Garaf

Глава 9, в которой беготня переходит в эндшпиль, на Пашка не знает этого слова.

Форомбара Пашка толком и не видел. Да и не особо хотел. Когда ты в таком положении, то смотреть по сторонам быстро становится тошно. Они переночевали в запирающемся сыром сарае, а утром просто пошли дальше. Точнее — их погнали, а орки появились снова уже за городской околицей. И не одни — пригнали ещё человек сто, не меньше, уже закованных.

В следующие восемь дней пути на юг новые партии — человек по тридцать–шестьдесят — присоединялись к колонне каждый день. Теплело тоже с каждым днём, и, хотя часто шёл дождь, чувствовал себя Пашка неплохо. Физически неплохо.

Думать о прошлом он себе запрещал. Хотя каждый вечер, когда они останавливались на ночлег в деревнях, обязательно считал: меня ищут третий день… пятый день… восьмой день… Ненавидел себя за этот отсчёт — и считал, хотя каждый раз понимал, что придёт потом: картины родной деревни, поиски, родители, братья… Иногда мальчишка начинал цепляться за мысль, что, может, как в некоторых книгах и фильмах там, дома, время не идёт, остановилось относительно этого мира. Мысль успокаивала. Но только до того момента, когда он засыпал и видел во сне всё то же.

Пашка никогда не жаловался на память. Но тут заметил, что с трудом запоминает слова местного языка, хотя расспрашивал Туннаса каждый день при любой возможности. Нет, тоскливо думал он после каждого урока, в рабстве я не смогу. Вот ведь не бьют, не заставляют работать, не издеваются, даже голодом не морят в общем–то. А мне так погано, что даже страшно. Как будто всё вокруг замедлилось, и даже соображаю я хуже обычного.

Честно сказать, он не замечал приготовлений к побегу и даже усомнился: может, Туннас наврал про побег, или он сам, Пашка, что–то не так понял? Мысли об этом тоже приходили по вечерам, и от них никуда было не деться. Как будто в ладонь положили горящий уголь и насильно сжали кулак. Можно только скрипеть зубами и ждать, пока остынет… но ведь и тогда шрам останется навечно — пятно на изуродованной ладони.

Пашке хотелось выть. В голос, по–настоящему. Временами вместо равнодушия накатывало дикое осатанение — и пару раз Туннас ловил ладонь молчишки в последний момент — когда тот собирался выдернуться из оков и… что дальше, он и сам не знал. После этих приступов ярости настроение становилось немного получше. Даже получалось размышлять на отвлечённые темы… но и эти мысли были невесёлыми.

А ведь это было тысячелетиями, думал мальчишка, уже привычно то шлёпая по мокрой после дождя, то шагая по подсохшей под лучами солнцы дороге. Страшно подумать, тысячелетиями это было. Десятки миллионов людей вот так прошли по дорогам в оковах и пропали в никуда. В сущности, кусочек истории, когда людьми перестали торговать по крайней мере официально — это какой–то век. (Да и то… в пашкином мире всё постепенно катилось обратно в яму, он это понимал, не маленький…) А до этого — кого интересовали чувства раба в Лаврийских рудниках, над которыми разные там Платоны на вольном воздухе хитромудрствовали в философии? Или подпаска, на которого надевали ошейник с четырьмя длинными шипами — чтобы не лёг и не уснул, не проспал барский скот, пока барин упражняется по–французски? Да, временами возникали государства, где о людях думали, как о людях. Но во–первых, ненадолго в плане истории. А во–вторых — и там как правило «людьми» считали своих. И только. Чёрт его знает. Может, союзники–друзья Туннаса так же преспокойно торгуют этими рыжими? Может, они для Пашки кажутся хорошими только потому, что одной цепью скованы…

После такой мрачной философии опять приходило отупение. Но как–то раз Пашка всё–таки решил выяснить этот вопрос и при помощи то пальцев, то трёх десятков с грехом пополам выученных слов растолковал Туннасу: мол, есть у вас рабы?

