Где кончается небо

Море снов

Сны и мечты — они как вода. Плаваешь в них, но ухватиться за них не можешь.

Хотя в самом начале я, как и многие, думал, что вот-вот ухвачу свою мечту за хвост.

Писать я бросил уже давно, весной две тысячи третьего. От страха, по малодушию. К тому времени я был сломлен морально, да и за душой у меня не было ни гроша. Незачем делать вид, что деньги тут ни при чем. Это жизнь, от нее никуда не денешься. У меня не хватило сил сопротивляться, сражение с суровой действительностью было проиграно. Два романа и сборник рассказов — три книги, приговоренные к пожизненному заключению в ящике стола. Рукописи, которые так никто и не захотел прочесть. Мертвые книги, в чьи достоинства верит (точнее, верил) только один человек — я сам. Книги, написанные на воде. Между прочим, именно этими словами и будет начинаться мой третий роман: «Сны и мечты — они как вода. Плаваешь в них, но…»

День моей окончательной капитуляции пришелся на вторник. В пятницу издатель, которому я рискнул отправить свои сочинения, оставил мне сообщение на автоответчике: «Прочел ваш сборник рассказов. Хотелось бы поговорить». Я позвонил ему в понедельник рано утром; мне сказали, что у него встреча и что он перезвонит мне позже. И действительно, он перезвонил во вторник (день моей капитуляции), часов в десять утра. Три предшествующих дня я жил как во сне — раз за разом прокручивал сообщение, предвкушая признание и мировую славу и с трудом возвращая себя с облаков на землю. Когда издатель наконец позвонил, я выслушал его с пересохшим горлом и оглушительно колотящимся сердцем (пум-пум… пум-пум…). Он говорил, говорил, очень толково и дельно, разбирал все рассказы по косточкам. Такой приятный, доброжелательный человек. А я молчал, иногда поддакивал с угодливым смешком, за который мне тут же делалось стыдно. Схватить бы его сейчас за грудки, этого приятного человека, и рявкнуть прямо в лицо: «Хватит с меня поучений! Скажи прямо, ты печатать меня будешь или нет?»

Нет, печатать меня не станут. Так он мне и сказал.

Не помню, как я повесил трубку.

«Всего доброго, приятно было познакомиться…» — «И вам всего доброго…» В каком порядке мы сказали это друг другу — тоже не помню.

Что же все-таки пошло не так?

— В некоторых ваших рассказах угадывается хороший писатель — да-да, вы можете стать им в будущем, так что непременно присылайте нам свои дальнейшие опыты. А вот романы… Романы как-то не зацепили.

«Угадывается»… «В будущем»… Бездонное время, пропасть, в которую и заглянуть-то страшно. Значит, хороший писатель во мне только угадывается… Пум-пум…

И тут беззвучно погасла настольная лампа, даже не зажужжала на прощание. Это отключили свет за неуплату — как раз сегодня истекал срок предупреждения. Вот в такие дни и ощущаешь, до чего это паршиво — жить без гроша за душой. Ни тебе счета в банке, ни заначки дома, — что называется, все свое ношу с собой. Вообще-то ничего страшного, когда тебе отрубают свет, знаю по опыту: заплатишь на следующий день, ну пусть с пеней, а не на следующий, так когда сможешь, — и свет сразу включат снова. Обидно другое: в этот раз деньги у меня были, ровно столько, сколько нужно, вот они лежат на столе — купюры и мелочь. Я бы мог спуститься в банк на углу и заплатить, но мне не хотелось отходить от телефона. Звонок от издателя был для меня важнее всего, все остальное — не в счет; я затеял с самим собой что-то вроде игры в орлянку, подбрасывая в воздухе воображаемую монетку. Орел — издатель скажет «да», и я еще успею сбегать оплатить счет. Решка — значит, нет ни черта — ни книжки, ни света, кругом темнота (ну вот, как-то само в рифму получилось). Так оно и вышло: решка, и нет ни черта… В рифму, в общем.

Я сбежал по лестнице, сжимая в руке конверт; пара монеток выскользнули из него, зазвенели по деревянным ступеням, упали в лестничный пролет и скатились к выходу. Человек из компании, который приходил отключать свет, мелькнул в толпе и затерялся среди прохожих. Я очутился на улице, причем буквально: когда я выбегал, дверь захлопнулась, а ключей у меня с собой не было. Дело поправимое: поскольку живу я один, то на всякий случай оставляю запасные ключи у друга. Оставалось только за ними съездить.

В метро я стоял у двери вагона, разглядывал собственное отражение, подрагивающее в грязном стекле, и вспоминал разговор с издателем. И вот тут-то тоска скрутила меня. Мне стало по-настоящему страшно. Я боялся будущего. Кругом была вода, я тонул. Я потерпел поражение, и от этого некуда было спрятаться.

