Галилей

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ ЗАКОННОСТЬ ПРОИЗВОЛА

За все годы своего понтификата Урбан не переживал еще такой тяжелой весны. Его самолюбию нанесен удар, которому не было равных. Ему, римскому первосвященнику, осмелились открыто перечить, в его собственном городе бросили вызов, а потом еще выставили напоказ наглое неповиновение!

Армия Густава-Адольфа продолжала свое победоносное шествие по Германии. Император был в критическом положении. Призывы к созданию широкой лиги католических стран, включая итальянские государства, раздавались все громче. Папа должен возглавить войну католиков с еретиками-протестантами! Урбан оставался глух к этим призывам. Более того, он даже не выразил возмущения союзом Франции со шведским королем. А когда тот громил войска императора, в Риме, страшно сказать, злорадно потирали руки. Испанский посол, кардинал Борджа, тщетно просил увеличить субсидии католическому воинству и настаивал на быстрейшем создании могучей лиги под верховенством папы. Взаимное недовольство росло. Поговаривали о полном разрыве Испании со святым престолом. Борджа не жалел ни посулов, ни золота. Ряды «испанской партии» множились. Во дворце его проходили тайные совещания. Ползли слухи, что кардиналы хотят созвать собор и добиться низложения Урбана.

Скандал разразился на заседании консистории 8 марта 1632 года. Кардинал Борджа огласил протест от имени испанского короля. Урбана попрекали в том, что он медлит с оказанием помощи и не стремится сплотить католиков перед лицом общего врага. Если католичество потерпит ущерб, то повинен будет сам папа!

Невиданное оскорбление! Ему, наместнику Христа, бросают в лицо такие обвинения. Урбан разъярился: «Молчи или убирайся вон!» Кардинал продолжал читать свой протест. Началась всеобщая перепалка. Дело чуть не дошло до рукопашной.

Вскоре папский двор был наводнен листовками с протестом Борджа. Их находили даже в ремесленных мастерских Ватикана. Размах акции внушал тревогу. Как далеко пойдут заговорщики? Опасались даже вооруженного конфликта с испанцами, владевшими Неаполитанским королевством. А тут еще пограничное столкновение с венецианцами.

Урбан сознавал свое бессилие. Как бы он расправился с наглым обидчиком! Но за спиной кардинала Борджа стояла мощь Испанской монархии. Папа хотел, чтобы тот уехал из Рима, пытался заставить его извиниться. Тщетно. Борджа вел себя вызывающе. А он, римский первосвященник, не мог найти на него управы. Урбан, отличавшийся отменным здоровьем, заболел от огорчений.

Тем временем Густав-Адольф, продолжая свой победный марш, занял Аугсбург. Император был в панике: пара должен наконец понять, что на карту поставлена судьба католической религии. Нужны деньги, деньги! Иначе шведы скоро будут в Италии.

Но не шведы пугали Урбана. Он боялся испанцев, заговорщиков, убийц. В римских дворцах он не чувствовал себя в безопасности и переселился в Кастельгандольфо. На дорогах, ведущих к замку, разъезжали усиленные дозоры. Папа жил как в заточении: если кого и пускали к нему, то предварительно обыскивали.

Новости с театра военных действий тоже не радовали. Габсбурги сверх ожидания несколько упрочили свое положение. Валленштейн, полководец императора, взял Прагу. Урбан посылал лазутчиков к границам Неаполитанского королевства. Страшился удара с той стороны. Да и позиция великого герцога Тосканы вызывала опасения. Флот его стоял под парусами. Не готовится ли он захватить портовые города папской области, Остию и Чивитавеккию? Урбан велел укрепить гарнизоны. И тут, в минуту опасности, командующий его войсками заявил, что солдаты ненадежны. Урбан растерялся. Ведь он истратил миллионы на военные приготовления, на арсенал и вербовку наемников!

И вот в этой обстановке страха и бессильного гнева, когда Урбана терзают муки уязвленного самолюбия и подозрительности, ему вручают напечатанный во Флоренции «Диалог» Галилея.

Несмотря на трудность сношений и чумные карантины, «Диалог» быстро распространяется по Италии и появляется за границей. Со всех сторон идут восторженные приветствия единомышленников. В изучении природы началась новая эра! Подобной книги в мире еще не было! Письма, полные благодарности и восхищения, шлют из Падуи и Венеции, из Болоньи и Брешии, Генуи и Пистойи. Кампанелла жалуется, что об издании «Диалога» ему написали французские философы, а Галилей ничего не сообщил и не прислал экземпляра.

В этом нет ничего удивительного: книги, предназначенные в Рим, все еще у Галилея. Отправлять их туда он не торопится.

Слухи об опале Чамполи не подтверждаются. На его взволнованный запрос Бенедетто отвечает, что Чамполи продолжает исполнять свои обязанности. Сам Бенедетто уже прочел «Диалог» — он воспользовался экземпляром, оказавшимся у кардинала Барберини, — и не скрывает восторга. Что касается противников, то надо помнить слова Коперника и брать с него пример. Тот гордо заявил, что если найдутся пустозвоны, которые, будучи совершенно невежественны в математических науках, все-таки возьмутся судить о его книге и на основании неверно понятых и извращенных цитат из Библии осмелятся преследовать его учение, то он вправе пренебречь их суждением как легковесным.

