Геологи идут на Север

Трудная дорога

— Итак, вашей партии предстоит пересечь хребет Черского и исследовать плоскогорье Улахан-Чистай. Со времени Черского еще никто не бывал на Улахане. Да и сам Черский шестьдесят лет назад только пересек этот хребет. Пока еще это «белое пятно» на географических картах. — Валентин Александрович Цареградский обводит карандашом небольшое пространство на карте. Он встает и внимательно смотрит на нас. На его похудевшем лице лежит тень усталости. Он чуть прикрывает припухшие, утомленные век» и, заложив руки за спину, идет к окну.

За окном белеет круто изогнутая полоса реки, а за ней — северная пустыня, подавляющая своей бесконечностью. Ветер гонит по реке поземку. От одиноких лиственниц, от прибрежных зарослей тальника, от сухого бегущего снега веет таежной тоской и одиночеством.

Мика Асеев, облокотившись на стол, сосредоточенно смотрит на начальника экспедиции. Его мальчишеское лицо чуть-чуть бледно.

У стола рассматривает карту будущих работ Сергей Раковский.

Я тоже гляжу на карту. Придется основательно поработать над исследованием неизведанных пространств. Эта мысль теперь целиком овладевает мной.

Что ожидает нас в этом путешествии? Радость открытий или горечь неудач?

Как бы в тон моим мыслям, Цареградский продолжает излагать обстановку:

— О реке Нере мы знаем одно: она — приток Индигирки. Для геолога это слишком мало. О вершинах Рассохи и Омулевки мы ничего не знаем. Исчерпывающий ответ на этот вопрос предстоит дать вам. Вы должны исследовать и нанести на карту плоскогорье Улахан-Чистай. Только после того, как вы исследуете бассейны этих рек в районе Улахан-Чистая, ваш дальнейший маршрут пройдет через верховья Неры в долину реки Колымы. Оттуда вы к первому октября приходите в бухту Нагаева.

Валентин Александрович подходит к столу и кладет руку на карту:

— По маршруту вам надо установить, есть ли там металл и имеет ли он промышленное значение. Это — вторая часть задания.

И он размашисто подписывает лежащий на столе документ.

Задание утверждено, утвержден и состав нашей партии. В нее входит всего четыре человека. Дмитрий Асеев — Мика будет вести всю геологическую документацию; Александр Егоров — промывальщик, начальником партии назначен я; четвертый — проводник — присоединяется к нам по дороге.

На базе Верхне-Колымской экспедиции весеннее оживление. Геологи готовятся к выходу в поле.

По вечерам мы строим грандиозные планы. Мечтаем проникнуть в лесные дебри реки Индигирки, исследовать хребет Черского, спуститься в устье Колымы, пройти в Чаун-Чукотскую тундру.

В ожидании последних распоряжений незаметно проходит время.

Наконец приходит долгожданная телеграмма из Якутска: нам разрешено нанять в Момском районе тридцать пять лошадей. Для переброски наших грузов к местам стоянок выделено двадцать оленьих нарт.

Начинаются торопливые сборы.

Вечером мы в последний раз перебираем, проверяем точные инструменты партии. Любовно укладываем их во вьючные ящики. Завертываем в трубку кальку, миллиметровку и все запаковываем в железные тубусы. Отдельно укладываем специальную литературу и неизменные два тома полевой геологии В. А. Обручева. Они сопровождают нас во всех маршрутах.

Укладываем индивидуальные палатки, накомарники. У каждого из нас легкая постель из оленьих шкур, одеяло из зайца.

Мы одеты по-походному: телогрейки, легкие, по ноге, хорошо смазанные кирзовые сапоги. Геологи не признают никаких болотных сапог с длинными голенищами. В них неудобно и тяжело ходить по тайге. Сколько из-за этих сапог не закончено маршрутов.

На следующий день наш нагруженный продуктами и снаряжением караван уходит с базы в Старую Зырянку. Мы с Микой остаемся еще на день, надеясь дождаться самолета, который должен прилететь из бухты Нагаева.

…По узенькой тропке, вьющейся среди густых прибрежных тальников, впереди меня идет Наташа. Мы с ней выходим на берег Колымы.

Как всегда в минуты расставания, на душе немного тревожно и грустно.

— Что это у вас такое скучное лицо, дорогой товарищ? — спрашивает насмешливо Наташа. Она вопросительно смотрит на меня блестящими голубыми глазами, лукаво улыбаясь, приподняв свой чуть курносый нос. — Как я вам завидую! Вы будете работать в совершенно не исследованных местах, — говорит она, — и, конечно, найдете новые месторождения. А здесь извольте кружиться со своей геологической партией около базы, заканчивать съемку, а осенью опять же на базу. Правда, потом меня ждет радость: еду в родную Москву, к маме.

