II. Отец «Сюртэ Насьональ»

Его звали Эжен Франсуа Видок, и он был организатором первой в мире криминальной полиции, а заодно и создателем первого в мире частного сыскного агентства. Прибавьте к профессии фантастически пёструю биографию этого человека и его незаурядную личность, а также литературный дар: в 1828 году увидели свет «Записки Видока, начальника парижской тайной полиции». Когда, спустя почти полвека, в 1877 году вышло в свет переиздание этих мемуаров, издатели в предисловии писали:

«Во все времена существовали натуры, одарённые богаче других, с большей энергией и большими задатками; эти люди, смотря по тому, в какую сферу занесёт их судьба, делаются героями или злодеями, в том и другом случае оставляя глубокий след за собою. Но какова бы ни была их роль на свете, они далеки от обыденной пошлости и, как всё выходящее из ряду, невольно привлекают всеобщее внимание, возбуждают любопытство и порабощают воображение масс.

К числу подобных исключительных закалённых личностей принадлежит герой этой истории; это, можно сказать, легендарный герой французского народа, столь живо и надолго увлекающегося качествами — телесной силой, храбростью и тонким, хитрым умом; это актёр социальной комедии, воспоминание о котором свежо в народе, тогда как множество эфемерных знаменитостей предано забвению. Таков был Видок, начальник охранительной полиции…»[35]

И с этим можно согласиться. Но прибавим ещё, что личность Видока и его жизнь полны загадок. Казалось бы, собственноручно написанные и изданные им воспоминания должны были бы в подробностях поведать о его жизненном пути.

Но нет, даже для того, кто внимательно ознакомился с этим объёмистым произведением, автор «Записок Видока» (он же — их герой) остаётся загадочной личностью. Слишком разнообразна, противоречива описываемая в нём жизнь, слишком много масок примеряет он, слишком многое проговаривает невнятной скороговоркой. Приходится очень тщательно и осторожно вычленять достоверные события, факты из-под словесной мишуры, созданной то ли самим Видоком, то ли кем-то из литераторов, помогавших ему в написании «Записок».

Юность каторжника

Аррас, главный город департамента Па-де-Кале на севере Франции, сегодня насчитывает около сорока тысяч жителей. Во второй половине XVIII столетия их было вдвое меньше — около 20 тысяч. В то время он был центром королевской провинции Артуа. Типичный провинциальный город. Не полное захолустье, конечно, но всё-таки спокойная, несколько даже сонная, размеренная жизнь, вдали от столичных потрясений.

Неслучайно именно французская провинция традиционно поставляла Парижу молодых людей, вписывавших затем свои имена в книгу французской истории и вершивших эту историю. Вспомним, к примеру, гасконца Шарля де Батца д’Артаньяна Кастельморо, прославленного талантом Александра Дюма. Д’Артаньян дослужился до маршала Франции[36]. Его кузен, граф Пьер Монтескьё д’Артаньян одно время был губернатором именно Арраса. Впрочем, то случилось за несколько десятилетий до интересующего нас времени.

Самый знаменитый провинциал, корсиканец Бонапарт, стал первым императором французов и завоевал едва ли не всю Европу. Правда, закончил дни на крохотном острове Святой Елены, по ту сторону экватора.

Провинциальный Аррас был типичен именно в этом смысле. Здесь родились несколько знаменитых французов. Первым в этом ряду назовём Максимилиана Огюста Робеспьера, родившегося в этом городе 6 мая 1758 года. Умный и развитой мальчик, он был отправлен на учёбу в Париж в 1769 году, а через двадцать лет стал депутатом Генеральных штатов от Третьего сословия. Дальнейшая история широко известна всем, кто интересуется историей Великой французской революции. Максимилиан Робеспьер, по прозвищу «Неподкупный», стал фактически единоличным правителем Франции, диктатором, залившим страну кровью, символом революционного террора. В конце концов, окончил свои дни на той самой гильотине, которая ранее приняла сотни его противников и конкурентов.

В том же городе Аррасе и даже на той же улице с поэтическим названием «улица Венецианских Зеркал» (rue Mirroir-de-Venise)[37], в доме № 222, по соседству с домом адвоката Максимилиана Бартелеми Франсуа Робеспьера, проживал уважаемый и популярный у горожан хозяин булочной. Его звали Николя Франсуа Жозеф Видок. Вот у жены этого булочника Генриетты Франсуазы Жозефы, урождённой Дион, спустя шестнадцать с лишним лет после рождения Максимилиана Робеспьера-младшего, тоже родился сын, второй сын, а вообще — пятый ребёнок в семье. Мальчика назвали Эжен Франсуа, Эжен Франсуа Видок. Ему предстояло обрести славу не меньшую, чем у его соседа. Правда, известность Видока носила иной характер.

С раннего детства юный Франсуа (обычно его называли по второму имени, имя Эжен в воспоминаниях он почти не упоминает) отличался ловкостью и физической силой. А в подростковом возрасте начал выказывать склонность к поведению, никак не свойственному молодым людям его сословия: «В восемь лет я был ужасом собак, кошек и соседних ребятишек; в тринадцать я довольно прилично владел рапирой». И ещё Эжен Франсуа Видок был довольно хорош собой, обладал бурным темпераментом и вовсе не мечтал становиться достойным преемником своего отца — профессия булочника и жизнь почтенного буржуа ничуть не привлекали его. Тем более что старший брат, Франсуа Жислен Жозеф Видок уже осваивал наследственную профессию, и Видок-отец вскоре махнул рукой на младшего сына; мать же, как это часто бывает, всячески баловала проказливого своего Франсуа, ставшего её любимцем. Мы не знаем, учился ли Эжен Франсуа Видок в том же коллеже Арраса, в котором ранее учились братья Робеспьеры (популярное и прогрессивное учебное заведение). Скорее всего, нет. Можно предположить, что юный Видок получил домашнее образование. Хотя, следует отметить, писал он грамотно и без ошибок, да и со счётом у него было всё в порядке — всё-таки отец готовил его к коммерческой карьере, пока надеялся на то, что Франсуа образумится.

Но нет, склонность к правонарушениям и даже преступлениям проявилась у Видока-младшего очень рано и активно — как следствие другого увлечения — азартных игр. Начал он с краж денег у собственного семейства, для погашения карточных долгов. Объектом криминального интереса четырнадцатилетнего шалопая стал ящик, в котором отец хранил деньги. Франсуа Жислен, старший, «правильный», брат в данном деле составил компанию младшему, за что и поплатился: когда хищение денег из семейного бюджета открылось, именно старший понёс суровое наказание — был отправлен в Лилль, за сорок километров от Арраса. В Лилле жил приятель Николя Видока, коллега и даже компаньон. Вот в услужение к лилльскому булочнику и был отправлен старший сын булочника аррасского. А Франуса никак не наказали. По-видимому, решили, что младший сын всего лишь поддался дурному влиянию старшего (на самом-то деле всё произошло с точностью до наоборот). Словом, на всякий случай, Николя Видок решил держать семейную казну под замком и в отсутствие главного злоумышленника. Отметим, что это был первый, но далеко не последний случай, когда открывшееся преступление, совершённое нашим героем, не повлекло наказания.

Пока же Видок-младший быстро изобрёл новый способ добычи денег из семейного ящика: изготовил ключ-отмычку, которым и пользовался время от времени. Отметим, кстати, пикантную деталь: отмычку изготовил приятель Видока, сын местного полицейского.

Но герой наш был молод и неопытен. Потому вскоре попался — отец застукал его на месте преступления и изъял ключ. Правда, служителям закона Николя Видок своего Франсуа не передал, решил дело по-семейному: выпорол непутёвого отпрыска.

Не будем рассказывать о дальнейших «шалостях» Видока, имевших, хотя и криминальный, но мелкий, домашний характер. Вскоре он перешёл к более серьёзным делам. Был у юного Видока, как у всякого начинающего преступника, свой уголовный ментор — человек по имени Пуаян. Впоследствии, в воспоминаниях Видок отзывается о нём без всякой симпатии, считая, что именно Пуаян подтолкнул его к кривой дорожке. Но тогда, в юности, он во всём слушал своего старшего товарища. Можно предположить, что ему даже лестным казалось внимание Пуаяна, уголовные подвиги которого были широко известны жителям Арраса. Именно с Пуаяном Видок прогуливал украденные дома деньги, через него сбывал семейное столовое серебро, с которого опытный Пуаян предварительно стачивал фамильные клейма.

Вот как раз Пуаян, когда Видок начал жаловаться на то, что вынужден побираться по мелочам, посоветовал другу-недорослю «подломить» сейф папаши, где тот, по рассказам самого Эжена, постоянно хранил несколько тысяч франков. Видок поначалу колебался: в серьёзном деле и опасности серьёзные. Ну как родители, которым порядком надоели «шалости» отпрыска, вызовут объездной караул — аналог современного полицейского патруля? Да и сдадут его властям? Речь-то уже не о столовом серебре, а о весьма солидной сумме! Пуаян подбодрил юного подельника словами: «Разве ты им не сын? Да и мать тебя очень любит!»

Воспользовавшись деловым отъездом отца, Видок выманил мать из дома и, пока она отсутствовала, отыскал ключ от пекарни. Способ, каким он воспользовался, был столь же изобретателен, сколь и циничен. Один из приятелей Пуаяна, выглядевший благообразно, явился в дом Николя Видока и пожаловался его матери на… плохое поведение сына. По словам почтенного гостя, беспутный Франсуа накануне учинил дебош в питейном заведении, кого-то побил, переколотил посуду и окна, словом — юношу ждут серьёзные неприятности. Вплоть до тюремного заключения. Движимый участием и сочувствием к почтенной Генриетте Видок, посетитель объяснил: можно всё уладить, но нужны деньги. Минимум — 400 франков.

Посланец ушёл, оставив мадам Видок в состоянии, близком к обмороку. Дорогой сынок, бывший в это время дома, бросился к её ногам и клятвенно пообещал исправиться, если только мать немедленно отправится уладить дело. Выпроводив Генриетту Видок из дома, Франсуа немедленно вооружился необходимым ключом от лавки и, с поджидавшим его Пуаяном, проник в пекарню. Здесь, с помощью заранее подготовленного Пуаяном ломика-«фомки», взломал отцовскую кассу.

В кассе подельники взяли весьма крупную по тем временам сумму — 2000 франков. Эти деньги приятели разделили между собой, после чего Видок бежал из Арраса. К моменту возвращения мадам Генриетты, которой так и не удалось отыскать обвинителей дорогого сыночка, Франсуа и след простыл.

Вскоре он оказался в порту Остенде, недалеко от Лилля. Его воображение поразили многочисленные корабли с белоснежными парусами. Корабли уходили в разные концы Земли, чаще всего — в Америку. И сердце Видока наполнилось жаждой странствий — он захотел отправиться в Новый Свет.

Увы. Новый Свет — далеко, а шулера близко. Незадачливый взломщик день за днём проводил время за карточным столом, а ночь за ночью — в объятьях местных красоток. Однажды утром его разбудил хозяин кабака, в котором Франсуа ночевал. Хозяин потребовал оплатить вчерашнее вечернее пиршество. Видок сунул руку в карман и похолодел: два франка — это всё, что осталось от украденной тысячи. Царственным жестом расплатившись за ужин (этой суммы как раз хватило), Видок вышел на пристань, с твёрдым намерением завербоваться на военный корабль. Учитывая, что служба на флоте была далеко не сахар, можно понять, до какого отчаяния дошёл наш беспечный герой.

К счастью, судьба распорядилась иначе. Он прибился к бродячей труппе ярмарочных лицедеев, направлявшейся в Лилль на заработки. Труппу возглавлял некий господин Комус, входили в неё шуты, жонглёры, дрессировщики обезьянок, а также некие «натуралисты», именовавшие себя целителями и развлекавшие зевак экзотическими диковинками, а заодно лечившие и горожан, и домашних животных различными снадобьями с мудрёными названиями.

Поначалу парень выполнял чёрную работу: убирал в балагане, помогал акробатам и жонглёрам, ухаживал за дрессированными обезьянками. Но природная артистичность и атлетическое сложение молодого повесы заставили компаньона Комуса, натуралиста (без кавычек) Гарнье придумать Видоку новое амплуа: Франсуа обрядили в тигриную шкуру, сунули в руки грубую узловатую дубину устрашающего вида, и он стал изображать на ярмарках молодого дикаря-людоеда с экзотических островов. Амплуа Видоку не понравилось. Вернее, не понравилось ему дикарское меню: по мнению хозяина труппы, островитяне питаются сырым мясом и, почему-то, крупной галькой. И то, и другое желудок Видока принимать отказался. Юный артист с большим скандалом покинул труппу Комуса и Гарнье — и примкнул к хозяину театра марионеток. Тут дело пошло веселее. В задачи бывшего дикаря входило стоять за занавесом и вовремя подавать кукольнику, по его сигналу, нужные марионетки. Например, кукольник воскликнул: «Пульчинелла!» — и на сцене появляется кукла Пульчинеллы — этакого итальянского Петрушки.

По возгласу: «Коломбина!» — соответственно, ветреная красавица Коломбина. Как видим, ничего сложного. Стой себе за кулисами, следи себе за событиями на маленькой сцене и вовремя извлекай кукол из сундучка. Так бы оно и было, если бы не любвеобильное сердце и молодость нашего героя. Влюбилась в него жена кукольника очаровательная Элиза, бывшая много моложе мужа. И, конечно же, Франсуа не устоял перед её чарами.

Во время очередного представления зрители захотели увидеть, как Пульчинелла дубинкой охаживает по бокам тупого полицейского комиссара. Желание публики — закон. Публика кричит: «Комиссара!» — и кукольник вторит: «Комиссара!» А Комиссара нет как нет, один Пульчинелла с дубинкой. Разозлившись на нерасторопность помощника, кукольник влетел за кулису — и стал свидетелем страстных объятий своей молодой жёнушки и молодого шалопая, недавно принятого на работу.

Картина, представшая выпученным глазам кукольника, стала финалом театральной карьеры Эжена Франсуа Видока. Трудно сказать, как повернулась бы дальше судьба нашего героя, если бы не вспомнились ему слова старого пройдохи Пуаяна о горячей материнской любви.

Подобно блудному сыну из евангельской притчи, Эжен Франсуа Видок вернулся домой и бросился в ноги отцу. И, подобно отцу блудного сына из этой притчи, родители приняли блудного Эжена Франсуа, простили ему взлом отцовской кассы и прочие шалости. Не знаю, как насчёт тучного тельца и пира горой, но в любом случае, наш герой некоторое время наслаждался безоблачной жизнью в родительском доме. Если верить «Запискам», его самого поразили лёгкость и искренность, с которыми отец даровал ему прощение.

Тут самое время вспомнить о прославленном соседе нашего героя, о Робеспьере. Вернее, о его поприще. Возвращение Видока домой совпало с грандиозными и опасными событиями Великой французской революции, которые изрядно повлияли на его дальнейшую жизнь.

За полтора года до того Учредительное собрание упразднило старое административное деление Франции. Провинция Артуа прекратила своё существование.

Вместо неё возник департамент Па-де-Кале, центром которой отныне стал город Аррас. Была проведена религиозная реформа, которая потребовала от епископов присягнуть новой власти. Лишь семь епископов согласились это сделать. Самым известным из них был епископ Отёнский Шарль Морис де Талейран-Перигор. Он назначил в Аррас молодого священника Жислена Франсуа Жозефа Лебона (или Ле Бона), с которым Видок был знаком и который в дальнейшем сделал головокружительную карьеру.

В Париже ситуация обострялась. После предпринятого королём Людовиком XVI в августе 1791 года неудавшегося побега, австрийский император Леопольд II и прусский король Фридрих Вильгельм II подписали так называемую Пильницкую декларацию, по сути, заключив военный союз против революционной Франции.

20 апреля 1792 года Законодательное собрание объявило войну Австрии и Пруссии.

Нельзя сказать, что Эжена Франсуа Видока всерьёз беспокоили общественные потрясения. Вовсе нет. Просто вскоре после возвращения за юным сыном пекаря потянулся шлейф похождений скандального характера — любовные интриги, дуэли, загулы и прочее. Ну, и уголовные привычки вновь дали о себе знать, так что Франсуа вдруг сообразил, что его похождения могут закончиться плачевно: либо тюрьмой, либо, что ему казалось ещё страшнее, законным браком. Армия показалась наилучшим убежищем — как от служителей закона, так и от обуреваемых матримониальным пылом провинциальных красоток. В замечательном фильме Кристиана Жака «Фанфан-Тюльпан» подобная история становится завязкой головокружительных приключений очаровательного шалопая Фанфана, которого играл Жерар Филип. Чем-то наш герой похож был на Фанфана-Тюльпана: юный волокита, гроза местных красоток и их родителей, гуляка и картёжник. При всём при том необыкновенно обаятельный, и из хорошей семьи, так что, несмотря на славу, родители многочисленных Жаннет, Жоржетт, Лизетт не прочь были заполучить его в зятья.

Видок объявил родителям, что решил стать военным, и поступил рядовым в Бурбонский полк, квартировавший тогда в его родном городе. Как раз в это время, в апреле 1792 года, революционная Франция объявила войну Австрии, в связи с чем начался спешный набор добровольцев в новые революционные войска.

Видок и революционная армия

Поначалу дела у новоиспечённого солдата шли неплохо. Его даже перевели в егерскую роту — поскольку, в отличие от большинства новобранцев, он отлично стрелял, неплохо владел шпагой и рапирой, да и физически был значительно крепче своих ровесников. Как вспоминает Видок, этот его перевод вызвал ревность некоторых старослужащих, поскольку егеря в пехотных полках считались элитой и, как солдаты элитной роты, пользовались определёнными привилегиями, по сравнению с обычными пехотинцами. Это стало причиной очередных дуэлей.

Впрочем, такое объяснение дал своей славе бретёра и забияки сам Видок. Можно поставить его объяснение под сомнение — зная необузданный нрав и криминальные склонности новоиспечённого егеря. За короткий срок он ранил на поединках двух ветеранов; всего же за первые полгода пребывания в полку Видок поучаствовал в полутора десятках дуэлей, из которых, по меньшей мере, две имели смертельный исход.

Пока полк стоял в Аррасе, мать подкармливала своего любимчика лакомствами (которых, естественно, хватало и на однополчан), а отец даже объявил о постоянной денежной прибавке к солдатскому жалованью.

Беспечная гарнизонная жизнь, включавшая себя дуэли, пирушки, любовные интрижки (куда ж без них?), скоро закончилась. Эжен Франсуа Видок, семнадцатилетний рядовой егерской роты Бурбонского полка революционных войск Франции, вместе с полком отправился на войну. В боевых действиях он проявил себя превосходно — ни ловкости, ни отваги ему было не занимать. Чего не скажешь об удаче. Удача от него отвернулась. Впрочем, и от остальных солдат-бурбонцев — тоже. После первых неудачных столкновений с австрийцами и их союзниками, полк был отведён в Лилль для пополнения. Здесь командующий наспех собранной Северной революционной армией Теобальд Диллон — французский генерал ирландского происхождения (родился в Дублине), — был обвинён в измене и тайных сношениях с австрийцами.

Бурбонский полк относился к «старым» полкам французской армии, потому что был сформирован ещё при «старом», королевском, режиме. Это вызывало недоверие к солдатам и офицерам-«бурбонцам», их постоянно подозревали в тайных симпатиях к монархии и «аристократам».

Поэтому ничего удивительного, что неудачи полка немедленно были приписаны измене его командования. Трибунал приговорил генерала Диллона к смертной казни. 29 апреля 1792 года Эжен Франсуа Видок, вместе с однополчанами, присутствовал при казни командира. Он вспоминал впоследствии, что это событие произвело на него удручающее впечатление (на остальных солдат тоже). Впоследствии Диллон был оправдан, его прах поместили в Пантеон, а чудом уцелевшая вдова получила пенсию в полторы тысячи франков.

Новым командующим Центральной армии, в которую входил в тот момент и Бурбонский полк, стал генерал Франсуа Кристоф Келлерман. Под его командованием Эжен Франсуа Видок участвовал в знаменитом сражении, получившем у военных историков название «канонада при Вальми». В том сражении у деревни Вальми в Бельгии солдаты Центральной (под командованием Келлермана) и Северной (которой командовал генерал Дюмурье, будущий изменник и перебежчик) французских армий остановили марш австрийцев и их союзников пруссаков на Париж[38]. Своё название сражение получило от массированных обстрелов, которые применили пруссаки. Солдаты революционных войск продемонстрировали чудеса храбрости. Но даже на фоне этих храбрецов мужество молодого аррасца произвело впечатление на командиров. Уже на следующий день он был переведён в гренадерскую роту — элиту элит тогдашней армии. Одновременно его повысили в звании — Видок стал капралом. Отметим, кстати, что «канонада при Вальми» была первой победой войск революционной Франции. Вскоре после этого французские войска под командованием Дюмурье оккупировали почти всю территорию Бельгии.

При герцоге Брауншвейгском, который командовал войсками антифранцузской коалиции, в бою при Вальми находился Иоганн-Вольфганг Гёте. После сражения, впечатлённый храбростью новой, республиканской армии, он сказал товарищам: «Здесь начинается новая эра в мировой истории. И мы стали свидетелями её рождения».

Вечером того дня Видок и его друзья решили обмыть капральские нашивки.

Вышло это, как всегда выходило у него, чересчур шумно. Видок серьёзно сцепился с унтер-офицером егерской, уже бывшей его роты. Далее — вызов на поединок и, как следствие (по законам военного времени), угроза суда и тюрьмы. Свободолюбивая натура молодого капрала не могла мириться с такой перспективой. Он решил сбежать из полка. Тем более, оказавшись в тюрьме, легко можно было предстать перед трибуналом, а трибунал выносил приговоры без особых сомнений. Обидчик Видока запросто мог обвинить его в измене — а к чему приводят такие обвинения, и Видок, и его однополчане очень хорошо знали. Возможно, дело было не в сорвавшейся дуэли и не в страхе перед трибуналом. Просто он решил: двух сражений и нескольких стычек, в которых ему уже довелось поучаствовать, нескольких часов под градом ядер и картечи, когда большая часть французских солдат осталась лежать в поле, даже не вступив в рукопашную, вполне достаточно.

Ночь выпала безлунная и туманная. Это оказалось и плохо, и хорошо. Хорошо — поскольку ему удалось благополучно выскользнуть из расположения армии Келлермана, не столкнувшись ни с одним часовым.

А плохо — потому что французская армия и австрийская находились очень близко друг от друга. Дезертировать на линии соприкосновения войск рискованно не только по причине суровости наказания собственного командования — всегда есть возможность случайно забрести во вражеский стан и там быть поставленным к стенке за шпионаж. Именно так и случилось с Видоком: благополучно сбежав из Бурбонского полка, он на рассвете забрёл в расположение австрийцев.

