь отправиться в Рим в носилках его высочества».

Козимо согласился и добавил, что велит ему жить в римской резиденции Медичи, Да и расходы он берет на себя.

Рекомендательные письма изготовили без задержки. Галилей очень торопился. Вскоре к его дому были поданы государевы носилки.

Тосканский посол Пьеро Гвиччардини не забыл волнений, которые пережил по милости Галилея, когда тот в последний раз был в Вечном городе. С тех пор минуло четыре с половиной года. За это время Гвиччардини завел широкий круг знакомств; хорошо изучил папу и его приближенных. Узнав, что Галилей собирается в Рим, радости он не испытал. Он вспомнил кардинала Беллармино и давний разговор, когда тот пригрозил, что если Галилей зайдет слишком далеко, то его деяния придется рассмотреть квалификаторам Святой службы.

«Не знаю, изменилось ли его настроение, — писал теперь Гвиччардини во Флоренцию, — но знаю только, что некоторые монахи доминиканского ордена, которые имеют большое влияние в Святой службе, как и другие, весьма к нему не расположены, а здесь не такая страна, чтобы являться сюда для диспута о Луне и чтобы желать в нынешний век защищать или предлагать новые доктрины».

Куда лучше, если бы Галилей прибыл сюда ради достопримечательностей или по делам, не имеющим отношения к инквизиции!

Приезд Галилея тревог этих не рассеял. Он вручил послу письмо государя и рассказал о своих заботах. Говорил он осторожно, но и этого было достаточно, чтобы испортить Гвиччардини настроение. В приезде придворного математика ничего, кроме ущерба для тосканских интересов, посол не видел.

Задача Галилея была не из простых. И сложность ее заключалась не в том, что на него подан донос в инквизицию. Наветы еще можно опровергнуть, но как воспрепятствовать тенденции и саму-то мысль о движении Земли расценивать как крамолу! Ясно, что его личные враги мечтают о запрете Коперника, чтобы на законном основании учинить ему, Галилею, гонение. Это тем опасней, что князья церкви, питавшие неприязнь к новым взглядам на мироздание, могли подхватить инициативу флорентийских монахов, дабы потребовать «общего решения» и осудить Коперникову систему. Поэтому перед ним, помимо опровержения наветов, стояла и более сложная задача — сделать все, что в его силах, дабы воспрепятствовать возможному осуждению Коперника. Для этого надо было рассеять предубеждение, с которым воспринимали мысль о движении Земли. Если же дело дойдет до разбора Коперниковой теории в Святой службе, то надо добиваться, чтобы выслушали и доводы по существу.

Многое зависело от того, кто в Риме станет его поддерживать. Галилей был знаком с несколькими кардиналами. Среди лиц, на чью помощь он рассчитывал, находился и Алессандро Орсини, племянник государя Тосканы. В политической жизни Рима семейство Орсини играло важную роль. Алессандро, несмотря на молодость, был только что возведен в сан кардинала. Рекомендательное письмо от Козимо обеспечило Галилею радушный прием. Остальное уже сделали беседы Галилея: кардинал Орсини стал горячим его приверженцем.

Однажды в конце декабря в доме кардинала Галилей много говорил о движении Земли. Он разбивал все возражения своих сомневающихся или неосведомленных слушателей. Среди решающих доводов, подкрепляющих правоту Коперника, говорил он и о движении моря[14].

Он приводил пример с баркой, перевозящей воду. Пока она движется равномерно, вода в ней пребывает в покое, но стоит ей резко ускорить или замедлить свой ход, как и вода приходит в движение. Подобное происходит и с морем. Сочетание годичного и суточного движения порождает неравномерность движения частей земного шара, а это вызывает приливы и отливы.

Его слушали с напряженным вниманием. Вот, оказывается, в чем причина движения моря, над которой ломало голову столько мудрецов! Выходит, Земля на самом деле движется?

Придавая учению о приливах и отливах большое значение, Галилей был заинтересован в распространении своей аргументации и поэтому, когда кардинал предложил ему изложить ее письменно, тут же согласился. 8 января 1616 года он закончил работу «О приливах и отливах». Она была написана в виде послания кардиналу Орсини и распространялась в списках. Понимая сложность ситуации, Галилей не забыл об оговорке: явление приливов и отливов находит наилучшее объяснение, если-де «в виде гипотезы» принять движение Земли.

Редкий вечер в Риме проходил не в спорах. Даже когда Галилей не разъяснял тех или иных мыслей Коперника, он умудрялся так повернуть беседу, чтобы доказать слушателям несостоятельность доводов Аристотеля, Птолемея или Тихо Браге. Многих восхищало его искусство убеждать. Он выслушивал возражения против мысли о движении Земли, потом углублял их дополнительными аргументами, чтобы в конечном итоге все опровергнуть, поставив оппонентов в еще более нелепое положение.

Но диспутами и беседами за бокалом вина его деятельность не ограничивалась. Добиваясь своей цели, Галилей вынужден был проявлять недюжинные дипломатические способности. Он хотел показать кардиналам, от которых зависел исход дела, сколь несправедливо предубеждение к Копернику и как шатки основания, позволяющие отвергать его теорию. В Риме он опять услышал старую песню — Коперник-де сам никогда не считал свою гипотезу истинной, и ему опять приходилось доказывать, что предисловие, на которое ссылались, написано вовсе не Коперником. Запретить его учение, страстно доказывал Галилей, — значит запретить астрономию! А это равносильно тому, что вообще возбранить католикам смотреть на небо!

Задача Галилея осложнялась тем, что нужно было воздействовать и на людей, с коими он не мог встретиться. Это были или князья церкви, не проявлявшие охоты его принимать, или служители инквизиции, избегавшие с ним контактов. Конечно, то, что его собственное дело разбиралось в Святой службе, еще более осложняло обстановку.

