Где кончается небо

Аточа, лабиринт времени

Лабиринты времени…

Первый поворот: тридцать шестой год, Хоакин Дечен в последний раз смотрит на маленькую вторую Констанцу в доме на площади Аточа.

Второй поворот: две тысячи четвертый год, миг, когда я впервые увидел другую Констанцу — третью (предположительно третью) — в кафе на вокзале Аточа.

На месте перронов здесь теперь устроили большой зимний сад с пальмами, а на втором этаже, в глубине, — кафе и ресторан с террасой. Атмосфера в этом месте особенная, не мадридская, и дышится здесь совсем по-другому из-за увлажнителей воздуха, которые облегчают жизнь произрастающим здесь пальмам, а заодно, наверно, и черепахам, обитающим в маленьком пруду у входа. Писатель, даже если это писатель-неудачник, имеет право на свои странности; я, к примеру, всегда воображал, что здешние влажные испарения обладают магическими свойствами, по крайней мере, способствуют развитию литературных способностей. Я часто назначаю здесь встречи, надеясь, что собеседник, вдохнув воздух этого места, тоже попадет под его колдовское обаяние.

Уж не знаю, есть ли какие-то реальные основания у моих фантазий или нет, только от единственной посетительницы кафе, сидевшей в этот час за столиком, и впрямь веяло таинственностью. А может, я все это придумал, с меня станется.

Но была ли это Констанца — третья Констанца? Девушка сосредоточенно уткнулась в какие-то листки, испещренные цифрами, так что у меня была возможность хорошенько разглядеть ее перед тем, как подойти и заговорить. Итак, вопрос первый: действительно ли передо мной дочка второй Констанцы и внучка Констанцы дель Сото-и-Оливарес, или просто Констанцы Сото? Может, это родство — плод воображения Дечена? Или моего? Как бы то ни было, Дечен верил, что это третья Констанца. Разве он не свел счеты с жизнью ради нее и для нее? И вот теперь она сидит себе и преспокойно попивает чай в нескольких метрах от того места, где бомба убила ее бабушку много лет тому назад.

Лет ей было на вид двадцать пять — тридцать. Впрочем, я никогда не умел толком определить возраст человека. Наружность у нее была самая что ни на есть обыкновенная, пройдешь мимо — не оглянешься. Маленькая, крепкая, может, лишних пару килограммов. На ней были удобный джинсовый комбинезон с нагрудником и ковбойские сапоги. На соседний стул она небрежно бросила широкополую мужскую шляпу. Внешность, мода — такие пустяки, похоже, не особенно волновали третью Констанцу. Она полностью погрузилась в свое занятие и время от времени гримасничала и сосредоточенно шевелила губами, будто что-то шептала. Да, не красавица: круглолицая, нос длинноват… Девушка как девушка, ничего особенного. Иссиня-черные волосы коротко острижены. Кстати, а ведь Дечен нигде не пишет, какого цвета волосы у его Констанцы — той первой, уже почти мифической, которую любили трое мужчин и которой многие восхищались (пожалуй, и я в их числе). Но вообще-то, если верить описанию влюбленного Дечена, та Констанца никак не могла быть бабушкой этой девушки, по уши закопавшейся в свои бумажки. Конспекты, наверно. Или сама чьи-то контрольные проверяет. Она и впрямь была похожа на учительницу. А может, мне так показалось потому, что я — непонятно с какой стати — вообразил себе, что та, первая Констанца непременно бы стала учительницей, если бы выжила?

И тут девушка взяла со стола чайник и подлила себе чаю. И я увидел ее руки.

Длинные, ловкие, изящные белые пальцы… Как завороженный, я смотрел, как эти руки наливают чай, отводил глаза, делал шаг к ней, потом опять смотрел, как они высыпают в чашку сахар из пакетика, снова отводил глаза, опять делал шаг, смотрел, как они помешивают чай ложечкой, — смотрел и не мог оторваться.

Она отпила глоток и что-то стала записывать на листке. Левой рукой. Получается, эти руки она и впрямь унаследовала у той самой Констанцы Сото, минуя все лабиринты времени? Так и есть, теперь я это чувствовал.

Внезапно руки застыли в воздухе. Я готов был поклясться, что они смотрят на меня, точно так же, как я на них. Левая рука положила шариковую ручку на стол, подождала немного и сказала:

— Привет, я Констанца.

Нет, я не вру, мне правда показалось, что рука заговорила. Иллюзия была такой полной, что я вздрогнул. Я поднял взгляд и посмотрел в глаза девушке. Она улыбалась. Увидела мое слегка ошарашенное лицо и повторила:

— Привет, я Констанца. Мы ведь с тобой договаривались? Ты видео мне должен был передать. И книгу.