Видоку грозил скорый расстрел, как лазутчику. Спасли актёрские таланты и небольшой опыт лицедейства: наш герой объявил, что он вовсе не лазутчик и неслучайно прибился к австрийцам. Молодой француз бежал от революционного террора и страстно мечтал попасть на службу австрийской армии.

То ли Франсуа был очень убедителен (последующая биография подтверждает его способность вызывать доверие), то ли австрийская армия нуждалась в молодых и крепких парнях не меньше, чем французская. Возможно и третье объяснение: капрал Видок оказался в расположении австрийской армии не случайно, а совершенно сознательно, и заранее подготовился к встрече с неприятельскими солдатами.

Причём и это предположение находит косвенное подтверждение в дальнейшей биографии. Наконец, четвёртое объяснение связано с французским генералом Дюмурье, примерно тогда же перебежавшим к австрийцам, ещё и с группой преданных офицеров. Так что перебежчики из французской армии, возможно, казались австрийцам вполне искренними и заслуживающими доверия монархистами.

Не исключено, что побег (или «побег») Видока связан был с изменой Дюмурье.

Так или иначе, Видок был тотчас зачислен в австрийский кирасирский полк.

Мало того. Оказалось, что он куда лучше владеет шпагой, рапирой и саблей, чем большая часть офицеров полка. И Франсуа становится фехтмейстером — учителем фехтования.

Гарнизонная жизнь, вдали от сражений, но в красивом мундире и с неплохим жалованием, не слишком отличалась от жизни в родном Аррасе. Натура Видока вновь дала себя знать — дуэли, интриги, как следствие — очередное дезертирство и возвращение во французскую армию. Правда, под вымышленным именем.

Не будем останавливаться подробно на перипетиях военной службы нашего героя. Скажем лишь, что революционная армия по-прежнему очень нуждалась в солдатах. Да и порядок был в армии не очень налажен. Так что нашему герою и здесь сошло с рук его дезертирство. И снова — удача, он был не просто зачислен в так называемый Германский легион, формировавшийся из дезертиров, иностранцев, а также фехтмейстеров и просто авантюристов, решивших, по каким-то своим причинам, прибиться к армии. Видок, сочетавший в своём лице, как минимум, три из перечисленных категорий, почувствовал себя здесь как рыба в воде. Он даже получил унтер-офицерский чин вахмистра (напомним, что перед дезертирством он стал всего лишь капралом). Кто знает, может быть, первоначальный побег из французской армии, «случайное» появление в расположении австрийских войск, вовсе не были случайны?

Удивительной кажется лёгкость, с которой и французские, и австрийские военные принимали внешне бесхитростные объяснения дезертира Видока. Столь же удивительны последующие карьеры в обеих армиях.

Мы ещё вернёмся к этой загадке — когда попытаемся разобраться в белых пятнах биографии первого детектива Европы.

Вахмистр Германского легиона Эжен Франсуа Видок недолго оставался в своём подразделении — в одной из предыдущих стычек он получил рану, которая вдруг открылась, дав возможность нашему герою получить отпуск и навестить родной Аррас.

За время его отсутствия в Аррасе случились изменения, изрядно напугавшие Видока. Впрочем, эти изменения были характерны не только для Арраса, но и для всей Франции — шёл роковой для многих 1793 год, год кровавого террора, год образования Максимилианом Робеспьером Комитета общественного спасения. В «Записках» он так описывает своё возвращение в Аррас:

«При вступлении в город я был поражён отпечатком уныния и ужаса на всех встречавшихся мне физиономиях; на мой вопрос о причине на меня смотрели недоверчиво и отходили молча»[39].

Выйдя на центральную площадь, вахмистр Эжен Франсуа Видок увидел источник этого уныния и ужаса: в центре площади, на высоком эшафоте установлена была гильотина[40].

Как раз в момент появления Видока, здесь происходила очередная казнь: какого-то старика палач с подручным привязывал к доске, некий полупьяный обвинитель зачитывал приговор — и всем этим руководил молодой человек в полосатой фуфайке, шляпе с трёхцветным пером и с громадной кавалерийской саблей, на эфес которой он опирался. На лице его блуждала презрительная улыбка, талию его охватывал широкий пояс, такой же трёхцветный, как и перо на шляпе. Такие перья и пояса носили представители новой революционной власти.

По мановению его руки и под крики толпы «Да здравствует республика!» — несчастный старик (впоследствии Видок узнал, что им оказался комендант Аррасской крепости по имени Монгон) лишился головы.

В молодом революционере с саблей Видок с удивлением узнал хорошо известного ему бывшего священника Лебона, того самого, кого в здешний приход назначил епископ Талейран. Лебон родился в том же Аррасе в 1765 году. По своему социальному происхождению он был близок к Видоку. По возрасту — тоже, он был всего лишь на десять лет старше Видока.

Оказалось, что уже в 1792 году Жислен Франсуа Лебон сложил с себя священнический сан и с головой окунулся в революционную стихию. Красноречивый оратор, пламенный революционер, Лебон быстро набрал популярность среди санкюлотов — городских низов. К моменту возвращения нашего героя в Аррас (а это совпало с падением жирондистов и возвышением якобинцев во главе с Робеспьером и Дантоном), якобинец Лебон стал мэром родного города и членом Конвента, а затем и членом робеспьеровского Комитета Общественного Спасения и фактически безраздельным властителем департамента Па-де-Кале.

Правда, революционные карьеры чреваты и стремительными взлётами, и столь же стремительными падениями. В начале 1794 года Жозеф Лебон был смещён со всех постов: даже для своего земляка Робеспьера, сделавшего террор основным инструментом политики, его кровожадность показалась чрезмерной. О неоправданных казнях, которые устраивал бывший священник, Робеспьеру писал ближайший соратник, тоже отнюдь не мягкотелый Сен-Жюст. Лебон был арестован.

Возможно, Робеспьер и простил бы своего единомышленника, но, пока шло следствие, случился термидорианский переворот, отправивший и покровителя Лебона Робеспьера, и обвинителя Сен-Жюста на гильотину. Следом термидорианцы послали на эшафот и бывшего мэра Арраса. 16 сентября 1795 года позорная телега отвезла к месту казни и его, в красной рубашке «отцеубийцы» (так обряжали и величали политических преступников во времена революционного террора). Официальное обвинение гласило: «За злоупотребление властью». Собственно, обвинение было вполне справедливым — он, действительно, отчаянно злоупотреблял властью, объявляя изменниками всех, кто ему почему-то не угодил, присваивая себе имущество людей, отправленных им на гильотину. Робеспьер, по крайней мере, не был замечен в этом. Впрочем, что ему имущество, если он владел всей Францией…

Пока же, в 1793 году, когда Видок имел счастье (или несчастье) посетить родной город, Жислен Франсуа Жозеф Лебон был в зените своей власти. Каждый день на эшафот поднимались обвинённые в «аристократизме» и «предательстве интересов республики». Причём поводом к подобным обвинениям могло стать всё что угодно. Например, за день до приезда Видока был казнён несчастный, чей дрессированный попугай время от времени выкрикивал нечто, напоминавшее, по мнению судей, фразу: «Да здравствует король!» Хозяин пернатого заговорщика лишился головы на центральной площади Арраса. Истинным же виновником завладела супруга всесильного Лебона, пообещавшая перевоспитать роялистскую птицу в достойного республиканского попугая.

Сердобольная по отношению к попугаям, госпожа (вернее, гражданка) Лебон отнюдь не была столь же мягкосердечной к «двуногим без перьев», как определял человека греческий философ Платон. По инициативе супруги мэра-якобинца были арестованы многие горожане. При каждом удобном и неудобном случае она призывала простолюдинов-санкюлотов доносить на «врагов революции» и даже самостоятельно арестовывать их и приводить в суд. Такие аресты почти всегда заканчивались всё на той же гильотине.

Позже, на судебном процессе Лебона, обвинители говорили о тысяче казнённых по его личному указанию в департаменте Па-де-Кале (из них около четырёхсот — в самом Аррасе).

На беду Франсуа Видока, в родном городе у него, ещё со времён юношеских забав, осталось немало недоброжелателей, тайных и явных. Да и сам Лебон относился к нему плохо, считая скрытым сторонником «аристократов». Если вспомнить плохую репутацию Бурбонского полка у новых властей, дезертирство, службу в австрийской армии — нельзя не признать, что у революционных властей Арраса основания для таких обвинений, возможно, имелись. К тому же, измена генерала Дюмурье прогремела по всей стране, тем более — на севере Франции.

Были и причины более свежие. По возвращении в Аррас Видок ухитрился ввязаться сразу в три дуэли, Причём по политическим мотивам. В один из дней он оказался свидетелем очередной казни «аристократов» — трёх молодых женщин. По его словам, «верёвки гильотины тянули трое драгунов». Иными словами, драгуны исполнили роль палачей. Молодой «бурбонец» вызвал всех троих на дуэль — за столь недостойное солдат поведение. Кроме того, Видок неоднократно ввязывался в драки, защищая преследуемых новыми властями священников.

Не исключено, что ещё одна причина ареста крылась в родителях Видока, вернее — в их деньгах.

Так или иначе, уже через неделю или две после приезда, Видок оказался в тюрьме, по доносу одного из таких врагов и в связи с подозрениями, о которых ещё раньше заявил Лебон — при первой же случайной (или нет) встрече с нашим героем. Глядя на молодого солдата, Лебон с усмешкой сказал:

«— А-а, это ты, Франсуа! Ты намереваешься разыгрывать аристократа и дурно отзываешься о республиканцах… Ты жалеешь о своём старом бурбонском полку…

Берегись… я могу тебя отправить распоряжаться гильотиной!»[41]

Теперь угроза оказалась реальной. Ситуация была критической — о Жислене Лебоне ходили страшные слухи. Рассказывали, например, что после каждой казни он с наслаждением выпивал бокал свежей крови жертвы. Восемнадцатилетний вахмистр вполне мог лишиться собственной крови ради утоления жажды этого чудовища[42].

К счастью, у родителей Эжена Франсуа Видока ещё сохранились кое-какие связи и средства. Несмотря на угрозы, он был отпущен и поспешил вернуться на военную службу, дабы не искушать судьбу (принявшую на сей раз облик кровожадного Лебона). Как это случилось?

Те, кто думает, что революции вообще и Великая французская в частности, представляют собой время господства суровых и неподкупных, жестоко ошибается. Да, Робеспьер был прозван «Неподкупным», но не в последнюю очередь и потому, что был явлением уникальным. Иначе никому не пришло бы в голову акцентировать это его качество. Так что он-то как раз поражал окружающих своим бескорыстием, но на фоне тысяч соратников, погрязших в коррупции, мздоимстве, казнокрадстве и прочих, мягко говоря, не самых достойных способах обогащения. Пример Дантона, сочетавшего яркую революционную идейность с таким же ярким, неудержимым корыстолюбием — всего лишь один, хотя и очень известный пример. Тот же Лебон, ранее яростно обличавший роскошь аристократов, не гнушался поборами и прямым грабежом, именовавшимся «реквизициями». Роскошный особняк на площади, например, в котором Лебон проживал с женой, ранее принадлежал казнённой аристократке. С балкона особняка было удобно наблюдать за казнями врагов народа и революции, осуждённых мэром и комиссаром Конвента Лебоном.

Появление молодого солдата, служившего ранее в «старом» Бурбонском полку, том самом полку, которым командовал изменник Диллон, давало возможность Жислену Лебону запустить руку в кошелёк Николя Видока.

Чем суровый революционер и не преминул воспользоваться.

Нужная сумма, собранная Генриеттой Видок, помогла Франсуа избежать эшафота. Заметим, кстати, что ещё одним следствием ареста стала неожиданная женитьба нашего героя. Женой стала беременная девица — младшая сестра некоего гражданина Шевалье, члена городского совета — девятнадцатилетняя Мария Анна Луиза Шевалье. По слухам, забеременела она как раз от всесильного Лебона, так что не только деньги повлияли на решение аррасского мэра[43].

Для «аррасского Казановы», как иногда называли нашего героя, вынужденная женитьба, да ещё на чужой любовнице, стала куда большим ударом, чем тюрьма.

Однако в случае отказа всесильный мэр Арраса легко мог отправить строптивца из тюремной камеры на эшафот. От мысли о близком знакомстве с «бритвой революции» Видока бросало в дрожь. В конце концов, он покорился судьбе, хотя и постарался поскорее забыть о женитьбе. Деньги плюс разрешение щекотливой истории — и наш герой вернулся из тюрьмы на военную службу — семейным человеком.

Вновь оказавшись в армии, Видок получил первый офицерский чин — лейтенанта. Он обучал фехтованию новобранцев из 2-го территориального батальона департамента Па-де-Кале, вместе с этим батальоном участвовал в схватках против австрийцев. При отражении атаки австрийских гусар был дважды ранен и даже получил личную благодарность прославленного генерала Доменика Вандама. Заметим, что этого генерала частенько обвиняли в поощрении грабежей и мародёрства, которыми занимались солдаты подчинённых ему частей. В последний раз такие обвинения ему высказал не кто-нибудь, а император российский Александр I, в 1813 году, когда Вандам попал в плен к русским. Не моргнув глазом, генерал ответил: «По крайней мере, меня никто не может обвинить в отцеубийстве», — намекая на участие Александра в убийстве императора Павла I. Немудрено, что в дивизии такого человека Видок чувствовал себя как рыба в воде.

Правда, некоторые эпизоды военной службы вызывали оторопь даже у него.

Так, рассказывая об этом периоде своей жизни, он пишет: «Там я познакомился со странным корпусом, известным под именем революционной армии. Люди с пиками и красными шапками, составлявшие его, повсюду возили с собой гильотину.

Конвент не нашёл лучшего внушающего средства к укреплению верности в офицерах четырнадцати действующих армий, как показывать им орудие казни, назначаемой изменникам»[44].

Вскоре политические интриги привели к тому, что все офицеры его полка были разжалованы в рядовые и отведены в тыл на переформирование.

Пылкий темперамент молодого офицера вновь сыграл с ним дурную шутку: его обвинили в дезертирстве, когда он, переодевшись в женское платье, бежал от своей любовницы, будучи застигнутым врасплох её чересчур ревнивым мужем.

К счастью, генерал Вандам потребовал арестанта к себе. В его палатке Видок рассказал историю о любовнице, ревнивом муже и женском платье. Вандам изрядно повеселился, после чего приказал Видока освободить. Я уже говорил, что генерал относился снисходительно к шалостям своих солдат.

Собственно говоря, вся армейская жизнь Видока, несмотря на кажущуюся пестроту, выглядит довольно однообразно: любовные интрижки, дуэли. Та же жизнь, какую он вёл в юности, — сдобренная, правда, участием в боевых действиях. Вспомним: нашему герою всего-навсего 19 лет, как я уже говорил — типичный Фанфан-Тюльпан, правда, более приземлённый и без мечты о королевской дочери.

Счастливо избежав наказания за мнимое дезертирство, Видок теперь отправляется путешествовать по дорогам Франции, подальше от района боевых действий.

О своих занятиях в этот период он пишет довольно туманно. Всё же можно понять из намёков, разбросанных по страницам его мемуаров, что путешествовал Видок по фальшивым документам (купленным, как он пишет, у какого-то пограничного офицера за 15 луидоров); что занимался он мошенничеством, подлогами, мелкими кражами. Чаще всего — шулерством. На последнем поприще однажды встретил компанию шулеров, хорошо ему знакомых ещё по доармейской жизни в Лилле. Трое пройдох с краплёными картами в карманах и рукавах преспокойно носили мундиры и погоны действующей армии, Причём не какие-нибудь, а генеральские и полковничьи. Видок даже немного позавидовал им — на его плечах были всего лишь лейтенантские погоны.

Рассуждая о криминальной карьере Эжена Франсуа Видока, следует помнить, на каком общественном фоне эта карьера развивалась. Революция, тем более такая грандиозная, как французская, была, во-первых, питательным бульоном для роста преступности, а, во-вторых, изрядно снижала планку неприятия обществом преступлений и преступности. Жизнь человеческая обесценивалась, генеральские и даже маршальские мундиры зачастую скрывали воров и грабителей — при том, что они могли быть храбрыми до безумия солдатами и талантливыми организаторами.

Вот, кстати, о мундирах, скрывавших воров. Самым интересным эпизодом этого периода жизни Видока стала служба в никогда не существовавшем полку действующей армии, «дислоцированном» в Бельгии. Создание фальшивых воинских частей в период боевых действий хотя и редкость, но не самая большая — такое имело место в разных странах, в том числе, даже в СССР во время Великой Отечественной войны. Можно вспомнить так называемое «дело Павленко», когда на протяжении нескольких лет, с 1943 по 1946 годы в Советском Союзе преспокойно существовала липовая военно-строительная часть. Соблазн воспользоваться военной неразберихой и попользоваться армейскими запасами и казной нередко подвигал умных и циничных преступников на такие рискованные предприятия (Павленко был, в конце концов, арестован и приговорён к высшей мере наказания).

Возможно, подельники Видока в данном случае были пионерами подобной практики. Во всяком случае, мне не попадалось упоминаний о подобных аферах ранее.

Видок пишет: «Я вступил в эту действующую армию без войска, наполненную офицерами без свидетельств, с фальшивыми чинами и фальшивыми билетами; она внушала страх и почтение военным комиссарам, так как в те времена в военной администрации было весьма мало порядка»[45]. Здесь он даже получил повышение в чине — стал капитаном, с соответствующим офицерским патентом, сфабрикованным опытным преступников Альбертом Лаббе, по прозвищу «капитан» Лаббе. Командовал всеми некий аферист, находившийся в чине полковника.

Всего же подобных «липовых» офицеров и генералов на территории одной лишь Бельгии было, по словам Видока, более двух тысяч. Шайка, в которую он попал, называлась «Бродячая армия». Они не рисковали обращаться за денежным и иным содержанием в тыловые службы во Франции, опасаясь разоблачения. Но вот аферы на местном уровне — «реквизиции для нужд армии», взяточничество для освобождения от поборов в пользу мифических интендантств и тому подобное — вполне имели место. Главари шайки изобретали самые разные способы пополнения своих карманов. Командир (вернее было бы сказать, главарь или атаман) «Бродячей армии», например, уже на памяти Видока произвёл сам себя из полковников в бригадные генералы. По этому поводу новоиспечённый генерал провёл очередную «реквизицию», содрав с местных богатеев кругленькую сумму — на новый мундир и праздничную пирушку для своих «офицеров». «Генерала» принимали в лучших домах, почитая за честь устроить обед или бал в его честь.

В одной из последних афер «капитан» Эжен Франсуа Видок сыграл центральную роль. Однажды его «генерал» в разговоре наедине признался Видоку, что продолжать в прежнем духе становится опасным. Уже несколько раз липовых вояк в чём-то начинали подозревать военные комиссары местных округов. Не сегодня-завтра придётся отказаться от прибыльного, но уж больно рискованного заработка. В связи с этим у «генерала» родился план последней аферы, которая должна была принести кругленькую сумму ему и его «капитану». После чего можно было снять мундиры и оставить гостеприимную Бельгию.

По плану «генерала», Видок должен приударить за некоей бельгийской баронессой, которая должна была воспылать нежными чувствами к статному офицеру.

«Генерал» объяснил молодому «капитану», что у баронессы более ста тысяч франков капитала. Такое приданое просто обязано попасть в руки молодому мужу (и, разумеется, его старшему наставнику). «Это какой-то никому не известный Видок женился в Аррасе, — сказал «генерал». — Ты же вовсе не Видок, ты сейчас носишь другое имя, а значит — холост!»

И Видок согласился.

Дабы снискать благосклонность бельгийской аристократки, Видок «открылся» ей, объявив себя тайным дворянином, вынужденным скрываться на территории Бельгии от страшных якобинцев. Соответствующий «документ» Видоку выправил всё тот же «капитан» Лаббе.

Король побегов

Получив от баронессы ещё до предполагавшейся женитьбы часть денег (пятнадцать тысяч франков), Видок немедленно же и лишился их, не успев передать автору хитроумного плана. Наш любвеобильный герой увлёкся юной красоткой по имени Розина и просадил всё на неё и ещё в карты. К карточным играм его активно подбивала та же Розина, бывшая подельницей компании шулеров.

На этом Видок распрощался с Бельгией и военной службой. Он отправился в Лилль, где вскорости благополучно попал в тюрьму — в очередной раз и, по его словам, опять-таки ни за что. Была у него подруга Франсина, из-за неё наш герой подрался и, как следствие, оказался в тюрьме — его приговорили к месячному заключению «за нарушение общественного порядка».

Тут-то, в Лилльской тюрьме с ним и случился казус, определивший его дальнейшую судьбу. Вплоть до этого момента карьера Видока, хотя и имела криминальную окраску, но, по тем мутным временам, столь невинную, что его никак не причислишь к профессиональным преступникам. Скорее, уж можно было посчитать его авантюристом, какие в эпоху великих потрясений всегда рождаются во множестве. Даже взлом отцовской кассы считался внутрисемейным делом и наказанию строгому не подлежал. Да и простил его отец; всё же остальное вполне списывалось на молодой темперамент и чрезмерную любвеобильность, на чувство независимости и нетерпимость к попыткам помыкать собою.

В Лилльской же тюрьме Видок — если верить полицейским архивам, — впервые оказался замешанным в серьёзное преступление — подделку государственных документов. Вот как это случилось.

В тюрьме молодой буян (он ведь попал сюда за драку) познакомился с тремя уже осуждёнными преступниками — крестьянином Себастьяном Буателем и двумя бывшими фельдфебелями Франсуа Груаром и Сезаром Гербо. Буатель был приговорён к шести годам тюрьмы за кражу мешка картошки.

К бывшим военным Видок испытывал доверие. И однажды они обратились к нему с безобидной просьбой. «Несчастный многодетный Буатель, — сказали они, — арестован по ошибке. Хорошо бы помочь бедняге, чтоб он вышел выйти поскорее, а то ведь детишки просто пойдут по миру от голода и холода». Видок разделял их участие, хотя и не понимал, как же он может помочь. «А очень просто, — пояснил Груар. — Главное — составить правильное прошение. И мы с Сезаром знаем, как это сделать. Вот только, понимаешь ли, товарищ, тут, в общей комнате, очень шумно, трудно сосредоточиться. Дело-то важное, не дай бог ошибиться!

Так ты уж, будь добр, позволь нам воспользоваться твоей конурой». Почему бы и нет? Видок все дни проводил в помещении для гостей, поскольку посетителей у него было много, носили они ему всякие яства из соседнего кабака и вина вдосталь (охрана на это смотрела сквозь пальцы). Отчего ж не предоставить отдельную конуру, в которой он обитал, для благого дела? И Видок согласился помочь таким пустяком двум благородным товарищем.

Спустя какое-то время, Гербо и Груар громогласно объявили о том, что прошение они написали и даже передали, куда следует. Ещё через день Буатель продемонстрировал всем своим товарищам по несчастью приказ полицейского начальника о своём освобождении. Начальник тюрьмы, ознакомившись с приказом, отпустил невинно осуждённого многодетного отца на все четыре стороны.

