Геологи идут на Север

Десять лет спустя

Прошло десять лет со времени экспедиции на Улахан-Чистаи. Первая послевоенная весна 1946 года. Все эти годы я не покидал Дальний Север, работая вместе с Наташей верной спутницей моих таежных скитаний.

Позади остались еще более тяжелые пешие и вьючные маршруты, сплавы по таежным рекам, дальние зимние путешествия на оленьих нартах.

Каждый год партии геологов уходили все дальше в тайгу. Они проникали к устьям неведомых речек, взбирались на неисследованные хребты, и «белые пятна» края исчезали на географических картах Родины.

Там, где недавно шумела тайга, выросли прииски, рудники, поселки, пролегли дороги с линиями телеграфа и телефона. На «белых пятнах» заработали радиостанции, открылись школы, библиотеки, кинотеатры.

Неузнаваемо изменился этот суровый край за десять лет.

Я сижу в кабинете начальника управления Сергея Дмитриевича Раковского. Бывший помощник начальника нашей экспедиции теперь руководит большим коллективом исследователей Севера.

Просторный кабинет полон посетителей. Раковский беседует с геологами, инженерами, просматривает планы, уточняет задания для новых поисковых партий. Он все такой же: по-прежнему живой, энергичный и требовательный, разве чуть поседели виски да на груди поблескивает золотом значок лауреата Сталинской премии и в длинной орденской колодке виднеются ленточки ордена Ленина и ордена Трудового Красного Знамени.

— Ты, подожди, Иннокентий! У меня с тобой будет длинный разговор, — говорит он, отрываясь от дел.

Я пересаживаюсь на диван и смотрю в окно. Передо мной открывается широкая панорама поселка Усть-Нера.

Река, несмотря на начало мая, еще крепко скована льдом. Он нестерпимо блестит под ярким весенним солнцем.

Усть-Нера — большой и благоустроенный поселок. Леса отступили к горам, голые скалы почти двухкилометровой стеной замкнули поселок в полукольцо.

Из окна я вижу на берегу два стоящих на стапелях, уже готовых к спуску на воду катера. Около них сваривают готовые секции двух больших железных барж.

Будто вчера, а не восемь лет тому назад плыла по реке Индигирке наша легкая лодка. И в памяти встает картина…

…Мы возвращаемся, закончив летние геологопоисковые работы, к устью Неры. Конец августа. Мимо проплывают по-осеннему пестро убранные склоны гор. Неожиданно с берега нас окликают люди. Причаливаем.

Солидный молодой человек подходит к самой воде.

— Будем знакомы — начальник геологической партии экспедиции Цареградского. Только три дня тому назад прибыли сюда с реки Алдана. Сели прямо на реку. Сюда будет перебазироваться на самолетах вся экспедиция. Вон в той палатке имеется рация и синоптик, — обстоятельно сообщает он мне, узнав мою фамилию, — Валентин Александрович говорил мне про вас. Результаты ваших работ помогут эффективно расставить полевые партии экспедиции в бассейне реки Индигирки. В обед прилетит самолет, садитесь на него, и через два часа вы увидите Цареградского.

— Для пользы дела слетаю, — соглашаюсь я.

На месте, где сейчас стоит управление, мы поставили палатку, и только успели попить чаю с брусникой, собранной на месте, прилетел самолет. На самолете я лечу впервые. Подо мною знакомые реки и горы, по которым мы только что медленно и с таким трудом ползли на лошадях. Проплывает внизу хребет, огромной дугой уходящий к Ледовитому океану, пологий со стороны Индигирки, обрывистый и дикий в сторону Алдана. Наш самолет садится на тихий многоводный Алдан, и, как в сказке, путь, который вьючно пришлось идти в течение месяца, покрыт нами за два часа.

Выйдя из самолета, я ничего не слышу. Здороваюсь с Цареградским и удивляюсь, почему он так тихо и невнятно говорит, и, видимо, отвечаю невпопад. Надо мной смеются. Через несколько дней слух восстанавливается.