Говорят, что солдаты умирают на войне. Но ведь конкретный солдат умирает не на войне вообще — он умирает в какое-то конкретное мгновение, в конкретной битве. Может, это незначительная перестрелка, бой местного значения, мимо которого равнодушно пройдет официальная история, но для него важнее боя нет, ведь его собственная история на этом заканчивается. Каким бы он ни был, этот день, — это день его смерти, а она у него одна, другой не будет. И корабли тоже тонут не в океане, а в точке со строго определенными координатами широты и долготы. И происходит это в определенный день и час.

Вот и я не просто пошел ко дну — это произошло солнечным майским днем, глубоко под землей, между станциями Гран-Виа и Трибуналь. И никому не было до этого дела, некому было меня подбодрить, сказать мне: «Давай соберись, попробуй еще раз!» Равнодушное молчание напоминало о том, что мне не суждено стать писателем. Тяжелое, суровое молчание, от которого мне некуда было деться. Мечты — они как вода, ни конца у них нет, ни края. А вот у поражения, пожалуй, есть начало. У него даже дверь есть. Ты откроешь эту дверь, переступишь порог, закроешь ее за собой. А затем шагнешь — неуверенно, робко, еще не веря, что это случилось с тобой. И теперь ты один, и тебе страшно.

Я и впрямь испугался. Нет, не за свою литературную карьеру, которая завершилась, так толком и не начавшись. Я попросту не знал, что теперь делать. Пока я жил мечтами о признании, нужда как-то отходила на второй план. Подумаешь, денег нет, говорил я себе. После лишений рано или поздно придет успех, а значит, неудобства и горести — ерунда. Да, приходилось перебиваться случайными заработками, браться за всякую халтуру, но что за беда? Наступит день, когда все это наполнится смыслом. И вот сегодня все это рухнуло. Вернее, рухнуло уже давно, просто в этот вторник до меня с большим опозданием дошло, что я стою посреди развалин, в которые обратилась моя жизнь.

Вот кому повезло, так это Энрике. Мой друг детства (это к нему я ехал сейчас за ключами) тоже когда-то надеялся воплотить в жизнь юношескую мечту и стать режиссером. Правда, он оказался умнее меня — а может, просто удачливее — и свой замок строить начал все-таки с фундамента. Он подвизался в отцовской фирме (отец у него занимался ремонтом и перепланировкой старых зданий) и неплохо зарабатывал. Однажды, говорил он, я войду в мир кино. Войду как полагается, с парадного хода, с чеком в руке, и не буду ни от кого зависеть.

Видя мое отчаяние, Энрике убедил меня поработать временно в их фирме — подготовить под покраску стены квартиры, где шел капитальный ремонт. У меня было до того скверно на душе, что присоединиться к шумной компании каменщиков и сантехников казалось немыслимым, но мой чуткий друг не случайно предложил мне этот вариант: бригада была занята на другом объекте, и работать мне предстояло в полном одиночестве. Я согласился: немного денег, немного одиночества, подальше от всех и от всего. Тут меня никто не достанет…

Дом стоял в начале улицы Мендес Альваро, у площади Аточа. Старое пятиэтажное здание наконец освободилось — съехал последний жилец, занимавший мансарду. Хозяин терпеливо ждал, никому больше не сдавая жилье, и вот теперь собирался оборудовать современные квартиры, которые наверняка принесут потом неплохой доход.

Итак, холодным ноябрьским утром, в восемь часов, я стоял перед домом, где мне предстояло теперь работать. Движение было довольно оживленное, по площади сновали прохожие. Я осторожно вошел в дом, чувствуя себя неловко, словно то, чем я тут собирался заниматься, — срывать со стен старые обои — было вторжением в чужую жизнь. Закрыл за собой дверь подъезда — и тишина сразу сгустилась и будто затаилась, подстерегая меня.

Я поднялся по лестнице на самый верх. На площадке перед мансардой меня поджидали орудия труда — два ведра, одно в другом, разнообразные кисти и шпатели, банки с жидкостями неизвестного мне назначения… Я представил себе, что все эти предметы — некие таинственные существа, распоряжающиеся моей жизнью, моим будущим, ненасытные, жестокие, неумолимые, — и даже подходить близко не стал. Вынул из кармана ключи, которые дал мне Энрике; один из двух подошел, и я вошел в квартиру.