Тем бы все и закончилось, если б, на беду всех заинтересованных лиц, в тюрьму нагрянул с проверкой полицейский комиссар. Причём именно тот, чья подпись фигурировала в приказе об освобождении. Сверившись с записями, он недоумённо спросил, где, мол, заключённый Себастьян Буатель? На что получил ответ: так вы же сами, господин комиссар, изволили его отпустить! Ознакомившись с приказом об освобождении, комиссар возмущённо объявил:

— Подделка! — и, обращаясь к начальнику тюрьмы, в сердцах добавил: — Нужно быть полным идиотом, чтобы такую грубую фальшивку принять за документ, да ещё и скреплённый моей подписью!

За освобождённым Буателем немедленно была отправлена погоня. Уже через несколько часов счастливого отца семейства схватили. Не запираясь, он тут же и признался, что приказ об освобождении ему вручили Гербо и Груар. Те же, в свою очередь, объявили, что они-то люди тёмные и маленькие, а главным фальсификатором был хитроумный Эжен Франсуа Видок. Да вот же, все видели — он же у себя в каморке и писал подложный приказ!

На самом деле Гербо и Груар как раз специализировались на подлогах и сидели за подлог. Услышав, что Буатель сулит сто франков тому, кто поможет ему выйти на свободу, они, недолго думая, сляпали фальшивку. Теперь же, естественно, постарались превратить в главного преступника нашего беспечного героя, заручившись, к тому же, показаниями ещё одного типа, Эжена Стофле, показавшего, что Гербо, Груар и Видок постоянно уединялись в комнате Видока и подолгу что-то обсуждали втроём.

Напрасно Видок пытался оправдаться, напрасно он утверждал, что ничего не знал ни о планах Буателя со товарищи, ни о подложном приказе. Ему это не помогло — слово одного против показаний четверых (Буатель, в конце концов, подтвердил показания трёх остальных). Далее — суд и суровый приговор: восемь лет в кандалах. На языке тогдашнего судопроизводства это означало: восемь лет каторги.

Действительно ли Видок был так невиновен, как написал в мемуарах? Я позволю себе усомниться в его наивности и невиновности. Так же, как и двум пройдохам-фельдфебелям, ему не впервой было иметь дело с фальшивыми документами. Он ведь и сам ими пользовался, и, возможно, помогал их изготавливать.

Вспомним фальшивый паспорт, купленный им у какого-то пограничного офицера за 15 луидоров. Вспомним фальшивый офицерский патент «Бродячей армии» и там же полученные документы, удостоверявшие его дворянство. Так что, возможно, бывшие фельдфебели и не лгали. Но покажите преступника, который признается в собственных деяниях, тем более публично! Чтобы закончить с этой историей, скажем: Сезар Гербо, один из фальсификаторов, подставивших Видока (по его утверждению) спустя три года был приговорён к смертной казни за ограбление и жестокое убийство. Видок оказался свидетелем того, как Гербо везли на эшафот.

Нашему герою сокамерники-подельники приговорённого рассказали, что Гербо часто каялся в том давнем деле, и Видок, по его словам, простил экс-фельдфебеля.

Но до конца жизни он считал именно Сезара Гербо тем человеком, который поломал ему жизнь, человеком, превратившим его в настоящего преступника.

Так или иначе, после приговора жизнь Видока претерпевает серьёзные изменения. Теперь за ним числятся уже не просто мелкие грешки. Он — опасный преступник, каторжник. А ему всего-навсего двадцать лет, и на дворе — 4-й год Республики (1795 год)…

Видок ухитрился бежать в первый раз ещё до вынесения приговора, во время следствия, но вскоре был схвачен и на этот раз препровождён на каторгу в форт Маон. В те неторопливые (несмотря на революцию) времена дорога была долгой, так что к Маону Видок прибыл лишь в 1797 году. За два года, прошедшие с момента вынесения приговора и до прибытия на каторгу, он ухитрился стать легендой уголовного мира северной Франции, пройдя через три (!) пересыльные тюрьмы, совершив полдесятка побегов и приняв участие в десятке (по меньшей мере) серьёзных преступлений, от контрабанды до соучастия в грабежах. Так же, как с первым делом, он впоследствии отрицал всё, кроме связей с контрабандистами.

Он утверждал, что судьба, в самом деле, сводила его с различными преступниками, но лишь в стенах тюрем, где он становился внимательным слушателем кровавых историй. Так, однажды он познакомился и даже подружился с членами кошмарной шайки «поджаривателей», считавшихся изуверами даже в те далеко не мягкие времена. «Поджариватели» врывались в дома обывателей по ночам. Название своё они получили от милой привычки пытать огнём тех несчастных, которые пытались утаить от разбойников своё имущество. Знакомства с самыми одиозными фигурами преступного мира придавали ему, по его словам, вес в уголовной среде, но не превращали его самого в соучастника жестоких убийств и разбоев.

Словом, наш герой оказался на каторге в ореоле славы, его знали как отчаянного и рискового малого. Можно, конечно, принять на веру утверждения самого Видока о его непричастности к самым страшным преступлениям. Тем не менее, полиция была одного мнения с уголовниками относительно его личности. Во всяком случае, вот такой документ на случайных правонарушителей не составляют:

Особенный надзор

«Видок (Эжен Франсуа), заочно приговорённый к смертной казни. Субъект этот чрезвычайно предприимчив и очень опасен»[46].

Не вступая в спор с давно покинувшим этот мир Эженом-Франсуа Видоком, согласимся хотя бы с последним определением, данным ему одним из полицейских чиновников: «Чрезвычайно предприимчив и очень опасен».

Правда, указанный документ появился несколько позже — когда Видок, сбежав с каторги, оказался обвинённым в убийстве. Да-да, он недолго задержался на каторге — уже в январе 1798 года он оказался на свободе. Правда, пробыл на свободе всего лишь три недели. Его вновь поймали и отправили в тюрьму (по другому обвинению; о побеге Видока с каторги в тот момент задержавшие его полицейские не знали). Этому аресту мы обязаны подробным описанием внешности Эжена Франсуа Видока. Все его портреты относятся к более позднему периоду и представляют нам зрелого 40-летнего мужчину. Каким он был в молодости, можно судить по полицейскому описанию:

«Эжен Франсуа Видок, 22-х лет. Рост 5 футов, 2 дюйма, 6 линий (в современных единицах измерения — 1 м 69 см). Волосы светло-каштановые; брови и борода — тоже. Лицо овальное, широкое, глаза — серые, нос крупный. Рот средний, подбородок круглый, с ямочкой; лоб низкий, справа у губы — шрам, уши проколоты»[47].

Правда, в этом описании не хватает некоторых важных черт — например, удивительных способностей к перевоплощению, — не зря когда-то его пытались сделать балаганным лицедеем, видимо, были у него артистические способности. Ничего, конечно же, не говорится и о его наблюдательности и фантастической памяти, о быстром уме и мгновенной реакции, о хитроумии и природном обаянии Видока.

В этой тюрьме он тоже задерживается недолго. Снова побег, новые похождения, в которых нашлось место и таким экзотическим событиям, как пребывание в ярмарочном балагане (но уже не в роли юного дикаря-каннибала, а в качестве помощника «народного целителя» — коновала), в цыганском таборе, среди контрабандистов Бретани.

Сомнительная его слава ширилась, он, в конце концов, получил прозвище «король побегов». А ещё его называли «королём риска». Сам он пытался оправдаться тем, что, мол, когда живёшь среди мошенников и разбойников, всегда выгодно, чтобы тебя считали отъявленным злодеем: «Я был среди них генералом, которому приписывали все подвиги его солдат…»[48]

Вот одна интересная деталь. В своих «Записках» Видок вдруг бросает, словно невзначай, по поводу разбойничьих шаек, с которыми он как-то был связан:

«Я знал, что остатки шаек, образовавшихся под названием Рыцарей Солнца или Общества Иисуса, в ожидании политической реакции, коль скоро правительство этого пожелает. Единственный извинительный предлог для их разбоя — роялизм — более не существовал…»[49] Это замечание относилось к тому времени, когда он уже прервал свои отношения с героями преступного мира.

Рассказывает он так же, как его едва не убили в одной из таких шаек: один из разбойников опытным глазом заметил клеймо каторжника на его нижнем платье.

Атаман тут же обвинил Видока, недавно прибившегося к шайке, в том, что он — полицейский агент. Как же ещё мог оказаться в их рядах беглый каторжник? Видок в тот раз спасся чудом. Ему кое-как удалось убедить атамана (тет-а-тет), что он никакой не агент, просто повезло сбежать с галер… Странно, что преступник, по малейшему подозрению готовый убить Видока, столь же быстро стал ему доверять.

Видок добрался до родного Арраса. Здесь его встретила постаревшая мать.

Он узнал, что отец его незадолго до того скончался. Мать умоляла своего непутёвого любимца образумиться и остаться с ней. Пусть под другим именем — она готова была скрывать его от полиции и знакомых. Видок в какой-то момент заколебался.

Но, пожив немного в родном городе, он столкнулся неприятным обстоятельством. Сомнительная слава его достигла и Арраса. И местные полицейские имели предписание о розыске опасного преступника Эжена Франсуа Видока. Его несколько раз задерживали, но всякий раз отпускали, не имея подтверждений тому, что задержанный господин и есть разыскиваемый Видок. Тут выручал неоднократно отмечавшийся современниками артистизм Видока, его привычка к мгновенным преображениям. Он даже разговаривать умел на диалектах различных провинций и земель, так что его принимали то за южанина, то за уроженца Иль-де-Франс, то и вовсе за испанца или голландца.

Но, в конце концов, спустя неполный год, удача отвернулась от него. Он был, в очередной раз схвачен и заключён в тюрьму. Сначала в самом Аррасе, затем в Бетюне и наконец в Дуэ. Из тюрьмы Видок бежит, прикинувшись инвалидом.

Он почувствовал, что север для него становится слишком опасным. Пробыв короткое время в Париже, Видок устремляется дальше на юг — в Лион. Он обосновался в таверне некоей Адели Бюффон. Таверна служила убежищем и логовом преступников всех мастей, местом их встреч, словом — настоящей «воровской малиной». Здесь Видока приняли с почётом и уважением, свели с известными грабителями и… при первой же возможности благополучно сдали полиции. «Король риска» оказался, в который уже раз, за решёткой, в лионской тюрьме Роанн — на этот раз благодаря собратьям по ремеслу.

Можно представить себе ту ярость, которая охватила Видока, когда он понял, что его сдали те самые воры и скупщики краденого, которые накануне раболепствовали перед ним и пили за его счёт.

Он решил отплатить им той же монетой. Потребовав письменные принадлежности, он пишет письмо лично к графу Франсуа Луи Дюбуа, которого совсем недавно первый консул Наполеон Бонапарт назначил генеральным комиссаром полиции Лиона.

В письме Видок просит комиссара о личной встрече.

Дюбуа приказал привести к нему легендарного преступника. Видок сразу взял быка за рога. Он предложил комиссару сотрудничество. Он сказал, что готов помочь полиции в ликвидации нескольких крупных воровских шаек. В частности, Видок пообещал вывести полицию на след убийц — шайку братьев Кинэ. Именно братья Кинэ, насколько мог понять Видок, стали инициатором сдачи его в руки полицейским. Разумеется, они сделали это чужими руками — ведь их самих, как уже было сказано, разыскивала полиция.

Дюбуа не мог поверить собственным глазам: как?! «Король риска», «Король побегов», легенда уголовного мира Северной Франции Видок сам предлагает полиции свои услуги! Готов стать осведомителем! Стукачом! Этого не могло быть…

Видок прекрасно понимал, что человеку с его биографией трудно верить. Поэтому, видя сомнения комиссара Дюбуа, он вдруг сказал:

— Господин комиссар, а вы бы поверили мне, если бы я смог бежать из тюрьмы, а потом прийти к вам добровольно?

Дюбуа рассмеялся:

— Вернулись бы в тюрьму добровольно? После удачного побега? О, в этом случае — разумеется!

— Прекрасно. В таком случае, прикажите вернуть меня в Роанн. И — до встречи, господин генеральный комиссар!

Дюбуа приказал отвести Видока обратно в тюрьму. Его сопровождали два вооружённых полицейских. Но что это за охрана для «короля побегов»? Улучив момент, Видок сбивает с ног обоих незадачливых стражей, в несколько прыжков преодолевает расстояние до ближайшего угла и… словно растворяется в воздухе.

Нет, неслучайно о нём рассказывали, что он способен превращаться во что угодно — даже в сноп соломы.

Через два дня Видок, как ни в чём не бывало, постучался в дом Дюбуа. Далее все произошло так, как и предполагал Видок. Полиция взяла братьев Кинэ, а затем накрыла несколько «малин», арестовав завсегдатаев. Среди арестованных были несколько давно и безуспешно разыскиваемых преступников. Видок мог считать себя отомщённым.

В тот раз сотрудничество с полицией не стало чем-то постоянным. Видок просто отомстил обидчикам — руками полиции. Но, возможно, в тот момент он заинтересовался этой, малоизвестной ему стороной жизни — не убегать, а догонять, не скрываться, а разыскивать. Но, если он и задумался над продолжением сотрудничества с полицией, то окончательно порвать с преступным миром пока не решился. До этого было ещё далеко. Видок покинул коварный Лион и вновь отправился на север. Очередной (который уже по счёту!) арест — и вторичное осуждение к пребыванию в каторжной тюрьме, да ещё в двойных кандалах.

Так наш герой вторично оказывается на каторге (таких пойманных беглецов тут называли «возвращённые лошади»), на галеры в Бресте.

Он вновь бежит — на этот раз в Булонь. Оказавшись в Булони, нанимается на корсарское судно — фрегат «Реванш», которым командует некий капитан Полѐ.

Корсар (или капер) — это частное лицо, получающее от властей официальное разрешение на ведение боевых действий против неприятельских судов во время войны. Корсарский патент, конечно, давал морякам определённую защиту, но только от преследований со стороны собственных властей — власти враждебных государств рассматривали корсаров и каперов как обычных пиратов, со всеми вытекающими последствиями — вплоть до виселицы. Тем не менее, в любой войне хватало отчаянных голов, готовых рискнуть головой ради обогащения. К таким относился и наш герой.

После одного из морских сражений ему посчастливилось обзавестись новыми документами. Видок заранее обратил внимание на одного из своих новых друзей — бывшего капрала береговой артиллерии, весьма на него похожего, по имени Лебель. После гибели Лебеля, наш герой решил воспользоваться его документами — на всякий случай. Так что отныне на «Реванше» не было Эжена Франсуа Видока — считалось, что он погиб во время ночной бомбардировки порта, учинённой англичанами. А вот канонир Лебель благополучно продолжал существовать, участвовал в набегах на английские торговые суда, копил богатство, которое, впрочем, быстро таяло в портовых кабачках той же Булони.

Вскоре ему пришлось оставить и этот промысел — почти законный во время войны и достаточно прибыльный. Наполеон, недавно ставший из Первого консула императором, готовил «Великую армию» к завоеванию Англии. Огромная по тем временам, численностью почти полмиллиона, войсковая группировка, по замыслу Наполеона, концентрировалась в Булони. При этом император приказал очистить армию от сомнительных элементов и открытых уголовников. Всех их велено было отчислить из полков и посадить на стоявшие в Булони частные суда. Дальнейшая их судьба командование не интересовало.

Не очень понятно, почему это известие так встревожило Видока. Сам он говорит, что не хотел оказаться в окружении отъявленных негодяев. «Отъявленными негодяями» он называл в «Записках» бывших своих сотоварищей, нашедших, как и он в своё время, убежище в армии.

Видок списался на берег, не дожидаясь выполнения приказа. Он поступил в береговую артиллерию, пользуясь всё теми же документами погибшего капрала Лебеля. Во время береговой службы он неожиданно оказался втянутым в антибонапартистский заговор. По его собственным словам, заговорщиков было немало, в основном, морские офицеры и унтер-офицеры (гардемарины), а также некоторое количество офицеров и унтер-офицеров береговых подразделений, входивших в Булонский гарнизон. Общество называлось «Олимпийским», и, как сказано в «Записках», ориентировалось на давнего соперника Наполеона — республиканского генерала Моро. Сам Моро, ранее обвинённый Наполеоном в заговоре против Первого консула, в это время уже два года жил в Америке. Скорее всего, заговор «олимпийцев» не представлял серьёзной угрозы для власти императора. Может быть, поэтому глава французской полиции Жозеф Фуше не обращал никакого внимания на булонских заговорщиков, несмотря на то, что полиция, по утверждению Видока, знала о его существования всё — вплоть до поимённого списка участников. Тут уместно спросить, почему сам Видок так уверен в информированности полиции. Прямого ответа на этот вопрос в его мемуарах нет.

Заговор «олимпийцев» был раскрыт лишь в 1806 году, через полтора года после того, как Видок оказался вовлечён в этот то ли рыцарский орден, то ли масонскую ложу. Последовали разоблачения, сопровождавшиеся большим числом самоубийств, арестами и трибуналами. Видок счастливо избежал ареста: незадолго до того он покинул Булонь, с несколькими уголовниками, принадлежавшими к так называемой «Армии Луны», весьма разветвлённой шайке разбойников. «Армию Луны» составляли беглые солдаты и матросы, поэтому высокая дисциплина в шайке и привычка к взаимовыручке делала её самой опасной из всех, существовавших тогда в этом неспокойном крае.

При очередной поимке Видока препроводили в уже известную ему тюрьму Дуэ. Здесь у него состоялся примечательный разговор с генеральным прокурором Па-де-Кале. На приказ надеть кандалы, Видок вдруг сказал:

— За что вы так относитесь ко мне, господин прокурор? Неужели только за то, что я долго был в бегах? Но ведь это единственное преступление, которое я совершил, а так я всегда старался честно зарабатывать кусок хлеба!

На первый взгляд, фраза «честно зарабатывать» звучит цинично, но не будем спешить с выводами. Тем более что после такого обращения Видока суровый прокурор, действительно, смягчил режим его пребывания в тюрьме. Во всяком случае, кандалы приказал снять. И даже побеседовал со знаменитым заключённым с глазу на глаз.

Во время пребывания в тюрьме Дуэ, Видок, наконец-то, развёлся. Похоже, он и сам уже забыл, что в Аррасе живёт его жена. Теперь Мари Видок приехала в тюрьму к мужу. Но вовсе не за тем, чтобы скрасить ему заключения. Прямо с порога бывшая девица Шевалье заявила, что давно уже любит другого и теперь намерена за этого другого выйти замуж. Потому ей требуется официальный развод.

Видок немедленно дал своё согласие. Испытал ли он облегчение от того, что вновь стал холостяком, неизвестно. С одной стороны, он никогда не чувствовал себя связанным семейными узами, с другой — время от времени вспоминал навязанную жену и даже навещал её, когда судьба заносила его в Аррас.

В этой же тюрьме он встретил одного из давних своих знакомцев и подельников по брюссельской «Бродячей армии» — «капитана» Лаббе. Несколько вечеров они провели в разговорах и воспоминаниях. Лаббе был приговорён к шести годам каторги и вскоре отправился в Тулон «на галеры». Впоследствии Видок узнал, что его приятель по дороге бежал, был схвачен и отправлен в Антверпен. Здесь «капитан» Лаббе и скончался в октябре 1814 года.

Видок отмечает, что пребывание его в тюрьме Дуэ изрядно затянулось.

Спустя пять месяцев он решил распрощаться с этими стенами обычным уже способом — очередным побегом. На свободе подельники приготовили ему полное обмундирование офицера лёгкой артиллерии. Сам же Видок старательно обхаживал своих сторожей: угощал их блюдами из ближайшего трактира, обильно снабжал вином. В конце концов, с ним стали обращаться почти по-товарищески, но поскольку неловко было пить за счёт Видока, а самого его не приглашать, Видок вскоре оказался завсегдатаем их пирушек и даже участником карточных игр. Так сложилось забавное трио: тюремщик Ветю, судебный пристав Гутерль и заключённый Видок. В оправдание Ветю и Гутерлю следует сказать, что они по какимто им одним ведомым причинам, считали Видока уже почти помилованным.

Видок же стремился в эту компанию по одной-единственной причине: комната, в которой отдыхали и развлекались два его «партнёра» была единственным помещением в тюрьме без решёток на окнах. И в один прекрасный день, когда Ветю и Гутерль изрядно размякли от возлияний, Видок неожиданно выпрыгнул в это окошко — прямо у них на глазах. Пока оторопевшие сторожа приходили в себя, пока они поднимали тревогу, Видок успел переплыть узкую, но глубокую речку Скарп, на отвесном берегу которой и была построена тюрьма.

Видок, говоря словами Пушкина, решил: «Но вреден север для меня…» Он надумал поселиться в Париже. При всей лестности «королевских» прозвищ Видок именно после побега из тюрьмы в Дуэ осознаёт, что трон «короля каторжников» его более не прельщает. Он вполне серьёзно решает покончить с преступным прошлым и стать добропорядочным гражданином Франции, солидным обывателем, не имеющим пятен на репутации. Отметим, кстати, деталь, на первый взгляд, не вписывающуюся в образ перекати-поля, беглого преступника, каторжника» отморозка»: несмотря на риск, Видок, прежде, чем отправиться в столицу, навестил Аррас и забрал с собою престарелую мать.

В Париже Видок встречает молодую женщину по имени Аннетта. Её муж, торговец, сбежал от кредиторов в Голландию, бросив Аннетту и не подавая о себе вестей. Вместе с Аннеттой Видок открывает небольшую лавочку. Аннетта, будучи посвящённой в тайны своего возлюбленного, даже купила у своего домовладельца, некоего Жакелена, его паспорт. Так что Видок стал господином Жакеленом, парижским жителем. Они действительно зажили мирной, размеренной жизнью. Но — ненадолго. Бывшие подельники, встретившие его случайно, в очередной раз выдали его властям — так же, как за три года до того в Лионе. Видок оказался в парижской тюрьме Лафорс. И вновь, как в тюрьме Роанн, он решает обратиться к полицейскому начальству. Видок пишет шефу Первого управления полиции господину Анри, а через него — и префекту полиции барону Паскьё.

Принципиальная разница между двумя обращениями в полицию — лионским и парижским — заключалась в том, что, если в первом случае Видок просто собирался, с помощью комиссара Дюбуа, расправиться с доносчиками, а заодно и освободиться из тюрьмы, то во втором он окончательно принял решение порвать с прошлым. И решение это не было неожиданным — оно формировалось постепенно, в течение нескольких лет.

При этом Видок решил не просто уйти от преступного мира. Он собирался начать активную борьбу с ним.

Агент под прикрытием

Прервём в этом месте рассказ о похождениях нашего героя. Представим себе этого человека — в камере тюрьмы Лафорс, принявшего решение весьма рискованное, кардинально меняющее всю его жизнь. Ведь с этого момента его жизненный путь стал зеркальным отражением первой половины жизни. Именно зеркальным, когда правая сторона становится левой, а левая — правой, чёрное и белое меняются местами.

