Генеральная репетиция

Мы ждем и ждем гостей незваных,

И в ожиданьи

Ни гу-гу!

И все сидим на чемоданах,

Как на последнем берегу.

И что нам малые утраты

На этом горьком рубеже,

Когда обрублены канаты

И сходни убраны уже?

И где-то бродит в дальних странах

Чужою ставшая строка.

А мы сидим на чемоданах

И ждем проклятого звонка.

И нас чужие дни рожденья

Кропят соленою росой,

За этой

Зоны отчужденья,

Над этой

Взлетной полосой!

Прими нас, Господи, нежданных,

И силой духа укрепи!

Но мы сидим на чемоданах,

Как пес дворовый на цепи!

Как раб, откупленный на волю

Уже не можем без оков,

И все сидим и внемлем вволю,

Не слышим тихих Божьих слов.

Так что же нам теперь осталось?

Строка газетного листа?

О, время осени, о, старость,

Как ты тщеславна и пуста.

И нет ни мрака, ни прозренья,

И ты не жив и не убит.

И только рад, что есть — презренье,

Надежный лекарь всех обид.

Мы поехали за город,

А за городом дожди,

А за городом заборы,

За заборами — вожди.

Там трава несмятая,

Дышится легко,

Там конфеты мятные

«Птичье молоко».

За семью заборами,

За семью запорами,

Там конфеты мятные

«Птичье молоко»!

Там и фауна, и флора,

Там и ёлки, и грачи,

Там глядят из-за забора

На прохожих стукачи.

Ходят вдоль да около,

Кверху воротник…

А сталинские соколы

Кушают шашлык!

За семью заборами,

За семью запорами

Сталинские соколы

Кушают шашлык!

А ночами, а ночами

Для ответственных людей,

Для высокого начальства

Крутят фильмы про блядей!

И, сопя, уставится

На экран мурло:

Очень ему нравится

Мэрилин Монро!

За семью заборами,

За семью запорами

Очень ему нравится

Мэрилин Монро!

Мы прошли четыре круга,

Мы сказали:

— Боже мой! —

Мы взглянули друг на друга

И поехали домой.

А в пути по радио

Полчаса подряд

Нам про демократию

Делали доклад.

А за семью заборами,

За семью запорами,

Там доклад не слушают —

Там шашлык едят!

Все снежком январским припорошено,

Стали ночи долгие лютей…

Только потому, что так положено,

Я прошу прощенья у людей.

Воробьи попрятались в скворечники,

Улетели за море скворцы…

Грешного меня — простите, грешники,

Подлого — простите, подлецы!

Вот горит звезда моя субботняя,

Равнодушна к лести и к хуле…

Я надену чистое исподнее,

Семь свечей расставлю на столе.

Расшумятся к ночи дурни-лабухи —

Ветра и поземки чертовня…

Я усну, и мне приснятся запахи

Мокрой шерсти, снега и огня.

А потом из прошлого бездонного

Выплывет озябший голосок —

Это мне Арина Родионовна

Скажет: «Нит гедáйге»*, спи, сынок,

Сгнило в вошебойке платье узника,

Всем печалям подведен итог,

А над Бабьим Яром — смех и музыка…

Так что все в порядке, спи сынок.

Спи, но в кулаке зажми оружие —

Ветхую Давидову пращу!

…Люди мне простят от равнодушия,

Я им — равнодушным — не прощу!

Облака плывут, облака,

Не спеша плывут как в кино.

А я цыпленка ем табака,

Я коньячку принял полкило.

Облака плывут в Абакан,

Не спеша плывут облака…

Им тепло небось, облакам,

А я продрог насквозь, на века!

Я подковой вмерз в санный след,

В лед, что я кайлом ковырял!

Ведь недаром я двадцать лет

Протрубил по тем лагерям.

До сих пор в глазах — снега наст!

До сих пор в ушах — шмона гам!..

Эй, подайте ж мне ананас

И коньячку еще двести грамм!

Облака плывут, облака,

В милый край плывут, в Колыму,

И не нужен им адвокат,

Им амнистия — ни к чему.

Я и сам живу — первый сорт!

Двадцать лет, как день, разменял!

Я в пивной сижу, словно лорд,

И даже зубы есть у меня!

Облака плывут на восход,

Им ни пенсии, ни хлопот…

А мне четвертого — перевод,

И двадцать третьего — перевод.

И по этим дням, как и я,

Полстраны сидит в кабаках!

И нашей памятью в те края

Облака плывут, облака.