Наташа останавливается, задумчиво водит по рыхлому снегу своей маленькой, обутой в белый торбаз ногой.

— Сознаюсь! Я просилась у Валентина Александровича в вашу поисковую партию. Но он сказал, что мне надо заканчивать свою работу и вообще девушек в такие трудные и дальние партии, как ваша, он воздерживается посылать…

— Куда вы запропастились? Я по всей базе бегаю, их ищу!

А они разгуливают! — кричит еще ждали Мика, широко шагая своими длинными ногами.

Приблизившись, он церемонно раскланивается.

— Разрешите вас, Наталья Ивановна, и вас, товарищ начальник, пригласить на ужин. Будет жаркое из глухарей. Мой компаньон Данило Артистов уже варит ликеры.

— Знаю я твоих глухарей, Мика! Опять угостишь каким-нибудь немыслимым восточным кушаньем. У меня уже заранее начинает жечь во рту, — смеется Наташа.

— Клянусь, Наташа, жаркое будет настоящее, без восточного соуса. Глухари убиты на базе еще осенью. Они прилетели с той стороны реки, сели на деревья и с удивлением смотрели на наш неумело построенный барак. Ну и, конечно, моментально поплатились за свою неосторожность. Так что вечером мы все вас ждем!

И Мика стремительно исчезает.

Вечером в низком, занесенном снегом Микином бараке, с окнами, затянутыми вместо стекол бязью, многолюдно, шумно и чадно. За столом, накрытым по торжественному случаю простыней и «сервированным» самой разнообразной посудой от серебряных стопочек до стаканчиков для бритья, сидят гости. Мика, обвязавшись полотенцем, хлопочет около печки. Там на двух больших противнях, немилосердно чадя, дожариваются глухари.

Наташа, удостоверившись, что жарятся глухари, хочет помочь Мике.

— Не мешай! — заглушая патефон, кричит тот. — Иди лучше танцуй с Даней.

Раздаются протестующие голоса гостей.

Появляется Валентин Александрович со своей женой. За ними энергично входит Сергей Раковский с Анной Петровной.

Сергей галантно помогает дамам раздеться.

Все размещаются за длинным столом. Цареградский поднимает серебряную стопку.

— За успешное окончание экспедиции! Чтобы в результате наших работ ожил северный край. Мы идем по следам первых русских землепроходцев. Те искали «новую землицу», богатую пушным зверем, соболем. Наша задача — открыть в этой «новой землице» все богатства ее недр. Пожелаем же уходящим завтра товарищам успеха в работе и благополучного завершения трудного и далекого маршрута!

Тосты следуют один за другим. Разговоры принимают явно «теологический» уклон.

Мой сосед, Юрий Трушков, одетый в ковбойку с небрежно расстегнутым воротом, наклонив ко мне свою кудрявую голову, с застенчивой улыбкой говорит:

— Наши маршруты почти параллельны. Я пойду по реке Омульке до среднего течения и оттуда выйду в бассейн Колымы. Вы обязательно обработайте вершины рек, которые я в прошлом году не успел захватить.

Сын крупного профессора, Трушков успел уже поработать рабочим, коллектором, прорабом и начальником геологической партии.

В другом конце стола идет спор о том, куда лучше направлять маршруты экспедиции.

В споре горячее участие принимает Наташа. Я невольно любуюсь ею. В легком платье, с раскрасневшимся лицом и блестящими голубыми глазами, она кажется мне необычайно красивой. Энергично постукивая маленьким кулаком по столу, Наташа громко говорит:

— Я обязательно направила бы несколько партий в устье реки Колымы, к Анюю, в тундру за Полярный круг и сама с удовольствием работала бы в этих партиях. Там все геологические предпосылки металлоносных месторождений.

Ее сосед, плотный Вася Зимин, поблескивая очками, спокойно возражает:

— Наташа, это авантюризм: не закончив одно, бросаться за тридевять земель. Да и транспорта у нас нет для осуществления этих маршрутов.

— Нет, я бы все равно отправилась в эти дальние партии. Это перспектива! — упрямо повторяет Наташа.

— Да, товарищи, как быстро промелькнуло время. Давно ли наша экспедиция на двадцати кунгасах приплыла сюда, — говорит молчавший до сих пор Сергей. — А Бахапчинские пороги помните?

