Где ты, любовь моя?

Глава 24

Отель, в который мы переехали, располагался на рю Месье-ле-Пренс, неподалеку от рю Ра-сини. Комната была большая и очень милая, но слишком темная, чтобы заниматься живописью. Хозяйка предупредила нас, что мы можем пожить здесь только до пятнадцатого марта, потом нам придется съехать, так как за аренду уже уплачено вперед. Однако в данных обстоятельствах это не имело большого значения, поскольку рисовать я здесь все равно не могла. Нам следовало продолжить поиски более подходящего пристанища, а пока и это сгодилось.

Я с удивлением обнаружила, что денег нам катастрофически не хватает. Мы и раньше не слишком шиковали, но чтобы оказаться на грани - такого никогда не случалось. Тор ничего не присылал с самого Рождества, однако некоторое время мы держались за счет той суммы, которую я выручила за картины. От сбережений Милоша ничего не осталось, а за уроки русского языка он получал не так уж и много.

От Тора с самых праздников не было ни слуху ни духу, если не считать той единственной телеграммы, хотя я во всех подробностях расписала ему выставку. Это казалось мне очень странным, ведь обычно не я ему письма посылала, а он мне. Я даже не подозревала, что скоро порвется еще одно звено в цепочке - самое главное.

Одно за другим, звено за звеном.

Потом приехал Алексис.

Я сразу же поняла, что это он. Он появился на пороге нашей комнаты в отеле, обрамленный дверным проемом, в тусклом свете гостиничной лампы. Худой, застывший на месте, в полумраке он показался мне чуть ли не зловещим. Я улыбнулась и протянула ему ладонь.

- Вы, должно быть, Алексис.

Он небрежно пожал мне руку и направился прямиком в комнату.

- Я ищу Милоша. - Он огляделся вокруг.

Говорил он по-английски. Огромного роста да еще в черном длинном пальто - устрашающее зрелище. Густые черные волосы выбились из-под козырька. Нос прямой, орлиный, губы тонкие, правильные, но все время поджаты так, что почти не видны. Запавшие щеки чисто выбриты, но очертания бороды все равно заметны. Неизвестно почему, но мне вдруг вспомнились сербы из Сараево. Наверное, из-за глаз. Глаза - вот что наводило мысль о фанатизме. Сверкающие, холодные, словно кусочки сухого черного льда. Впервые в жизни мне стало по-настоящему страшно. Даже много лет спустя я не раз просыпалась от ужаса, увидев во сне эти глаза, пробивающие брешь в той защите, которую мы с Милошем возвели вокруг себя. Непримиримый крестоносец - вот кто такой Алексис.

Он устроился в единственном кресле, а я неловко притулилась на краешке кровати, внезапно ощутив, что это наша кровать и Алексис будет судить о ней именно так. Судить о ней и судить меня, и суждения его бесчувственны и неумолимы.

Я сказала, что Милош должен вернуться с минуты на минуту, что по четвергам и субботам он дает уроки русского языка двум девчонкам из Америки. Он кивнул и взял сигарету из пачки, которую я ему протянула. У него были красивые руки с длинными белыми пальцами.

- Я сначала в семинарию пошел, и епископ рассказал мне обо всем, - начал он. - А Серж дал адрес этого отеля. Милош мне уже несколько месяцев не писал. - Голос его сорвался.

Я промолчала. Меня угнетало его присутствие, и, кроме того, я очень боялась, что он перевернет с ног на голову все мои слова.

- Мне сказали, что вы американка. - В его голосе все еще не слышалось раздражения, однако тональность неуловимо изменилась. Слово «американка» прозвучало как название некоей загадочной болезни.

- Да, верно. Американка.

Улыбка скользнула по его губам, и он несколько мгновений разглядывал меня в упор. Потом потушил сигарету и начал свой монолог.

- Милош всегда был защищен от всех напастей, - медленно проговорил он, закинув ногу на ногу и сложив руки на коленях. - Защищен, несмотря на лагеря, войну и госпитали. Защищен, потому что другие всегда заботились о нем. Даже в лагерях. Он невинен, словно дитя. Это видели даже охранники в лагерях, хотя им по большому счету плевать на пленников. Но для Милоша даже там сделали исключение. И в семинарии то же самое было, хотя несчастный епископ не имел никакого права составить своему студенту протекцию в том объеме, в каком ему хотелось, - вам конечно же известно, что семинария жестоко нуждается и живет в основном за счет благотворительных средств, собираемых в Америке и Австралии? Несмотря на все лишения, которые не обошли стороной и самого епископа, - он попытался создать для Милоша духовный комфорт - весьма сложная задача в подобных условиях.

