Галилей

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ УМЕРЕТЬ СТОЯ ИЛИ ПОБЕДИТЬ НА КОЛЕНЯХ?

Его доставят в Рим в цепях! Когда инквизитор Флоренции объявил Галилею о последнем предписании, тот сразу же подчинился. Он немедля отправится в Рим, и пусть там врачи убедятся, сколь серьезно он болен!

Великий герцог велел передать, что сочувствует Галилею. К сожалению, не ехать нельзя. Приказ инквизиции необходимо выполнить. Готовность к послушанию и честность его образа мыслей, надо думать, помогут ему в Риме склонить на свою сторону даже тех, кто сейчас выступает против него. Фердинандо предоставил Галилею носилки и изъявил согласие, чтобы в Риме он остановился в доме посла.

20 января 1633 года Галилей выехал из Флоренции. Погода стояла отвратительная. Дул резкий и холодный ветер. Знакомая дорога предстала унылой и мрачной. Прежде он ездил в Рим весной, когда все цвело. Теперь картина была иной: голые поля, замолкнувшие леса, мрачные горы. Недавняя эпидемия еще давала о себе знать: заставы на дорогах, безлюдные, словно вымершие селения, редкие путники, закрытые ставни, непривычно безжизненные постоялые дворы.

Это была его шестая и, конечно, последняя поездка в Рим. Вернется ли он на родину? Смертельная тоска томила его душу, и все вокруг навевало невеселые мысли. Не хватало только обещанных Урбаном цепей и свирепой стражи!

На границе папской области находился чумной карантин. Здесь Галилей просидел двадцать суток. У него было время подумать. Ехал он не за лавровым венком и не для научных дискуссий. Впереди — допросы в инквизиции. Застенок? Пытки? Ярость Урбана заставляла думать о наихудшем.

Смертельная тоска глодала его душу, старость и болезни отнимали, казалось, последние силы, но он был далек от апатии и покорности судьбе. В Риме его ждала жесточайшая борьба. И он был готов к ней. Если он сумеет вырваться из инквизиции и сохранит тем самым возможность писать, то наградой ему будет окончание книги о механике, над которой он работал чуть ли не всю жизнь. Решившись издать «Диалог», он знал, на что идет. Не день и не два обдумывал он возможные последствия, искал наилучшую линию поведения, тактику защиты. Его не прельщал ореол мученика. Науке нужны не терновые венцы, а ясные головы. Коль скоро он должен за создание книги приносить жертвы, то пусть они будут минимальными. У него нет выбора. Если он хочет сохранить хоть какую-то возможность продолжать работу, то должен, покуда хватит сил, отстаивать прежнюю ложь: «Диалог», мол, написан вовсе не в защиту Коперника, а ради того, чтобы показать, как мудро поступила церковь, запретив «пифагорейское учение».

Рассчитывает он на глупость судей? Ничуть не бывало. Он знает, что в Святой службе будет иметь дело с людьми многоопытными и умными. Он все тщательно обдумал. Собираясь в Рим, запасся не только рекомендательными письмами; из некоторых документов, бережно хранимых долгие годы, заранее сделал выписки, снял копии. А свой главный козырь — свидетельство покойного кардинала Беллармино — прихватил и в подлиннике.

Умереть стоя? Нет, Галилей хочет победить — вернуться к незавершенной работе. Даже если, сражаясь, придется стоять на коленях.

В Рим он прибыл вечером 13 февраля 1633 года. Никколини и донна Катерина встретили его с распростертыми объятиями. В доме для него уже были приготовлены комнаты. На следующий же день Галилей нанес визит Боккабелле. Тот, хотя и оставил должность асессора Святой службы, мог быть еще полезен. Представился тут же и его преемнику. Пытался встретиться с генеральным комиссарием, но не застал его. Главное, не угодить сразу в темницу, как это обычно бывает с теми, кого вызывает инквизиция. Надо, пока возможно, оставаться в доме посла. Неужели такой милости не окажут придворному математику государя Тосканы? Никколини удалось это уладить. Всем в эти дни Галилей говорил одно и то же: он крайне удивлен преследованием, которому его подвергают. Никколини ие скрывал от него серьезности положения. Урбан разъярен, и единственный способ хоть как-то ослабить его гнев — это постоянно выказывать готовность подчиниться.

Генеральный комиссарий уведомил Галилея о том, что велел передать ему кардинал Барберини. Это не приказ Святой службы, а дружеское предостережение. Если Галилей не хочет вреда себе, то пусть не показывается на улице, не наносит визитов и не стремится принимать всех, кто приходит его навестить. Замкнутый образ жизни — это лучшее, что можно ему сейчас рекомендовать.

Он внял «дружескому предостережению». Из дому не выходил, но активности не сбавил: нужных людей вместо него посещал Никколини. Он хотел заручиться расположением кое-кого из кардиналов Святой службы. В этом большую помощь могли оказать письма тосканского государя. Фердинандо, мол, просит отнестись благосклонно к делу Галилея и не затягивать рассмотрения. Оба они, Галилей и посол, сообщая в Тоскану о текущих событиях, отмечали известное помягчение. Наветы рассеются, твердил Галилей, как только выслушают его оправдания. Невинность его будет доказана! Дабы не лишиться поддержки двора, Галилей всеми силами старался создать впечатление, что буря утихает. Как не походит все то, с чем он здесь столкнулся, на путы, цепи и темницы, которыми ему угрожали!

Урбан носился с идеей создания союза против турецкого султана. Во время аудиенции Никколини изложил точку зрения тосканского двора. Заметив, что его речи встретили у папы благосклонный прием, он счел уместным сообщить о приезде Галилея. Он уверен, что их святейшество скоро увидит, с каким почтением относится тот к интересам церкви, и особенно в вопросе, о котором идет речь. Галилей готов подчиниться мудрому суждению их святейшества и осмотрительному мнению инквизиции.

Лишь из уважения к великому герцогу, отметил Урбан, Галилею позволили вместо темницы Святой службы пребывать в доме посла. Ничего подобного другим не разрешают. Это из ряда вон выходящая милость!

Посол рассыпался в благодарностях, но взял на себя смелость просить о неотложном рассмотрении дела, дабы Галилей, больной и старый, как можно скорее вернулся бы на родину.

Дела Святой службы, сурово сказал папа, всегда разбираются без торопливости. Вряд ли следует надеяться на быстрое рассмотрение, поскольку и подготовка процесса еще не закончена. Вообще Галилею был дан дурной совет публиковать подобную книгу. Это дело рук Чампбли. Хотя Галилей и заявил, что намерен трактовать о движении Земли лишь в виде гипотезы, он тем не менее, приводя аргументы, скорее утверждал и доказывал, чем говорил предположительно. Кроме всего прочего, он нарушил предписание, данное ему кардиналом Беллармино.

