Гамбусино

V. КАК ЗАРЯЖАЕТСЯ МИНА

Население Мексики, как уже говорилось, составляет 7 400 000 жителей, из которых приблизительно две трети — индейцы, а одна треть — белые. Белые большей частью являются потомками испанцев, так как во времена испанского владычества границы колоний были наглухо закрыты не только для переселенцев из других европейских стран, но и для купцов. Каждому иностранцу, обнаруженному на мексиканской земле, грозила смерть.

Индейцы делятся на четыре группы или категории: индейцы бравое — «непокоренные» — живут в пустынях свободно, не признавая никаких законов, кроме своих прихотей и произвола. Их свирепые племена бесконечно воюют друг с другом, опустошая несчастные деревни, расположенные на границах их саванн. Индейцы мансос, или «покоренные», перенявшие некоторые обычаи белых, живут в деревнях, возделывают землю, пасут скот, а иногда нанимаются на работу в города. Третья категория — метисы, в большинстве — потомки знатных индейских семейств; для сохранения своих богатств метисы соглашались в эпоху заведения смешивать свою кровь с кровью победителей. Метисы втайне исповедуют свою прежнюю религию и тешат себя надеждой дожить до того дня, когда все белые будут изгнаны из Мексики. Наконец, следуют несчастные пеоны, свободные только на словах, на самом же деле — жалкие рабы, перебивающиеся со дня на день, закосневшие в глубочайшем невежестве, во власти ужасной нищеты.

Дон Рамон Очоа, чье родовое имя было Ксиломансин, происходил по прямой линии от древних вождей, или касиков, Ателолько, один из предков которых был убит по приказу императора Несауалпилсинтли при восстании в начале года Чикоме-Калли, то есть по нашему летоисчислению — 1463 года.

Эта могущественная в то время семья сохранила неугасимую ненависть к властителям Мексики и уже много лет с терпением, характерным для индейцев, ждала часа мщения.

И этот час пробил, когда Кортес высадился в Мексике для своей невероятной экспедиции.

Первые касики, перешедшие на сторону испанцев, были из семьи Ксиломансин. Это они пополнили войска Кортеса, влив в них более 20 тысяч человек своих близких и подданных.

Эта непредвиденная помощь удвоила смелость авантюристов и, быть может, решила успех дерзкой экспедиции.

Вопреки обычаю завоевателей, Кортес не проявил неблагодарности после победы. Семья Ксиломансин сохранила все свои богатства — правда, при одном условии: принятия христианства.

Много молодых девушек из этой старинной фамилии были выданы замуж за испанских офицеров, превратившихся после победы из простых искателей приключений в знатных сеньоров.

Однако со временем блеск рода Ксиломансин мало-помалу потускнел, богатства значительно уменьшились, и дон Рамон Очоа, последний представитель старшей его ветви, обладал лишь весьма скромным состоянием, что, впрочем, не мешало ему вести широкий образ жизни.

В доне Рамоне совмещались все добродетели и все пороки его народа. Благородный, щедрый, ослеплявший роскошью, если этого требовали обстоятельства, смелый, как лев, и хитрый, как лисица, — он был кумиром индейцев, видевших в нем потомка одного из самых любимых своих предводителей.

Всем своим сердцем дон Рамон ненавидел испанцев. Он считал и, быть может, не без основания, что именно они — испанцы — виноваты в упадке его рода и в его собственном стесненном положении. Он стал алькальдом только для того, чтобы легче было обманывать испанцев; как только началось восстание, дон Рамон, действуя очень скрытно, причинил огромный вред тем, кого считал беспощадными врагами своей родины. Но все это он совершал так ловко, так искусно плел нити заговора, что хотя испанские власти и были в душе уверены в его измене, они никогда не могли поймать его с поличным. У них не было уверенности, которая позволила бы им подвергнуть его суровой каре.

Положение алькальда и его громадный авторитет среди подчиненных не позволяли произвести даже малейшую попытку схватить его без точных доказательств. Дон Рамон это знал и, удвоив осторожность, с еще большим жаром продолжал тайную борьбу.

