Геологи идут на Север

Голодная зима

— Теперь вам ясно, где и как вести зимнюю разведку, — говорит Билибин, пристально глядя на меня своими светлыми глазами и поглаживая рыжую бороду. — Возвращаясь со Среднекана, я прошел по долинам ручья Стремительного, притока Таежного, где вам придется работать. Геоморфология этих ключей такова, что поисковыми линиями обязательно надо пересечь все уровни террас. Россыпи, видимо, будут именно там.

Билибин хитровато прищуривает глаза и смотрит на Раковского, как бы ища у него подтверждения своим мыслям. Затем, раскрывав карту, начинает пояснять:

— Напрямик, через ключ Крохалиный от вашей разведки до прииска, будет километров семнадцать — двадцать. Но там Колыма делает огромную петлю, и стоит перепутать водоразделы и взять чуть левее, как вы протопаете километров сто лишних. Вот, смотрите. — Билибин чертит схему этого участка Колымы. — На прииске «Утинка» вам дадут транспорт, восемь — десять лошадей.

— К сожалению, мы сейчас в состоянии дать вам продукты лишь на три месяца, — замечает Раковский, рассматривая карту. — Поеду в Нагаево, оттуда пришлю продовольствие и разведчиков. Буду отправлять с полугодовым пайком.

Я прикидываю в уме и вижу, что у нашей партии невеселые перспективы. Билибин тоже понимает, что значит остаться в тайге без продуктов.

— Продержитесь только до дороги, — почти жалобно просит он.

Подумав, я соглашаюсь. Все равно иного выхода нет.

— Завтра я отплываю на Среднекан, — прощаясь, говорит Билибин, — вы можете добраться со мной до «Перспективного» и через перевал пройти на прииск…

Через несколько дней на прииске «Утинка» мы с Иваном. Яковенко встречаем своих старых знакомых — неудачников-старателей: обросшего по самые уши черной бородой Емельянова по прозвищу «Колчак» и степенного тоболяка Ивана Волнова. С ними же гармонист и весельчак Степан Ложкин.

Старатели мне рекомендуют хороших, работящих ребят: молчаливого жилистого татарина Сергеева, невысокого разбитного Ванюшку Табакова, его приятеля забайкальца Митьку Чистых. Немного смущенно чувствует себя среди старателей бывший сормовский рабочий Николай Погодин, попавший на прииски, по его выражению, по молодости и дурости: «Свет увидеть захотел».

После долгих и ожесточенных споров на весь списочный состав нашей разведочной партии, — а нас двадцать человек, — выдают трехмесячный паек.

Ассортимент продуктов более чем небогат. Большую долю составляет овсяная крупа.

Разбитной завхоз зовет меня в другой конец двора.

— Вот вам десять чудесных «материковских» лошадок. Это не какие-нибудь якутские козявки. — И мне передают основательно исхудавших крупных лошадей, у которых ребра выпирают, как обручи.

— И чем мы их, бедных, кормить будем? — сокрушается Яковенко.

— Они вас на подножном корму довезут до разведки, — утешают на конном дворе, — а потом вы их передадите на Среднекан. Там сено, говорят, есть. Накосили.

Договорившись с Яковенко встретиться в устье ключа Спорного, я назначаю его старшим. В тот же день я возвращаюсь на базу экспедиции. Меня ожидает Егор Ананьевич Винокуров. Вместе с ним — оротуканский житель, коренастый якут с открытым, добродушным лицом.

— Дмитрий Неустроев, — знакомит меня Егор Ананьевич.

— Договор, однако, надо с ним заключить. У него есть собственные олени, он хочет у вас на разведке поработать. В декабре по зимней дороге обещает приехать.

Я охотно заключаю договор, даю небольшой задаток, но в глубине души не совсем уверен, что увижу Дмитрия Неустроева еще раз.

Утром 29 сентября выходим вверх по правой террасе реки Оротукана.

— Однако, торопиться надо, скоро снег пойдет, — говорит мой проводник, озабоченно посматривая на небо, сплошь покрытое темными, с тяжелым свинцовым оттенком тучами. У меня сердце ноет от беспокойства, но я стараюсь не терять надежды добраться до разведки, прежде чем начнется снегопад.