— Тебя, Иннокентий, на этом пороге мы, как мокрого щенка, вытащили на свой кунгас. Не забыл? — смеется молодой геолог Андрей Елышев.

— Очень хорошо помню, — сдержанно отзываюсь я.

— А помнишь, Верочка, — продолжает Андрей, — как Ваня, увидев порог, бросил кормовое весло, забрался в нос кунгаса и пытался, говорят, от страха закрыться твоей юбкой?

Верочка, вся вспыхнув, протестует:

— Что это вы вечно выдумываете, Андрей Васильевич! У Ивана Семеновича просто закружилась тогда голова. Он храбро вел себя на протяжении всего сплава.

Ваня Ушаков, уютно устроившийся в уголке и начавший похрапывать, с благодарностью смотрит на свою заступницу.

— Товарищи, я приготовил вам сюрприз. Сейчас будем пить чай со сладким брусничным пирогом, изготовленным нашим «шеф-поваром», — громогласно объявляет Мика, направляясь в угол барака. Но, увидав там Ваню Ушакова, который усаживается поудобнее, чтобы подремать, он вдруг делает стремительный прыжок.

— Что ты наделал, утюг! Ты же сидишь на моем пироге… Специально спрятал свой сюрприз подальше — и на тебе!..

Ваня, вскочив, испуганно смотрит на свирепое лицо Мики.

Под дружный хохот гостей помятый пирог водружен на стол.

Неожиданно мигает электричество. Это сигнал Коли-«электрика». Уже час ночи, и через пятнадцать минут электростанция прекращает работу.

Гости расходятся.

Я провожаю Наташу. Идем медленно. Я твердо решил перед разлукой сказать Наташе то, что не решаюсь вымолвить уже второй год. Но и сегодня моя решимость исчезает бесследно, и я говорю обо всяких пустяках. Наташа, задумавшись, односложно отвечает.

Вдруг, как бы читая мои мысли, она неожиданно говорит:

— Все-таки я вам, мужчинам, завидую. Вы вольные казаки. А нам, девушкам-геологам, положительно нельзя выходить замуж и обзаводиться семьей. Появится семья, дети — и прощай геология, прощай полевые работы… Я, наверное, никогда не выйду замуж!

Мое готовое вырваться признание остается невысказанным.

Тихая морозная ночь. Луна освещает деревья в легком серебряном уборе инея. Резкие синие тени на снегу.

Вот и Наташин дом. Она, сняв рукавичку, протягивает мне теплую руку. Я ее крепко жму.

Разрумянившееся Наташино лицо, с чуть заиндевевшими волосами и глубокими, большими, кажущимися при лунном свете черными глазами, обрамленными чуть загнутыми ресницами, дивно хорошо. Перехватив мой восхищенный взгляд, Наташа, смущенно улыбаясь, осторожно освобождает руку.

— Утром меня непременно разбудите, я пойду вас провожать. Спокойной ночи! — Она быстро исчезает за дверью.

Самолет так и не прилетел. Придется, видно, на полгода уйти в тайгу, не получив ни газет, ни писем от родных и друзей.

На следующее утро мы с Микой поднимаемся раньше всех. Тальник, подернутый инеем, лиственницы в тонкой, розоватой дымке света, снега погружены в сон… И все же в морозном молчании Севера уже ясно чувствуется приближение весны. Признаками весны служат и оживленные стайки прилетевших снегирей, и синеватые тени на снегу, и набухающие почки тальника.

Нас провожают все участники экспедиции. Цареградский горячо и крепко пожимает мне руку:

— Зачеркнуть на карте «белое пятно» — вот ваша задача!..

Дальше всех нас провожают Наташа и Вера.

— Итак, в конце сентября в бухте Нагаева мы вас ждем, — говорит Наташа. — Будьте осторожны, Иннокентий Иванович. Не забирайтесь далеко в тайгу и не опоздайте. Помните: первого октября отходит последний пароход из бухты Нагаева. Мы будем вас ждать с новыми открытиями, — многозначительно повторяет Наташа и, стараясь изобразить на грустном лице подобие улыбки, протягивает мне руку.

— Смотрите за Микой, чтобы он не выкидывал своих мальчишеских номеров. Я его знаю, — просит меня Верочка.

Обернувшись последний раз у поворота, мы с Микой видим Наташу и Веру, машущих нам рукавичками. С базы слышен гудок нашей электростанции. Она гудит, как бы прощаясь с нами.

Туго скрипит под лыжами снег. Утренний мороз спал; солнце ослепляюще переливается на снегу. Мы выходим на правый берег реки. Впереди вырисовываются знакомые очертания широкого Зырянского озера.