И то и другое я держал в руках, поэтому она меня и узнала. Пакетик с подарком лежал у меня в кармане.

— Да, конечно, прости! Я просто не знал, ты это или не ты. Семи ведь еще нет, вот я и сомневался…

— Мне тут нужно было это все просмотреть, — сказала она, небрежно ткнув пальцем в свои бумаги. — Тарифы, расписание полетов и все такое. Просмотреть и, что называется, утвердить. Ну так что же ты мне хотел передать? И где Хоакин?

— Как ты сказала — расписание полетов?… Послушай, а где это ты работаешь? — небрежно спросил я, изо всех сил стараясь держаться естественно.

— У меня своя авиафирма. Вернее, будет фирма, с завтрашнего дня. «Авиетки Аточа». Я знаю, по мне не скажешь, но я на самом деле летчица. Ну так что, отдашь мне пакет или так и будешь стоять? И что там, кстати?

Что сказать ей? Недолго думая, я выбрал самый простой ответ:

— Не знаю.

— А Хоакин? Он-то почему не пришел?

— Не знаю, — соврал я. Но тут же передумал: — Вернее, знаю. Он там, на видеопленке.

Она приглядывалась ко мне растерянно и с опаской. В глазах у нее блеснула тревога. Она не могла знать, что произошло на аэродроме, но, видно, поняла: что-то случилось. Что-то очень важное.

— Послушай, — я решил не ходить вокруг да около, — а Хоакин Дечен — он тебе кто?

Констанца слегка нахмурилась. Похоже, почувствовала, что я не из праздного любопытства спрашиваю; может, что-то такое было у меня во взгляде, после того как мои глаза увидели смерть Дечена. Она помолчала немного и ответила:

— Мой компаньон. С завтрашнего дня.

— Ну а пока что?

— Друг.

Я поднял брови. Дружба между девушкой и стариком за восемьдесят? Ага, кому-то другому расскажи. Она, видно, и сама поняла, что это прозвучало неубедительно, и поспешила уточнить:

— Ну, скажем так, не обычный друг. Скорее, друг моей матери.

А ведь я только что прочитал, как он ее увидел впервые, твою маму, без малого семьдесят лет тому назад, в этом самом доме, из которого я только что вышел… Беспомощная крохотная девочка на руках у дона Мануэля — возможно, еще более беспомощного.

— А мама твоя с ним когда познакомилась? Когда уже взрослая была? — увидев удивленное лицо Констанцы, я поспешил добавить: — Или раньше? Ну, может, еще в детстве…

— Слушай, ты только не обижайся. А как насчет тебя? Сам-то ты кто такой, можно наконец узнать? — перебила меня Констанца. И подалась вперед, пристально глядя мне в лицо. — Так… Что-то случилось с Хоакином?

— Давай сначала ты ответь, хорошо? — это прозвучало глупо и неуместно, детские игры какие-то. — А потом уже я расскажу тебе все. Все что захочешь.

Ну и рассердилась же она — и была права, наверно. Встала, взяла книгу и кассету.

— Все, я пошла.

И действительно повернулась и пошла прочь. Левша, как и ее бабушка, и с таким же твердым характером.

— Послушай, ты имя на стене видела? — крикнул я ей вслед, когда она уже была у самой двери. — И дату?

Она застыла на месте. Никакой надписи, конечно, она не видела, это было ясно по ее лицу. Но, похоже, сообразила, что это дело касается ее напрямую.

— Констанца, седьмое ноября тысяча девятьсот тридцать шестого года. Ты видела когда-нибудь эту надпись на стене?

И тут она рассмеялась — не сдерживаясь, от души.

— Так ты все это придумал, чтобы меня закадрить?

Я даже не улыбнулся. До меня вдруг дошло. Я затеял слежку за Деченом, влез без спросу в чужую жизнь — в его жизнь, в жизнь третьей Констанцы. Так должен быть от меня хоть какой-нибудь толк? Значит, я сейчас должен быть рядом с ней, смягчить удар, не допустить, чтобы она узнала о смерти старика из видеозаписи. Нужно сказать ей, тянуть больше нельзя.

Я подошел к ней — она не отстранилась, не попятилась. Только как-то сжалась вся, втянула голову в плечи. Наверное, почувствовала, что на нее надвигается какое-то неминуемое несчастье.

— Твой друг Хоакин разбился на самолете пару часов назад. Мне очень жаль.

Она коротко, с силой, вдохнула и выдохнула два или три раза и, нащупав рукой ближайший стул, опустилась на краешек.

— Это… там? — сказала она.

Я не понял вопроса, тогда она молча показала на кассету.

