Генрих V

Предисловие к йельскому изданию

Публикация нового издания "Генриха V" дает возможность как включить в него новые материалы, так и рассмотреть замечания, сделанные коллегами-исследователями по поводу первого издания. Ничто из них не оказалось настолько значительным, чтобы заставить меня изменить свои фундаментальные взгляды, но то тут, то там новые публикации пополняют наши знания и понимание этого царствования, а конструктивная критика — это то, к чему всегда следует относиться серьезно.

Две недавние статьи привлекли внимание к значению перезахоронения Ричарда II в Вестминстерском аббатстве в конце 1413 года и к предполагаемому выживанию "Псевдо-Ричарда" в последние годы царствования Генриха V[1]. Несмотря на жест нового короля, приказавшего перезахоронить Ричарда рядом с его первой женой, жест, который, как ниже будет сказано, был знаком уважения к покойному королю, оказавшему ему благосклонность, сохранение веры в то, что Ричард еще жив, в какой-то степени отражало сомнения некоторых людей в легитимности династии Ланкастеров. То, что Генрих V оставался в относительной безопасности на протяжении всего своего правления, объясняется тем, что не было достаточно легитимной фигуры, которая могла бы оспорить эффективность правления Ланкастеров, в частности, "доброе правление" Генриха V. Успехи короля в войне и управлении государством на практике означали, что заговоры были обречены на провал, особенно после того, как Эдмунд Мортимер, граф Марч, был помилован за свою роль в Саутгемптонском заговоре и возвращен на службу королю, чтобы принять активное участие в войне против французов.

Перезахоронив останки Ричарда в Вестминстере — формальный акт, который Генрих IV, свергнувший его, посчитал невозможным выполнить, — Генрих V сделал нечто большее, чем просто доказал, что Ричард действительно мертв, или продемонстрировал свое уважение к человеку, который хорошо относился к нему в во время его юности. Согласно недавнему исследованию, эта церемония была попыткой Генриха V обрести королевское достоинство, которого не хватало его отцу, не похоронившему Ричарда в надлежащей королевской гробнице — символическое упущение, хорошо понятное современникам. Короче говоря, необходимость похоронить Ричарда как короля была четко осознанным императивом, поскольку только после надлежащего погребения в гробнице, которую он приготовил для себя в присутствии своего эффективного преемника, этот преемник мог обрести легитимность, которая когда-то принадлежала самому умершему королю. Таким образом, в некотором смысле Генрих V стал королем не в силу того, что был старшим сыном своего отца; скорее он был наследником легитимности, которой пользовался его кузен, Ричард II, который, как позже станет известно, предсказал вступление Генриха на престол. Таким образом, была достигнута осознанная необходимость легитимизации правления Генриха V. Как будто его отец, который захватил корону, но не дал своему предшественнику должного погребения, был в некотором роде фактическим, а не законным королем Англии.

В хорошо аргументированной статье Энн Карри поднимаются важные вопросы, касающиеся английского взгляда на статус герцогства Нормандия в первой четверти XV века[2]. Было ли оно действительно частью французского королевства, территорией, на которую Генрих V мог претендовать через свои более широкие притязания на французскую корону? Или, скорее, его следует рассматривать как присоединенную к английской короне со времен Вильгельма Завоевателя территорию, несмотря на отречение Генриха III в Парижском договоре 1259 года и Эдуарда III в Бретиньи столетием позже? Каковы были намерения Генриха в 1415 и 1417 годах? Сначала он, похоже, не рассматривал Нормандию ни как историческую, ни как юридическую часть английской короны. В 1415 году выбор Арфлера в качестве места вторжения можно было объяснить рядом неисторических и неюридических причин. В течение нескольких лет этот порт служил базой для враждебных набегов на все виды английского судоходства и его необходимо было взять под английский контроль. Однако, прежде всего, Арфлер был портом и городом стратегического значения с прямым доступом по воде к Руану и Парижу; он был, по сути, ключом к Нормандии. Поскольку в марте 1415 года Генрих, судя по всему, не имел целью завоевать Францию, он мог удовлетвориться Арфлером, захват которого обеспечил бы большую безопасность в Ла-Манше и стал бы перевалочным пунктом во Франции.