Приподняв палки и накренившись всем телом вперед, Мика летит по белому озеру. Сверкающий снежный дымок стелется за ним.

В черной морской шинели, с длинным ножом за поясом, Мика выглядит несколько романтично. Нож — его неизменный спутник. Мика делает им затесы на деревьях, вскрывает консервы, рубит палки для палатки, свежует дичь. За плечами у него — одиннадцатизарядный винчестер. Мика страстный охотник. Винчестер — Микина гордость и своеобразный охотничий трофей.

В прошлом году он увидел этот винчестер у каюра, приехавшего на базу. Сердце у Мики забилось от охотничьей зависти. Он рассыпался в любезностях, поил кагора крепким чаем, рассказывал о невероятных случаях на охоте и, наконец, попросил каюра продать ружье. Каюр отказался. Тогда Мика попросил винчестер, чтобы сходить на охоту. Через час на базе услыхали выстрел. А за ним второй, третий. Потом появился и сам охотник. В глазах его вспыхивали азартные огоньки, но он с подчеркнуто-безразличным видом положил на стол рюкзак, покрасневший от крови.

— Здесь сердце и печень сохатого. Я убил его почти у самого табора. Четыре пули, посланные меткой рукой, достигли цели. Звериное сердце я пересыпал таежной травой, — высокопарно произнес Мика.

Печень и сердце были зажарены и съедены с большим аппетитом. После обеда все решили пойти свежевать сохатого.

— В этом нет необходимости, — таинственно сказал Мика. — Никакого сохатого я не убивал.

— Как? — раздались голоса. — А сердце? А печень?

— Кто решил, что это сердце сохатого? — изумился Мика.

— Да ты же об этом и объявил, — возмутился я. — Уж не ездового ли оленя прихлопнул наш славный охотник?

Все подозрительно посмотрели на Мику. Тогда он раскрыл рюкзак и вытащил медвежью лапу.

— Сердце и печень принадлежат хозяину тайги… — И Мика захлебнулся озорным, мальчишеским смехом.

— Я встретил медведя почти у вас под носом. Отдаю ему справедливость, он погиб, как подобает храброму зверю. Если бы у меня не было этого винчестера…

— Дай сюда ружье, — обиженно сказал каюр, — я не ем медвежатину, а ты обманул меня. Больше ты не получишь ружья.

Но на следующий день Мика приволок горного барана, и охотники помирились. Вскоре они стали друзьями, и каюр подарил Мике винчестер.

Мне все больше нравится этот веселый, сильный юноша. Он отличный работник и надежный товарищ. Второй год я работаю с ним в тайге. Мика — неутомимый энтузиаст своего дела, весело и легко переносит трудности таежных скитаний. Правда, у него есть один небольшой недостаток, противопоказанный геологу-полевику, это — феноменальный аппетит. Учитывая этот аппетит, мы просили для Мики двойную порцию продуктов.

…Мы пересекаем Зырянское озеро и выходим к якутскому поселению. Во всем поселении — шесть юрт. Около юрт стоят запряженные в нарты олени. «Наш груз!» — говорит Мика, направляясь к юртам. Он решительно открывает небольшую дверь и, согнувшись, входит-в юрту. Я за ним.

— Здорово, хозяева! — рявкает Мика.

— Мика! Большой человек Мика пришел!

Две молоденькие девушки, вскочив из-за стола и смеясь, помогают ему освободиться от винчестера и рюкзака.

Ко мне подходит старик Винокуров и, чинно здороваясь, приглашает меня к столу, где сидит, смущенно улыбаясь, широколицая якутка — старшая дочь хозяина. Около нее стоит девочка лет восьми. С любопытством рассматривая нас, она жует конфету. За столом пьют чай наши каюры — молодые ребята Софрон и Афанасий.

— Теперь понятно, почему вы оленей растеряли… Здесь не только оленей, а и голову можно потерять! — улыбаюсь я.

— Олени готовы, начальник. Всех поймали. Много мучились. Вас ждем. Чай попьем, можно ехать, — обиженно говорит Афанасий.

Я любуюсь девушками — Матреной и Акулиной — младшими дочерьми Степана.

Они метиски — «сахаляр», как называют их якуты. У них нежный овал лица, прекрасный смуглый цвет кожи, живые, черные, чуть раскосые глаза. Обе похожи на молодых итальянок. Девушки, наперебой кокетничая и смеясь, угощают нас чаем. Заметив наши восхищенные взгляды, младшая, Матрена, присмирев, начинает теребить свою толстую черную косу, перекинутую через плечо. На ней яркий нарядный джемпер, обхватывающий ее сильную фигуру.