Убедить папу в добрых намерениях Галилея послу не удалось. Урбан продолжал твердить, что его учение пагубно. А ведь упрямый старик, что и того хуже, еще уверен в его истинности!

Видя, что политическая обстановка заставляет Урбана искать сближения с государем Тосканы, Никколини на этом играл. Он хотел, чтобы Галилей и при разборе дела оставался у него в доме. Но папа ответил отказом. Обойтись без водворения в Святую службу нельзя! Господь да простит Галилея, что он занялся этими вопросами. Речь идет о новых доктринах и священном писании.

Зло говорил Урбан о поклонниках «новой философии». Лучше всего не отступать от общепринятых мнений! Синьор Галилей когда-то был его другом. Они общались, не раз ели за одним столом. Ему, Урбану, не доставляет удовольствия, что он должен разойтись с Галилеем, Но дело идет об интересах религии! Перед началом допросов Галилей должен быть водворен в Святую службу. Единственное, что можно сделать из уважения к государю Тосканы, — это поместить его математика не в общую камеру или в одиночку, а в лучшие покои дворца инквизиции.

Вернувшись домой, посол рассказал Галилею о беседе с папой, но о том, что его ждет, говорить не стал. Он правильно сделал, что поберег Галилея. Почти целый месяц прошел без перемен. Лишь 6 апреля кардинал Барберини объявил, что папа и Святая служба, учитывая ревность тосканского государя к религии, особенно в вопросах, касающихся ереси, сочли уместным предупредить его посла о необходимости забрать Галилея в инквизицию. Поблагодарив за доверие, Никколини попросил, чтобы Галилею разрешили хотя бы ночевать в посольстве. Кардинал отклонил просьбу, но сказал, что тому дадут хорошие комнаты и, возможно, не станут даже запирать.

О, эти благодетели! Никколини подбадривал Галилея, а сам настроен был мрачно. Не сегодня-завтра этого больного старика, гордость Италии, ученого с мировым именем, увезут в инквизицию. Нет, он будет настаивать, чтобы слуге, по крайней мере, позволили отправиться вместе с Галилеем!

Когда за ним явились, он с трудом смог подняться. Поддерживаемый под руку, медленно сходил с лестницы. Никто из домочадцев Никколини не находил слов утешения. Женщины провожали Галилея со слезами на глазах. Увезли его в карете с задернутыми занавесками.

В помещении, куда его приводят, трое: генеральный комиссарий инквизиции, прокурор и нотарий, приготовивший перья, чтобы писать протокол. Ему велят, положив руку на Евангелие, присягнуть, что он будет говорить только правду. Его спрашивают, как он оказался в Риме. Галилей отвечает, что прибыл по распоряжению Святой службы. Знает ли он, почему приказали ему приехать?

Он думает, отвечает Галилей, что это связано с выходом в свет его книги. Комиссарий показывает «Диалог». Это его книга? Галилей подтверждает. Спрошенный комиссарием, говорит, когда ее написал.

И вдруг совсем иной вопрос: «Были ли вы прежде в Риме, а точнее, в 1616 году и по какому поводу?»

В Риме, рассказывает Галилей, он был несколько раз. В 1616 году, услышав, что мысль Коперника о движении Земли вызывает сомнения, он поехал в Рим. Он хотел убедиться, что держится только католических взглядов, и узнать, как подобает относиться к этой теории. Приехал он по своей воле и много беседовал о Копернике с кардиналами, тогдашними руководителями Святой службы. Те хотели, чтобы он осведомил их относительно этой доктрины, ибо книга Коперника весьма трудна — Галилей повторял мысль, высказанную во вступлении к «Диалогу».

Он кратко излагает суть Коперниковой системы. Его выслушивают не перебивая, а потом спрашивают, чем закончилось дело.

Конгрегация индекса, отвечает Галилей, решила, что мнение о недвижности Солнца и движении Земли, взятое абсолютно, противоречит священному писанию и его можно принимать лишь в виде предположения, как это делал и сам Коперник.

— Было ли вам тогда объявлено названное решение и кем?

— Названное решение было мне объявлено кардиналом Беллармино.

— Что и как объявил вам кардинал Беллармино?

— Кардинал Беллармино указал мне, что названного мнения Коперника можно держаться в виде предположения.

Именно так, повторяет Галилей, принимал его сам Коперник. Да и он тоже держался этой мысли лишь как предположения. Кардинал Беллармино это превосходно знал. Сохранилась копия его письма к Фоскарини, и там есть такие слова: «Мне кажется, что вы, святой отец, и синьор Галилео поступаете благоразумно, когда довольствуетесь тем, что говорите в виде предположения, а не абсолютно». Объявляя о решении, кардинал Беллармино и сказал ему, что иначе, то есть в абсолютном смысле, этого мнения не должно ни держаться, ни защищать.

Слова Галилея не удовлетворяют трибунал. Пусть он вспомнит, что ему было объявлено в феврале 1616 года!

Кардинал Беллармино тогда сказал ему, поясняет Галилей, что мнение Коперника, взятое абсолютно, противоречит священному писанию и его нельзя ни держаться, ни защищать. Однако в виде предположения тезис о движении Земли можно принимать.

Обвиняемый не хочет быть голословным. Он передает членам трибунала копию важного документа. Это свидетельство кардинала Беллармино, из которого явствует, что в 1616 году Галилею было объявлено о запрете держаться или защищать мысль о движении Земли.

— Когда это объявляли вам, присутствовал ли кто-либо еще и кто именно?

Да, присутствовали какие-то доминиканцы, но он их не знал и никогда больше не видел.

— Было ли при них сделано вам предписание относительно вышеназванной темы?

О, с тех пор протекло столько времени! Ему трудно вспомнить, были ли эти доминиканцы, когда Беллармино говорил ему о Копернике, или пришли позже. Возможно, что ему, Галилею, было сделано предписание, дабы он не держался и не защищал мнения Коперника. Но он этого не сохранил в памяти. Ведь минуло уже столько лет!

Но не вспомнит ли он, если ему прочтут объявленное тогда предписание?

— Я не помню, чтобы мне было сказано что-либо иное, и не могу знать, вспомню ли сказанное мне тогда, даже если это мне прочтут. Я откровенно говорю о том, что помню, ибо не считаю, что чем-либо нарушил это предписание. Я никоим образом не держался и не защищал мнения о движении Земли и недвижности Солнца.