— Да. Он нанял оператора, договорился, чтобы тот заснял фигуры высшего пилотажа. А потом самолет рухнул, и оператор, естественно, заснял и это. Такова официальная версия. Но у меня есть своя. Я думаю, он нанял оператора, чтобы тот снял и то и другое — и фигуры пилотажа, и самоубийство. Потому что я почти уверен: он не случайно разбился. И он хотел, чтобы ты это увидела, хоть и знал, что тебе будет очень больно. Не спрашивай меня почему. Я и сам не знаю. Но эта запись, эти кадры его самоубийства — это его завещание тебе. Его наследство.

— Ты здесь неподалеку живешь? У тебя есть видеомагнитофон? Я должна это увидеть. Прямо сейчас.

— У меня нет, но у него был. У него дома, здесь недалеко. Я там работаю, стены скоблю перед ремонтом. Поэтому я обо всем узнал.

Констанца покачала головой; казалось, у нее в голове не укладывается столько новой информации…

— У него дома? У кого?

— У Хоакина. В мансарде, тут неподалеку. Только не говори, что ты там никогда не была…

— Хоакин жил здесь, в центре?

— А ты что, не знала?

— Мне он сказал, что живет в поселке рядом с аэродромом.

— Да нет, у него тут поблизости отличная квартира. Была. Где на стене та самая надпись. Пойдем, там есть видеомагнитофон.

Я кивнул ей: пошли, мол, не упрямься. Она подумала пару секунд и встала.

Мы перешли улицу, вошли в вестибюль. Поднялись по лестнице. Констанца шла впереди, оглядываясь по сторонам, будто окна, выходящие во внутренний дворик, и лампочки на лестничных площадках, и деревянные панели на стенах могли рассказать ей что-то новое о Хоакине Дечене, которого она открывала для себя заново. А ведь этим стенам действительно было что рассказать. В доме много лет не было ремонта, так что юный Дечен, влюбленный предатель, вполне мог касаться паркетных половиц или лестничных перил.

В квартиру мы вошли молча, как в церковь.

Констанца положила сумку и шляпу на стул и выжидательно посмотрела на меня. Я включил видеомагнитофон, вручил ей пульт и отошел подальше, чтобы не мешать.

Кадры с надписью на небе и взрывом она посмотрела стоя, словно в таком положении ей было легче сохранять самообладание. Когда пленка закончилась, она, не говоря ни слова, отмотала ее назад и принялась смотреть снова. На этот раз она присела — совсем близко от телевизора. Грустно улыбнулась, когда увидела волчок. Она снова и снова прокручивала кадры со смертью Дечена: круглое облако дыма вдалеке, почти беззвучный взрыв — так, глухой гул. Второй раз, третий, четвертый… После пятого раза она выключила видеомагнитофон и задумалась — ошеломленная, притихшая.

Я подошел к ней, взглянул в лицо. Казалось, она упорно о чем-то думает, глядя на потухший экран телевизора. А потом у нее на глазах выступили слезы.

— Он бросил меня одну. И именно сегодня, накануне седьмого числа…

Она говорила тихо, словно сама с собой. Я был не в счет, меня как будто не было. Но потом она обратилась ко мне:

— Почему же он не сказал мне, что живет здесь?

Потому что он был беглецом, подумал я. Потому что он бежал от тебя, прятался от тебя. Но говорить этого не стал, лишь протянул ей книгу:

— Тут он все объясняет. Думаю, тебе лучше прочитать ее сегодня. Пока не настало седьмое ноября. И раз уж обстоятельства привели тебя в этот дом и в этот день, то и читать стоит именно здесь.

Констанца заглянула в книгу. Потом обвела взглядом комнату, будто запоминая каждую подробность или пытаясь уловить невидимые следы присутствия Дечена, что-то неуловимое, что въелось в стены. Она пока еще не чувствовала настоящей боли от смерти своего друга. Просто еще не успела осознать. Наверно, это и помогло ей решиться. Она подошла к кровати и примостилась поудобнее. Похоже, формальности и приличия ее не особенно волновали. Ее не смутило, что на этой кровати совсем недавно спал человек, которого только что не стало; скорее всего, она этого и не осознала.

Мне нужно было позвонить, и я вышел на лестничную площадку, чтобы не отвлекать ее от чтения. Энрике был у себя в офисе и сразу взял трубку.

— Да узнал я, все узнал, о чем ты меня просил. Кортес мне все выложил. Но учти, это только потому, что мы с ним сто лет знакомы. Расскажешь мне потом, зачем тебе это все?

— Потом. Сейчас рассказывай ты.