В произведениях Оноре де Бальзака, которые составили «Человеческую комедию», встречается сквозной персонаж, которого он «списал» с Видока. Бальзак дружил с Видоком и даже, по слухам, приложил руку к «Запискам начальника Парижской тайной полиции». В повести «Отец Горио» Бальзак даёт весьма подробный портрет этого персонажа — Вотрена, в котором современники легко угадывали Эжена Франсуа Видока[50]:

«Г-н Вотрен принадлежал к тем людям, о ком в народе говорят: «Вот молодчина!» У него были широкие плечи, хорошо развитая грудь, выпуклые мускулы, мясистые, квадратные руки, ярко отмеченные на фалангах пальцев густыми пучками огненно-рыжей шерсти. На лице, изборождённом ранними морщинами, проступали черты жестокосердия, чему противоречило приветливое и обходительное обращение. Не лишённый приятности высокий бас вполне соответствовал грубоватой его весёлости»[51].

И вот, представим себе, такой человек сидит в камере в ожидании ответа от господина Анри, начальника II отделения парижской полиции. Перед ним — свеча, бутылка дешёвого вина, какими тюремщики за гроши снабжали заключённых. Он курит трубку и, возможно, вспоминает всю предыдущую жизнь — что же ещё?

Ведь к прошлому, скорее всего, возврата больше нет. Даже если Анри не поверит в его искренность, Видок уже не останется прежним Видоком. Всё тот же Оноре де Бальзак в романе «Блеск и нищета куртизанок» вкладывает в уста Вотрена-Видока следующие слова, предваряющие его отказ от криминального прошлого и переход на другую сторону:

«Предел моего честолюбия — быть частицей порядка и возмездия, вместо того, чтобы олицетворять собою безнравственность. Я впредь никого не буду вовлекать в великую армию порока. Когда на войне берут в плен вражеского главнокомандующего, его не расстреливают, не правда ли? Ему возвращают шпагу и предоставляют какой-либо город в качестве тюрьмы; так вот, я главнокомандующий каторги, и я сдаюсь…»[52]

Замечу, что многочисленные биографические статьи, посвящённые истории Эжена Франсуа Видока, изобилуют неточностями, а порой и просто невероятными выдумками. Мне встречалось, например, утверждение, что Видок плавал на судне знаменитого корсара Жана Барта — что, конечно, могло бы иметь место только в фантастическом романе: Жан Барт умер в 1702 году, а Видок родился в 1775… Заметно и полное доверие к легендам, окружавшим фигуру «первого детектива Европы», в первую очередь — к тому, что изложено в «Записках Видока, начальника парижской тайной полиции». При этом не учитывали ни то, что, скорее всего, писать ему помогали профессиональные литераторы, ни то, что свою задачу неназванные авторы видели в том, чтобы заинтересовать тогдашнюю публику, а вовсе не в том, чтобы донести до этой публики правду.

Поэтому попробуем, вслед за нашим героем, вспомнить некоторые сомнительные моменты биографии, которые сыграли известную роль в «преображении Видока». История с первым дезертирством, службой в австрийской армии и возвращением на службу в армию Франции, с повышением, больше похожа на операцию военной разведки, чем на цепь счастливых случайностей.

Столь же двусмысленным представляется вступление Видока в тайное «Общество олимпийцев» и счастливое бегство из его рядов перед самым разоблачением заговора и массовых арестах.

Что до остального, то, возможно, Видок не лукавил, говоря прокурору об отсутствии в его жизни реальных тяжких преступлений. В самом деле, нет никаких свидетельств об участии в грабежах или, тем более убийствах. Конечно, если не считать убийствами дуэли, которых Видок, и правда, числил за собой десятками.

Но дуэли в действующей армии в конце XVIII — начале XIX века были столь распространены, что не только Видок, но и подавляющее большинство его современников, исключая совсем уж заведомых чудаков, вытаращили глаза, если б им сказали: дуэль — это убийство.

Точно такое же удивление у большинства тогдашних европейцев вызвало бы причисление к преступлениям, подлежащим наказанию, карточные мошенничества. Ведь ими не брезговали и вполне уважаемые члены общества — во всех практически странах Европы, от Британии до России. Можно вспомнить, например, знаменитого Ф. Толстого-Американца или других великосветских кутил, о которых открыто говорили, что они «на руку не чисты». Краплёные колоды ходили в приличных домах так же, как на уголовных «катранах» (хотя слова этого тогда ещё не было).

Что до подложных документов и фальшивых приказов — такие правонарушения казались более серьёзными, но и они были распространены чрезвычайно и в общественном мнении не вызывали особого осуждения. Подделка чека, векселя, завещания — конечно, неприличное занятие, но редко в светском обществе дело доходило до суда и тюрьмы. Максимум, ожидавший «шалуна» — увольнение из полка (для военного), отказ от некоторых домов. Конечно, иное дело — профессиональные фальсификаторы, вроде Альберта Лаббе, «капитана» Лаббе. Но Видок не был профессиональным фальсификатором и занимался подлогами лишь по чрезвычайной необходимости.

Ещё одна страница биографии Видока — служба на фрегате «Реванш» под командованием капитана Поле. Корсарство во время войны вообще не считалось преступлением. То есть англичане, на торговые суда которых нападал «Реванш», наверняка считали его команду пиратами и, в случае поимки, повесили бы всех, включая и Видока, без всяких раздумий. Так же точно поступили бы французы в случае захвата ими английского капера. Но в своих и в нейтральных странах корсары и каперы ничем не отличались от военных моряков. Закон их не только не преследовал, но даже защищал.

Таким образом, документированных преступлений за Видоком числилось не так много, и отношения к этим преступлениям в тогдашнем французском обществе было достаточно мягким. Он не был убийцей или грабителем, не воровал и не подделывал деньги. Он даже не занимался скупкой краденого. Единственным серьёзным преступлением были многочисленные побеги. Но даже в отношении этих «подвигов» сегодня как-то не хочется его чересчур обвинять — тем более, его артистичность восхищала не только уголовников, но и самих полицейских — например, побег Видока под видом полицейского… сопровождающего Видока! Роль фальшивого Видока играл его подельник.

Можно обратить внимание на его знакомство с разбойничьими шайками, в конце 90-х годов XVIII столетия буквально заполонившими не только провинции, но и сам Париж. Тут обращает на себя внимание то, что сам он не вступал ни в одну шайку и не участвовал в преступлениях, совершаемых всеми этими разбойниками. Интересно, что в «Записках» Видок пишет об использовании многими уголовниками «роялистского» прикрытия: они выставляли себя идейными борцами с революционным террором.

Думаю, читатель уже догадался, к чему я клоню. Действительно ли первые контакты с полицией в качестве возможного агента для Видока начались лишь в 1806 году, в Лионской тюрьме? Нет никаких свидетельств такой версии, а сам Видок в первой части своих «Записок» поддерживает многочисленные легенды о криминальных подвигах. Правда, описывает он всё-таки больше не свои «подвиги», а чужие. Тем не менее, можно предположить, что вся криминальная жизнь Эжена Франсуа Видока, начиная с военной службы, была «легендой» правительственного агента. Агента, занимающегося, правда, не уголовными, а политическими и военными преступлениями. Если, конечно, контакты с разбойниками и грабителями, притворявшимися роялистами, связаны были именно с «роялистской окраской» шаек, орудовавших в деревнях и на дорогах департамента Па-де-Кале.

Возможно, обращение к комиссару Дюбуа стало первой, неудачной попыткой легализоваться в условиях, когда в криминальной среде над головой «короля побегов» начали сгущаться тучи. Отметим, что судьба осведомителя, агента полиции в те времена была не слишком безопасна. Для полицейских чиновников агент из уголовников, «стукач», оставался презренным отщепенцем, ничтожеством. Его жизнь ничего не стоила, никому из чиновников не пришло бы в голову спасать его в критической ситуации; загнанный в угол, он вынужден был заботиться о своей безопасности самостоятельно. Видок, возможно, понял, что лишь открыто превратившись в полицейского чиновника на жаловании государства, он сможет постоять за себя, не полагаясь на защиту самого государства.

Разумеется, это лишь одна из причин. О второй — мести вероломным подельникам, сдавшим его при первой же возможности, — я уже писал. Наконец, третья причина (но не последняя по значимости) состоит в том, что, возможно, близко познакомившись с преступным миром, Видок, и в самом деле, возненавидел эту изнанку жизни. В конце концов, все три причины ничуть не противоречат друг другу; напротив, они дополняют друг друга, как дополняют друг друга различные черты характера нашего героя.

Но если это так, почему же Видок не написал это открыто? Почему даже в своих «Записках», когда ему нужно было оправдаться перед обществом, он не стал говорить, что действовал по заданию властей, а не из преступных наклонностей? Тут могло быть две причины. Во-первых, и во Франции, и в России в глазах общества разбойник, грабитель, словом — уголовник, — имел романтический ореол, а вот полицейский агент, осведомитель, шпион — окружён был всеобщим презрением. «Шпионами пользуются, но их не уважают» — такого было общее убеждение. И Видок, прекрасно понимавший это (или автор, фактически написавший мемуары), предпочитал выступить в качестве раскаявшегося уголовника, а не правительственного агента. Ну, а второй причиной могли быть опасения мести от преступников или заговорщиков. Одно дело — преступник Видок, который раскаялся в 1806 (или даже в 1809) году. И совсем другое — полицейский агент Видок, задолго до того вынюхивавший опасные секреты.

Так что предлагаемая версия вполне имеет право на существование. К тому же она достаточно убедительно, как мне кажется, объясняет многие сомнительные моменты биографии Эжена Франсуа Видока, которому в момент обращения к господину Анри исполнилось уже 34 года — возраст более чем солидный в те времена.

Лучшая полиция Европы

Парижская полиция была создана при «короле-солнце» Людовике XIV в декабре 1666 года, по инициативе королевского интенданта финансов Жана Батиста Кольбера, фактического главы правительства. По его протекции вновь образованное ведомство возглавил Габриэль Николя де ла Рейни, назначенный генерал-лейтенантом полиции — должность, созданную специально для него. Ла Рейни занимал эту должность более тридцати лет — до января 1697 года. Обязанностями главы Парижской полиции стало наведение порядка в столице государства и обеспечение безопасности горожан. Имелась в виду не только безопасность от преступников, но также борьба с пожарами, наводнениями, защита города от стихийных бедствий, недопущение массовых волнений. Для этого, в первую очередь, необходимо было создать единую службу, которая бы занималась всеми сторонами безопасной жизни в городе. Это был первый опыт создания подобной службы в отдельном городе, а не государстве. В Париже в то время проживало полмиллиона жителей. Не проходило дня, чтобы в городе не обнаруживались трупы убитых ночью и ограбленных обывателей, Причём — из самых разных сословий. Именно так утром 22 декабря 1643 года недалеко от рынка Пре-о-Клер в Париже было обнаружено тело королевского мушкетёра Армана де Силлега д’Атоса д’Отвьелля[53] со следами насильственной смерти (колотые раны). Причиной убийства сочли дуэль, но кто знает, не стал ли мушкетёр, в действительности, жертвой уличных грабителей? В 1664 году один парижский публицист писал: «Днём и ночью в Париже обворовывают и убивают. Мы достигли самого дна эпохи, ниже некуда»[54].

Такова была обстановка в городе, когда вышел указ короля об учреждении новой, «высокой полиции». И вновь назначенный генерал-лейтенант этой полиции призван был навести здесь порядок.

Николя де ла Рейни начал с организации штата своих помощников. Он создал должности 48 комиссаров полиции, которые управляли общественным порядком в 17 районах Парижа. Генерал-лейтенанту подчинялись также губернатор Парижа, служба жандармерии Иль-де-Франс, парижская городская стража. Общая численность вооружённых сил, находившихся в его распоряжении, составляла 400 пеших и 144 конных полицейских. Он мог привлекать в случае необходимости, и армейские подразделения. Кроме того, у него были два лейтенанта (заместителя) — по уголовным и судебным делам.

С именем Николя де ла Рейни связана первая в истории Франции полицейская облава. Задумав одним ударом очистить Париж от преступников, он однажды всем своим полицейским войском окружил район городских трущоб. Но внутрь его люди не пошли — это было бы бессмысленным. Нет, ла Рейни просто передал жителям этого квартала (через собственных информаторов, которыми прежде он буквально наводнил городские трущобы): всем немедленно покинуть городскую черту. В этом случае им будут прощены все прошлые прегрешения (если, разумеется, они не вернутся в Париж). Последние двенадцать человек будут арестованы полицейскими и ответят по всей строгости — за всех собратьев.

Началась дикая давка, но спустя короткое время квартал был пуст. Ла Рейни не пришлось никого наказывать — никто не хотел оказаться в числе двенадцати «козлов отпущения».

Примерно так же генерал-лейтенант Парижской полиции действовал и в других случаях. Так, например, он счёл виновниками большей части преступлений в городе столичных цыган. В кратчайший срок все цыгане были высланы из Парижа. Те немногие из несчастных, кто рискнул, несмотря на запрет, вернуться домой, рисковали оказаться на костре.

Правда, некоторые подвиги Николя де ла Рейни вызывали невольное уважение остроумием и находчивостью. Например, получив приказ разогнать волнения горожан (они случались регулярно и обретали порой большой размах), он прибыл на площадь с небольшим отрядом мушкетёров. Обратившись к мятежникам, генерал-лейтенант громко сказал:

— Господа, его величество приказал нам, в случае необходимости, стрелять в негодяев! Но не в порядочных людей. Поэтому порядочных людей я попрошу разойтись! Негодяи могут остаться.

Толпа быстро рассосалась, поскольку никому не хотелось признать себя негодяем. Мушкетёрам ла Рейни не пришлось стрелять. Дело было улажено бескровно.

Николя де ла Рейни ликвидировал так называемые «дворы чудес», каковых в Париже было двенадцать. «Дворами чудес» называли кварталы, в которых селились профессиональные попрошайки, воры, грабители и прочие обитатели городского дна. Здесь действовали свои правила, свои законы — и даже свои «короли» и «принцы». Связываться с их подданными власти не рисковали. Ла Рейни, действующему жёстко и даже жестоко, полиции удалось разгромить парижские «дворы чудес». Парижские — потому что они существовали во всех крупных городах.

Но не только обитатели трущоб совершали преступления в столице «короля-солнца». Самые громкие дела, пришедшиеся на эпоху ла Рейни, касались представителей дворянства и высшей буржуазии.

Первым из них было «Дело маркизы Бренвилье». Оно принесло главе Парижской полиции Николя де ла Рейни и его лейтенанту по уголовным делам Франсуа Дегрэ общеевропейскую славу.

Всё началось весной 1672 года с крайне подозрительной смерти одного молодого кавалерийского офицера, шевалье де Сент-Круа. Обстоятельства указывали на то, что офицер интересовался вещами, не очень характерными для дворянской молодёжи Парижа: его нашли в алхимической лаборатории. Причиной смерти де Сент-Круа была производственная авария. Случайно разбился один из сосудов, в котором молодой человек пытался получить чрезвычайно сложный и эффективный яд. Пары этого яда и убили незадачливого алхимика.

Разумеется, полиция заинтересовалась необычным хобби блестящего офицера. Тем более что и завещание, найденное в его кабинете, оказалось весьма неожиданным. В нём говорилось следующее:

«Покорнейше умоляю тех, к кому попадёт эта шкатулка, оказать мне одолжение и передать её в собственные руки маркизе де Бренвилье, проживающей на улице Нёв-Сен-Поль, поскольку всё, что находится в шкатулке, имеет отношение только к ней и принадлежит ей одной, да к тому же содержимое никому не может принести никакой пользы, а равно и никакой корысти; в случае же если маркиза умрёт раньше меня, прошу сжечь шкатулку со всем содержимым, ничего не открывая и не перебирая. А чтобы потом не было ссылок на неведение, клянусь Господом, которого безмерно чту, и всем святым в мире, что всё сказанное здесь — истинная правда. В случае же если это моё желание, всецело законное и здравое, не будет выполнено, пусть поступившим будет стыдно передо мной и на том и на этом свете, и торжественно заявляю, что такова моя воля.

Составлено в Париже пополудни 25 дня мая месяца 1672 года.

Подписано де Сент-Круа»[55].

Далее на том же листе имелась приписка, сделанная рукой всё того же де Сент-Круа:

«Один пакет предназначен г-ну Пенотье, каковой и надлежит ему отдать»[56].

Шкатулку, естественно, вскрыли, невзирая на волю покойного. В ней оказались снадобья, необходимые для приготовления сильнодействующих ядов, а также некоторое количество готового яда. Вот что было сказано по этому поводу в заключении привлечённого полицией аптекаря Ги Симона:

«Этот хитроумный яд ускользает при любых исследованиях; он настолько таинствен, что его невозможно распознать, столь неуловим, что не поддаётся определению ни при каких ухищрениях, обладает такой проникающей способностью, что ускользает от прозорливости врачей; когда имеешь дело с этим ядом, опыт и знание бесполезны, правила сбивают с толку, поучительные изречения бессмысленны.

Были произведены самые достоверные и общепринятые опыты с различными элементами либо на животных…

Яд Сент-Круа прошёл все испытания и ускользнул во всех опытах; яд плавает на воде, он легче её и вынуждает оный элемент подчиниться; он также оказался неуловим при испытании огнём, после какового от него осталась только безвредная пресная материя; в животных он скрывается так искусно и с такой хитростью, что совершенно невозможно его распознать; у животного все органы остаются здоровыми и невредимыми, проникая в них как источник смерти, этот хитрый яд в то же время сохраняет в них видимость и признаки жизни»[57].

После этого, разумеется, расследованием обстоятельств гибели шевалье Сент-Круа занялась полиция, под руководством лейтенанта по уголовным делам Франсуа Дегрэ. Этот относительно молодой человек к тому времени уже снискал славу одного из лучших полицейских офицеров Парижа[58].

Ему-то и удалось установить картину, которая и сегодня поражает изощрённостью и невероятной жестокостью. За несколько лет до смерти Сент-Круа капитан полка де Траси, увлёкся красавицей маркизой де Бренвилье, и она ответила молодому кавалерийскому офицеру взаимностью. Настолько, что она ушла из семейного дома и поселилась у любовника. Маркиз де Бренвилье поведением жены был нисколько не смущён, тем более что женился он на ней не по любви, а из-за немалого приданого.

Но вот отцу её, судье Дре д’Обрэ, поведение дочери категорически не понравилось. И, для того, чтобы принудить её к соблюдению приличия, а заодно чтобы наказать ветреного кавалериста, он добился персонального ордера на арест Сент-Круа.

И это было роковой ошибкой. Потому что соседом капитана по камере случайно оказался итальянец Экзили, специализировавшийся на изготовлении ядов и обвинявшийся во многих отравлениях, совершённых в Риме.

Возможно, наши любовники уже обсуждали различные способы решения проблемы нудной опеки маркизы со стороны отца и старших братьев. Ну и, конечно, проблемы скорейшего получения немалого наследства. Так что судья д’Обрэ собственными руками обеспечил своих убийц орудием убийства. Вскоре после освобождения из-под ареста капитана Сент-Круа в страшных муках скончались отец маркизы де Бренвилье, а следом — её старшие братья. Правда, в тот момент врачи посчитали причиной этих смертей какую-то непонятную, но очень тяжёлую болезнь. Лишь после несчастного случая с капитаном стало понятно, что родственники прекрасной маркизы были отравлены сложным ядом, присутствие которого медики поначалу не смогли обнаружить. В ходе следствия основные показания (под пыткой, но в то время это была обычная следственная практика) дал помощник погибшего офицера некто Лашоссе. Он не только назвал в качестве главной соучастницы преступлений Сент-Круа маркизу Мари Мадлен де Бренвилье, но и сообщил жуткие подробности о том, как испытывались составляемые преступниками яды — прежде чем использовались по назначению. Оказалось, что маркиза проверяла их действие сначала на собственной служанке, а затем в больнице для бедных, куда приходила якобы из милосердия — раздать несчастным специально выпеченный хлеб. Хлеб был начинён ядом, и великосветская убийца хладнокровно наблюдала за тем, как отрава действовала на нищих. Лашоссе был приговорён к колесованию и казнён на Гревской площади — ещё до того, как была взята под стражу маркиза. Его показания подтвердила чудом выжившая служанка — ей повезло, яд вызвал тяжёлую болезнь, но не смерть.

Мари Мадлен де Бренвилье попыталась скрыться в женском монастыре в Льеже. Но специально посланному туда Франсуа Дегрэ удалось выманить преступницу и доставить её в Париж. Она призналась не только в отравлении родных (убийства бездомных и попытка отравления служанок судей интересовали мало).

Она сообщила также о том, что готовила покушения на Кольбера и Мазарини.

Интендант финансов, действительно, болел непонятной болезнью в 1669 году — как раз в разгар деятельности дьявольской парочки. Маркизу заподозрили в том, что она действовала в данном случае по указанию опального министра Николя Фуке. Подозревали даже, что Фуке собирался её руками отравить самого «короля-солнце».

Но в этом, несмотря на пытку, Бренвилье не призналась. Прекрасную отравительницу отправили на эшафот. 17 июля 1676 года ей отрубили голову, а тело сожгли.

Тут я должен заметить, что к признаниям преступников прежних времён следует относиться с определённым скепсисом. Пытка входила в качестве обязательного и даже рекомендуемого инструментария в арсенал приёмов полиции XVII века. Насколько соответствовали истине показания женщины, которую подвергали мучениям разной степени, предоставляю судить читателям. Мне же кажется, что пристёгивание политических мотивов к делу об отравлении из корыстных побуждений, какими, несомненно, были убийства судьи д’Обрэ и его сыновей, никак не диктовалось интересами правосудия. Ла Рейни знал, что его покровитель Кольбер заинтересован в окончательном уничтожении опального соперника. Поэтому, не исключено, показания преступной маркизы о попытках отравления министра и короля по указанию арестованного Николя Фуке, появились в деле именно по этой причине.

Под впечатлением от ужасного дела, а также подозревая, что мода на «порошки Бренвилье» будет активно распространяться в свете, король приказал учредить так называемую «Огненную палату» или «Огненный суд» («Chambre ardente»), которая занималась расследованием преступлений среди знати, имеющих не только уголовную, но и политическую окраску. Палату возглавил всё тот же Николя де ла Рейни. Само же «Дело о ядах» повлекло за собой ещё одно дело — вдовы Монвуазен, которое иногда считается лишь финалом «Дела о ядах». В ходе следствия стало известно, что некая Катрин Монвуазен (или Ла Вуазен) специализировалась на поставках ядов для знатных персон — таких, как племянница кардинала Мазарини герцогиня Суассонская и даже официальная фаворитка короля мадам де Монтеспан. Соучастником Монвуазен был сатанист и чернокнижник аббат Гибур, устраивавший для высокопоставленных заказчиц «чёрные мессы», во время которых приносились в жертву дьяволу младенцы, купленные у нищенок специально для этой цели.

