Геродот

Годы странствий

Решив создать историю Греко-персидских войн, Геродот пустился в свои многочисленные путешествия. А как еще он мог бы собрать информацию для своего труда? Ведь предшественников, чьими произведениями можно было бы воспользоваться как источниками (именно так работают современные историки, которым поэтому почти не приходится странствовать), у него не было.

Разумеется, галикарнасец посетил места крупнейших, самых важных сражений между эллинами и персами: Марафонского, Фермопильского, Саламинского, Платейского. Его рассказы об этих битвах подробны, продуманны и не оставляют сомнения: писал человек, хорошо изучивший топографию каждой местности.

Однако для Геродота Греко-персидские войны были не просто чередой сражений. Он хотел дать их максимально широкую и полную картину. По каким причинам они начались? Почему ход военных действий оказался именно таким? Историк показывает, как одно событие «цепляет» за собой другое, образуются причинно-следственные цепочки и всё приходит в конце концов к парадоксальному результату — победе маленькой Эллады над колоссальной мировой империей.

«Отец истории», таким образом, уже активно ставит не только вопросы «когда?», «кто?» и «как?», но и «почему?». Последний, по мнению некоторых ученых Нового времени (прежде всего позитивистов), вообще не относится к ведению исторической науки. Этим, дескать, должна заниматься хотя и смежная, но все-таки иная дисциплина — философия истории; задача же историка — скрупулезно собирать факты. И всё же хорошо, что Геродот не пошел по этому пути.

Итак, он задался целью осветить Греко-персидские войны не только возможно более широко и полно, но и системно — не как простой набор событий, а как их связную последовательность, объединенную внутренней логикой. Более того, он поставил перед собой сверхъестественно трудную задачу — показать вооруженный конфликт с двух сторон, как «глазами эллина», так и «глазами перса».

Такой подход требует просто-таки колоссальных усилий, он даже и большинству современных историков не по плечу, особенно если автор описания какой-либо войны сам является гражданином одной из воевавших стран. Самое сложное в такой ситуации — остаться объективным. Это еще не столь трудно сделать, если, допустим, русский историк работает над книгой о Франко-прусской войне. Тут его патриотические чувства никак не задеты. Совсем другое дело — когда ему приходится изучать, например, Отечественную войну 1812 года. Войска французского императора истребили множество русских солдат, опустошили Москву, занимались мародерством… Как тут встать на точку зрения противника? А ведь это необходимо, если мы хотим, чтобы картина войны оказалась целостной и сбалансированной.

Это сполна удается Геродоту! В его труде постоянно меняется точка зрения на войну (не в метафорическом значении, как синоним слова «позиция», а в прямом смысле — точка, откуда автор смотрит): то с афинского Акрополя, то с высот Парнаса, где лежит Дельфийское святилище, то из Милета, то из Спарты, то из дворца или ставки «Великого царя» — владыки Персидской державы. Он пытается понять не только логику греков, но и логику их врагов. Если кому в классической Греции такой «двойной взгляд» и был под силу, то именно Геродоту: будучи эллином, он родился и вырос в Галикарнасе персидским подданным. Стоя на грани двух культурных «миров» и принадлежа одновременно к обоим, он мог приобщиться к типу мышления двух цивилизаций.

Для реализации того грандиозного замысла, который сформировался в уме «Отца истории», подготовительные путешествия также должны были быть грандиозными. Ни один другой античный автор не странствовал столько, сколько Геродот. Для постижения основного смысла истории как противостояния эллинов и «варваров» галикарнасец просто обязан был совершить поездки по территориям, где обитали и те и другие. Пожалуй, вояжи в «варварские земли» — как покоренные персами, так и те, которые им не удалось подчинить, — даже преобладают.

Грецию он прошел в полном смысле слова вдоль и поперек, побывал не только в местах, напрямую связанных с ходом Греко-персидских войн, но и в тех, которые имели лишь косвенное отношение к теме его труда. Геродот посещал различные эллинские полисы не только для сбора сведений, но и, выражаясь современным языком, для «гастролей». Ведь мы знаем, что по мере написания своего труда он имел обыкновение публично читать отрывки из него. Это было полезно во многих отношениях, в том числе и в материальном. Помимо денежных наград такое чтение приносило историку и рост популярности. Допускаем, что у него был и мотив совершенно иного рода. Зная греков — этих великих спорщиков, которые ничего не принимали на веру, любую информацию старались пытливо и скрупулезно проверять, — можно быть уверенным: любая лекция Геродота неизбежно вызывала дискуссию, автору задавались вопросы, высказывались возражения… И ему приходилось быть во всеоружии, чтобы доказательно отстоять свою точку зрения, — либо принимать более аргументированное мнение.

В «Истории», похоже, сохранились следы подобных дебатов. В одном месте своего сочинения Геродот рассказывает о том, что один из знатнейших персов — Отан — был якобы сторонником демократии и в 522 году до н. э. предлагал ввести ее в Ахеменидской державе (III. 80). А много спустя и совсем в другой связи он говорит: «Здесь-то и произошло нечто такое, что я назову самым поразительным событием для тех эллинов, которые не желали верить, будто Отан предложил… ввести демократию в Персии. И действительно, Мардоний низложил всех ионийских тиранов и установил в городах демократическое правление» (VI. 43). (Здесь имеются в виду события 493 года до н. э., последствия Ионийского восстания.)

Геродот явно вступает в полемику. Кто были его оппоненты, он не указывает; вероятнее всего, какие-нибудь слушатели, которые усомнились: возможно ли, чтобы в Персии ставился вопрос об учреждении демократии даже раньше, чем она появилась в Афинах?^{124} Сомнение было вполне резонным: разумеется, ни о какой демократии в великой восточной империи в VI веке до н. э. и речи быть не могло, ее монархическое устройство не подвергалось ни малейшему сомнению. Геродот, видимо, долго думал, что ответить, и нашел-таки довод — впрочем, честно говоря, слабоватый. Мардоний, известный нам видный персидский военачальник, руководивший подавлением Ионийского восстания, после него низложил в полисах Ионии тиранов и установил там демократические режимы конечно же не потому, что он был большим «демократом», а по вполне прагматическим причинам. Во-первых, вассальные тираны — а ранее персы управляли попавшими под их власть греками именно через этих своих ставленников — оказались ненадежными (Ионийское восстание начал не кто иной, как милетский тиран Аристагор). Во-вторых, персидские владыки, видимо, со временем почувствовали, насколько ненавистна эллинам тирания, и решили не злоупотреблять ею, дабы не спровоцировать нового восстания ионийцев: пусть уж лучше довольствуются видимостью демократического самоуправления под верховным контролем «Великого царя» и его сатрапов^{125}… «Политический эксперимент» Мардония оказался кратковременным: через несколько лет персы вернулись к практике назначения правителями малоазийских греков вассальных тиранов, просто стали тщательнее отбирать их кандидатуры.

Геродот должен был постоянно сталкиваться с подобными ситуациями. Наверняка находились люди, знавшие тот или иной эпизод Греко-персидских войн лучше, чем он сам, — например, очевидцы событий. Их замечания и поправки оказывались особенно ценными, позволяли историку уточнить некоторые факты, что шло его труду только на пользу.

Историк в разное время читал свое сочинение в целом ряде городов. Мы уже знаем, что он делал это в Афинах, причем, скорее всего, неоднократно. Давал он аналогичные лекции также в Коринфе, Фивах и других местах, а однажды прибыл с этой целью в Олимпию, когда там начинались Олимпийские игры (Лукиан. Геродот, или Аэтион. 1).

Момент был выбран подходящий. Игры, проходившие в священном городе в долине реки Алфей раз в четыре года, были не только популярными спортивными состязаниями, но представляли собой (в отличие от Олимпийских игр современности) прежде всего крупнейший панэллинский религиозный праздник в честь верховного бога Зевса. Открывался он, как подобало, чисто культовыми мероприятиями — торжественной процессией и жертвоприношением, а потом уже начинались собственно соревнования атлетов. Для людей, поднаторевших в самых различных искусствах и умениях, Олимпийские игры были великолепным случаем блеснуть своим мастерством.

Вот как, например, повел себя однажды в Олимпии софист Гиппий Элидский, кичившийся широтой своих интересов и занятий, считавший, что знает и умеет чуть ли не всё, что доступно человеку. Эпизод этот передал Платон, вложив его в уста Сократа, обращавшегося к самому Гиппию:

«Ты говорил, что, когда однажды прибыл в Олимпию, всё твое тело было украшено изделиями твоих собственных рук, и прежде всего начал ты с перстня, сказав, что это вещь твоей работы, поскольку ты владеешь искусством резьбы по камню; и другая печатка оказалась твоим изделием, а также скребок и флакончик для масла — будто ты сработал их сам; потом ты сказал, что свои сандалии на ремнях ты собственноручно вырезал из кожи, а также скроил свой плащ и короткий хитон. Но что уж всем показалось весьма необычным и знаком высокой мудрости, так это твое заявление, будто ты сам сплел свой поясок для хитона, хотя такие пояса обычно носят богатые персы. Вдобавок ты заявил, что принес с собою поэмы, эпические стихи, трагедии и дифирамбы и много нестихотворных, на разнообразный лад сочиненных речей» (Платон. Гиппий Меньший. 368b — d).

На великий, прославленный праздник в Олимпию стекались десятки тысяч зрителей со всей Эллады. Их ничто не могло остановить. В 480 году до н. э., когда на греков надвигались колоссальные полчища Ксеркса, Олимпийские игры не были отменены![56] Они проходили как раз в тот момент, когда отряд спартанского царя Леонида пытался удержать «варваров» у Фермопил. Именно поэтому состав отряда и был таким немногочисленным: основное войско Эллинского союза планировало присоединиться к нему после окончания игр (VII. 206). Но когда они завершились, было уже поздно: персы, разгромив Леонида, прорвались через Фермопильский проход…

Однако, как ни парадоксально, сам факт, что греки даже в годину столь грозной опасности не изменили древнему обычаю, оказал им хорошую услугу, произведя на Ксеркса сильный эффект. Персидский владыка был поражен: «…К персам прибыло несколько перебежчиков из Аркадии… Их привели пред очи царя и спросили, что теперь делают эллины. Один из персов от имени всех задавал вопросы. Аркадцы отвечали, что эллины справляют олимпийский праздник — смотрят гимнические и иппические (спортивные и конные. — И. С.) состязания. На вопрос перса, какая же награда назначена состязающимся за победу, те отвечали: „Победитель обычно получает в награду венок из оливковых ветвей“. Тогда Тигран, сын Артабана (один из главных персидских военачальников. — И. С), высказал весьма благородное мнение… Именно услышав, что у эллинов награда за победу в состязании — венок, а не деньги, он не мог удержаться и сказал перед всем собранием вот что: „Увы, Мардоний! Против кого ты ведешь нас в бой? Ведь эти люди состязаются не ради денег, а ради доблести!“» (VIII. 26).

Итак, Олимпия в период игр была самым подходящим местом, где можно было «и других посмотреть, и себя показать». Выпадал случай прочесть куски из своего труда перед аудиторией не просто чрезвычайно многочисленной, но, главное, происходящей из разных мест, и не без оснований надеяться на то, что эти люди, вернувшись домой, разнесут славу историка по своим городам. С другой стороны, был наибольший шанс встретить среди слушателей тех, кто хорошо знал и помнил многие события Греко-персидских войн, и на основании их рассказов внести дополнения или поправки в свое сочинение.

Возможно, именно в Олимпии произошел упоминавшийся выше эпизод, когда чтение Геродота слушал Фукидид, еще мальчиком, и был растроган до слез («Суда», статья «Фукидид»). Будущего «наследника Геродота» взял с собой на игры его отец Олор, отправившись туда не только в качестве зрителя, но не исключено, что и участника. Известно, что ветвь рода Филаидов, к которой принадлежали Олор и Фукидид, славилась успехами в спортивной борьбе.

Олимпия находилась на Пелопоннесе. Там же располагалась и Спарта — во времена «Отца истории» вторая, наряду с Афинами, «сверхдержава» греческого мира и, что еще важнее, лидер эллинского сопротивления на первом этапе Греко-персидских войн. Никак нельзя было писать об этом конфликте, не останавливаясь подробно на спартанских делах. Но по всему чувствуется: Спарта знакома Геродоту меньше, чем Афины.

Как мы знаем, галикарнасский историк с определенного, довольно раннего момента своей биографии зарекомендовал себя как ревностный сторонник афинян, что ставило его по отношению к спартанцам в положение если не врага, то уж, во всяком случае, и не преданного друга. Прошли те годы, когда два сильнейших греческих полиса «рука об руку» отражали натиск персов. Не успели изгнать «восточных варваров», как уже в рядах победителей начались трения между бывшими соратниками. В те времена любому греку уже приходилось выбирать: «за Спарту или за Афины?».

Союз между афинским и спартанским полисами официально сохранялся до 462 года до н. э. Однако после изгнания Кимона из Афин противостояние двух славных городов не просто возобновилось, но вышло на новый уровень. Между бывшими союзниками началась так называемая Малая Пелопоннесская война (460–446), которая шла с переменным успехом, не принося решающего перевеса ни одной из сторон, и в конце концов завершилась мирным договором, разграничившим афинскую и спартанскую «сферы влияния» в Греции и Эгеиде. Звон оружия стих, но прежнего доверия и дружбы, конечно, уже не было. Недавний конфликт заслонил собой совместную борьбу против Персии. Нарастали взаимные претензии, внешнеполитическая обстановка становилась все более напряженной. Зрела новая война.

Именно потому, что Геродота чрезвычайно тепло принимали в Афинах, — его никак не могли так же принимать в Спарте. Спартанский полис, суровый, военизированный, отгородился от прочих государств Эллады подобием «железного занавеса». Пребывание любых иноземцев на территории Спарты не поощрялось — дабы они, с одной стороны, не «развратили» местных граждан, а с другой — не выведали военные тайны.

Полный контраст спартанцев и афинян был замечен уже современниками событий. Перикл говорил: «В военных попечениях мы руководствуемся иными правилами, нежели наши противники. Так, например, мы всем разрешаем посещать наш город и никогда не препятствуем знакомиться и осматривать его и не высылаем чужеземцев из страха, что противник может проникнуть в наши тайны и извлечь для себя пользу» (Фукидид. История. II. 39. 1).

Разумеется, по тем временам совершенно исключить проникновение иноземцев в свое государство спартанцам было невозможно, тем более что их полис по территории был самым большим в Греции, а эффективная охрана государственных границ в полисных условиях не могла быть организована — не было никаких застав с гарнизонами, пограничников с собаками, колючей проволоки по периметру… Так что выходцы из других городов в Спарту все-таки попадали. Для борьбы с ними применяли специальную меру, называвшуюся «ксенеласия» (в переводе — «изгнание чужаков»): время от времени их выявляли и выдворяли за спартанские пределы. Разумеется, это не относилось к официальным представителям различных полисов, прибывших с дипломатической миссией. Впрочем, даже с ними не слишком церемонились. Так, когда Лакедемон посетил в качестве посла Аристагор, тиран Милета и вождь Ионийского восстания, царь Клеомен I заявил ему: «Друг из Милета! Покинь Спарту до захода солнца!» (V. 50). Ранее спартанцы выслали из страны самосского посла Меандрия (III. 148).

Даже деятели культуры, как правило, не могли рассчитывать в Спарте на радушный прием. Спартанцы порой просто бравировали своей духовной непритязательностью, глубоким презрением ко всему изысканному. Клеомену I «кто-то хотел представить… музыканта и всячески расхваливал достоинства этого человека, утверждая, что это лучший музыкант из всех эллинов. Клеомен же, указав на одного из стоявших возле, воскликнул: „А вот этот у меня, клянусь богами, лучший кашевар!“» (Плутарх. Моралии. 224Ь). Другого спартанца однажды пригласили послушать человека, искусно подражавшего пению соловья. Тот отказался, сказав: «Я уже не раз слышал самих соловьев» (Плутарх. Моралии. 212f).

Впрочем, нельзя всё же считать спартанцев абсолютно чуждыми культуре. Кое-какие ее отрасли их интересовали, и в первую очередь как раз история. В Спарте не раз выступал с речами известный нам софист Гиппий. На вопрос Сократа, что привлекает лакедемонян, Гиппий ответил: «О родословной героев и людей, Сократ, о заселении колоний, о том, как в старину основывались города, — одним словом, они с особенным удовольствием слушают все рассказы о далеком прошлом, так что из-за них я и сам вынужден был очень тщательно всё это изучить» (Платон. Гиппий Больший. 285d — е). А вот сведения по астрономии, геометрии, грамматике, замечает софист, спартанцев ничуть не занимали.

Для Гиппия визиты в спартанское государство особых проблем не порождали, ведь он был там в известной степени «своим»: Элида, гражданином которой он являлся, входила в состав Пелопоннесского союза, возглавлявшегося Спартой. А вот Геродот «своим» вряд ли мог считаться: его родиной были места, входившие в афинскую зону влияния. Единственное, что роднило «Отца истории» со спартанцами, — то, что он тоже был дорийцем. Однако семья галикарнасца была этнически смешанной, греко-карийской, а спартанцы как раз гордились «чистотой» своего дорийского происхождения. Да и писал свой труд историк не на дорийском, а на ионийском диалекте.