Впрочем, он предчувствовал, что долгожданный час последней схватки наступает и близится время, когда определится судьба его страны.

Дон Энкарнасион Ортис знал этого человека давно. Он улыбнулся, услышав слова дона Рамона, что у него «есть мысль». Он улыбнулся, так как всегда ждал от дона Рамона решительных поступков, и не ошибся в этом.

Дон Рамон был бесконечно предан дому Хосе Морено; последний, в свою очередь, всецело ему доверял.

Дон Хосе, как и алькальд, был индейцем и ненавидел испанцев. Но у него было двое детей, которых он обожал, и он был слишком стар для того, чтобы принять активное участие в гражданской войне. К тому же болезнь вынуждала дона Хосе оставаться только зрителем гигантской борьбы, которую вот уже десять лет с героической отвагой вели его единоплеменники против угнетателей. Но, конечно, все его сочувствие, несмотря на невольное бездействие, было на стороне тех, кто хотел освободить его родину. Дон Хосе обладал огромным богатством. Алькальд, имевший, к сожалению, лишь самое необходимое, не колеблясь, сообщил ему свои планы. С первого же слова эти два человека сговорились. Дон Хосе был счастлив, что может если не сам лично, то хотя бы своими деньгами помочь священному делу независимости. Не колеблясь, передал он дону Рамону нужные деньги, в израсходовании которых алькальд дал ему полный отчет.

Тогда дон Рамон поручил своим сообщникам, на преданность которых он вполне рассчитывал, скупать все оружие и боевые припасы, какие только можно было достать, не привлекая к этому внимания. Ему помогло то обстоятельство, что война сосредоточилась в провинциях центральной Мексики. Поэтому пограничные города, где жизнь протекала внешне спокойно, имели возможность действовать по своему усмотрению, не вызывая подозрений.

Все взоры были устремлены на театр военных действий, куда непрерывно стягивались испанские силы. Отдаленные пограничные области оставались в стороне от движения и продолжали жить мирной жизнью, не беспокоимые пока ни той, ни другой стороной.

Набег капитана дона Горацио де Бальбоа на Пасо-Дель-Норте был совершенно особым и случайным фактом.

Капитан решился на это дерзкое нападение исключительно в личных целях.

Отряды, которыми он командовал, не входили в постоянную испанскую армию; это были шайки бандитов, навербованных отовсюду, их увлекала единственная цель — ловить рыбу в мутной воде. У них не было политических убеждений, и они меняли кокарду без всякого угрызения совести, если за это платили звонкой монетой.

Однако, как это часто бывает, незначительные обстоятельства приводят к большим последствиям. Так произошло и в данном случае. Разбойничий набег банды Бальбоа на малоизвестную пограничную деревню зажег страшный пожар, который должен был погаснуть лишь в крови последнего испанца, принеся навсегда победу делу независимости.

Оружие и боевые припасы, купленные доном Рамоном, постепенно доставлялись в Пасо-дель-Норте и укрывались там в деревенской церкви — единственном месте, бывшем вне подозрений. Об этом не было известно даже самому падре Линаресу; несмотря на свои патриотические чувства, он не потерпел бы того, чтобы храм божий превратили в арсенал.

Дону Рамону помогал в этом деле церковный пономарь, бедный индеец, который был всем обязан алькальду и повиновался ему без колебаний.

После того, как дон Рамон покинул свой дом для того, чтобы исполнить приказание Энкарнасиона Ортиса и раздать большое количество водки солдатам, расположившимся на Главной площади, он пошел в церковь, куда проник с черного хода.

Церковь была темна и пустынна, только один человек, печальный и задумчивый, сидел на ступенях алтаря; это был пономарь.

Погруженный в свои мысли, он не заметил прихода алькальда. Подойдя, алькальд тронул его за плечо. Индеец вздрогнул при этом неожиданном прикосновении, но, мгновенно узнав человека, стоявшего перед ним и смотревшего на него с каким-то странным выражением лица, он поднялся, радостно улыбаясь и ожидая приказаний.

— Я тебя ищу, дядя Пичо, — сказал алькальд. — Почему ты здесь, а не у себя на ранчо?