«Я должен бесконечно благодарить их высочества, которые столь великодушно оказывают мне честь своим покровительством в такой моей нужде, — писал он Пиккене, первому государственному секретарю Тосканы, — ибо дело мое становится более трудным и долгим, чем следовало бы ему быть по своему характеру, оттого, что я не могу действовать прямо и открываться тем лицам, с коими должен вести переговоры, дабы не повредить кому-либо из моих друзей; так и эти лица не могут мне открыться без риска тяжелейших взысканий. Поэтому мне приходится прилагать много труда и старания, отыскивая третьих лиц, которые, не зная даже, какой цели они служат, являются для меня посредниками в сношениях с принципалами, дабы сделать так, чтобы вроде бы случайно и по их просьбе я имел бы возможность высказать и объяснить подробности, служащие моим интересам. Некоторые положения мне приходится излагать письменно и заботиться о том, чтобы они тайно попадали в руки тех, кому я хочу, поскольку во многом мне легче уступают в ответ на мертвые письма, чем на живой голос: эти письма позволяют иным, не краснея, соглашаться и возражать и в конце концов уступить силе доводов, когда нет никаких других свидетелей, кроме нас самих и наших рассуждений; что не так легко сделать, когда приходится менять свое мнение при свидетелях».

Галилей писал множество писем — иногда это были целые сочинения вроде «О приливах и отливах», иногда — объяснения отдельных аспектов Коперниковой теории. Одно и то же он должен был довести до сведения десятков лиц. Он смертельно уставал. На него работал специально нанятый переписчик.

К началу февраля окончательно выяснилось, что сколько-нибудь серьезных обвинений против Галилея выдвинуто быть не может. Разбор «Письма к Кастелли», хотя и обнаружил три «дурно звучащих места», не позволил прийти к выводу, что Галилей отступает от католического образа мыслей. Ничто не свидетельствовало о его злонамеренности. К тому же он оказался в очень выгодной позиции, когда с подлинником в руках доказал, что двух из трех «дурно звучащих» мест в письме нет. Те, кто доставил «копию» в инквизицию, исказили его слова!

Цензура его книги о солнечных пятнах тоже ничего не дала — недаром в свое время, готовя к печати, ее так тщательно проверяли! Правда, приверженность Галилея к Коперникову учению не вызывала сомнений. Но это нельзя было юридически вменить ему в вину: мысль о движении Земли никогда официально церковью не осуждалась, да и книга Коперника не была запретной. Каччини перестарался — у него не было законных прав называть с церковной кафедры учение Коперника ересью.

Однажды Каччини даже приходил к Галилею — будто бы извиняться. Его визит оставил самое неприятное впечатление — от таких людей лучше держаться подальше. Многие советовали Галилею уехать, удовлетворившись тем, что обвинения, выставленные лично против него, отпали. Но разве только ради этого он ехал в Рим?

Вопрос об отношении церкви к Коперникову учению оставался нерешенным. Среди кардиналов не было согласия. Галилей знал, что от этого «общего решения» зависит очень многое и не только для него, но и вообще для науки. Ему казалось, что, разными путями воздействуя на лиц, коим надлежало выносить решение, он может добиться желанного результата — помешать запрету Коперникова учения.

«Все высокопоставленные особы, занимающиеся этими материями, — писал Галилей Пиккене 6 февраля 1616 года, — прямо и открыто объявили мне, что мое дело совершенно закончено в той части, которая касается лично моей персоны, заверив меня, что в принятом решении наглядно показана не только моя искренность и честность, но и дьявольская злобность, и злая воля моих преследователей, так что, поскольку касается этой стороны, я могу в любой момент вернуться домой». Но он, объяснял Галилей, останется пока здесь, ибо сейчас обсуждается вопрос о Коперниковом учении. Его долг оказать помощь в той части проблемы, которая зависит от знания научной истины.

Галилей хотел только одного: церковные власти, перед тем как вынести решение о Копернике, должны выслушать специалистов, дабы разобраться в существе дела. Он настойчиво предлагал свою помощь. Коперникову теорию трудно понять, не зная астрономии и математики, поэтому он готов дать необходимые разъяснения.

Это был голос вопиющего в пустыне, хотя он встречался с кардиналами Святой службы и: горячо их убеждал. Пуще всего надо опасаться скоропалительного решения, которое может иметь для церкви скандальные последствия! Вопрос о движении Земли нельзя решать только с богословских позиций! Галилей был достаточно дипломатом, чтобы не высказывать свою мысль в сколько-нибудь непочтительной форме. Но это не помогало. Его активность нередко воспринимали как попытку вмешаться в дела, целиком подлежащие, компетенции церкви.

Неужели судьбу Коперниковой теории решат одни богословы? Позиция Беллармино была Галилею известна. Знал он и о той борьбе, которая шла в римской курии. У Беллармино при всем его могуществе было много сильных противников, жаждавших использовать любую возможность, чтобы хоть как-то подорвать его власть. Галилею было ясно, что никакая научная истина не восторжествует в Риме, если она встречает противодействие влиятельных кругов. Пробьет она дорогу лишь в том случае, если ее неважно из каких побуждений станут поддерживать лица еще более влиятельные. Это и заставляло прибегать к дипломатии.

Беллармино полагал, что, поскольку о движении Солнца и недвижимости Земли говорится в Библии, вопрос этот следует рассматривать как «вопрос веры» — в таком случае, разумеется, судить о нем имеют право только богословы. Существовал лишь один человек, который мог не посчитаться с его мнением и вынести решение об ином подходе, о всестороннем, с привлечением знатоков астрономии, рассмотрении проблемы. Это был сам Павел V.

У Галилея родился смелый, хотя и опасный, план: через голову Беллармино обратиться к папе, дабы убедить его в необходимости разобрать по существу спор о системе мира. Но кто из людей, имеющих доступ к римскому первосвященнику, пожелает рисковать ради такой цели?

Кардинал Орсини! Ведь он обещал ему всяческое содействие. Желая придать молодому кардиналу больше отваги, Галилей попросил, чтобы великий герцог прислал Орсини письмо, которое вдохновило бы его на дальнейшие хлопотй.

Козимо исполнил просьбу. Как только это письмо было доставлено в Рим, Галилей сразу же вручил его кардиналу. Тот был очень польщен вторичным обращением к нему государя Тосканы и обещал при первой же возможности поговорить с папой.

Роберто Беллармино, этот столп фанатизма и нетерпимости, считал естественным, что при его влиянии в инквизиции ученые Италии, а может быть и всего католического мира, воспринимали его слова как повеление. Многие помнили: в процессе Джордано Бруно, закончившемся сожжением, именно он сыграл главную роль.