Милый и наивный Бенедетто! Можно было повторять гордые слова Коперника, но вряд ли следовало преуменьшать опасность. Если гроза еще не разразилась и после первой вспыхнувшей зарницы наступила тишина, то это не предвещало ничего, кроме бури. Разговоры об опале Чамполи заглохли. Мостро по-прежнему оставался верховным цензором. О реакции на «Диалог» Урбана и кардинала Барберини ничего определенного слышно не было. Это отсутствие событий, или, вернее, известий о них, тоже настораживало. Обстановка глубочайшей секретности доброго не сулила.

Шайнер в ту пору жил в Риме. Случайно он оказался в книжной лавке, когда там был один почитатель Галилея. Тот расхваливал «Диалог» как величайшую из когда-либо изданных книг. Шайнер изменился в лице. Руки его так дрожали, что книготорговец поразился. Если ему достанут Галилееву книжку, пообещал Шайнер, он заплатит десять скуди золотом, дабы иметь возможность немедленно на нее ответить!

Ехавший в Рим Филиппо Магалотти, близкий друг Марио Гвидуччи, взялся доставить в Рим дарственные экземпляры «Диалога». Первое же его письмо существенно отличалось от благодушных посланий Бенедетто.

Как только он прибыл в Рим, до него дошла молва, что обсуждается вопрос, задержать ли книгу Галилея или совершенно ее запретить. Однако за разговорами ничего не последовало. Он виделся с верховным цензором. Тот, хотя на словах и продолжает питать к Галилею добрые чувства, тем не менее встревожен. Мостро хотел бы избежать нареканий за то, что допустил издание книги. «Диалог» во Флоренции, жалуется он, напечатали с отступлениями от оригинала. В конце опущены два-три аргумента, придуманных папой, с помощью которых, как тот притязает, ему удалось убедить Галилея и доказать ложность Коперниковой системы. Поэтому, когда книга попала в руки Урбана, он был очень недоволен. Уже в силу этого необходимо принять меры. Но это лишь внешняя сторона дела, уверял Мостро. Суть же в другом: иезуиты исподтишка прилагают великие усилия, дабы ее запретить. «Иезуиты, — сказал верховный цензор, — будут преследовать Галилея жесточайшим образом».

Отец Мостро вел двойную игру. Он готов был валить все на иезуитов, хотя знал, что те не осмелились бы поднять голову, если бы папе понравился «Диалог». А Урбан, познакомившись с книгой, пришел в неистовство. Галилей его обманул! Издание «Диалога» именно в таком виде он воспринял как личное оскорбление. Это не меньшая дерзость, чем выходка Борджа. Тот, кардинал, осмелился перечить ему в консистории, а этот — перед всем светом! Урбан задыхался от ярости. Пусть он сейчас не может скрутить Борджа, но Галилею-то он воздаст сторицею!

Как случилось, что эта возмутительная книга вышла в свет?

Мостро ошеломлен происшедшим. Он думал только об одном — как бы угодить владыке. У него были сомнения, и он не разрешил бы этого сочинения, если бы не приказ их святейшества.

— Наш приказ?!

Урбан крайне раздражен. Что за глупейшие выдумки! Никакого приказа он и не думал отдавать!

Верховный цензор непонимающе таращит глаза. Он был уверен, что исполняет высочайшую волю. Сам бы он не рискнул подписать такую книгу. Монсеньер Чамполи уполномочил его это сделать, сославшись на повеление их святейшества.

— Чамполи?! Но разве можно в подобных делах верить на слово?

Тогда Мостро показывает Урбану записку его собственного секретаря. Папа узнает почерк Чамполи. Их святейшество, в присутствии которого пишутся эти строки, гласит записка, приказывает магистру святого дворца разрешить Галилеев «Диалог». Это разрешение ждут здесь с первым же почтовым курьером. Одновременно должна быть послана и рукопись Галилея, дабы рассмотреть сделанные исправления…

Мостро рассказывает, что записку от Чамполи он получил, когда тот вместе с Урбаном был в загородной резиденции. Выполняя приказ, он подписал «Диалог» и с первым же курьером отправил рукопись к Чамполи. Тот возвратил ее Галилею, который вскоре покинул Рим.

Весь гнев Урбан обращает на своего секретаря. Но Чамполи выказывает поразительное самообладание. Он и не думает отрицать, что записка написана им. Подлог? Обман? Заговор? Здесь какое-то досадное недоразумение. Он не собирается выкручиваться, согласен взять всю вину на себя. Но у него не было злого умысла. Если он и виноват, так лишь в том, что неправильно понял Урбана. Разве их святейшество не высказывал желания, чтобы Галилей побыстрей выпустил в свет книгу, где будет показано, кака мудро поступила церковь, осудивши мысль о движении Земли? «Диалог» служит противоположной цели? Упаси господи! Если он хотел помочь Галилею получить предварительное разрешение, дабы тот не вернулся домой с пустыми руками, то лишь потому, что считал его любимцем папы и неоднократно слышал, как их святейшество отзывался о нем с величайшей похвалой.

Невозмутимость Чамполи выводит Урбана из себя. Он грозит ему страшными карами, тюрьмой, ссылкой. По Риму разносится слух о неминуемой отставке Чамполи.