Согласно показаниям Монвуазен, во время одной такой оргии мадам де Монтеспан молила дьявола о возвращении любви короля, который охладел к ней.

Скандал, таким образом, затронул интересы самого короля, поэтому следствие было прекращено, вдову-отравительницу Монвуазен поскорее казнили.

И вновь выскажу сомнения в достоверности этой части показаний, полученных лейтенантом Дегрэ. По сей день неизвестно, действительно ли фаворитка Людовика участвовала в чудовищных «чёрных мессах» и планировала убийства соперниц — как неизвестно, имели ли место в действительности сами сатанинские оргии. В падении всесильной фаворитки были заинтересованы несколько её соперниц: от бывшей королевской любовницы Луизы де Лавальер до будущей — мадам Ментенон. Некоторые показания Монвуазен и, особенно, аббата Гибура производят впечатление бреда психически не очень здоровых людей. Хотя факт изготовления ядов вдовой и продажей этих ядов некоторым представителям светского общества (герцогине Суассонской, например) сомнения не вызывает.

Так или иначе, король не предпринял ничего против своей фаворитки, несмотря на обвинения в её адрес. Её не только не судили, но даже не удалили от двора. Лишь в 1691 году она оставила двор — по собственному желанию, но с разрешения короля.

Впрочем, судьба госпожи де Монтеспан (кстати, матери семерых королевских детей и пра-пра-прабабки «короля французов» Луи-Филиппа) остаётся вне рамок нашего повествования. Скажем лишь, что «Дело о ядах» и «Дело вдовы Монвуазен» является фоном событий, описываемых в новелле Э.Т.А. Гофмана «Мадемуазель де Скюдери», а также в романах Анн и Серж Голон о маркизе Анжелике. Александр Дюма посвятил преступлениям маркизы де Бренвилье новеллу в книге «Знаменитые преступления».

К концу «тридцатилетия ла Рейни» Париж, действительно, стал самым безопасным (в криминальном отношении) и, что немаловажно, самым освещённым городом Европы — здесь имелись 6000 уличных фонарей, установленных на деньги от специального налога, введённого генерал-лейтенантом полиции. Налог назывался «грязь и свет», поступления от него использовались на благоустройство парижских улиц. Сама же полиция Парижа стала называться «современным чудом света».

Преемники господина де ла Рейни приумножили славу этого чуда, хотя оставили о себе славу двусмысленную. Например, об Антуане де Сартине, возглавлявшем полицию уже в XVIII веке, с 1759 по 1774 год, при Людовике XV, тот же Видок в своих «Записках» пишет с нескрываемой насмешкой:

«Не знаю, каких сыщиков имели при полиции гг. Сартин и Ленуар, известно только то, что во времена их администрации ворам была, что называется, лафа, и их водилось немало в Париже. Главный начальник полиции мало заботился о том, чтобы остановить их подвиги, это было не его дело; только он не прочь был познакомиться с ними и от времени до времени заставлял их забавлять себя, если знал их за людей ловких и искусных в ремесло»[59].

Согласно рассказу Видока, Сартин поддерживал славу возглавляемой им полиции весьма своеобразным методом. Например, он мог призвать к себе опытных воров и сообщить им, что в Париж прибыл богатый иностранец. И не просто сообщить, но и приказать… обокрасть его! По словам главного полицейского, такая кража поддержит славу парижских уголовников. Украденные вещи воры, естественно, приносили генерал-лейтенанту Сартину. Далее действие развивалось следующим образом. Обворованный иностранец обращался в полицию — и буквально через четверть часа получал украденные вещи назад. Естественно, восхищению иностранца такой оперативностью не было предела — и не было предела славе парижской полиции.

Видок утверждает также, что в бытность Сартина начальником парижской полиции, искусные воры являлись желанными гостями в великосветских салонах.

Здесь они демонстрировали свою ловкость, а знатные дамы и господа в восхищении аплодировали им. Зачастую титулованные особы ходатайствовали об освобождении преступников из тюрьмы — именно по причине удивительного таланта.

В то же время нельзя не отнять у Антуана де Сартина и организационных способностей. При нём умножилось число масляных уличных фонарей. При нём же невероятно возросло число тайных полицейских информаторов — как из уголовников, так и добропорядочных граждан. Правда, использовал он этот ресурс гораздо чаще в политических целях, нежели в целях борьбы с уголовной преступностью. Рассказывают, что однажды Сартин гордо сказал королю:

— Сир, если на улице останавливаются поговорить трое парижан, уверяю вас: один из них — мой человек.

Ему же, кстати, принадлежит и знаменитый афоризм «Ищите женщину!» («Cherchez la femme»). Он имел в виду, что за каждой тяжбой и за каждым преступлением всегда можно найти женщину, которая являлась вдохновительницей.

Так или иначе, Сартин стал такой же легендой парижской полиции, как и Рейни. Легендой, естественно, дореволюционной. В то время, когда Видок решил обратиться к господину Анри с предложением своих услуг, о Сартине ещё ходили легенды — и среди преступников, и среди полицейских. Но время уже было иное.

Революция внесла свои правки и в дело охраны общественного порядка. Пост министра полиции с 1799 года занимал бывший якобинец, а затем — бонапартист Жозеф Фуше. При нём также больше внимания уделялось политическим преступлениям (заговорам и покушениям), нежели уголовным.

Первые дела агента Видока

Префектом Парижской полиции в момент обращения Видока был барон Этьен Дени де Паскье. Именно он должен был дать Анри, начальнику II полицейского управления, разрешение на сотрудничество с «королём каторжников» Эженом Франсуа Видоком. И разрешение было получено. Заключённому тюрьмы Лафорс об этом сообщил сам господин Анри в своём кабинете на Малой улице Св. Анны.

Видока освободили из тюрьмы в обмен на сотрудничество — но не помиловали.

Само освобождение было обставлено как очередной побег из-под ареста. Приговор за побеги, за прочие преступные деяния, бывшие и не бывшие в действительности, оставался в силе. В любой момент власти могли отправить его на много лет в каторжную тюрьму или на галеры.

Но Видок был убеждён в том, что Анри, славившийся проницательностью и искусством разбираться в людях, прозванный парижскими уголовниками «Злым гением» (или «Злым роком») именно за эти качества, — что этот полицейский прозорливец поверил ему, поверил в искренность намерений Видока. И он взялся за новое для него дело с прежней энергией и решительностью.

В те дни — летние дни 1809 года, — многие парижане могли видеть мужчину и женщину средних лет, выглядевших как обычные парижские обыватели. Мужчина среднего роста, с широким, открытым лицом и обаятельной улыбкой, с сильной проседью в пышной каштановой шевелюре и цепким внимательным взглядом светлых глаз; женщина — миниатюрная, миловидная, улыбчивая. Оба одеты неброско и опрятно. Это были новоявленный агент полиции Эжен Франсуа Видок и его верная подруга Аннетта. С этой минуты в течение нескольких лет она была его верной помощницей.

Видок и Аннетта занимались тем, что можно было бы назвать рекогносцировкой — они старались как можно чётче запомнить сцену своих будущих подвигов: лабиринт парижских улиц, пути отхода, сквозные дворы, парки. В те времена не существовало разработанных методик ведения следствия, так что Видоку приходилось импровизировать.

По словам Видока, изучением места действия он занимался ровно 22 дня. На 23-й день пребывания на свободе, его вызвал к себе «Злой гений». Видок получил первое задание: схватить неуловимого фальшивомонетчика по имени Вотрен. Но предупреждение Анри о том, что прежние агенты упустили Вотрена, так что сразу после ареста тому удалось бежать, вызвало у нашего героя насмешливую улыбку.

Ещё бы — для него нерасторопность полиции не была неожиданностью, он ведь и сам неоднократно бежал из-под ареста, пользуясь этим качеством стражей закона.

— Но мне нужны все сведения о нём, которые есть у полиции, — предупредил Видок.

— Это справедливо. Разумеется, вы будете знать всё, что известно нашим агентам, — и Анри отдал соответствующее распоряжение.

Увы! Всё, что могли сообщить Видоку полицейские агенты, сводилось к сведениям о некоторых привычках знаменитого фальшивомонетчика.

Пришлось нашему герою и его верной подруге всё начинать с нуля. Спустя день или два после тщательной разведки Видок узнал, что Вотрен не так давно оставил свои вещи в меблированных комнатах на бульваре Монпарнас. Видок установил слежку за домом, полагая, что Вотрен либо придёт сам, либо пришлёт кого-нибудь за вещами. Неделю слежка не давала никаких результатов, так что охваченный азартом Видок решил снять квартиру поблизости и поселиться там вместе с Аннеттой. Семейная пара вызывала куда меньше подозрений, чем одинокий мужчина.

Наконец, однажды вечером он дождался появления Вотрена и его сообщника. Схватить их обоих Видоку не удалось — его добычей оказался лишь товарищ Вотрена. Видок не имел права на самостоятельный арест, но, понадеявшись на то, что схваченный им мужчина этого не знает, он добился признания, что тот не только знакомый, но и соучастник Вотрена, а также указания адреса, по которому проживали они оба. Оказалось, разыскиваемый преступник живёт не так далеко отсюда — на улице с говорящим названием La rue des Mouvais Garçons (улица Плохих Ребят), в доме под номером 4. Отправив Аннетту за полицейской стражей, Видок пускается по указанному адресу и застаёт Вотрена. Здесь ему удаётся захватить и обезоружить забаррикадировавшегося фальшивомонетчика — как раз к моменту, когда подоспели полицейские. Вотрен был арестован и препровождён в тюрьму.

Видок получил первое денежное вознаграждение и благодарность от Анри. Что до Вотрена, то он был приговорён к смертной казни (фальшивомонетничество во всех странах наказывалось очень сурово) и спустя короткое время обезглавлен.

Таковы были первый розыск и первый арест, осуществлённые Эженом Франсуа Видоком. На первый взгляд, в этих событиях нет ничего из ряда вон выходящего. Но уже здесь Видок применил качества и приёмы, ставшие впоследствии визитной карточкой Видока-сыщика. Прежде всего — наблюдательность, ориентация на местности. Умение маскироваться, выдавать себя за другого. Умение разговорить нужных людей. Терпеливость, способность ждать — часами, днями и даже неделями.

Казалось бы, простейшие приёмы. Что такого особенного, например, в маскировке, искусстве грима? Но Видок, занимаясь им, довёл искусство гримировки до совершенства. Повествуя о разоблачении притона, который содержала скромная учительница музыки мадам Ноэль — мать знаменитого грабителя, отбывавшего срок на каторге, он подробно рассказывает, как гримировался, в соответствии со словесным портретом преступника, за которого намеревался себя выдать при встрече с этой женщиной.

«Тётушка Ноэль никогда не видела меня в лицо, — пишет Видок. — Я решился выдать себя за беглого каторжника Жермена, прозванного Капитаном, который был близок с Ноэлем; хотя он не походил на меня ни капли, но, тем не менее, я решился воспользоваться его именем»[60].

Далее Видок так описывает процесс собственного преображения:

«Мои волосы, подрезанные по моде каторжников, были выкрашены в чёрную краску, также как и борода, которую я отпускал в продолжение целой недели.

Чтобы придать своему лицу смуглый цвет, я намазался настоем ореховой скорлупы; чтобы довершить превращение, я подделал болячки с помощью гуммиарабика с кофе. Это украшение не было излишним, оно дало мне возможность говорить в нос, как Жермен. Мои ноги были также приспособлены самым тщательным образом; я сделал себе искусственную опухоль с помощью композиции, рецепт которой мне сообщили в Бресте. Я подделал следы оков. Когда эта операция была окончена, я оделся в платье, соответствующее моему положению. Я не упустил из виду ничего, что могло бы придать сходство с оригиналом, не забыл ни обуви, ни белья, помеченного роковыми каторжными клеймами»[61].

Столь же тщательно он готовился к каждой операции. Видимо, опыт ярмарочного артиста, приобретённый им в юности, оказался чрезвычайно ценным. Он ещё тогда научился менять не только обличье, но и акцент, походку, даже возраст.

Может быть, поэтому позже, в пору его славы, среди преступников французской столицы ходили самые фантастические рассказы о Видоке, о его оборотничестве; при этом никто толком не мог описать его внешность. Он неоднократно проникал в самые опасные притоны Парижа — и уходил неузнанным и невредимым. За ним охотились, но он лишь посмеивался над своими врагами.

Что до упомянутого притона мадам Ноэль, то полиция не просто разгромила его; Видок сумел разоблачить некоего Нансо, агента полиции, который выдал Видока держательнице салона и едва не провалил всю операцию.

Ещё одно дело, которое представляется типичным для Видока в пору начала его сотрудничества с полицией, — дело рецидивиста Фоссара, беглого каторжника, приговорённого к пожизненному заключению за многочисленные квартирные кражи и побеги из тюрем. Первоначальную информацию о нём полиция получила в ходе операции по ликвидации притона мадам Ноэль: подельниками Фоссара в прежние времена были некто Виктор Дебуа — и сын уже знакомой нам мамаши Ноэль. Ноэль-младший в обыденной жизни был обладателем семейной профессии учителя музыки. Профессия позволяла ему часто посещать дома зажиточных буржуа. Обучая отпрысков почтенных семейств игре на музыкальных инструментах, он одновременно делал слепки с домашних ключей, по которым Дебуа делал дубликаты, а затем Фоссар с подручными обчищал соответствующие дома.

Теперь Дебуа и Ноэль сдали своего более удачливого и рискового подельника — за улучшение содержания в тюрьме (снятие кандалов, приличный рацион и прочее).

Сам Видок сказал, что не сможет заняться поиском Фоссара, поскольку и сам Фоссар, и его любовница хорошо знали его в лицо. Поиск и арест беглого каторжника был поручен другим агентам.

И, конечно же, им не удалось найти иголку в стоге сена, какой был квартирный вор в Париже. Раздражённый Анри отчитал своих людей, не стесняясь в выражениях. Он довольно прозрачно намекнул на то, что агенты попросту боятся разыскивать Фоссара, поскольку знают, что тот хорошо вооружён и стреляет, не задумываясь, по первому же подозрению. Кроме того, Анри, чтобы поддразнить своих подчинённых, поставил им в пример новичка — Франсуа Видока.

Разумеется, они были крайне недовольны этим выговором, тем более что Видок уже успел вызвать ревность и зависть коллег. Агент Эвре, ветеран парижской полиции, при встрече с Видоком, язвительно заявил:

«— Это вы, милостивый государь, великий герой, совершитель подвигов? По вашей милости мы получили выговор по поводу какого-то Фоссара, беглого каторжника, который, говорят, скитается по Парижу. Послушаешь господина префекта, так только вы и способны на что-нибудь путное. Он говорит, что если бы Видока послали на поиски, то без сомнения он давно бы арестовал его. Так в чём же дело, г-н Видок? Вы ведь так ловки, вот и постарайтесь изловить его, докажите своё искусство»[62].

Видока язвительность старого агента задела за живое. Он пообещал сделать подарок префекту и начальнику II отделения — он поймает Фоссара к Рождеству.

Он начал поиски так, как начинал все свои дела, предыдущие и последующие — с преображения:

«С помощью нескольких поддельных морщин, напудренного парика, треугольной шляпы, большой трости с золотым набалдашником и других принадлежностей, я превратился в одного из тех добродушных шестидесятилетних буржуа, которых все старые девы находят хорошо сохранившимися. У меня был точь-в-точь вид и одеяние одного из богачей улицы Марэ, с румяным, добродушным лицом, на котором написано довольство и желание осчастливить какую-нибудь несчастную»[63].

Видок знал район, в котором скрывался Фоссар. А ещё было ему известно, что одно окно занимаемой беглым каторжником квартиры украшают жёлтые портьеры, а второе — белая кисея. Кроме того, он выяснил, в том же доме живёт некая молодая швея, горбунья, знакомая девицы Тонно — подруги Фоссара. Другими сведениями он не располагал.

Несколько дней пожилой господин с тростью разыскивал молодую швею, «у которой правая лопатка чуть выше левой». Заодно он отмечал все окна с жёлтыми занавесями, которые соседствовали с белой кисеёй.

Опыт подсказывал Видоку, что, во-первых, люди с подобными физическими недостатками словоохотливы, а во-вторых, что основными их собеседниками должны быть молочницы, булочники и зеленщики. Именно на представителях этих профессий, посещавших интересующий его район, Видок и сосредоточил своё внимание. Вскоре ему посчастливилось: к молочнице, за которой он наблюдал уже несколько дней, пришла девушка соответствующей внешности. Проследив за ней до дома, Видок интуитивно почувствовал, что это — искомая швея. Но на окнах в доме ни было ни одной жёлтой шторы!

Рассудив, что швея с искривлённой спиной — элемент более постоянный, нежели жёлтая штора, он решил навестить девушку.

Нанеся ей визит, Видок с простодушным видом принялся объяснять, что, вот, мол, есть вполне обеспеченные пожилые господа, оставшиеся одинокими и мечтающие о браке.

Далее он доверительно сообщил ей, что уже нашёл подходящую девушку, и даже сделал ей предложение. При этом Видок описал внешность Тонно.

— Но, представьте себе, милочка, похоже, у неё уже есть поклонник! — огорчённо сказал Видок. — Недавно я видел её с неким господином… — и он подробно описал внешность Фоссара. — Я знаю, что она живёт в этом доме. Скажите, милочка, ошибаюсь ли я? Ведь её измена разорвёт мне сердце!

Вид страдающего пожилого господина с честным, открытым лицом, слёзы, кстати навернувшиеся на его глаза, сделали своё дело. И швея немедленно выложила Видоку всё, что знала относительно своей подружки и её ухажёра Фоссара.

А знала она, в частности, что разыскиваемая парочка относительно недавно оставила снимавшуюся в соседнем доме квартиру и куда-то перебралась. Куда?

— А вы, месье, спросите у домовладельца, — посоветовала словоохотливая горбунья. — Он наверняка знает.

Домовладелец поначалу не знал нового адреса, зато знал маклера, через которого Фоссар снял квартиру. Маклер ничего не хотел говорить незнакомцу, но Видок умел быть очень убедительным. Он представился неутешным мужем, от которого жена сбежала с любовником, и пообещал награду за помощь. Дальнейшее стало вопросом времени. Засада, ожидание, арест. Обыск в квартире и конфискация ворованных драгоценностей на сумму десять тысяч франков. Ещё одна деталь: Фоссар попытался откупиться от Видока, которого хорошо знал. Он предложил спрятанные отдельно банковские билеты на сумму ещё десять тысяч. Видок демонстративно сдал их своему начальнику, в присутствии арестованного и жандармов, сопровождавших Фоссара.

В своей сыскной деятельности Видоку ещё раз пришлось встретиться с Фоссаром. Луи Матьюрен Моро-Кристоф, бывший во времена Видока генеральным директором тюрем Франции, в своих воспоминаниях рассказывает о случае, имевшем место в 1831 году. Тогда полиция расследовала кражу в Национальной библиотеке. Видок, прибывший на место преступления, внимательно осмотрел дверные панели и по следам на них заметил, что знает лишь одного преступника, столь виртуозно умеющего проникать в запертые помещения — это Фоссар. Но Фоссар находится в тюрьме, а, значит, не может быть виновным в краже. Префект, присутствовавший при этом, возразил:

— Фоссар уже восемь дней на свободе!

— В таком случае, это сделал он! — воскликнул Видок. Через два дня он лично арестовал Фоссара — второй раз в жизни. Фоссар вскоре сознался в краже и был вновь препровождён в тюрьму.

Рождение бригады «Сюртэ Насьональ»

Но Видок отнюдь не собирался становиться ещё одним информатором или агентом, каких было немало. Он, действительно, решил разорвать всякие связи с криминальным миром. Он добивался официального признания в качестве сотрудника полиции, стать, как тогда говорили, «агентом на жаловании», а не стукачом-доносчиком.

И это был лишь первый этап в честолюбивых планах бывшего каторжника Эжена Франсуа Видока. Видя беспомощность полиции в борьбе с бесчисленной армией преступников, он задумал создать принципиально новую службу уголовной полиции, способную эффективно противостоять тому валу преступности, который в смутное время революции захлестнуло Францию. Он знал, что полицейское начальство предпочитает заниматься политическими интригами, что правительству нет дела до рядовых граждан, зато оно выделяет огромные суммы на борьбу с реальными и мнимыми заговорщиками, роялистами, якобинцами и прочими. При этом он сформулировал принцип, которым затем руководствовался в работе: «Преступника может поймать только преступник», имея в виду, что борьбу с преступниками следует возложить на бывших преступников — на тех, кто искренне решил «завязать» с преступной деятельностью.

В 1811 году ему удалось получить статус агента на жаловании. А через год Видок создал так называемую Бригаду Сюртэ Насьональ («Бригаду общественной безопасности»), сокращённо называемую Сюртэ, первую в Европе криминальную полицию, и возглавил её. Первоначально офис Сюртэ располагался рядом с II отделением полиции, в которое формально входила Сюртэ — на той же Малой улице Святой Анны.

Несмотря на громкое название, поначалу Видоку позволили принять на службу лишь четверых сотрудников-агентов. Все четверо были уголовниками, объявившими о своём намерении жить честной жизнью. Спустя короткое время, доказав эффективность своей службы, он добился разрешения увеличить штат: сначала до шести, потом до десяти и, наконец, до двенадцати сотрудников. Видок считал Сюртэ настоящей и эффективной армией. Он с гордостью писал:

«У меня были сначала четыре агента, потом шесть, десять и, наконец, двенадцать. В 1817 году у меня было их столько же, а между тем с этой горстью людей я совершил от 1 января до 31 декабря семьсот семьдесят два ареста и тридцать девять обысков с захватом украденных вещей»[64].

Эти слова не были бахвальством. Среди арестованных в том году числились 15 убийц и 341 вор.

Согласно сохранившимся в архивах полиции записям, видоковская Сюртэ демонстрировала удивительную эффективность — по сравнению с прежней полицией: за первые годы его деятельности в качестве сыщика преступность в столице снизилась на 40 %. Вот отчёт деятельности Сюртэ за один обычный день — за 3 января 1824 года:

«Раскрытые кражи с арестом виновников — 6, уличные происшествия — 1, мелкие правонарушения — 3, обвинение в бродяжничестве — 6, попытки нападения — 2, проституция — 8[65].

Это, повторяю, лишь один день работы Сюртэ при Видоке.

Секретарём начальника Сюртэ в 1812 году стал некто Мари Бартелеми Лакур, он же Коко-Лакур. Профессиональный вор, ещё молодой (первый раз он был арестован в тринадцатилетнем возрасте), ловкий, находчивый, умный, он был достойным учеником шефа Сюртэ. Правда, они частенько ссорились, Коко-Лакур считал, что Видок излишне требователен. Он ушёл в отставку, вместе с ещё двумя ветеранами службы — Декостаром по кличке «Прокурор» и Кретьеном, — и вернулся лишь после первой отставки самого Видока — на его место начальника Сюртэ.