Пересекая бесчисленные мелкие болотистые ключи, перебираясь через бурелом, мы медленно двигаемся вверх по реке. С криком летят караваны уток и гусей. Это верный признак того, что где-то на севере уже выпал снег.

Усталые, грязные, едва передвигая ноги, мы выходим к устью ручья Спорного и с радостью видим наших лошадей, пасущихся у берега. Тут же около костра сидят рабочие. Быстро развьючиваем свою лошадь, ставим палатку-полог.

Я с ужасом замечаю, как, тихо кружась, начинают падать крупные снежинки. Они медленно покрывают траву, кусты и землю.

— Торопиться надо, — волнуется Егор Ананьевич.

Ночью я долго не могу уснуть. Ноют уставшие ноги. Едва забываюсь — снится мать, обвиняющая меня в легкомыслии. «Зачем взял лошадей?» — строго спрашивает она, и я просыпаюсь. В палатке холодно. Полотняные стенки ее провисли под тяжестью выпавшего за ночь снега.

С трудом выбираемся наружу и попадаем прямо в сугроб. Снег продолжает идти. Земля уже покрыта сантиметров на пятнадцать — двадцать. Под тяжелыми хлопьями гнутся тонкие ветви ивняка. Лошади, мокрые и голодные, понуро стоят около костра, лишь якутка Егора Ананьевича деловито разгребает копытом снег, добираясь до травы, и энергично обкусывает верхушки тальника, с которых ей на морду сыплется снег.

Яковенко разгребает снег, пытаясь нарвать травы для лошадей, но это явно бесплодный труд. С жалобным лицом он поглядывает на наши вьюки, но кормить лошадей овсянкой из продуктовых запасов я не имею права.

Торопливо навьючиваем лошадей и двигаемся дальше. Впереди идет Егор Ананьевич со своей лошадкой. По дороге она продолжает энергично ощипывать тальники. Гуськом движутся все остальные. Каждый ведет за повод по одной — две тяжело груженных лошади. А снег падает и падает, мутной непроницаемой пеленой закрывая все впереди.

Голодные лошади быстро слабеют и к концу дня еле бредут по глубокому снегу. Сзади я слышу надсадные крики и виртуозную ругань моих уставших, промокших и голодных спутников. Мы идем по руслу реки, в ущелье. Здесь грунт тверже, и легче идти. Но очень часто приходится переходить речку вброд. Вода выше колена обжигает холодом. На поверхности ее плывет нетающий снег.

На второй день нашего пути лошади едва передвигают ноги, а нам надо еще пройти до устья Таежного километров двадцать пять — тридцать.

Я иду впереди каравана и тяну за уздечку пошатывающуюся лошадь. С громадным трудом преодолеваем ставшие такими длинными километры. Неожиданно я выхожу на широкую косу и сквозь сетку падающего снега вижу огромных белых птиц. Они стоят, вытянув длинные шеи, в десяти — двенадцати метрах. Сначала птицы с удивлением смотрят на меня, затем начинают медленно, тяжело хлопая отсыревшими крыльями, подниматься в воздух. Раздается их жалобный крик.

— Лебеди! Лебеди! — кричат мои спутники, показывая на исчезающих одна за другой в белесой мгле гордых, красивых птиц. И ни один выстрел не раздался вслед лебединой стае.

— Лебеди-то вроде нас, грешных, дошли. — замечает Степан Ложкин.

— Стойте! Стойте! Лошадь упала! — кричат сзади. Подхожу к упавшей, уже развьюченной лошади. Она хрипит и бьется в предсмертных судорогах, разбрасывая ногами комья снега. Затем затихает, вытянув ноги.

— Все! Сдохла лошадка, — грустно говорит Яковенко.

Мы делаем настил и заваливаем на него труп павшей лошади. Я ставлю рядом высокую веху.