В письме к Фоскарини, получившем широкую известность, он опять подчеркнул, как должно говорить о Копернике. Но Галилей, по существу, пренебрег ясным предостережением. Более того, явился в Рим, чтобы настаивать на своем. Хотя выдвинутые против Галилея обвинения и оказались построенными на песке, Беллармино не считал его дело полностью завершенным. Он полагал, что необходимо положить конец неопределенности, успокоить умы и вынести ради этого официальное решение о движении Земли. Если эту мысль не осудить, то найдутся люди, которые воспользуются таким попустительством, дабы ставить под сомнение не только рассказ об остановленном Солнце, но и прочие библейские истины.

Беллармино предвидел осложнения. Пусть, ссылаясь на папу, он вынудит умолкнуть тех, кто считает, будто вопрос о движении Земли не вопрос веры. Но в Риме, не говоря уже о любителях сомнительной новизны, восторгающихся Галилеем, немало людей, которые предпочли бы в нынешней обстановке не раздражать государя Тосканы громогласным осуждением его математика.

Так что же? Допустить, чтобы Галилей и впредь множил число вольнодумцев, явно или тайно исповедующих Коперникову доктрину? Упорство Галилея выводило Беллармино из себя. Надо заставить его замолчать? Но как это сделать, не объявляя Коперника ересиархом[15] и не проклиная его книги?

17 февраля 1616 года в консистории кардинал Орсини, улучив момент, обратился к папе. Он пытался его убедить, что не в интересах церкви запрещать Коперниково учение. Если выяснится, что Земля на самом деле движется, а у Галилея не мало тому доказательств, то сколь плачевны были бы для святого престола последствия подобного запрета!

То ли папу рассердило само вмешательство молодого кардинала, то ли проявленный им излишний пыл, но Павел V был явно недоволен. Глупейшая мысль, будто Земля может двигаться по природе своей! Лучше бы Орсини, отрезал он, убедил бы Галилея отказаться от этого мнения. Прекращай разговор, папа сказал, что дело это он предоставил решать кардиналам Святой службы.

Пора действительно принимать решение! Павел V ненавидит всякие мудрствования и уверен, что мысль о движении Земли — ересь. Объявить Коперника еретиком? Папа вызывает к себе Беллармино и требует совета.

О, кардинал Беллармино далеко не простак! Он видит, каким способом захотели его обойти. Он сумеет приструнить Галилея и тех кардиналов, которые излишне склоняли слух к его речам! Мысль о движении Земли как противоречащая священному писанию должна быть, безусловно, осуждена. Но это вовсе не означает, что она должна быть осуждена именно как мысль Коперника. Тот всегда — на этом надо настаивать — считал свою теорию лишь удобной для расчетов гипотезой. Если с таким абстрактным пониманием его теории не согласуются какие-то места самой книги, то их следует изъять или исправить, дабы они никого не вводили в соблазн. Опасность представляет не астрономическая гипотеза, а стремление по-новому осмыслить мироздание. Галилей заходит слишком далеко, когда, несмотря на оговорки, дает понять, что Земля, мол, движется по природе своей. Поэтому сие пагубное заблуждение следовало бы осудить не как мысль Коперника, а как мысль Галилея!

Но зачем святому престолу выступать гонителем прославленного ученого, которого еще недавно чествовали в Риме? Куда дальновидней проявить известную сдержанность: осудив мысль о движении Земли, а ее, как известно, защищали в древности пифагорейцы, сделать Галилею соответствующие секретные внушения.

Доводы кардинала пришлись Павлу V по душе. Это ловко придумано: наложить узду на чрезмерно умствующих, запретить ненавистное «пифагорейское» учение, не подвергая проклятию и полному запрету книгу Коперника, и тем самым обойти щекотливый вопрос об устоях календарной реформы и немалой пользе, почерпнутой церковью из сочинения, которое, не будь этой реформы, давно бы следовало разодрать руками палача и швырнуть в костер..

Павел V приказал завтра же собрать кардиналов и сообщить им, что он желает объявить учение о движении Земли ложным и еретичным. Дабы соблюсти все формальности, необходимо сформулировать и представить богословам-квалификаторам положения, которые надлежит осудить.

Приказ был исполнен. В четверг, 18 февраля, эти положения были оглашены. Ни имени Коперника, ни имени Галилея там не упоминалось. Рассмотреть вопрос следовало в общем виде. Но это лишь дань форме. Все было решено еще накануне, когда папа после рассердившего его разговора с молодым кардиналом велел позвать к себе Беллармино.

Все, что Гвиччардини удавалось разузнать, только подкрепляло его прежнюю озабоченность.

«Галилей больше считался с собственным мнением, — доносил он своему повелителю, — чем с мнением своих друзей: и синьор кардинал дель Монте и я, по мере малых моих сил, и пуще кардиналы Святой службы убеждали его угомониться и оставить это дело в покое; если же он хочет держаться этого мнения, то пусть держится спокойно, не прилагая стольких усилий, дабы склонять и привлекать на свою сторону других. Все боятся, что его приезд сюда повредит ему и что он не очистится от обвинений и не восторжествует над своими противниками, но потерпит неудачу».

Гвиччардини рассказывал о тщетной попытке Орсини, реакции Павла V, его разговоре с Беллармино и принятом ими решении. Позавчера состоялось заседание, посвященное этим же материям. Коперник и другие авторы, писавшие о движении Земли, будут либо исправлены, либо запрещены.

«Думаю, что лично Галилей, — продолжал Гвиччардини, — не может пострадать, ибо, как человек благоразумный, он будет желать и думать, что желает и думает святая церковь. Но он, высказывая свои мнения, горячится, проявляет крайнюю страстность и не обнаруживает силы и благоразумия, чтобы ее преодолеть. Поэтому небо Рима, становится для него очень опасным, особенно в нынешний век, когда здешний владыка питает отвращение к наукам и таким умам, не может слышать об этих новшествах и этих тонкостях, когда каждый старается приспособить свои мысли и свой характер к мыслям и характеру правителя, так что те, кто обладает определенными знаниями и любознательны, если имеют голову, притворяются совсем иными, дабы не навлечь на себя подозрения и недоброжелательства. У Галилея тут среди монахов и прочих есть люди, которые желают ему зла и преследуют его. Он же сам, как я уже говорил, находится в таком состоянии, которое совершенно не подходит для этого края, и он может и себя и других ввергнуть в большие неприятности. Я не понимаю, ни с какой целью и ради чего он явился, ни того, что он может выиграть, оставаясь здесь».