— Я на посту, сеньор, — ответил индеец. — Разве мое место не здесь?

— Да, правда. Но если бы этим разбойникам, — сказал алькальд, указывая в сторону площади, — вздумалось ограбить церковь, ты ведь не мог бы защитить ее?

— Нет. Но они переступили бы порог только через мой труп.

Эти слова, произнесенные просто и убежденно, тронули алькальда. Он обрадовался: этот человек оказался именно таким, каким он хотел его видеть, на него можно было положиться.

— Ты мне нужен, — сказал алькальд.

— Я готов. Что я должен делать? — решительно спросил индеец.

— Прежде всего выслушай меня.

— Говорите.

— Помнишь ли ты нашу первую встречу?

— Помню ли я, сеньор! — в волнении вскричал индеец. — Это было три года назад. Я возвращался из Охо-Люсеро от своего больного родственника. От усталости я еле шел, но я хотел вернуться в деревню до наступления темноты. Приблизительно в двух лье от Эль Пасо — а было уже около трех часов пополудни — послышался треск ветвей в лесной чаще, мимо которой я прошел несколько минут назад. Невольно повернув голову, я задрожал от ужаса; в десяти шагах от меня стоял ягуар; глаза его сверкали, как горящие угли. Я понял, что погиб. Я был один, без оружия. Смерть была неизбежна, и мне оставалось одно: молиться богу. Внезапно, в тот момент, когда ягуар уже приготовился к прыжку, какой-то человек бесстрашно бросился навстречу свирепому зверю, прицелился и убил его наповал выстрелом в левый глаз. Это были вы, сеньор! Вы спасли мою жизнь, рискуя своей. Я бросился к вашим ногам и сказал: «Сеньор, вы спасли бедного индейца, у которого есть только жизнь! Она принадлежит вам! В какой бы день, в какой бы час вы у меня ее ни потребовали, я отдам ее вам без колебаний, без сожалений, потому что этой жизнью я обязан вам!»

— У тебя хорошая память, дядя Пичо. Прекрасно! Я думал, что ты уже забыл эту встречу. Это было так давно!

— Это память моего сердца, сеньор. Разве не вам я обязан всем? Мало того, что вы меня спасли от ягуара, вы спасли меня и от нищеты. Ведь только благодаря вам я получил службу пономаря!

— Так вот, дядя Пичо, настал момент, когда ты можешь не только расквитаться со мной, но и сделать меня твоим должником.

— Приказывайте, сеньор!

— Предупреждаю тебя: выполняя мои приказания, ты рискуешь быть убитым.

— Я повторяю: моя жизнь принадлежит вам. Располагайте ею, как вам угодно, сеньор.

— Через несколько минут я пришлю двух верных людей. Они помогут поднять из подземелья оружие, которое я тебе доверил.

— Значит, мы его скоро пустим в ход? — радостно потирая руки, сказал индеец. — Тем лучше, сеньор!

— Надеюсь, это случится сегодня ночью, дядя Пичо! Как только вы его достанете, спрячь все в исповедальне или где захочешь. По моему приказу ты будешь раздавать оружие, порох и пули. Ты меня понял?

— В точности, сеньор. Это все?

— Нет.

— Я так и думал. Но мне пока непонятно, какой же опасности подвергаюсь я?

— Погоди… В котором часу обычно звонят к вечерней службе?

— Первый удар колокола — в семь часов. Последний — в половине девятого.

— Очень хорошо.

— Простите, сеньор, но вы, по-видимому, не заметили, что вот уже три дня церковь стоит закрытой и колокол не звонит ни днем, ни вечером. Это началось с того дня, как проклятые гачупины завладели городом.

— Я в самом деле не заметил этого. А почему прекратили богослужение?

— Я получил приказ.

— Не от испанцев ли?

— Не от испанцев, сеньор.

— От кого же?

— От сеньора священника.

— От падре Линареса? — удивленно вскричал алькальд.

— Именно от него.

— Странно!..

— Он мне сказал, что лучше совсем не молиться богу, чем молиться за врагов народа.