Знакомлю Валентина Александровича с результатами работ и советую, куда направить партии. Через пятнадцать дней первый килограмм пробного золота, добытого в бассейне реки Индигирки, отправлен самолетом в Москву.

Вспоминается быстрый полет обратно и медленное, утомительное передвижение на лошадях по тайге нашей партии возвращающейся на прииски, где меня ожидала моя Наташа!

…Перед глазами проплывают другие картины. Морозная ночь под Новый год. Мы с женой идем впереди оленьего транспорта, медленно движущегося с рабочими-разведчиками на Индигирку. Стараемся добраться до теплых якутских юрт, мимо которых я проходил прошлым летом, но в тумане от наледей я не узнаю местности. Юрт нет.

Усталые, голодные, окоченевшие, остановились около кучи сухого плавника. Вяло двигаясь, с трудом ставим палатку.

Утром нас будят якуты. Оказывается, мы ночуем среди поселка, мимо первой юрты мы прошли ночью в тумане а до второй не дошли километр.

Бесконечные путешествия по разведкам, по отдельным уголкам глухой, безлюдной, морозной тайги всплывают в памяти одно за другим.

Вспоминается радость первых открытий, горечь неудач, рождение первых приисков.

…Дороги еще нет. Все грузы сплавляются по горной реке. Наш кунгас стремительно несется на гребне паводковых весенних вод, мутных и пенистых, по реке Нере, вниз к Индигирке. Вдруг — крутой поворот, и кунгас, не подчиняясь кормовому веслу, мчится в густой лес, подминая под себя мелкие деревья; с ужасом ожидаем неминуемой катастрофы. С полного хода наш восьмитонный кунгас ударяется о толстое дерево и под бешеным напором воды кренится на один борт. Невероятными усилиями мы стараемся его выровнять. Еще секунда, и вода хлынет за борт. Но подмятые кунгасом деревья не дают ему перевернуться. Мы спасены. Как завороженные, смотрим на мчащиеся мимо нас кунгасы и молим судьбу, чтобы ни один из них не налетел на нас и не утопил.

Наконец, подобно героям Жюля Верна, мы оказываемся одни среди бушующей воды, прижатые к толстому дереву. Приспособившись, мы варим суп и кипятим чайник над костром, разведенным на железной лопате, прикрепленной за черенок к кунгасу. Проходит тревожная ночь в дрожащем под напором волн кунгасе. Утром мы начинаем пилить дерево, которое держит нас. Только к вечеру удается его свалить. Но высокий пень все равно не дает нашему кунгасу плыть дальше. Два дня упорно вбиваем клинья в крепкий лиственничный ствол, и лишь на третий день кунгас, проскользнув с нашей помощью через размочаленный пень, вырывается из плена.

Тревожные вести шли из тайги в то лето. В одной из геологических партий неожиданно, в один день, сдохли все шесть лошадей и при каких-то таинственных обстоятельствах исчез якут каюр этой партии. Затем, также в один день, сдохли все лошади в соседней партии. Начался падеж скота в колхозах района. Исследование крови погибших животных не оставляло никаких сомнений: началась эпидемия сибирской язвы. Полетели телеграммы в Дальстрой, в бухту Нагаева, в Москву. А комары и оводы, кусая животных, разносили сибирскую язву по всей тайге.

Уже все партии оказались без лошадей, но геологи, топографы, геодезисты продолжали работу, таская все на себе.

— План съемок будет выполнен, несмотря ни на что, — рапортовали они.

Не успевали сжигать и закапывать трупы погибших животных. Пошли дожди, река вздулась, по ней плыли сучья, бревна, и о посадке самолета на реку нечего было и думать.

Каждые два часа запрашивал о возможности посадки самолет с противоэпидемической экспедицией. Но получал один ответ: «Принять не можем». Во многих колхозах не осталось ни одной лошади, в один день пало триста колхозных оленей, пасшихся далеко в горах.