Тогда ему напоминают: в предписании, данном ему в присутствии свидетелей, говорилось, что вышеназванного мнения нельзя каким бы то ни было образом держаться, защищать его или учить ему.

— Как и кто вам это объявлял?

Нет, он не помнит, чтобы подобное предписание объявлял кто-то другой, а не кардинал Беллармино. Это делалось устно. Может быть, там и были слова «не учить». Но он совершенно не помнит, чтоб произносились слова «каким бы то ни было образом».

Речь идет о том, получил ли он «частное предписание» вообще не трактовать о движении Земли или все ограничилось, как уверял Галилей, лишь объявлением ему общего постановления и тогда, следовательно, за ним, как и за другими учеными, сохранялось право упоминать о «гипотезе Коперника» ради ее опровержения. Если никакого «частного предписания» сделано не было, то само издание книги, коль скоро она была направлена против Коперниковой системы, нельзя вменить ему в вину.

Обвиняемый не спорит, не горячится. Ведь скрывать-то ему нечего. Он просто не полагается на слабую свою память. Может быть, при устном предписании слова «каким бы то ни было образом» и произносились. Их, согласитесь, ничего не стоило забыть. Тем паче что в письменном свидетельстве кардинала, которое он вскоре получил, нет слов «не учить» и «каким бы то ни было образом». Имея у себя свидетельство, он и сохранил в памяти полученное им предписание именно так, как начертал кардинал. Поэтому-то слов, сказанных ему устно, он и не помнит.

Допрос переходит к событиям более близким. Имея в виду данное ему предписание, получил ли Галилей разрешение писать «Диалог»?

Обвиняемый крайне удивлен. Нет, он и не думал испрашивать разрешение, когда принялся за свою книгу. Ведь, написав эту книгу, он не нарушил предписания не защищать и не учить Коперниковой теории, а, напротив, опровергать ее. Это он и делал!

— Получили ли вы дозволение печатать эту книгу? Если да, то от кого и как — сами или через кого-то?

О, это целая история! Когда о новом сочинении прослышали во Франции, Германии и Венеции, то издатели стали его осаждать, соблазняя даже гонораром. Но он поехал в Рим, дабы передать рукопись верховному цензору, предоставив ему право добавлять, изымать и править. Тот велел отцу Висконти тщательнейшим образом ее проверить. Потом и сам магистр святого дворца просмотрел рукопись и разрешил ее, приказав, однако, печатать в Риме. Было условлено, что он, Галилей, осенью снова туда приедет: он провел в Вечном городе весь май и июнь и хотел вернуться на родину, дабы не заболеть. Но когда он находился в Тоскане, разразилась чума. Сношения были прерваны. Видя, что он не сможет приехать в Рим, он написал верховному цензору и молил о дозволении издать книгу во Флоренции. Однако тот заявил, что хотел бы снова просмотреть оригинал, и просил его прислать. Он сделал все возможное, чтобы добиться надежной пересылки, хлопотал и перед статс-секретарями, и перед начальниками почты. Но никто не мог гарантировать, что рукопись доставят в целости и сохранности: столь велика была строгость карантинов. О возникших затруднениях он сообщил в Рим. Тогда магистр святого дворца приказал, чтобы рукопись еще раз просмотрели. С согласия верховного цензора это сделал отец Стефани, профессор священного писания Флорентийского университета, придворный проповедник и консультант инквизиции. После этого, точно соблюдя все распоряжения магистра святого дворца, книга была напечатана.

— Испрашивая дозволения у магистра святого дворца печатать книгу, поставили ли вы его в известность о предписании, сделанном вам ранее по приказу Святой службы?

— Я ничего не сказал ему об этом, не сочтя нужным, поскольку был совершенно уверен, что в этой книге я не держался и не защищал мнения о движении Земли и неподвижности Солнца, а, напротив, доказывал противоположное тому, чему учил Коперник, и демонстрировал, сколь его аргументы слабы и неубедительны.

Вот, оказывается, в чем смысл книги! Обвиняемому нельзя отказать в известной логике. Но его защитительные доводы имели бы силу, если бы главный тезис, что-де «Диалог» написан в опровержение Коперника, не противоречил фактам. Речь-то ведь шла не о хитром вступлении, а о характере всей книги. Обвиняемый называет черное белым и еще пытается уверить в этом своих судей! Правдивость подобных показаний вызывала большие сомнения. Инквизиторы прекратили допрос.

С него взяли клятву, что он не разгласит происшедшего, и повели в помещение, где он должен был содержаться. Это было в здании Святой службы, в той ее части, которую занимал прокурор. Галилею предоставили три удобные комнаты и разрешили совершать моцион по просторным коридорам.

Слугу оставили при нем. Никколини и донна Катерина заботились, чтобы он ни в чем не испытывал нужды: кушанья ему присылали из кухни посла. Галилей мог поддерживать с ними переписку. Писал он и во Флоренцию дочери и друзьям.

Винченцо Макулано, генеральный комиссарий Святой службы, не знал, что делать. Следствие после первого же допроса оказалось в тупике. Ясно, что обвиняемый, уверяя, будто он написал свою книгу не в защиту, а в опровержение Коперника, лжет. Упорное отрицание всякой вины требовало более действенных мер дознания. Подвергнуть его допросу с пристрастием? Не говоря уже, что вмиг исчезнет та обстановка «исключительной мягкости», которая создавалась в угоду повелителю Тосканы, что даст по-настоящему серьезный допрос? Галилей расскажет правду? Признается, что написал свою книгу ради торжества Коперниковой системы, презрев декрет, осудивший «пифагорейское учение»? Признается, что дерзко, обманным путем напечатал ее, не страшась неминуемой кары? Признается, что провел самого римского первосвященника, когда обещал своей книгой продемонстрировать миру, как мудро поступила церковь, осудив богопротивное учение о движении Земли?

Все это известно и Урбану, и кардиналам Святой службы. Генеральный комиссарий может заставить Галилея во всем этом признаться. Инквизиция обладает средствами, действующими безотказно. Ну а если свершится немыслимое: старик, терзаемый болезнями, вдруг проявит в застенке нечеловеческую выдержку, то и тогда Святой службе не составит труда уличить его во лжи. Но пусть он даже не станет упорствовать и согласится отречься от пагубного своего учения. Так или иначе, правда об истинных его намерениях раскроется. А дальше что? Извлечет ли из этого церковь пользу, коль скоро объявят: главная вина Галилея в том, что он написал свою книгу для доказательства движения Земли? То есть, несмотря на болезни и старость, вопреки запрету он совершенно сознательно игнорировал провозглашенное церковью решение? Какой же должна была быть его убежденность в правоте Коперника! А ведь Галилей — величайший авторитет в этой области. И он, выходит, всю жизнь считал, что Земля движется «по природе своей»!