— Я не ждал этого от него! — задумчиво сказал алькальд. — Послушай, — продолжал он после паузы, — сегодня в обычный час ты начнешь звонить к вечерне, как будто ничего не произошло.

— Несмотря на приказ, который я получил?

— Да. Я сговорюсь по этому поводу с падре Линаресом.

— О, это мне безразлично, сеньор! Раз вы мне приказываете, мне не нужно ничего больше, я исполню ваш приказ.

— Отлично. Только помни: что бы ни случилось, кто бы ни останавливал тебя, — колокол должен звонить!

— Он будет звонить, сеньор, я вам клянусь моим вечным спасением! Если даже испанцы будут грозить мне смертью, я знаю, как держать их на расстоянии.

— А может быть, они и не придут в церковь. Во всяком случае, я полагаюсь на тебя.

— Будьте спокойны, сеньор, — я обещал — я исполню.

— Итак, желаю успеха, дядя Пичо. До свиданья!

— Ступайте с богом, ваша милость!

По дороге из церкви алькальд останавливался и, тихо переговариваясь с поджидавшими его людьми, направлял их к Главной площади.

Как опытный заговорщик, дон Рамон предвидел все: так, он поймал одну из своих лошадей, оседлал ее и привязал во дворе, поблизости от рва; охрану рва алькальд поручил двум верным людям. Потом он обошел всю деревню, стуча во все двери, шепча на ухо несколько слов выходившим на его зов индейцам. Все это он проделал так быстро, что примерно через час больше четырехсот человек были готовы следовать за ним и ждали только сигнала, чтобы действовать.

После всего этого он направился в условленное место — это был ров — и стал ожидать возвращения Энкарнасиона Ортиса, настороженно следя, чтобы какое-нибудь непредвиденное предательство не сорвало план, так хорошо задуманный и так тщательно разработанный.

Лицо алькальда было бесстрастно и холодно, как будто не произошло ничего особенного; даже его испытанные друзья и те поверили этому спокойствию.

А между тем буря бушевала в сердце смелого заговорщика. В висках у него стучало, его нервы напрягались при малейшем подозрительном шуме. Ведь на этот раз он сжег корабли и рисковал головой!

Когда Энкарнасион Ортис во главе своей квадрильи прибыл в деревню, дон Рамон, собрав друзей, велел им следовать за собой на расстоянии, чтобы не привлекать внимания.

— Друзья, — сказал он глубоким голосом, — мина заряжена, патрон вложен, осталось только поднести огонь! В случае поражения, мы, по крайней мере, устроим себе пышные похороны!.. Вперед! За родину!

— За родину! — тихо повторили заговорщики и цепочкой двинулись за доном Рамоном в церковь.

Глядя на них, можно было подумать, что они совершают спокойную и безобидную прогулку.

На своем пути алькальд увидел несколько отрядов ранчерос, стоявших на улицах селения и распределенных так, чтобы полностью отрезать отступление испанцам.

Почтенный алькальд потирал руки с такой силой, что чуть не содрал с них кожу, а это было у него признаком величайшей радости.

— Хвала богу! — бормотал он, торопливо продолжая свой путь к церкви. — Кажется, на этот раз я держу в руках проклятых гачупинов! Но что скажет падре Линарес? Ба! — прибавил он, смеясь. — Если мы выиграем, успех избавит меня от всех объяснений! А этот славный Пичо — он честно сдержал свое слово! Только бы с ним ничего не случилось…

Церковная дверь, через которую алькальд вышел несколько часов перед тем, была только приоткрыта. По привычке к осторожности алькальд оглянулся и только после этого, перекрестившись, уверенно переступил порог. Его решение было принято — и отныне бесповоротно.

Друзья алькальда, или, вернее, заговорщики, вошли по одному вслед за ним. Последний из них закрыл дверь на внутреннюю задвижку.

Патер Линарес служил вечернюю, пономарь Пичо помогал ему. Церковь была переполнена людьми.

Алькальд воспользовался этим, незаметно проскользнул между тесными рядами верующих и остановился у подножия кафедры. Скрестив руки на груди и спокойно оглядев присутствующих, алькальд, молчаливый и уверенный, стал ждать момента, когда можно будет начать действовать.