Настроение папы таково, что ой готов рубить направо и налево. Хочет немедленно изъять «Диалог», передать дело в Святую службу, примерно наказать Чамполи. Назревает скандал. Советники стараются уберечь папу от скоропалительных решений. Галилей как-никак придворный математик государя Тосканы, которому и посвящен «Диалог». Стоит ли ухудшать отношения с Тосканой именно сейчас, когда все в Италии столь зыбко? Не лучше ли помедлить и хорошенько разобраться? Не вызывать Галилея в инквизицию, а создать специальную комиссию, где все и выяснить? Не забыв, разумеется, уведомить великого герцога, что это делается исключительно из любви к нему.

Папа согласился. Вызова в инквизицию Галилею не послали. Чамполи тоже формально остался на своем месте. Но уязвленное самолюбие не давало Урбану покоя. А это усиливало подозрительность и заставляло находить скрытые намеки даже там, где их не было. Его злит молва, будто под видом Симпличио выведен он сам. Он понимает необоснованность этих утверждений, сознает, что они вызваны желанием навредить Галилею. Ясно, что Симпличио — это обобщенный образ перипатетика, который и назван-то так из его почтения к знаменитому комментатору Аристотеля.

Все это Урбан знает. Но он знает и другое: его «решающий аргумент» против Галилеева учения о приливах и, следовательно, против теории Коперника — «Разве всемогущий господь не в силах положить причиной приливов и отливов иную причину, чем движение Земли?!» — излагается, и очень невразумительно, устами Симпличио. Устами Простака, то и дело подвергавшегося осмеянию! Урбан гордился своим «решающим аргументом», которым прикончил Коперникову теорию. Рассуждения его были достаточно широко известны. Если Галилей заставил именно Симпличио упомянуть об этом, то не выставил ли он на посмешище самого папу римского?!

Мысль эта занозой сидела в душе Урбана. А главное, книга, которая должна была продемонстрировать миру мудрость Святой службы, показывала, напротив, необоснованность ее постановления. Галилей, по сути, игнорировал декрет 1616 года и говорил о каком-то будущем решении церкви, словно его еще не было! И книгу-то свою он написал с единственной целью — добиться торжества Коперниковой системы. Здорово же он его провел! Еще только не хватало, чтобы зубоскалы принялись об этом судачить. И римского, мол, первосвященника при всем его великомудрии, случается, оставляют в дураках!

Мостро нашел Магалотти в церкви. Он пытался получить от него все экземпляры «Диалога», которые тот привез из Флоренции, и был раздосадован, когда узнал, что они вручены тем, кому предназначались. Но стоит ли чинить столь хлопотный розыск? Единственная цель принимаемых мер, сказал Мостро, — это спокойствие церкви, а не стремление причинить урон автору «Диалога». Потом под большим секретом сообщил, что много раздумий вызвала эмблема на фронтисписе книги. Какие-то три рыбы? Нет ли здесь скрытого намека? Кое-кому кажется это очень подозрительным.

Магалотти не удержался от смеха. Нет, в подобных пустяковинках Галилей не скрыл великих тайн! Это, несомненно, дело рук самого типографа.

Если сие подтвердится, оживился Мостро, то это принесет Галилею немалую пользу. Магалотти поспешил заверить, что видел такую эмблему и на других изданиях Ландини, напечатанных задолго до «Диалога», и берется это доказать.

Узнав об этом разговоре, Галилей велел отправить в Рим несколько изданий Ландини с обычной его эмблемой. Не намеренно ли Мостро морочит им голову пустяками, чтобы утаить главное?

Кампанелла, получив в июле дарственный экземпляр «Диалога», прислал восторженное письмо. В этой философской комедии Симпличио выступает как посмешище. Ему очень нравится сила аргументации Галилея. Все вышло именно так, как он, Кампанелла, хотел, когда писал из Неаполя и предлагал, чтобы работе о Коперниковой си: стеме Галилей придал форму диалога, дабы оградить себя от неприятностей. Пусть Галилей поскорее выпустит в свет свое сочинение о движении — оно принесет философии великие выгоды. Он уверяет всех, продолжал Кампанелла, что «Диалог» написан в пользу декрета, запретившего движение Земли, дабы какой-нибудь грамотей не помешал распространению сей доктрины, «но мои ученики знают тайну». Это восстановление древних истин о новых мирах, новых звездах, новых системах, новых народах есть начало нового века!

Инквизитор Флоренции вызвал к себе Ландини и Галилея и объявил, что они не должны распространять «Диалог», пока из Рима не последует иного распоряжения. Вот он — первый вестник жесточайшего гонения, коему хотят подвергнуть его книгу! Недаром Никколини сообщил, что из сведущих лиц — все они, однако, мало расположены к Галилею — создается комиссия, которая займется «Диалогом». Наступление — лучший вид обороны. Галилей тут же обратился к Фердинандо. Книгу, посвященную их высочеству, незаконно запретили распространять! А ведь она была разрешена к печати самим магистром святого дворца! Конечно, это дело рук завистников и недоброжелателей!

Фердинандо разделяет возмущение своего математика. Что предпринять? Пусть Чоли напишет послу в Рим и велит довести до сведения заинтересованных лиц, как все это воспринимают в Тоскане!