Комната была одна, зато просторная, да еще ванная и кухня, совсем маленькие, но оснащенные всем необходимым. Стены в гостиной были оклеены старыми выцветшими голубыми обоями. Первым делом мне нужно было сорвать эти обои. Наклонный потолок мансарды плавно переходил в стену, где из двух широких окон открывался чудесный вид на площадь и на Музей королевы Софии. Мебели было совсем мало: стол, единственный стул, кресло с прожженной сигаретами обивкой, старый комод, поеденный древоточцем, книги и бумаги на полках стеллажа, телевизор и видеомагнитофон — допотопные, поэтому небось их никто забирать не стал. В глубине у самой стены — узкая холостяцкая кровать, безупречно заправленная. Кто же это так старался? Наверное, бывший жилец, перед тем как уйти отсюда насовсем. Эта подробность красноречиво подчеркивала его одиночество и почему-то кольнула меня. Вот человек живет один; может, он счастлив, а может и нет, кто знает, но с ним рядом никого — это точно. Однажды утром он встает, принимает душ, заправляет постель и выходит на улицу, чтобы больше никогда сюда не вернуться. Потом приходит бригада ремонтников и уничтожает саму память о нем. А потом эту квартиру — отремонтированную, сверкающую чистотой — купит или арендует другой человек. Он переступит порог, довольный удачным приобретением, станет прикидывать, куда повесит картины и плазменный телевизор, представлять, как сложится его жизнь на новом месте. И первым чужаком, вторгшимся в это жилище, оказался я. Я почувствовал себя осквернителем.

Громкий звук мобильника испугал меня. Я сунул руку в карман, но тут же осознал, что рингтон не мой. В квартире звонил другой телефон.

Звонок доносился из комода. Я принялся открывать ящики — телефон оказался во втором, он лежал на стопке постельного белья рядом со старой картонной папкой. Неуютно держать в руках чужой мобильник. Я было дернулся ответить на звонок, но передумал. Хоть бы автоответчик сработал, что ли… Почему-то я никак не мог собраться и приняться за работу.

Я открыл папку. Какие-то бумаги, две копии удостоверения личности на имя Хоакина Дечена. Энрике, помнится, произносил это имя — так звали съехавшего жильца. Дечен смотрел на меня с тем настороженным и удивленным выражением лица, с которым мы обычно фотографируемся для официальных документов.

Автоответчик наконец сработал, но звонивший не стал оставлять сообщение. Тем лучше, нет искушения его прослушать.

Я взял шпатель и намочил тряпку под краном на кухне. Подошел к стене — той наружной, наклонной. Смочил поверхность, принялся соскребать обои. Под слоем голубой бумаги обнаружился другой, в серых звездочках. Два временных пласта. Я соскребал их вместе, но на самом деле один слой вполне мог отделять от другого солидный срок — лет эдак двадцать пять — тридцать. Если предположить, что все эти годы здесь жил один и тот же человек, попытался прикинуть я, то, допустим, он оклеил квартиру голубыми обоями в семьдесят пятом, а обоями со звездочками — в пятьдесят втором (если тогда уже существовали обои). Первый слой он клеил лет в двадцать пять, а за второй взялся, когда ему уже перевалило за пятьдесят.

Я вошел в работу. Мокрая тряпка, шпатель, взад-вперед. Каждое движение шпателя разрушало границу между временными пластами, превращая ее в труху, которой одна дорога — в мусорное ведро; память о жизни бывшего жильца потихоньку становилась обрывками пыльной бумаги у меня под ногами. Из-под обоев уже выглядывала гипсовая стена — неровная, в царапинах. Некоторые из этих царапин напоминали буквы, буквы, казалось, складывались в слова.

Да это же и вправду слова. Я всмотрелся: при желании их можно разобрать.

И тут меня напугал еще один звонок — долгий, пронзительный. Это был домофон.

— Да? — снял я трубку.

— Это курьер, — ответил голос, слегка приглушенный уличным шумом. — Хоакин Дечен здесь живет?

Хм… и да, и нет. Да — потому что это действительно был адрес Дечена. Нет — потому что он больше здесь не жил. Но я не стал вдаваться в подробности.

— Да, здесь.

В домофоне загрохотало — похоже, курьер понесся по лестнице наверх, не дожидаясь ответа.

Вскоре, отдуваясь, он уже стоял у двери мансарды. Что-то было в нем такое, что я почувствовал род солидарности. Наверное, возраст: для курьера он выглядел немолодо, ему было хорошо за тридцать. Может, выпускник университета, которому так и не удалось найти применение диплому, или безработный, вынужденный соглашаться на любое предложение на бирже труда. До чего же я устал, однако, и как мне все осточертело… Мы оба с этим парнем, похоже, заняты не своим делом.

— Ну и лестницы тут у вас! — выдохнул он вместо приветствия.

Вероятно, у него это дежурная фраза, чтобы клиент не скупился на чаевые.