Он откашлялся, ожидая, вероятно, моей реакции, но я молчала, словно воды в рот набрала.

- У епископа ничего не вышло. И он винит себя за этот провал, что вполне понятно. Боюсь, великим человеком его назвать трудно, но, я думаю, он не так уж и прост. А вы как считаете?

Глаза его постоянно бегали по комнате, но в кульминационные моменты его взгляд всегда обращался ко мне, словно два ножа втыкались. Его вопрос застал меня врасплох. На лице моем отразилось замешательство.

- И все же мне с трудом верится, что эту проблему нельзя решить. Должен быть какой-то способ, - произнес он, не сводя с меня взгляда.

Я не выдержала и опустила глаза. Он продолжал свою речь беспристрастным, увещевающим голосом.

- Изгнание - вещь противоестественная. Оно в корне отличается от эмиграции. В одном случае человека мучает лишь ностальгия, в другом - неизбывная боль. Милош слишком рано столкнулся с этой болью, слишком рано привык к ней и не смог судить о ее истинных масштабах, не смог отнестись к ней с должным уважением. Я понятно выражаюсь? Он начал смотреть на боль как на неотъемлемую часть бытия и посчитал своим долгом перехитрить ее, чтобы выжить. За долгие годы жизни на самом краю он научился всяким уловкам, научился расчетливости. При других обстоятельствах этого бы не произошло, но жизнь заставила его поступать именно так. В итоге он совершенно упустил из виду главную цель своего настоящего и будущего. Я понятно выражаюсь? Мне трудно говорить по-английски. Слишком к немецкому привык.

Он вел беседу очень мило, однако тон ее совершенно не соответствовал содержанию. На губах играла улыбка, но в ней не было ни капли тепла, а в голосе - ни капли нежности; он просто отдавал дань вежливости. Я злилась, но не смела показать этого, потому что Алексис пугал меня.

- Ваш английский превосходен, - сказала я.

- И все же вы со мной не согласны? - улыбнулся он.

- Я не уверена, что правильно поняла вас.

- Да, конечно, это естественно. Я бы даже удивился, если бы вы меня поняли. - Он как-то странно рассмеялся, не без юмора и не без тепла. Я подняла на него взгляд, и он подбодрил меня улыбкой. Играет в кошки-мышки?

- Что вы имеете в виду под словом «расчет»? И какое отношение расчет имеет ко мне? - нехотя проговорила я, понимая, что загнана в угол, что именно этого вопроса он и ждал.

Алексис поднялся и подошел к окну. Шиферные крыши сияли под дождем над серыми домами - цвета охры, розовато-лиловые, голубые. Откуда-то доносились звуки арабской музыки.

Милош открыл дверь и увидел нас, молча стоящих у окна. Он раскраснелся от холода и закашлялся от быстрого подъема на четвертый этаж. На лице его отразилось мимолетное удивление - не слишком радостное, но оно тут же исчезло, и он бросился к гостю. Смех и объятия. Я была поражена, увидев, с какой любовью и удовольствием Алексис смотрит на брата. Но я была слишком молода для подобного рода хитростей, слишком неискушенна, чтобы противостоять Алексису с его странностями. Чутье подсказывало мне недоброе, однако я старалась отмахнуться от своих мыслей, заставить себя поверить в то, что ничего необычного не происходит, что это всего лишь еще один серб, а не загадочный судья и не змей, который пытается встать между нами. Если бы я была старше, если бы мы оба были старше, если бы Алексис не был таким категоричным, могло ли все сложиться иначе или нет?