Великий герцог в высшей степени удивлен, гласило письмо Чоли, что книга, читанная и перечитанная в Риме, книга, где сделаны поправки, дополнения и сокращения, какие только угодны были начальственным лицам, книга, дважды разрешенная и в Риме, и во Флоренции, теперь, два года спустя, задержана. Их высочество тем более удивлен, что знает: в этой книге не выносится решение в пользу какой-либо из двух систем, а лишь излагаются все доводы, наблюдения и опыты, которые могут быть приведены «за» и «против». И все это делается, по убеждению их высочества, лишь для блага церкви, дабы относительно вопросов, по природе своей трудных для понимания, те лица, кому надлежит выносить решение, могли бы с меньшим трудом и тратой времени постичь, на чьей стороне истина и согласовать с ней толкование священного писания. Задержание книги вызвано скорее враждой к самому Галилею, чем к известному учению. Поэтому великий герцог настаивает, чтобы обвинения, на основании которых задержали книгу и, возможно, попытаются запретить, прислали сюда и Галилей мог бы их рассмотреть. Тот совершенно уверен в своей невиновности: Пусть его подвергнут опале, предложил он государю, и навеегда изгонят с родины, если он не докажет, что в этих вопросах его образ мыслей есть и всегда был наиблагочестивейшим.

Послание, подписанное Чоли, было составлено в решительных и страстных выражениях. Черновик его сочинил сам Галилей.

Несколько дней спустя пришло письмо от Кампанеллы. С возмущением узнал он, что создана комиссия из разгневанных богословов, дабы запретить «Диалог». Там нет никого, кто разбирался бы в математике! Мостро шумно выступает против этой книги и говорит так, будто выражает точку зрения папы. Но Урбан, вероятно, не в курсе дела. Пусть великий герцог напишет, чтобы в комиссию включили его, Кампанеллу, и Кастелли.

Кампанелла был уверен, что они выиграют дело. Ведь папа рассудительный человек!

Магалотти передал Мостро три книжечки — вещественные доказательства, что рыбы на фронтисписе «Диалога» не какой-то намек Галилея, а обычная эмблема книготорговца. Мостро повторил, что это принесет Галилею пользу. Магалотти не преминул заметить, что Галилей готов исполнить все приказания начальственных лиц, и прочел кусок его письма. Другую часть, где говорилось, что тот не в силах приостановить распространение «Диалога», поскольку по всей Европе разошлось множество экземпляров, зачитывать не стал. Это доставило бы огромное беспокойство, так как в Риме считали, и он, Магалотти, всячески поддерживал это убеждение, что разошлись лишь немногие экземпляры — ведь кругом из-за чумы заставы.

Вызывает недовольство, признался Мостро, то, как напечатано вступление — оно как бы нарочно отделено от остального текста, и шрифт совсем другой! А решающий аргумент их святейшества? Ведь о нем упоминает персонаж, коего на протяжении всей книги осмеивают и вышучивают! А где то целительное заключение, которое должно было поставить все на свои места и, показав тщету коперниканства, успокоить души? Его так скомкали, что оно потеряло всякий смысл!

Утром 4 сентября 1632 года Никколини беседовал во дворце с Урбаном. Речь шла о неприятных казусах, связанных с правами Святой службы в Тоскане. Внезапно папу охватил приступ гнева — он заговорил о Галилее. Тот-де осмелился вступить в область, куда не должен был вступать, занялся вопросами, наиболее сложными и опасными, какие только можно поставить в нынешнее время.

Галилей, почтительно заметил посол, напечатал свою книгу с одобрения служителей его святейшества.

Галилей и Чамполи, все более распаляясь, воскликнул папа, обманули его! Особенно Чамполи. Он осмелился уверить его, что Галилей сделает все, что он, папа, ему предписал. Больше римский первосвященник ничего не знал, ибо никогда не читал и не видел этого сочинения.

Досталось и магистру святого дворца. Правда, о последнем Урбан сказал, что тот тоже был обманут: у него вырвали одобрение, заморочив голову. Да и во Флоренции хороши! Предписаний, данных инквизитору, не соблюли и поставили на книжке «Печатать дозволяется» магистра святого дворца, хотя тот не имеет отношения к изданиям, выпускаемым вне Рима.

Посол, как мог, пытался успокоить Урбана. Он стал говорить, что прослышал, будто назначена комиссия, которая должна во всем этом разобраться. Но поскольку может случиться, как бывало, что в комиссии окажутся люди, враждебные Галилею, он нижайше просит предоставить тому возможность оправдаться.

— В подобных случаях, — холодно сказал папа, — Святая служба делает только одно: подвергает книгу разбору, а потом вызывает автора для отречения.

Никколини стремился хоть как-то смягчить ситуацию. Не считает ли их святейшество возможным, чтобы Галилея заранее поставили в известность о том, что в его книге вызывает возражения и беспокойство Святой службы?

— Святая служба, — резко ответил Урбан, — никогда не делает подобных вещей. Она никому ничего не сообщает заранее. Да и Галилей превосходнейше знает, в чем состоят нарекания. Ведь мы беседовали с ним, и он слышал все от нас самих!

Тогда посол стал умолять папу принять во внимание, что книга посвящена государю Тосканы, что речь идет о человеке, который и сейчас находится у него на службе.

Он, ответил Урбан, запрещал книги, посвященные и ему лично. В подобном положении, когда религии причиняется наибольший и наихудший, какой только можно представить себе, вред, великий герцог как христианский государь сам должен стремиться карать зло. И пусть поэтому посол предостережет его от всякого вмешательства.

— Ему трудно поверить, — мягко, но настойчиво повторял Никколини, — что их святейшество позволит запретить книгу, прежде одобренную, не выслушав, по крайней мере, перед этим Галилея.