На следующий день утром мы обнаруживаем, что за ночь сдохла еще одна лошадь. Остальные стоят, качаясь от порывов ветра. Не выдержав, мы начинаем кормить лошадей овсяной крупой из своего пайка. Но ослабевшие вконец животные едва жуют сухую колючую крупу. А снег продолжает падать и падать, глубина его уже достигает семидесяти сантиметров. Егор Ананьевич с трудом прокладывает дорогу.

— Были бы сейчас со мной мои камусные лыжи, совсем легко пошли бы мы, — говорит он, вытирая со лба пот.

Прошли уже мимо устья ключа Пятилетки. Отмечая его на своей карте, я вспоминаю прекрасные поисковые пробы, полученные здесь летом одной из полевых партий. Еще день — два пути — и мы должны быть около устья ручья Таежного.

Мои спутники, заросшие, мокрые, обсыпанные снегом, безропотно идут вперед. За ними остается извивающаяся змеей глубокая темная борозда.

Вечером четвертого октября снегопад прекратился, и мы, наконец, увидели устье ручья Таежного. Всего лишь четыре лошади дошли с нами до места.

…Ночью ярко мерцают звезды. Холодно. Но в палатке жарко. Натоплена печь, и у всех чуть приподнятое настроение оттого, что вот, наконец, мы у цели…

— Удивительно, до чего живуч русский человек, — философствует Ложкин. — Пять суток по пояс в воде и снегу брели, и хоть бы кто насморк схватил…

Утром обнаруживаем, что и остальные четыре лошади сдохли. Лишь якутская лошадка жива-здорова и с удивлением обнюхивает трупы своих неприспособленных сородичей!

Много лет прошло с тех пор, но, как сейчас, я вижу нашу бязевую палатку, стоящую среди безмолвного снежного простора, трупы павших лошадей, тощие вьюки с нашим двухмесячным запасом продуктов и рабочих, с тоской глядящих вслед Егору Ананьевичу, который, сидя на бодро шагающей низкорослой лошадке, быстро удаляется по проторенной нами дороге.

Уложив на настил павших лошадей и часть продуктов, мы взбираемся на десятиметровую террасу и с тяжелыми котомками выходим по глубокому снегу на первый правый приток Таежного — ключ Каменистый. Здесь мы будем вести разведку. Выбираем лесистое место для барака. Через шесть дней низкое таежное жилье готово. Разведчики приступают к шурфовке.

Я навещаю ранее приехавших разведчиков на ключе Стремительном. Они уже построили барак и шурфуют вовсю.

В одном месте близ барака снег очищен до самой земли.

— В чем дело, для чего столько снега перерыто? — спрашиваю я прораба Ершова.

— Да это мои ребята под снегом «бычки» искали, окурки. Здесь летом палатка полевой партии стояла. Вот и вспомнили курильщики про бычки… — Лицо Ершова становится серьезным. — Как дальше будем жить? — тревожно спрашивает он. — У нас продуктов от силы дней на двадцать осталось.

— А где же ваш трехмесячный паек? — удивляюсь я.

— Какой там паек! Ребята молодые, наработаются, аппетит, что называется, волчий. Да и не могу их с первых дней заставлять голодать…

Я ему рассказываю про павших лошадей.

— Придется нам в ближайшие дни приниматься за лошадок, — улыбаюсь я, хотя на душе у меня скребут кошки.

Несмотря на приближающуюся голодовку, разведчики работают хорошо. В подавленном состоянии находятся лишь курильщики. Некоторые из них курят сухой мох, выдирая его из пазов барака.

— Через месяц-два зимней дорогой подвезут продукту — уверяю я вечером соседей, — а до этого времени постараюсь достать продукты и курево в экспедиции Цареградского. Тогда, — обещаю я, — причитающийся мне табак отдам вам.

Измученных разведчиков радует даже эта слабая надежда.

Прошел октябрь. Продукты уже на исходе и в нашей партии. Съедена последняя павшая лошадь. Решаю идти за помощью на базу экспедиции. По льду реки, едва не попав в полынью, добираюсь до базы.

Здесь все заняты обработкой летних материалов. Продуктов так же, как и у нас, в обрез.

— Придется все же вас выручить, — говорит Цареградский.