Такой исход дела не мог устроить ни Урбана, ни Святую службу. Бессмысленно было допрашивать Галилея с пристрастием, вынуждать к признанию, уличать во лжи. Если истина оборачивается против церкви, то какой инквизитор позволит нотарию заносить ее в протокол?

Винченцо Макулано видел, что процесс Галилея, едва начавшись, оказался в тупике. Недаром разумные люди полагали, что процесс над Галилеем чреват осложнениями. Они советовали действовать осмотрительней: книжку без особого шума изъять, запретить «впредь до исправления» — в ней, мол, отдельные места изложены недостаточно четко, — но ни в коем случае не ставить публично под сомнение намерений автора. Галилею же сделать соответствующие, но тайные внушения. Да, Урбан погорячился. Он действовал скорее как человек, жаждущий наказать обидчика, чем как осторожный политик. Такой процесс проще начать, чем довести до конца. Обычные процедуры, предусмотренные инквизиционным судопроизводством, помочь здесь не могли. Урбан отдыхал в Кастельгандольфо. Там же был и кардинал Барберини. Фра Винченцо решил написать ему. Он нуждался в высшем поощрении. Ситуация была весьма сложной, но Макулано нашел выход. На то он и генеральный комиссарий!

27 апреля 1633 года, исполняя приказ папы, фра Винченцо доложил кардиналам-инквизиторам о состоянии Галилеева дела. Те одобрили принятые меры и принялись обсуждать трудности, возникшие в ходе процесса. Упорное нежелание Галилея признать вину возмущало. Он отрицает вещи, которые очевидны даже при беглом просмотре книги! Нечего церемониться с притворщиком! Да и на государя Тосканы тоже не стоит слишком оглядываться. Святая служба должна вести дело сообразно с собственными традициями. Страсти продолжали распаляться, когда слово взял фра Винченцо. Он попросил разрешить ему приватно побеседовать с Галилеем, дабы помочь тому, осознав вину, склониться к покаянию. Генеральный комиссарий изложил причины, побуждающие к этому шагу. Кардиналы одобрили его план. Макулано решил сегодня же навестить Галилея.

Беседовали два рассудительных, умудренных опытом человека. Их встреча, сразу же сказал Макулано, носит неофициальный характер и продиктована желанием найти обоюдоприемлемый выход из тупика. Доводы, приведенные Галилеем в свое оправдание, могут показаться убедительными лишь стороннему наблюдателю, не знающему существа дела, но не Святой службе. А как раз существо дела и разрушает всю его аргументацию. Следствие, положим, согласится с утверждением, что в 1616 году Галилею было запрещено лишь держаться и защищать мысль о движении Земли, — запрета вообще касаться этой темы ему, допустим, объявлено не было. Значит, если он, опубликовав книгу, вызывающую нарекания, и совершил оплошность, то сделал это непредумышленно. Благая же цель — основательное опровержение мысли о движении Земли — почти извиняла его проступок.

Это верная линия защиты. Да только при одном условии: если его книга на самом деле опровергает Коперника. В ней действительно высказаны соображения, которые заставляют ученых не принимать мысль о движении Земли. Но как высказаны! Форма собеседования не меняет духа книги. Стоит ее прочесть, как становится ясно, что автор разделяет осужденную теорию Коперника и написал книгу вовсе не ради ее посрамления, а ради ее торжества.

В этом суть дела. Поэтому даже письменное свидетельство покойного кардинала Беллармино обращается против автора книги. У него перед глазами был документ, из коего явствует, что мысль о движении Земли осуждена церковью как противная священному писанию и ее нельзя ни держаться, ни защищать. Но, несмотря на это предписание, о котором Галилей, по его словам, всегда помнил, он осмелился сочинить и, прибегнув к хитрости, выпустить в свет книгу, где учение, проклятое церковью, рассматривалось не только как вероятное, но и где делалось все возможное, дабы представить его единственно истинным. «Диалог» написан для пропаганды и торжества Коперниковых идей. В этом у Святой службы нет сомнений.

Галилей пытается спорить. Тогда Макулано знакомит его с заключением квалификаторов. Уже после первого допроса, когда стало явным его нежелание признать вину, в Святой службе снова внимательнейшим образом изучили его книгу. Три опытных квалификатора высказались вполне единодушно. Первый признал, что автор «Диалога» держится учения о движении Земли и защищает его. Галилей не только защищает эту доктрину и учит ей, утверждал второй, но и дает основание сильно заподозрить его в том, что он верен ей и поныне. Третий нашел, что Галилей нарушил предписание, запрещающее держаться и учить этой доктрине: книга навлекает на него сильное подозрение в том, что он считает осужденное учение истинным. Это заключение приобщено к делу и будет иметь решающий вес.

Чем больше Галилей станет упорствовать, тем сильнее трибунал утвердится в его неискренности. А это влечет за собой необходимость с надлежащей суровостью — Галилей, надо полагать, понимает, что это значит? — допросить его об истинных намерениях, побудивших его издать эту книгу. Да и история ее опубликования, коль речь зайдет о подробностях, не послужит ему в оправдание.

Несвойственная Святой службе мягкость, до сих пор проявляемая к нему, проистекает, как он может догадываться, от особых отношений их святейшества к великому герцогу Тосканы. Однако это вовсе не исключает средств, обычно применяемых к упорным и несговорчивым лицам. Или обвиняемый надеется, что результаты допросов, проведенных со всей строгостью, подкрепят его версию?

Издание «Диалога» не останется безнаказанным. Но степень наказания зависит от самого Галилея. Требуется ли его чистосердечное признание? Святая служба знает истину не хуже, чем Галилей. Этот процесс — один из тех не особенно частых случаев, когда именно в сокрытии истины совпадают интересы обвиняемого и судей.