— А мы скоро лифт поставим, — ответил я.

Это была чистая правда, установка лифта входила в ближайшие планы домовладельца, и все же курьер смерил меня скептическим взглядом, словно сомневаясь, что человек с мокрой тряпкой и шпателем в руках способен на такое серьезное дело. Он протянул мне прямоугольный пакет, запечатанный в полиэтилен.

— Для сеньора Хоакина Дечена.

Я заколебался. Взять пакет или все-таки не стоит?

— Да вы не беспокойтесь, за все заплачено, — по-своему истолковал он мое замешательство. — Вот здесь распишитесь.

Я нацарапал какую-то закорючку, и курьер унесся вниз по лестнице.

Ну вот, еще одно искушение для моего врожденного любопытства. Сначала мобильник (это испытание я, можно сказать, выдержал с честью, не стал отвечать на звонок), а теперь еще и пакет: так и просится в руки, а кругом никого…

Я разрезал шпателем полиэтиленовую обертку, — да ничего тут такого нет, вовсе я не вторгаюсь в чужую частную жизнь. Внутри лежал еще один конверт — обычный, белый, бумажный — и квитанция из типографии: заказ сеньора Дечена… брошюровка рукописи и переплетные работы… обложка из синтетического материала, имитация натуральной кожи… Речь явно шла о содержимом белого конверта — значит, в нем книга. Но конверт запечатан, а на нем ни слова — ни кому, ни от кого, ни адреса, ни логотипа типографии. Совершенно безличный конверт, при желании я вполне мог вскрыть его, а потом заменить другим, точно таким же… И я разорвал его и вытащил книгу. Под зеленой обложкой скрывалась пачка листов, исписанных от руки аккуратным, разборчивым почерком — видимо, это писал тот самый неведомый мне Дечен. Ну уж пару первых строчек я могу себе позволить прочитать, я это заслужил. Ладно, пять строчек, сказал я себе, пять строчек — это еще не грех, так, невинное любопытство. И чтобы скрепить этот договор с самим собой, я торжественно произнес вслух:

— Пять строчек. Только пять! Идет? — и ответил себе не менее торжественным тоном: — Идет.

Ну что ж, все в порядке, с собой я договорился.

Я открыл книгу и прочитал:

Констанца… Констанца… Констанца…

Я повторяю твое имя вполголоса, а потом наконец решаюсь написать его. Пожалуй, лучше всего будет начать именно так. Твое имя, ты. Теперь всякий раз, когда меня станут одолевать сомнения, я буду смотреть на буквы, составляющие твое имя, и они придадут мне мужества.

И неважно, что тебя больше нет. Скоро ведь и меня тоже не станет, верно?

Тут и заканчивались мои пять строчек. Я захлопнул книгу, жалея, что не догадался выторговать у себя не пять строк, а, к примеру, десять. Ничего не поделаешь, слово надо держать.

Я снова взялся за работу, решив попозже найти какую-нибудь причину, чтобы прочесть еще немного. И тут я вспомнил про слова, нацарапанные на стене. Не стал бы я их разбирать — того, о чем я расскажу, не случилось бы. Но я подошел поближе и прочитал их.

Две строчки — имя, а под ним дата:

Констанца

7.11.36

В случайные совпадения я не верю. Убежден: у всего происходящего есть причина. Совпадениями мы, идя на поводу у своего невежества или трусости, обычно называем загадки, которые нам не под силу разрешить. А у меня вдобавок есть личный пунктик — увлеченность датами и всем, что связано со временем.

7.11.36. Седьмое ноября тысяча девятьсот тридцать шестого года. Почти семьдесят лет тому назад чья-то рука начертила на стене имя женщины — то же имя, с которого начинается зеленая книга. Я пригляделся повнимательнее: перед семеркой была написана робкая, неуверенная шестерка, но ее потом кто-то энергично перечеркнул, будто автор передумал и решил исправить ошибку. Кто же и при каких обстоятельствах написал эти строки, которые я сейчас читаю? И что он чувствовал при этом? 7.11, седьмое ноября — эту дату вывела когда-то на гипсе чья-то рука. А обнаружил я эту надпись шестого ноября, и вот стою тут и ломаю голову, кто мог написать это здесь шестьдесят восемь лет тому назад. Еще несколько часов — и круг времени замкнется. А может, уже замкнулся: ведь неизвестная мне рука захотела увековечить сначала шестое ноября тридцать шестого года… Как бы то ни было, приближалась — или уже наступила — годовщина какого-то события, о котором я понятия не имел, но которое наверняка сыграло особую роль в жизни человека, написавшего эту книгу.

Интересно, смогу ли я удержаться и не продолжить чтение?