— Отец нашего Пако, Луис Кортес, был военным летчиком, в гражданскую воевал на стороне франкистов. Дослужился до генерала военно-воздушных сил, одно время был министром. Погиб несколько лет тому назад — несчастный случай. Вот ему-то и принадлежал весь дом, кроме мансарды. То есть мансарда тоже сначала была его, но он ее Дечену этому подарил, давно, сразу как война закончилась. Дечен, я так понимаю, был его правой рукой. Знаешь, он ведь, оказывается, офицером был, Дечен твой. С шестнадцати лет на фронте. В авиации служил, у франкистов. Все время при Кортесе. Отчаянный, говорят, был человек. В самое пекло летал, ничего не боялся. И пуля его не брала. А знаю я все это потому, что Кортес-младший — страшный зануда. Я с ним целый час на телефоне провисел, так что учти, с тебя причитается. Уж на обед в ресторане я точно заработал.

— Что еще узнал?

— О Дечене — самую малость. Он дослужился до майора военно-воздушных сил, а потом, на самом пике карьеры, вдруг взял и ушел в отставку. После войны жизнь вел самую обыкновенную, скучную. Ну ты же знаешь, что говорят про героев войны. Мол, их скука сводит в могилу, жизнь без опасностей и приключений.

— Ну а дом он зачем продал?

— Деньги вдруг понадобились. До восьмидесяти лет дожил как схимник — и тут на тебе… Солидную сумму, между прочим, выручил. Двести с гаком тысяч евро. Кортес не поскупился. В память о дружбе Дечена с его отцом он и торговаться не стал.

— А не известно случайно, зачем ему понадобились деньги?

— Да нет, Кортес понятия не имеет. Собственно, он тоже в накладе не остался, давно хотел затеять там генеральный ремонт… И вообще, я не понял! — вдруг вскипел он. — Ты чем там занимаешься, а? Стены скоблишь или книгу пишешь?

— Не заводись. Прорвемся… Ладно, спасибо тебе, завтра увидимся. То есть нет, не завтра, — спохватился я. — Лучше послезавтра, восьмого. Завтра я, скорее всего, буду занят. До встречи. И еще раз спасибо.

Я повесил трубку. И снова вошел в дом.

Констанца успела скинуть свои ковбойские сапоги, чтобы устроиться поудобнее. Я улыбнулся: на ногах у нее были альпинистские носки грубой вязки, вполне подходившие к ее одеянию. В ней ощущалась какая-то удивительная, подкупающая непосредственность. И еще невероятное упрямство и наивная непоколебимая уверенность в своей правоте. Может, именно поэтому она казалась мне теперь такой хрупкой.

Я молча сел в кресло в нескольких метрах от нее. Поглощенная чтением, она не заметила моего присутствия. Сейчас она погрузилась в жизнь Хоакина Дечена.

Меня разбирало любопытство. Я ведь еще не знал, чем закончится зеленая книга. На столе лежала ксерокопия последней главы, но я слегка отвлекся — мне хотелось смотреть на Констанцу. Увлекательное это занятие — наблюдать, как человек, который тебе небезразличен, читает хорошо знакомый тебе текст. Каждая ее гримаска, каждая полуулыбка или грустная тень, пробегавшая по лицу, каждый удивленный взгляд заставляли меня угадывать, какие именно строки она сейчас читает. Говорят, — и это правда, — что книги меняются в зависимости от читателя; выходит, каждый читает свою собственную книгу. Я уже почти закончил книгу Дечена, а теперь перечитывал ее снова, вглядываясь в лицо Констанцы. (За этим занятием я и провел, в сущности, всю ночь — наблюдал, как она листает страницу за страницей. Будто смотрел в зеркало, в котором отражалась книга Дечена, и этим зеркалом было ее лицо, которое внезапно показалось мне прекрасным.)

Я вздохнул и уже было собрался приняться за очередную главу, когда в голове у меня всплыла одна фраза, произнесенная Энрике. Поначалу я не придал ей особого значения, но теперь, вспомнив, почувствовал, будто меня с размаху огрели чем-то.

Я тихонько вышел — Констанца даже не заметила — и снова позвонил Энрике.

— Слушай, мне почудилось или ты действительно сказал, что Кортес-старший, тот, что был летчиком, погиб в аварии?

— Да нет, не почудилось. Он на самолете разбился.

— А при каких обстоятельствах? Какой-нибудь коммерческий рейс?

— Нет, на своей авиетке. Благотворительное авиашоу, он показывал там разные штуки — ну знаешь, всяческие вензеля, которые эти чокнутые выписывают в небе. Фигуры высшего пилотажа.

— А ты случайно не помнишь, какая именно это была фигура?

— Кортес-младший мне говорил… Погоди, сейчас вспомню… Ну как же эта штука называется… Не то завиток, не то крючок… Что-то в этом роде.

— Может, волчок?

— Точно, волчок! Вот во время этого самого волчка он и разбился.