Он дает приказание снарядить единственную собачью упряжку. Вот уже нарты нагружены продуктами. Из неприкосновенных запасов мне дают пять килограммов шоколаду. Захватываю с собой широкие, обитые камусом лыжи.

…Собаки стремительно несутся по чистому льду. Темнеет в стороне большая полынья. В ней плавают две утки. Собаки с визгом и лаем мчатся прямо к воде, но, к счастью, утки взлетают, и наши сани скользят по кромке прогибающегося льда в полуметре от воды.

— Будь вы неладны, чуть не утопили, — ругает каюр собак и не удерживается от «рукопашного внушения».

Добравшись до разведчиков, по-братски делюсь с соседями всем, вплоть до шоколада. Посылаю упряжку, чтобы подвезли трупы павших лошадей. Разведчики ругаются, давятся, но ничего не поделаешь — приходится есть конину.

У нас уже многие шурфы добиты. Нужно налаживать промывку проб. Середина ноября, но о приходе транспортов в тайге ничего не слышно. О нас как будто все забыли.

Становится все холоднее и холоднее. Продуктов почти нет. «Надо идти за помощью на прииск «Среднекан», — решаю я. Достаю схему, начерченную Билибиным, и рано утром на лыжах направляюсь через перевал на Среднекан. Снег рыхлый более метра глубиной, к тому же идти мешает валежник. Вот и водораздел. В какую же из трех долин мне спускаться? Еще раз повертев в руках схему, выбираю направление и быстро начинаю спускаться. Полдня иду по узкой долине, а Колымы все нет и нет. Начинает закрадываться сомнение — не попал ли я в ту колымскую петлю, о которой говорил Билибин. Вот и Устье. На дереве белеет затес: «река Радужная. Раковский. 1929 год». Сомнений нет, я в начале петли и с самого водораздела шел в противоположную от Среднекана сторону. Теперь нахожусь от него почти в три раза дальше, чем был утром.

Проклиная себя и обманчивый рельеф местности, иду вниз по Колыме. Местами чернеют большие полыньи. Вот уже и ночь. Яркая луна освещает заснеженные склоны сопок А я иду и иду, не останавливаясь. Все чаще мне приходится делать небольшие пятиминутные остановки — передышки, все труднее вставать потом на лыжи. Луна светила недолго. Скоро ее диск скрылся за вершинами сопок. Стало темно. Делаю остановку развожу костер, пью сваренный в кружке чай, закусываю «неприкосновенным запасом» — последней плиткой шоколада. В полудреме сижу у тлеющих углей.

…Светает. Можно идти, не рискуя попасть в полынью.

Вот и последний изгиб реки. Но ноги совсем отказываются идти, через каждые двести — триста метров сажусь отдыхать наконец, виден и Среднекан. С трудом выбираюсь на крутой берег.

…Прочитав мой рапорт о падеже десяти лошадей, управляющий Колымской конторой Союззолота Улыбин морщится и с сожалением глядя на меня, говорит:

— Да паря, дело унылое. Десять томских лошадей. Это сумма!.. Не знаю, как тут и поступить. Приведи ты лошадей на Среднекан и сдай их со своего подотчета, ты бы не отвечал. Правда, здесь бы они тоже сдохли: сено-то не накошено.

— Да они еще нас от голодной смерти спасут, — возражаю я. — Мы уже четвертую лошадь доедаем.

— Вот это дело, — радостно гудит Улыбин. — Давай иди к главбуху и обмозгуйте с ним, как это дело лучше оформить.

С бухгалтерией вопрос о лошадях решается благополучно.

Управляющий конторой Союззолота Улыбин — старатель родившийся и выросший на забайкальских приисках На Колыму он приехал в мае 1929 года. Здесь работал по старинке тем же старательским способом.

На геологов он смотрел как на чудаков, напрасно тратящих государственные деньги, считая, что более или менее полезные люди из них лишь поисковики-разведчики. Поэтому большой щедрости от него ожидать было нечего.

На двух нартах я привез разведчикам куль ржаной муки и куль овсянки. Но вместе со мной приехали еще пять человек разведчиков, пять дополнительных едоков. Привезенных продуктов хватило лишь на десять дней. Над нами опять навис призрак голода. Уже съедены все дохлые лошади. Но и на голодном пайке мы не прекращаем работу в шурфах.