Макулано полагает необходимым познакомить Галилея с некоторыми особенностями инквизиционного судопроизводства. Как явствует из заключения квалификаторов, многие страницы «Диалога» заставляют подозревать, что Галилей находит истинным учение о движении Земли, хотя оно и осуждено церковью. Иными словами, «Диалог» заставляет считать Галилея «сильно заподозренным в ереси». В таком случае особенно важно выяснить его подлинные намерения. Коль скоро окажется, что он действовал по злому умыслу, его объявят «формальным еретиком» и подвергнут самой суровой каре. Если же в ходе дознания, в том числе и допросов с пристрастием, обнаружится отсутствие злого умысла, то обвиняемый, отрекшись от ереси, в которой его подозревали, может рассчитывать на сравнительно легкое наказание. Протокол допроса, даже если его сопоставить только с заключением квалификаторов, сильно вредит обвиняемому. Создается впечатление, что тот умышленно лжет. Поэтому кардиналы Святой службы велят допрос о намерении вести особенно сурово. Неужели Галилей не понимает, что не в его интересах доводить дело до крайности? Все было бы проще, если бы он избегал заявлений о полной невиновности. Кто из нас без греха? И не лучший ли путь — путь разумного компромисса?

Галилей клятвенно обещал говорить правду. Его нэ станут уличать во лжи, не станут суровыми средствами исторгать истину. Ему поверят в самом главном его утверждении — согласятся считать, что у него не было злого умысла и что писал он свою книгу, дабы показать еретикам-протестантам всю мудрость изданного церковью спасительного эдикта. «Диалог» воспринимают иначе? Это скорее беда, чем вина Галилея. Он просто не справился с задачей, излишне увлекся, перемудрил, не сделал необходимых акцентов. Недостаточно продуманные рассуждения о движении Земли навлекли на него подозрения в ереси. Книга, написанная из чистых побуждений, оказалась на руку врагам веры. Осознав это, он докажет католический образ своих мыслей и подтвердит безупречность своего намерения. На допросах не станут касаться ни обещаний, данных их святейшеству, ни истории с Чамполи, ни обстоятельств печатания книги. Он признает основательность вызываемых ею подозрений, выразит готовность отречься от ереси, заявит, что, если и дал повод толковать «Диалог» в неугодном смысле, то это произошло вразрез с его истинными намерениями. Со своей стороны, Святая служба обещает ему минимальное наказание, не вредящее престижу трибунала. Как только он сделает нужное заявление, ему разрешат вернуться в особняк посла.

Они долго беседовали. В конце концов Галилей сказал, что внемлет совету. Он только просит дать ему время обдумать, в какой форме наиболее достойно совершить требуемое.

Фра Винченцо настаивал, чтобы это произошло завтра. Признание должно быть сделано не в ходе очередного допроса, а как заявление обвиняемого, представшего перед трибуналом по собственной инициативе.

На следующий день Макулано пришел снова. Сославшись на обострение болезни, Галилей сказал, что не может сделать сегодня надлежащего заявления. Минуло три дня, прежде чем он нашел в себе силы отправиться в трибунал.

30 апреля 1633 года Галилей явился в зал заседаний Святой службы и просил его выслушать. Поклявшись говорить правду, он сказал: «Много дней подряд постоянно размышляя о допросе, учиненном мне 12 числа этого месяца, и особенно о том, было ли мне шестнадцать лет назад по приказу Святой службы объявлено запрещение держаться, защищать или учить каким-либо образом осужденному именно тогда мнению о движении Земли и недвижности Солнца, мне пришло в голову перечитать мой печатный «Диалог», который я уже года три не перечитывал, дабы тщательно посмотреть, не вышло ли из-под моего пера, вопреки моему искреннему намерению, по моему недосмотру, чего-либо такого, на основании чего читатель или начальственные лица могли бы сделать вывод не только о некоем проявлении непослушания с моей стороны, но и могли бы составить обо мне мнение как о человеке, поступающем наперекор приказаниям святой церкви».

Слуга, продолжал Галилей, доставил ему экземпляр «Диалога». Перечитывая собственную книгу, он воспринял ее так, словно она написана кем-то другим. Многие места, он откровенно это признает, изложены в таком виде, что читатель может подумать, будто аргументы, которые автор намеревался опровергнуть, скорее убедительны, чем легко опровержимы. Это особенно относится к солнечным пятнам и приливам и отливам. Приведенные аргументы действительно могут звучать для читателя иначе, чем должны были бы, если автор желал их опровергнуть.

«Я в самом деле, — записывал нотарий слова Галилея, — считал их и считаю абсолютно неубедительными и опровержимыми. В извинение себе, говоря честно, я вынужден признать, что впал в заблуждение, совершенно чуждое моему намерению. Нельзя довольствоваться приведением аргументов противной стороны, когда стремишься их опровергнуть, а следует — особенно когда сочинение пишется в форме диалога — приводить их в более строгой манере и вести дело к ущербу противника. Я поддался искушению показать себя более остроумным, чем другие, в отыскании, даже для ложных положений, искусных и эффектных рассуждений, делающих их вероятными».

Он, говоря словами Цицерона, «был более, чем следовало, жаден к славе», и поэтому если бы ему пришлось теперь излагать те же доводы, то он настолько бы их ослабил, чтобы они и по видимости не обнаруживали той силы, которой лишены по существу. В этом его ошибка, происшедшая из-за пустого тщеславия и недосмотра. Он осознал ее, перечитав свою книгу.

Галилей выполнил все формальности, подписал запротоколированное нотарием заявление, поклялся ничего не разглашать. Казалось, вопрос был исчерпан, Но обвиняемый, как видно, опасался, что сказанного недостаточно.

Нотарий вновь принялся писать: «Несколько погодя Галилей, вернувшись, сказал: «Дабы еще сильнее подчеркнуть, что я не считал и не считаю истинным проклятое мнение о движении Земли и недвижимости Солнца, я бы очень хотел, чтобы мне была предоставлена возможность и время написать более ясное тому доказательство. Я готов это сделать. Для этого есть весьма подходящий повод, имея в виду, что в опубликованной книге собеседники согласились спустя некоторое время снова встретиться, дабы обсудить различные естественнонаучные проблемы, отличные от материи, трактованной при их встречах. По этому случаю, следовательно, я, будучи должен добавить один или два «Дня», обещаю возвратиться к аргументам, уже приведенным в пользу названного ложного и проклятого мнения, и опровергнуть их наиболее действенным способом, каким только бог милостивый мне позволит. Поэтому я молю сей святой трибунал, чтобы он соблаговолил содействовать мне в этом благом решении и предоставил бы мне возможность его осуществить».

В тот же день, доложив Урбану о происшедшем, генеральный комиссарий распорядился перевести Галилея в особняк посла.

Зная, что ему велят в письменном виде подать свои защитительные соображения, Галилей принялся заранее над ними работать.