Они говорили по-русски, или по-сербски, или на смеси двух языков. Милош открыл бутылку вина. Напряжение, которое я почувствовала до прихода Милоша, растаяло без следа. И все же Алексис как бы довлел над нами. На его лице, в его взгляде читались забота, любовь к Милошу, он отрезал меня от него, отодвинул в сторону, и, хотя я перестала бояться его, подобное отношение очень волновало меня. В его взгляде читалась не просто любовь, а ревность, безграничная, безмерная ревность. Несмотря на то, что о гомосексуализме я старалась не думать, я раз за разом задавалась одним и тем же вопросом - здоровая ли это любовь?

Вскоре завязался общий разговор. Теперь они перешли на английский - ради меня. Они болтали о нашей жизни в Париже, о выставке, об учебе Алексиса, о его планах на ближайшие несколько месяцев. Последние новости не обрадовали меня. Алексис собирался задержаться в Париже до самого лета, может, даже дольше. Его диссертация очень заинтересовала одного профессора из Сорбонны, и тот собирался поработать над ней с Алексисом. Радость Милоша выглядела слишком наигранной. Он тоже не был готов к подобному повороту событий. Мне подумалось, что в душе он все еще не расстался с семинарией. Милош боялся Алексиса. Уверившись в этом, я испытала несказанное облегчение! Пока мы оба боимся его, пока мы вместе противостоим Алексису, все будет хорошо. Я расслабилась и с улыбкой слушала их разговор.

В последующие дни, такие холодные, полные неуверенности, Алексис по-прежнему не оставлял нас. Жизнь перестала быть простой и легкой; хуже того - нам стало казаться, что у нас ничего не выйдет. Все наше время уходило на поиски достаточно большой и светлой комнаты, в которой я смогла бы работать. Тор упорно не отвечал на мои письма. Деньги кончались.

Алексис часто приходил к нам в отель. Я на всю жизнь запомнила его именно таким: мрачный, черный, блестящее от дождя пальто, пугающие глаза; он молча появлялся на пороге и подавлял нас одним своим присутствием. Мы садились на неудобные стулья и послушно вели с ним беседы, словно два маленьких ребенка, завороженные не слишком приятным зрелищем.

К вопросу о семинарии подбирались постепенно. При первой встрече Милош вскользь упомянул о том, что ушел оттуда, но Алексис лишь кивнул в ответ и перевел разговор на другую тему. Однако некоторое время спустя он сам затронул эту проблему. Милош вроде бы воспринял это спокойно, но поджатые губы выдавали его.

- Я виделся с епископом, да ты это, наверное, и сам знаешь, - начал Алексис. - Мы много о тебе говорили. Будь это кто-то другой, Серж или Дмитрий, например, он бы без труда смирился с потерей. Но ты… он не может простить себя за то, что потерял тебя. Нет, не просто потерял тебя. Совсем не то слово.

Он нарисовал в воздухе непонятную фигуру кончиком сигареты, и голос его как бы сник. Милош с тревогой следил за кузеном.

- Не просто потерял тебя. С тобой он потерпел полный крах. Это ближе к истине. Он потерпел с тобой крах. И в результате этого лишился тебя. Больше того, он боится, что ты потерял свой путь в жизни, заблудился. Помнишь епископа из Дубровника, Милош? Как он написал твоему отцу, что у него никогда не было подобно ученика, который просто создан для служения Господу…

- Сентиментальный он был старик. К тому же мне тогда еще и семнадцати не исполнилось, и я переживал своего рода подростковую религиозную лихорадку, - резко оборвал его Милош, отмахнувшись от него, как от надоедливой мухи. Алексис начал раздражать его.

- Нет. Я там был. Никакая это не подростковая лихорадка, - кротко возразил брат. Говорил-то он мягко, но слишком уж настойчиво, будто приговор выносил.

Я поднялась и пошла готовить сандвичи. Братья тут же перешли на сербский. Милош побледнел и сидел сгорбившись, словно из него выжали все соки. Алексис весело улыбнулся мне и освободил на большом столе место для тарелки и стаканов.

Его визиты нередко заканчивались на этой ноте. И хотя легким человеком его не назовешь, ему нельзя было отказать в определенном очаровании, и это очарование и жизнерадостность делались тем явственнее, чем мрачнее становился Милош. Поначалу на лице Милоша появлялось упрямое выражение, но скоро и это пропало, он просто сидел, погрузившись в себя, пока разговор о еде и вине не приводил его в чувство. Это никогда не продолжалось слишком долго - от силы четверть часа, но Милош еще долго не мог успокоиться. После подобных разговоров Алексис старался уйти побыстрее. После его ухода Милош частенько отправлялся в постель, хотя еще десяти не было, словно хотел забыться.