Юноша побагровел. Сказал возмущённо: «Нах эфал–эфалак!!!»[28]Пашка понял, что, кажется, его послали — понял из–за сходства первого слова с прославленным русским ругательством. Но Туннас быстро успокоился и кое–как пояснил в ответ: нет рабов. Эрухини не держат рабов. Никогда не держали. Насчёт «никогда» голос Туннаса вроде как запнулся[29], но в остальном не верить ему не было причин. Да и реакция слышавших разговор других людей не оставляла сомнений в его правдивости.

Утром девятого дня впереди появился вал.

Пашка не понял, что к чему. Но все вокруг начали переговариваться, а Туннас взял мальчишку за плечо и несколько раз тряхнул, что–то повторяя. Пашка растерянно улыбнулся…

…Что это такое — он понял позже, когда всё стало совершенно ясно. Влево и вправо — на широкой росчисти среди леса — уходили строящиеся укрепления. Сотни людей копошились на них: копали и таскали землю, вбивали колья, возводили башни, пилили, рубили и строгали… Ещё до того, как стали различимы люди, был слышен гомон, треск, визг и шум.

Строились укрепления. Масштаба… человек малообразованный сказал бы — «Китайской стены», но Пашка знал, что никакой Китайской Стены не существует и подумал — Адрианова Вала[30]. Строились явно по плану, хоть и наспех.

Так вот куда, сообразил Пашка, нас гнали! Так. А дальше?

Дальше всю колонну выстроиили — и перед нею появился человек, вид которого вызвал у большинства рабов явный страх, а у некоторых — в том числе у Туннаса — столь же явное злое отвращение. Высокий, темноволосый, стройный, широкоплечий, в чёрном плаще, чёрном колете, с длинным мечом на поясе, он казался молодым, но в то же время было видно, что это лишь внешность. Не просто обманчивая — обманчивая полностью. Пашка не знал шёпотом повторённого многократно слова «морэдайн», но тоже подобрался.

Морэдайн.

Морэдайн — имя, что ли?[31] — явно занимался распределением на работы. Следом за ним шли несколько человек — точь в точь писцы из книжек — и вёл огромного красивого коня в богатой сбруе гордый, как щенок в новом ошейнике, мальчишка помладше Пашки. Рыжий, но волосы не в косы заплетены, как у всех местных, а распущены, как у господина. Видно было, что мальчишка счастлив без памяти прислуживать темноволосому атлету. Пашка даже зубами скрипнул.

Из неровного строя распорядителя работ несколько раз явно старались оскорбить, причём не стесняясь, в голос. Но он, что говорится, и ухом не вёл, только отдавал черкающим на ходу палочками по доскам писцам короткие распоряжения. Следовавшая в отдалении орочья охрана разбивала людей на группы, отковывала и уводила.

А Пашка между тем напрягся. Морэдайн остановился прямо перед ним, глянул — с высоты, но не свысока, а как–то удивлённо. Спросил что–то. Пашка промолчал, глядя ему между глаз — есть такой приёмчик, глядишь вроде и в лицо прямо, а в то же время взгляд не поймать. Да он и всё равно не понимал спрошенного. Но морэдайн повторил вопрос. Что–то ответил кто–то из пленных. И морэдайн, хлопнув по бедру высоченной крагой с зубчатым раструбом, пошёл дальше, не оглядываясь. Вёдший в поводу коня мальчишка на ходу длинно и презрительно сплюнул Пашке между ног…

…То ли Туннас всё–таки что–то знал точно, то ли понадеялся на «авось» — однако всех, пригнанных из Эттенблата, оставили вместе и, отковав от общей цепи, повели под конвоем четырёх орков прямиком к валу. Протянули, опоздали, зло думал Пашка. Отсюда как сбежишь–то?! Правда, никакими «ужасами рабства», которые так любят расписывать многие фантасты — типа плетей или раскалённого клейма (а Пашка всё–таки внутренне приготовился к этому…) не наблюдалось. Но это, честно говоря, и не радовало почти. Уж не значило ли такое отношение, что на рабов тут смотрят даже не как на собственность, а как на малозначащие детали какого–то механизма… или вообще смазку для этого механизма? Мол, и возиться не стоит… Похоже было на то, что главное здесь — стройка, и никак иначе…