Вдруг неожиданно вечером в барак протискивается фигура, с ног до головы укутанная в меха. Откуда-то из глубины мехов слышится:

— Здорово, догоры!

По этому приветствию мы узнаем нашего старого знакомого — «Атамана» Петра Слепцова.

— Однако, решил, помочь надо, начальник, тебе, — говорит он — привел двух запасных оленей, мясо, небось, пригодится? — широко улыбается Слепцов.

Своим поступком он тронул разведчиков до глубины души. Прощаясь, я ему даю расписку для получения денег на Среднекане. Расплатиться мне с ним нечем.

Но помощь «Атамана» отвела, от нас беду лишь на время. К десятому декабря все было съедено. И мы прекратили работу. Наступил настоящий голод. Мы лежали в бараке и слушали, как от жестокого мороза трещат деревья.

Тяжелее всего почему-то переносят голод курильщики. Раз в бараке я застаю безобразную сцену. Один из рабочих с поленом бросается на прораба Ершова, требуя от него курева, которое якобы он припрятал. Я быстро ликвидирую инцидент, припугнув почти обезумевшего курильщика ружьем, висевшим V меня за плечами.

Вокруг зимовья будто все вымерло, не видно ни куропатки, ни кедровки. Только трещит лес от мороза и, как далекие орудийные раскаты, ухает лед на реках. В темном бараке идет вялый разговор о каком-то легендарном лабазе с продуктами, оставленном для полевых партий недалеко от устья Таежного.

— Это, ребята, случилось со мной на лесных заготовках в Канаде, я тогда совсем зеленый был, — слышится голос Белова. Триста человек нас работало на лесозаготовках. По очереди каждый из нас помогал повару на кухне. И вот в мое дежурство повар куда-то ушел и поручил мне сварить рисовую кашу. «Налей немного воды вон в тот котел, — сказал он мне, уходя, — насыпь рису и свари кашу на всех».

А я с рисом в Белоруссии никогда-дела не имел. Сделал, как сказал повар. Налил в большой котел немного воды, отсыпал в него полкуля рису. Показалось жидко. Думаю: «На триста человек ведь надо кашу варить», — и высыпал весь куль. Стал варить. Смотрю, лезет и лезет у меня из котла рисовая каша. Я уже всю посуду свободную рисовой кашей заполнил, а она все лезет и лезет. Страх на меня напал, — слабо смеется Белов. — Пришел повар, за голову схватился…

Я мысленно представляю себе рисовую кашу, лезущую из котла, и глотаю набежавшую слюну.

В наступившей тишине слышу вроде слабый лай собак. «Кажется, это шум в ушах от голода», — вяло думаю я.

Но лай и повизгивание собак все слышнее и слышнее. Выскакиваю из барака. В облаке пара к бараку приближаются три упряжки собак. С передних нарт соскакивает бывалый разведчик Степан Дураков.

— Слышал, что голодаете, — здороваясь с нами, говорит он. — Решил подбросить три нарты продуктов. На побережье мобилизованы все собаки, и тридцать упряжек с продуктами идут за мной на прииски. Не знаю, как наледи пройдем, — озабоченно качает головой Степан.

Через несколько дней, на обратном пути, Степан снова заезжает к нам.

— Половину собак пришлось бросить, замерзли в наледи. А продуктов, что привез для прииска, что капля в море…

Ровно пятнадцать дней мы проработали на продуктах, привезенных Степаном.

У нескольких рабочих появились первые признаки цинги. В среднем течении ручья Таежного под руководством Белова рубим ошкуренный чистый барак, уже сделана таежная печь. Белов выпекает из последней белой муки хлеб. На Новый год мы справляем новоселье. Съедаем последние продукты.

…В первых числах января, поздно вечером, на лыжах приходит со Среднекана человек. Говорит, что он — секретарь аварийной тройки, организованной на приисках. Тройка постановила, что если через три дня не прибудет транспорт с продуктами, всем выходить с приисков ему навстречу. Чтобы этот транспорт подогнать, уже вышла бригада молодых геологов во главе с Васьковским и Арсеньевич. А нам, разведчикам, тройка приказывает немедленно уходить из тайги…

— На чем и как? Лыж нет.