Но это случилось спустя полтора десятка лет после образования службы.

Год создания Сюртэ совсем не случайно совпал с Русским походом Наполеона: император обезлюдил Париж, призвав в армию всех мужчин соответствующего возраста. Полицейское начальство вынуждено было пойти на такой шаг, как принятие в штат бывших преступников — больше некого было.

И начальство не прогадало. Видоковская Сюртэ за два десятка лет своего существования изобличила и отправила за решётку (а иных и на гильотину) тысячи преступников, фактически радикально изменив сами принципы борьбы с преступностью. Конечно, заслуга в этом, прежде всего, самого Видока. Он поистине стоял у истоков европейской криминалистики.

А ещё он стал легендой добропорядочного Парижа — как прежде был легендой криминального подполья. Его принимали в лучших домах и великосветских салонах, причём смена режима, с бонапартистского на роялистский, в этом смысле ничего не изменила. С ним общались и даже приятельствовали Оноре де Бальзак, Теофиль Готье, Александр Дюма. Первые красавицы эпохи дарили бывшему каторжнику свою благосклонность. Так, ходили слухи, что у Видока был роман с княгиней Багратион, урождённой графиней Скавронской — вдовой героя Отечественной войны 1812 года генерала П.И. Багратиона.

Екатерина Павловна Багратион, внучатая племянница князя Потёмкина. Её называли «Прекрасным голым ангелом» («Le bel ange nu»), поскольку она часто появлялась на балах в прозрачных туалетах, или «Белой кошечкой» («Chatte blanche») — за «кошачью» чувственность и непрекращающиеся любовные похождения. В 1805 году она навсегда оставила Россию и уехала в Европу. У неё был роман с австрийским министром иностранных дел и будущим канцлером князем Клеменсом фон Меттернихом (от которого она родила дочь), с принцем Вюртембергским и другими сиятельными и даже коронованными особами. Княгиню подозревали в том, что она выполняла конфиденциальные поручения русского (и не только) правительства, особенно во время Венского конгресса.

В 1815–1818 годах «Белая кошечка» проживала в Париже, на Елисейских полях. Её роскошный салон по улице Фобур Сент-Оноре, 45, блистал знаменитостями — писателями, художниками, светскими львами и львицами. Бывал здесь и шеф Сюртэ. Правда, неизвестно, привлекала ли его слава и красота «Прекрасного голого ангела», или он посещал салон по профессиональной необходимости: вряд ли французская полиция могла оставить без внимания женщину, которую подозревали в связях с иностранными секретными службами. Так или иначе, если слухи были справедливы, Видок оказался в компании с князьями, министрами (возможно, и с императорами). Неплохая карьера для бывшего каторжника, сына скромного булочника из Арраса.

Пикантность ситуации заключалась в том, что Видок в это время всё ещё числился преступником — над ним по-прежнему довлел приговор за побег с каторги. Лишь через шесть лет после образования Сюртэ, в 1818 году, уже во времена Реставрации, король Людовик XVIII особым указом помиловал его. Разумеется, это была формальность, но этой формальности Эжен Франсуа Видок ждал с нетерпением долгие годы. Правда, его радость от помилования была омрачена тем фактом, что указ не получил необходимого по закону утверждения.

Изменения произошли и в личной жизни Видока. Видимо, в 1818 году или около того, он расстался с Аннеттой. Аннетту некоторые истории называют «Таинственная мадам де Б.», поскольку до сих пор о её жизни до или после союза с Видоком ничего не известно, как неизвестна и её судьба. Она словно бы просто исчезает. Причём исчезает бесследно. Ещё при жизни Видока его враги утверждали, что он избавился от Аннетты, надумав жениться второй раз. Якобы, он не мог жениться на своей подруге, даже если такая мысль приходила в голову: исчезнувший муж не давал ей возможности заключить новый брак. Высказывалось предположение, что мужем «таинственной мадам де Б.» был вовсе не сбежавший от кредиторов торговец, а… каторжник, отбывавший срок на галерах в Бресте.

Срок его заключения закончился в 1817 или 1818 году, он приехал за женой, и Аннетта, повинуясь чувству долга или ещё какому-то чувству, вернулась к мужу-уголовнику, предпочтя его любовнику-полицейскому. На мой взгляд, эта версия маловероятна — если, конечно, между уголовником и сыщиком не было какой-то договорённости. О которой, впрочем, не осталось никаких намёков ни в документах, ни в записках Видока. Самым эксцентричным было предположение, что Аннетты вообще никогда не существовало — её придумал Видок для каких-то своих целей. Правда, этому противоречат упоминания о любви Видока и Аннетты в письмах Александра Дюма и Виктора Гюго[66].

Мне представляется, что, во-первых, «мадам де Б.» существовала, а во-вторых, причиной разрыва стали бесчисленные любовные романы её партнёра. Тем более что романы эти развивались и завершались далеко не всегда безобидно. Например, незадолго до возможного разрыва Аннетты и Видока, Париж потрясло самоубийство одного из руководителей парижской префектуры, некоего Путо. Молва почти сразу связала его ужасную смерть с любовной связью его жены Анны Розали Путо и его подчинённого Эжена Франсуа Видока.

Словом, Аннетта уходит из его жизни и более не появляется. Вскоре, в 1820 году, Видок женится вторично на Жанне Виктуар Геран. Второй брак оказался коротким — Жанна умерла через четыре года от чахотки. В 1830 году Видок женился в третий раз, на Флёрид Альбертин Манье, с которой он прожил в любви и согласии семнадцать лет — до самой смерти Флёрид.

Пока же он ни на миг не прекращал своей борьбы с преступным миром французской столицы. Каждый день посещал одну из парижских тюрем, где часами наблюдал за заключёнными уголовниками, запоминая их внешность, особые приметы, походку. Узнавал их методы работы, преступный «почерк».

Сведения обо всех преступниках, с которыми когда-либо доводилось сталкиваться Видоку и его людям, заносились в картотеку. В дальнейшем она сослужила неоценимую службу не только Видоку, но и его преемникам в Сюртэ.

Видок пытался систематизировать не только приметы действующих профессиональных преступников, но и категории преступных «профессий», существовавшие тогда во Франции. Он описывал излюбленные приёмы каждой из этих категорий, особенности преступников, занимавшихся тем или иным уголовным промыслом.

Вот, например, его наблюдения по поводу категории так называемых «утренников»:

«Воры, так называемые «утренники» (chevaliers grimpants), обыкновенно прокрадываются в дом тихо и незаметно и стаскивают мимоходом всё, что попадается под руку. Первыми ворами были, как гласит предание, слуги без мест. Сначала их было немного, потом они воспитали учеников, и ремесло их приняло такие размеры, что от 1800 до 1812 года не было почти дня, когда бы в Париже где-нибудь не своровали двенадцати или пятнадцати корзин серебра. Коко-Лакур, передававший мне этот факт, говорил, что вначале у утренников была общая касса.

Для них имеют большой интерес книги: «Торговый календарь», «Придворный календарь» и «Календарь двадцати пяти тысяч адресов». Каждое утро, перед выходом, они с ними справляются и, вознамерившись посетить какой-либо дом, редко не знают имён, по крайней мере, двоих из живущих там»[67].

Или вот другая категория:

«Букардьерами называют воров, обкрадывающих по ночам лавки; они никогда не пускаются на кражу, не познакомившись вперёд со всеми препятствиями, могущими им встретиться; с этой целью, в продолжение нескольких дней, утром и вечером, бродят они вокруг лавки, стараются быть при отпирании или запирании, причём обращают внимание на болты, легко ли они надеваются и снимаются, узнают также, стережёт ли лавку собака, не спит ли кто в ней. Вообще много есть средств охраняться от лавочных воров, но средства эти, конечно, хороши только своей тайной, и разглашать их не должно. Немецкая пословица говорит: «Хороший замок порождает искусного вора…» Это потому, что хороший замок не есть тайна»[68].

Подробнейшим образом описывал он магазинных воров, воров экипажных или колесников (rouletiers), разумеется, карманников (floueurs), шулеров карточных и бильярдных (emporteurs) и так далее. Удивительно, что многие его наблюдения не утратили своей актуальности и по сей день, причём не только для Франции. Вот, например, типичный случай описанный Видоком:

«Завидя подобную жертву, один из мошенников, наиболее ловкий, подходит к незнакомцу и делает как бы мимоходом с полдюжины таких вопросов, из ответов на которые он мог бы более или менее заключить о финансовом его положении. Получивши подобное сведение, он подаёт знак сообщникам; тогда второй товарищ, забежавший вперёд, роняет ящик, кошелёк или какой-нибудь пакет таким образом, что незнакомец не может пройти мимо, не заметив этого предмета.

Он действительно намеревается его поднять, но в то самое мгновение его новый знакомый кричит: «Чур, вместе!» Останавливаются посмотреть находку. Обыкновенно это оказывается какой-нибудь драгоценный предмет в богатой оправе, бриллиантовая запонка, брошь и т. п. При нём записочка:

«Милостивый государь, посылаю Вам Ваше бриллиантовое кольцо, за которое Ваш слуга заплатил мне две тысячи семьсот двадцать пять франков. Бри Зебар, ювелир».

— Будь у меня деньги, — говорит нашедший, — я вам заплатил бы вашу долю с удовольствием, но у меня нет ни гроша. Что делать?.. — он с минуту размышляет.

— Послушайте! — вдруг, как бы надумавшись, восклицает он. — Вы мне кажетесь честным, достойным человеком; дайте мне вперёд несколько сотен франков, а когда продадите перстень, возвратите остальное; понятно, что вы получите процент за выданную мне вперёд сумму. Оставьте мне свой адрес.

Привлечённый барышом, простак с удовольствием опрастывает свой кошелёк. По заключении сделки, они расстаются с обещанием свидеться, хотя с той и другой стороны твёрдо решили, что этого не будет. Из двадцати человек, обманутых таким образом, по крайней мере, восемнадцать дадут фальшивое имя и фальшивый адрес: чтобы быть обманутым, отчасти надо самому быть обманщиком»[69].

Надо ли говорить, что никаких бриллиантов там не было — дешёвая подделка из стекла. Подобные приёмы встречаются и сегодня, сплошь и рядом, в Москве и Нью-Йорке, Тель-Авиве и Париже.

Во многих методах, получивших в криминалистике дальнейшее развитие, французский сыщик стал первопроходцем. Вот только один пример.

В 1822 году Париж был потрясён убийством графини Изабель д’Арси. Префект поручил расследование Видоку. Сыщик установил, что молодая женщина была застрелена в упор, из пистолета.

Первым под подозрение попал сам граф д’Арси. Он был значительно старше жены, кроме того, незадолго до убийства граф узнал, что жена ему неверна. Можно было бы предположить, что граф убил жену из ревности.

После долгой беседы с подозреваемым, Видок засомневался в его вине. Престарелый граф явно не походил на убийцу.

Сомнения усилились, когда Видок осмотрел имевшиеся в доме два дуэльных пистолета. Оба пистолета были тщательно вычищены, но, по словам графа, он периодически чистит оружие, даже если из него не стреляет. Если бы в распоряжении Видока была пуля, он, конечно же, мог бы сопоставить её с пистолетами графа. Но пуля осталась в теле женщины, и родственники категорически не желали разрешать вскрытие.

Видоку удалось убедить личного врача семейства д’Арси извлечь пулю тайно. Пуля окончательно убедила его в невиновности графа: её калибр не подходил ни к одному из пистолетов д’Арси.

Но кто же тогда убийца? Вновь встретившись с графом, Видок спросил, не пропало ли в доме что-нибудь ценное. После некоторых раздумий, д’Арси неуверенно сказал:

— Кажется, не хватает некоторых украшений, которые я подарил жене…

Теперь Видок оказался в своей стихии. Получив от графа описание пропавших украшений, он задействовал своих информаторов, занимающихся скупщиками краденого. Спустя несколько дней он получил сведения о приобретении одним из них драгоценностей из списка графа д’Арси. От скупщика Видок получил описание продавца, в котором без труда опознал любовника убитой графини. При немедленно последовавшем обыске в доме подозреваемого, Видок нашёл ещё несколько драгоценностей, принадлежавших графине. Но любовник Изабель д’Арси упорно настаивал на своей невиновности. Драгоценности, по его словам, графиня подарила ему сама.

И тут Видок положил на стол пистолет, найденный в квартире подозреваемого, и рядом — пулю, извлечённую из тела графини. Подозреваемый сознался немедленно, поскольку был поражён этой уликой. Ничего удивительного: никогда ранее полиция не проводила баллистических экспертиз, это казалось чуть ли не чудом.

Первая официально зафиксированная баллистическая экспертиза была проведена в 1835 году — её провёл английский детектив Генри Годдард. Но, похоже, Видок опередил его на целых тринадцать лет.

Вот ещё один случай, который показывает поистине мастерскую работу нашего сыщика с уликами. В 1818 году в окрестностях Парижа были совершены несколько дерзких и жестоких ограблений, сопровождаемых убийствами. Как правило, жертвами преступников становились странствующие торговцы. Полиции никак не удавалось напасть на следы разбойников.

Однажды из парижского предместья Корбейль пришла весть: очередному нападению подвергся местный мясник по имени Фонтен, собиравшийся поехать в соседний городок. Но, в отличие от прежних жертв, Фонтен выжил.

Видок немедленно отправился на место преступления. Здесь, среди прочих малозначительных деталей, он нашёл несколько окровавленных клочков бумаги. Очевидно, убийца вытер бумагой нож, которым несколько раз ударил Фонтена.

Затем порвал бумагу и выбросил клочки. Внимательно рассмотрев эти клочки, Видок пришёл к выводу, что на листке был записан какой-то адрес, от которого остались лишь несколько непонятных слов: «Г-ну Рау… иноторговцу зас… Роше… Кли…» Видок предположил, что первоначально надпись выглядела так: «Господину… виноторговцу, застава Рошешуар, шоссе Клиньянкур». Интенсивные поиски, в конце концов, дали результаты: среди виноторговцев, живших в указанном районе, лишь один носил имя Клер Рауль, и этот человек уже попадал в поле зрения агентов Видока. Он имел сомнительную славу, его подозревали в связях с контрабандистами и скупщиками краденого. Кроме того, женат он был на сестре недавно освободившегося каторжника.

Тем временем, раненый мясник пришёл в чувство. Он смог сообщить некоторые приметы преступников. Ничего определённого Фонтен не сказал. Но вдруг вспомнил: когда убийцы напали на него, один из них вдруг припал на одно колено и вскрикнул от боли.

Как раз хромого мужчину заметили агенты Видока, которых шеф Сюртэ отрядил следить за домом виноторговца Рауля. Человек этот, по имени Курт, несколько раз посещал Рауля. Внешность его также соответствовала приметам, указанным Фонтеном. Вскоре Курт был арестован. Заодно арестовали и его жену, чтобы та не могла предупредить сообщников мужа.

Курт сознался в преступлении, когда Видок поразил его сообщением, что жертва последнего нападения даёт показания. Он был уверен, что после двадцати восьми (!) ударов ножом, мясник уже не выживет. Тем не менее, он упорно отказывался выдавать сообщника. В конце концов, с помощью очной ставки, Видоку удалось получить признания и от Рауля. Убийцы были осуждены и приговорены к смертной казни. Так, внимание к нескольким окровавленным клочкам бумаги помогли сыщику раскрыть серию жестоких убийств.

В 1825 году, Видок использовал обнаруженные ранее пятна крови для поимки убийцы. А уже в 1826 году он приходит к мысли о необходимости брать у преступников отпечатки пальцев.

До опытов доктора Уильяма Гершеля, ставших основой дактилоскопии, оставалось ещё целых полстолетия. Разумеется, прозрения Видока были именно случайными, во многом интуитивными прозрениями, так и не получившими дальнейшего развития (хотя всё-таки именно французский сыщик изобрёл несмываемые чернила особого состава, предназначенные именно для снятия отпечатков пальцев). Тут уместно будет вспомнить одну криминалистическую загадку, связанную с именем Марка Твена, — загадку, которую попытаемся разгадать. В книге «Жизнь на Миссисипи», написанной в 1882 году, писатель рассказывает о некоем Риттере, чьи жена и ребёнок во время Гражданской войны были убиты солдатами-мародёрами. Один из убийц оставил на месте преступления кровавый отпечаток своего большого пальца. Риттер притворился гадальщиком-хиромантом и, вооружившись отпечатком, принялся за поиски убийцы. Гадая солдатам по руке, переходя от одного военного лагеря к другому, он изучает узоры на их больших пальцах и, в конце концов, находит убийцу.

Впоследствии, когда дактилоскопия была официально признана и нашла использование в криминалистике, многие удивлялись прозрению американского писателя. Между тем сам он свой неожиданный выбор улики объясняет устами своего героя Риттера:

«В молодости я знавал одного старика француза, который тридцать лет был надсмотрщиком в тюрьме, и он мне сказал, что одно никогда не меняется у человека от колыбели до могилы — это линии на подушечке большого пальца, и он ещё говорил, что нет двух людей с совершенно схожими линиями. Теперь мы фотографируем нового преступника и храним его портрет в галерее преступных субъектов для справок; но этот француз в своё время брал отпечаток большого пальца у каждого нового арестанта и хранил для будущих справок. Он всегда говорил, что портреты не годятся, потому что переодевание с гримом могут их сделать бесполезными, «Отпечаток пальца — вот единственная достоверная примета, — говорил он, — его уже не замаскируешь». И он доказывал свою теорию на моих друзьях и знакомых и всегда оказывался прав…»[70].

Мне представляется не случайным упоминание здесь «старого француза» (в данном случае, профессия его — «тюремный сторож» — не так уж важна). Вполне возможно, что удивительные опыты Видока, в форме слухов из Франции (откуда же ещё!), достигли Нового Света. И тогда следует говорить не о прозрении Марка Твена, а о прозрении несколькими десятилетиями раньше Эжена Франсуа Видока.

Потому эпизод из книги «Жизнь на Миссисипи» может рассматриваться и как косвенное подтверждение, что идею дактилоскопии действительно пытался реализовать впервые в истории криминалистики именно Видок.

При всём том коллеги французского сыщика всячески демонстрировали Видоку свою неприязнь. Они не скрывали, что не доверяют бывшему преступнику. В чём только не обвиняли «короля сыщиков»! И в присвоении казённых средств, и в том, что он привлекает к работе в Сюртэ таких же, как он, бывших преступников. И в том, что, изображая из себя борца с преступниками, на самом деле руководит ими.

Рассказывая о предтечах сыщиков, я писал об английских «вороловах», многочисленных «мистерах Пичемах», сотрудничавших с властями и заправлявших криминальными сообществами. Именно в деятельности такого рода подозревали и даже обвиняли Эжена Франсуа Видока. В самом деле, если Иван Осипов — Ванька-Каин — мог совмещать уголовную активность с деятельностью сыщика (и тоже весьма эффективной), почему же не мог заниматься тем же бывший «король риска»?

Разумеется, коллегами Видока двигала зависть: по сей день не найдено никакого подтверждения двойной жизни первого начальника Сюртэ. Не было их и тогда. В ответ на очередной донос Анри сказал:

— Видок и четыре его агента в месяц берут полсотни преступников с поличным.

Вас в десять раз больше, так поймайте его и приведите ко мне! Если он ворует и укрывает краденое, вам всем вместе будет нетрудно его накрыть! Вперёд, господа!

Сам же Видок стремился всячески обезопасить себя и своих людей от беспочвенных подозрений. Причём действовал он и тут так же неожиданно, как и при расследовании преступлений. В один прекрасный день начальник Сюртэ приказал всем своим сотрудникам надеть замшевые перчатки.

— Отныне, — сказал Видок, — каждый, кто выйдет на службу без перчаток, будет немедленно уволен без объяснений.

Специалистам сразу стал понятен этот жест. Агенты Сюртэ были в прошлом успешными ворами-карманниками. Карманник, утративший чувствительность пальцев, уже не способен воровать. Приказ Видока именно это и гарантировал: его люди, даже если бы хотели, не могли заниматься кражами в грубых замшевых перчатках. Перчатки стали первой униформой агентов Сюртэ.

Тем не менее, Видок устал от постоянной конфронтации и в 1827 году подал в отставку. Вот текст этого прошения, написанного на имя некоего молодого человека по имени Дюплесси, в том году назначенного начальником второй дивизии — то есть, непосредственным начальником Видока:

«20 июня 1827 года.

Вот уже восемнадцать лет, как я служу полиции с достоинством. Я никогда не получал ни одного выговора от ваших предшественников, потому полагаю, что я их не заслужил. С тех пор, как вас назначили во второе отделение, вот уже вторично вы мне жалуетесь на агентов; но разве я могу держать их под своей властью вне моего бюро? Конечно, нет. Чтобы избавить вас, милостивый государь, от труда вперёд делать подобные упрёки, а себя от неудовольствия получать их, честь имею просить у вас отставки.

Ваш покорнейший слуга.

Подписано: Видок»[71].

Отставка принята. Когда выходит в отставку чиновник подобного ранга, его награждают орденом или титулом. Видок получил окончательное прощение —1 июля 1828 года верховный суд на торжественном заседании утвердил королевский акт о помиловании Эжена Франсуа Видока — тот самый акт, который Людовик XVIII подписал десятью годами ранее. Тоже своеобразный орден.

Видок становится частным лицом. Именно в это время он пишет свои мемуары (скорее всего, при участии профессионального литератора), ставшие для современников набором сенсаций, а для нас — источником неоценимой информации по истории европейского уголовного мира конца XVIII — начала XIX веков и тогдашних правоохранительных органов. Ну и, конечно же, источником сведений о самом Видоке — создателе первой в Европе уголовной полиции. Издатель выплатил ему 20 тысяч франков за первые три тома. «Записки» стали настоящим бестселлером и принесли издателю колоссальную прибыль. Однако он не захотел увеличить гонорар автору, по каковой причине Видок отказался работать над четвёртым томом. Но, как я уже сказал, и первые три тома представляют собой неоценимый источник информации. Хотя, конечно, жаль, что тайны последних лет пребывания Видока во главе Сюртэ так и не увидели свет.

«Записки Эжена-Франсуа Видока, начальника парижской тайной полиции» почти сразу же были переведены в Англии, а спустя несколько месяцев — даже инсценированы драматургом Дугласом Уильямом Джеральдом: 6 июля 1829 года состоялась премьера спектакля «Видок: шпион французской полиции», поставленного Робертом Уильямом Эллистоном в театре Суррей. Спектакль получил положительные отзывы критиков, в том числе в такой солидной газете, как «Таймс».

После ухода Видока, полицейское руководство с удивлением обнаружило, что хорошее происхождение и безукоризненное (на их взгляд) поведение не заменят профессиональных способностей и таланта.

Париж пережил очередной всплеск преступности, и власти вновь обращаются к старому волку. Во время Июльской революции 1830 года, приведшей к власти «короля-гражданина» Луи-Филиппа, Видока восстанавливают в полиции. Он занимает должность заместителя префекта полиции.