Короче, многое препятствовало посещению Геродотом Спарты. И всё же он там был! Помогли ему традиционные для греческого мира связи дружбы-гостеприимства, распространявшиеся за полисные перегородки, способствовавшие укреплению единства между эллинами. У Геродота появился друг-спартанец — Архий, сын Самия. Знакомство произошло «в Питане, спартанском округе, откуда он был родом. Он говорил о самосцах с большим уважением, чем обо всех прочих чужеземцах. Его отец получил имя Самия, потому что дед нашел на Самосе доблестную смерть. По его словам, он уважает самосцев за то, что те похоронили его деда и воздвигли ему памятник за счет города» (III. 55). Дед Архия погиб еще в VI веке до н. э., когда спартанцы безуспешно пытались свергнуть на Самосе тамошнего тирана Поликрата. Как видим, самосцы отнеслись к павшему врагу с почетом. Их красивый жест привел к тому, что из враждебности выросла наследственная дружба между самосскими гражданами и семьей Архия. Как видим, один из представителей семьи в честь этой дружбы даже носил имя Самий, то есть «самосец».

Так поступали обычно в тех случаях, когда устанавливалась проксения^{126} — какая-нибудь семья добровольно принимала на себя обязанности представителей другого полиса в своем (в данном случае — Самоса в Спарте). Поскольку в полисном греческом мире не существовало постоянно функционировавших посольств, проксены играли немаловажную роль в межгосударственном праве и дипломатии, схожую с функцией современных консулов. Проксен являлся посредником между собственным полисом и тем, который он представлял: прибывавшие из него граждане, в том числе послы, останавливались именно в его доме; он оказывал им всяческое содействие, в частности, вводил в местные органы власти. Проксения в рамках семьи обычно была наследственной. Судя по всему, Архий был именно таким самосским проксеном в Спарте^{127}. Геродот долгие годы провел на Самосе и наверняка именно оттуда отправился в Спарту, а друзья-самосцы снабдили историка рекомендательным письмом к Архию, дабы тот оказал ему гостеприимство. Находясь под защитой проксена, изгнанник-галикарнасец мог не опасаться ксенеласии.

Впрочем, не похоже, чтобы Геродот часто пользовался спартанским гостеприимством. Возможно, его визит в Лакедемон так и остался единственным. Он, правда, демонстрирует знание спартанской топографии — например, говорит о пригородном селении Ферапна, где находились святилища Аполлона и знаменитой мифологической героини Елены Прекрасной (VI. 61). Но Аттику «Отец истории» знал все-таки намного лучше.

Геродоту, конечно, были неплохо известны некоторые спартанские реалии. Так, он подробно и красочно рассказывает об обязанностях и привилегиях спартанских царей, об обрядах, которыми сопровождались их похороны (VI. 56–59). Но для получения этих сведений ему было необязательно подолгу жить в Спарте — достаточно было пообщаться со спартанцами. Последние в качестве информаторов в «Истории» названы не раз; Геродот, безусловно, с ними беседовал, но из этого не следует, что все беседы проходили на территории спартанского государства. Лакедемонян легко можно было встретить во многих местах Греции, но гораздо труднее — побудить их что-либо рассказать. Прославленные своим немногословием (бытующее и по сей день выражение «говорить лаконично» пошло именно от лаконян, то есть спартанцев), воспитанные в духе строгой дисциплины и хранения отечественных тайн, они наверняка были не самыми легкими собеседниками. Но зато легким собеседником был сам Геродот! Всё, что мы о нем знаем, не оставляет сомнения: общительностью, открытостью характера и душевной щедростью он отличался в высшей степени. В беседе с ним «оттаивали» и самые суровые сердца.

Обычно Геродот повествует о быте, нравах, обычаях только «варварских» народов; ведя же речь о том или ином греческом полисе, он не распространяется специально о присущем его обитателям образе жизни. Предполагалось, что у всех эллинов он более или менее одинаков; зачем же рассказывать известные вещи? А на бытии спартанцев историк останавливается довольно подробно. Тому есть несколько причин.

Остальные греки (эллины — народ любознательный) очень желали знать, как же живут в этой Спарте — «закрытой», нелюдимой, упорно таящей свои секреты (и не потому ли столь сильной?). Спартанцы действительно во многом были непохожи на соседей. Некоторые их традиции казались Геродоту (не только ему, но даже некоторым современным исследователям^{128}) не совсем эллинскими. «Отец истории» не раз специально отмечает: «Обычаи лакедемонян при кончине царей такие же, как и у азиатских варваров… Есть еще у спартанцев вот какой обычай, схожий с персидским… А вот следующий обычай лакедемонян похож на египетский…» (VI. 58–60). Удивительно, что спартанцы — в каких-то отношениях «эллины из эллинов» (некоторые ученые XIX века считали их идеальным, образцовым воплощением «эллинского духа») — в других проявлениях оказывались близкими к «варварам».

Наиболее странным для остальных греков был, конечно, уникальный спартанский феномен двойной царской власти; ему-то историк и уделяет особенно много места в своих «спартанских» рассказах. В то время как в подавляющем большинстве полисов монархии были ликвидированы еще в начале архаической эпохи, в Спарте цари остались. Вдобавок их было двое, и представляли они две династии — Агиадов и Еврипонтидов.

Причины возникновения этой «двойной монархии» (впрочем, монархией эту форму правления назвать трудно, поскольку монархия по определению «власть одного») по сей день окончательно неясны, и мы не будем здесь их искать; отметим только, что это, несомненно, феномен очень древнего происхождения. Спартанцы вообще отличались — и в государственном устройстве, и в быту — приверженностью к рудиментам далекой старины. Эти архаичные элементы и могли восприниматься как «варварские» прочими греками, давно шагнувшими на иной уровень развития и забывшими, что когда-то у них было нечто подобное.

В целом отношение Геродота к Спарте не является отрицательным. В его труде, например, сказано, что в ней «прекрасное государственное устройство» (I. 65). Здесь, кстати, историк выражает общее мнение, сложившееся в Греции к его времени. Правда, некоторые исследователи считают, что в «Истории» кое-где присутствует антиспартанская тенденция, указывая на те или иные пассажи. Но в результате скрупулезного выискивания там же можно найти и антиафинские выпады. Однако ни те ни другие не являются определяющими. В целом для Геродота как Афины, так и Спарта — города, заслуживающие всяческого уважения, самые сильные и самые лучшие в Элладе, безоговорочные лидеры сопротивления персидской агрессии. Это, кстати, еще одно доказательство того, что основные взгляды «Отца истории» сформировались скорее при лаконофиле Кимоне, чем при Перикле, нагнетавшем афино-спартанское соперничество.

Переместимся чуть севернее Спарты, в гористую Аркадию. На территории этой области в архаическую и классическую эпохи существовали несколько полисов, самым сильным из которых считалась Тегея (она располагалась ближе всех к спартанским границам). Тегейцы долгое время гордились тем, что их гоплитское ополчение по своим боевым качествам считалось вторым после спартанского, остававшегося вне конкуренции. В VI веке до н. э. Спарта, желая подчинить Тегею, вела с ней ряд войн (I. 66–68), оказавшихся неожиданно трудными, — лакедемоняне даже потерпели несколько поражений. В конечном счете победа была достигнута, но это не был полный разгром: Тегея не была присоединена к территории Спарты, а вступила с ней пусть и в неравноправные, но союзнические отношения. Этим было положено начало Пелопоннесскому союзу.

В Тегее, похоже, Геродот тоже был. Скорее всего, он посетил ее, направляясь в Спарту: главный путь туда лежал именно через тегейские земли. В «Истории» упоминается произведение художественного ремесла — персидские «конские ясли целиком из меди замечательно искусной работы» (IX. 70), когда-то принадлежавшие персидскому вождю Мардонию. После его гибели в сражении при Платеях тегейцы, сыгравшие в битве активную роль, забрали ясли себе в качестве трофея и «посвятили в храм Афины Алей» (IX. 70); очевидно, там историк их и видел.

Упомянутое святилище было одним из самых почитаемых в Греции, снискав популярность, в частности, как место убежища: пока человек, опасающийся преследования, укрывался на его священном участке, ему не грозила никакая опасность. Порой в храме Афины Алей находили пристанище даже спартанские цари, уличенные в каком-нибудь преступлении и вынужденные бежать из своего города.

На севере Пелопоннеса, неподалеку от Коринфского залива, лежал полис Сикион. В архаическую эпоху он был известен тем, что там установилась самая прочная в древнегреческой истории тирания. Городом правила династия Орфагоридов, продержавшаяся у власти более века (около 670–556). Последний тиран из этой династии был свергнут спартанцами, после чего Сикион вошел в состав Пелопоннесского союза.

Самым прославленным из сикионских тиранов был Клисфен (кстати, в честь него был назван внук — «отец афинской демократии»). О Клисфене-тиране — весьма яркой и неоднозначной личности (что было вообще типично для представителей архаической греческой тирании) — Геродот пишет неоднократно, подробно и красочно. Он предстает в труде историка то как блистательный аристократ, превративший поиски жениха для своей дочери Агаристы в настоящий «турнир доблести», то как самовластный и довольно жестокий владыка, не слишком считающийся со своими подданными. Да что там с подданными! Клисфен Сикионский считал себя правомочным вершить свою волю даже над мифологическими героями. В его деятельности особенно ярко прослеживается манипуляция религиозными ценностями в политических целях. Вот что говорит об этом Геродот:

«…Клисфен во время войны с Аргосом запретил рапсодам устраивать состязания в Сикионе потому именно, что в эпических песнях Гомера почти всюду воспеваются Аргос и аргосцы. Затем тиран хотел изгнать из страны героя Адраста, сына Талая, храм которого стоял и поныне стоит на самой рыночной площади, за то, что тот был аргосцем. Клисфен прибыл в Дельфы вопросить оракул, изгнать ли ему Адраста. Пифия же изрекла ему в ответ: Адраст — царь Сикиона, а он, Клисфен, — только жестокий тиран. По возвращении домой, так как бог не позволил тирану уничтожить почитание Адраста, Клисфен стал придумывать средства, как бы заставить Адраста добровольно уйти из Сикиона. Когда он решил, что средство найдено, то послал в Беотийские Фивы и велел сказать, что желает призвать в Сикион героя Меланиппа, сына Астака. Фиванцы согласились, а Клисфен призвал Меланиппа в Сикион, посвятил ему священный участок у самого пританея и воздвиг храм в самом неприступном месте города. Призвал же Клисфен Меланиппа (это тоже нужно добавить) потому, что тот был заклятым врагом Адраста… После посвящения храма Клисфен отнял у Адраста жертвоприношения и празднества и отдал их Меланиппу» (V. 67).

Замечательный, уникальный рассказ, прекрасно рисующий черты сознания архаических греков! Из него может сложиться полное впечатление, что Клисфен борется с живым человеком и призывает против него на помощь другого человека. А между тем Адраст и Меланипп если когда-нибудь и жили, то за много веков до Клисфена. Но, как видим, ни тиран, ни его современники не сомневались в реальном влиянии на события этих древних героев и в возможности борьбы с ним.

В этом экскурсе Геродот показывает знание топографии Сикиона. Он упоминает пританей — здание, где размещались власти в греческих полисах, — а также рыночную площадь, то есть агору. Говоря о последней, историк специально отмечает, что храм Адраста стоит на ней еще и в его время. Стало быть, храм этот он видел собственными глазами.

Совсем неподалеку к востоку от Сикиона, на перешейке Истм, находился Коринф, лежавший, как мы знаем, на исключительно удобном месте, где пересекались сухопутные и морские пути. Если какой-то город мог быть назван «географическим средоточием» Балканской Греции, то это именно Коринф. Не случайно, если требовалось созвать панэллинский конгресс с участием послов из различных государств Греции, то заседал он чаще всего именно на Истме.

Мы уже высказывали предположение, что впервые Геродот мог побывать в Коринфе еще в юности, направляясь в Дельфы. Во всяком случае, впоследствии «Отец истории» навещал Коринф неоднократно, ведь его практически невозможно было миновать, если путь лежал на Пелопоннес или из Пелопоннеса.

В одном месте геродотовского труда, например, упоминается, что после Саламинского морского сражения победившие эллины решили сделать богам подобающее приношение — несколько захваченных в бою финикийских триер. «Одну послали на Истм, где ее можно видеть еще и поныне», — замечает автор (VIII. 121). Значит, он сам ее видел. На Истме, близ Коринфа, находилось крупное святилище Посейдона, Несомненно, именно ему был посвящен вражеский корабль — в благодарность за то, что бог морей помог грекам одержать верх.

Из сообщений античных писателей (Дион Хрисостом. Речи. XXXVII. 7; Маркеллин. Жизнь Фукидида. 27) можно заключить, что Геродот проводил в Коринфе свои знаменитые публичные чтения. Сообщаются даже весьма интересные (правда, неизвестно, насколько достоверные) подробности: будто бы историк, не встретив там того приема, какого ожидал, а главное — не получив платы, на которую рассчитывал, переписал некоторые места своего труда — специально чтобы очернить город.

Отношение к Коринфу и коринфянам у Геродота и в самом деле было весьма неоднозначным и противоречивым. С одной стороны, он указывает, что в конце VI века до н. э. коринфяне дважды спасли Афины от спартанского разгрома. Вначале в 507 году, когда Клисфен установил в афинском полисе демократию, а его главный соперник — ставленник Спарты Исагор — был вынужден бежать, лакедемоняне разгневались и послали на Аттику мощное войско Пелопоннесского союза, в котором был и коринфский контингент. Афиняне по военным силам никак не могли равняться с противниками и были, казалось, обречены. Но, «когда оба войска должны были уже сойтись для битвы, сначала коринфяне сообразили, что поступают несправедливо, одумались и возвратились домой… И вот когда остальные союзники в Элевсине увидели, что… коринфяне покинули боевые ряды, то и сами также возвратились домой» (V. 75–76).

Через несколько лет после этого бесславного похода у спартанского царя Клеомена I, по-прежнему хотевшего подчинить непокорный город своей воле, созрел план: восстановить у власти афинского тирана Гиппия, которого он же и сверг в 510 году до н. э. Однако новым замыслам спартанцев воспротивились коринфяне. Их представитель Сокл на заседании конгресса Пелопоннесского союза произнес яркую, вдохновенную речь, в которой убеждал лакедемонян, известных во всей Элладе как убежденные ненавистники тирании, не пятнать свою репутацию поддержкой тирана.

«Прочие же союзники сначала молчаливо слушали. А когда они услышали откровенную речь Сокла, то один за другим нарушили молчание и присоединились к мнению коринфянина. Они заклинали лакедемонян не затевать недоброго в эллинского городе. Так эти планы расстроились» (V. 93–94).

Однако имеются у «Отца истории» и места противоположного содержания, и прежде всего рассказ о Саламинском морском сражении. Входившие в состав союзного греческого флота коринфяне предстают настоящими трусами: «Что касается Адиманта, коринфского военачальника, то он, по рассказам афинян, с самого начала битвы в смертельном страхе велел поднять паруса и бежал. Коринфяне же, видя бегство корабля военачальника, тоже бежали. Когда беглецы были уже вблизи святилища Афины Скирады на Саламине, навстречу им вышло какое-то парусное судно… Люди, бывшие на нем, сказали: „Адимант! Ты обратился в бегство с твоими кораблями, предательски покинув эллинов. А эллины все-таки одерживают столь полную победу над врагом, о какой они могли только мечтать!“… Тогда Адимант и другие коринфяне повернули свои корабли и возвратились назад к флоту, когда битва уже кончилась. Так гласит афинское предание. Коринфяне же, конечно, возражают против этого, утверждая, что доблестно сражались в битве в числе эллинов. Все прочие эллины подтверждают это» (VIII. 94).

Действительно, из других источников известно, что коринфяне сражались при Саламине вполне достойно, а Адимант был талантливым и мужественным полководцем. Что же заставило великого историка столь грубо исказить истину и представить довольно нелепую версию событий, очернив славного героя, чье имя — Адимант — в переводе означает «Неустрашимый»? Неужели сыграли роль личная обида и неудовлетворенная корысть?

Дело обстояло намного сложнее. В годы лидерства Перикла поступательно ухудшались отношения Афин с Пелопоннесским союзом, а в особенности с Коринфом. Между двумя важнейшими экономическими центрами Греции обострялась конкуренция. Афиняне все активнее действовали в Южной Италии и Сицилии — в регионе, издавна считавшемся зоной интересов коринфян. Собственно, афино-коринфская напряженность стала одной из главных причин Пелопоннесской войны. Геродот еще застал эти события. В описании конгресса Пелопоннесского союза по вопросу о возвращении Гиппия в Афины опальный тиран говорит: «Как раз коринфянам-то еще больше всех придется желать возвращения Писистратидов. Придет день, и они еще натерпятся от афинян» (V. 93).

Вспомним, что галикарнасец работал над своим трудом на протяжении многих лет, начав его еще при Кимоне, когда между афинянами и пелопоннесцами преобладала прочная дружба, и продолжая уже при Перикле, когда межполисные отношения в Греции претерпели серьезнейшие изменения. Видимо, положительные оценки коринфян в «Истории» относятся к раннему, «кимоновскому» периоду работы над сочинением, а отрицательные — к более позднему, «перикловскому».

Но даже в рассказе о Саламине Геродот всё же не встает однозначно на антикоринфскую точку зрения. Излагая псевдоисторический миф о трусости коринфян и Адиманта, он специально оговаривает, что это именно афинское предание, остальные же эллины считают иначе. Собственного мнения на сей счет историк открыто не высказывает. Так часто бывает в его труде: приведя несколько противоречащих друг другу, даже взаимоисключающих версий события, автор предоставляет читателю самому решать, какая из них ближе к истине.