— Надо делать их, — не совсем уверенно говорит секретарь и, помолчав, замечает:

— По сведениям тройки, около вас, на устье Ларюковой, имеется лабаз с продуктами. Верно это?

Я предлагаю ему и Ложкину проверить завтра.

Всю ночь я не сплю, обдумывая, что делать, чтобы спасти людей от голодной смерти. По моим вычислениям, получается, что через несколько дней должны подойти оленьи транспорты. На Стрелку, — она от нас в семидесяти километрах, — они уже наверняка подошли. Но на чем до Стрелки добраться?

Утром секретарь аварийной тройки и Ложкин на лыжах отправляются на поиски лабаза. А в полдень в барак вбегает Яковенко с криком:

— Олени идут! Пять нарт…

Через несколько минут заходят Дмитрий Неустроев и старик Пятилетов, которого он привез с Бахапчи.

— К тебе, начальник, приехал на пяти нартах по договору работать. Провиант привез немного с Бахапчи…

На радостях я чуть не расцеловал Дмитрия и Пятилетова, догадавшегося захватить продукты.

— Транспорт теперь есть свой, живем! — радостно кричит Яковенко и тут же предлагает свои услуги: отвезти разведчикам на «Стремительный» часть продуктов.

Утром я уже посылаю Дмитрия за продуктами на Стрелку. Но увы, вернувшись на пятые сутки, он привозит нам лишь куль муки и куль овсяной крупы. На Стрелке продуктов нет, первый транспорт прошел прямо на прииски. Правда, на днях ожидают конные транспорты. Hp он не стал их ожидать и привез то, что сумел достать.

Через несколько дней от плохо ободранной овсянки у многих из нас появляется резь в желудке. По-прежнему в ушах стоит звон, вероятно, от недоедания. Уже конец января. Стоят страшные морозы. По рекам над наледями постоянный туман.

Я опять посылаю Неустроева за продуктами. С помощью Пятилетова и Белова мне удается организовать промывку проб. Первый металл, вымытый в пробах, сразу поднимает у разведчиков настроение.

— Не зря мы здесь промучились, — говорю я, рассматривая пробы.

К нам заглядывает инструктор наших разведок Эрнест Бертин. Чуть заикаясь, он разочарованно говорит:

— А я думал, вы сытно живете…

— Ничего, вот приедет со Стрелки Дмитрий Неустроев, заживем… — успокаиваю я не столько его, сколько себя.

Но увы… Приехал Дмитрий и привез небольшой бочонок абрикосового джема и грубое сукно. Больше ничего на Стрелке нет. Делю варенье на всех разведчиков. Дней пять удается поддерживать силы, но мы начинаем — ненавидеть абрикосовое варенье. Дмитрий снова отправляется на Стрелку. Сам голодный, он и вида не подает, что значат для него такие перегоны.

Это была наша последняя голодовка. С Неустроевым, вернувшимся на сей раз со Стрелки с продуктами, приехали первые бригады разведчиков, захватившие с собой шестимесячный запас продуктов. Их послал Раковский из Нагаева. В последующие дни бригады прибывали одна за другой, и я едва успевал расставлять их на разведку.

Смутные слухи о получении радиограммы, где сообщалось об организации правительством нового треста под названием «Дальстрой», до нас, геологов, работающих в тайге, дошли в декабре 1931 года. До летней навигации новому руководству до нас не добраться, — решили мы, — и продолжали работать по-прежнему. Вскоре об этом забыли.

Разведчики, прибывшие к нам в феврале, рассказывали, что в Нагаеве со дня на день ожидают руководителей нового треста. Караван судов, вышедших из Владивостока, ведет ледокол. А пока местные власти подвергли домашнему аресту всех снабженцев Союззолота во главе с Антоновичем, объявив их главными виновниками голода на приисках. Они сидят по квартирам, играют в преферанс, а снабжение приисков идет еще хуже. Раковский сбился с ног, организуя бригады разведчиков и направляя их с продуктами в тайгу…

Поднялся спор: пробьется ледокол с караваном судов в Нагаево или нет.