Однако к 1417 году подход изменился. Теперь Арфлер рассматривался как часть английской короны, и его возвращение стало частью официальной политики. Согласно Томасу Элмхэму, в 1417 году у Генриха было три приоритета: Нормандия, Аквитания и корона Франции — именно в таком порядке. Подчеркивалась связь между короной Англии и герцогством Нормандия (Генрих был "пятым со времен завоевания"). 24 ноября 1417 года Генрих назвал себя "герцогом Нормандии", хотя он сделал это наряду, а не вместо своего французского и даже английского королевского титула[3]. Было ли это предположением, что он претендовал на герцогство как король Англии и Франции? Опять же, трудно сказать, но не менее точно, что к лету 1419 года он отказался от использования нормандского титула, поскольку завоевание герцогства было уже позади. Не исключено, что к этому времени он рассматривал Нормандию как часть наследства английской короны, вновь обретенное.

Однако отсутствие преемственности в заявленной политике объясняется значительной двусмысленностью в отношении англичан к Нормандии. Стремясь обосновать свои вторжения во Францию "справедливой" причиной, они подчеркивали сначала один, затем другой аспект своих притязаний — подход, который в более поздние века лишен последовательности (если не убежденности). Если договор в Труа "подтвердил Нормандию как часть королевства Франции, а не как особое владение королей Англии", то ее положение все равно оставалось далеко не решенным, поскольку, хотя Генрих и хотел казаться наследником Карла VI как короля Франции, нельзя было отрицать особые отношения герцогства Нормандии с короной Англии, чей владелец в течение двух лет называл себя одновременно королем Англии и герцогом Нормандии. Смерть Генриха не положила конец этой двусмысленности. Споры о статусе Нормандии, установленном в Труа, продолжались еще долгие годы.

Один из конструктивных критиков книги считает, что следовало бы уделить больше внимания тому, как Генрих использовал "переменчивую, зондирующую и бесконечно гибкую" дипломатию в сочетании с войной (или угрозой войны), когда он реализовывал свои военные амбиции, особенно в период 1417–20 гг.[4] Этот момент заслуживает некоторого обсуждения. Уже давно признано, что Генрих добился многого, используя раскол среди тех, кто ему противостоял. Он должен был предотвратить слишком тесное вовлечение англичан в соперничество врагов. Этот урок был извлечен из опыта герцога Кларенса в 1412 г.[5] Однако, оставаясь в стороне и позволяя обхаживать себя сначала одной, а затем другой стороне (при этом усиливая разногласия между французскими партиями, ни одна из которых не хотела быть обвиненной в непатриотичном поведении), Генрих продолжал свое продвижение к цели, так маневрируя своими противниками, что они не могли пойти на уступки, не увеличивая пропасть между собой.

Успех этой политики, несомненно, помог уменьшить сопротивление, с которым столкнулись англичане весной и летом 1419 года. Как это могло помочь королю в его попытках вести переговоры — другой вопрос. После встречи в Мелёне в июне 1419 года ни одна из французских сторон не обладала достаточным престижем, авторитетом или военной поддержкой, чтобы вступить в нормальные переговоры с Генрихом. Кто представлял Францию летом того года? Могли ли вестись полноценные переговоры о мире между двумя королевствами? Стало ортодоксальным утверждение, что убийство Иоанна Бесстрашного 10 сентября 1419 года послужило сигналом для Генриха, что теперь он может добиваться короны Франции[6] и к Рождеству 1419 года основа урегулирования была согласована.

Если договор в Бретиньи от 1360 года в основном касался земельных вопросов, то соглашение в Труа было основано на новом подходе к англо-французскому конфликту, переориентации наследования короны Франции в пользу Генриха, а затем тех, кто мог родиться от него, или тех, кто мог стать его преемником в качестве короля Англии[7]. Участие дофина Карла, последнего оставшегося в живых наследника Карла VI по мужской линии, в убийстве герцога Бургундского могло быть использовано для исключения его (или он сам исключил себя таким поступком?) из нормального наследования. Теперь его должен был заменить Генрих, который обещал вести себя как сын по отношению к родителям своей супруги и унаследовать корону Франции после смерти своего тестя. Пока же Генрих должен был осуществлять власть в качестве "наследника и регента королевства Франция". Уже не в первый раз Генриху предстояло участвовать в спорном наследовании короны, основанном на оспариваемой легитимности. Как и в случае с Англией, он был уверен, что сможет обратить это в свою пользу.