— Ну, совсем итальянка, и улыбка Монны Лизы, — восхищается вслух Мика.

Заметив ее смущение, я перевожу разговор на другую тему.

— А где же отец твоей дочки, Авдотья?

— На «материк» уехал. Андрей его звать.

— А как фамилия?

— Не знаю, — отвечает Авдотья, улыбаясь. — Хорошая у меня дочка! — с гордостью говорит она, поглаживая рукой русую головку, девочки, с курносым рязанским носом и голубыми глазами.

Это один из браков, широко распространенных в дореволюционное время на Севере. Были «девушки», имевшие по пять, шесть детей от разных отцов. Они ничуть не унывали, а, наоборот, гордились и говорили: «Сын вырастет — охотник, добытчик, казак будет, ну а дочка вырастет — хозяйка, матери помощница».

Закончив пить чай, мы встаем из-за стола, благодарим хозяев за угощение, оставив на столе все вынутое нами. Таков обычай. Хозяева выходят из юрты провожать нас.

Афанасий, отойдя в сторону, что-то торопливо говорит по-якутски Акулине. «Обязательно приеду летом», — заканчивает он по-русски, садясь на нарту.

Олени сразу же берут в рысь и мчатся по узкой протоке. Снег из-под копыт ударяет в лицо, нарты подпрыгивают и качаются, легко и весело на душе от горьковатого весеннего запаха тальника.

Незаметно приближается вечер. Снега становятся светло-зеленоватыми, тени от деревьев чернее и резче. И вот уже позади тридцать километров. Мы добираемся до зимовья.

Мы едем по старинной почтовой дороге, идущей из Якутска на Колыму.

Стоит хорошая солнечная погода. Олени иногда по брюхо проваливаются в рыхлый снег.

Каждый изгиб Зырянки, каждая протока, боковая долина и водораздел здесь исхожены, изучены и засняты нами.

Наш олений транспорт кажется игрушечным на фоне огромных иссиня-черных отвалов каменного угля, поблескивающего на ярком весеннем солнце. Мы проезжаем мимо разведочного участка нашей экспедиции «Угольного».

— Здорово добыли «попутно» уголька наши разведчики. Постарался Ефимыч, — восхищается Мика, рассматривая, закинув голову, высокий отвал заготовленного угля. — Да и сплавить его, пожалуй, весь сумеют на Колыму. Смотрите, какие верфи развернули, — показывает он на несколько десятков строящихся и уже готовых кунгасов, которые стоят на низких козлах вдоль берега.

Давно ли мы первый раз замеряли эти пласты?

Остановив оленей, Афанасий с удивлением смотрит на бегущую из штольни вагонетку, пристально следит, как сыплется из нее уголь, и недоумевает.

— Зачем нужно столько черного камня? Что с ним будут делать?

— Эх ты, таежный человек, — покровительственно хлопнув его по плечу, говорит Мика. — Выражаясь высоким стилем, уголь — это хлеб промышленности и транспорта. Этот уголек пойдет вверх по реке для приисков и вниз к морю для морских судов. И кто знает, может, на базе угля и наших находок развернется промышленность и тут…

Ночуем в устье ключа Сатаны, живо напомнившем нам первое лето наших работ.

Здесь нас нагоняет агент экспедиции Тихомиров.

— Новостей на базе никаких! Самолет с почтой не прилетел, — говорит он за чаем. — Медленно вы едете. Олени совсем ослабли.

Тихомиров — местный уроженец. Это высокий, плотный мужчина, живой и энергичный. Его широкое, с выступающими скулами лицо раскраснелось, узкие, чуть раскосые глаза блестят. Он быстро говорит что-то Афанасию на якутском языке.

Стоит ясная погода. Солнечные лучи отражаются снежным покровом, как рефлектором, снизу и с боков. Спасая глаза от чрезмерно яркого света, мы надеваем дымчатые очки.

— Ну и «консервы», будь они неладны! Ничего в них не видно!

— Кажется, впереди куропатки?

Мика нетерпеливо срывает очки и, пригнувшись, крадется вперед.

— Мика! Не снимай очков! — кричу я.

Он машет рукой, чтобы мы остановили транспорт. Раздаются выстрелы. Вечером десять куропаток, Микины трофеи, готовятся к ужину.

Сам охотник грустно сидит у костра и трет глаза.

— Что это со мной, будто кто мне в глаза песку насыпал? — жалуется Мика.