— Видать, настырные мужики, что пробиваются сквозь льды на Колыму, — говорит старик Пятилетов с одобрением.

С прибытием продуктов работа у нас пошла веселей. По пояс в снегу разведчики таскают на себе к шурфам дрова. Закладывают на ночь пожоги. Утром «выгружают» шурфы, извлекая всю растаявшую породу на поверхность и выкладывая ее по порядку — через каждые двадцать сантиметров — правильными усеченными пирамидками. После промывки определяется содержание золота на один кубометр.

Шурфовщики вечерами хвастаются друг перед другом количеством заложенных пожогов и метражом пройденной углубки. Среди вновь прибывших много демобилизованных моряков с Тихоокеанского флота. Приходится на ходу учить молодых шурфовщиков, которые охотно идут на хорошо оплачиваемую сдельную работу. Результаты промывки давали нам возможность проводить на некоторых участках более детальную разведку и подготавливать разведанные площади для сдачи в промышленную эксплуатацию.

…Наступил март с его неожиданными морозами и снегопадами. Перебои с доставкой продуктов прекратились. Мы стали забывать голодную зиму. Но она все-таки напомнила нам о себе. Все больше и больше рабочих жалуется мне на то, что у них опухают и кровоточат десны. Помимо этого первого признака цинги, я замечаю у многих общую сонливость и слабость, мешающую работать.

Я отдаю приказ раздать всем кислую капусту, но это помогает слабо, да и капусты мало.

— Эх, жирку бы морского зверя сюда, как рукой цингу бы сняло, — говорит старик Пятилетов, рассматривая в зеркале распухшие десны в своем почти беззубом рту.

Больше половины разведчиков у нас уже цинговало. Сказывалось зимнее недоедание, однообразное «меню» и напряженная работа. Заболевшие цингой неохотно уходят с разведки на Среднекан, в больницу.

В середине апреля из Нагаева на разведку приезжает Раковский. Он сопровождает пожилого грузного инженера, приехавшего с руководством Дальстроя. Задача инженера — осмотреть разведочные работы и выбрать полигоны для эксплуатации.

Вечером Сергей Дмитриевич делится со мной своими нагаевскими новостями:

— …Новое руководство, взяв бразды правления, прежде всего освободило из-под ареста снабженцев и потребовало обеспечить прииски продуктами. Те после вынужденного отдыха сейчас бойко трудятся, — смеется Раковский. — В Дальстрой вливаются все организации. Улыбин сдает дела и уезжает. Приехало много опытных специалистов, целыми группами прибывают геологи-комсомольцы, только что со школьной скамьи. Трест прежде всего собирается вести автодорогу на Колыму. Много привезено техники… Сейчас руководители треста собираются На прииски, чтобы ознакомиться с делами на месте. В частности, решили выявить возможность организации нового прииска на базе вашей разведки. Надо не подкачать, хорошо подсчитать запасы…

На следующий день мы обходим все шурфы.

На обратном пути инженер, явно довольный, отдуваясь, говорит:

— Теперь можно подумать об организации в этом году первого на Колыме горнопромышленного управления, скажем, Южного… А сколько еще нужно будет организовать таких управлений в ближайшие годы, чтобы выполнить задание правительства. На ломике да тачке далеко не уедешь, потребуется механизация горных работ. У меня здесь появилась одна идея по ведению эксплуатационных работ в зоне вечной мерзлоты. Надо использовать аммонит для рыхления не только торфов, но и золотоносного пласта. Это даст возможность вести горные работы круглый год… Над этим следует подумать, — снова, уже в бараке, говорит инженер. — Да и вам, Сергей Дмитриевич, при проходке шурфов можно использовать аммонит. Это повысит производительность и облегчит труд шурфовщиков.

— Видите ли, может пострадать качество разведки, — слабо возражает Раковский. — А вообще следует об этом подумать. Уж больно дедовским способом мы еще работаем на разведке, — говорит он, оживляясь.