…Нет, видимо, Туннас всё–таки что–то знал. Потому что их группа не задержалась на валу — её провели под конвоем в проём, в котором, наверное, будут установлены ворота. И повели дальше к лесу — по широченной, в километр, росчисти.

В лес вели несколько дорог. Как раз когда рабы входили с опушки в глубину — навстречу попались одна за другой несколько «упряжек». Пашка с ужасом и состраданием отвёл глаза — оборванные измученные люди с перекошенными лицами тянули на верёвках, налегая всем телом, здоровенные дубовые брёвна. «А ведь и мне так же придётся… нет, не буду, не стану… или как же?» — бессвязно подумал мальчишка, против воли кривясь, чтобы не заплакать.

Колонна отшагала по просеке с километр. И впереди показалась росчисть, на которой балдели с полдюжины спешенных орков. Лежали грудой топоры, пилы, какие–то цепи — наверное, одинарные наручники.

Пленных остановили. И стали отковывать по одному — но тут же запихивать в пары цепей: на ноги и на руки. Наручники позволяли руками довольно активно шевелить. А вот кандалы на ноги движения ограничивали очень резко. Оставляли возможность ковылять потихоньку — и не более.

Почему–то кандалы на ногах показались Пашке настолько омерзительными, что он готов был взорваться. И остановил его только предостерегающий взгляд Туннаса. Стиснув зубы, мальчишка по очереди ставил ноги на специальный пенёк и, глядя в затылок заковывающему орку, представлял, как… по этому затылку… с размаху… да наручниками… фух, всё.

Орков опять осталось четверо, остальные уехали обратно. Ну правильно, рабы едва могут прошкандыбать от дерева до дерева, особо и охранять не надо. А тихушная проверка между тем показала, что руки Пашки и тут проходят в кольца. А ведь, подумал он словно не о нём речь шла, можно было догадаться сделать кольца для наручников овальными. И всё. Фик вытащишь.

Они с Туннасом пилили уже второе дерево. Работать пилой Пашка умел, а постоять на месте было даже приятно — при движении кандалы били ноги так, что моментально их раскровянили. Кроме того, работа позволяла согреться — с севера вдруг натянуло тучи, день сразу стал весеннее–нежарким, даже ветер подул откуда–то, а майка Пашки давным–давно состояла из большого количества дыр, разделённых полосками и нитками ткани. Хорошо ещё, джинсы держались.

Орки между тем…

Пашка не верил своим глазам.

Орки уснули. Элементарно уснули, развалившись вокруг солидного пенька, на котором, как на столе, чем–то закусывали.

Туннас перестал пилить и кивнул Пашке.

Мальчишка ощутил, как в щёки и уши ударила кровь, забурлила где–то в голове, и он почти оглох. Ссаживая кожу, вытянул руки из наручников и, повинуясь жесту Туннаса, пошёл ещё за двумя рабами — с топорами. Остальные продолжали работу.

Они отошли шагов на полсотни. Один из людей положил на поваленное дерево свой топор, второй помог Пашке устроиться — и двумя резкими, точными ударами перерубил цепь возле самых щиколоток, почти не сделав мальчишке больно. Металлические кольца болтались на ногах, но сами ноги были свободны. Да нет, Пашка весь был свободен! Он впервые за последнюю неделю был не заперт и не скован, и вокруг был лес!!! Мальчишка поднял руки к небу и засмеялся. Даже подпрыгнул на месте, хоть и молча.