И нашей памятью в те края

Облака плывут, облака…

От беды моей пустяковой

(Хоть не прошен и не в честú),

Мальчик с дудочкой тростниковой,

Постарайся меня спасти!

Сатанея от мелких каверз,

Пересудов и глупых ссор,

О тебе я не помнил, каюсь,

И не звал тебя до сих пор.

И, как все горожане грешен,

Не искал я твой детский след,

Не умел замечать скворешен

И не помнил, как пахнет свет.

…Свет ложился на подоконник,

Затевал на полу возню,

Он — охальник и беззаконник —

Забирался под простыню.

Разливался, пропахший светом,

Голос дудочки в тишине…

Только я позабыл об этом

Навсегда, как казалось мне.

В жизни глупой и бестолковой,

Постоянно сбиваясь с ног,

Пенье дудочки тростниковой

Я сквозь шум различить не смог.

Но однажды, в дубовой ложе,

Был поставлен я на правёж —

И увидел такие рожи,

Пострашней балаганьих рож!

Не медведи, не львы, не лисы,

Не кикимора и сова, —

Были лица — почти как лица,

И почти как слова — слова.

За квадратным столом, по кругу,

(В ореоле моей вины!)

Все твердили они друг другу,

Что они друг другу верны!

И тогда, как свеча в потемки,

Вдруг из дальних приплыл годов

Звук пленительный и негромкий

Тростниковых твоих ладов.

И отвесив, я думал, — дерзкий,

А на деле смешной поклон,

Я под наигрыш этот детский

Улыбнулся и вышел вон.

В жизни прежней и в жизни новой

Навсегда, до конца пути,

Мальчик с дудочкой тростниковой,

Постарайся меня спасти!

А начальник все спьяну о Сталине,

Все хватает баранку рукой…

А потом нас, конечно, доставили

Санитары в приемный покой.

Сняли брюки с меня и кожаночку,

Все мое покидали в мешок

И прислали Марусю-хожалочку,

Чтоб дала мне живой порошок.

А я твердил, что я здоров,

А если ж печки-лавочки,

То в этом лучшем их миров

Мне все давно до лампочки,

Мне все равно, мне все давно

До лампочки!

Вот лежу я на койке, как чайничек,

Злая смерть надо мною кружит,

А начальничек мой, а начальничек, —

Он в отдельной палате лежит!

Ему нянечка шторку повесила,

Создают персональный уют!

Водят к гаду еврея-профессора,

Передачи из дома дают.

А там икра, и там вино,

И сыр, и печки-лавочки!

А мне — больничное говно,

Хоть это и до лампочки!

Хоть все равно мне все давно

До лампочки!

Я с обеда для сестрина мальчика

Граммов сто отолью киселю:

У меня ж ни кола, ни калачика —

Я с начальством харчи не делю!

Я возил его, падлу, на «Чаечке»,

И к Маргошке возил, и в Фили…

Ой вы добрые люди, начальнички,

Соль и слава родимой земли!

Не то он зав, не то он зам,

Не то он печки-лавочки!

А что мне зам?! Я сам с усам,

И мне чины до лампочки!

Мне все чины — до ветчины,

До лампочки!

Одеваю я утром пижамочку,

Выхожу покурить в туалет

И встречаю Марусю-хожалочку:

— Сколько зим, — говорю, — сколько лет!

Доложи, — говорю, — обстановочку!

А она отвечает не в такт:

— Твой начальничек дал упаковочку —

У него получился инфаркт!

Во всех больничных корпусах

И шум, и печки-лавочки…

А я стою — темно в глазах,

И как-то все до лампочки!

И как-то вдруг мне все вокруг

До лампочки…

Да, конечно, гражданка — гражданочкой,

Но когда ж воевали, братва,

Мы ж с ним вместе под этой кожаночкой

Ночевали не раз и не два.

И тянули спиртягу из чайника,

Под обстрел загорали в пути…

Нет, ребята, такого начальника

Мне, конечно, уже не найти!

Не слезы это, а капель…

И все, и печки-лавочки!

И мне теперь, мне все теперь

Фактически до лампочки…

Разобрали венки на веники,

На полчасика погрустнели…

Как гордимся мы, современники,

Что он умер в своей постели!

И терзали Шопена лабухи,

И торжественно шло прощанье…

Он не мылил петли в Елабуге

И с ума не сходил в Сучане!

Даже киевские письмэнники

На поминки его поспели.

Как гордимся мы, современники,

Что он умер в своей постели!..

И не то чтобы с чем-то за сорок —

Ровно семьдесят, возраст смертный.

И не просто какой-то пасынок —

Член Литфонда, усопший сметный!