Медичи, напомнил посол, имели в прошлом заслуги перед церковью, когда дело касалось святой инквизиции.

«Ввязываться в эти тяготы и опасности без серьезной причины, когда из этого не может получиться никакой пользы, а великий вред, — сокрушался Гвиччардини,| — не вижу, зачем это нужно. Если это делается лишь в угоду Галилею, то надо иметь в виду, что он увлечен этим, словно личным делом, и не различает и не видит вещей, которые следовало бы видеть. Поэтому, если он и впредь, как до сих пор, будет пребывать в заблуждении, то подвергнет опасности как самого себя, так и каждого, кто будет потакать его желанию или даст ему себя убедить…»

В Риме ждали приезда кардинала Карло Медичи. Гвиччардини опасался, как бы тот под влиянием Галилея не воздержался от одобрения решенного папой и Святой службой, которая «является фундаментом и столпом религии и играет в Риме главную роль». Это бы очень повредило кардиналу!

«Если в его передних или в его окружении будут находиться люди, которые как одержимые желают в спорах защищать и выставлять напоказ свои мнения, особенно в делах астрономических и философских, то каждый станет его избегать. Ибо, как я уже говорил, папа здесь столь чужд этому, что каждый старается выглядеть неотесанным и невежественным. Поэтому все ученые, которые приедут от вас, будут я не осмелюсь сказать вредны, но принесут мало пользы и будут опасными чем меньше они станут выставлять напоказ свою ученость, коль не будут делать этого с предельной скромностью, то тем лучше. И если Галилей дождется здесь синьора кардинала и как-нибудь впутает его в эти дела, то это вызовет великое недовольство. А он, Галилей, горяч, тверд и увлечен настолько, что невозможно, чтобы кто-нибудь находящийся рядом с ним не оказался в его руках. Это такое дело, с которым шутить не приходится, оно, напротив, может стать весьма важным и приобрести огромное значение, если ныне уже не стало таковым…»

Стараясь быть полезным их высочеству, писал кардинал Орсини в ответ на вторичное обращение государя Тосканы, он испытывает наибольшее унижение, когда достигнутые им результаты не идут ни в какое сравнение с его готовностью услужить.

Ему вторил Галилей, жалуясь, что враги, дабы обмануть начальственных лиц, прибегают ко всякого рода интригам. Он один, несмотря на плохое здоровье, противостоит натиску очень многих, но надеется, что господь, который помог разоблачить их обманы, даст ему и возможность воспрепятствовать решению, могущему иметь для церкви скандальные последствия.

«Нахожусь я в Риме, — писал Галилей, словно подготавливая тосканский двор к недобрым вестям, — где как погода постоянно меняется, так и в делах всегда царит неустойчивость…»

Беллармино в затруднении. Скоро, вероятно, обнародуют декрет: Коперникова теория под видом «пифагорейского учения» будет осуждена как ложная и еретическая, а книга Коперника будет задержана «впредь до исправления», дабы подогнать ее к анонимному предисловию. Однако Галилей сможет с известными оговорками трактовать о системе Коперника как чисто математической гипотезе.

И этой возможности надо его лишить! Ведь никто не сделал для пропаганды Коперниковых идей столько, сколько автор «Звездного вестника» и «Писем о солнечных пятнах». Стремление кардинала Беллармино заткнуть ему рот покоится на твердой уверенности: Галилей непоколебимо убежден в истинности движения Земли.

Да, Галилей избегает открыто говорить о движении Земли как об истине, он помнит о спасительном словечке «если»: «если допустить, что Земля движется…» Но грош цена таким оговоркам. Ни в одной из книг Галилей не утверждал, что Земля движется по природе своей. Он осторожен и тем более опасен. Даже он, Беллармино, не сразу его раскусил: синьор Галилец-де поступает благоразумно, когда говорит о движении Земли лишь в виде предположения.

Дело идет об очень деликатных вещах: о внутренних побуждениях человека, чье поведение внешне безупречно. В инквизиционном судопроизводстве вопрос о намерении, о непредумышленном преступлении или о «злом умысле» играет главнейшую роль. Когда обвиняемый находится в темнице Святой службы, есть средство выяснить его «истинное намерение» — применяют пытку. Но как узнать о тайном умысле осторожного и хитрого человека, разгуливающего на свободе?

Галилею надо вообще запретить под каким бы то ни было видом, устно или письменно, касаться вопроса о движении Земли! Беллармино предвидит, что найдутся законники, которые станут возражать. Запрет «пифагорейского учения» не влечет за собой запрета упоминать о Копернике, нельзя лишь выдавать за истину его теорию, Ясно, что никому не возбраняется ее опровергать. Есть ли законные основания запретить кому-либо вообще об этом трактовать? Тем более Галилею. Да и какой шум поднимут кардиналы, симпатизирующие этому флорентийцу или желающие угодить его государю, не говоря уже о тех, кто ищет любого повода, чтобы перечить ему, Беллармино! Как этого избежать?

Кардинал Беллармино решил, что нецелесообразно на заседании конгрегации Святой службы обсуждать в деталях те меры, которые следует принять к Галилею. Не лучше ли посвятить в свой план Павла V и, избегая пагубной гласности, его, папы римского, волеизъявлением покончить с этим хлопотным и чреватым опасностью делом?

В среду, 24 февраля 1616 года, одиннадцать богословов, собравшихся во дворце Святой службы, подписали следующее заключение:

«Первое. Солнце есть центр мира и совершенно недвижимо в отношении перемещения.

Цензура: Все сказали, что данное положение глупо и нелепо в философии и формально еретично[16], поскольку явно противоречит высказываниям священного писания во многих его местах как сообразно с буквальным значением слов, так и сообразно с общим толкованием и суждением святых отцов и ученых богословов.

Второе. Земля не есть центр мира и не недвижима, а по природе своей движется целиком, а также суточным движением.