Освободившие его тоже улыбались понимающе… но и как–то напряжённо. Пашка понял — почему. Если он сейчас вздумает бежать один — он наверняка убежит. А они — останутся. И эти люди боялись — что решит в общем–то чужой, даже языка их не знающий мальчишка.

Пашка опустил руки. Помотал головой:

— Нет. Я не убегу, не брошу, — решительно сказал он и снова помотал головой. — Не брошу. Пошли! — и первым двинулся обратно. Чтобы не было никаких сомнений…

…Шума орки не услышали. В принципе, подумал Пашка, сбежать пленные могли бы и так, без его помощи. Но было бы сложнее — и не факт, что в какой–то момент лязг железа о железо не разбудил бы орков.

А вот ему самому стало очень страшно. Так, что моментально вспотели руки, а рот переполнился слюной. Пашка испугался, что хлопнется в обморок…

…Есть такое банальное словечко — «вдруг». Но что делать, если многие большие вещи случаются именно «вдруг»? В тот момент, когда Пашка остановился у крайних деревьев, не в силах идти дальше (а на него смотрели не перестающие работать) — и его начало крутить и гнуть, а ноги собирались то ли дать дёру в лес, то ли просто отказать на месте — вот именно в тот самый момент, вдруг мальчишка услышал где–то в глубине себя Голос.

Он и раньше слышал этот голос, когда писал стихи. Почти всегда — после хорошей книги или фильма. Стихи его хвалили и ругали, по–разному. Самому Пашке они нравились, но он был очень самонадеянным парнем… тогда. В прошлом. Последние дни самоуверенность его выкорчевали здорово, и о стихах он как–то не думал.

А вот сейчас…

Стихи были не ах. Может, слишком бодренькие. Может, слишком складненькие (Пашке вообще–то не нравилось рифмовать одинаковые части речи). Но как–то так вышло, что сейчас — сейчас вот такие стихи и были самое то.

И Пашка пошёл. Быстро и решительно пошёл к оркам — глядя не на них, а между ними, но без колебаний, ощущая, как это здорово — быть хозяином своему телу. И как–то подсознательно, бочком мозга, Пашка понял: больше кандалы на него не наденут.

Не наденут, и всё тут.

Он шёл и думал эти стихи — они приходили строчка за строчкой…

С последней строчкой Пашка оказался возле орка с ключами на поясе, быстро наклонился, быстро снял кольцо с крюка и кинул назад. Не глядя.

Орк открыл глаза. Непонимающие.

— Ну ссссука, — процедил Пашка, ещё не зная, что же ему делать и как быть.

Орк решил всё за мальчишку. Цапнул пояс. Вскинулся. Откатился. Вскочил. Схватился за рукоять ятагана.

Тогда Пашка прыгнул на него, потому что ничего другого уже не оставалось.

Орк был крупный, выше и тяжелей Пашки, и сильней. Но у него — как и у многих народов мира Пашки! — был один серьёзный для бойца недостаток, вообще характерный для орков. Он привык брать нахрапом, угрозами и визгом. И сейчас, когда человеческий мальчишка вместо того, чтобы испугаться, налетел на него, саданув плечом под дых и сделав подножку, орк… испугался сам. Оказался внизу и, вместо того, чтобы пустить в ход нож, стал с воплями отталкивать мальчишку. А Пашка оседлал противника и начал бить его кулаками в лицо — попеременно с правой — и рабочей левой, не обращая внимания на когти орка, которые окончательно разнесли майку на груди и рвали кожу.

Этот первый бой стал бы для Пашки и последним — потому что он, как и многие новички, видел только своего противника, которого побеждал, а ещё один орк уже замахнулся на мальчишку ятаганом (кстати, драка Пашки с командиром дала пленным ещё время — орки не понимали, что вообще творится, и решили, что один раб как–то освободился и сдуру напал). Но ударить орк не сумел — брошенный Туннасом топор угодил в лоб орку обухом и размозжил тому голову…

…Пашку оттащили от орка и тут же прикончили того трофейными ятаганами. Мальчишка рычал и хрипел, сжав в кровь разбитые кулаки. Потом из красного тумана выпляли глаза Туннаса, который держал Пашку за виски и что–то говорил.