Белки глаз у него покрыты ярко-красной, сеткой расширенных кровеносных сосудов. Явное воспаление сетчатки от чрезмерно яркого весеннего солнца.

— Знаешь что, Мика! Давай сейчас же ложись и прикладывай к глазам чистый платок, смоченный в крепком чае. И ни за что больше не снимай очков, если не хочешь совсем ослепнуть, — советую я ему. Он послушно приступает к лечению.

На следующий день наш неугомонный охотник по-прежнему идет впереди транспорта, чтобы ему не пугали дичь, но очков уже не снимает.

— Смотрите, смотрите! Что это на дороге валяется? — вдруг восклицает Мика, устремляясь вперед на своих длинных ногах.

Я вижу вмятую в снег толстую книгу в коричневом коленкоровом переплете. Подбежав, Мика быстро схватил подмокшую с краев книгу.

— «Петр Первый» в колымской тайге! Р-ро-ман-тично!

По-видимому, книжку обронил пассажир, заснувший на нарте.

Наши олени начинают слабеть с каждым днем пути. У самцов растут покрытые нежным пушком рога. Важенки почти все стельные. Сзади бредут четыре совсем ослабевших оленя. Один из них неожиданно падает. Оленю пришел конец. Нужно остановиться на дневку.

Выбираем место для стоянии. Устанавливаем палатки, распрягаем оленей. После ужина при свете костра я с удовольствием читаю «Петра Первого»… Молчаливый Егоров непрерывно курит трубку. Вполголоса разговаривают про свои дела каюры. Наш агент Тихомиров, местный уроженец, вслух гадает: заарендует ли он в Моме нужное количество лошадей? Мика лежит на куче веток стланика. Мельком взглядываю на него. Лицо Мики освещено мягким светом костра. Положив руки под голову, он смотрит вверх на крупные звезды и что-то шепчет про себя.

Ночью просыпаюсь от громкого разговора. У костра — три эвена. Они ездили на базу экспедиции рассчитываться за аренду оленей. Эвены вручают нам газеты и письма, посланные с базы. Оказывается, прилетел самолет и привез долгожданную почту. С жадностью читаю газеты и письма, все это годовалой свежести. Тихомиров, хорошо знающий якутский и эвенский языки, легко договаривается с одним из эвенов, и тот обещает быстро доставить его в поселок Кыгыл-Балыхтах.

— Порядок! — весело потирает руки агент. — Из Кыгыл-Балыхтаха я вышлю вам оленей. Порядок!

К нашей стоянке подъезжают еще три эвена. В маленькой палатке тесно от гостей. Начинается великое чаепитие. Егоров не успевает менять чайники. За чаем рассказываются все таежные новости. Слухи о нашей партии обогнали нас. Тайга уже знает, что мы идем на Улахан-Чистай и дальше, до самого моря.

Один из эвенов, уроженец Кыгыл-Балыхтаха, говорит:

— Надо, очень надо побывать в нашем поселке. Мы будем вас ждать.

Гости вместе с нами свертывают палатку, увязывают грузы на нартах. Потом прощаются с нами и поворачивают на левый берег. С ними уезжает и экспедиционный агент.

— Будьте уверены, — весело кричит он на прощанье, — я догоню вас на свежих оленях! Порядок!

Наш путь пролегает через русло реки Зырянки, вверх по снежной тропе. В русле — сплошная блестящая наледь Она излучает поток света, словно вобрала в себя все весеннее солнце. До реке ехать нельзя.

Мы сворачиваем на берег. По глубокому мокрому снегу по буеракам и валежнику пытаемся обойти воду. Но напрасно! Впереди все та же сверкающая куполообразная наледь.

После короткого совещания решаемся через наледь перебраться на левый берег. С дикими воплями и надсадным криком гоним оленей на лед. Перепуганные животные упираются, потом вырываются на лед и падают на колени Их черные, словно выточенные, копытца скользят, в глазах трепещет страх. Они беспомощно тащатся на боку за нартами из нежных, рассеченных рогов капает кровь.

Ледяные купола лопаются, выступает вода, нам угрожает опасность.

— И-эх, рогатые черти! — ругается Мика, поднимая оленей.

Они встают, пошатываясь. Мика подхватывает нарты и тащит их по воде. Следуя за ним, мы вытягиваем и оленей и нарты на берег. Измученные, мокрые, охрипшие, останавливаемся на ночлег. Лежа у костра, вспоминаем свои недавние приключения. Мика сушит торбаза и напевает одни и те же слова:

— Ну, если хорошо, то и перестань… Надоело! — замечает не без ехидства Егоров и укладывается спать.