На словах Видок неприязненно относился к политическому сыску. В своих записках он говорит:

«Политическая полиция равносильна понятию об учреждении, созданном и содержимом с целью обогатиться на счёт правительства, постоянно поддерживая его тревоги и опасения; с политической полицией связано также стремление записывать в бюджет тайные расходы, изобретать какое-нибудь употребление для сумм, часто незаконно и непроизводительно взимаемых (налог на публичных женщин и разные другие мелочные повинности), стремление некоторых чиновников придать себе значение и важность, заставляя думать, будто правительству угрожает опасность»[72].

Тем не менее, с возвращением на службу, ему приходится заниматься неуважаемой сферой деятельности — политическим сыском. Вот один из примеров такого расследования.

Префект Делаво поручил своему заместителю собрать информацию о политиках и общественных деятелях, состоящих в оппозиции к королю и, возможно, готовящих заговор с целью свержения Луи-Филиппа. Эти деятели собирались у некоего барона Мешена, в прошлом — видного чиновника, ныне «заразившегося либерализмом», оставившего службу и окружившего себя врагами престола и церкви.

Понятно, что просто так Видок не мог попасть на очередной приём у месье Мешена. Для начала он свёл знакомство с шеф-поваром барона, выдав себя за его коллегу-кулинара. Уже отмеченное нами обаяние Видока и на этот раз не подвело: повар стал лучшим другом мнимого коллеги, но, несмотря на это, наотрез отказался ввести его в столовую под видом слуги одного из гостей («чтобы насладиться уникальной сервировкой стола»). Но пригласить нового приятеля в кухню и выпить с ним десяток бутылок вина — это с удовольствием.

Через короткое время Видок уже знал биографии всех домашних барона и прислуги. А ещё он услышал множество анекдотов о любимце барона — попугае.

Вот тут-то у него и возникает идея. На следующий день, прилично одевшись, Видок запиской приглашает в кофейню одного из лакеев барона Мешена. На попечении именно этого лакея находится пресловутый попугай. Видок представился фантастическим титулом: господин Ламберт, нотариус-сертификатор. Поразив гостя знанием его жизни и тайных желаний (среди которых были деньги в сумме 500 франков), почтенный нотариус предлагает ему сделку, на первый взгляд, странную. Он просит лакея во время прогулки случайно упустить попугая. Но, чтобы птица не улетела, привязать к ней свинцовую пульку, переданную Видоком: попугай взлетит и тут же опустится. Больше ничего не надо. Оплата — вожделенные пятьсот франков. Деньги эти нужны слуге Мешена для того, чтобы купить добровольца, готового вместо него самого уйти в армию: опекун попугая мечтает жениться, а тут, как назло…

Словом, лакей принимает предложение, попугай улетает из случайно открытой клетки и тут же садится на руку так кстати подвернувшемуся нотариусу-сертификатору. «Господин Ламберт» торжественно возвращает птицу лично господину барону, тот рассыпается в благодарностях, приглашает почтенного нотариуса (успевшего осыпать простака-барона десятками комплиментов политического характера) вечером к ужину.

Сразу после вечернего кофе на стол префекта ложится полный список гостей барона Мешена, а также краткие, но точные характеристики каждого из них, сделанные Видоком на основании услышанного во время приёма.

Но при всём том этот человек всё-таки обладал фантастической способностью приходиться не ко двору у начальства. Уже через два года после его восстановления на службе вновь начинается откровенная травля сыщика. Новый префект полиции Анри Жиске категорически не желает мириться с присутствием в рядах государственных служащих бывших преступников. В 1833 году Видок подаёт в отставку снова.

За четыре года до этого, в 1829 году, в Англии появился аналог французской Сюртэ — Скотланд-Ярд. В 1833 году, вскоре после того, как Видок подал в отставку, создатель английской уголовной полиции Роберт Пиль отправил двух своих подчинённых в Париж — для знакомства с французским сыщиком. Англичане провели несколько дней с экс-шефом Сюртэ, вызывая раздражение официальных лиц. Возможно, этот визит подтолкнул Видока к решительному шагу.

Бюро по сбору информации

В 1833 году, вскоре после отъезда английских сыщиков, в Париже, на улице Клош-Перш, 12, открылась контора под названием «Бюро по сбору информации» («Le bureau des renseignements»). Открыл это бюро ушедший в отставку Эжен Франсуа Видок. Так в Европе впервые в истории возникло частное детективное агентство, так Эжен Франсуа Видок стал первым официально признанным частным детективом.

«Эжен Франсуа Видок, известный между ворами и полицейскими шпионами под именем Жюль, теперь 45 лет, ростом 5 футов и 6 дюймов, отличается колоссальными формами. Волосы белокурые, нос длинный, глаза голубые и рот улыбающийся. Словом, наружность его, с первого взгляда, не лишена приятности, хотя часто он имеет дерзкий вид и надменно смотрит на всякого встречного, точно какая-то всесветная знаменитость»[73].

Такое описание Видока дал один из его недоброжелателей — некто Шарль Ледрю, выпустивший книгу «Записки каторжника», — в пику уже упоминавшимся «Запискам Видока, начальника парижской тайной полиции». Он всё ещё энергичен, силён и умён, и его частное детективное бюро очень быстро начинает процветать.

Свой принцип борьбы с преступниками руками бывших преступников Видок реализовал и в этой деятельности — его сотрудниками были бывшие заключённые, преступники, решившие встать на путь исправления. Первоначально штат «Бюро» состоял из одиннадцати детективов, двух конторских служащих и одного секретаря. Вскоре в газетах появились объявления, что за годовую подписку в сумме 20 франков можно стать постоянным клиентом и обращаться в Бюро за любой информацией. Разовое обращение стоило пять франков. Правда, там не говорилось, что реальный гонорар зависел о степени сложности задания.

Стены Бюро украшали картины сомнительного качества, изображавшие усекновение головы Иоанна Крестителя, а также пытки, которым подвергли Равальяка — убийцу короля Генриха IV. Кроме того, Видок развешал в своём кабинете портреты бывших и нынешних министров и префектов полиции Фуше, Паскье, Анри и прочих. Под портретами восседал сам Эжен Франсуа Видок. На фирменных бланках было напечатано: «Бывший шеф службы Сюртэ насьональ».

По заказам своих клиентов Видок расследовал действия аферистов, мошенников, занимался ложными банкротствами и тому подобными вещами. Разумеется, среди прочего, велась слежка за неверными супругами, за беспутными детьми, за наследниками-транжирами. Но главными делами были дела по возвращению долгов. Всё начиналось с писем на упомянутых фирменных бланках, которые Видок направлял необязательным должникам. Типичный пример такого письма-угрозы приводит Джеймс Мортон в своей книге «Первый детектив. Жизнь и революционное время Видока»:

«Имею честь обратиться к Вам с просьбой. Прошу, тотчас по получении этого письма, потрудиться навестить моё бюро. В противном случае касающееся Вас дело может привести к неприятностям и расходам»[74]. Письмо отправлено 11 апреля 1845 года некоей госпоже Пеш, проживавшей на улице Прованс, 67. По всей видимости, она имела неосторожность взять кредит у одного из постоянных клиентов «Бюро по сбору информации» — и не вернула долг вовремя.

Если верить воспоминаниям известного журналиста Лео Леспэ, который в молодости какое-то время работал в Бюро Видока, никаких особых требований при приёме на работу не выдвигали — недолго поговорив с кандидатом, Видок принимал его или отвергал, полагаясь на собственную интуицию:

«Я увидел перед собой крепкого коренастого мужчину, невысокого, с голубыми глазами, толстогубого, с густой седоватой шевелюрой. Он продиктовал мне несколько фраз, проверил запись и принял на работу»[75]. И ещё Леспэ поразило то, что владелец «Бюро по сбору информации» во время беседы с клиентом кормил шоколадом своего бульдога.

Первый частный сыщик Европы был автором нескольких афоризмов, которыми любил иной раз щегольнуть перед новичками в своём Бюро: «В криминалистике два и два — не четыре, а двадцать два» или «Если хочешь проследить за кемто незаметно, встань прямо перед ним»[76].

Рабочий день видоковского Бюро продолжался 10 часов. С 1 апреля по 1 октября он начинался в 8 часов и заканчивался в 7 вечера, с двумя перерывами по полчаса: в 10.30 и 17.30. С 1 октября по 1 апреля начало и конец рабочего дня смещались на полчаса позднее. Правда, это расписание относилось к работе конторы и её сотрудников (включая самого Видока). Что касается агентов, их рабочий день был ненормированным. Если они начинали задолго до 9 утра, а заканчивали после 7 вечера, им платили за сверхурочные часы работы.

Видок старался привить своим агентам хорошие манеры, но это получалось у него с трудом. Единственное, чему он смог их научить — это плевать на пол только в случае крайней необходимости, снимать шляпу, входя в помещение и пропускать дам перед собой.

Как и прежде, на официальной полицейской службе, он частенько прибегал к недозволенным методам. Неудивительно, что бывшие его коллеги, немало поспособствовавшие его отставке, питали к новоявленному конкуренту не самые тёплые чувства. А Видок в придачу нажил себе влиятельных врагов ещё и в военном ведомстве, и в других правительственных учреждениях. Кончилось всё тем, что в 1837 году он был арестован. В «Бюро» изъяли три с половиной тысячи документов, касавшихся проводимых им расследований. Рождество и Новый год знаменитый сыщик провёл в тюрьме, а затем предстал перед судом по обвинению в совершении сразу трёх преступлений: получении денежных средств обманным путём, подкупе должностных лиц и самовольном присвоении функций государственного чиновника. К счастью, на основании показаний многочисленных свидетелей, судья отклонил обвинения и освободил Видока. Отметим здесь, что во многом освобождению Видока способствовала энергичность его адвоката Шарля Ледрю. Известный русский политический деятель Александр Иванович Тургенев вспоминал об этом событии:

«Здесь же нашёл я старого моего знакомца, адвоката Ледрю. Он подал мне вечерний журнал, где напечатано письмо его к пресловутому Видоку об условиях, на коих соглашается он защищать его перед судом. Вы, конечно, уже читали в журналах об аресте Видока и о предании суду. Ледрю, согласившись быть его адвокатом за 1000 франков в пользу бедных (кои Видок уже внёс и представил расписку), успел уже рассмотреть некоторые документы, Видоком представленные, и уверяет, что он спасёт его; будто Видок имеет неоспоримые доказательства, что он спас жизнь короля в каком-то заговоре; будто в руках его честь и стыд многих сановников, и проч. и проч. Уже более 3000 дел или документов (dossiers) разобрано; разосланы справки в разные департаменты. Производство суда над Видоком займёт дня на три салоны Парижа»[77].

Ледрю выполнил обещание. Видок на свободе, его деятельность как частного сыщика продолжается, и весьма успешно. Среди клиентов появляются знаменитости — например, прославленный поэт Альфред де Виньи, по заказу которого в 1837 году Видок установил слежку за актрисой Мари д’Орваль, любовницей Виньи.

По мере роста успехов росло и число врагов Видока, Причём врагов могущественных и влиятельных. На беду первого сыщика Франции среди них оказались новый префект парижской полиции Габриэль Делессер, судья Мишель Барбу и другие. Число жалоб, официальных и конфиденциальных, на методы Видока привели к тому, что спустя почти пять лет после первого ареста, в августе 1842 года по приказу префекта семьдесят пять (!) полицейских вломились в контору Видока и арестовали его и одного из его агентов. На этот раз Видок (ему было шестьдесят семь лет) оказался в печально известной тюрьме Консьержери по обвинению в шантаже и мошенничестве. Дело казалось ясным. При расследовании дела о мошенничестве Видок арестовал подозреваемого, а затем угрозами вынудил его подписать вексель на сумму, равную сумме похищенных денег. И то, и другое деяние, при всех благих намерениях сыщика, были откровенным нарушением закона: незаконное лишение свободы и вымогательство. Первые судебные слушания состоялись 3 мая 1843 года. Председательствовал судья Барбу, числившийся среди личных недоброжелателей Видока. В ходе слушаний всплыли ещё несколько дел, имевших явно противозаконный характер. Так например, выяснилось, что он и его сотрудники поместили нескольких молодых женщин в монастыри (по просьбе родственников чересчур легкомысленных юных особ); Видока обвинили также и в незаконной финансово-кредитной деятельности. Словом, суд вынес обвинительный приговор: пять лет тюрьмы и 3000 франков штрафа (немалая сумма по тем временам). Видок обжаловал приговор. Следует заметить, что среди влиятельных людей были не только враги, но и друзья бывшего каторжника. Они-то и добились пересмотра дела и того, чтобы новые слушания прошли в Королевском суде. Здесь, в сентябре того же года Видок был полностью оправдан и после одиннадцати месяцев тюремного заключения в Консьержери вышел на свободу и вернулся к своим делам. Разумеется, скандальными разоблачениями, сделанными судьёй Барбу, репутации сыщика был причинён серьёзный ущерб. Кроме того, префект Делессер стремился изгнать Видока из столицы.

Видок всё чаще рассматривал возможность ухода от дел и продажи своего бюро. Тем не менее, он продолжал свою детективную деятельность. Видок попрежнему тренировал зрительную память, писал проекты тюремных и полицейских реформ, излагал свои соображения относительно смертной казни и так далее.

И он по-прежнему и во Франции, и за её пределами считался безусловным и неоспоримым авторитетом в деле борьбы с преступностью. В 1843 году сыщики Скотланд-Ярда вторично прибыли в Париж для изучения опыта французских коллег. Разумеется, сначала они обратились в Сюртэ, к новому — очередному — начальнику криминальной полиции Пьеру Аллару. Но провели они с Алларом всего два дня, явно из вежливости. После этого английские детективы отправились на улицу Клош-Перш. Здесь они провели целую неделю — в обществе Видока и его сотрудников. Знакомились с методами классификации преступников, выходили на операции, присутствовали при допросах. Спустя два года по их приглашению уже Видок посетил Лондон и встретился с английскими коллегами. Разумеется, он приезжал не только для встречи с детективами Скотланд-Ярда.

Причин было несколько. Первая — так называемое «Дело Димьера», которым Видок занимался по поручению некоей фирмы из Антверпена (кстати, ещё один факт, указывающий на высокий авторитет сыщика за пределами Франции). Жан Димьер, кассир этой фирмы, похитил деньги хозяев и скрылся под чужим именем.

Видоку удалось выйти на след преступника, который, оказывается, обосновался в Лондоне. Здесь он тоже успел набедокурить, подделывая векселя. Видок, по всей видимости, с помощью английских коллег, нашёл беглого кассира и лично арестовал его в доме, который тот успел приобрести в английской столице. При этом ему пришлось применить немалую силу, поскольку Димьер был малым решительным и неслабым, отчаянно сопротивлявшимся аресту. Тем не менее, Видок его скрутил и передал в руки полиции. Ему было предъявлено обвинение в мошенничестве из двенадцати пунктов. Один из совладельцев пострадавшей антверпенской компании прибыл в Лондон и дал показания против бывшего сотрудника.

Но дело развалилось в суде, поскольку ни один истец не явился на судебное заседание. Димьер отделался лёгким испугом и благополучно вернулся домой.

Приезд французского сыщика в 1845 году в столицу Великобритании вызвал ажиотаж в светских кругах, и вечно нуждавшийся в средствах Видок решил использовать это в полной мере. Он снял помещение на Пикадилли, в центре города, расклеил афиши и приступил к демонстрации своеобразных полицейских спектаклей. Он представал перед публикой то старухой, то солдатом, то сестрой милосердия, то человеком из общества[78].

В 1847 году знаменитого сыщика постигла личная трагедия — скончалась его третья жена Флёрид, с которой он прожил семнадцать лет. На следующий год очередная революция сбросила с трона «короля-гражданина» Луи-Филиппа. Видок поспешил предложить услуги новому республиканскому правительству. Ему поручили тайную слежку за оппозицией (в первую очередь — за бонапартистами).

В 1849 году Видок окончательно отошёл от детективной деятельности. Теперь он много времени посвящал помощи бывшим преступникам, отказавшимся от прежних занятий. Видок начал заниматься тем, что сегодня назвали бы «реабилитацией осуждённых», ещё возглавляя Сюртэ. В 1826 году в Сен-Манде, одном из предместий Парижа, он на свои деньги выстроил бумажную и картонную фабрику. Сюда принимали только освободившихся преступников обоего пола, решительно отказавшихся от прежнего образа жизни. Первоначально новичков обучали профессии, обеспечивая пищей и жильём. Затем, через полгода, они приступали к работе, зарабатывая, на первом этапе по два франка пятьдесят сантимов (мужчины) и один франк двадцать пять сантимов (женщины) в день; затем зарплата возрастала у мужчин до трёх с половиной франков, у женщин — до одного франка семидесяти пяти сантимов в день.

К сожалению, не имея реальной поддержки ни с какой стороны, Видок вынужден был закрыть фабрику через несколько лет: расходы оказались чрезмерными, а прибыль — ничтожной. Его душеприказчик, уже упоминавшийся нами адвокат Шарль Ледрю, указывает, что каждая машина на этой фабрике требовала минимум 100 тысяч франков затрат. Тем не менее, до конца жизни он продолжал заниматься проектами, связанными с помощью бывшим заключённым. Выступал он также и за отмену или ограничение применения смертной казни, и за реформу пенитенциарной системы Франции.

Все эти проекты, а также неудачная игра на бирже разорили Видока. Невероятно, но факт: специалист и знаток всех видов существовавшей преступности, подробно описавший типы преступников, приёмы мошенников и аферистов, сам оказался перед ними совсем беспомощным. Ледрю отмечает удивительную наивность и доверчивость бывшего «короля сыщиков» в денежных делах:

«Для всех, интересовавшихся Видоком, оставалось неразгаданной задачей, куда девалось его состояние, потому что он отличался умеренностью и проживал немного: он всегда старался избежать объяснений об этом предмете. Нам известно из достоверного источника, что он сделался жертвой подлого злоупотребления доверием; но от кого? Эту тайну он унёс с собой»[79].

Скончался король сыщиков в мае 1857 года (по одним данным — от холеры, по другим — от последствий инсульта, второго за последние дни), в возрасте 81 года. Он успел написать (сам или при помощи профессионального литератора) и опубликовать, помимо уже упоминавшихся «Записок» и проектов, словарь воровского жаргона, а также несколько уголовных романов, в частности, «Настоящие тайны Парижа» — в ответ на знаменитый роман Эжена Сю «Парижские тайны».

Для любителей неожиданных совпадений: в том же 1857 году и в том же месяце мае в Венеции скончалась женщина, с которой Видока когда-то связала молва: Екатерина Павловна Багратион.

Эжен Франсуа Видок был похоронен на парижском кладбище Пер-ла-Шез.

До наших дней его могила не сохранилась. Примерное расположение можно определить по сохранившейся могиле его третьей жены Флёрид — согласно указаниям Ледрю, Видока похоронили рядом с ней.

«Жид и шпион»

«Представьте себе человека без имени и пристанища, живущего ежедневными донесениями, женатого на одной из тех несчастных, за которыми по своему званию обязан он иметь присмотр, отъявленного плута, столь же бесстыдного, как и гнусного, и потом вообразите себе, если можете, что должны быть нравственные сочинения такого человека».

Так в 1830 году отозвалась на выход в Париже «Записок Видока» русская «Литературная газета». Далее, в той же заметке автор задаёт вопрос:

«Сочинения шпиона Видока, палача Самсона и проч. не оскорбляют ни господствующей религии, ни правительства, ни даже нравственности в общем смысле этого слова; со всем тем нельзя их не признать крайним оскорблением общественного приличия. Не должна ли гражданская власть обратить мудрое внимание на соблазн нового рода, совершенно ускользнувший от предусмотрения законодательства?»[80]

С 1857 года (кстати, это год смерти Эжена-Франсуа Видока) эта заметка публикуется под именем А.С. Пушкина и входит в собрания его сочинений. П.В. Анненков, впервые снабдивший её подписью великого русского поэта, не делал никакого литературоведческого открытия: об авторстве Пушкина знали и современники, и последующие читатели. Знали они и то, что Пушкин имел в виду не только и не столько французского сыщика, сколько своего постоянного литературного оппонента и недруга Фаддея Булгарина. Сравнивая Булгарина с французским сыщиком, Пушкин отвечал на «Анекдот» самого Булгарина, в котором тот нарисовал поэта в образе некоего французского писателя. Видимо, фигура Видока, имевшего тёмное прошлое, показалась Александру Сергеевичу удобной для атаки на Булгарина, тоже имевшего тёмное прошлое (во время Отечественной войны 1812 года Булгарин служил в армии Наполеона). Следует признать, что намёк оказался точным, общество подхватило это сравнение; отождествление было подкреплено пушкинскими эпиграммами:

Не то беда, что ты поляк:

Костюшко лях, Мицкевич лях!

Пожалуй, будь себе татарин,

И тут не вижу я стыда;

Будь жид — и это не беда;

Беда, что ты Видок Фиглярин[81].

Не то беда, Авдей Флюгарин,

Что родом ты не русский барин,

Что на Парнасе ты — цыган,

Что в свете ты Видок Фиглярин —

Беда, что скушен твой роман…[82]

Блистательность и лёгкость этих эпиграмм на долгие годы определили в русском обществе не только отношение к Фаддею Булгарину, но и к Эжену Франсуа Видоку, никак не связанному с литературной войной.

Между тем, в окружении Пушкина был человек, знавший Видока лично и имевший возможность просветить поэта относительно истинной природы французского полицейского. Этим человеком был отставной полковник Иван Петрович Липранди, с которым Пушкин близко сошёлся во время пребывания в Кишинёве в 1820 году. Липранди очень ценят исследователи творчества Пушкина — Иван Петрович написал весьма обстоятельные воспоминания о кишинёвском периоде поэта. Пушкин относился к Липранди с большой симпатией и даже сделал его героем повести «Выстрел»: и современники поэта, и последующие историки сходятся на том, что главный герой «Выстрела» Сильвио списан с Ивана Липранди.

Во время их знакомства Липранди уже был в отставке — по причине неудачно завершившейся дуэли.

Нас интересует один период чрезвычайно занимательной биографии этого обрусевшего потомка старинного испанского рода. К слову сказать, начиная с историка С. Штрайха, в русской историографии сложилась традиция именовать нашего героя «потомком испано-мавританского рода» (Н. Эйдельман) или даже «потомком испанских грандов с примесью мавританской крови» (И. Волгин и др.). Но П. Садиков ещё в 1941 году писал:

«Отец братьев Липранди был вовсе не «потомок испанских грандов» или «мавр» по происхождению, как полагает С.И. Штрайх, а скромный буржуа г. Мондовии в Пьемонте (куда предки его, действительно, переселились из Барселоны в начале XVII в.), владелец суконной и шёлковой фабрик; в 1785 г. Пьетро Липранди переселился (по приглашению) в Россию, пользовался затем покровительством Зубова и в 1800 г. был уже директором Александровской мануфактуры в Москве. И.П. Липранди, по его собственным словам, после смерти отца всей дальнейшей карьерой «был обязан своей силе и здоровью, не будучи аристократического кружка»[83].