Как признают все, кто знаком с шекспировским Генрихом V, король был сильным и убежденным поборником дисциплины. Две недавние публикации дополнили существующие знания об этом аспекте характера и достижений Генриха, интересными мнениями и информацией. Морис Кин показал[8], что военные указы, изданные Генрихом при осаде Арфлера в 1415 году, наиболее известные при Манте в 1419 году и снова в 1421 году, в значительной степени (примерно наполовину) зависели от аналогичных указов, изданных Ричардом II в Дареме во время его неудачной экспедиции в Шотландию в июле 1385 года. Как подчеркивает Кин, солдаты служили по контракту своим капитанам, и только сами капитаны служили непосредственно королю. Требовалось сделать шаг навстречу часто высказываемым жалобам о недисциплинированном поведения солдат, которых капитаны иногда практически не контролировали. Возникла необходимость объединить все отряды армии в единую дисциплинарную структуру. Ордонансы, изданные королем и применяемые его офицерами, коннетаблем и маршалом, помогли добиться этого, создав свод правил, применимых ко всем армейским чинам.

Даже если Генрих не был автором всего содержания дисциплинарных ордонансов, опубликованных в его правление, мы не должны удивляться тому, что он адаптировал и развил более ранние. Теперь были добавлены меры по улучшению защиты женщин, детей и безоружных селян, а также урожая, который они выращивали. Процедуры, касающиеся выкупов, были ужесточены, а тем, кто возвращался домой из Нормандии по "разумным" причинам, должны были выдаваться billets или пропуска. Очень важным был приказ Генриха о том, чтобы все его командиры получили копии этих ордонансов, которые должны были быть зачитаны солдатам, которые впоследствии не могли притворяться, что не знают их.

Акцент, который был сделан на этих указах как на средстве достижения порядка среди солдат, вполне справедлив, дисциплинированная армия, скорее всего, будет и более эффективной. Недавнее исследование Теодора Мерона[9] военных законов, управлявших армией Генриха V, увиденных глазами Шекспира почти два века спустя, дает несколько иной подход к проблеме недисциплинированности в военное время. По мнению автора, Генрих вел войну, которая была справедливой; справедливым должен был считаться и способ ее ведения. Во всем, что он делал, Генрих действовал в соответствии с этим принципом, потому что его обязанностью, как принца, было наведение дисциплины, поддержание порядка и тем самым предотвращение обычных эксцессов войны. "Справедливая" война может стать "несправедливой", если она не ведется разумным и моральным образом; это ясно из трудов богословов XIII века (в частности, Фомы Аквинского), которые много писали на эту тему. Государь был обязан насаждать чувство умеренности и порядка по причинам, выходящим далеко за рамки требований военной эффективности. Как сказал Шекспир в известной сцене[10], может ли командир, который сам не делает этого, нести ответственность за действия тех, кто находится под его началом? Были ли действия Генриха реакцией на тех своих современников, которые выступали за более гуманный подход к войне в интересах беззащитных мирных жителей. В своих постановлениях, касающихся выкупа и защиты тех, кто не оказывал сопротивления, Генрих, возможно, отражал как свою заботу о порядке и военной дисциплине, так и собственное чувство ответственности за поведение своих солдат. Как утверждает Мерон, он проявлял решимость привнести в войну больше гуманности — современная забота, отраженная, например, в поэме Джона Пейджа об осаде Руана, в которой подчеркиваются страдания людей — женщин, детей, стариков и других — оказавшихся втянутыми в войну.

Несколько лет назад было высказано предположение, что война во Франции вызвала раскол в английском обществе, в частности, между теми, кто извлек из нее пользу в виде королевских земельных пожалований, и теми, кто, внося в нее свой вклад в виде налогов, не извлек из нее никакой личной или прямой выгоды. Это мнение было основано на признании того, что если в XIV веке награды за войну были в основном в виде движимого имущества, то награды, полученные при Ланкастерах, были не такими и не приносили Англии практически никакой пользы[11]. Как англичане относились к войне Генриха во Франции? Саймон Уокер предположил, что были признаки недовольства, особенно среди "средних" классов сельской Англии[12]. Он считает, что политическая поддержка войны исходила в основном от джентри — сословия, которому теперь предлагалось взять на себя ответственность за местное управление и администрацию, как показывает раннее законодательство короля[13]. Оказалась ли эта функция, дополненная функцией "рыцарей графства" в парламенте, слишком тяжелой для джентри, так что оно "проявило явную вялость в отношении великого предприятия короля", оставив заботы по ведению войны аристократам и вооруженным силам и выразило свой протест тем, что больше не предлагало себя в необходимом количестве для избрания в парламент?