С «коринфской» проблемой в произведении Геродота имеет большое сходство «фиванская». В Фивах, крупнейшем центре Беотии, «Отец истории» тоже, безусловно, бывал. Он прямо пишет об этом: «И мне самому пришлось видеть в святилище Аполлона Исмения в Беотийских Фивах кадмейские письмена, вырезанные на нескольких треножниках» (V. 59). Очевидно, здесь имеются в виду древние греческие надписи, — но, впрочем, сделанные не слоговым письмом, распространенным в бассейне Эгейского моря во II тысячелетии до н. э., а уже алфавитным, ведь Геродот смог их прочесть и переписать, раз приводит тексты. А если бы он столкнулся со знаками слоговой письменности, сомнительно, что он вообще опознал бы в них именно письменные знаки — настолько они выглядели бы для него непривычно.

По поводу пребывания великого историка в Беотии и Фивах Плутарх в сочинении «О злокозненности Геродота» говорит: «Аристофан Беотийский написал, что Геродот требовал от беотийцев денег, но не получил их, что он начал было беседовать с юношами и преподавать им, но беотийские власти запретили ему это вследствие их некультурности и их враждебности к науке. Это утверждение оставалось бы недоказанным, если бы сам Геродот в своем труде не подтверждал как свидетель обвинений Аристофана: в его сочинении одни обвинения против фиванцев представляют собой ложь, другие — клевету, третьи продиктованы ненавистью и враждебностью к фиванцам…» (Плутарх. Моралии. 864d).

Как видим, ситуация опять касается денег… Если принять на веру слова некоторых античных авторов, Геродот, этакий мстительный корыстолюбец, только и делал, что, разъезжая по греческим городам, повсюду требовал наград и подачек, не получив же их, немедленно чернил эти полисы в своей «Истории».

Но в действительности, конечно, отношение к Фивам, проявившееся в геродотовском труде, объясняется иначе. Оно однозначно более негативное, чем к Коринфу. Для фиванцев у Геродота, похоже, нет иных красок, кроме черной. В Греко-персидских войнах, считает он, жители Фив изначально были тайными сторонниками «варваров», а стоило Ксерксу со своим войском прийти в Элладу, как они не замедлили открыто перейти на его сторону, принеся персам землю и воду — символические знаки покорности (VII. 132).

Правда, впоследствии выясняется, что фиванский отряд в 400 человек входил-таки в состав союзного греческого контингента, сражавшегося с врагом при Фермопилах (VII. 202). Более того, оказывается, что даже тогда, когда поражение эллинов стало неизбежным и Леонид отослал с поля боя силы всех прочих полисов, идя на верную гибель со своими тремястами спартанцами, фиванцы не оставили его.

Геродот объясняет: «Фиванцы остались с неохотой, против своей воли, так как Леонид удерживал их как заложников» (VII. 222). Версия историка такова: «Фиванцам во главе с Леонтиадом пришлось в силу необходимости некоторое время сражаться заодно с эллинами против царского войска. Увидев, что персы берут верх и теснят отряд Леонида к холму, фиванцы отделились от лакедемонян и, простирая руки, пошли навстречу врагу. Фиванцы заявляли — и это была сущая правда, — что они всецело на стороне персов и с самого начала дали царю землю и воду, а в Фермопилы они пришли только по принуждению и невиновны в уроне, нанесенном царю. Такими уверениями фиванцы спасли свою жизнь… Правда, им посчастливилось не всем: когда фиванцы подошли, варвары схватили некоторых из них и умертвили. Большинство же их, и прежде всего начальника Леонтиада, по приказанию Ксеркса заклеймили царским клеймом» (VII. 233).

Очень странный рассказ, более чем подозрительный в смысле истинности, вызывающий целый ряд недоуменных вопросов. Зачем Леонид оставил фиванцев в качестве заложников в такой ситуации, когда нужно было думать не о их охране, а всеми силами обороняться от врага? Почему спартанцы ничего не предприняли, чтобы помешать им сдаться? Зачем тогда вообще было оставлять заложников? Но если фиванцы действительно сдались да еще заверили персов в своей давней приверженности к ним, почему те перебили часть их как врагов, а остальных заклеймили как рабов? Персы так никогда не поступали — они умели быть милостивыми к тем, кто добровольно переходил на их сторону. А самое главное — кто эту историю мог бы подтвердить? Ведь свидетелей с греческой стороны не осталось! Спартанцы — все до единого — сложили головы в неравном бою. Рука об руку с ними сражались 700 воинов из небольшого беотийского города Феспии. Они тоже не отступили, бились до конца и погибли. (Эти герои оказались несправедливо обижены историей: о том, что вместе с тремястами спартанцами подвиг свершили феспийцы, не знает почти никто. А ведь они, в отличие от спартанцев, которым закон запрещал покидать поле битвы, не ушли от Фермопил из-за своей беззаветной преданности делу греческой свободы).

В этих условиях на фиванских бойцов впоследствии можно было наговорить всё что угодно. Любая напраслина сошла бы с рук из-за отсутствия очевидцев. Не случайно так обижается на Геродота Плутарх, родившийся и живший в городке Херонее в Беотии: его глубоко задело крайне недоброжелательное отношение «Отца истории» к землякам-фиванцам.

Другое дело, что объяснение такого отношения чисто личными причинами неприемлемо. Всё опять гораздо сложнее. Несомненно, Геродот и здесь выражает преимущественно афинскую точку зрения. А между Афинами и Фивами в его времена враждебность была неприкрытой. Аттика и Беотия граничили, а как известно, зачастую самый злейший враг — ближайший сосед, поскольку с ним есть что делить.

А Афинам и Фивам было что делить. Фивы, являясь крупнейшим городом Беотии, претендовали на гегемонию над всей областью, а ее малые полисы этому решительно сопротивлялись, временами обращая взоры на Афины в ожидании помощи. Уже в конце VI века до н. э. верным афинским союзником стал городок Платеи^{129}, афинянам симпатизировали Феспии. А в 450-х годах до н. э. на афинской стороне была практически вся Беотия — кроме Фив. Правда, такое положение сохранялось недолго: лет через десять фиванцы отстояли свое фактическое владычество над подавляющим большинством беотийцев^{130}. Афиняне были этим крайне недовольны. Геродот неоднократно навещал Афины как раз в тот период, и их позиция не могла не повлиять на его труд.

К тому же что бы ни говорили в защиту Фив, всё же их проперсидская позиция в период похода Ксеркса остается фактом. Одно время город был даже главной базой корпуса Мардония. И отнюдь не случайно первым решением, принятым на совете объединенных сил Эллинского союза после изгнания персов из Греции, было решение «тотчас же идти на Фивы и требовать выдачи сторонников персов… В случае же отказа фиванцев было постановлено не снимать осады города, пока не возьмут его. Так они решили и на одиннадцатый день после битвы подошли к Фивам и осадили город, требуя выдачи этих людей. Фиванцы же отказались, и тогда эллины принялись опустошать их землю и штурмовать стену» (IX. 86).

Главные персофилы — лидеры существовавшего в то время в Фивах олигархического режима — были, во избежание полного разгрома, выданы земляками союзным властям и казнены. После этого отношение к Фивам в Греции некоторое время оставалось весьма негативным. Так что Геродот, передавая очерняющие этот полис сведения, может быть, не только выражал собственную проафинскую позицию, но и повторял весьма распространенное среди эллинов мнение.

Историк побывал не только в Балканской Греции, но и на ряде островов Эгейского моря. Собственно, иначе и быть не могло. Много раз в своей жизни пересекал он на кораблях простор Эгеиды — то в одну, то в другую сторону. А острова служили мореходам местами промежуточных стоянок.

Несомненно, Геродот посетил Делос. Нам уже неоднократно доводилось упоминать этот островок в центре Кикладского архипелага — крохотный по размерам, но весьма значимый по своей культурно-исторической роли, ибо он считался священным: там находился прославленный храм Аполлона и Артемиды, чтимый всеми ионийцами.

«Отец истории», рассказывая о Египте и упоминая одно из озер в дельте Нила, говорит, что оно «такой же величины, как так называемое Круглое озеро на Делосе» (II. 170). Следовательно, последнее было хорошо известно как автору, так и его читателям. На Делосе бывали многие греки — как в Дельфах или Олимпии: приезжали поклониться богам, принять участие в пышных празднествах, регулярно проводившихся на острове.

Еще один эгейский остров — Фасос, на самом севере моря, у фракийского побережья — тоже нам знаком: Геродот поплыл туда, когда расследовал вопрос о происхождении почитания Геракла, и обнаружил там храм этого героя-бога.

Фасос был очень богатым по греческим меркам государством, потому что на его территории имелись месторождения золота, исключительно редкого в Греции и Эгеиде. Фасосцы организовали их разработку. Историк пишет: «Мне самому пришлось также видеть эти рудники. Безусловно, самые замечательные из них — это рудники, открытые финикиянами, когда они под предводительством Фасоса поселились на этом острове (он и теперь называется по имени Фасоса, сына Фойника[57]). А эти финикийские рудники на Фасосе лежат между местностями под названием Эниры и Кениры, напротив Самофракии. Огромная гора там изрыта в поисках золота. Таковы эти рудники» (VI. 47).

Неясно, откуда взяты Геродотом сведения о присутствии в глубокой древности на Фасосе финикийцев. Может быть, это чисто легендарная информация: в Греции нередки были предания об основании эллинских городов финикийскими выходцами. Так, Фивы, согласно мифу, вели свою историю от прибывшего из Финикии царевича Кадма. Но не исключено, что к рассказу галикарнасца здесь нужно относиться с большим доверием: если не постоянное поселение финикийцев на Фасосе, то, во всяком случае, их регулярные визиты на остров — конечно, в поисках золота, — судя по всему, в начале I тысячелетия до н. э. действительно имели место.

На острове Закинф, расположенном уже не в Эгейском, а в противоположном ему Ионическом море, к западу от Греции, Геродот тоже побывал и, будучи любителем разных диковинок, описал тамошнюю интересную природную достопримечательность: «…Я сам видел, как на Закинфе из озера и из источника добывали смолу. Есть там также и много озер. Самое большое из них 70 футов в длину и ширину, а глубиной в 2 оргии. В это озеро опускают шест с привязанной на конце миртовой веткой, а затем извлекают из воды смолу на ветке. Смола эта имеет запах асфальта… Затем смолу выливают в яму, выкопанную близ озера. Когда яма наполнится, смолу разливают оттуда по амфорам. Предметы, попадающие в озеро, проходя под землей, появляются затем в море. А море находится в 4 стадиях от озера».

Какими ветрами занесло Геродота на Закинф? К истории Греко-персидских войн этот остров не имел никакого отношения, и специально посещать его в процессе подготовки труда не было никакой необходимости. Возможно, галикарнасец поплыл туда просто из любознательности, чтобы посмотреть редкое явление — источники ископаемой смолы. Впрочем, можно предположить, что историк побывал там проездом. Если огибать Пелопоннес (а этот маршрут был одним из вариантов важнейшего морского пути из Эгеиды на запад и северо-запад), Закинф было не миновать. После него путь разделялся на две ветви: одна уводила к Южной Италии и Сицилии — там Геродот, безусловно, побывал, ведь он участвовал в основании Фурий; другая ветвь шла в Адриатическое море вдоль побережья Эпира — крайней северо-западной области Греции.

Хотя Эпир, как и Закинф, никак не был связан с Греко-персидскими войнами, «Отец истории» его тоже посетил. Да и не мог этого не сделать столь благочестивый человек, чрезвычайно любивший всевозможные храмы, святилища, оракулы… Ведь один из самых известных греческих оракулов находился в горах Эпира, в местечке Додона. Это был оракул Зевса, и о нем Геродот с уважением пишет: «Это прорицалище считается древнейшим в Элладе» (II. 52).

В Додоне он слушал предания местных жрецов и жриц о происхождении оракула: «Две черные голубки улетели из египетских Фив, одна — в Ливию, а другая к ним в Додону. Сев на дуб, голубка человеческим голосом приказала воздвигнуть здесь прорицалище Зевса. Додонцы поняли это как волю божества и исполнили ее» (II. 55). Геродота, понятно, не могла устроить эта храмовая легенда, и он дает мифу рационалистическое толкование: на самом деле это была египетская жрица из Фив, похищенная финикийцами и проданная в рабство в эти северные места. «Здесь, в плену, будучи рабыней, она основала под мощным дубом святилище Зевса… Когда она научилась затем эллинскому языку, то устроила прорицалище… Голубками же, как я думаю, додонцы называли этих женщин потому, что те были из чужой страны и, казалось, щебетали по-птичьи. Когда затем голубка заговорила человеческим голосом, то это значит, что они теперь стали понимать женщину… Когда же они называют голубку черной, то этим указывают на то, что женщина была египтянкой» (II. 56–57).

Непосредственно к северо-востоку от Эпира лежала Македония. От другой северогреческой области, Фессалии, она была отделена горным массивом Олимп, считавшимся обиталищем богов. Можно ли Македонию считать частью Греции, а населявший ее народ эллинами — по этому вопросу с Античности до сего дня нет единого мнения. Македонии предстояло прославиться много позже времен Геродота. Именно оттуда в IV веке до н. э. пришло объединение Греции под гегемонией властного царя Филиппа II, и оттуда же великий сын Филиппа — Александр III Македонский — начал свой грандиозный поход против Персидской державы, завершившийся ее полным подчинением. Но во времена «Отца истории» Македонское царство было периферийным и довольно незначительным участником межгосударственных отношений.

В начале V века до н. э. македонский царь Александр I вынужден был стать персидским вассалом. В составе войска Ксеркса он участвовал во вторжении в Грецию 480–479 годов. Ксеркс нередко использовал Александра в дипломатических целях, для разного рода тайных переговоров, особенно часто посылал его к афинянам.

Александр I часто упоминается на страницах труда Геродота, причем личность его представлена в куда более позитивном свете, чем он, казалось бы, заслуживал. Вспомним, как немилосердно описал «Отец истории» поведение фиванцев. Македонский царь делал то же самое: дал «варварам» землю и воду, участвовал в войне на персидской стороне. Тем не менее Геродот постоянно пытается обелить его, для чего пускает в ход даже не очень похожие на истину рассказы. Так, историк пишет, что при первой попытке Ахеменидов поставить Македонию под свое владычество (около 513 года до н. э.) прибывшие от них послы были перебиты, причем убийство их организовал именно Александр, тогда еще бывший наследником престола (V. 17–21). Если бы это соответствовало действительности, то не сидеть бы потом Александру на троне вассальным персидским царьком и не участвовать бы в походе Ксеркса, а висеть на столбе с содранной кожей. Персы умели награждать тех, кто добровольно подчинялся, но умели и карать, если им оказывали демонстративное неповиновение. Александр выведен у Геродота как тайный поборник дела эллинов, по сути — их агент в персидской ставке, своего рода «античный Штирлиц». Он будто бы регулярно приезжал к греческим командирам или присылал людей, чтобы оповещать силы Эллинского союза о планах врага. Почему-то его хитрости персидскими вождями так и не были разгаданы.

Симпатии галикарнасского историка к Александру — даже вопреки фактам — настолько очевидны, что не вызывает сомнения: Геродот находился в дружественных отношениях с македонской царской династией Аргеадов и передавал сложившуюся в ее среде традицию. То, что он бывал в Македонии, — тоже совершенно ясно. Он говорит об этих местах как очевидец, хорошо их знающий. Например: «От озера Прасиады ведет кратчайший путь в Македонию. К озеру непосредственно примыкает рудник, который впоследствии приносил Александру ежегодный доход — талант серебра. За этим рудником возвышается гора под названием Дисорон, а за ней уже — Македония» (V. 17).

О пребывании Геродота в Македонии есть и независимые свидетельства, правда, в позднем источнике — уже знакомом нам византийском словаре «Суда». «Некоторые же говорят, что он умер в Пелле» (статья «Геродот»). «Гелланик же жил с Геродотом у Аминты, царя македонян, во времена Еврипида и Софокла» (статья «Гелланик»). Как почти всегда в «Суде», сообщения содержат серьезную путаницу. Город Пелла во времена Геродота действительно уже существовал и в «Истории» упоминается: «На узкой прибрежной полосе в Боттиеиде (одной из областей Македонии. — И. С.) лежат города Ихны и Пелла» (VII. 123). Но столицей государства он тогда еще не был, а стал ею только в самом конце V века до н. э., когда Геродота уже не было в живых.

Вторая ошибка более серьезна. Кто такой упоминающийся здесь «Аминта, царь македонян»? При Геродоте такого не было. За время жизни «Отца истории» на македонском престоле правили только два царя: уже знакомый нам Александр I (498–454) и его сын Пердикка II (454–413). Если не с обоими, то, во всяком случае, со вторым Геродот уж точно был знаком, хотя в его труде этот Пердикка ни разу не назван по имени. А вот Аминта в нем фигурирует. Это, по всей вероятности, и ввело в заблуждение автора византийского словаря. Но речь у Геродота идет об Аминте I, отце Александра I. А Аминта I царствовал еще в конце VI века до н. э., а другие носители того же имени — Аминта II и Аминта III — находились у власти значительно позднее, в IV веке до н. э., когда Геродота уже не было в живых.

Тем не менее неточности в конкретных деталях не могут опровергнуть сам факт посещения Геродотом Македонии — либо в конце правления Александра I, либо при его сыне. Дружественное отношение историка к македонским правителям налицо. Скорее всего, он бывал в их стране, собирая материал для своего исследования. Македония имела самое непосредственное отношение к теме Греко-персидских войн: она была под владычеством Ахеменидов, через нее проходили войска Ксеркса на Элладу. В ней жили люди, которые, несомненно, могли много интересного рассказать Геродоту о былых войнах и походах.

По бескрайним просторам Востока

Поставив целью описать великий конфликт Запада и Востока, эллинов и «варваров», Геродот, конечно, не мог ограничиться путешествиями по европейским землям. Он просто обязан был отправиться на Восток, погрузиться в таинственные глубины Азии.