Я же дополню это замечание следующим. В Барселоне мавров, в том числе и крещёных (а из каких ещё могли возникнуть испанские гранды мавританского происхождения?), найти трудновато: северная граница мавританского завоевания Пиренейского полуострова почти совпадает с южной границей провинции Каталония, центром которой является этот город. Да и фамилия «Липранди» ещё и сегодня встречается довольно часто, только она не мавританского, а еврейского происхождения[84].

Что, к слову сказать, больше соответствует и роду занятий предков И.П. Липранди: «мориски» (крещёные мавры) в Испании, в основном, занимались земледелием; промышленность, мануфактура, «буржуазные» ремёсла характерны были в большей степени именно для «конверсос» — крещёных евреев.

Происхождение предков русского офицера меня бы не заинтересовало, если бы не забавный факт, связанный с Пушкиным. Вспоминая о случайной встрече со старым другом и однокашником В. Кюхельбекером, осуждённым за участие в декабристском мятеже, поэт, в частности, пишет:

«Один из арестантов стоял, опершись у колонны. К нему подошёл высокий, бледный и худой молодой человек с чёрной бородою, во фризовой шинели — с виду настоящий жид — я и принял его за жида, и неразлучные понятия жида и шпиона произвели во мне обыкновенное действие; я поворотился им спиною, думая, что он был потребован в Петербург для доносов или объяснений»[85].

Каково было бы ему узнать, что человек, к которому он искренне был привязан, о ком писал в письме к Ф.Ф. Вигелю в 1823 году «Где и что Липранди? Мне брюхом хочется видеть его…»[86] — и кого сделал прототипом едва ли не самого романтичного своего героя, благополучно сочетал в себе именно эти два «понятия» — «жида» и «шпиона». О первом — о еврейском происхождении предков Ивана Липранди — я уже рассказал, теперь перейдем ко второй части — шпионской (или полицейской, тут уж кому какой термин понравится). А для этого обратимся ко времени завершения войны с Наполеоном, в которой Липранди принимал активное участие, будучи офицером русской армии. О его военных талантах говорит хотя бы то, что к моменту разгрома Наполеона 24-летний Липранди уже дослужился до звания подполковника. С 1815 по 1818 годы он служил в Париже в составе русского оккупационного корпуса. И здесь судьба (а вернее, непосредственное начальство в лице командующего корпусом генерала М.А. Воронцова) свела его с Видоком. Впоследствии Липранди так рассказывал об этом эпизоде (в работе с длинным названием «Важность иметь положительные сведения о происходящем на правом берегу Дуная и о тайных кознях в княжествах; с указанием на единственные средства к достижению того, в полном объёме высшей тайной «заграничной полиции»»):

«В 1815 году, оставаясь при кавалерии кн. Воронцова во Франции, его светлость поручил мне наблюдение за существовавшим тогда во Франции обществом заговорщиков под названием «булавок», что поставило меня в сношение с французскими начальниками высшей тайной полиции в Арденнах и Шампани; составленная мною секретная статистика этих мест, представленная в 1818 г. князю, свидетельствует о сказанном мною»[87].

Несмотря на общее «французские начальники высшей тайной полиции», видимо, именно тогда познакомился подполковник Липранди с главой «Сюртэ Насьональ» Видоком. Что касается «общества булавок», то, очевидно, он имел в виду общество «Чёрной булавки», о котором вскользь говорит Виктор Гюго в романе «Отверженные». Это общество действительно существовало, Причём заговор, который его члены пытались составить, имел место в 1817 году — как раз во время пребывания Липранди в Париже. Члены «Чёрной булавки» были сторонниками Орлеанской ветви, то есть, будущего «короля-гражданина» Луи-Филиппа, стоявшего в оппозиции к царствующему тогда Людовику XVIII. Заговор, судя по дошедшей до нас информации, был несерьёзным.

Другой и более веской причиной знакомства Липранди с Видоком стала не борьба с заговорщиками, а организация военной полиции в рамках оккупационного корпуса — впервые в русской армии. Это дело было поручено подполковнику Липранди тем же генералом Воронцовым. Имелась ли связь между русским офицером и княгиней Багратион, в это же время жившей в Париже и державшей салон, в котором бывали все знаменитости, мы не знаем. Но исключать это нельзя, возможно, именно в салоне «Прекрасного голого ангела» Липранди познакомился с Видоком, и знаменитый сыщик стал вхож в дом Липранди в Париже. Именно здесь встретил его известный русский мемуарист Ф.Ф. Вигель, оставивший нам портрет этого незаурядного человека:

«Один… мне понравился: у него было очень умное лицо, на котором было заметно, что сильные страсти не потухли в нём, а утихли. Он был очень вежлив, сказал, что обожает русских и в особенности мне желал бы на что-нибудь пригодиться; тотчас после того объяснил, какого рода услуги может он оказать мне. Как султан, властвовал он над всеми красавицами, которые продали и погубили свою честь. Видя, что я с улыбкою слушаю его, сказал он: «Я не скрою от вас моего имени; вас, по крайней мере, не должно оно пугать: я Видок.

<…>

Я лучше понял причины знакомства с сими людьми; так же как они, Липранди одною ногою стоял на ультрамонархическом, а другою на ультрасвободном грунте, всегда готовый к услугам победителей той или другой стороны»[88].

В свою очередь, И.П. Липранди не преминул с нескрываемой иронией ответить на это, что Вигель, несмотря на свою щепетильность, охотно воспользовался помощью Видока в поиске украденных золотых часов.

Сам же Липранди в память о той своей службе привёз на родину колоссальную библиотеку, на книгах которой стояла печать королевской библиотеки Бурбонов. Н. Эйдельман высказывал предположение, что эти книги Липранди, возможно, получил от Видока. Впоследствии они были куплены библиотекой Главного штаба. В советское время 189 томов с печатями Бурбонов и надписью «de Liprandy» хранились в Государственной библиотеке им. Алишера Навои в Ташкенте. Мне неизвестна нынешняя судьба этих книг. Возможно, они по-прежнему находятся в хранилище ташкентской библиотеки.

С.И. Штрайх считал, что один намёк в повести «Выстрел» прямо указывает на то, что об этой странице биографии Липранди Пушкин был вполне осведомлён: «Сильвио встал и вынул из картона красную шапку с золотою кистью, с галуном (то, что французы называют «bonnet de police»); он её надел; она была прострелена на вершок ото лба». «Bonnet de police» — «полицейская шапка». Впрочем, это было всего лишь названием головного убора, никак, в действительности, не связанного с полицией. Но — всё может быть…

В 1821 году уже вышедшего в отставку Липранди намеревались сделать начальником военной полиции 2-й армии. По этому поводу один из генералов этой армии писал командующему:

«Сколько я знаю и от всех слышу, то Липранди один только, который по сведениям и способностям может быть употреблён по части полиции; он даже Воронцовым по сему был употреблён во Франции; а лучше об нём Вам скажет Михайла Фёдорович, который уже сделал ему разные препоручения; другого же способного занять сие место не знаю»[89].

Михайла Фёдорович — генерал М.Ф. Орлов, в прошлом — начальник штаба русского оккупационного корпуса в Париже и непосредственный руководитель Липранди того времени. Назначение не состоялось, но в дальнейшем наш герой всё время занимался военной разведкой и контрразведкой на юге России, был создателем обширной и разветвлённой агентурной сети в приграничных и собственно турецких землях. Спустя много лет он писал со сдержанной гордостью:

«Агенты мои в разных местах Австрии, в Турции до самого Адрианополя, успели собрать самые достоверные сведения не только о состоянии областей турецких и Австрии, но и о всех приготовлениях турков, состоянии их крепостей, флотилии, характере и свойствах пашей и других начальствующих лиц и т. п.»[90]

Вот тут я бы хотел вернуть внимание читателя к временам молодости Эжена Франсуа Видока — временам, когда он, возможно (это лишь гипотеза), выполнял разведывательные миссии в австрийской армии. Судя по тому, что Липранди занимался не уголовным сыском, а именно разведкой, можно предположить, что Видок делился с ним не только опытом в раскрытии уголовных преступлений.

Может быть, биография русского офицера окажется косвенным свидетельством разведывательной деятельности молодого Видока. Но — опять-таки, это всего лишь предположение.

И.П. Липранди окончательно вышел в отставку генерал-майором. В 1840 году он поступил на службу гражданскую, став чиновником особых поручений при министре внутренних дел Л.А. Перовском. На этом посту он навеки загубил репутацию — в глазах и современников, и потомков. Профессиональные качества И.П. Липранди в создании агентурных сетей оказались востребованы правительством исключительно в деле политического сыска. В роли чиновника по особым поручениям МВД он занимался и преследованием сектантов-старообрядцев, и сообществами вольнодумцев. Ему же было поручено наблюдение за кружком, который в 1848 году, под впечатлением революционных событий, сотрясавших Европу, был организован М.В. Буташевичем-Петрашевским. Это громкое дело, к которому, среди прочих, оказался причастен молодой Ф.М. Достоевский, по сути, было инспирировано Иваном Петровичем Липранди. Именно его докладная записка побудила власти арестовать петрашевцев и начать громкий судебный процесс. В записке чиновник по особым поручениям писал:

«Члены общества предполагали идти путём пропаганды, действующей на массы. С этой целью в собраниях происходили рассуждения о том, как возбуждать во всех классах народа негодование против правительства, как вооружать крестьян против помещиков, чиновников против начальников, как пользоваться фанатизмом раскольников, а в прочих сословиях подрывать и разрушать всякие религиозные чувства, как действовать на Кавказе, в Сибири, в Остзейских губерниях, в Финляндии, в Польше, в Малороссии, где умы предполагались находящимися уже в брожении от семян, брошенных сочинениями Шевченки. Из всего этого я извлёк убеждение, что тут был не столько мелкий и отдельный заговор, сколько всеобъемлющий план общего движения, переворота и разрушения»[91].

Дело закончилось вынесением неожиданно суровых приговоров: Петрашевский и ещё двадцать членов его кружка (в том числе, Достоевский) были приговорены к смертной казни. И приговоры, и мрачная инсценировка приведения их в исполнение (на осуждённых надели балахоны, привязали к столбам и лишь после этого прочли указ императора о помиловании) — всё это на долгие годы определило негативное отношение русского общества к Липранди.

Справедливо ли финал дела «петрашевцев» общественное мнение связывало с именем И.П. Липранди, сказать трудно. С одной стороны, он, как будто, был сторонником «мягкого» отношения к преступникам. С другой — жуткий маскарад исполнения приговора у меня лично немедленно вызвал в памяти семейную историю «испанских грандов» Липранди и маскарады ауто-да-фе, в которых принуждены были участвовать предки и родственники нашего героя.

Но это, впрочем, совсем другая история, далёкая от темы книги. Я же хочу ещё раз обратить внимание читателей на удивительный факт: оказывается, «первый сыщик Европы», до известной степени, способствовал становлению русской разведки и контрразведки, а также тайного политического сыска Российской империи.

Акцент Эркюля Пуаро

Помимо долгой и разнообразной жизни, которую природа и судьба подарили первому сыщику Европы, история и литература подарили ему много больше — подлинное бессмертие.

Начнём с творчества великих французских писателей — современников и знакомых Видока. Я уже говорил о каторжнике Вотрене — под этим именем Видок появляется в романах Оноре де Бальзака «Отец Горио», «Утраченные иллюзии», «Блеск и нищета куртизанок», входящих в цикл «Человеческая комедия». Вотрен не только внешне списан с Видока, но и во многом повторяет его судьбу. Это беглый каторжник, меняющий обличье от книги к книге, а в романе «Блеск и нищета куртизанок» переходящий на сторону правосудия и начиная бескомпромиссную борьбу с преступниками и продажными полицейскими. Хотя сам Видок был недоволен этим своим портретом, нельзя не признать, что Бальзак наделил своего героя многими привлекательными чертами. Вотрен в романах Бальзака столь же сложен, как и реальный его прототип. Так же, как Видок, он в молодости попадает на каторгу по ложному обвинению в подлоге. Интересно, что одному из основных приёмов реального Видока — частым переодеваниям, — Бальзак придал философский смысл: постоянно, от книги к книге меняя обличье и имена, его Вотрен как бы меняет социальный статус, превращаясь в другого человека. Под пером Бальзака перемены Вотреном внешности и имён символизируют неизменность истинной внутренней сущности всех тех, кто принадлежит к самым разным классам и слоям общества.

Вообще, личность Видока вызывала достаточно сложные философские ассоциации не только у Бальзака. Другой знакомый нашего героя, Виктор Гюго обессмертил его сразу в двух образах в книге «Отверженные». Здесь черты Видока и его судьбу писатель распределил между двумя героями антагонистами — каторжником Жаном Вальжаном и полицейским Жавером. Противостояние Видока-каторжника (Вальжана) и Видока-полицейского (Жавера) в романе превращается в притчу о борьбе доброго и злого начал в душе одного человека, две половины жизни реального Эжена Франсуа Видока становятся философским символом. При этом Жавер в «Отверженных» не просто полицейский, но тоже выходец с каторги, такой же изгой, как и Вальжан. Примечательно, что для романтика, каким был Виктор Гюго, Видок-каторжник кажется предпочтительнее Видока-полицейского: Жан Вальжан в «Отверженных» гораздо привлекательнее сыщика Жавера.

Но, конечно, наибольшее влияние оказала личность и биография Видока на детективную литературу. В 1841 году появился первый детектив в мировой литературе — рассказ Э.А. По «Убийство на улице Морг». Действие этого рассказа происходит во Франции. И, конечно, это неслучайно — как неслучайна и фигура сыщика, месье Дюпена (в современной критике принято называть Дюпена Шарль Огюст, хотя в рассказах Эдгара По имя сыщика обозначено лишь инициалами).

Эдгар По знал цену словам, именам и названиям. Когда он задумал написать «готический» рассказ «Метценгерштейн», местом действия стала Германия, а героями — немецкие аристократы. Ничего удивительного — сумрачные рассказы о сверхъестественном прочно связывались с Германией. Рассказ о притягательной и пугающей стихии средневекового маскарада («Маска Красной смерти») помещён в итальянскую обстановку. На Луну, с помощью воздушного шара, летит голландец Ганс Пфааль, уроженец страны отважных путешественников и изобретателей. К Южному полюсу устремляется юный американец. Что до детектива — для созданного Эдгаром По жанра, для первого детективного рассказа писатель избрал местом действия именно Париж. И героем сделал именно француза. Конечно, Дюпен — приукрашенное и идеализированное изображение, это не копия и не портрет Видока. Но кое-что этому утончённому аристократу досталось в наследство от нашего героя: превратности судьбы, едва не кончившиеся катастрофой в прежней жизни, особые, доверительные отношения с руководством парижской полиции — и одновременно соперничество с ним. Вряд ли случайному человеку префект полиции позволит посещать и осматривать место преступления, вряд ли к мнению случайного человека он будет прислушиваться. Вряд ли, опять-таки, к случайному человеку будет обращаться в щекотливых обстоятельствах префект полиции — как, например, в истории с «Похищенным письмом», вторым рассказом из минисериала о Дюпене:

«…Дверь распахнулась, и в комнату вошёл наш старый знакомый, мосье Г., префект парижской полиции. Мы встретили его приветливо; хотя многое в нём заслуживало презрения, но человек он был презабавный, — к тому же мы его не видели несколько лет. Мы сумерничали, и Дюпен тут же встал, чтобы зажечь лампу, но снова уселся в своё кресло, когда Г. сказал, что пришёл посоветоваться с нами, или, скорее, узнать мнение моего друга об одном служебном происшествии, причинившем немало неприятностей»[92].

Следующим отражением Видока в детективной литературе стал сыщик Лекок из романов Эмиля Габорио. Вот он, агент сыскной полиции месье Лекок:

«Помощником Жевроля в ту пору был ставший на праведный путь бывший правонарушитель — великий пройдоха и весьма искусный в сыскном деле молодчик, к тому же люто завидовавший начальнику полиции, которого он считал посредственностью. Звали его Лекок»[93].

Такую, отнюдь не лестную на первый взгляд характеристику даёт своему герою Эмиль Габорио в первом романе «Дело вдовы Леруж», написанном в 1866 году. В то же время этот портрет близок к портрету оригинала — Эжена-Франсуа Видока.

Кстати о портрете. Воображаемому художнику пришлось бы немало попотеть, пытаясь создать портрет гения сыска. И вот почему:

«Лекок выглядит так, как желает выглядеть. Его друзья утверждают, будто он обретает собственное, неподдельное лицо лишь тогда, когда приходит к себе домой, и сохраняет его лишь до тех пор, пока сидит у камелька в домашних туфлях, однако это утверждение невозможно проверить.

Достоверно одно: его переменчивая маска подвержена невероятнейшим метаморфозам; он по желанию лепит, если можно так выразиться, своё лицо, как скульптор лепит податливый воск, Причём он способен менять всё — вплоть до взгляда, что недоступно даже самому Жевролю, наставнику и сопернику Лекока»[94].

Итак, Дюпен и Лекок года списаны с Видока. Причём, Дюпен — ещё при жизни французского сыщика. Ну, а дальше на сцене появляется величайший сыщик всех времён и народов, придуманный Артуром Конан Дойлом.

«Шерлок Холмс встал и принялся раскуривать трубку.

— Вы, конечно, думаете, что, сравнивая меня с Дюпеном, делаете мне комплимент, — заметил он. — А, по-моему, ваш Дюпен — очень недалёкий малый. Этот приём — сбивать с мыслей своего собеседника какой-нибудь фразой «к случаю» после пятнадцатиминутного молчания, право же, очень дешёвый показной трюк.

— Вы читали Габорио? — спросил я. — Как, по-вашему, Лекок — настоящий сыщик?

Шерлок Холмс иронически хмыкнул.

— Лекок — жалкий сопляк, — сердито сказал он. — У него только и есть, что энергия»[95].

Вот так небрежно и вполне уничижительно отозвался Шерлок Холмс о своих французских предшественниках. Что интересно: доктор Ватсон поинтересовался его мнением о литературных персонажах, плодах фантазии американского и французского писателей. И Холмс высказался о них с горячностью и эмоциональностью, во-первых, необычных для него, а во-вторых, как о живых людях. Тут, впрочем, ничего неожиданного нет: естественно, персонаж к персонажу отнесётся как к живому человеку.

Так что же? Детектив утратил французский акцент и приобрёл английский?

Да как сказать… В биографии Шерлока Холмса обнаруживается всё тот же «французский след». Вот он (рассказ «Случай с переводчиком»):

«— В вашем собственном случае, — сказал я, — из всего, что я слышал от вас, по-видимому, явствует, что вашей наблюдательностью и редким искусством в построении выводов вы обязаны систематическому упражнению.

— В какой-то степени, — ответил он задумчиво. — Мои предки были захолустными помещиками и жили, наверно, точно такою жизнью, какая естественна для их сословия. Тем не менее, эта склонность у меня в крови, и идёт она, должно быть, от бабушки, которая была сестрой Верне, французского художника. Артистичность, когда она в крови, закономерно принимает самые удивительные формы»[96].

Мы видим, что и во времена Дойла всё ещё казалось уместным связать гениального детектива с Францией. В свете сказанного приведённый выше разговор Шерлока Холмса и доктора Ватсона выглядит забавно: Видок-Холмс даёт уничтожающую характеристику Видоку-Дюпену и Видоку-Лекоку.

Артуром Конан Дойлом дело не кончилось. Младший современник Дойла и безусловный наследник «короля детективов» Гилберт К. Честертон тоже не смог обойтись без французов. Вспомним Эркюля Фламбо, грабителя, мошенника и вора. «Фламбо» — прозвище, под ним скрывается французский преступник-виртуоз Эркюль Дюрок. Впервые он появляется в рассказе «Сапфировый крест», где его заманивает в ловушку маленький священник-детектив — отец Браун. Затем Фламбо, всё ещё в роли преступника, возникает в «Странных шагах», в «Летучих звёздах». После последнего преступления Фламбо-Дюрок сам становится сыщиком и помощником отца Брауна.

Кажется, достаточно примеров. В раннем классическом детективе, действительно, имеется «французский след». И этот след, вне всякого сомнения, образ Эжена Франсуа Видока. Именно его литературными отражениями, в той или иной степени, можно считать и Дюпена, и Лекока, и Шерлока Холмса, и ещё немало персонажей мировой детективной литературы. От его биографии ведёт своё происхождение соперничество-сотрудничество частного сыщика и полиции. От его же методов возникла та привычка к переодеванию и использованию грима, которая присуща и Лекоку, и Холмсу.

Одни персонажи взяли от него происхождение и стремление систематизировать методы расследования преступлений (тренировка зрительной памяти и наблюдательности, составление личного архива и т. д.). Другие — французское происхождение, галльскую артистичность, склонность к бахвальству, смешное, несколько ребяческое тщеславие. Третьи — принадлежность как к миру борцов с преступностью, так и к самому преступному, теневому миру. Таковыми являются, например, вор-джентльмен Арсен Люпен, придуманный французским писателем Морисом Лебланом, Эркюль Фламбо-Дюрок у Честертона — сначала вор, а затем сыщик и помощник патера Брауна, взломщик и — по совместительству — частный детектив Барни Роденбарр из романов американского писателя Лоренса Блока, Саймон Темплер по кличке «Святой» из произведений Лесли Чартериса. И, конечно же, многих героев классического детектива роднит с Видоком загадочность натуры и туманная пелена, окутывающая прошлое.

Таким образом, «французский акцент» у литературных сыщиков — знак их родства с реальным французом, первым сыщиком Европы Эженом Франсуа Видоком. Кстати, последний в ряду великих сыщиков золотого века детектива, Эркюль Пуаро, хотя он и бельгиец, говорит с французским акцентом и носит французское имя (ещё один Эркюль). О, разумеется, половина населения Бельгии — франкофоны. Но всё-таки…

Место действия первого детективного романа Джона Диксона Карра — тоже Париж, главный герой (ставший его первым сериальным героем) — французский сыщик Анри Беколин.

Ну, а самым, пожалуй, неожиданным и интересным отражением Видока в литературе стал обаятельный персонаж И. Ильфа и Е. Петрова. Разумеется, в карикатурном, сниженном виде, но у Остапа Бендера можно найти множество тех самых черт, которые подарил своим литературным портретам Эжен Франсуа Видока.

Бендер «Двенадцати стульев» — обаятельный и артистичный мошенник, Бендер «Золотого телёнка» — типичный частный детектив. Его напарники-подельники — такие же бывшие мошенники. А «Рога и копыта» — это ведь точно такая же частная детективная контора, как и «Бюро по сбору информации», открытое Видоком. Да и занимается она именно этим — сбором информации о преступниках и преступлениях.

Загрузка...