Клод приехал в Париж на неделю. Я предложила Милошу написать Алексису записку, что нас не будет дома, но он ответил, что сам скажет ему об этом днем.

- Ты встречаешься с ним днем? - удивилась я.

- Он приходит в «Селект» ровно в пять. - Он напустил на себя равнодушный вид. - Иногда я встречаюсь с ним там.

На какой- то миг мне показалось, что Милош попал в ловушку, и мне захотелось бежать, бежать вместе с ним, в Лондон, в Нью-Йорк, куда угодно.

- Он желает мне добра. Ты должна понять…

К тому времени я уже решила для себя, что Алексис слишком опасен и ни в коем случае нельзя позволять ему вклиниться между нами. Пока мы противостоим ему вместе, все будет в порядке. Я только в общих чертах представляла себе, сколь сильное влияние он имеет на Милоша - каким же губительным может оказаться неведение! - и не собиралась обсуждать с Милошем этот вопрос, опасаясь ссоры.

- Он напоминает мне героев Ибсена, - натянуто улыбнулась я.

С приездом Клода жизнь наша снова наладилась. Хотя Жана и Николь больше не было с нами, хотя мы не имели постоянного жилья, хотя надежда поступить в Сорбонну рухнула, - приехал Клод, и даже погода переменилась.

- Какой денек! - закричал он из окна поезда. - Вы только гляньте на солнце!

Клод остановился в нашем отеле. Выбора у него все равно не было, поскольку квартиру мать сдавала. Однажды утром по пути в студию Андре Лота я рассказала ему про Алексиса. Он воспринял все более серьезно, чем я ожидала. По правде говоря, тогда он мало что сказал по этому поводу. Наверное, мир религии был для него столь же далеким и непонятным, как и для меня самой, и, когда дело касалось Милоша, мы оба становились в тупик. И все же он встретился с Алексисом. Тогда мне казалось, что случайно, но я сильно сомневаюсь в этом.

Однажды вечером мы целой толпой сидели в «Дом». Я - спиной к входу, Милош и Клод - лицом. Я видела, как Милош замолчал на середине фразы и уставился на дверь. По его лицу - на нем отразился то ли страх, то ли смущение - я сразу поняла, кого он увидел. Клод тоже смотрел в ту сторону, вроде бы с естественным для такого случая любопытством, но его взгляд был холодным, оценивающим. Милош подвинулся, освобождая место для Алексиса. Далее последовали приветствия, представления и заказ напитков. В шумном, переполненном кафе, так сильно отличавшемся от удручающей атмосферы нашей гостиничной комнаты, Алексис показался мне совсем другим человеком.

«Стоит только вывести его на свет, усадить среди моих друзей, и с ним происходят невероятные превращения», - подумала я и поглядела на Милоша, стараясь понять, разделяет ли он мою точку зрения. Но тот ушел в себя и слушал разговор вполуха.

- Насколько я понял, вы актер, - повернулся Алексис к Клоду.

- А вы? - кивнул Клод, с любопытством поглядывая на своего нового соседа.

Алексис вежливо улыбнулся в ответ:

- Пишу диссертацию. А в скором времени собираюсь преподавать.

- Преподавать что?

- Действительно, что? Этику, философию, мораль, теологию. Какая разница? Скучные предметы для студентов, которые только и мечтают о том, чтобы оказаться где-нибудь в другом месте. - Он заглянул Клоду прямо в глаза, и тот невольно вздрогнул.

Милош внезапно вскочил и протянул мне пальто:

- Нам пора.

Клод тоже поднялся, и Алексису, который сидел между ними, пришлось встать и пропустить его. Мы попрощались с остальными и вчетвером направились к выходу. Я заметила, что наши места тут же заняли.

На улице начинался дождь. Мы распрощались с Алексисом и побрели сквозь сырые, промозглые улицы к своему отелю. Настроения ни у кого не было. Больше я Алексиса никогда не видела. С тех пор он ни разу не приходил к нам в отель. Да и времени у нас оставалось всего ничего.