Весь Ближний и Средний Восток на протяжении жизни «Отца истории» находился в составе грандиозной державы Ахеменидов. По крайней мере часть азиатских поездок Геродота должна была происходить ранее 449 года до н. э., когда был подписан Каллиев мир и завершились Греко-персидские войны. Было ли вообще возможно, чтобы в период военных действий персы позволяли греку свободно разъезжать по подвластным им территориям?

В наше время такого путешественника остановили бы еще на границе. Но даже если допустить, что он все-таки смог проникнуть в пределы недружественной державы (а это могло бы у него получиться только тайным образом), то ему либо пришлось бы постоянно скрываться, либо его очень скоро схватили бы и интернировали как шпиона.

Допустим, в Античности проблема въезда в другое государство не стояла в связи с отсутствием маркированных границ, застав и документов, удостоверяющих личность. Попасть из Ионии в персидские земли потаенной горной тропой не составляло никакой сложности. Но Геродот, передвигаясь по восточным областям, явно ни от кого не прятался; напротив, он повсюду действовал в своей излюбленной манере: беседовал с людьми, расспрашивал, собирал материал.

Войны Древнего мира не имели тотального характера. Существовало четкое представление о том, что война войной, а жизнь должна продолжаться. Враждующие войска могли сходиться в ожесточенных схватках, а чуть ли не в двух шагах всё шло своим чередом: крестьяне обрабатывали землю, ремесленники занимались привычным трудом, торговцы везли товар на продажу… Каждый делал собственное дело. Делом воинов были битвы, и это отнюдь не отменяло дел всех остальных слоев населения.

Правда, подобный подход был характерен скорее для древневосточных реалий. Уже в мире греческих полисов наблюдалась большая «тотальность» войн. Это и неудивительно: в Элладе не существовало специальной прослойки воинов, поскольку армии являлись полисными ополчениями. Потенциальным воином считался любой гражданин, независимо от его «мирной» профессии. Соответственно, во время вооруженного столкновения в любом взрослом мужчине, встретившемся на территории враждебного государства, видели противника.

Отношение же персидских царей к мирным жителям в военное время очень ярко предстает в одном эпизоде, переданном в «Истории» и произошедшем в 480 году до н. э., когда Ксеркс начал свой поход на Элладу и переправлял войско из Азии в Европу через пролив Геллеспонт: «В Абидосе царь увидел, как проходили через Геллеспонт корабли с грузом зерна из Понта на Эгину и в Пелопоннес. Приближенные царя, заметив, что это вражеские корабли, хотели их захватить и смотрели на царя, ожидая его повеления. На вопрос Ксеркса, куда плывут эти корабли, приближенные отвечали: „К твоим врагам, владыка, с грузом хлеба“. Тогда Ксеркс сказал им: „Разве и мы не плывем туда же, куда и они, и не везем с собой хлеб и остальное продовольствие? Какой же вред от того, что эти люди доставляют нам хлеб?“» (VII. 147). То есть царь запретил своим подчиненным заниматься грабежом и мародерством по отношению к греческим купцам. Причем этим царем был Ксеркс, который вообще-то у Геродота не предстает образцом справедливости и милосердия, а, напротив, изображен как один из самых сумасбродных и деспотичных персидских монархов. Незадолго перед тем, например, историк рассказывает об одном страшном случае, связанном с Ксерксом.

Когда тот проходил с войском через Лидию, богатый лидиец Пифий преподнес ему в дар колоссальную сумму денег — две тысячи талантов серебра и четыре миллиона дариков золота[58] — почти всё, что у него было. Владыка от дара великодушно отказался, но дарителя всячески восхвалял (VII. 28–29). Осмелевший лидиец, видя такую благосклонность Ксеркса, через несколько дней решился обратиться к нему с просьбой: «Владыка! У меня пять сыновей. Им всем выпало на долю идти с тобой в поход на Элладу. Сжалься, о царь, над моими преклонными летами и освободи одного моего старшего сына от похода, чтобы он заботился обо мне и распоряжался моим достоянием. Четырех же остальных возьми с собой, и я желаю тебе счастливого возвращения и исполнения твоих замыслов» (VII. 38).

Казалось бы, почему не выполнить просьбу человека, только что совершившего такой верноподданнический поступок? Тем более что от отсутствия одного воина персидское войско уж точно не пострадало бы. Но Ксеркс страшно разгневался: «Негодяй! Ты еще решился напомнить мне о своем сыне, когда я сам веду на Элладу своих собственных сыновей, братьев родственников и друзей?.. Ныне, когда ты выказал себя наглецом, ты все-таки не понесешь заслуженной кары, но меньше заслуженной. Тебя и четверых твоих сыновей спасает твое гостеприимство. Но один, к которому ты больше всего привязан, будет казнен» (VII. 39). Вот уж воистину ничем не мотивированная жестокость! А ссылка на то, что царь-де и сам ведет с собой на войну своих сыновей, более чем странна: он-то делал это по своей собственной воле, а не по чужому приказу. Но Ксеркс этим не ограничился: казнь, постигшая ровно ни в чем не виновного юношу, была еще и страшной. «Царь тотчас же приказал палачам отыскать старшего сына Пифия и разрубить пополам, а затем одну половину тела положить по правую сторону пути, а другую по левую, где должно было проходить войско. Палачи выполнили царское повеление, и войско прошло между половинами тела», — бесстрастно замечает историк (VII. 39–40).

И такой владыка тем не менее пощадил греческих купцов. Значит, это было нормой, неписаным законом: мирных чужеземцев обижать не следовало.

Не менее характерно, кстати, и поведение самих купцов. Идет война не на жизнь, а на смерть, через Геллеспонт переправляется огромное персидское войско, а они в это самое время плывут по тому же Геллеспонту у всех на виду, как ни в чем не бывало, а не пережидают в какой-нибудь укромной гавани. Видимо, опасности для себя они не видели. Но, может быть, они просто еще не знали о начале похода Ксеркса и случайно попали «на рожон»? Не похоже. Среди купцов все новости распространяются быстро, а персидский царь собирал свою армию и готовился к вторжению так долго, что только глухой мог об этом не услышать.

Даже в заведомой ситуации давно идущих военных действий греческие хлебные торговцы всё равно продолжали плавать в Черное море и обратно. Об этом известно в том числе и из Геродота. Вот очередной эпизод, относящийся ко времени Ионийского восстания. Милетский авантюрист Гистией, желая «половить рыбку в мутной воде», отправляется на Лесбос и снаряжает там восемь триер. Они «отплыли с Гистиеем в Византий. Потом они заняли крепкую позицию и стали захватывать все идущие из Понта грузовые корабли, кроме кораблей тех городов, которые изъявили готовность подчиняться Гистиею» (VI. 5). Византий, расположенный на берегу узкого пролива Боспор, представлял собой идеальное место для подобного разбоя. Но главное в рассказе то, что в условиях персидской карательной операции против ионийцев, когда в Эгейском море действовал мощный ахеменидский флот, а на побережьях — крупная армия, купцы, несмотря ни на что, продолжали плавать. В конце концов опасность пришла к ним не от «восточных варваров», а от собрата-грека.

Афины. Современный вид исторического центра города

Тираноубийцы Гармодий и Аристогитон.

Критий и Несиот. Около 480–475 гг. до н. э.

Фемистокл.

V в. до н. э. Римская копия

Перикл. Кресилай.

Около 430 г. до я. э. Римская копия

Остраконы с именами Фемистокла и Кимона. V в. до н. э.

Парфенон. Иктин, Калликрат и Фидий. 447–432 гг. до н. э.

Современный внутренний вид Парфенона

Афина Парфенос. Уменьшенная копия 15-метровой статуи Фидия

Артемида. Фидий. Восточный фронтон Парфенона

Жертвоприношение богине Афине. Роспись греческого сосуда

Эсхил. Около 330 г. до н. э. Римская копия

Софокл. Около 340–330 гг. до н. э. Римская копия

Сцена из спектакля. Античный рельеф

Актеры с театральными масками.

Роспись греческой вазы. V в. до н. э.

Театр Диониса у подножия Акрополя, в котором шли пьесы Эсхила и Софокла.

VI в. до н. э.- III в. н. э.

Руины храма Аполлона в Коринфе. Около 550 г. до н. э.

Восточный фронтон храма Зевса в Олимпии. Реконструкция.

Руины храма Зевса в Олимпии. Либон. Между 471 и 456 гг. до н. э.

Стадион, где проходили Олимпийские игры древности

Соревнования колесниц. Роспись амфоры

Бегуны на короткую дистанцию. Роспись амфоры. Около 530 г. до н. э.

Пятиборье. Прыжок в длину. Фрагмент росписи греческого сосуда. V в. до н. э.

Победитель в соревнованиях получает награду — головную повязку. Роспись греческого сосуда

Центр Вавилона, каким его увидел Геродот. Реконструкция

Ворота богини Иштар — «визитная карточка» Вавилона. Около 575 г. до н. э.

Даже во времена Геродота путешественники удивлялись древности египетских пирамид и сторожащего их Сфинкса

Храм в Абу-Симбеле с колоссами фараона Рамсеса II

Предметы быта из золота и электра (сплава золота с серебром) дают представление об облике и образе жизни скифов, населявших во времена

Геродота Северное Причерноморье. V–IV вв. до н. э.

Статуя Геродота, установленная на его родине благодарными земляками — жителями современного турецкого города Бодрум

(античный Галикарнас)

Геродот и Фукидид.

Сдвоенный бюст. Первая половина IV в. до н. э. Римская копия

Одним словом, ничто не мешало Геродоту даже в годы Греко-персидских войн посещать территорию Персии. Поскольку воином он не был, никто не стал бы ему чинить препятствий.

При путешествиях по Востоку «Отец истории» скорее должен был сталкиваться с иной трудностью — проблемой языкового барьера. Полиэтничное население Ахеменидской державы говорило на десятках языков, которые Геродот, естественно, не знал. Он вообще не владел никаким другим языком, помимо родного греческого. В этом он был истинным сыном своего народа. Гордые греки, преисполненные чувства собственного достоинства и сознания величия своей культуры, упорно не желали учить иностранные языки, будучи убеждены, что, наоборот, все остальные люди должны изучать греческий. Такова была принципиальная позиция эллинов на протяжении веков — вплоть до самого конца античной цивилизации.

Поэтому галикарнасец — по незнанию — порой высказывает о других языках в корне ошибочные суждения. Характерный пример: «Вот еще с какой своеобразной особенностью приходится встречаться у персов, которой сами они не замечают, а для нас она, разумеется, ясна. Собственные имена их… все оканчиваются на одну и ту же букву, которую дорийцы называют сан, а ионяне — сигма. На эту-то букву оканчиваются не только некоторые их имена, а решительно все, как это можно обнаружить при ближайшем рассмотрении» (I. 139). Но только в греческой передаче (почти всегда довольно неточной) персидские имена действительно имеют типичные греческие окончания «-ос» и «-ее»^{131}. Возьмем уже упоминавшиеся нами имена персидских царей. То имя, которое нам знакомо как «Кир», по-гречески будет «Кюрос», «Дарий» — «Дарейос», «Ксеркс» — «Ксерксес» (этот перечень можно было бы продолжать). В персидском же оригинале все эти имена звучат иначе, порой — сильно отличаясь: Кир — «Куруш», Дарий — «Дариявуш», Ксеркс — «Хшаярша». На самом деле, похоже, ни одно персидское имя не оканчивалось на «с», в противоположность утверждениям Геродота! Полное незнание историком персидского языка выдают и предлагаемые им этимологии этих имен: «На эллинском языке имена персидских царей означают вот что: Дарий — деятельный, Ксеркс — воин, Артаксеркс — великий воин» (VI. 98). У любого специалиста по иранским языкам подобные толкования вызовут снисходительную улыбку.

Следовательно, в путешествиях по ахеменидским владениям Геродоту неизбежно приходилось общаться с представителями других народов через переводчиков. Переводческое дело в странах Древнего Востока — именно потому, что они отличались многоэтничным составом населения — было издавна и очень хорошо развито, иначе были бы просто невозможными ни полноценная внутренняя жизнь, ни дипломатические сношения. А в Персидской державе, раскинувшейся от долины Нила до берегов Инда, переводчики были востребованы более чем где-либо. Об этом в полной мере свидетельствуют знаменитые царские надписи, сделанные одновременно на трех, а то и на четырех языках. Самая известная — Бехистунская надпись, выбитая на скале в горной местности и повествующая о деяниях Дария I, — содержит параллельный текст на персидском, эламском и аккадском — основных языках, которыми Ахемениды пользовались в административном управлении. А есть надписи, в которых к трем названным прибавлен еще и египетский перевод.

Что касается Египта, то сам Геродот показывает, как происходило обучение переводчиков, если возникала необходимость установления языкового контакта с ранее незнакомым народом. Когда при основателе Саисской династии фараоне Псамметихе в дельте Нила появились в значительном количестве греки-ионийцы, царь «передал им даже египетских юношей на обучение эллинскому языку. Эти египтяне — предки теперешних толмачей в Египте» (II. 154). Разумеется, историк выражается здесь не совсем точно: толмачи существовали в стране задолго до Псамметиха, а в данном случае следует говорить о специальном обучении группы людей именно греческому языку. Во времена самого «Отца истории» переводчиков в Египте было так много, что он даже счел их особой кастой (II. 164).

Безусловно, Геродот активно пользовался услугами толмачей, что он и сам подтверждает — в частности, упоминает, что переводчик читал ему надпись, сделанную на пирамиде Хеопса (II. 125), причем, судя по переданному историком содержанию перевода, его качество явно оставляло желать лучшего. Однако всё это совершенно не означает, что он не мог получать аутентичную информацию. Так, исследователями доказано, что при описании переворота в державе Ахеменидов, приведшего на престол Дария I, повествование Геродота восходит к персидским преданиям, хотя они и представлены в «Истории» в несколько измененном виде^{132}, что легко объяснимо большим количеством посредствующих звеньев, создающих в совокупности эффект «испорченного телефона».

Одному из персидских информаторов Геродота современные ученые часто приписывают особенно значительную роль. Среди ближайших сподвижников Дария I, первейших вельмож государства, был перс Зопир. Он участвовал в упомянутом дворцовом перевороте, а затем, когда восстал и отделился Вавилон, проявил высший героизм при подавлении мятежа. За это «царь окружил Зопира величайшим почетом. Ежегодно посылал ему дары, которые считаются в Персии самыми почетными, отдал ему в пожизненное управление Вавилон (без обложения податью) и осыпал другими почестями. У этого Зопира был сын Мегабиз, который сражался во главе персов в Египте против афинян и их союзников. А у этого Мегабиза был сын Зопир, который приехал из Персии в Афины как перебежчик» (III. 160).

Зопира-младшего иногда считают главным источником сведений Геродота о персидских делах. Он проживал в Афинах как раз в то время, когда «Отец истории» часто посещал этот город. Крайне трудно представить себе, что они не встретились. Геродот, пишущий о Греко-персидских войнах и отличающийся любознательностью, просто обязан был отыскать Зопира на афинских улицах и засыпать его вопросами. Прямых указаний на то, что их знакомство состоялось, нет. Но, очевидно, контакты между галикарнасцем и беглым персом действительно имели место. Правда, несколько странно, что процитированное упоминание Геродота о Зопире-младшем — одно-единственное на всем протяжении его труда.

Если Геродот беседовал с Зопиром, то эти разговоры как раз могли вестись по-гречески, без переводчика: перс наверняка выучил язык людей, среди которых ему теперь приходилось жить. Об этом косвенно свидетельствует тот факт, что само имя «Зопир» — не персидское, а греческое, означающее что-то вроде «Живой огонь». Практически невероятно, чтобы знатного перса могли назвать греческим именем. Скорее «Зопир» — это перевод, «калька», как говорят лингвисты. Очевидно, вельможный беженец изначально носил персидское имя с тем же значением (культ огня был широко распространен в иранской зороастрийской религии); поселившись в Афинах, он «перелицевал» имя на язык местных жителей, чтобы оно было им понятно.

Однако, надо полагать, основную массу сведений о Персии, персах и других народах Ахеменидской державы «Отец истории» получил всё же не в Афинах, путем расспросов Зопира, а странствуя по землям великой восточной империи. Причем, несомненно, общался он там не только с представителями населявших ее народов, но также и с встречавшимися ему на пути греками. Одни из них жили в Персии постоянно (ведь далеко не все греческие полисы были освобождены от владычества Ахеменидов даже после Греко-персидских войн); другие, как и сам Геродот, путешествовали, но, конечно, с более прагматичными — обычно торговыми — целями. Контакт с ними для галикарнасца был, естественно, легче, поскольку не требовал переводчика.

Насколько далеко проникал Геродот на Восток, какие области и города он там посетил? Фактически единственным источником наших знаний об этом являются сами строки его труда.

Не возникает сомнений в том, что историк бывал в малоазийских владениях Персии. Собственно, он там родился. И хотя уже в годы его отрочества Галикарнас и другие города эллинов на восточном побережье Эгейского моря были освобождены из-под персидского контроля (впрочем, официально это было закреплено лишь Каллиевым миром 449 года до н. э.), все-таки Ахеменидская держава продолжала располагаться буквально по соседству с ними. С Самоса, где обосновался Геродот, ничего не было проще, чем посетить ближайшие области империи — Карию и особенно Лидию. Чтобы попасть в последнюю, нужно было всего лишь переправиться с острова на материк, в город Эфес; оттуда хорошая, охраняемая дорога вела в Сарды — бывшую лидийскую столицу, а теперь резиденцию персидского сатрапа этой части Малой Азии. Дорога была оборудована персами и считалась крайним западным отрезком знаменитого «Царского пути». Протяженность этого отрезка «Отец истории» определяет в 540 стадиев (чуть меньше 100 километров) и указывает, что на его преодоление нужно три дня (V. 54). Очевидно, он имеет в виду пешее странствие.