Цензура: Все сказали, что это положение подлежит тому же осуждению в философии, относительно же богословской истины оно по меньшей мере является заблуждением в вере».

На следующий день кардинал Меллини поставил в известность асессора Святой службы и генерального комиссария, что их святейшество, ознакомившись с заключением отцов богословов относительно положений математика Галилея о недвижимости Солнца и движений Земли, велел кардиналу Беллармино призвать к себе Галилея и увещевать его оставить вышеназванное мнение. Если же тот откажется подчиниться, то генеральный комиссарий в присутствии нотария и свидетелей сделает ему предписание, чтобы он совершенно воздержался учить этой доктрине, защищать ее или о ней трактовать. В случае если Галилей не согласится, то засадить его в тюрьму.

Исполняя приказ, генеральный комиссарий вместе с асессором и нотарием явились на следующий день во дворец кардинала Беллармино.

Туда же был вызван и Галилей. Беллармино в присутствии комиссария стал говорить, что учение о движении Земли является заблуждением, поскольку противоречит Библии, и увещевал его совершенно от него отказаться[17].

Галилей выслушал кардинала, потом осторожно заметил, что вопрос этот весьма сложен. Среди теологов нет полного согласия. Доводам кардинала можно противопоставить иное толкование тех же текстов, предлагаемое другими богословами. На этот счет ведь нет ни соборного постановления, ни решения папы…

Беллармино перебил его. Рассуждать здесь больше не о чем! Их святейшество папа Павел V вынес определение — мысль о движении Земли противна священному писанию, и поэтому ее нельзя ни защищать, ни держаться. Скоро будет обнародован соответствующий декрет.

По знаку кардинала в комнату вошло еще несколько духовных лиц. Свидетели? Генеральный инквизитор от имени папы и всей Святой службы сообщил Галилею официальное предписание: тот обязан совершенно отказаться от учения о недвижимости Солнца и движении Земли. Впредь он не должен никоим образом ни держаться его, ни учить ему, ни защищать его ни устно, ни письменно. В противном случае инквизиция привлечет его к суду!

Мрачно выслушал Галилей генерального комиссария. Сказал, что предписанное ему принимает к сведению и обещает повиноваться.

Как легко, оказывается, разрешить сложнейшую научную проблему! Случилось это в пятницу, 26 февраля 1616 года. Это был черный день, день поражения.

Да, он потерпел поражение. Однако оружия он не сложит. Истина не перестает быть истиной, даже если о ней нельзя говорить. Ему запретили проповедовать учение Коперника и вообще рассуждать о системе мира. Но от дела жизни он не откажется!

Ординарная почта тосканского посольства отправлялась во Флоренцию раз в неделю — по субботам Галилей регулярно писал Пиккене. Но в субботу, 27 февраля, он против обыкновения не написал ни строчки.

В Риме победила угрожающая тенденция — решать научные проблемы ссылками на букву писания. Велика опасность, что запретят заниматься и вопросами не имеющими прямого отношения к Копернику. Ведь полагал же Коломбе, что и горы на Луне противоречат Библии!

Галилей знает, что больше всего страшит церковь в Коперниковом учении мысль о Земле как планете, как одной из планет. Если Луна подобна Земле… Если мир не один… Тень сожженного Бруно многих лишала покоя.

О жителях Луны рассуждали не только острословы вроде Лукиана, но и глубокие мыслители. Николай Кузанский и Джордано Бруно писали, что Луна, возможно, заселена. Открытия, сделанные с помощью телескопа, произвели смятение в умах: если Луна так похожа на Землю, то почему не быть там и жителям? Кампанелла, узнав об открытиях Галилея, размышлял в своей темнице: не исключено, что на планетах есть обитатели — они, вероятно, тоже воображают, будто находятся в центре вселенной. А как они там живут? Блаженны ли они? Каково их государственное устройство? И каких успехов достигли они в астрологии и астрономии?

После «Звездного вестника» Кеплер писал, что похоже на истину предположение, будто «не только на Луне, но и на Юпитере имеются жители».

Подобные домыслы обернулись против самой науки и грозили теперь еще худшими бедами. Надо больше наблюдать и осмысливать увиденное, а не спешить с фантастическими выводами! Его оружие — факты, новые факты, добытые опытным путем. О них он будет говорить при каждой возможности, на диспутах, при застольной беседе, в частной переписке. Ибо факты — это те мины, которые в конечном итоге поднимут на воздух цитадель предубеждений! Но он не хочет, чтобы пустые фантазии связывали с его именем. Ведь он никогда не утверждал, что Луна обитаема!

В пятницу кардинал Беллармино объявил ему о безоговорочном запрете держаться и проповедовать зловредное «пифагорейское учение», а в воскресенье Галилей уже взялся за перо. Не родственникам писал он и не близким друзьям — он писал малознакомому человеку, Джакомо Мути. Несколько дней назад, когда Галилей был с визитом у его брата, кардинала, там разгорелся диспут. Синьор Джакомо, к сожалению, не запомнил аргументации споривших и просил Галилея изложить суть разногласий. Теперь Галилей счел своевременным выполнить просьбу, тем более что письма его широко расходились в списках.

Речь в этот вечер шла о Луне. Алессандро Капоано, римский дворянин, отрицал лунные горы. Он не проводил ночей у телескопа и не утруждал себя исследованиями. Сохраняя верность старым доктринам, синьор Капоано брался опровергнуть Галилея доводами логики. Ведь известно, начал он, что горы на Земле созданы ради блага растений и животных, предназначенных служить человеку как наиболее совершенному творению господа. А раз лунная поверхность тоже неровна и покрыта горами, то отсюда следует, что и на Луне должны существовать растения и животные, предназначенные служить какой-то другой разумной твари, более совершенной. Но поскольку этот вывод, противореча Библии, является глубочайшим заблуждением, то, значит, ошибочно и допущение, будто Луна покрыта горами!