На допросе, когда его спросили, писал Галилей, сообщил ли он магистру святого дворца о сделанном ему шестнадцать лет назад частном предписании не держаться, не защищать и никоим образом не учить доктрине о движении Земли и недвижимости Солнца, он ответил отрицательно. Однако надо объяснить, почему он не уведомил об этом верховного цензора.

В свое время, когда враги распространяли слух о его мнимом отречении, он попросил кардинала Беллармино засвидетельствовать истину. Из этого свидетельства видно: ему было объявлено лишь, что нельзя ни держаться, ни защищать приписываемого Копернику учения. Это касалось всех. На какое-либо частное предписание в документе Беллармино нет и намека.

«Впоследствии, памятуя об этом подлинном свидетельстве, написанном рукою самого объявлявшего, я не запомнил ничего больше и не удержал в памяти слов, сказанных мне устно при объявлении названного предписания, что нельзя ни защищать, ни держаться и т. д. Поэтому подробности, что, помимо «ни держаться, ни защищать», есть еще «или каким-либо образом учить», которые, как я узнал, содержатся в приказе, данном мне и зарегистрированном, явились для меня полнейшей новостью — словно я их никогда и не слышал. Мне, я убежден, можнс поверить, что за четырнадцать или шестнадцать лет я мог это совершенно забыть, тем более что не имел нужды думать об этом, имея столь солидную письменную памятку. Но если оставить в стороне две означенные подробности и помнить только о двух обозначенных в представленном свидетельстве, не останется и капли сомнения, что приказание, в нем упомянутое, есть то самое предписание, которое сделано в декрете святой конгрегации индекса. Поэтому, мне кажется, меня можно вполне основательно извинить за то, что я не сообщил отцу магистру святого дворца о предписании, сделанном мне частным образом, считая его тем же самым, что и предписание конгрегации индекса… В силу сказанного я могу, как мне кажется, твердо надеяться, что мысль, будто я сознательно и намеренно нарушил данные мне приказания, будет совершенно оставлена высокопреосвященнейшими и мудрейшими господами судьями».

Они поймут, продолжал Галилей, что недостатки «Диалога» проистекают не из тайного и злого умысла, а лишь из пустого тщеславия и охоты предстать более остроумным, чем остальные известные писатели. Это он готов исправить со всем старанием, как только ему прикажут. Галилей молил судей учесть пережитое им и снизойти к его телесным недугам, длительной душевной скорби и дряхлой старости…

И когда 10 мая Галилея снова вызвали в трибунал и генеральный комиссарий дал ему восемь дней для написания защиты, она была у него готова. Вручая ее Макулано, он сказал: «В качестве моей защиты, то есть для того, чтобы показать искренность и чистоту моего намерения, а не для того, чтобы совершенно оправдать некие мои чрезмерности, как я уже говорил, — подаю это писание и присовокупляю свидетельство покойного кардинала Беллармино, начертанное его собственной рукой, копию которого, снятую мною, я уже представлял. В остальном же полагаюсь целиком и полностью на обычное милосердие и снисходительность этого трибунала».

Месяц и десять дней его не трогали. Вечером 20 июня служитель инквизиции объявил, что его вызывает Святая служба.

На следующее утро он вновь предстал перед трибуналом. Дело, видимо, подходило к концу.

— Не хотите ли вы сами что-нибудь заявить?

— Нет, мне сказать нечего.

— Держитесь ли вы теперь или держались в прошлом и как давно мысли, что Солнце — центр мира, а Земля не центр и пребывает в движении?

— Много времени тому назад, то есть до решения святой конгрегации индекса и до того, как мне было сделано то предписание, я не отдавал предпочтения ни одному из двух мнений, ни Птолемееву, ни Коперникову, и считал их спорными, поскольку либо одно, либо другое может быть истинным по природе. Но после вышеназванного решения, убежденный опытностью начальственных лиц, я покончил со всякой двойственностью и стал держаться, и до сих пор держусь, мнения Птолемея как наиистиннейшего и несомненного, то есть держусь недвижимости Земли и движения Солнца.

Инквизиторы ставят под сомнение его слова. «Диалог» написан так, что заставляет думать, будто его автор остался приверженцем Коперниковой системы и после принятого церковью решения. Пусть скажет правду!

Когда он писал «Диалог», твердит Галилей, он не считал Коперниково учение истинным, а лишь приводил доводы «за» и «против», стараясь показать, что ни та, ни другая система не может считаться доказанной, и поэтому, дабы действовать уверенно, следует прибегнуть к решению, диктуемому более возвышенными доктринами. Об этом он писал во многих местах своего «Диалога». После решения начальственных лиц относительно Коперника, энергично повторяет Галилей, он не держался и не держится осужденного мнения.

Никогда еще его не допрашивали так настойчиво. Инквизиторы вновь и вновь повторяют, что автор «Диалога», по крайней мере, тогда, когда писал свою книгу, наверняка был сторонником Коперника! В голосе генерального комиссария слышится металл. Если обвиняемый не желает сказать правду, то придется применить против него те средства, коих требует закон и обстоятельства дела!

— Этого мнения Коперника я не держусь и не держался с тех пор, как мне было дано предписание оставить его. Впрочем, здесь я в ваших руках, делайте что хотите.

Допрос достигает кульминации. Генеральный комиссарий, тот самый фра Винченцо Макулано, который около двух месяцев назад так обстоятельно обсудил с ним дальнейший ход процесса, с нарочитой суровостью требует от него правды. Правды? Жалкий фарс! Они принуждают его к клятвопреступлению, дабы придать заведомой лжи видимость истины. Ради этого они и блюдут свои дьявольские ритуалы. «Святая» служба!

Фра Винченцо бросает свой последний довод. Пусть Галилей скажет всю правду, иначе его станут пытать!

Галилей — воплощение покорности. Но он говорит твердо, как и полагается в подобном случае: «Я здесь, чтобы повиноваться. Как я уже говорил, после принятого решения я не держался мнения о движении Земли».

Галилею велят подписать протокол. Нотарий кончает заключительную фразу: «И так как во исполнение декрета ничего иного не следовало предпринимать, его, взявши подпись, отправили обратно в место заточения».

Генеральный комиссарий доволен. Галилей не испортил сценария. На стене — распятие. У скамьи — маленький столик и евангелие, прикасаясь к которому обвиняемый клялся говорить только правду.

Процесс подходит к концу. Законность торжествует.

На следующий день, 22 июня 1633 года, в церкви святой Марии-над-Минервой разыгрывается последний акт. Вся церемония происходит по давным-давно заведенному порядку. Галилея в покаянном наряде приводят из дворца Святой службы. Кругом кардиналы, епископы, прелаты, служители инквизиции. Строгие лица. Негромкие голоса.