Из одной партии на лодке приплыл рабочий. У него на лбу круглая, зловещего вида, с черными краями язва.

— Овод укусил, и что получилось, — сокрушается он.

— Типичная язва «сибирки». Срочно нужна прививка, а то погибнет человек, — говорит мне наш врач Сергеев, — у меня это второй случай: вчера привезли якутку, у нее на руках такая же язва. Вакцина как воздух нужна, скорей бы прилетел самолет!

Плавник на реке исчез. Летчику сообщили о возможности посадки. Все жители поселка собрались и стоят на берегу реки, стремительно мчащей свои мутные желтые воды вровень с берегами. С замиранием сердца следим мы за серебристым гидросамолетом, который заходит на посадку. Вот поплавки коснулись воды, на берегу облегченно вздохнули. Но вдруг самолет, как будто споткнувшись обо что-то, круто зарывается носом в воду и, развалившись пополам, начинает тонуть. Крики ужаса, пронзительные голоса женщин раздаются из толпы. Несколько мужчин уже плывет на лодках спасать людей. Через двадцать минут, мокрые, в разодранной одежде, с синяками и ссадинами на лицах, спасенные члены экспедиции, стоя на берегу, смотрят с беспокойством на тонущий самолет! Там спасают начальника экспедиции.

Летчик, беспрерывно погружаясь с головой в воду, старается открыть заклинившийся люк затопленного переднего отсека, чтобы спасти находящегося там начальника. Наконец люк удается открыть. Летчик извлекает из самолета неподвижное тело.

— Вытащили! Спасли! — раздаются радостные возгласы из толпы. Но увы, начальник экспедиции Маев мертв. У него была сломана рука, видимо, его сильно оглушило, и он захлебнулся.

На берег с самолета вытаскивают вакцины, оборудование экспедиции, и сразу развертывается противоэпидемическая работа.

На следующий день во все стороны, на лодках и пешком, отправляются отряды, чтобы срочно сделать прививки спасительной противоязвенной вакцины. Коллекторы, прорабы, геологи — все, кого можно отправить, мобилизованы в эти отряды. Как лесной пожар гаснет, не встретив больше пищи для огня, так и эпидемия затухла, не встретив больше ни одного животного без прививки…

— Ну, вот, наконец, все! Теперь займемся с тобой, Иннокентий, — обращается ко мне Раковский, проводив последнего посетителя. — Ты знаешь, что с выполнением майского плана у нас плохо. Необходимо съездить к разведчикам. Я побываю в левобережных районах, ты в правобережных. Да и сезон зимней разведки заканчивается, нужно будет проверить качество работ. Кстати, ты выберешь место для нового разведочного района в районе Улахан-Чистая, ты те места прекрасно знаешь. И побывай обязательно у этого «партизана» Мики Асеева! На него жалуются соседи. Он умудрился силами своих разведчиков начать эксплуатацию ключа, расположенного на территории другого управления. Те — шляпы, не закончили разведку этого ключа и теперь, пожалуй, не сумеют подсчитать там запасов металла. Ну, призовешь, в общем, своего старого приятеля к порядку… Выписывай командировку и завтра — в путь. Да! Я говорил по телефону с нашим генералом Цареградским, он обещал предоставить тебе отпуск с первого июня. Постарайся к концу мая вернуться…

Около дома меня встречает бойкий черноглазый мальчуган. Он бросил топор, которым что-то рубил, и стремительно бежит к калитке.

— Смотри, папа, как я растопорил полено!

— Боря! Не растопорил, а разрубил, — степенно поправляет его шестилетняя сестра Мила.

— Ну, а мама с работы пришла?

— Мама и бабушка дома! Мы за мамой бегали в управление. Сейчас нас послали за тобой, да Борька со своими дровами задержался, — объясняет Мила, поправляя рукой свои светлые волосы, выбившиеся из-под беленькой меховой шапки.