Геродот настолько часто бывал в Лидии, что даже позволил себе следующее суждение об этой стране: «Природными достопримечательностями, как другие страны, Лидия совсем не обладает…» (I. 93). На самом же деле вряд ли Лидия была совсем обделена ими. Вероятно, эти края были историку настолько хорошо знакомы, что его глаза, присмотревшиеся в них ко всему, уже не замечали ничего заслуживавшего особого внимания. Впрочем, справедливости ради заметим, что он тут же прибавляет: «Есть, правда, в Лидии одно сооружение, далеко превосходящее величиной все другие (помимо построек египтян и вавилонян). Это — могильный памятник Алиатта, отца Креза. Его основание состоит из огромных каменных плит, остальная же часть памятника — земляной курган… К кургану примыкает большое озеро, которое, по словам лидийцев, никогда не высыхает. Называется оно Гигесовым» (I. 93). Здесь сразу чувствуется описание очевидца, который и саму гробницу видел, и обитателей окрестных мест расспрашивал. Интересно, что этот курган существует и по сей день, и наши современники могут бросить взор на памятник, на который две с половиной тысячи лет назад смотрел великий галикарнасец.

Из Сард «Царский путь» уводил далее на восток. Проходя сквозь целый ряд сатрапий, переправы через большие и малые реки, переваливая через горные хребты, он заканчивался в Сузах — ахеменидской административной столице в юго-западной части Ирана^{133}. Создан он был для нужд царской курьерской почты — чтобы конные вестовые могли как можно быстрее домчать по нему монарший указ в самую западную область колоссального государства. Поэтому на всем его протяжении были оборудованы станции, где курьеры могли отдохнуть, подкрепиться, а главное — сменить уставших лошадей. В некоторых местах (как правило, на границах сатрапий) располагались также сторожевые укрепления с сильной охраной. Там, без сомнения, стража проверяла всех, кто двигался по «Царскому пути», выискивая подозрительных лиц. Для торговых целей маршрут был мало пригоден: он будто нарочно оставлял в стороне все сколько-нибудь крупные города, пролегал в основном через довольно глухие местности. В общем, это была государственная дорога стратегического значения.

«Царский путь» описан Геродотом чрезвычайно подробно. Детально рассмотрены области и главные пункты его маршрута — от Эфеса и Сард до Суз. Более того, указаны точные расстояния между ними в парасангах — персидских мерах длины. Суммируя все эти отрезки, историк заключает: «Если этот Царский путь правильно измерен парасангами и если 1 парасанг равен 30 стадиям (что так и есть на самом Деле), то из Сард до царского дворца в Сузах… 13 500 стадиев, так как путь составляет 450 парасангов. Если считать на каждый день по 150 стадиев, то на весь путь придется как Раз 90 дней» (V. 53). Пересчитав с античных единиц измерения на современные, легко убедиться, что, по Геродоту, протяженность дороги составляла почти две с половиной тысячи километров.

И тем не менее сам «Отец истории» по «Царскому пути» никогда не путешествовал, а описание его, как резонно считают исследователи, взял из труда своего непосредственного предшественника — Гекатея Милетского. Более того, и сам Гекатей вряд ли проезжал по этой дороге. Его сведения, вне всякого сомнения, восходят в конечном счете к какому-то персидскому официальному источнику. Это следует хотя бы из того, что все расстояния (кроме участка из Эфеса до Сард) указаны в парасангах, которыми греки не пользовались, и лишь затем идет их пересчет на греческие стадии.

Маршрут «Царского пути» явно сложился еще до возникновения державы Ахеменидов, в те времена, когда на месте ее важнейших областей находились два мощных царства: западнее — Вавилония, восточнее — Мидия. «Царский путь» изначально был путем мидийских царей. Он был проложен так, чтобы нигде не выйти за границы Мидии и не вступить в пределы Вавилонии — до реки Галис (ныне Кызыл-Ирмак в Турции) — крупнейшей водной артерии Малой Азии. Здесь, видимо, дорога первоначально заканчивалась, поскольку эта река вплоть до завоеваний Кира разделяла владения Мидии и Лидии.

Действительно ли персы продолжали пользоваться этим кружным путем в качестве главного даже после того, как Месопотамия была покорена ими? Закрадывается подозрение, не воспользовался ли Геродот (сам «Царского пути» дальше Сард не видевший) устаревшей информацией, восходящей ко времени еще до создания великой Персидской державы. Востоковед А. А. Немировский отмечает^{134}, что последовательно существовали две греческие традиции землеописания Востока и первая из них сформировалась к середине VI века до н. э., то есть как раз к моменту начала крупномасштабных завоеваний Кира. Вопрос, не находим ли мы у «Отца истории» следы этой древнейшей традиции, требует специального изучения.

Во всяком случае, известно, что в классическую эпоху из Греции попадали в центр Персии иным маршрутом. «Царский путь», описанный Геродотом, из Малой Азии уводит на Армянское нагорье, а далее ведет левобережьем Тигра, тоже гористыми местностями, вплоть до Элама — области, где располагались Сузы. А вот как, например, двигался в 400 году до н. э. отряд эллинских наемников на службе у персидского царевича Кира Младшего на войну с его братом — царем Артаксерксом II (этот поход описал его участник, историк Ксенофонт, в произведении «Анабасис»). Из Киликии — региона на крайнем юго-востоке Малой Азии — греки, спустившись к северо-восточному «углу» Средиземного моря, прошли узким ущельем, так называемыми Киликийскими воротами, в Сирию. А там уже расстилались бескрайние равнины, и неподалеку находился Евфрат, вдоль которого можно было направляться дальше. Такой путь был и короче, и во всех отношениях легче, так как приходилось преодолевать гораздо меньше горных перевалов. Именно Киликийскими воротами воспользовался позже и Александр Македонский, когда вел войска на покорение Ахеменидской державы.

Как же направлялся в Персию сам «Отец истории»? Можно сказать определенно: он постарался построить свой маршрут так, чтобы как можно меньше двигаться сухим путем и как можно больше плыть на корабле. Ведь Геродот был типичным представителем античного греческого мировоззрения, сложившегося в специфических ландшафтных условиях региона, где проходило развитие эллинской цивилизации, — юга Балканского полуострова и Эгейского бассейна. Важнейшими из этих условий были гористый рельеф, зачастую весьма трудный для регулярного преодоления людьми, и почти повсеместная доступность морских просторов. Вполне естественно, что греки отдавали предпочтение водным маршрутам перед сухопутными. В этом смысле они были в полной мере «народом моря», подобным, скажем, финикийцам и весьма отличным от персов или римлян.

Море соединяло греков — как между собой, так и с внешним миром; суша же в известном отношении, наоборот, разделяла. Добраться из одного полиса в другой, даже недалеко расположенный, сплошь и рядом было гораздо проще и быстрее на корабле, чем переваливая через отроги горных хребтов. Море воспринималось как «своя» стихия, а огромные сухопутные пространства, нависавшие над Элладой с севера и протянувшиеся на восток от нее, — как стихия «чужая».

Свое собственное (и своих современников) отношение к протяженным сухопутным маршрутам Геродот выражает устами спартанского царя Клеомена I, которому милетянин Аристагор предложил совершить поход на Персию по «Царскому пути»: «Друг из Милета! Покинь Спарту до захода солнца! Ты хочешь завести лакедемонян в землю на трехмесячное расстояние от моря: это совершенно неприемлемое условие для них!» (V. 50).

Безусловно известно, что галикарнасец бывал на восточном побережье Средиземного моря, в Сирии и Финикии. Нам уже приходилось упоминать о его поездке в Тир, входивший в число древнейших и знаменитейших финикийских городов. Историк посетил его с целью нанести визит в храм местного бога, которого сам Геродот и его современники-греки отождествляли с Гераклом. Этим богом, по единодушному мнению ученых, был Мелькарт, которого финикийцы чтили как покровителя мореплавания и колонизации.

Многие города Восточного Средиземноморья имеют историю длиной в несколько тысячелетий. Тир, как известно, существует и по сей день. То же самое можно сказать и о расположенной южнее его Газе. В Газе и ее окрестностях «Отец истории» тоже побывал — правда, город тогда именовался иначе. В геродотовском труде сказано: «…От Финикии до области города Кадитиса простирается земля так называемых палестинских сирийцев. А от Кадитиса (города, который, по-моему, едва ли меньше Сард) до города Ианиса приморские торговые порты принадлежат аравийскому царству» (III. 5). Кадитис — это и есть Газа. А под «палестинскими сирийцами» следует понимать филистимлян — народ, известный еще из Ветхого Завета. Как установила современная наука, филистимляне (именно они, кстати, дали название Палестине) являлись потомками пеласгов, древних до-греческих обитателей юга Балканского полуострова и бассейна Эгеиды. В ходе великих переселений народов конца II тысячелетия до н. э. значительная часть пеласгов покинула родные места и поселилась на крайнем востоке Средиземноморья. Геродот ни о чем подобном, разумеется, не подозревает, хотя неоднократно упоминает пеласгов в своем сочинении. Причем на его страницах пеласги предстают как народ загадочный: к классической эпохе истории Греции они уже «сошли со сцены».

В описании Геродотом Газы обратим внимание на сравнение ее с Сардами. Уже не в первый раз подобного рода сравнения позволяют установить, на каких территориях историк бывал сам и, следовательно, хорошо их себе представлял.

Сирийские и финикийские порты были «морскими воротами» Ахеменидской державы. Туда галикарнасец, безусловно, прибывал на корабле. Дальше можно было направляться во внутренние области Персидского царства. Из Сирии караванный маршрут вел в Верхнюю Месопотамию, к Евфрату. Это был единственный участок пути, который приходилось преодолевать по суше. А дальше снова следовали пересадка на судно — правда, теперь уже речное — и плавание по одной из знаменитейших рек Востока.

Это путешествие по Евфрату Геродот тоже упоминает — в связи с ирригационными работами, проводившимися древними жителями Месопотамии и изменявшими течение реки. Он пишет, что от этих работ «река стала настолько извилистой, что, например, мимо одного селения в Ассирии она протекала трижды (название этого селения, куда Евфрат подходит три раза, Ардерикка). Еще и поныне, совершая путешествие из нашего моря в Вавилон вниз по Евфрату, приходится трижды проезжать мимо этого селения в течение трех дней» (I. 185). «Наше море» — это, конечно, Средиземное (характерное выражение для грека, привыкшего смотреть на Восток «со своей точки зрения»), и всё повествование в очередной раз производит впечатление рассказа очевидца.

Проплывая по Евфрату, историк с любопытством смотрел на его берега, поражался плодородию местности и, конечно, записывал всё увиденное. Потом из этих путевых заметок рождались такие строки его труда: «Дождей в Ассирийской земле выпадает мало, но и этих незначительных дождей достаточно для первоначального питания и роста корней злаков. При этом посевы орошаются из реки, зреют, и злак растет. Сама река, однако, здесь не заливает поля, как в Египте, но орошение производится вручную водочерпательными приспособлениями. Вся Вавилония, подобно Египту, всюду перерезана каналами… Из всех стран на свете, насколько я знаю, эта земля производит безусловно самые лучшие плоды Деметры (хлеб. — И. С). Напротив, плодовые деревья там даже вообще не произрастают: ни смоковница, ни виноградная лоза, ни маслина. Что же до плодов Деметры, то земля приносит их в таком изобилии, что урожай здесь вообще сам-двести, а в хорошие годы даже сам-триста. Листья пшеницы и ячменя достигают там целых четырех пальцев в ширину. Что просо и сезам бывают там высотой с дерево, мне хорошо известно, но я не стану рассказывать об этом. Я знаю ведь, сколь большое недоверие встретит мой рассказ о плодородии разных хлебных злаков у тех, кто сам не побывал в Вавилонии. Оливкового масла вавилоняне совсем не употребляют, но только из сезама. Повсюду на равнине растут там финиковые пальмы, в большинстве плодоносные. Из плодов пальм приготовляют хлеб, вино и мед… Теперь я перейду к рассказу о самом удивительном из всего, что есть в этой стране (кроме самого города Вавилона). Суда, на которых плавают вниз по реке в Вавилон, совершенно круглые и целиком сделаны из кожи. В Армении, которая лежит выше Ассирии, вавилоняне нарезают ивовые прутья для остова корабля. Снаружи остов обтягивают плотными шкурами наподобие круглого днища корабля… Затем набивают всё судно соломой для обертки груза и, нагрузив, пускают плыть вниз по течению… На каждом судне находится живой осел, и на больших — несколько. По прибытии в Вавилон купцы распродают свой товар, а затем с публичных торгов сбывают и плетеный остов судна, и всю солому. А шкуры потом навьючивают на ослов и возвращаются в Армению. Вверх по реке ведь из-за быстрого течения плыть совершенно невозможно… Когда же купцы на своих ослах прибывают в Армению, то строят новые суда таким же способом» (I. 193–194).

В этом довольно обширном отрывке — весь Геродот, со всеми присущими ему качествами. Тут и умение удивляться новому, незнакомому, и сочно, ярко рассказать о нем. Шутка ли, ведь большинство греков вообще никогда в жизни не видели судоходной реки… Тут и порожденная, видимо, опытом легкая обреченность: кое-каким удивительным вещам всё равно, дескать, не поверят. Тут и наблюдательность, придающая рассказу особую достоверность: историк тонко подметил особенности кожаных судов — а ведь плавсредства такой конструкции еще в XX веке продолжали использоваться в некоторых регионах Азии.

И вот после долгого плавания на горизонте показывался сам Вавилон — «Врата бога» в буквальном переводе с аккадского, краса и гордость Востока, один из самых знаменитых городов во всей мировой истории. Наверное, почти нет людей, которые не слышали бы о Вавилоне. Впрочем, для большинства наших современников главный источник знаний о нем — библейская традиция. «Вавилонское столпотворение», «реки вавилонские», «вавилонская блудница» — все эти образы, вошедшие в плоть и кровь современных языков и культур, происходят либо из Ветхого, либо из Нового Завета.

Геродот, конечно, Библию не читал и не имел о ней никакого понятия (хотя ко времени его жизни она уже частично существовала). Но, несомненно, он с нетерпением ожидал появления на горизонте великого города, о котором был уже достаточно наслышан. Независимость Месопотамии осталась в прошлом, Вавилон теперь входил в состав владений Ахеменидов, но его процветанию это не повредило. Он являлся центром богатейшей из сатрапий. В «Истории» указано: «Вавилонская земля из двенадцати месяцев четыре месяца в году поставляет царю продовольствие, а восемь месяцев — вся остальная Азия… И наместничество в этой стране, которое персы называют сатрапией, безусловно самое доходное из всех наместничеств» (I. 192). Вавилония составляла девятую сатрапию Персидской державы. По территории отнюдь не самая обширная, она тем не менее платила ежегодной подати в царскую казну тысячу талантов (III. 92) — намного больше, чем любая другая.

Вавилон считался одной из ахеменидских столиц — наряду с Сузами, Персеполем и Экбатанами — и был самым крупным населенным пунктом колоссальной империи. Геродот, без сомнения, никогда в жизни не видел такого огромного города. Греческие полисы, даже самые большие и важные, не могли — ни Афины, ни Спарта, ни Коринф, ни Милет — даже отдаленно с ним сравниться, уступали многократно. Поэтому рассказ историка о Вавилоне полон энтузиазма. Приведем наиболее интересные выдержки из него:

«Построен Вавилон вот как. Лежит он на обширной равнине, образуя четырехугольник, каждая сторона которого 120 стадиев длины. Окружность всех четырех сторон города составляет 480 стадиев. Вавилон был не только очень большим городом, но и самым красивым из всех городов, которые я знаю. Прежде всего город окружен глубоким, широким и полным водой рвом, затем идет стена шириной в 50 царских локтей, а высотой в 200. Царский же локоть на три пальца больше обыкновенного…

На верху стены по краям возвели по две одноэтажные башни, стоящие друг против друга. Между башнями оставалось пространство, достаточное для проезда четверки лошадей. Кругом на стене находилось 100 ворот целиком из меди…

Город же состоит из двух частей. Через него протекает река по имени Евфрат… По обеим сторонам реки стена, изгибаясь, доходит до самой реки, а отсюда по обоим берегам реки идет стена из обожженных кирпичей. Город же сам состоит сплошь из трех- и четырехэтажных домов и пересечен прямыми улицами, идущими частью вдоль, а частью поперек реки. На каждой поперечной улице в стене вдоль реки было столько же маленьких ворот, сколько и самих улиц. Ворота эти были также медные и вели к самой реке.