Запретить книгу? Урбан нахмурился. Это наименьшее, что можно сделать. Надо опасаться, как бы Галилея не призвала к ответу Святая служба. Он, папа, создал комиссию из богословов и других лиц, сведущих в различных науках, людей серьезных и благочестивых, которые разберут, фраза за фразой, всю книгу, ибо речь идет о наиболее отвратительной материи, какую только можно себе представить.

Папа приказал послу не только хранить в тайне сказанное, но и поручил передать, что то же касается и великого герцога.

Напоследок Урбан добавил, что с Галилеем он обошелся весьма благородно: не передал дело сразу в Святую службу, как должен был сделать, а учредил особую комиссию. Он поступил с Галилеем лучше, чем тот с ним, — ведь Галилей его обманул!

Урбан говорил с нескрываемым ожесточением.

Получив письмо, где речь шла о настоятельной просьбе государя прислать во Флоренцию возражения, которые встречает книга Галилея, Никколини не знал, как поступить. Особенно после последнего разговора с папой. Он решил посоветоваться с Мостро и показал ему письмо. Тот не колебался. Высказать папе подобное — значит погубить Галилея и порвать с их святейшеством. Чтобы помочь ему, надо отказаться от таких демонстраций. Папа считает, что книга Галилея представляет великую опасность для веры, ведь там трактуются не математические вопросы, а вопросы, имеющие непосредственное отношение к священному писанию и религии. Галилей пренебрег приказом, где ему указывалось, в каком виде следует издать книгу. Остается только удивляться людям, которые во Флоренции дозволили ее так печатать. Если бы ее печатали здесь, то он, верховный цензор, просматривая лист за листом, выпустил бы ее в подобающем виде.

Действовать надо без торопливости и шума. Он сам сейчас читает «Диалог» и раздумывает, как его исправить. Закончив работу, он попытается убедить Урбана, что книга после необходимых исправлений может быть разрешена. Тогда папа получит повод проявить милосердие. Только после этого можно будет замолвить словечко за Галилея от имени великого герцога. Идти каким-нибудь другим путем — это тратить понапрасну время и вредить делу. От идеи воспользоваться в качестве защитников Галилея Кампанеллой и Кастелли следует решительно отказаться. Первый сам выпустил похожую книжку, которую запретили, и не может выступать защитником, когда сам не без греха. А Кастелли ныне тоже попал под подозрение.

Он, Риккарди, входит в назначенную папой комиссию и обязан защищать «Диалог» не только из любви к Галилею и из желания угодить великому герцогу, но и потому, что подписал книгу. Теолог папы тоже, по-видимому, настроен благожелательно. А отец Инхоффер, которого он сам, Риккарди, предложил, его наперсник. Следовательно, нет оснований сетовать на состав комиссии.

Под большим секретом Мостро сообщил послу важнейшую новость. В архиве Святой службы обнаружено, что много лет назад, когда инквизиции стало известно, будто Галилей держится мнения о движении Земли и распространяет его во Флоренции, ему велели прибыть в Рим, и здесь кардинал Беллармино от имени папы и Святой службы запретил ему держаться вышеназванного мнения.

Одного этого достаточно, чтобы совершенно погубить Галилея!

Его, Риккарди, вовсе не удивляет, что великий герцог действует с такой настойчивостью: государя ведь не посвятили во все обстоятельства этого дела. Он умоляет их высочество поверить ему, что есть лишь одна возможность помочь Галилею — действовать очень мягко. Он клянется своей честью и спасением души. Если это не так, то он явится во Флоренцию, отдаст себя в руки своего повелителя, и пусть ему отрубят голову!

На родину Мостро просил сообщить, что лишь преданность великому герцогу заставляет его говорить с такой откровенностью, но, дабы это не послужило ему во вред, беседы их следует держать в тайне.

15 сентября 1632 года к тосканскому послу неожиданно явился один из секретарей Урбана. В знак особого уважения к великому герцогу, сообщил он, папа пожелал, против обыкновения, уведомить посла, что не смог обойтись без передачи дела Галилея в инквизицию. Приняв во внимание заинтересованность, проявленную великим герцогом, книга Галилея о Коперниковой системе была изучена в особой комиссии, которая пришла к выводу, что ее ни в коем случае нельзя оставлять без тщательного разбора в Святой службе. Там и вынесут решение, что предпринять дальше.

Несмотря на предостережения Мостро, посол все-таки решил еще раз поговорить с напои. Три дня спустя он обратился к нему с просьбой. Нельзя ли, не доводя дела до инквизиции, выслушать оправдания Галилея перед той же комиссией, которая рассматривала книгу? Разве это нельзя сделать ради великого герцога?

Именно ради него, возразил Урбан, он и отступил от обычной процедуры. Раньше он дружески относился к Галилею. Но тот взял на себя смелость защищать мысли, которые шестнадцать лет назад были прокляты церковью. Галилей тогда попал в неприятнейшую историю, из которой едва выпутался. Это вопросы тягостные и опасные. А последняя книга Галилея действительно очень вредна. И дело куда серьезней, чем полагает их высочество.

Перед тем как откланяться, посол попросил разрешить его затруднение. Ему приказано, чтобы об их беседе не узнала ни одна душа, кроме великого герцога. Но их высочество не имеет обыкновения читать письма или отвечать на них собственноручно. Переписка идет через первого секретаря.

Урбан, немного подумав, сказал, что раз великий герцог сам же пишет писем, придется посвятить в дело и первого секретаря.