— Ты что это, Кеша, задержался? — спрашивает меня Наташа.

— Да вот, выписывал командировку!

— Опять в командировку! А в отпуск когда?

На Наташином возмужавшем и чуть пополневшем лице появляется выражение досады и разочарования.

— Я не для себя хочу отпуск, а для ребят!

— Успокойся, Наташа, в июле едем…

Утром я выезжаю на попутной машине, идущей с грузом в район, где находится Мика Асеев.

— Устраивайтесь поудобнее, Иннокентий Иванович, — добродушно басит знакомый шофер Иван Новых. Это коренастый сибиряк с загоревшим до кирпичного цвета лицом.

— Опять в командировку? Ну, по трассе я вас быстро доставлю в район. По трассе ездить — одно удовольствие! — говорит Иван, улыбаясь. — Это по наледям Индигирки ползти, как в прошлую вашу поездку…

Через несколько часов, преодолев крутой перевал, въезжаем в долину, где десять лет назад мы открыли ключ Аня. Теперь здесь вырос новый прииск. Машина идет мимо полигонов, отвалов, штолен. Поднимаются эстакады промывочных приборов, слышен рокот бульдозеров и экскаваторов.

По широкой долине мы выезжаем на реку Неру. Вдали, среди возделанных полей, виднеются ряды длинных застекленных теплиц, поблескивающих на солнце.

— Ну, вот и агробаза! Сейчас сгрузим несколько мешков с Минеральным удобрением, попьем чайку и дальше, — говорит Иван, сворачивая машину к проселку.

Агроном Горохов, седенький старичок, водит нас по теплицам.

— Горнякам нужны овощи, а трудно и дорого завозить их в район мирового полюса холода. Поэтому свои овощи давно были мечтой. И вот наши мечты превращаются в реальные факты. Ведь это же факт, вот это самое, — и он показывает на только что высаженную капустную рассаду. — Ведь кочан здешней капусты не уступает по весу материковской. А репа-то в килограмм весом родится. Это ведь тоже факт!

Трудно не согласиться со старым агрономом. И десятки тонн свежих овощей, приготовленных к отправке горнякам, лучше всего подкрепляют его слова.

После обеда покидаем агробазу. Перевалив через крутой перевал, мы спускаемся в Тополевую долину — район разведок. Уже издалека виднеется юрта старого охотника якута Софрона. Полвека назад построил он около устья небольшого ручья свою юрту. Имя Софрона хорошо известно всем исследователям Индигирской тайги. В его задымленной юрте останавливались экспедиции геологов, топографов, геодезистов. Во время таежных скитаний я много раз встречался с ним. «Как-то поживает старый охотник? Ведь ему сейчас сто пять лет», — припоминаю я.

Возле юрты Софрона царит оживление. По Тополевой долине пролегла трасса, и его юрта стала своеобразной почтовой станцией и ремонтно-заправочным пунктом. Здесь стоят, тракторы, автомобили, лежат запасные части дизелей и тракторов, бочки с горючим. Водители, трактористы, пассажиры заполнили юрту. Раздаются шутки, громкий хохот.

У камелька с трубкой в зубах сидит сам Софрон. Его окружают молодые парни. Они слушают старого охотника с неподдельным вниманием.

Софрон рассказывает, как он с зятем и приятелем ходил на медведя. Берлога была обнаружена заранее и заложена бревнами, чтобы зверь неожиданно не выскочил. Но когда подошли и раздразнили медведя, он, разъяренный, раскидал бревна и неожиданно появился перед охотниками. Софрон оказался лицом к лицу с медведем и уложил его из своей берданы с одного выстрела.

— А вы, охотнички, струсили, сбежали, эх вы, — иронизируют слушатели над зятем Софрона, сидящим тут же.

— Сбежали! — соглашается тот, — Здорово быстро сбежали…

— Еще бы! — ядовито говорит водитель. — Ведь ты на семьдесят лет моложе Софрона. Тебе легко было бежать.