Эта внешняя стена является как бы панцирем города. Вторая же стена идет внутри первой, правда, ненамного ниже, но уже нее. В середине каждой части города воздвигнуто здание. В одной части — царский дворец, окруженный огромной и крепкой стеной; в другой — святилище Зевса Бела[59] с медными вратами, сохранившимися еще и до наших дней. Храмовой священный участок — четырехугольный, каждая сторона его длиной в два стадия. В середине этого храмового священного участка воздвигнута громадная башня шириной и длиной в один стадий. На этой башне стоит вторая, а на ней — еще башня, в общем восемь башен — одна на другой. Наружная лестница ведет наверх вокруг всех этих башен. На середине лестницы находятся скамьи, должно быть, для отдыха. На последней башне воздвигнут большой храм. В этом храме стоит большое, роскошно убранное ложе и рядом с ним золотой стол. Никакого изображения божества там, однако, нет. Да и ни один человек не проводит здесь ночь, за исключением одной женщины, которую, по словам халдеев, жрецов этого бога, бог выбирает себе из всех местных женщин. Эти жрецы утверждают (я, впрочем, этому не верю), что сам бог иногда посещает храм и проводит ночь на этом ложе…

Есть в священном храмовом участке в Вавилоне внизу еще и другое святилище, где находится огромная золотая статуя сидящего Зевса. Рядом же стоят большой золотой стол, скамейка для ног и трон — также золотые. По словам халдеев, на изготовление всех этих вещей пошло 800 талантов золота. Перед этим храмом воздвигнут золотой алтарь… Была еще в священном участке… золотая статуя бога, целиком из золота, 12 локтей высоты. Мне самому не довелось ее видеть… Ксеркс… похитил статую, повелев умертвить жреца, который не позволял прикасаться к статуе и двигать ее с места» (I. 178–183).

Информация, содержащаяся в этом рассказе, просто бесценна. Как видим, Геродот не просто побывал в главном вавилонском святилище. Это святилище верховного бога Мардука (который в «Истории», по принятому у греков обыкновению называть чужие божества эллинскими именами, фигурирует как Зевс Бел) называлось Эсагила. Жрецы разрешили галикарнасцу даже подняться на самую знаменитую культовую постройку — зиккурат Этеменанки (в переводе с аккадского — «Дом соединения неба и земли»), колоссальное ступенчатое сооружение — то самое, которое вошло в историю как Вавилонская башня.

Месопотамские зиккураты во многом напоминали египетские пирамиды, но в отличие от последних совершенно не сохранились до нашего времени. Ведь пирамиды возводились из прочных пород камня, а в междуречье Тигра и Евфрата камень практически отсутствовал. Зиккураты поэтому строили из кирпича, далеко не столь долговечного. Немало их было на месопотамской земле, а теперь на месте каждого из них — лишь бесформенный оплывший холм из глины, в которую со временем превратились кирпичи. Зиккураты и по своим функциям принципиально отличались от пирамид.

Пирамиды — это монументальные гробницы. Самые крупные и известные принадлежат фараонам, те, что поменьше, — их приближенным, вельможам. В зиккуратах же никого не хоронили. Они являлись храмами или, точнее, грандиозными «подставками» для храмов, сооружавшихся на самой верхней ступени. Принцип прост и вполне понятен: чем выше располагалось святилище, тем ближе к небу и небожителям, тем легче им было спускаться, чтобы побыть в своем земном жилище.

Вавилонский зиккурат был крупнейшим в Месопотамии. Геродот описывает «покои бога», располагавшиеся наверху. Их, по вавилонским представлениям, посещал Мардук, чтобы вступить в «священный брак» со смертной женщиной-жрицей. Геродот, как видим, относится к этой храмовой легенде со скептицизмом, типичным для просвещенного ионийца. А ведь ритуал «священного брака» был широко распространен в Месопотамии; об этом известно и из местных — шумерских и аккадских — источников. Считалось, что такой брак обеспечивает единение бога и народа, приносит стране благополучие, земле — плодородие и т. п. Подобные обряды, кстати, были характерны чуть ли не для всех архаических обществ Востока и Запада. Даже в Афинах классической эпохи сохранялись пережитки чего-то похожего. Как пишет Аристотель, в здании под названием Буколий «еще и теперь… происходят соединение и брак жены царя (одного из архонтов. — И. С.) с Дионисом» (Аристотель. Афинская политая. 3. 5).

Конечно, в первую очередь Геродота в Вавилоне поражали колоссальные размеры всех строений и — роскошь, роскошь, роскошь… Обратим внимание на то, как он скрупулезно констатирует: такой-то предмет целиком из золота, такой-то — тоже… Для греков, в земле которых золото было большой редкостью, читать об этом, конечно, было увлекательно.

От огромных размеров города у историка, можно сказать, голова пошла кругом. И нет ничего удивительного в том, что порой в его описании встречаются явные преувеличения. Если верить Геродоту, толщина внешней оборонительной стены Вавилона составляла 25 метров, а высота — аж 100 метров, что, конечно, совершенно невероятно. То же самое касается и протяженности стен: если пересчитать стадии на современные меры длины, выйдет, что каждая из сторон вавилонского «четырехугольника» (кстати, позволительно усомниться и в том, что город имел в плане строго квадратную форму) — более 20 километров, а периметр — более 80. Однако, по данным археологических раскопок, общий периметр Вавилона не превышает 16 километров. Руины Вавилона были открыты на рубеже XIX–XX веков немецкой экспедицией Р. Кольдевея. Ныне они находятся на территории Ирака, а эта страна уже много лет, к величайшему сожалению, является «горячей точкой» и ареной почти постоянных военных действий. Оттуда доходят смутные известия, что в результате налетов американской авиации вавилонское городище сильно пострадало…

Повсюду, где бывал Геродот, в том числе и в Вавилоне, он отмечал также удивительные традиции местных народов — например, такие: «Есть у вавилонян… весьма разумный обычай. Страдающих каким-нибудь недугом они выносят на рынок (у них ведь нет врачей). Прохожие дают больному советы о его болезни (если кто-нибудь из них или сам страдал подобным недугом, или видел его у другого). Затем прохожие советуют больному и объясняют, как сами они исцелились от подобного недуга или видели исцеление других. Молча проходить мимо больного человека у них запрещено: каждый должен спрашивать, в чем его недуг… Самый же позорный обычай у вавилонян вот какой. Каждая вавилонянка однажды в жизни должна садиться в святилище Афродиты и отдаваться за деньги чужестранцу» (I. 197–199). В последнем случае речь идет о распространенном на Древнем Востоке обычае храмовой проституции, которая считалась священной (под Афродитой имеется в виду вавилонская богиня любви Иштар).

Забирался ли Геродот на восток далее Вавилона? На сей счет среди ученых единое мнение отсутствует, но скорее всего, восточнее он не бывал. Мы уже видели, что по «Царскому пути» он не ездил и в персидской административной столице — эламских Сузах — не был. Есть мнение, что «Отец истории» посетил еще одну столицу Ахеменидов — Экбатаны, располагавшиеся в Западном Иране и являвшиеся главным городом Мидии до того, как это государство подпало под власть персов.

У Геродота есть довольно красочное описание Экбатан. «Деиок (первый мидийский царь. — И. С.) воздвиг большой укрепленный город — нынешние Экбатаны, в котором одна стена кольцом охватывала другую. Крепостные стены были построены так, что одно кольцо стен выдавалось над другим только на высоту бастиона. Местоположение города на холме благоприятствовало такому устройству стен, однако местность была еще немного изменена искусственно. Всех колец стен было семь; внутри последнего кольца находятся царский дворец и сокровищница. Длина наибольшего кольца стен почти такая же, что и у кольцевой стены Афин. Бастионы первого кольца стен белые, второго — черные, третьего — желто-красные, четвертого — темно-синие, пятого — сандаракового (светло-красного. — И. С.) цвета. Таким образом, бастионы всех этих пяти колец пестро раскрашены. Что же до двух последних колец, то бастионы одного были посеребренные, а другого — позолоченные» (I. 98).

В описании даже имеется сравнение этого места с другим (Афинами); а мы уже имели возможности убедиться, что сравнения задействуются Геродотом обычно в тех случаях, когда он сам видел обе местности. Но здесь, похоже, перед нами исключение из правила. В приведенном рассказе есть сомнительные детали. Так, например, получается, что по территории Экбатаны даже чуть меньше Афин, а в это трудно поверить. Ведь сравниваются один из крупнейших городов Персидской державы — и всего лишь греческий полис, хотя и из числа самых знаменитых. Да и в целом слишком уж сказочная картина предстает мысленному взору читателя: холм, окруженный вздымающимися друг над другом разноцветными кольцами стен… Словом, вопрос о посещении Геродотом Экбатан — и вообще Ирана — приходится оставить открытым.

Что же касается сатрапий Персии, лежавших еще дальше на восток, то в них галикарнасец заведомо не бывал. Совершенно точно, например, не добирался он до далекой Индии, северо-западной частью которой тоже владели Ахемениды. А между тем сведения об Индии в «Истории» имеются. Но информация эта, конечно, получена автором из чужих рук и даже, скорее всего, через целый ряд посредников. Научная ценность подобных сообщений невелика; они переполнены откровенно легендарными и сверхъестественными элементами.

Вот характерный их образчик из индийского логоса Геродота: «В их земле есть песчаная пустыня, и в песках ее водятся муравьи величиной почти с собаку, но меньше лисицы. Несколько таких муравьев, пойманных на охоте, есть у персидского царя. Муравьи эти роют себе норы под землей и выбрасывают оттуда наружу песок… Вырытый же ими песок — золотоносный, и за ним-то индийцы и отправляются в пустыню. Для этого каждый запрягает в ярмо трех верблюдов, по бокам — верблюдов-самцов, которые бегут рядом, как пристяжные, а в середине — самку-верблюдицу… Их верблюды быстротой не уступают коням, а помимо того, могут нести гораздо более тяжелые вьюки… В такой верблюжьей упряжке индийцы отправляются за золотом с тем расчетом, чтобы попасть в самый сильный зной и похитить золото. Ведь муравьи от зноя прячутся под землей… Когда индийцы приедут на место с мешками, то наполняют их золотым песком и затем как можно скорее возвращаются домой. Муравьи же тотчас, по словам персов, по запаху почуяв их, бросаются в погоню. Ведь ни одно животное не может сравниться с этими муравьями быстротой бега, так что если бы индийцы не успели опередить их (пока муравьи соберутся), то никто бы из них не уцелел. Так вот, верблюдов-самцов (те ведь бегут медленнее самок и скорее устают) они отвязывают в пути и оставляют муравьям (сначала одного, потом другого). Самки же, вспоминая оставленных дома жеребят, бегут без устали. Таким-то образом индийцы, по словам персов, добывают большую часть золота, а некоторое гораздо меньшее количество выкапывают из земли» (III. 102–105).

Геродотовский рассказ о золотодобытчиках и огромных муравьях, несомненно, имеет главным своим первоисточником персидский купеческий фольклор. Среди купцов разных эпох и цивилизаций циркулировали такого рода истории, особенно сильно тяготевшие к фантастике и нагнетанию ужасов. Вспомним арабские сказки о Синдбаде-мореходе, точно так же возникшие в купеческой среде. Чего в них только нет: и чудовища, и великаны…

Рассказывалось всё это в первую очередь с целью отпугнуть потенциальных конкурентов, чтобы у слушателей не возникло желания самим ехать в Индию за золотом и иметь там дело с чудовищными кровожадными муравьями. «Отец истории», по своему обыкновению, аккуратно записал все разговоры купцов-персов, следуя своему, уже знакомому нам базовому принципу — «передавать всё, что рассказывают».

Индия, как видим, уже ко времени Геродота обрела в глазах европейцев столь привычный впоследствии ореол таинственной страны чудес, баснословно богатой, но наполненной всяческими опасностями. Такой облик она потом сохраняла долго — на протяжении всей Античности, Средних веков, вплоть до эпохи Великих географических открытий в начале Нового времени.

На юг, в страну фараонов

Египет точно так же, как Индия, всегда представал в глазах греков страной таинственной, загадочной, необычной и чрезвычайно интересной. И это несмотря на то, что в отличие от очень далекой, труднодоступной и уже поэтому экзотичной Индии долина Нила находилась довольно близко к Элладе — достаточно было переплыть Средиземное море.

Греко-египетские контакты были активными уже во II тысячелетии до н. э., в период существования микенской цивилизации на юге Балканского полуострова^{135}. После ее крушения, в так называемые «темные века» (XI–IX) эти связи прервались — если не полностью, то почти полностью — из-за кризиса и упадка, который переживала Греция. А когда в эллинском мире наступила архаическая эпоха, сопровождавшаяся возрождением и бурным развитием всех областей жизни, одним из результатов стало восстановление связей с цивилизациями Древнего Ближнего Востока^{136} и в частности с Египтом. С последним общение стало особенно активным с VII века до н. э.^{137}

Египет тоже как раз тогда оправился от далеко не лучших времен, когда страна переживала политическую раздробленность и неоднократно попадала под власть иноземных завоевателей — то эфиопов с юга, то ливийцев с запада, то ассирийцев с востока… На престол взошла XXVI династия фараонов (664–525), называемая также Саисской по тогдашней столице — городу Саис в дельте Нила. Последний расцвет египетской государственности был прерван захватом Египта персидским царем Камбисом и превращением его в одну из сатрапий Ахеменидской державы. Но до того, как это произошло, страна фараонов, казалось, вернулась к прежнему блеску славы.

Цари из Саисской династии сознательно вели внешнеполитический курс на сближение с греками, прежде всего потому, что те уже в архаическую эпоху имели заслуженную репутацию великолепных воинов. Собственно, именно воины стали первыми эллинами, которых египтяне увидели после длительного перерыва. Нам уже знаком этот эпизод: ионийские гоплиты (в компании с карийцами) были случайно занесены бурей к египетским берегам. Эти «медные люди» глубоко поразили местное население, а Псамметих I — основатель Саисской династии — тут же нанял их к себе на службу и с их помощью сумел, победив соперников, объединить Египет под своим владычеством.

Фараоны и впредь активно пользовались услугами греческих наемников, а также предоставляли гостям с севера торговые привилегии, позволив им основать в дельте свою факторию — Навкратис. Установились взаимовыгодные отношения: египетских правителей Греция интересовала как источник вооруженной силы, а грекам Египет был нужен в качестве очень выгодного торгового партнера. Оттуда в первую очередь импортировали зерно, которым Эллада была столь бедна. Среди других важных статей ввоза был конечно же папирус: в греческом мире всё большее распространение получала грамотность, развивалась литература и самый удобный на тот момент писчий материал не мог не быть востребованным.

Греки, оказавшиеся в архаическую эпоху в долине Нила, были зачарованы необычным видом новых мест, грандиозностью памятников, отражавших уходящую вглубь тысячелетий египетскую историю. Ярким свидетельством их восхищенного удивления является упоминавшаяся выше серия надписей, вырезанных воинами-эллинами на ноге колоссальной статуи Рамсеса II в Абу-Симбеле (на юге Египта).

Разумеется, этих наемников нельзя еще назвать путешественниками в собственном смысле слова. Но вслед за солдатами и торговцами в Египте появились и настоящие туристы из Эллады. Впрочем, чтобы избежать современного слова, будем называть их паломниками. По этому поводу Геродот, в частности, пишет: «Когда Камбис, сын Кира, отправился в египетский поход, много эллинов также прибыло в Египет. Одни приехали, вероятно, для торговли, другие — как участники похода, а третьи, наконец, просто хотели посмотреть страну» (III. 139). Кстати, обратим внимание на то, что персидское завоевание страны фараонов отнюдь не пресекло визиты туда греков, а похоже, даже наоборот — способствовало им.

Этот бескорыстный интерес к чужой земле, вызванный чистой любознательностью, — в высшей степени характерный признак античного греческого мировоззрения. Проявился он еще задолго до похода Камбиса. Не случайно сохранились предания о пребывании в Египте ряда выдающихся деятелей интеллектуальной культуры эллинского мира.

Фалес Милетский — один из «семи мудрецов» и первый в мире философ — «ездил в Египет и жил там у жрецов… Он измерил высоту пирамид по их тени, дождавшись часа, когда наша тень одной длины с нами» (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. I. 27). Другой знаменитый мудрец — афинянин Солон — тоже бывал в Египте, при дворе фараона Амасиса. Причем «Отец истории» специально оговаривает, что Солон отправился туда, «чтобы повидать чужие страны» (I. 30).

Очень похожие вещи сообщаются и о еще одном выдающемся философе — Пифагоре с Самоса: «Он появился в Египте, и Поликрат верительным письмом свел его с Амасисом, он выучил египетский язык… Он явился… в Египте в тамошние святилища и узнал о богах самое сокровенное» (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. VIII. 3). В рассказах о поездках эллинских мудрецов в долину Нила многое совпадает, все они написаны по одной общей схеме. Поэтому иногда считается, что вся эта традиция не исторична, выдумана. Даже визит Солона в Египет современные ученые порой отрицают^{138}. Но для подобного чрезмерно критического отношения к источникам нет никаких серьезных оснований, тем более что сам Солон упоминает в стихах о своем пребывании в этой стране, «в устье великого Нила, вблизи берегов Канобида[60]» (Солон. Фр. 6 Diehl).

Во всяком случае, совершенно несомненно, что Египет посетил главный предшественник Геродота на ниве исторического исследования — логограф Гекатей Милетский. Греческих историков, конечно, не могло не тянуть в страну, которая была в их глазах сокровищницей вековой мудрости. Преклонение перед египетскими древностями звало их туда. Поэтому не только не удивительно, а скорее вполне закономерно, что в один прекрасный момент в ряду эллинских интеллектуалов, устремлявшихся в страну фараонов, оказался и галикарнасец. Уже один только интерес к самому Египту мог бы служить достаточным основанием для такого путешествия. А к этому интересу у Геродота прибавлялись и иные мотивы.

Ведь он, занимаясь Греко-персидскими войнами, намеревался очень подробно осветить расширение Ахеменидской державы, завоевание ею новых земель. Соответственно, ему было не уйти от рассказа о присоединении к Персии Египта, которое свершилось при Камбисе, сыне Кира. А если принять во внимание излагавшуюся нами выше весьма вероятную гипотезу, согласно которой Геродот выполнял еще и роль своеобразного агента Афин — то ли по разведывательным, то ли по дипломатическим делам, а может быть, по тем и другим сразу, — то его поездка в Египет обретает новые, неожиданные обертоны. Афиняне в середине V века до н. э. чрезвычайно интересовались египетскими событиями. В их широких внешнеполитических интересах страна в долине Нила занимала заметное место.