Ах, осыпались лапы елочьи,

Отзвенели его метели…

До чего ж мы гордимся, сволочи,

Что он умер в своей постели!

«Мело, мело по всей земле

Во все пределы.

Свеча горела на столе…»

Нет, никакая не свеча —

Горела люстра!

Очки на морде палача

Сверкали шустро!

А зал зевал, а зал скучал —

Мели, Емеля!

Ведь не в тюрьму и не в Сучан,

Не к высшей мере!

И не к терновому венцу

Колесованьем,

А как поленом по лицу —

Голосованьем!

И кто-то, спьяну, вопрошал:

— За что? Кого там?

И кто-то жрал, и кто-то ржал

Над анекдотом…

Мы не забудем этот смех

И эту скуку!

Мы — поименно! — вспомним всех,

Кто поднял руку!..

«Гул затих. Я вышел на подмостки.

Прислонясь к дверному косяку,

Я ловлю в далеком отголоски…»

Вот и смолкли клевета и споры,

Словно взят у вечности отгул…

А над гробом встали мародёры

И несут почётный ка-ра-ул!

Собирались вечерами зимними,

Говорили то же, что вчера…

И порой почти невыносимыми

Мне казались эти вечера.

Обсуждали все приметы искуса,

Превращали сложность в простоту,

И моя Беда смотрела искоса

На меня — и мимо, в пустоту.

Этим странным взглядом озадаченный,

Темным взглядом, как хмельной водой,

Столько раз обманутый удачами,

Обручился я с моей Бедой!

А зима все длилась, все не таяла,

И, пытаясь одолеть тоску,

Я домой, в Москву спешил, из Таллина,

Из Москвы — куда-то под Москву.

Было небо вымазано суриком,

Белую поземку гнал апрель…

Только вдруг, — прислушиваясь к сумеркам,

Услыхал я первую капель.

И весна, священного священнее,

Вырвалась внезапно из оков!

И простую тайну причащения

Угадал я в таяньи снегов.

А когда в тумане, будто в мантии,

Поднялась над берегом вода, —

Образок Казанской Божьей Матери

Подарила мне моя Беда!

…Было тихо в доме. Пахло солодом.

Чуть скрипела за окном сосна.

И почти осенним звонким золотом

Та была пронизана весна!

Та весна — Прощения и Прощания,

Та, моя осенняя весна,

Что дразнила мукой обещания

И томила. И лишала сна.

Словно перед дальнею дорогою

Словно — в темень — угадав зарю,

Дар священный твой ладонью трогаю

И почти неслышно говорю:

— В лихолетье нового рассеянья,

Ныне и вовеки, навсегда,

Принимаю с гордостью Спасение

Я — из рук твоих — моя Беда!

Ни гневом, ни порицаньем

Давно уж мы не бряцаем:

Здороваемся с подлецами,

Раскланиваемся с полицаем.

Не рвемся ни в бой, ни в поиск —

Все праведно, все душевно…

Но помни: отходит поезд!

Ты слышишь? Уходит поезд

Сегодня и ежедневно.

Ай-яй-яй-яй-яй-яй-яй!

А мы балагурим, а мы куролесим,

Нам недругов лесть, как вода из колодца!

А где-то по рельсам, по рельсам, по рельсам —

Колеса, колеса, колеса, колеса…

Такой у нас нрав спокойный,

Что без никаких стараний

Нам кажется путь окольный

Кратчайшим из расстояний.

Оплачен страховки полис,

Готовит обед царевна…

Но помни: отходит поезд,

Ты слышишь?! Уходит поезд

Сегодня и ежедневно.

Ай-яй-яй-яй-яй-яй-яй!

Мы пол отциклюем, мы шторки повесим,

Чтоб нашему раю — ни краю, ни сноса.

А где-то по рельсам, по рельсам, по рельсам —

Колеса, колеса, колеса, колеса…

От скорости века в сонности

Живем мы, в живых не значась…

Непротивление совести —

Удобнейшее из чудачеств!

И только порой под сердцем

Кольнет тоскливо и гневно:

Уходит наш поезд в Освенцим!

Наш поезд уходит в Освенцим

Сегодня и ежедневно!

Ай-яй-яй-яй-яй-яй-яй!

А как наши судьбы — как будто похожи:

И на гору вместе, и вместе с откоса!

Но вечно — по рельсам, по сердце, по коже —

Колеса, колеса, колеса, колеса!

Вьюга листья на крыльцо намела,

Глупый ворон прилетел под окно

И выкаркивает мне номера

Телефонов, что умолкли давно.

И выкаркивает мне номера

Телефонов, что умолкли давно!