«Только не забудьте, — закончил папа, — специально предупредить, чтобы тот ни с кем, помимо своего повелителя, не говорил об этом, если не хочет подвергнуться осуждению Святой службы».

В римскую инквизицию поступило донесение, что Галилей вопреки предписанию продолжает рассылать свой «Диалог». Кардинал Барберини велел выяснить во Флоренции, так ли это. Если донос подтвердится, то следует поставить в известность легатов в Болонье и Ферраре, дабы там успели перехватить книги. Надо также предупредить епископов и инквизиторов тех городов, через которые они могут пересылаться. Следует не жалеть усилий и любым способом выведать, когда и куда направляются тюки с книгами!

От Кампанеллы пришло короткое, взволнованное и сбивчивое письмо. Его попытка защищать Галилея потерпела неудачу. Он сделал все, что было в его силах. Хотел опровергать возражения, выдвигаемые против «Диалога». Ему не разрешили. Попытался заручиться поддержкой одного влиятельного кардинала. Из этого тоже ничего не вышло. Его осыпали угрозами. Придется подчиниться? Он не мог писать: «Когда остынет кровь, сообщу больше…»

Как видно, ситуация в Риме обострялась. Какой ему теперь нанесут удар? Ждать долго не пришлось.

1 октября 1632 года его вызвал к себе инквизитор Флоренции. В комнате находился нотарий и еще несколько духовных лиц, вероятно свидетелей. Инквизитор объявил Галилею, что Святая служба повелевает ему до конца октября явиться в Рим и предстать перед ее трибуналом. Дальнейшее ему объявят там.

Галилей дал подписку, что выполнит приказание и явится в срок.

Что делать? Если принять во внимание продолжительность карантина, в котором его продержат, то он должен выезжать немедля. Однако он и не думал собираться в дорогу. Да, со Святой службой не шутят, но инквизиция, согласитесь, не то место, куда особенно торопятся попасть. Надо выиграть время! Нельзя угодить Урбану под горячую руку. Лучше, если новые политические осложнения отвлекут его внимание. Ведь есть же у римского первосвященника проблемы поважней ненавистной книжки! Но как оттянуть отъезд, если уже есть предписание инквизиции?

Двор находился в Сиене. Галилей написал Чоли записку. Он в смятении. Ему приказано явиться в Рим, в трибунал Святой службы. Он обязан поставить в известность своего государя и испросить совета.

Влиятельные при дворе друзья Галилея уверили великого герцога, что все это вражеские происки. Если Галилей явится в Рим, то, конечно, посрамит клеветников. Но ему нельзя сейчас ехать. Он стар и нездоров, а тяготы опасного путешествия еще усугубятся несколькими неделями карантина.

Галилей тоже не бездействовал. Он отправил кардиналу Барберини обширное послание. Он-де знал, что «Диалог», как и все его прежние работы, встретит возражения. Однако он не думал, что ненависть врагов окажется столь сильной и они смогут внушить начальственным лицам, что «Диалог» не следовало публиковать. Поэтому приказ, запрещавший дальнейшее распространение книги, тяжело его поразил. Утешением ему служила лишь чистая совесть и убежденность, что он легко докажет свою невиновность. Начальственные лица должны быть уверены: послушание его таково, что он по малейшему знаку отправится не только в Рим, но и на край света. Еще сильнее поразил его приказ явиться в трибунал Святой службы. Словно он повинен в тяжком преступлении! Но он не может сейчас ехать — поездки он не вынесет. Поэтому он молит либо разрешить ему разобрать письменно все происшедшее и доказать свою преданность церкви, либо провести расследование здесь, во Флоренции, перед местным инквизитором и другими облеченными властью прелатами.

Длинное письмо то и дело прерывалось изъявлениями покорности. Если же, заключал Галилей, трибунал не сочтет его доводы достаточными, дабы отменить или хотя бы отложить вызов в Рим, то он отправится в путь. Послушание для него превыше жизни!

Галилей понимал, что все его уверения окажутся напрасными, если за него энергично не вступится великий герцог. Фердинандо должен знать резоны, изложенные кардиналу Барберини! К копии этого послания Галилей приложил и письмо, недавно полученное от Кастелли, из которого можно было сделать вывод, что дело не столь уж безнадежно. Даже генеральный комиссарий инквизиции полагал, что вопрос о движении Земли нельзя решать ссылками на библейские тексты.

Фердинандо с вниманием выслушал эти письма, признал весомость аргументов Галилея и велел написать послу в Рим, что он, великий герцог, будет доволен, если просьбу его математика удовлетворят.

Кардинал Барберини вместе с Урбаном был в Кастельгандольфо, и посол не мог сразу передать послание Галилея. Но он ответил ему, что выполнит поручение, как только кардинал вернется. Хотя, говоря откровенно, он опасается, как бы это послание не принесло больше вреда, чем пользы. Галилей настаивает, что защитит «Диалог» и докажет свою правоту, — от этого лишь возрастет желание целиком и полностью осудить его книгу. Маловероятно, чтобы ему разрешили не приезжать в Рим. Что же касается отсрочки, то ее, может быть, и удастся получить, только весьма недолгую. Упорство к хорошему не приведет. Необходимо не ввязываться в защиту вещей, которые не одобряет Святая служба, но уступить и подчиниться ее воле. В противном случае при рассмотрении дела он встретит огромные трудности.