А Софрон, закурив трубку и удаляя себя мундштуком в грудь, с гордостью произносит:

— Мин — стахановец. Мин — первый стахановец-охотник.

И Софрон говорит правду. Он действительно здесь самый знаменитый и опытный охотник. Больше, чем другие, выставил он ловушек на горностая, капканов на лисиц, петель на зайцев, плашек на белку. Каждое утро он выходит на проверку своих многочисленных ловушек и западней. На каждый свежий звериный след он немедленно ставит капкан. Никто лучше его не снимает и не высушивает шкурки с убитого зверя. Всю пушнину Софрона фактория принимает первым сортом. Неутомимость и энергия старого охотника вызывают изумление всех, кто встречается с ним.

— Сколько тебе лет? — спрашивает его Иван.

— Много, да много! — И Софрон десять раз взмахивает обеими руками и один раз другой. — Сто пять!

— Ничего себе!.. — удивляются слушатели.

— Наверное, прибавил себе лет десять! — слышится чей-то недоверчивый голос.

Софрон радушно встречает меня, угощает чаем.

Я вспоминаю нашу первую встречу, когда Софрону, по его вычислениям, шел девяносто седьмой год.

В то лето наша геологопоисковая партия подошла к реке Индигирке. Преодолев тяжелый перевал, мы с трудом спустились с водораздела в красивую широкую долину реки Тополевой, густо заросшую тальником и высокими тополями.

Чуть заметная тропка, на которую мы наткнулись, километров через шесть превратилась в горную, хорошо утоптанную тропу со свежими следами рогатого скота.

По карте мы знали, что в устье реки стоит юрта Софрона. Впереди показалось красивое озеро, заросшее с одной стороны тальником. За озером среди лиственниц виднелись старая большая юрта, загон для скота и несколько амбаров.

Около юрты паслись коровы. Наши лошади, завидев жилые постройки, прибавили шагу и весело заржали.

Неистово залаяли откуда-то появившиеся две большие собаки. Из юрты выскочил старик якут в длинной, по колено, грязной рубахе, в летних торбазах из сыромятной кожи, с трубкой в зубах.

Поскользнувшись, он упал, быстро вскочил и стал помогать нам отгонять собак, ругая их по-якутски. Собаки, услышав голос хозяина, послушно отошли в сторону с явным намерением еще раз броситься на наших лошадей. Вслед за стариком вышла сухонькая старушка, повязанная черным платком, одетая в мешковатое черное платье.

— Здорово! Мин — Софрон Корякин. А ты кто? — протягивая руку, спросил якут. Так состоялось наше знакомство.

Мы разбили свой лагерь недалеко от юрты Софрона на высокой террасе реки Индигирки.

Вечером, вернувшись с работы, я застаю у себя в палатке Софрона, Варвару, его жену, чинно пьющих чай, и уплетающего за обе щеки их внука Илью.

Угощает гостей наш каюр, молодой якут Адам. Он рассказывает про нас, про нашу работу. Увидев нас, Софрон обращается ко мне:

— Здорово! Золото есть?

— Нет! — отвечаю я ему не особенно любезно, сбрасывая с плеч тяжелый рюкзак с образцами.

— Хорошо! Очень хорошо, — говорит он, продолжая пить чай.

— Почему же хорошо?

— Так лучше, спокойнее жить, — отвечает он мне.

Наследующий день рано утром, захватив с собой одного лишь старика Пятилетова, я иду опробовать небольшой ручей, около которого стоит юрта Софрона.

— Однако, пустой. Напрасно туда пойдешь, — отговаривает меня Софрон. Но мы не слушаем его.

— Да что его опробовать, ключ, действительно, никудышный. Воды почти нет, одни кочки да гарь! — ворчит старик Пятилетов, тяжело шагая за мной по кочкам.