Безусловно, есть свидетельства в пользу этого мнения. То, что мы знаем о попытках набрать пополнение в Йоркшире, вероятно, в 1420 году, определенно подтверждает это[14]. Из 90 мужчин, в основном джентльменов и выше, к которым обратились с предложением послужить во Франции или оплатить замену себе, почти 75% процентов не только отказались, но и не предоставили никого для службы вместо себя. Это вполне может отражать растущий недостаток энтузиазма по отношению к заморским авантюрам короля. Но оправдания, которые они приводили, не были формальными, и могут быть полезны для нас при оценке ситуации. Некоторые, кто отказался служить, были, вероятно, "негодными людьми для службы", возможно, уже в годах; другие могли быть больны. Гораздо важнее были свидетельства тех, кто утверждал, иногда вопреки оценкам королевских комиссаров, что они не в состоянии внести финансовый вклад, заплатив за себя или за других, чтобы поехать воевать во Францию. Группа людей, многие из которых испытывали финансовые трудности, вряд ли с энтузиазмом поддержала бы короля, который все еще был в долгах, возникших во время его первой кампании около пяти лет назад. Состояние монетного дела также должно было вызывать тревогу; ни в декабре 1420 года, ни в мае 1421 года сбор налогов не был затребован в парламенте; Уолкер напоминает нам, что Адам из Уска сообщил, что народ обременен налоговыми сборами, которые вызвали у него "ропот и приглушенные проклятия". Было ли среди политического сообщества, не обязательно разделяемого военными, ощущение, что финансы страны не могут должным образом выдержать расходы на войну? Джон Консилл из Бифорда, вероятно, был не одинок, жалуясь на то, что он заложил свою землю, чтобы поддержать короля, и что он не может позволить себе сделать больше, особенно если эта служба подразумевает предоставление лошадей. Желая подчеркнуть свой патриотизм, некоторые обращали внимание на финансовую поддержку, которую они оказывали своим родственникам, служившим королю в прошлом, часто (поскольку эти люди были с севера Англии) против шотландцев. Другие утверждали, что они внесли свой вклад в военные действия на местном уровне, выполняя такие непопулярные задачи, как сбор парламентских субсидий.

Что же делать с предположением Уокера о том, что эти же люди рассматривали длительное отсутствие короля как "ослабление" парламента? В недавно опубликованной History of Parliament (Истории парламента) за этот период, безусловно, есть тому подтверждение[15]. Здесь мы видим графства, в которых ведущие члены местного сообщества не играли постоянной роли в парламентских выборах;[16] все меньше опоясанных рыцарей участвовали в выборах или были избраны в парламент;[17] и, что более важно, графства теперь все чаще представляются джентри, иногда низшими джентри, вместо вышестоящих, которые не добивались избрания[18]. Картина, конечно, не однородна; в некоторых графствах чувство общности было сильнее, чем в других[19]. Неясно также, чем были вызваны изменения, которые, следует подчеркнуть, уже начались, но стали более выраженными в правление Генриха. Было ли это вызвано отсутствием ведущих деятелей графства находившихся во Франции? Или это было снижение привлекательности парламента, когда и король, и лидеры английского общества воевали за границей?[20] Или, опять же, как в случае с Вестморлендом, возможно, дело было в отдаленности графства и очевидной "неважности" парламента (кроме налогообложения) для общества, больше занятого проблемами местного беззакония, чем войной во Франции?[21] В любом случае, есть намеки на то, что после возвращения короля и многих дворян в Англию в 1421 году возродился интерес к числу и рангу тех, кто участвовал в парламентских выборах и был избран в парламент[22]. Политический процесс, который, возможно, пострадал во время трех с половиной лет отсутствия Генриха, вероятно, начал восстанавливаться в последний год, или около того, царствования.

Те, кто, добившись успеха, умирают раньше своего времени, всегда оставляют вопрос без ответа: могли ли они добиться большего? В случае Генриха V этот вопрос ставится по-разному, но в итоге сводится к следующему: мог ли он воплотить в жизнь договор в Труа и добиться эффективного объединения английской и французской корон под властью одного человека?