Никколини был мудрецом и, естественно, пессимистом: «Нельзя, говоря по-христиански, думать иначе, чем так, как хотят кардиналы-инквизиторы — верховный трибунал, который не может ошибаться».

Только таким путем и удастся с наименьшими потерями выпутаться из этой истории. Но уповать, что дело обойдется без процесса и, следовательно, — Никколини выражался очень осторожно — «без некоторого стеснения вашей личной свободы», не стоит.

Другие вести тоже показывали, что обстановка не разрядилась. Ждать, пока у Кампанеллы «остынет кровь» и он напишет более подробное письмо, пришлось целый месяц. Когда он попытался выступить в защиту Галилея, ему попросту заткнули рот и выслали из Рима. А он, столько в свое время претерпевший, еще извинялся, что вел себя недостаточно мужественно!

Своевольному Чамполи тоже ничего не забыли. Его без всякого шума лишили должности и назначили в захолустное Монтальто. На карьере его поставили крест — тихо, без скандала отправили в ссылку.

Октябрь, месяц, назначенный Галилею для явки в Рим подходил к концу.

Вручая кардиналу Барберини послание Галилея, посол от имени государя настойчиво поддержал его просьбу. Кардинал о делах Святой службы не говорил, предпочитал рассуждать о добром своем отношении к Галилею. У посла создалось впечатление, что отстрочку удастся получить. Он с удвоенной энергией продолжал хлопоты. Правда, теперь, помня о наказе Мостро, он не ссылался на великого герцога, а действовал от собственного имени. Он беседовал о просьбе Галилея с кардиналом Дженетти и с Боккабеллой, асессором Святой службы. Говорил об опасности для жизни, с которой сопряжена для Галилея поездка и карантин.

Оба они внимательно его выслушали, но ответа не дали.

Тогда он решил поговорить с самим Урбаном. Он подчеркнул готовность Галилея исполнить все, что прикажут. Потом, взывая к состраданию, стал рассказывать о его тяжких недугах. Однако напрасно. Галилей, твердил Урбан, должен явиться в Рим!

— Но ведь их святейшество рискует, — заметил посол, — что дело Галилея не будет разобрано ни здесь, ни во Флоренции: глубокий старик не перенесет тягот и умрет по дороге.

И этот аргумент не произвел на Урбана никакого впечатления.

— Пусть едет потихоньку, в носилках, со всеми возможными удобствами. Его воистину необходимо допросить лично. Господь да простит его прегрешение, что он оказался в подобном затруднительном положении, после того как мы сами, еще будучи кардиналом, вызволили его.

Урбан был неумолим. Посол пытался объяснить, что все произошло из-за одобрения книги в Риме: подпись цензора и приказ, данный инквизитору Флоренции, рассеяли все сомнения. Галилей ничего и не подозревал…

Папа прервал посла:

— Чамполи и магистр святого дворца показали свою непригодность. Слуги, не действующие в угоду господам, — никудышные слуги. На частые вопросы о том, как обстоят дела у Галилея, Чамполи всегда отвечал, что все хорошо. Он не поторопился сообщить, что книга печатается, даже когда мы уже кое-что прослышали!

Урбан не скрывал раздражения. И вновь принялся говорить, что в книге Галилея речь идет о доктрине отвратительной и вредной.

Попытка склонить к заступничеству кардинала Барберини тоже оказалась неудачной. Он поинтересовался, что ответил папа, а потом сказал послу: «Единственно, что можно сделать, — это несколько сократить Галилею длительность карантина». Чтобы тот побыстрей очутился в инквизиции? Великая милость!

Поскольку ни папа, ни кардинал не обмолвились я словом об отказе отложить приезд, Никколини продолжал хлопоты. Асессор Святой службы говорил с Урбаном. Но тот уперся. Любое промедление — признак непокорности! Надо попытать счастья, посоветовал Боккабелла, с другой стороны. Пусть инквизитор Флоренции напишет в Рим о болезни Галилея и, оправдывая задержку, не забудет подчеркнуть полнейшую его готовность к послушанию.

Тем временем инквизитор Флоренции снова вызвал к себе Галилея и напомнил о необходимости явиться в Рим. Тот выразил полную покорность: при первой же возможности он отправится в путь, но сейчас он в руках у врачей и не в силах выехать. Инквизитор внял его просьбам и согласился на месячную отсрочку.

Еще не зная об этом решении, Никколини счел нужным предупредить Галилея: страсти не утихают, Урбап настаивает на его немедленном приезде. В собственных интересах Галилея выехать как можно скорее. Кардинал Барберини того же мнения: его ждут большие неприятности, если он будет уклоняться или мешкать. На вопрос, где в Риме Галилею велят пребывать, Боккабелла ответил, что это пока неизвестно. И добавил многозначительно: «Все будет зависеть от того, как поведет себя Галилей на допросах и что станет отвечать».

«Было бы напрасно, если бы я без всяких оснований, — писал Галилею посол, — стал бы уверять, что вам разрешат жить в моем доме».

Значит, тюрьма?!

Мучительная и опасная поездка — в зимнюю непогоду, среди вспышек чумы. Долгий карантин. А в итоге — тюрьма Святой службы…

Когда несколько дней спустя викарий инквизитора явился напомнить Галилею, что отсрочка истекает, он нашел его в постели. Вокруг — склянки с лекарствами. Галилей жаловался на недуги и просил передать инквизитору медицинское заключение, подписанное наиболее авторитетными врачами Флоренции.