На это он, Галилей, ответил синьору Капоано, что неровность лунной поверхности — истина, добытая с помощью телескопа. Это результат многократных опытов, Что же касается «логических выводов» синьора Капоано, то они ошибочны. И он, Галилей, стал доказывать, что на Луне не может быть животных и растений, подобных существующим на Земле, не говоря уже о людях. Доказательства заключались в следующем. Он заявлял прежде и повторяет теперь, что не верит, будто тело Луны состоит из земли и воды, а если их там нет, то нет там и других стихий. Но даже если и предположить, а это маловероятно, будто Луна одного вещества с Землей, то и тогда там не может быть ничего из того, что рождается и живет на Земле. Ибо для возникновения и существования известных нам растений и животных необходимы не только земля и вода, необходимо солнце, необходимо определенное чередование тепла и холода, дня и ночи. Однако физические условия на Земле и на Луне совершенно различны. Пятнадцать земных суток длится на Луне день. Так же длинна там и ночь. Ясно, что, если бы растения и животные, привыкшие к земным условиям, пятнадцать суток каждого месяца подвергались бы подряд воздействию палящего солнца, а затем на столь же долгий срок погружались в омерзение и холод ночи, то они не могли бы выжить, тем паче приносить плоды и размножаться. А отсюда со всей очевидностью следует, что ничто из живущего на Земле не может возникнуть и существовать на Луне…

…В воскресенье, 28 февраля 1616 года, Галилей пишет письмо Джакомо Мути — первое, письмо после поражения.

3 марта 1616 года на заседании кардиналов-инквизиторов присутствовал и папа. Беллармино доложил, что Галилею было сделано увещание согласно приказу Святой службы о необходимости отказаться от мнения, которого он до сих пор держался, будто Солнце находится в центре сфер и недвижимо, а Земля движется. С требуемым Галилей согласился.

После этого был рассмотрен декрет относительно книг, касающихся «пифагорейского учения». Предложенные меры Павел V,одобрил.

В декрете, опубликованном 5 марта, говорилось о запрещении ряда книг, содержащих различные заблуждения и ереси, «дабы от чтения оных не произошло тяжкого ущерба во всем христианском мире». Никто отныне, какого бы звания ни был, не смеет печатать их или содействовать печатанию, хранить или читать. Каждый, кто имеет эти книги или будет иметь, должен немедленно представить их инквизиторам.

Перечислялось несколько кальвинистских изданий. Вслед за тем речь пошла о сочинениях иного рода: «Так как до сведения вышеназванной святой конгрегации дошло, что ложное и целиком противное священному писанию пифагорейское учение о движении Земли и недвижимости Солнца, которому учит Николай Коперник в книге «О вращениях небесных сфер» и Дидак Астуника[18] в комментариях на книгу Иова, уже широко распространяется и многими принимается, как это видно из появившегося в печати… «Письма Паоло Антонио Фоскарини…», где этот патер пытается показать, что вышеназванное учение о неподвижности Солнца в центре мира и движении Земли согласуется с истиной и не противоречит священному писанию, — то, дабы такого рода мнение не распространилось мало-помалу далее на пагубу католической истине, конгрегация определила: названные книги Николая Коперника «О вращениях сфер» и Дидака Астуники «Комментарии на Иова» должны быть временно задержаны впредь до их исправления. Книга же отца Паоло Антонио Фоскарини, кармелита, вовсе запрещается и осуждается. Все книги, учащие равным образом тому же, запрещаются, и настоящий декрет соответственно запрещает их или временно задерживает».

Две недели Галилей ничего не писал Пиккене. Но теперь, после опубликования декрета, надо было по-своему рассказать о происшедшем, дабы упредить кривотолки: «Не писал вам с прошлой почтой, ибо не было ничего нового сообщить вам, поскольку в ту пору только решалось дело, о котором я говорил вам как о деле, имеющем для меня лишь общественный, а не личный интерес, хотя мои враги и хотели представить меня без всякого к тому основания лично заинтересованным в нем. Теперь принято постановление святой церкви о книге и мнении Коперника относительно движения Земли и недвижимости Солнца, против которого было выдвинуто возражение в прошлом году в Санта-Мария Новелла, а потом тем же самым монахом здесь, в Риме. Он назвал это мнение противным вере и еретичным. Это он и его сторонники письменно и устно пытались внушить церкви, однако его точка зрения, как показал исход дела, не нашла сочувствия у святой церкви, которая постановила лишь, что это мнение не согласуется со священным писанием, в силу чего запрещаются только те книги, где делалась попытка специально защищать мысль, будто это мнение не противоречит писанию. Из этих книг лишь «Письмо» некоего отца кармелита, напечатанное в прошлом году, одно только и запрещено». Книга же Дидака Астуники задержана впредь до исправления — оттуда изымут страницу.

«Из сочинения самого Коперника будет изъято десять строк обращения к Павлу III, где говорится, что он не думает, что эта доктрина противоречит писанию, и, насколько я знаю, в двух-трех местах, где Коперник называет Землю «светилом», слово это будто изъято. Исправление этих двух книг поручено кардиналу Гаетано. О других авторах нет упоминания».

Эти слова, брошенные словно мимоходом, имеют для тосканского двора особый смысл: беспокоиться, мол, нечего, — ни одна из книг самого Галилея никаким репрессиям не подвергнута.

«Я, как видно из характера дела, — продолжает Галилей, — совершенно в нем не заинтересован и вовсе бы им не занимался, если бы, как я уже говорил, мои враги меня бы не впутали. К чему я стремился, можно всегда увидеть из моих писаний, которые для того и храню, дабы быть всегда в состоянии заткнуть рот злопыхателям, ибо я могу показать, что мое поведение в этом деле было таковым, что и святой не мог бы вести себя с большим почтением и большим рвением по отношению к церкви, чего, конечно, не делали мои враги, которые не гнушались интриг, клевет и всякого рода дьявольских внушений…»

Писать об этом подробно он не хочет, но обещает рассказать, вернувшись домой.

«Вы поразитесь, когда узнаете, с каким хладнокровием и выдержкой я владел собой и с каким уважением относился к репутации тех, кто, напротив, без всякой сдержанности, всегда жесточайшим образом старался погубить мою репутацию. Говорю вам это на тот случай, если с какой-либо стороны вы там у себя услышите вещи, которые будут в дурном свете изображать мое положение «Слухи эти совершенно ложны, как, надеюсь, вы узнаете из других, не искажающих правду источников».