— Мне нужна рубашка, — неожиданно для самого себя сказал Пашка, посмотрев на заливающиеся кровью длинные и глубокие царапины на груди. И отчётливо вспомнил слово: — Нammad.

Несколько раз плеснув себе в лицо водой, Пашка распластался на берегу ручья и лежал так — лежал несколько минут, хотя понимал, что эти минуты — предательство. Из успокоившейся поверхности воды (с чёлки Пашки падали, тревожа её, редкие капли) смотрело чуть колеблющееся лицо мальчишки — измученное, всё в грязи и засохшей крови из длинной царапины на щеке.

— М, — сказал Пашка и попытался отжаться, встать. Но руки тряслись, и он поднялся, как старик — подобрал ноги, сел, потом встал, даже придержавшись за ветку дерева. Достал из кармана джинсов комок ткани — бывшую майку — снова нагнулся, намочил её и побрёл в кусты.

Туннас лежал за кустами на боку. С закрытыми глазами, тяжело, сипло дыша. Белые губы покрывала корка.

Пашка надеялся, что Туннас умер, пока он ходил к ручью. И сейчас готов был расплакаться, видя, что тот жив.

Мальчишка тащил наполовину более тяжёлого юношу со вчерашнего утра — а сейчас был новый полдень. Стрелу, вошедшую под рёбра, Пашка сломал и каким–то чудом сумел уволочь Туннаса от выследившего беглецов патруля. Сейчас он жалел об этом, жалел, что не побежал один, а, увидев, как Туннас валится в сторону с побелевшим лицом, вернулся, подхватил под мышки и поволок.

Так он и тащил Туннаса с тех пор — то пятясь, под мышки, то на спине, как мешок, шатаясь и постанывая от тяжести. Нет, не всё время. Когда Туннас пришёл в себя, то прошёл сам часов пять. Потом упал. С тех пор он ещё раза четыре шёл сам — минут по двадцать, по полчаса, ну — час. Потом падал и Пашка его волок, ругаясь — то шёпотом, то в голос. Несколько раз плакал, но не навзрыд, а зло, с рычанием. Опять ругался. И опять волок.

Ночью — они кое–как устроились в сырой ложбине — Пашка почти не спал. Сжимался в комок и слушал, как Туннас дышит. Нет, не слушал — чувствовал спиной какие–то сбивчивые толчки и рывки внутри тела старшего… друга? Чёрт его знает… Пашка даже большей частью не понимал, что Тунас говорил. А с утра вообще начал его ненавидеть. Туннас больше не мог идти сам и вообще в себя не приходил. А Пашка встал с одеревенелой спиной, был сперва дико голоден (он не ел двое суток), но часа через два голод отступил, сменившись жаждой и ощущением ломоты в суставах. Мальчишка надеялся, что это не болезнь. И действительно, сейчас, когда он напился, ломота отступила. Но слабость осталась.

Пашка опустился рядом с Туннасом на колени. Хотел уже выжимать воду ему на губы, но тот открыл глаза — так неожиданно, и были они такие ясные, что Пашка отшатнулся и сел.

— Лучше? Тебе лучше?! — вся злость была забыта.

— Pashka, — сказал Туннас. Протянул руку и взял мальчишку за колено. — Ayadda… izindi bathan… a… abar…[33]

Он ещё что–то добавил. Потом улыбнулся. Сильно сжал Пашке колено.

И глаза у него стали пыльными.

Минуту, не меньше, Пашка стоял на коленях неподвижно. Потом — рывком прижал к лицу мокрый комок. Застыл. Неподвижно и молча, как будто окаменел.

И лишь ещё через минуту раздалось первое рыдание — тяжёлое, длинное, натужное.

Не приносящее облегчения.