Галилей, стоя на коленях, выслушивает приговор. С ним, выходит, обошлись еще милостиво! Мало того что он нарушил запрет трактовать о Копернике, он издал книгу, которая заставила счесть его сильно заподозренным в ереси. Книга будет запрещена, а сам он приговаривается к тюремному заключению в инквизиции, длительность коего оставлена на усмотрение Святой службы…

После оглашения приговора Галилею вручают текст отречения. Ему велят прочесть его вслух, внятно и громко.

«Я, Галилео, сын покойного Винченцо Галилея из Флоренции, семидесяти лет от роду, явившись лично в суд и преклонив колена перед вами, высокопреосвященнейшие и достопочтеннейшие кардиналы, генеральные инквизиторы по ереси всего христианского мира, имея перед глазами святое евангелие, на которое возлагаю руки, клянусь, что всегда верил, верю ныне и с помощью божьей и впредь буду верить во все то, чего держится, что проповедует и чему учит святая католическая и апостолическая церковь. После того как предписанием Святой службы мне было официально приказано, что я должен совершенно отказаться от ложного мнения, будто Солнце есть центр мира и не движется, а Земля не есть центр и движется, и что нельзя держаться, защищать и преподавать каким бы то ни было образом, ни устно, ни письменно, названной ложной доктрины; и после того как мне было объявлено, что названная доктрина противоречит священному писанию, я написал и напечатал книгу, в которой трактую об этой самой доктрине, осужденной в прошлом, и с большой убедительностью привожу аргументы в ее пользу, не давая никакого решения, — поэтому Святая служба сочла меня сильно заподозренным в ереси, то есть в том, что я держался и верил, будто Солнце есть центр мира и недвижимо, а Земля не есть центр и движется. Посему, желая изгладить из головы у ваших высокопреосвященств и каждого верующего христианина это сильное подозрение, по справедливости питаемое ко мне, я с чистым сердцем и непритворной верой отрекаюсь, хулю и проклинаю вышеназванные заблуждения и ереси и вообще все и вся заблуждения, ереси и секты, противные святой церкви, и клянусь, что впредь никогда больше не буду высказывать и утверждать вещей, из-за которых можно было бы питать ко мне подобное подозрение; если же я узнаю какого-нибудь еретика или заподозренного в ереси, то донесу на него в эту Святую службу, или же инквизитору, либо ординарию той местности, где буду находиться. Клянусь также и обещаю исполнять и блюсти полностью все епитимьи, которые были или будут наложены на меня этой Святой службой, и если я, упаси бог, нарушу какое-либо из сих вышеназванных обетований и клятв, то подлежу всем карам и наказаниям, которые святыми канонами и другими установлениями, общими и частными, распространяются и налагаются на подобных преступников. Да поможет мне бог и это святое евангелие, на которое я возложил руки».

Дело Галилея должно было продемонстрировать всему христианскому миру, что святой престол никому не позволит ставить под сомнение принятые им решения. Церковь стоит и будет стоять на суровом наказании инакомыслящих. Итоги процесса должны были показать суровую принципиальность, твердость и бескомпромиссность Урбана. Текст приговора и отречения был тут же размножен. Апостолические нунции и инквизиторы на местах получили приказ огласить их в церквах и в собраниях ученых. Особенно следовало довести их смысл до философов и астрономов, и особенно там, где было много сторонников Галилея, — во Флоренции, Падуе, Болонье.

Приговор и отречение произвели тяжелое впечатление. Недаром руководители Святой службы тщательно их редактировали — там ни словом не обмолвились о «мягком обращении» с обвиняемым и сделанных ему исключительных послаблениях: это касалось только государя Тосканы и не подлежало обнародованию. Формулировки приговора, напротив, позволяли толковать их в самом суровом смысле.

Люди, знавшие о «Диалоге» понаслышке, могли теперь опровергать любого вольнодумца, которому взбрело бы в голову утверждать, будто Галилей выпустил книгу в защиту Коперника. В ту пору очень хорошо знали, что значит «допрос с пристрастием». Раз в пыточном застенке Галилей устоял, продолжая утверждать, что не верил и не верит в учение о движении Земли, значит, он и впрямь никогда не был коперниканцем! Следовательно, величайший ученый Италии, что бы там ни говорили, держится обычных взглядов на мироздание.

На читателей, которые поняли истинный смысл «Диалога», приговор и текст отречения действовали еще более угнетающе. Каким же невыносимо мучительным должен был быть этот «допрос с пристрастием», чтобы Галилей, уступив инквизиторам, подписал такое!

«Возвещаем, провозглашаем, выносим приговор и объявляем, что ты, Галилей, за вещи, приведенные в процессе и тобою признанные, был сочтен этой Святой службой сильно заподозренным в ереси, то есть в том, что ты держался и верил в ложную и противную священному писанию доктрину… и в том, что ты считал, будто можно держаться и защищать в качестве правдоподобного мнение после того, как оно было объявлено и определено как противное священному писанию. Ты, следовательно, навлек на себя все взыскания и кары, назначенные и обнародованные святыми канонами и другими установлениями, общими и частными, против подобных преступников. От коих кар, с нашего согласия, ты избавишься, если прежде с чистым сердцем и непритворной верой отречешься, осудишь и проклянешь вышеназванные заблуждения и ереси, как и все прочие заблуждения и ереси, противные католической и апостолической церкви, тем образом и в той форме, которая тебе будет нами дана. Но дабы это твое, тяжелое и опасное заблуждение и нарушение не осталось совершенно безнаказанным и ты стал бы впредь более осторожен, а также в назидание другим, которые бы воздерживались от подобных преступлений, приказываем обнародовать эдикт и запретить книгу «Диалог» Галилео Галилея. Тебя мы приговариваем к форменному заключению в этой Святой службе по нашему усмотрению, а в качестве епитимьи устанавливаем, чтобы ты три года единожды в неделю читал семь покаянных псалмов. Мы оставляем за собой право уменьшать, изменять или отменять целиком или частично вышеназванные наказания и епитимьи».

Заточение в темнице Святой службы… Это сразу же вызывало самые мрачные ассоциации. Сколько придется узнику там просидеть? Год? Два? Срок не был установлен. Галилея могут держать в темнице сколь угодно долго, «по усмотрению Святой службы». Бессрочное заточение?!

Суровый приговор заставил содрогнуться не одно сердце:.