Но Рим не Тоскана: Гвиччардини достаточно осведомлен и не имеет иллюзий. Галилей пытается внушить послу, что тот зря советует ему уехать. Нет, личной репутацией он, Галилей, еще поступился бы, но должен помнить о придворном своем звании. Уехать из Рима сейчас, когда враги распускают слухи о каком-то его тайном отречении, значит способствовать клевете. Послу следовало бы не побуждать его к скорейшему отъезду, а, напротив, добиться для него аудиенции у папы.

Снова обращается Галилей к покровительствующим ему кардиналам. Пусть ему дозволят припасть к стопам его святейшества! Папскую курию раздирала борьба группировок. Кое-кто возлагал на предстоящий приезд кардинала Медичи немалые надежды. Беллармино не улыбалось, чтобы его противники извлекли из этого визита какие-то преимущества. Добрые отношения с домом Медичи не следовало омрачать. Беллармино посоветовал папе принять Галилея.

11 марта Павел V дал аудиенцию придворному, математику государя Тосканы. День был солнечный, и папа предпочел разговаривать с Галилеем на свежем воздухе, во время прогулки. Три четверти часа они, беседуя, прохаживались по аллеям сада. Телохранителям, стоявшим в отдалении, временами казалось, что их святейшество чем-то раздражен.

О, это можно было пережить, тем более что беседовали они с глазу на глаз! Важен был сам факт: человека, за спиной которого говорили, что он, как подозреваемый в ереси, принес в инквизиции отречение, удостоил приема римский первосвященник!

Разумеется, Галилей не пожалел красок, когда сообщал на родину об этой аудиенции. Он-де прежде всего засвидетельствовал папе от имени своего государя глубочайшее почтение, рассказал о причинах приезда в Рим, о том, что приехал с согласия великого герцога, но отказался от всякого покровительства, поскольку дело шло о его благочестии. Папа хвалил это решение. Он, Галилей, поведал их святейшеству о наветах своих гонителей. Папа сказал, что ему известна честность его помыслов: пусть он впредь не боится интриг и живет со спокойной душой, ибо в глазах римского первосвященника и Святой службы репутация его такова, что клеветники не встретят понимания. И пока он, Павел V, жив, Галилей может чувствовать себя в безопасности…

Он добился чего хотел. При тосканском дворе прониклись убеждением, что в Риме все кончилось для него наилучшим образом.

«Последнее ваше письмо, — отвечал Галилею Пиккена, — я прочел их высочествам. Они были очень рады узнать, что вы получили столь милостивую аудиенцию у их святейшества. Им кажется, что теперь ваша репутация во всех отношениях восстановлена, и велели от их имени побудить вас, дабы вы успокоились, не занимались больше этими материями и как можно скорее возвращались. Вы знаете, как их высочества любят вас. Говорят они это для вашего же блага и спокойствия».

Ехать как можно скорее обратно? Это не входило в его планы. Галилей хотел дождаться кардинала Медичи. Если у кого и существуют подозрения, что его дело закончилось не так, как он говорит, то будет совсем небесполезно продемонстрировать свою близость к кардиналу Медичи, брату великого герцога. Галилей умел владеть собой и многое на этом строил. Если он как ни в чем не бывало продолжает жить во дворце правителей Тосканы, каждый день бывает у высокопоставленнейших особ или принимает их у себя, неизменно оживленный, любезный, улыбающийся, если он, наконец, будет самой заметной фигурой в свите кардинала Медичи, то чего стоят все те смутные слухи о какой-то трагедии, пережитой им по милости Святой службы?

В Рим он приехал в носилках великого герцога. Уезжать ему отсюда следует не с меньшей помпой. Галилеи решил просить, чтобы и на сей раз за ним прислали государевы носилки.

Маттео Каччини, живший в Риме, узнав, что его брат с церковной кафедры осудил учение о движении Земли, пришел в ужас. Томмазо совершил непростительную глупость! Столько сил стоили хлопоты о звании бакалавра для Томмазо, и месте преподавателя при римском монастыре, и теперь, когда диплом почти в руках, выкинуть такую штуку! Ведь репутация правит миром, а начальство терпеть не может подобных выходок в церкви, чреватых большими осложнениями. Томмазо надо непременно удержать от дальнейших выступлений! Отправить его куда-нибудь подальше или вообще услать из Италии? Маттео писал старшему брату, увещевал и самого Томмазо. Его поступок очень повредит ему в глазах власть предержащих. Великая дерзость рассуждать о вещах, о коих вправе судить лишь начальственные лица, обладающие знаниями и авторитетом. Нельзя личные распри прикрывать благочестием и религией! Почему он ввязывается в чужие интриги? Маттео не сомневался ни минуты: брата втравили в это дело Голубок и его присные!

Он уже думал, что на карьере Томмазо поставлен крест, когда вдруг ему выдали для пересылки брату диплом и приглашение в Рим. Постепенно все страхи рассеялись. Дело Галилея сверх ожидания создало Томмазо Каччини среди доминиканцев громкую славу. Генерал ордена был им очень доволен. И хотя не составляло секрета, кто его подбил на выступление, фра Томмазо ходил в героях и прослыл стойким ревнителем веры.

С Лукой Валерио, известным математиком, профессором Римского университета, Галилея связывала давняя дружба. Еще в молодости, в тенистых садах Пизы, они рассуждали о Копернике, потом многие годы вели переписку. По его рекомендации Валерио был принят в Академию Линчеев. Когда поползли слухи о возможном запрете Коперниковой теории, Луку как подменили. Он перестал посещать заседания Академии и избегал встреч с Галилеем. Мало того, он прямо объяснил свое поведение тем, что Галилей-де и прочие академики убеждены в движении Земли.

Исключить его из Академии? Но теперь, после обнародования декрета это расценили бы как вызов. 24 марта 1616 года Линчей решили, что Лука заслуживает исключения, но, избегая крайних мер, его лишат голоса и запретят ему присутствовать на их собраниях. Лука Валерио, гласил один из пунктов постановления, обвинил синьора Галилея в тяжком преступлении, утверждая, будто тот считает движение Земли истиной, хотя на самом деле тот принимал сию мысль лишь в виде предположения! Это тем более непростительно, что раньше Валерио всегда выставлял себя другом Галилея.