Утром встаю первым и вижу светло-коричневого олененка с черной лентой на спине. Новорожденный, не успев обсохнуть, уже тянется к теплому вымени матери и вздрагивает всем своим тельцем. Егоров молча укутывает его палаткой и везет на нартах. Вечером олененок, хотя и с трудом, но бежит по снегу за матерью, смешно падая и беспомощно распластываясь.

Дорога с каждым часом становится все хуже и хуже. Непрерывно возникают ледяные купола. Пронизанные солнечным светом, они ослепительно сверкают, искрятся, как чудовищные стеклянные люстры. Красиво. Но опасно провалиться в эту ледяную красоту. Каждую наледь или обходим, или с отчаянной решимостью переползаем. Олени выбиваются из сил. Люди измучены. На стоянках сразу валимся спать. И это — в начале пути, на «почтовой» дороге!

Через несколько дней показываются верховья Зырянки.

Отсюда наш путь поворачивает к реке Индигирке. Целый день идем по безлесному, пустынному плоскогорью. На моей карте оно называется Мома. Далеко сбоку от нас встает черная стена тайги, справа — молчаливые белые сопки. Дорога медленно поднимается, и вскоре мы — на вершине перевала. Перед нами открывается величественная картина. Резко бросается в глаза мелкий снег в долинах и на сопках. По словам каюров, в устье реки Момы и выше по Индигирке снега выпадает двадцать — тридцать сантиметров и лошади и олени пасутся здесь круглый год на подножном корму.

Спуск с перевала — и мы в широкой долине реки Момы.

На берегу безымянного притока Момы — яранги эвенов.

Мика вырывается вперед, оставляя за собой синеватый след на мокром снегу. С мальчишеским свистом он подлетает к ярангам и врезается в кольцо косматых псов. Оглушительный собачий лай, веселый хохот Мики, изумленные возгласы эвенов. Наше неожиданное появление — неисчерпаемый источник новостей для них.

— Вот хорошо! Ах, как хорошо! Ай, как хорошо! — добродушно, с подкупающей искренностью встречают нас эвены.

За традиционным чаепитием ни на минуту не умолкает общая беседа. Сообщаются все последние новости «торбазного» радио. Это словечко выдумал Мика.

— Каюры, охотники и оленеводы все таежные новости хранят в своих пыжиковых торбазах. Они сообщают новости по тайге с быстротой радио. Я и сам в торбазах сотни километров отмахаю, — хвастался как-то Мика.

Тайга полна новостей.

— В Кыгыл-Балыхтахе — русский гость по имени Агент. Он нанимает оленей для других русских, идущих на Улахаи. Вы не знаете, кто эти люди? Большевики? — Старый эвен, сообщающий эти новости, смотрит на нас пристально, словно боится разочароваться в том, что мы не сможем, ответить ему на эти вопросы. Значит, агент экспедиции уже в Кыгыл-Балыхтахе.

А новости не иссякают, причем реальные факты переплетаются почти с фантастическими. Непреодолимая сила наступления на Север, подобно радиоволнам, расходится по тайге. Эти радиоволны проникают в самые первобытные места, в затерянные стойбища якутов и эвенов. Слова «большевик», «колхоз», «план» слышатся в разговоре наших хозяев. С особой значимостью и ясностью звучат эти слова, когда старый эвен говорит:

— Пастухи Бурустаха готовятся к летним пастбищам. У них в колхозе стало очень много оленей. Очень много! В прошлом году сын моего друга из Кыгыл-Балыхтаха уехал учиться. Он большевик. Очень хороший охотник. Очень! Вчера ко мне приезжал гость — председатель Момского сельсовета. Он сказал, чтобы я свою дочь тоже послал учиться к ним в школу. Девчонка от радости без ума. Вон, посмотри…

В углу яранги на оленьих шкурах — пятнадцатилетняя девушка. Симпатичная, с открытым лицом, как у всех эвенов. Она с напряженным вниманием слушает нашу беседу. Заметив мой пристальный взгляд, смущенно отворачивает лицо.

— Я старик и видел много плохих дней, — шепчет эвен, — я знал великий голод. Мы тогда ели дохлых оленей. Это было давно. Очень давно. Теперь в тайге другие люди и другие законы. Хорошие законы и хорошие люди! У меня есть порох, чай и мука. У меня есть спирт и свежая оленина для гостя. Если ей так хочется в школу, я согласен! — без всякой связи с предыдущим вдруг объявляет эвен, указывая на дочь. — Пусть едет в Кыгыл-Балыхтах. Я буду даже очень рад. Очень!