Я иду молча. Но мне самому не очень нравится этот ручей. В своей пикетажной книжке я назвал его Горелым. В верховьях его виднеется красивый гранитный голец.

Но мы замечаем, что геология здесь благоприятная для образования металлоносной россыпи, да и петрографический состав наносов подтверждает — в ручье должен быть металл.

Старик еще больше ворчит, когда мы смываем несколько пустых проб, взятых с кос.

— Ни одной тебе «щеточки» нет. Воды — кот наплакал. Да и откуда тут золоту быть?

Вдруг мое сердце поисковика радостно забилось. Впереди я вижу хорошее место для опробования. Ручей здесь делает крутой поворот и подмывает левый увал, обнажая выход коренных пород. Верхние аллювиальные наносы смыты. Сама природа как бы приготовила нам место, где можно удобно взять пробу.

— Вот это местечко! — удовлетворенно мычит мой старик, выплевывая изо рта недокуренную» папиросу и быстро направляясь к террасе.

— Ну, если и здесь будет пустая проба, то дальше можно не ходить! Значит, ключ этот пустой, как бубен! — Пятилетов набирает пробу, я окапываю это место, делаю зарисовку обнажения. Подхожу к моему виртуозу-промывальщику и слежу за тем, как в его искусных руках быстро ходит лоток. Вот исчезает смываемая порода. В лотке остается только тяжелый черный шлих. Под ним мелькнули, исчезли, опять мелькнули одна, две, три тяжелые желтые лепешки.

— Смотри! Золото!

— Да еще какое! Вот так проба!

Старик подает мне лоток. Я рассматриваю в лупу почти круглые, желтые, с матовой поверхностью золотинки. «Грамма два — три», — определяю я на глаз вес пробы.

Пятилетов смывает следующие три лотка — результат еще лучше! И когда я, высушив последнюю пробу, поднимаю совок, чтобы высыпать золото в капсюль, вижу на «щетке» круглый самородок размером с золотой червонец.

— Смотри, какое золото под ногами лежит.

Пятилетов с удивлением смотрит и вдруг начинает ругаться:

— Старый черт, Софрон! Весь век по золоту ходил и не видел! Можно сказать, миллионер был и сам того-не знал…

— Ну, миллионером-то он бы и в царское время не стал, прибрал бы богатство кто-нибудь другой, — отвечаю я ему. — Но шуму и золотой горячки было бы, наткнись здесь старатели на золото до революции. Не одна бы бедная душа здесь погибла…

— А ручей этот, — продолжаю я, — мы назовем не Горелым, а именем Захаренко, в честь погибшего в прошлом году в тайге геолога-разведчика.

— Добрый геолог был Захаренко, — поддерживает меня Пятилетов, — много покойничек по тайге ходил.

С увлечением, забыв про усталость и не замечая комаров, мы продолжаем обрабатывать ключ Захаренко.

В верховьях опять берем хорошие пробы. Они окончательно убеждают нас в том, что мы нашли промышленное месторождение золота.

На обратном пути мы намечаем места для закладки поисковых шурфовочных линий. Они скажут, какие здесь запасы металла.

Довольные, мы возвращаемся в свой лагерь. У меня в палатке — вчерашняя картина. Чинно сидят Софрон и Варвара и пьют чай со свежими лепешками.

— Ну, друг, золото есть? — не без ехидства задает Софрон вчерашний вопрос, продолжая пить чай.

— Есть. И много!

Софрон сразу перестал пить чай, смотрит на меня и Пятилетова. По нашим довольным лицам видит, что мы не шутим, и хмурится.

— Плохо, совсем плохо!

— Как это плохо? — вдруг возмущается старик Пятилетов. — По-твоему, Софрон, пусть себе лежит без пользы металл?.. Ты что же, против, чтобы нашему государству богатства открывать?

— Плохо будет! — твердит свое старик. — Людей много будет! Тайга гореть будет! Шуму много будет! Другое место придется кочевать!