По вопросу о целях поездки «Отца истории» в Египет — какая из них была главной — в науке сломано немало копий. Может быть, однозначный ответ так никогда и не будет найден. Ибо чтобы дать его, необходимо знать, во-первых, ситуацию в Египте и вокруг него, во-вторых — как можно более точную датировку пребывания там Геродота.

Первую «величину» мы знаем неплохо. Египет, попав под персидское владычество, в сущности, так и не смог с этим смириться. Его обитателей ни в малейшей мере не устраивало, что они живут теперь всего лишь в одной из рядовых провинций обширной империи, а не в собственном независимом государстве. Особенно если учесть, что это государство было одним из древнейших в истории человечества (а может быть, даже самым древним), могучим, богатым, процветающим, знавшим периоды грандиозного культурного расцвета, создавшим, в частности, такие архитектурные памятники, как Великие пирамиды — самые монументальные постройки Древнего мира (не считая разве что Великой Китайской стены), во всяком случае, самые высокие.

Гордясь своей долгой, богатой историей и высокой культурой, египтяне издавна отличались ксенофобией, неприязнью ко всему чужому. Геродот не устает это подчеркивать. «Придерживаясь своих местных отеческих напевов, египтяне не перенимают иноземных» (II. 79). «Эллинские обычаи египтяне избегают заимствовать. Вообще говоря, они не желают перенимать никаких обычаев ни от какого народа» (II. 91). «…Ни один египтянин или египтянка не станет целовать эллина в уста и не будет употреблять эллинского ножа, вертела или котла. Они даже не едят мяса „чистого“ (в ритуальном смысле. — И. С.) быка, если он разрублен эллинским ножом» (П. 41).

В этом нет ничего удивительного. С высоты своей древности относясь довольно пренебрежительно ко всем прочим этносам, египтяне считали их грубыми, невежественными варварами. И каково им теперь было сносить подчинение одному из таких «варварских» народов? Когда персы, еще совсем дикие, кочевали в степях, Египет уже блистал всеми атрибутами развитой и утонченной цивилизации. Не раз уже прежде страна в долине Нила освобождалась от власти захватчиков. Сколько их было! Но все — одни за другими — канули в бездну небытия, а Египет как стоял, так и стоит, и нет ему конца…

Вполне закономерно, что египтяне регулярно восставали против ахеменидского владычества. И нередко их попытки увенчивались временными успехами. Как раз в то время, когда Геродот бороздил воды Эгеиды и Средиземноморья, около 461 года до н. э., произошло очень крупное восстание. Его возглавил, провозгласив себя фараоном, Инар — один из североегипетских вождей. Персидские гарнизоны удалось вытеснить из Египта, и Инар обратился за военной помощью в Афины. Афинский полис, несмотря на свои размеры — ничтожные по сравнению и с Персией, и с Египтом, — уже зарекомендовал себя как одна из самых могущественных держав тогдашнего мира. У всех на слуху были недавние славные победы афинян над персами.

Афинское народное собрание с энтузиазмом отнеслось к просьбе Инара. Ведь перед эллинами открывались новые, необычайно заманчивые перспективы сотрудничества с Египтом: расширить сферу своего влияния, потеснить Ахеменидов и окончательно унизить их, отторгнув от их державы одну из богатейших сатрапий. Особенно важно было то, что Египет с его плодородными почвами являлся подлинной житницей Средиземноморья, крупнейшим экспортером зерна, ведь Афинам постоянно не хватало собственного хлеба и они нуждались в его импорте. Как же было не откликнуться на предложение, исходящее от столь выгодного партнера?

В 459 году до н. э. сильный флот Афинского морского союза — до двухсот кораблей — отбыл в дельту Нила. Общими усилиями Инар и афиняне около пяти лет сдерживали постоянные атаки персов, не желавших примириться с утратой Египта. Но в конце концов удача оказалась на стороне неприятеля: в 454 году персидский полководец Мегабиз нанес тяжелейшее поражение противнику, и лишь жалким остаткам присланных эллинами морских сил удалось вернуться в Афины. Это была одна из самых громких побед Ахеменидов за все время Греко-персидских войн. А еще пять лет спустя был подписан Каллиев мир, завершивший эти войны, и по его условиям Афины обязались отказаться от попыток военного проникновения в Египет.

Всё это хорошо известно. Со второй же «величиной», необходимой для решения нашего уравнения, — датой египетского путешествия Геродота, — напротив, полная неясность. Теоретически возможны четыре варианта: Геродот посетил Египет либо (а) до восстания Инара, либо (б) в период этого восстания, то есть в 461–454 годах до н. э., либо (в) между восстанием и Каллиевым миром, то есть в 454–449 годах, либо, наконец, (г) после Каллиева мира.

Обратим внимание на то, что Египет, описанный Геродотом, находился под персидским владычеством. «Во времена царя Псамметиха египтяне выставили пограничную стражу в городе Элефантине против эфиопов, в Дафнах, что в Пелусийской области, — против арабов и сирийцев и в Марее — против ливийцев. Еще и в наше время стоит персидская стража в тех же самых местах, как и при Псамметихе» (II. 30). «Для персов и наемников, занимавших Белую крепость в Мемфисе, доставляется 120 тысяч медимнов хлеба» (III. 91). «Еще и поныне персы весьма заботятся об… огражденной плотиной излучине Нила и каждый год укрепляют ее» (И. 99).

Таким образом, вариант б сразу можно отбросить: во время восстания Инара персы, естественно, Египет не контролировали и их гарнизоны там не стояли. На первый взгляд весьма вероятным оказывается вариант а. Ведь до восстания власть персов над долиной Нила была уже достаточно долговечной и казалась прочной. Тогда мы должны допустить, что Геродот посетил Египет еще довольно молодым человеком, на первом этапе своих многолетних странствий. Ничего необычного в этом не было бы, ведь страна фараонов, как мы видели, давно уже являлась объектом постоянных паломничеств греческих интеллектуалов.

Есть, однако, один нюанс, который заставляет отказаться и от этого варианта. В 459 году до н. э. у местечка Папремис состоялось крупное сражение между повстанцами Инара и присланным из Персии карательным войском под командованием знатнейшего вельможи Ахемена — сына Дария I и дяди находившегося тогда на престоле Артаксеркса I. Египтяне одержали победу. Геродот был на месте этой битвы, рассматривал многочисленные останки убитых и сделал следующее интересное наблюдение: «Черепа персов оказались такими хрупкими, что их можно было пробить ударом камешка. Напротив, египетские черепа были столь крепкими, что едва разбивались от ударов большими камнями… Таковы эти черепа. Такие… черепа я видел в Папремисе, где лежали тела персов, павших во главе со своим вождем Ахеменом, сыном Дария, в борьбе против ливийца Инара» (III. 12). Инар назван здесь ливийцем, поскольку он происходил из Северо-Западного Египта, граничившего с Ливией. Обратим еще внимание на то, как вольно историк обращается с человеческими костями, проводя с ними своеобразные эксперименты. Но самое главное здесь — то, что Геродот, судя по приведенному сообщению, побывал на египетской земле после 459 года — и, очевидно, не сразу после сражения, а спустя какое-то время: за это время трупы успели истлеть, и остались голые кости.

Стало быть, остаются два варианта — в и г. Как правило, в исследовательской литературе выбор делается в пользу последнего. Так, в довольно старом, но до сих пор весьма авторитетном комментарии к Геродоту сказано, что его египетская поездка имела место, скорее всего, около 440–438 годов до н. э., уже после того, как историк участвовал в основании Фурий^{139}. Однако совершенно неясно, почему именно эта дата считается наиболее вероятной.

Автор самого важного и фундаментального на сегодняшний день труда о пребывании Геродота в Египте А. Ллойд строит ход своих рассуждений более аргументированно и осторожно^{140}. Он считает, что «Отец истории» путешествовал в долину Нила в промежутке между 449 и 430 годами до н. э., а более точная — и при этом ответственная — датировка невозможна. В любом случае перед нами тот же вариант г. Визит в Египет в период 454–449 годов был, по мнению Ллойда, невозможен, поскольку персы не пустили бы на свою территорию представителя враждебных им греков, особенно если учитывать большие симпатии Геродота к Афинам, которые как раз вели с Персией войну.

Однако выше мы уже показали, что такая логика, вполне привычная для человека наших дней, для геродотовских времен не работает — войны тогда не были тотальными. Из того, что Ахемениды воевали с эллинами, совершенно не вытекает, что они отказали бы в допуске на свою территорию эллина — мирного, невооруженного, да к тому же еще персидского подданного, каковым галикарнасец, пусть и номинально, продолжал оставаться. Что же касается симпатий историка к Афинам — кто в администрации Египетской сатрапии стал бы в это вникать? Ну, прибыл очередной грек — вероятно, по торговым делам или как паломник…

Признаться, нам кажется наиболее близким к истине именно вариант в. Ведь если датировать египетский вояж «Отца истории» временем после Каллиева мира, получится, что рассказ о Египте в его труде — один из самых поздних кусков, что Геродот решил посетить долину Нила тогда, когда его повествование о расширении Ахеменидской державы, о ее конфликте с Элладой было уже в основном готово. Это выглядит не очень последовательно, ведь захват Египта стал одной из довольно ранних военных акций Персии. Гораздо логичнее предположить, что Геродот поплыл в Египет немедленно, как только получил такую возможность.

Есть еще одно, компромиссное решение, заключающееся в допущении, что Геродот бывал в Египте не раз. Для такого неутомимого странника, каким был галикарнасский историк, это вполне естественно. Впервые он мог туда отправиться еще до восстания Инара, а потом приезжать и в период этого восстания — когда Египет (по крайней мере его часть) контролировали любезные ему афиняне, — и после восстановления персидского владычества. Такой вариант позволяет разрешить многие недоумения и снять многие противоречия. Но и он не может считаться стопроцентно доказанным. Одним словом, перед нами в очередной раз ситуация, когда истина во всех деталях, может быть, так навсегда и останется ускользающей от нас, и нам приходится с этим смириться.

В каких частях Египта побывал Геродот? Тут прежде всего следует напомнить некоторые данные из древней географии этой страны. Она традиционно делилась на две части: Нижний и Верхний Египет. Нижний (Северный) Египет — это дельта Нила, впадающего в Средиземное море многочисленными устьями, пересеченная рукавами и протоками. На одном из этих рукавов находилась последняя египетская столица — Саис, на другом — греческая фактория Навкратис.

Близ того места, где единое русло Нила начинает разделяться, на самом стыке Нижнего и Верхнего Египта, стоял Мемфис — один из древнейших и знаменитейших городов страны фараонов, долгое время являвшийся ее столицей. Тут же, неподалеку, высились Великие пирамиды и Большой Сфинкс. А дальше к югу, вплоть до нильских порогов, простирался Верхний Египет — длинная и узкая, чрезвычайно плодородная полоска речной долины, с обеих сторон зажатая подступающими пустынями. Крупнейший центр Верхнего Египта — Фивы «Стовратные». Так их называли греки, чтобы отличать от своих собственных «Семивратных» Фив. Фивам тоже доводилось побывать в роли столичного города, причем как раз в тот период, когда Египетская держава достигла наивысшего расцвета.

Геродот сообщает, что побывал и в Нижнем, и в Верхнем Египте. Первый был, естественно, знаком ему лучше. Историк посетил и Саис, и Навкратис, и Мемфис, и соседний с ним Гелиополь. Но плавал он и вверх по Нилу, надолго задержался в Фивах. Крайний же пункт своего путешествия он обозначает так: «…Свои изыскания я распространил как можно дальше, так как я сам доходил до города Элефантины; начиная же оттуда, мне пришлось, конечно, собирать сведения по слухам и расспросам» (II. 29). Этот населенный пункт находился у первого порога Нила.

Таким образом, «Отец истории» объехал страну фараонов вдоль и поперек, исследовал ее более интенсивно, чем любой другой регион ойкумены. Все самые знаменитые египетские достопримечательности прошли перед его глазами: и пирамиды, и храм-лабиринт на берегу Меридова озера, и грандиозные постройки святилищ Амона-Ра в Фивах.

О том, что Геродот увидел и услышал в долине Нила, он рассказал с особенным энтузиазмом и с подробностями, доходящими до мельчайших деталей. Плодом этого путешествия стал египетский логос — самый большой в «Истории». Он целиком занимает вторую книгу труда, а третья книга начинается рассказом о завоевании Египта Камбисом. Египетский логос Геродота производит впечатление отдельного целостного научно-художественного произведения. Он поражает единством замысла при чрезвычайном богатстве и многообразии привлеченного материала, стройностью композиции, продуманностью структуры. О чем же в нем повествуется?

Начинает Геродот с описания и истолкования особенностей природы Египта и почти сразу же делает очень точное и меткое наблюдение: «Нижний Египет, куда эллины плавают на кораблях, недавнего происхождения и является даром реки Нила» (II. 5). «Итак, большая часть этой названной области, как меня уверяли жрецы и как я сам думаю, лишь недавнего происхождения и является наносной землей; и действительно, у меня создалось впечатление, что низменность, лежащая… к югу от Мемфиса, некогда была морским заливом» (II. 10). «Поэтому я полагаю: если эта страна будет и дальше расти в том же соотношении и становиться всё выше, то когда-нибудь Нил вообще не будет затоплять ее» (II. 13).

Ставшее хрестоматийным выражение «Египет — дар Нила» обязано своим происхождением именно «Отцу истории». Великая африканская река в первую очередь привлекла внимание любознательного эллина, и он останавливается на двух вопросах, издавна интересовавших людей: об истоках Нила и о природе нильских разливов.

Первый вопрос, впрочем, так и остался для галикарнасца неясным: «Что до истоков Нила, то никто из египтян, ливийцев или эллинов, с которыми мне приходилось иметь дело, не мог ничего мне сообщить об этом» (II. 28). «Течение Нила (не считая пространства, по которому он течет в Египте) известно на расстоянии четырехмесячного плавания и сухопутного пути… О дальнейшем же его течении никто ничего определенного сказать не может. Ведь страна эта безлюдна из-за сильного зноя» (II. 32). Неведение заставляло историка строить собственные предположения. Чисто умозрительным путем он заключил, что в своей верхней части Нил течет не с юга на север, как в Египте, а с запада на восток, начинаясь где-то в той местности, которую мы ныне называем Сахарой. Впоследствии выяснилось, что мнение это неверно; но не будем строго судить Геродота: система географических знаний в его эпоху только складывалась, да он и сам своими путешествиями сделал в ее формирование очень заметный взнос. Чтобы родилась истина, порой бывает просто необходимо миновать череду неизбежных ступеней — ошибочных точек зрения.

Похоже обстоит дело и с вопросом о разливах Нила. В отличие от проблемы истоков, имевшей чисто теоретический интерес и занимавшей, наверное, немногих, этот удивительный феномен Египта не мог не броситься в глаза каждому прибывавшему туда. Ежегодно в самый разгар лета, как правило, в один и тот же день, вода в реке начинала подниматься, выходить из берегов, затоплять окрестные поля, удобряя их илом… В этом была одна из главных причин их необычайного плодородия.

Уже ко времени Геродота было выдвинуто несколько альтернативных объяснений этого явления. Сам историк приводит три такие версии — но только для того, чтобы тут же их отвергнуть. Две из них и на самом деле крайне наивны. «Согласно одному толкованию, причиной нильских разливов являются этесийские ветры, которые-де препятствуют реке течь в море» (II. 20). «Второе толкование еще неразумнее… Оно гласит: подъем и спад воды Нила происходит оттого, что Нил вытекает из Океана, а этот Океан обтекает всю землю кругом» (II. 21). Третье же объяснение носит гораздо более рациональный и научный характер. Оно предполагает, что «Нил выходит из берегов от таяния снегов» (II. 22). Мы ныне знаем, что так оно и есть на самом деле. Но Геродот и эту гипотезу считает ложной. Действительно, какие могут быть снега в верховьях Нила, если он течет с юга, из неимоверно жарких мест?! Историку не приходило в голову, что истоки реки могут лежать в высоких горах, вершины которых покрыты вечными снегами. Именно так в Эфиопии начинается Голубой Нил — один из двух водных потоков, от слияния которых получается Нил. Другой же, Белый Нил, берет свое начало в великих озерах Экваториальной Африки.

Взамен этих объяснений Геродот предлагает собственное — сложное, запутанное и многословное, суть которого в том, что «зимней порою солнце, гонимое северными ветрами, уходит со своего обычного летнего пути в Верхнюю Ливию» (II. 24). Дальше не имеет смысла и пересказывать… Все-таки естествознание явно было не самой сильной стороной «Отца истории». Тип его мышления, чувствуется, был совершенно иным.

Поэтому чтение логоса становится значительно интереснее, когда автор переходит от Нила к собственно Египту, нравам и обычаям его жителей. Пассаж, который мы приведем, — один из самых известных в геродотовском труде. Он является классическим образцом описания жизни чужого народа, абсолютно противоположной «жизни нормальных людей». У египтян, если верить галикарнасцу, всё не так, как полагается, всё наоборот.