Многие при дворе возмущались несправедливостью: привлекать к суду за издание книги, которая была дважды, в Риме и во Флоренции, одобрена властями? Вопиющее беззаконие! Все это махинации иезуитов! Галилей не опровергал подобных разговоров, хотя, конечно, понимал, что суть дела в его конфликте с Урбаном, с церковью. Сам-то он прекрасно знал, что во всей этой истории, если смотреть глазами Святой службы, был Далеко не безгрешен. Он решил издать свою книгу. И он ее издал.

В глубине души он, правда, надеялся, что папа, неглупый человек, хотя бы поймет, что запрет «пифагорейского учения» в конечном итоге обратится против самой же церкви. Прочтя «Диалог», ему следовало бы усомниться в правильности тезиса о том, что, осуждая мысль о движении Земли, Святая служба действовала не по незнанию, а взвесила все. Но Урбан, разъяренный его упорством, ничего не пожелал понять. И среди кардиналов не нашлось никого, кто указал бы ему на губительность такого пути. Снова, как и в 1616 году, церковь оказалась не в состоянии уразуметь, что вопрос о движении Земли не вопрос веры и что истина не перестанет быть истиной, какими бы цитатами из Библии ее и ни пытались опровергнуть!

Его преследование — акт произвола? Самодур-папа, учиняющий гонение на безвинного ученого? Нет, Галилей знал, на что он шел. Он действительно нарушил серьезнейшие предписания, преступил данные ему приказы, пренебрег волей папы римского и, несмотря на все препоны, сумел напечатать свою книгу. У инквизиции есть основания его преследовать. Трагедия его не в том, что он жертва какого-то произвола, а в том, что он живет в мире, где его могут на законном основании преследовать и мучить за издание книги, которая составит славу Италии, мучить за его всепоглощающее стремление к научной истине, которая для него столь желанна, что даже подавляет страх перед инквизицией.

Он знает, что у Святой службы достаточно оснований, чтобы возбудить против него процесс. Но это как раз тот самый случай, когда законность не лучше произвола.

Галилей молил об отсрочке. Он, глубокий старик, прикованный болезнью к постели, не может сейчас, среди сырости и холода наступившей зимы, предпринять столь тяжкое и опасное путешествие.

Письма его нельзя было читать без чувства сострадания. Это признавал и Боккабелла. Но удовлетворить его просьбу не представлялось возможным. Все упиралось в ревнивую неуступчивость самого Урбана. Советовать Галилею надо иное: чтобы он, собрав силы, как можно скорее выезжал. Ничто сейчас не пойдет ему так на пользу, как безотлагательное выполнение приказа. Урбана, похоже, ничто так не волнует, как желание получить доказательство покорности Галилея не на словах, а на деле. До тех пор пока тот во Флоренции, никакие доводы не будут приняты во внимание. Их сочтут лишь за свидетельство сговора. Ведь даже известие о месячной отсрочке Урбан воспринял с крайним неудовольствием. Он строго-настрого приказал, чтобы, как только истечет срок, флорентийский инквизитор любой ценой заставил Галилея ехать в Рим.

Пусть Галилей, по крайней мере, советовал посол, покинет сейчас Флоренцию. Из Сиены или из другого места, где он остановится — дней двадцать ему придется провести в карантине, — можно будет возобновить хлопоты. Главное, чтобы Урбан убедился: этот приказ выполняют, и Галилей вовсе не хочет его обмануть. Если оттуда, где он будет, кто-либо внушающий доверие напишет в Рим о его плохом состоянии, не исключено, что удастся отложить приезд. Но сейчас, когда папа полон подозрений и во всем, что исходит от Галилея, видит лишь уловки и желание его провести, самое опасное — не подчиниться. Если он явится в Рим, его ждут меньшие неприятности, чем если он не приедет.

Кастелли вторил послу. Враги ничего так не ждут, как возможности поднять крик, объявляя его упрямым смутьяном, уклоняющимся от явки в трибунал. Поэтому Галилей должен превозмочь себя и двинуться в путь. Урбан говорил о Галилее с такой неприязнью, что даже Боккабелла при всех симпатиях к флорентийскому ученому не решился показать папе его письма с просьбой об отсрочке.

Новое донесение из Флоренции только подлило масла в огонь. Там сообщалось, как викарий инквизитора посетил Галилея и нашел его в постели, Галилей не отказывался явиться в Рим: он обязательно приедет, но не сейчас, когда его мучают приступы давней болезни. И представил заключение врачей. Три виднейших медика свидетельствовали, насколько серьезно он болен.

Это заключение совершенно разъярило Урбана. И здесь он увидел только очередную уловку Галилея. Хитрый старик намеренно улегся в постель, заручившись поддержкой своих приятелей медиков! На ближайшем же заседании Святой службы он приказал написать во Флоренцию, что туда направят комиссария инквизиции и врачей. Посланы они будут за счет Галилея. Если при освидетельствовании выяснится, что поездка не представляет опасности для жизни, то следует арестовать его и привезти в Рим в оковах. Если же ввиду подобной опасности придется отложить отъезд, то немедленно, как только таковая минует, тоже арестовать его и доставить в оковах!

Урбан был вне себя. Он словно забыл о столь ценимой им роли покровителя ученых. Даже не сохранил величественности, подобающей сану. Дал волю необузданному гневу — злой и мстительный человек, который никак не хотел признать, что кто-то осмелится оставить его в дураках.