Традиционный вердикт гласит, что это было бы трудно, но не невозможно. Безусловно, потребовалась бы новая мобилизация людей и денег на неопределенный срок для того, чтобы, как того требовал договор, фактически разделивший страну на двое, завоевать те части Франции, которые не признали законность его условий. К концу своего правления, как будет показано ниже, Генрих чувствовал себя менее оптимистичным, чем прежде. Не зашел ли он слишком далеко, став "неспособным принудить к миру на своих условиях и неспособным в равной степени поддерживать бесконечную войну"?

Не все согласились бы с этим мнением. Утверждается, что в годы после смерти Генриха англичане со своими бургундскими союзниками продвигались на юг, тесня врага, который почти ровно через два года после смерти Генриха потерпел поражение при Вернейле. Существует слишком мало свидетельств, чтобы предположить, что в 1422 году английские военные силы не были способны на большее. Возможно, в "военном" аргументе есть доля истины[23]. Но следует также признать, что поддержка войны в Англии, изначально столь сильная, во многом была обусловлена личностью одного человека, способного возбудить национальные чувства для пользы себе и своему делу. Не могло ли это, при других обстоятельствах, воспрепятствовать принятию основной концепции договора в Труа, а именно, что один человек должен одновременно править обоими давними соперниками, Англией и Францией?

В этом контексте крайне важно оценить рост национальной идентичности и самосознания в обеих странах в предыдущие десятилетия. Стимулировать антифранцузские настроения, представить эту страну в качестве врага, а затем попытаться объединить две короны и добиться одобрения иностранной династии на французском троне было бы исключительной задачей. Те, кто утверждает, что это было возможно, игнорируют чувство французской идентичности, рост авторитета французской королевской династии, а также целостность французской истории, создававшееся на протяжении многих лет. Огромность того, что договор в Труа нанес ущерб законной французской династии, лишив дофина его "естественных" прав, очень скоро будет взята на вооружение французскими королевскими пропагандистами. Не осталось незамеченным и то, что, хотя король Англии уже давно претендовавший на титул короля Франции, тем не менее позволил своему тестю, Карлу VI, сохранить этот титул до своей смерти, что едва ли свидетельствовало о том, что английский король твердо верил в законность своих притязаний. Правда, были и те, кто утверждал, что лучше жить под властью английского короля, чем под властью беспорядка и бесчинств, связанных с французскими феодальными группировками: высказывалось предположение, что Генрих мог завоевать расположение французов благодаря "твердому и мудрому управлению"[24]. Конечно, управление Францией братом Генриха, Джоном, герцогом Бедфордским, получило общее одобрение современных, менее националистически настроенных французских историков. Однако факт остается фактом: Генрих был правителем "древней страны", и при жизни дофина было маловероятно, чтобы король Англии нашел всеобщее признание в качестве короля Франции. Обстоятельства были, мягко говоря, против этого.

Читатель, желающий составить мнение о Генрихе из современной легенды, возможно, будет разочарован этим исследованием. Я не приношу извинений за это. Мне всегда казалось важным демифологизировать короля и вписать его во контекст эпохи, к которой он принадлежал. В начале царствования англичан волновало, сможет ли король вывести свой народ из раздоров предыдущего поколения. Они просили, чтобы он обеспечил "доброе управление", которое не смог обеспечить его отец. Это был запрос на твердое руководство по четко определенным направлениям, а не на инновации. Книга Томаса Хоклива Regement of Princes (О правлении государей), посвященная Генриху, когда он еще был принцем, была заявлением о традиционном, нравственном королевском правлении, а не руководством к революции. Генрих обладал способностью заставить людей работать вместе с ним, чтобы заставить привычное функционировать должным образом. К этому великому политическому достоинству он, конечно же, добавил индивидуальность, некоторые сказали бы — харизму, и, безусловно, чувство собственного предназначения. Отправляясь на войну, он дал своей стране цель, вокруг которой можно было объединиться. Поэтому он дошел до нас в основном как полководец. Но мы оказываем ему плохую услугу, если думаем о нем всегда, даже в основном, так. Именно осуществление "королевской власти" и все, что это означало, принесло ему известность. Сегодня историк должен представлять себе Генриха как человека, вовлеченного в войну, но также тесно связанного с более широкими проблемами управления и политики. Именно на этом основании следует судить о Генрихе V в наши дни.

Кристофер Оллманд

Август 1997 г.