Словно встретились во мгле полюса,

Прозвенели над огнем топоры —

Оживают в тишине голоса

Телефонов довоенной поры.

И внезапно обретая черты,

Шепелявит в телефон шепоток:

— Пять-тринадцать-сорок три, это ты?

Ровно в восемь приходи на каток!

Пляшут галочьи следы на снегу,

Ветер ставнею стучит на бегу.

Ровно в восемь я прийти не могу…

Да и в девять я прийти не могу!

Ты напрасно в телефон не дыши,

На заброшенном катке ни души,

И давно уже свои «бегаши»

Я старьевщику отдал за гроши.

И совсем я говорю не с тобой,

А с надменной телефонной судьбой.

Я приказываю:

— Дайте отбой!

Умоляю:

— Поскорее, отбой!

Но печально из ночной темноты,

Как надежда,

И упрек,

И итог:

— Пять-тринадцать-сорок три, это ты?

Ровно в восемь приходи на каток!

Ровно в восемь приходи на каток

Ровно в восемь…

У берёзки мы прощались,

Уезжал я далеко.

Говорила, что любила,

Что расстаться нелегко!

Вот он — край мой незнакомый,

Сопки, лес да тишина!

Солнце светит по-иному,

Странной кажется луна.

На работу выйдем скоро,

Будет сумрак голубой,

Будет утро, будет город —

Молодой, как мы с тобой

Всё наладится, образуется,

Так что незачем зря тревожиться.

Все безумные образумятся,

Все итоги непременно подытожатся.

Были гром и град, были бедствия,

Будут тишь да гладь, благоденствие,

Ах, благоденствие!

Всё наладится, образуется,

Виноватые станут судьями.

Что забудется, то забудется:

Сказки — сказками, будни — буднями.

Всё наладится, образуется,

Никаких тревог не останется.

И покуда не наказуется,

Безнаказанно и мирно будем стариться.

Редеет облаков летучая гряда;

Звезда печальная, вечерняя звезда,

Твой луч осеребрил увядшие равнины,

И дремлющий залив, и черных скал вершины;

Люблю твой слабый свет в небесной вышине:

Он думы разбудил, уснувшие во мне.

Я помню твой восход, знакомое светило,

Над мирною страной, где всё для сердца мило,

Где стройны тополы в долинах вознеслись,

Где дремлет нежный мирт и темный кипарис,

И сладостно шумят полуденные волны.

Там некогда в горах, сердечной думы полный,

Над морем я влачил задумчивую лень,

Когда на хижины сходила ночи тень —

И дева юная во мгле тебя искала

И именем своим подругам называла.

…Быть бы мне поспокойней,

Не казаться, а быть!

…Здесь мосты, словно кони —

По ночам на дыбы!

Здесь всегда по квадрату

На рассвете полки —

От Синода к Сенату,

Как четыре строки!

Здесь, над винною стойкой,

Над пожаром зари

Наколдовано столько,

Набормотано столько,

Набормотано столько,

Наколдовано столько,

Что пойди — повтори!

Все земные печали —

Были в этом краю…

Вот и платим молчаньем

За причастность свою!

Мальчишки были безусы —

Прапоры и корнеты,

Мальчишки были безумны,

К чему им мои советы?!

Лечиться бы им, лечиться,

На кислые ездить воды —

Они ж по ночам: «Отчизна!

Тираны! Заря свободы!»

Полковник я, а не прапор,

Я в битвах сражался стойко,

И весь их щенячий табор

Мне мнился игрой, и только.

И я восклицал: «Тираны!»

И я прославлял свободу,

Под пламенные тирады

Мы пили вино, как воду.

И в то роковое утро,

(Отнюдь не угрозой чести!)

Казалось, куда как мудро

Себя объявить в отъезде.

Зачем же потом случилось,

Что меркнет копейкой ржавой

Всей славы моей лучинность

Пред солнечной ихней славой?!

…Болят к непогоде раны,

Уныло проходят годы…

Но я же кричал: «Тираны!»

И славил зарю свободы!

Повторяется шепот,

Повторяем следы.

Никого еще опыт

Не спасал от беды!

О, доколе, доколе,

И не здесь, а везде

Будут Клодтовы кони —

Подчиняться узде?!

И все так же, не проще,

Век наш пробует нас —

Можешь выйти на площадь,

Смеешь выйти на площадь,

Можешь выйти на площадь,

Смеешь выйти на площадь

В тот назначенный час?!

Где стоят по квадрату

В ожиданьи полки —

От Синода к Сенату,

Как четыре строки?!