В монастыре святой Марии-над-Минервой со всей подобающей мрачной торжественностью был оглашен приговор. Это произошло в среду, а уже в пятницу Урбан велел уведомить тосканского посла, что из любви к его государю он делает Галилею новое послабление — заточение в инквизиции заменяет ссылкой. Местом ссылки он назначает Галилею римский дворец Медичи и прилегающий к нему сад. Посол может переправить туда Галилея, но сделать это должен без огласки, тайно, в закрытой карете.

В тот же вечер Никколини перевез Галилея во дворец Медичи. Урбаново «милосердие» вовсе не умиляло. Галилей знал, что стал одной из фишек в обычной политической игре. Ну что же, если Урбан, торжественно демонстрируя свою идейную непоколебимость, хочет в то же время, действуя тайно, покорить государя Тосканы своей уступчивостью, то этим не следует пренебрегать. Посол может оказать ему, Галилею, неоценимую помощь. Множество неотложных дел, в том числе и семейных, требуют его скорейшего возвращения домой. Если Урбан и кардинал Барберини не проявляют желания даровать ему свободу, то пусть, по крайней мере, отпустят на родину и назначат местом заключения его собственный дом в Арчетри. А пока в окрестностях Флоренции еще не прекратилась чума, он может отбывать наказание в соседней Сиене, в доме своего друга, архиепископа, или в одном из монастырей.

Никколини обещал не пожалеть усилий, но высказал мысль, что Галилею следовало бы самому обратиться к Урбану с прошением. Надо только найти достаточно веские причины для его обоснования.

Веские причины? Сколько угодно! Восьми сирот, которых он ждет из Германии, хватит? Галилей тут же написал прошение. Никколини удивленно поднял брови. Тот, видимо, описался: из Германии должна приехать вдова брата с детьми, а здесь говорится о сестре. Какая разница! «Сестра» звучит убедительней.

Замысел Урбана не трудно было разгадать. Он будет идти на уступки, но постепенно, дабы иметь возможность каждый раз заявлять, что новая милость оказывается исключительно из любви к повелителю Тосканы.

Считая просьбу Галилея чрезмерной, Урбан не пожелал ее удовлетворить. Беседуя с Никколини, папа осудил подобную нетерпеливость. Хотя еще рано было уменьшать Галилею наказание, он тем не менее заменил ему тюрьму ссылкой в резиденцию Медичи. А теперь он — разумеется, лишь из уважения к великому герцогу! — соглашается сослать Галилея в Сиену, в один из тамошних монастырей.

Но, может быть, их святейшество соблаговолит разрешить Галилею, когда исчезнет чума, перебраться во Флоренцию, определив ему местом заключения его собственный дом?

Это уж слишком! Прошло только десять дней, как объявили приговор, и уже отправлять узника домой! Посол не стал настаивать, но чуть позже высказал новое предложение. Не окажет ли их святейшество милость и не согласится ли, чтобы в Сиене Галилей пребывал не в монастыре, а в доме архиепископа..

Хорошо, согласился Урбан, но он делает это без ведома Святой службы. Ведь кардиналы решили отправить узника в один из монастырей Сиены. Поэтому посол не должен никому говорить об этом ни слова. О дарованной милости ему следует поставить в известность лишь кардинала Барберини.

Вернувшись домой, торжествующий посол тут же направил слугу с запиской Галилею. Он может ехать в Сиену под крылышко к своему другу архиепископу!

Утром 6 июля, через две недели после оглашения приговора, у дома тосканского посла царило оживление. Синьор Никколини и его жена отправляли Галилея в дорогу. Посол нанял для него удобные носилки. Галилей был бодр, подвижен и не жаловался ни на один из своих недугов. Они прощались взволнованно и сердечно. Галилей знал, чем он обязан послу.

Дорога с первой остановкой в Витербо была ему хорошо знакома. На этот раз он покидал Рим с особым чувством. Это был самый несчастливый из всех его приездов сюда? Самый неудачный и трагический?

Галилей — философ, он знает, что не только в физике приложим принцип относительности. В 1611. году, когда ученые Римской коллегии подтвердили существование спутников Юпитера и многие говорили о его триумфе, он уезжал с чувством горечи. Пять лет спустя он покидал Рим после явного поражения — ему заткнули рот, казалось, навсегда: он был обречен на молчание, и о «Системе мира» нечего было и думать. А сейчас? Он не забыл ни унижений, ни лжи, к которым его принудили. Но ведь на этот раз он уезжает из Рима, пусть и обесславленный в глазах фанатиков и глупцов, но не сраженный! «Диалог»-то напечатан, и его не уничтожат никакие запреты!

Он был готов к значительно худшему, чем ему довелось пережить. За книгу, которую он вынашивал всю жизнь, он согласился бы заплатить и более дорогую цену.

Вырвался! Он это воспринял как дар судьбы, наградившей его за упорство. Его пощадила чума, его не смолола-а Святая служба. Разве это не добрый знак, поощряющий выполнить предначертанное — завершить и выпустить в свет вторую свою важнейшую книгу?

Вырвался! Он едет на родину, куда мог уже никогда не вернуться. А он возвращается! Возвращается с мыслью во что бы то ни стало написать еще одну книгу. Не ради ли этого он заставил себя встать на колени? После победы, которой ничто не умалит, и ради будущей, которой надо добиться!

Едва Рим остался позади, как Галилей окликнул слугу, велел остановиться. Вылез из носилок и пошел по обочине дороги.

Когда он ехал сюда, даже пейзаж наводил на мрачные мысли: свинцовое небо, снег с дождем, голые деревья, черные поля, погребальные свечи кипарисов… А сейчас все вокруг сияло красой щедрого лета. Пели жаворонки. Радовали глаз ухоженные виноградники. Благоухали сады. Он дышал полной грудью.

…Лицемерные речи инквизиторов, прикрывающие цинизм крючкотворства, хитроумные дознания, долженствующие служить сокрытию неугодных истин. Коридоры дворца Святой службы, которые ведут не только в помещения служителей, но и в застенки…

Его «Диалог» на столе генерального комиссария. Покаянная хламида. Унизительный обряд отречения…

Если бы тебе, Галилей, пришлось все начинать сначала, решился бы ты издать свою книгу, зная, что тебя ждет? Готов ли ты был заплатить такую цену?

Да, тысячу раз да, и несравненно большую!..

Галилей чувствовал необыкновенный прилив сил. Точно не было за плечами злых недугов и семидесяти нелегких лет. Он шел и шел вперед.

Он прошел пешком целых четыре мили.