Где ты, любовь моя?

Глава 8

Стук в дверь раздался ровно в полдень, вместе с колоколами Сен-Жермен-де-Пре. В тот день - было второе воскресенье ноября - он впервые несмело вошел в мою комнату.

- Как тут мило! - сказал он, оглядывая яркие шторы и покрывало с розами.

- Я шкаф под гостиную переделала, - засмеялась я. - Видел когда-нибудь такой громадный?

Мы пообедали за столом у окна, глядя поверх крыш.

- Я уже и забыл, что значит жить в красивой комнате, - грустно улыбнулся Милош. - Нас в общежитии двадцать человек.

- Двадцать!

- Ты шокирована?

- Ну, не то чтобы шокирована. Но это, наверное, не слишком приятно, то есть… конечно, если вы все ровесники…

- Это действительно не слишком приятно. И мы не ровесники. Среди нас есть несколько стариков…

- Старики? Изучают теологию?

- Да. Возрастной лимит не предусмотрен…

Я видела, что ему больно признаваться мне, человеку, не имеющему отношения к семинарии, что его учебное заведение совсем не такое, каким должно быть. Но на другие темы мы говорили совершенно свободно, слушали музыку, посмотрели наброски и картины, которые я написала за лето. Потом пошли гулять и не заметили, как настал вечер. И в следующие дни мы виделись, как только выпадала такая возможность.

В самом начале мы бессознательно избегали встреч с Клодом и моими друзьями. Я чувствовала, что Милош не слишком уютно чувствует себя с ними. Кроме того, у нас всегда было чем заняться, что посмотреть, и мне не хотелось ничьей компании. Но главная причина все же таилась не в этом, и потребовалось некоторое время, чтобы я сумела разобраться сама в себе. Мы вели себя так вовсе не потому, что Милош был семинаристом, и не потому, что он отличался от других молодых людей. Все упиралось в деньги.

В 1948 году стипендии у всех студентов были разные. Да и сейчас наверняка ничего не изменилось. К примеру, один мой приятель, испанский художник, получал десять тысяч франков в месяц - гроши. Американцам платили семьдесят пять долларов в месяц, или тридцать пять тысяч франков, плюс оплата учебников, обучения и лабораторий. Тор присылал мне такую же сумму, но я всегда получала от него деньги на Рождество, каникулы, на одежду и тому подобное иногда он просто клал банкнот в конверт, «на марки», как он выражался. Мать Клода давала ему пятьдесят тысяч франков в месяц и оплачивала расходы на квартиру; среди студентов он считался богачом и имел возможность кормить половину Сен-Жермен-де-Пре. Но Милош получал три тысячи франков в месяц, что равнялось шести-семи долларам. У него, конечно, была бесплатная комната, то есть кровать в общежитии. Но три тысячи франков должны были покрыть все остальные расходы, включая еду.

Милош голодал. Не просто был голоден, а голодал по-настоящему, и голод этот было невозможно утолить одним хорошим обедом. Поесть - стало для него навязчивой идеей, целью, раем небесным. За несколько недель до нашей встречи он взялся за совершенно безумную работу - перевести длинный текст с русского на английский. Ему пообещали десять тысяч франков - просто смех, да и только, но десять тысяч франков казались для него столь невероятной суммой, что его трясло от страха при мысли - а вдруг ему откажут? Когда мы познакомились, Милош питался нормально, или почти нормально, уже около двух недель. Муки голода отступили, перестали преследовать его днями и ночами. У него осталось немного денег, чтобы прокормиться еще две недели. Единственная роскошь, которую он себе позволил, - поход в кино на «Открытый город».

Я конечно же читала про голод. Незадолго до этого я как раз перечитывала Оруэлла, но никогда в жизни мне не доводилось встречаться с теми, кто страдал от голода, как Милош. Его огромное тело, под два метра ростом, предполагало солидный вес, но было худым и изможденным. В то воскресенье я приготовила обед и ужин и могла бы готовить завтраки, обеды и ужины каждый день, но ему надо было «изучать катехизис». В то время он мог отлучаться только в среду вечером да по выходным.

Первые недели, в ноябре и декабре, прошли спокойно, без всякого шума и суеты, под знаком зарождающейся любви.

Один раз мы с ним ходили в театр. Мы смотрели «Occupe-toi d'Amйlie» в «Мариньи» с Жаном Луи Баро и Мадлен Рено. Клод ходил с нами и после спектакля повел нас съесть по тарелке лукового супа на Ле-Аль. В другой раз мы ходили на концерт Сеговии. До этого я понятия не имела о том, что Милош без ума от Сеговии и вообще обожает испанскую музыку и много о ней знает. Меня поражало другое - как в его жизни с войной, концлагерями, голодом и семинарией вообще появились такие вещи, как любовь к испанской музыке.

Постепенно мы узнавали друг друга, и Милош стал более уверенным в себе, более открытым. Я чувствовала, что нашла в Милоше такую любовь, о существовании которой даже не подозревала, как будто моя привязанность к этому исхудавшему высокому парню была бесценным и очень хрупким даром, посланным из далекого далека.

- Я буду скучать по тебе все каникулы. Как бы мне хотелось, чтобы ты тоже поехал. Мать Клода совсем не будет против.

- А как бы мне этого хотелось! Но мой кузен приезжает из Гейдельберга специально, чтобы повидаться со мной. Я не могу разочаровать его.

- Да, полагаю, ты прав. И все же глупо упускать такой случай расслабиться, понежиться на солнышке…

Я ехала в Канн с тяжелым сердцем, хотя не желала признаваться в этом даже самой себе. Перед отъездом я заглянула к Жану в «Кафе дю Миди», оставила там посылку с консервированным мясом и маслом и попросила передать ее Милошу на Рождество. Я не могла уехать в Канн и бросить его со столовской едой и тремя тысячами франков.

Поздно ночью, свернувшись калачиком в углу неотапливаемого вагона, я поняла наконец, как сильно я влюблена. Влюблена по уши. В голове у меня все перемешалось, и остались только вопросы, на которые не существовало ответов.