Жили-были несчастливые волшебники,

И учёными считались, и спесивыми,

Только самые волшебные учебники

Не могли их научить, как быть счастливыми.

И какой бы ни пошли они дорогою —

Всё кончалось то бедою, то морокою!

Но когда маэстро Скрипочкин —

Ламца-дрица, оп-ца-ца! —

И давал маэстро Лампочкин

Синий свет из-за кулис, —

Выходили на просцениум

Два усатых молодца,

И восторженная публика

Им кричала: «Браво, бис!»

В никуда взлетали голуби,

Превращались карты в кубики,

Гасли свечи стеариновые —

Зажигались фонари!

Эйн, цвей, дрей!

И отрезанные головы

У желающих из публики,

Улыбаясь и подмигивая,

Говорили: «Раз, два, три!»,

Что в дословном переводе означает:

«Эйн, цвей, дрей!»

Ну а после, утомлённые до сизости,

Не в наклеенных усах и не в парадности,

Шли в кафе они куда-нибудь поблизости,

Чтоб на время позабыть про неприятности,

И заказывали ужин два волшебника —

Два стакана молока и два лапшевника.

А маэстро Балалаечкин —

Ламца-дрица, оп-ца-ца! —

И певица Доремикина

Что-то пела про луну!

И сидели очень грустные

Два усталых мудреца

И тихонечко, задумчиво

Говорили: «Ну и ну!»

А вокруг гудели парочки,

Пили водку и шампанское,

Пил маэстро Балалаечкин

Третью стопку на пари —

Эйн, цвей, дрей!

И швырял ударник палочки,

А волшебники, с опаскою

Наблюдая это зрелище,

Повторяли: «Раз, два, три!»,

Что, как вам уже известно, означает:

«Эйн, цвей, дрей!»

Так и шли они по миру безучастному,

То проезжею дорогой, то обочиной…

Только тут меня позвали к Семичастному,

И осталась эта песня неоконченной.

Доказали мне, как дважды два учебники,

Что волшебники — счастливые волшебники!

И не зря играет музыка —

Ламца-дрица, оп-ца-ца!

И не зря чины и звания —

Вроде ставки на кону,

И не надо бы, не надо бы

Ради красного словца

Сочинять, что не положено

И не нужно никому!

Я хотел бы стать волшебником,

Чтоб ко мне слетались голуби,

Чтоб от слов моих, таинственных,

Зажигались фонари —

Эйн, цвей, дрей!

Но, как пес, гремя ошейником,

Я иду повесив голову

Не туда, куда мне хочется,

А туда, где:

— Ать — два — три!

Что ни капли не похоже

На волшебное:

«Эйн, цвей, дрей!»

Карусель городов и гостиниц,

Запах грима и пыль париков…

Я кружу, как подбитый эсминец

Далеко от родных берегов.

Чья-то мина сработала чисто,

И, должно быть, впервые всерьез

В дервенеющих пальцах радиста

Дребезжит безнадежное «SOS».

Видно, старость — жестокий гостинец,

Не повесишь на гвоздь, как пальто.

Я тону, пораженный эсминец,

Но об этом не знает никто!

Где-то слушают чьи-то приказы,

И на стенах анонсов мазня,

И стоят терпеливо у кассы

Те, кто все еще верят в меня.

Сколько было дорог и отелей,

И постелей, и мерзких простынь,

Сколько я разномастных Офелий

Навсегда отослал в монастырь!

Вот — придворные пятятся задом,

Сыпят пудру с фальшивых седин.

Вот — уходят статисты, — и с залом

Остаюсь я один на один.

Я один! И пустые подмостки.

Мне судьбу этой драмы решать…

И уже на галерке подростки

Забывают на время дышать.

Цепенея от старческой астмы,

Я стою в перекрестье огня.

Захудалые, вялые астры

Ждут в актерской уборной меня.

Много было их, нежных и сирых,

Знавших славу мою и позор.

Я стою и собраться не в силах,

И не слышу, что шепчет суфлер.

Но в насмешку над немощным телом

Вдруг по коже волненья озноб.

Снова слово становится делом

И грозит потрясеньем основ.

И уже не по тексту Шекспира

(Я и помнить его не хочу), —

Гражданин полоумного мира,

Я одними губами кричу:

— РАСПАЛАСЬ СВЯЗЬ ВРЕМЕН!..

И морозец, морозец по коже,

И дрожит занесенный кулак,

И шипят возмущенные ложи:

— Он наврал, у Шекспира не так!

Но галерка простит оговорки,

Сопричастна греху моему…

А в эсминце трещат переборки,

И волна накрывает корму.