…Весна вступает в свои права. Прилетели снегири, они деловито что-то клюют на дороге и около наших шурфов. На солнцепеке снег начинает быстро таять. Чернеют южные склоны гор. Мы торопимся закончить разведку до появления весенней воды. Как ни хочется мне, чтобы скорее пришло лето, в душе я даже радуюсь всякой задержке в наступлении весны: так много еще неоконченных дел. Приходят последние конные транспорты с продуктами. Прибывают рабочие. Они сразу же приступают к строительству прииска.

Около нашего барака, на сухой террасе, оборудует палатки только что прибывшая полевая партия. Яковенко уже помогает геологам расположиться на новом месте. Молодой начальник партии, комсомолец Яша Фейгин в новеньком обмундирований, обвешанный фотоаппаратом, кожаной желтой планшеткой, компасом и подпоясанный патронташем, оживленно, чуть хвастаясь, рассказывает мне:

— Нас, геологов, едущих на Колыму, руководство треста снабдило в Москве всем самым лучшим. Спальные мешки у нас на гагачьем пуху. Костюмы из меха ангорской козы. Охотничьи ружья — «Зауэр», бинокли, анероиды, геологические молотки и другое снаряжение — самое лучшее. Теперь только работать…

— Баловство одно, — ворчит себе под нос старик Пятилетов, — надоест еще тебе эту сбрую по тайге таскать.

Прибывает руководство нового прииска, и я передаю ему основную часть освободившихся рабочих. Проходка шурфов почти полностью закончена. Осталось только несколько линий домыть.

Первого мая под открытым небом мы проводим митинг. Третьего мая Дмитрий Неустроев увозит меня и бухгалтера со всеми нашими отчетами и пробами на Среднекан. Я тепло прощаюсь со своими разведчиками, сумевшими преодолеть все трудности холодной и голодной зимы…

Небольшой барак, расположенный в живописном месте немного выше устья Среднекана. Это своеобразная штаб-квартира разведчиков. Здесь живет Раковский. Тут временно расположились и мы с бухгалтером. Торопливо заканчиваем свой отчет по разведке.

По-весеннему многоводна Колыма, всего лишь дней десять, как закончился ледоход. Полая вода залила все вокруг, и сквозь окно барака я вижу лишь верхушки веток затопленных тальников с ярко-желтыми шариками и зелеными листочками. Чтобы попасть к нам в барак, нужно переехать на лодке затопленное устье ручья или сделать большой крюк вверх по течению.

Закончив дела, мы ожидаем лошадей, чтобы вместе с Раковским ехать в отпуск на «материк», как здесь, на Колыме, называют центральную часть СССР.

В штаб-квартире никого из геологов уже не осталось, все ушли в поле. Не застал я и Наташу. Она со своей партией последней зимней дорогой уехала в тайгу, пожелав мне в письме «хорошо, хорошо отдохнуть и покупаться в Черном море».

Наконец лошади прибыли, и в двадцатых числах июня, мы подъезжаем к поселку Ола. Идет мелкий нудный дождь. Тянет холодом и сыростью — чувствуется близость Охотского моря. А вот и оно — свинцовое, хмурое…

Едем вдоль берега по вьючной тропе, затем сворачиваем и выезжаем к речке Дукче. Отсюда до самого Нагаева наши лошади бодро шагают по строящемуся колымскому шоссе.

Дирекция Дальстроя только что перебралась из Нагаева на берег речки Магаданки, расположившись в низеньком длинном одноэтажном помещении. На правом берегу речки идет большое, но увы, беспорядочное строительство. Разношерстные бараки растут, как грибы, и никто пока не задается целью распланировать улицы в рождающемся городе.

В ожидании парохода мы живем в Нагаеве уже десятый день. Неожиданно подходит пароход каботажного плавания, собирающий засоленную рыбу по Охотскому побережью. Он направляется во Владивосток. Мы большой компанией, запасшись продуктами, располагаемся в самом нижнем трюме парохода.

В. дальнейшем наше путешествие на «материк» напоминает быстро крутящийся кинофильм с самыми неожиданными кадрами.