Я успокаиваю старика и говорю, что жить ему будет лучше. Будет работа, одежда, продукты, и никто его не тронет.

…Сейчас, вспомнив все это, я спрашиваю Софрона:

— Ну, как, Софрон, живешь?

— Хорошо живем!

— Очень хорошо живем, — подтверждает Варвара, наливая в чашку крепкого чаю со сливками. Подвигает мне наколотый кусками сахар, сливочное масло, конфеты и тарелку с пышными, еще горячими белыми лепешками.

— Сейчас у меня Софрон работает, сторожит грузы. В колхоз его не взяли, старый…

Иван Новых, попив чаю, благодарит хозяев и, вставая из-за стола, говорит, смеясь:

— Ты, Софрон, говорят, уже третий ящик денег набираешь, да только первых два ящика так спрятал, что и сам найти не можешь…

Софрон делает вид, что не слышит реплики. Его внук Илья, пятнадцатилетний подросток, как старому знакомому, рассказывает мне:

— Чуть беда из-за этих разговоров не приключилась. Прошлое лето пришел я как-то с охоты и лег спать, закрывшись с головой одеялом. В юрте была одна бабушка. Софрон на реке промышлял рыбу. Вдруг, слышу, Варвара кричит:

«Спасите! Илья!»

Я сразу проснулся, откинул с головы одеяло. Смотрю, мою бабушку два человека держат, а третий ножом ей грозит, «Отдай деньги! — кричит. — Где, старая карга, три ящика с деньгами спрятано? Показывай, а то убью!»

Меня не видят разбойники. Сильно я испугался. Зарежут, думаю, бабушку. Сдернул осторожно с гвоздя свое ружье, оно заряжено было, и выстрелил. Бандит с ножом сразу мертвый упал к бабушкиным ногам. Второй на меня бросился, тоже с ножом, но я успел по его ногам выстрелить, упал он, а третий из юрты в дверь на улицу выскочил и побежал. Я ему кричу: «Стой, убью!» Прицелился, хотел стрелять. Смотрю, он остановился, руки поднял, ко мне идет. Заставил я его раненого разбойника на спину взять, и так он у меня его на себе до прииска тянул. Там их в милицию сдал. Сейчас у нас спокойно, никто нас не трогает, — смеется Илья.

Вставая из-за стола, Софрон говорит, обращаясь ко мне:

— Здесь будешь спать! — И показывает на лучшее место в своей юрте против камелька.

Утро. Я просыпаюсь от бормотания. Возле меня стоит старый охотник и молится на икону Николая-угодника. Потемневший от времени и дыма Николай-угодник очень похож на якута. «Сердитый Никола» — единственный из святых, кого еще признают старые якуты-охотники.

Я, не желая мешать Софрону, закрываю глаза и невольно прислушиваюсь к молитве. Первые два слова понятны: «Отче наш…», — но дальше начинается невероятная смесь церковнославянских слов с якутскими. Молитва звучит, как шаманское заклинание. Тут и просьбы послать удачную охоту, чтобы горностаи не ушли из западней, а лисы не открутили своих лап в капканах. Конец молитвы совершенно неожиданный: «Никола, дай здоровье моей бабе Варваре, детям моим и пошли хорошую охоту стахановцу Софрону».

Софрон кончает молиться, тяжело вздыхает и с довольным лицом садится на скамью.

Около юрты трактористы ремонтируют трактор. Рокот его мотора гулко раздается по Тополевой долине. Машины, груженные техникой, уходят в тайгу. Софрон провожает нас и долго смотрит на дизели и лебедки, уже погруженные на трактор. Потом медленно подходит к своему старому белому коню и с трудом забирается с помощью Варвары в седло. Он едет на очередной смотр своих ловушек и капканов.

— Плохо, совсем плохо охотнику стало. Много людей, шума много, зверь пугается, в тайгу уходит зверь. Далеко надо за ним в тайгу ехать, — жалуется он нам на прощанье и скрывается в кустах тальника.