Даже если Лука не кривил душой и не жаждал выслужиться, ему не было извинения: ученый обязан прежде всего думать об интересах науки.

Ему советуют скорее ехать домой, дабы вернуться к спокойной жизни? «Ждать откуда-либо желанного покоя, — отвечал Галилей Пиккене, — совершенно напрасно, как и потому, что зависть бессмертна, так и потому, что враги мои нашли способ безнаказанно меня терзать, прикрываясь притворной верой, дабы представить меня лишенным веры истинной. Но, слава богу, когда я выступал, я всегда выступал письменно, а копии оставлял у себя: они куда более способны показать тем, кто их увидит, мою веру и, осмелюсь сказать, святость предпринятого мною дела, чем злые наветы — убедить в противном».

Галилей нашел причину не спешить на родину. Он должен встретить в Риме кардинала Медичи, ибо об этом как о данном ему поручении сообщил уже очень многим, даже их святейшеству папе!

Поскольку его репутация, писал Галилей Пиккене, зависит прежде всего от знаков расположения, на которые так щедр к нему их повелитель, он просит о возможности и обратно ехать в государевых носилках. Встретив здесь кардинала, он поступит затем так, как будет угодно их высочествам или его высокопреосвященству.

Наконец приехал кардинал, и Галилей продемонстрировал своим недоброжелателям, как близок он тосканскому дому. На родину Галилей отписал, что из речей их высокопреосвященства понял: тому будет приятно пользоваться здесь его услугами. Поэтому он, Галилей, будет вести себя сообразно с желаниями кардинала, полагая, что тем самым исполняет волю государя.

В свите кардинала Галилею нетрудно было занять первенствующее место. Он присутствовал и на торжественных приемах, и при возлияниях в тесной компании — обходительнейший человек и несравненный собеседник «Галилей старательно делал вид, что ничего касающегося его лично в Риме не произошло.

Между тем распространились слухи, что Галилея вызывали в Рим по приказу инквизиции. Защищаемые им взгляды были признаны ересью и его вынудили клятвенно от них отречься!

К счастью, при тосканском дворе не очень-то этому верят, хотя и зовут Галилея обратно. Слухи, будто он принес отречение перед кардиналом Беллармино, становятся все настойчивее. Об этом из Пизы пишет Кастелли, а из Венеции — Сагредо. Прежде он, Галилей, говаривал, что обладает искусством и поражение обращать в победу. Не изменило ли ему это умение?

Объявленное от имени папы и Святой службы предписание он обязан хранить в тайне. Он должен молчать, чего бы на его счет ни городили. Церковь пожелала избежать гласности. Похоже, что о происшедшем знают даже далеко не все находящиеся в Риме кардиналы. Значит, у Беллармино есть какие-то причины скрывать истину? Если он, Галилей, обязан ему в этом помогать, то и кардинал, надо думать, должен пойти ему навстречу?

Галилей добивается у Беллармино аудиенции. Отправляясь к нему, не забывает захватить с собой выписки из писем Сагредо и Кастелли. Наивно рассчитывать, что Беллармино примет близко к сердцу урон, наносимый его, Галилея, репутации. Но разве не существует иных резонов, которые не оставят его равнодушным?

Конечно, он очутился в крайне двусмысленном положении. Ведь он должен молчать, даже если государь спросит его, что на самом деле произошло в Риме. Не послужит ли молчание лишь подтверждением слухов о том, что его-де заставили отречься от мысли о движении Земли? Что ему отвечать? Как вести себя? Он в затруднении и просит их высокопреосвященство о мудром совете. Следует ли ему вообще отрицать, что его вызывал к себе кардинал Беллармино? На беду, многие видели, как он выходил из его дворца.

Нет, не о собственной репутации тревожится он. Его больше волнует, как бы церковь не потерпела ущерба от этих слухов. Если он, Галилей, считающийся, возможно, не без оснований авторитетом в подобных вопросах, был вынужден под нажимом инквизиции отречься от мысли о движении Земли, то, значит, он верил в ее истинность! Не послужит ли такая молва еще большему смятению умов?

Галилей показывает кардиналу выписки из писем Кастелли и Сагредо. Как широко распространились эти опасные слухи!

Подумав, Беллармино берет лист бумаги и пишет: «Мы, Роберто кардинал Беллармино, узнав, что синьор Галилео Галилей подвергся клевете и оговору, будто он принес перед нами клятвенное отречение, а также был наказан спасительными церковными карами, и будучи просимы о засвидетельствовании истины, заявляем, что вышеназванный синьор Галилей ни перед нами, ни перед кем-нибудь другим, ни здесь в Риме, ни в другом, насколько мы знаем, месте не отрекался от какого бы то ни было своего мнения или учения и на него не было наложено ни спасительных церковных кар, ни наказаний иного рода. Ему лишь было объявлено решение, вынесенное нашим владыкой и обнародованное святой конгрегацией индекса, в котором говорится, что доктрина, приписываемая Копернику, что Земля движется вокруг Солнца и что Солнце находится в центре мира, не двигаясь с востока на запад, противна священному писанию, и поэтому ее нельзя ни защищать, ни держаться. В удостоверение оного мы написали и подписали настоящее собственной нашей рукой сего 26 мая 1616 года».

Теперь можно было и уезжать. Тем более что из Флоренции снова пришло мягкое, по недвусмысленное повеление возвращаться.

«Вы, ваша милость, — писал Пиккена, — изведав преследования монахов, знаете, чем это пахнет. Их высочества опасаются, что дальнейшее ваше пребывание в Риме может привести к неприятностям, и поэтому было бы похвально, если бы вы, выходивший из всего до сих пор с честью, не дразнили бы больше спящего пса и вернулись бы сюда как можно скорее, поскольку вокруг разносятся слухи, которые не доставляют удовольствия, а монахи всемогущи. Объявляя вам волю их высочеств, я не мог сверх того не предупредить вас об этом».

Несколько дней спустя Галилей покинул Рим. На сей раз государевых носилок за ним не прислали.

С величайшей тщательностью хранил Галилей свидетельство кардинала Беллармино. Он читал его и перечитывал.

При некотором везении и определенной дерзости можно будет возобновить борьбу. Потеряно еще далеко не все!