За тонкими меховыми стенками яранги снова отчаянный лай, словно вся собачья свора сошла с ума. Мы выскакиваем и видим: пять оленьих упряжек мчатся к яранге. На передней — агент экспедиции. Он в куртке из пыжика, в торбазах, расшитых бисером и красной шерстью. Шапка сдвинута на левое ухо. Лицо его загорело до кирпичного цвета. На ходу он прыгает с нарт, и наши голоса покрывает его хриплый, окающий бас:

— Здорово, мужики! Вы ползете, как черепахи. Вот вам олени, заарендовал для вас в Кыгыл-Балыхтахе. У меня — кричи-не кричи, а порядок!

Старый эвен достает из-под шкур бидон со спиртом. Мы сидим на шкурах, поджав под себя ноги, в табачном дыму, плотном и синеватом, как облако. Агент разгрызает молодыми зубами кость и-пьет большими глотками чай.

— А знаете, я сейчас встретил медведя…

— Где? — вздрагивает всем телом Мика и хватается за ружье.

— В двадцати километрах отсюда. Напрасно торопишься, молодой человек, не догонишь.

Общий смех охлаждает охотничий пыл Мики, и он садится на место.

— Из берлоги вылез, видать, и стоит на дороге. Олени мои — на дыбки, и он на дыбки. Зарычал, как собака. Ах ты, думаю, черт косолапый, ты у меня кричи, не кричи, бесполезно. Разрядил в него три пули — и все мимо. Он налево — и в сопки, а я прямо — и к вам.

Все громко хохочут над приключением агента. А он невозмутимо выпивает одним залпом изрядную дозу спирта и продолжает басить:

— Ну и председатель же в Кыгыл-Балыхтахском сельсовете. Это куркуль, а не председатель! Оленей, говорю, до зарезу надо. Нет, говорит, оленей… А это, говорю, медведи, что ли? Это, говорит, важенки. Скоро отелятся… Нет, говорю, не важенки, а ездовые. А ты, говорит, мне не указывай. Мне план выполнять надо. Таба сох — оленей нет, барда сох — дальше не едешь!

Что ты с ним делать будешь? Ну, я тогда в дипломатические переговоры: так и так, говорю, Егор Петрович, дорогой товарищ Хабаров, наша экспедиция, едущая на Улахан, нуждается в оленях. Вот это, говорит, другое дело. Для вас олени найдутся. Хотя и план выполнять надо, но помогу. Вы, говорит, и для моего плана работаете. Лучших оленей даю. Кричи-не кричи, а такой политик этот якут… Дипломат таежный!

При этих словах агента усмехается даже всегда молчаливый и хмурый Егоров.

Ночь.

Спят усталые каюры. Спит Мика, положив голову на живот агента. Чутко дремлет Егоров. Только мы со старым эвеном все еще сидим у жаровни с потухающими углями и беседуем.

— Вот, смотри, — шепчет он тонкими высохшими губами, — за такую кружку спирта я отдавал хорошего соболя. Ой, как много! И еще я пережил один великий голод перед тем, как купцам исчезнуть из нашей тайги. Тогда оленей издохло столько, сколько ты сосчитаешь деревьев в тайге. Мы ели оленьи шкуры с яранг и молодые корни кедровника. Два моих сына и отец погибли от голода. И еще я помню один великий голод…

Старик уходит в воспоминания прожитых лет. Они развертываются передо мной, словно кадры давным-давно забытой кинокартины…

…Мертвые олени на обледенелой земле, мертвые люди в ярангах, стены которых не могли спасти от холода. Нищета, грязь, болезни и голод, голод и холод были их спутниками до смерти. И они вымирали. Вымирали быстро, бессильные перед хищной колониальной политикой царской власти.

— Давно это было, давно, — шепчет старый эвен, не знающий, как сосчитать до тридцати. «Нет, это было совсем недавно, мой старый друг!» — думаю я.

Кружка падает из рук старика. Он ложится на оленью шкуру и засыпает. Спит его дочь, свернувшись в углу. Я пытаюсь представить ее будущее и не могу. Слишком богатым, разнообразным и неожиданным кажется мне оно.

Я встаю и выхожу из яранги. Лунная, теплая весенняя ночь, черные тени деревьев на синем снегу. Спят олени, положив морды на снег. Спят собаки, уткнувшись в хвосты. Только один лохматый пес стоит, подняв морду к небу, напряженно вздрагивая от лунного света. И вот, не выдержав напряжения, он издает протяжный, тоскливый вой.