«Подобно тому как небо в Египте иное, чем где-либо в другом месте, и как река у них отличается иными природными свойствами, чем остальные реки, так и нравы и обычаи египтян почти во всех отношениях противоположны нравам и обычаям остальных народов. Так, например, у них женщины ходят на рынок и торгуют, а мужчины сидят дома и ткут. Другие народы при тканье толкают уток кверху, а египтяне — вниз. Мужчины у них носят тяжести на голове, а женщины — на плечах. Мочатся женщины стоя, а мужчины сидя. Естественные отправления они совершают в своих домах, а едят на улице… Ни одна женщина у них не может быть жрицей ни мужского, ни женского божества, мужчины же могут быть жрецами всех богов. Сыновья у них не обязаны содержать престарелых родителей, а дочери должны это делать даже против своего желания. В других странах жрецы богов носят длинные волосы, а в Египте они стригутся. В знак траура у других народов ближайшие родственники, по обычаю, стригут волосы на голове, египтяне же, если кто-нибудь умирает, напротив, отпускают волосы и бороду, тогда как обыкновенно стригутся. Другие народы живут отдельно от животных, а египтяне — под одной крышей с ними; другие питаются пшеницей и ячменем, в Египте же считается величайшим позором употреблять в пищу эти злаки. Хлеб там выпекают из полбы… Тесто у них принято месить ногами, а глину руками… Половые части другие народы оставляют, как они есть; только египтяне (и те народности, которые усвоили этот обычай у них) совершают обрезание. Каждый мужчина носит у них две одежды, а всякая женщина — одну… Эллины пишут свои буквы и считают слева направо, а египтяне — справа налево» (II. 35–36).

Как видим, действительно перед читателем предстает классический вариант «мира наизнанку». По подобной схематичной картине скорее можно получить представление не о быте египтян, а о том, как жили сами греки. Некоторые детали весьма интересны и даже пикантны (например, фраза о естественных отправлениях, которые, получается, греки принципиально совершали на улице).

Впрочем, как раз эта часть египетского логоса, посвященная обычаям жителей долины Нила, исключительно информативна. Особенно интересовали Геродота их религиозные ритуалы, способы почитания богов, издревле очень распространенный в стране фараонов культ животных. Подробно останавливается историк на обряде мумифицирования умерших — вполне обычном для египтян, а грекам совершенно чуждом и уже поэтому занимательном.

Наконец, следует рассказ об истории Египта, сводящийся к перечню ряда фараонов и их деяний — как внешних (многочисленные войны), так и внутренних, в первую очередь различных знаменитых построек, которые Геродот тут же описывает.

Большой достоверностью отличаются данные Геродота о правителях из Саисской династии, которые меньше всего отстояли во времени от его пребывания на земле Египта. А вот в приводимой им информации о более древних царях немало путаницы и прямых ошибок. В связи с этим уместен вопрос: каков источник этих сведений «Отца истории»? Согласно собственным утверждениям Геродота, он, путешествуя по Египту, постоянно посещал крупные святилища и общался там с жрецами. Прямо названо, в частности, жречество «Гефеста» (Пта) в Мемфисе (II. 2–3), «Зевса» (Амона-Ра) в Фивах (П. 54, 143), «Афины» (Нейт) в Саисе (II. 54). Ведь галикарнасец, следуя нормам, принятым у его современников-греков, называл иноземные божества эллинскими именами. Впрочем, чаще он предпочитал говорить просто о «жрецах», без дальнейшего уточнения их принадлежности. Собственно, если верить самому автору, подавляющее большинство фактов из египетской истории он узнал именно от жрецов. Геродот упоминает о них постоянно.

Выше мы уже показали полную несостоятельность теории У. Хайделя, согласно которой Геродот никогда не встречался с египетскими жрецами, а всю информацию списал у Гекатея и сознательно ввел в заблуждение своих читателей. Однако проблема остается неразрешенной, ведь многие сведения, содержащиеся во второй книге «Истории», никак нельзя считать исходящими от жрецов, хотя ссылка делается именно на них. Ряд сюжетов, вложенный Геродотом в их уста, на самом деле несет специфически греческий колорит. Особенно это касается рассказа о царе Протее, при котором в Египте якобы оказалась Елена Прекрасная — виновница Троянской войны^{141}. В повествование о деяниях фараонов каким-то образом попал чисто эллинский миф, разработанный, как мы помним, архаическим лириком Стесихором, а к египетской истории не имеющий никакого отношения.

Есть и другие подобные примеры. В целом геродотовская версия древнеегипетской истории, безусловно, содержит немало позитивных данных; но их едва ли не перевешивает анекдотический элемент^{142}, которым насыщена эта часть труда. Анекдотичны, местами даже сказочны эпизоды мести царицы Нитокрис (II. 100), походов Сесостриса, якобы дошедшего аж до Колхиды (II. 102 и след.), и его спасения из огня пожара (II. 107), болезни и исцеления фараона Ферона (II. 111), нисхождения Рампсинита в подземное царство (II. 122), рассказ о дочери Микерина и ее служанках (II. 129–132) и др. Совершенно бесспорно фольклорное происхождение великолепной новеллы о сокровищнице Рампсинита и хитроумном воре (II. 121).

Очень характерен приводимый историком в самом начале египетского логоса со ссылкой на «жрецов Гефеста в Мемфисе» анекдотический рассказ: Псамметих однажды решил узнать, какой язык на свете самый древний, и с этой целью приказал специально не учить говорить двух младенцев, чтобы выяснить, на каком языке они в конце концов заговорят (И. 2–3). Рассказ этот носит вполне эллинский оттенок^{143}: сама мысль провести подобный эксперимент могла прийти на ум конечно же не египетскому фараону, а пытливым и любознательным грекам.

Обратим внимание на еще одну любопытную деталь. Экскурс о царе Протее начинается словами: «Наследником этого царя (Ферона. — И. С), как рассказывали жрецы, был царь из Мемфиса, которого эллины называли Протей» (П. 112). Уже эта ремарка ясно показывает, что истории такого рода были обращены именно к греческой аудитории. Никакого фараона с таким именем в египетской истории не существовало; Протей — один из древнегреческих морских богов.

Как же объяснить это недоразумение? Есть точка зрения, согласно которой Геродот был сам введен в заблуждение: его собеседниками были, возможно, полукровки греко-египетского происхождения, выдававшие себя за жрецов или ошибочно принятые историком за таковых^{144}. Уж не переводчики ли это были? Мы уже знаем, что Геродот активно пользовался услугами толмачей — во многих местах, в том числе и в Египте.

Могло ли статься, чтобы Геродот сам привнес в повествование о Египте анекдотические детали, — например, чтобы сделать повествование более понятным и занятным для читателей? Вряд ли. Скорее всего, в египетском логосе, как и в прочих частях произведения, историк не отступил от своего базового принципа — добросовестно передавать ту информацию, которую он получал^{145}. В таком случае выходит, что это беседовавшие с ним жрецы насыщали свои рассказы эллинскими реалиями.

Было ли это возможно? Насколько можно судить, вполне. А. Ллойд справедливо замечает, что греки, в архаическую эпоху вступив в тесное общение с египтянами, заняв в их жизни довольно большое место, привнесли и в их историческую память свою собственную струю^{146}.

Образованные эллины — особенно те, кто прибывал в Египет не с прагматическими целями (да и «деловые люди», полагаем, тоже), — активно осматривали сохранившиеся в регионе древние памятники. Им нужны были пояснения со стороны местных жителей; они не заставили себя долго ждать, ведь, по известному закону экономики, спрос рождает предложение. Едва ли не во всех святилищах, где можно было ожидать паломников из Эллады, появились своеобразные гиды, которые показывали им святыни и в меру сил рассказывали о них и о Египте в целом. А поскольку светских экскурсионных бюро в ту эпоху, разумеется, не было, то естественно предположить, что роль таких гидов выполнял жреческий персонал египетских храмов. Так в наше время гражданам, совершающим паломничества в действующие монастыри, тамошние достопримечательности показывают монахи.

Так вот кто они такие, эти геродотовские жрецы! На наш взгляд, не может быть и речи о том, чтобы это были представители высшего жречества. Египетское святилище было обширным сакральным комплексом с разветвленным персоналом, в котором в любой момент могли найтись люди, готовые (несомненно, за плату) провести «экскурсию» для любопытствующих чужеземцев.

Эту устоявшуюся точку зрения на иерархическое место жрецов, с которыми общался Геродот, пытается опровергнуть А. Ллойд^{147}. Но если вслед за ним считать, что их ранг был весьма высок, почему же тогда они делали грубые ошибки в изложении египетского прошлого, перенасыщали свои рассказы анекдотами и пр.? Ученый парирует: почему мы, собственно, ждем от жрецов, даже высокопоставленных, хорошего знания истории собственной страны? Оно никоим образом не входило в круг их обязанностей, заключавшихся совсем в ином. Разумеется, в Египте вполне могли появляться и ученые жрецы; но они были таковыми не потому, что это предписывал их сан, а по собственным личным склонностям, и в любом случае являлись скорее исключениями, чем нормой. Замечание остроумное и, насколько можно судить, верное. Тем не менее нам все же трудно представить, что в Фивах или Мемфисе верховные жрецы снисходили до исполнения обязанностей гида. Комментаторы Геродота У. Хау и Д. Уэллс^{148} приводят в данной связи ироническое замечание великого египтолога XIX века Гастона Масперо: это все равно как если бы в наши дни туриста, осматривающего Нотр-Дам, водил по нему сам архиепископ Парижский. Действительно, представить это трудно, практически невозможно. В подобной роли несравненно естественнее смотрелся бы представитель рядового духовенства, кто-нибудь из соборных кюре.

Правда, не факт, что Геродот побывал в Египте в качестве рядового туриста. Многое здесь могло бы разъяснить знание хронологии: посетил «Отец истории» долину Нила до или после вручения ему афинским народным собранием огромной суммы в десять талантов (напомним, что это произошло, скорее всего, в 445/444 году до н. э., хотя, возможно, и в другое время). Понятно, что в зависимости от этого и отношение к нему было бы неодинаковым. Но, как мы видели, со сколько-нибудь приемлемой точностью вопрос о датировке визита «Отца истории» в Египет решить нельзя.

Как бы то ни было, если Геродот и вступал в эпизодические контакты с высшими священнослужителями, такие эпизоды не могли быть слишком частыми; во всяком случае, сам историк упоминает только об одном: он говорит, что слышал рассказ об истоках Нила от «храмового писца и управителя храмовым имуществом Афины в египетском городе Саисе» (II. 28). «Храмовый писец» в наше время звучит не слишком респектабельно. Однако в Египте, где уважение к писцам издревле было очень велико, такой сан носило культовое должностное лицо достаточно высокого ранга^{149}. Во всех же остальных случаях автор называет своих собеседников просто жрецами; видимо, то были рядовые служители культа.

О характере и уровне рассказов этих жрецов-гидов вполне можно судить по деятельности их нынешних собратьев, идет ли речь о светском туризме или о религиозных паломничествах (в древности эти две категории, естественно, не отделялись друг от друга). Для работы как тех, так и других, характерны, в сущности, одни принципы, обусловливающиеся целевой направленностью их рассказов на конкретную аудиторию, как правило, не очень взыскательную в плане истинности сообщаемых сведений. Экскурсовод дает слушателям ту информацию, какую они хотят получить; хотят же они, чтобы было «поинтереснее». К тому же одноразовый характер общения гида с экскурсантами располагает его к определенной безответственности. В результате речь экскурсовода всегда переполнена новеллистическими и даже анекдотическими компонентами, домыслами и прямыми вымыслами.

Любой демонстрируемый памятник дает почву для самых разнообразных фантазий. Приведем несколько чрезвычайно показательных примеров из египетского логоса Геродота. В Саисе жрецы показывали «Отцу истории» деревянные статуи женщин, у которых отсутствовали руки. При этом ему рассказывали, будто бы скульптуры изображают служанок фараона Микерина, которым руки были отрублены по приказу его жены. Типичный «этиологический» рассказ гида! Геродот по этому поводу резонно замечает: «Всё это, впрочем, как мне думается, пустая болтовня, особенно же — история с руками статуй. Ведь я сам видел, что руки у статуй отвалились от времени и еще при мне лежали тут же у ног» (II. 131).

В данном случае всё было, как говорится, слишком уж шито белыми нитками. Могли, однако, случаться ситуации и не столь очевидные, когда расшифровать выдумку жреца-экскурсовода с ходу было невозможно. Один из рассказов о фараоне Сесострисе (II. 107) повествует о том, как ему удалось спастись из подожженного дома, положив двух своих сыновей в качестве моста над огнем и перейдя по их телам. Весьма убедителен комментарий Г. А. Стратановского к данному месту: Геродоту, очевидно, показывали рельеф, на котором царь попирал распростертого на земле врага, и таким своеобразным способом интерпретировали изображение^{150}. Точно так же можно истолковать и сюжет с нисхождением фараона Рампсинита в подземный мир, где он «играл в кости с Деметрой, причем то выигрывал, то проигрывал у нее. Затем он снова вернулся на землю с подарком от богини — золотым полотенцем» (II. 122). Нетрудно представить себе, как жрец подводит Геродота к какой-нибудь серии фресок или рельефов на популярный в Египте сюжет загробной жизни и предлагает чужеземцу первое попавшееся вульгаризированное объяснение: дескать, хватит с него и этого, не вдаваться же в тонкости жреческой теологии!

Геродот конечно же не был молчаливым слушателем жрецов^{151}, а активно спрашивал их обо всем: «В ответ на мои вопросы об Елене жрецы рассказали вот что» (II. 113), «Когда я спросил жрецов, верно ли сказание эллинов об осаде Или-она, они ответили, что знают об этом из расспросов самого Менелая вот что» (II. 118). Жрецы, естественно, отвечали на эти вопросы то, что их собеседник хотел услышать. Этим и объясняются многие вкрапления греческого происхождения в египетский логос. Когда «Отец истории» начинал расспрашивать жрецов о Елене Прекрасной в Египте, о Троянской войне и прочем, что могли они ему рассказать? Да только то, что сами понаслышке знали из греческих мифов. А рассказывать нужно было, дабы не ударить в грязь лицом перед любознательным эллином. Так и появлялись на свет квазиегипетские, а в действительности греческие по своим корням истории.

Итак, Геродот должен быть решительно реабилитирован от обвинений в собственных немотивированных вымыслах об истории, природе, жизни Египта. Он честно и добросовестно передавал то, что сообщали ему египетские жрецы, и ответственность за искажение истины лежит на последних. Но, может быть, «Отца истории» следует упрекнуть в чрезмерном легковерии (как часто и делается)? Этот упрек можно сделать только в том случае, если мы будем считать, что он действительно слепо принимал на веру всё, о чем писал. Но это означает, что следует забыть об одном из основополагающих геродотовских принципов, не раз нами упомянутом: «Мой долг передавать всё, что рассказывают, но, конечно, верить всему я не обязан. И этому правилу я буду следовать во всём моем историческом труде» (VII. 152).

Египет оставался для европейцев страной удивительной, полной тайн и загадок еще много веков спустя после времени Геродота, остается таковой, в сущности, и по сей день: бешеной популярностью пользуются книги и фильмы о секретах пирамид, древних фараонах, оживающих мумиях. Не случайно египетский логос «Истории» всегда был одной из самых читаемых частей этого труда. А когда родилась научная египтология, она вначале опиралась в своих изысканиях почти исключительно на данные Геродота и некоторых других античных авторов вплоть до момента расшифровки в XIX веке египетских иероглифов французским ученым Ж. Шампольоном.

К западу от Египта простиралась обширная Ливия. Собственно, древние греки называли Ливией, в отличие от нас, не конкретную африканскую страну, а весь тот огромный континент, который мы именуем Африкой, за исключением Египта, который либо относили к Азии, либо вообще выделяли в отдельную часть света. Ливия, особенно ее глубинные области, Геродоту была знакома несравненно хуже, чем Египет, что неудивительно: пустыни и дебри Африки даже в XIX веке, в относительно недавнее по историческим меркам время, еще только исследовались.

Исключением является Киренаика. Эта территория располагалась на севере Африки, на побережье Средиземного моря, не очень далеко к западу от Египта. Киренаика была единственной африканской местностью, прекрасно освоенной эллинами в ходе Великой греческой колонизации архаической эпохи^{152}. Там возник ряд новых полисов, среди которых резко выделялась Кирена — естественный центр области. В числе наиболее развитых древнегреческих государств Кирена прошла такие стадии, как раннее законодательство, тирания… Ее высокое развитие было следствием прежде всего неустанного труда колонистов: прибыв на новую родину, они превратили полупустынные местности в цветущий сад. Особенно славилась Кирена выращиванием сильфия. Это таинственное лекарственное растение, которое до сих пор не получило в науке точной ботанической идентификации, было одной из главных статей киренского экспорта.

Геродот в четвертой книге «Истории» подробно рассказывает о Кирене и ее судьбе. Скорее всего, он побывал там тогда же, когда ездил в Египет.

К северным пределам ойкумены

Еще не столь давно отечественные ученые не без гордости писали, что «Отец истории» побывал на территории нашей страны^{153}. После распада Советского Союза в 1991 году сказать так уже, к сожалению, нельзя. Геродот посетил области нынешней Украины и, возможно, Грузии.

Тем не менее северное путешествие великого галикарнасца по-прежнему не может не вызывать у россиян особенного интереса. Ведь на сей раз он отправился к берегам Черного моря, всем нам хорошо известного. Целью поездки была Скифия, просторно раскинувшаяся в степях Северного Причерноморья. Попасть на Скифскую землю историку нужно было для того, чтобы составить представление об одном из значительных эпизодов персидской истории — событии, фактически ставшем прелюдией войн греков с персами.

Речь идет о скифском походе Дария I, состоявшемся в 513 году до н. э. Надменному владыке державы Ахеменидов не удалось подчинить себе скифов, и он вернулся из их земель несолоно хлебавши. Скифы после этого получили репутацию «непобедимого народа». А для предыстории Греко-персидских войн этот инцидент был важен тем, что являлся первым проникновением персидского войска из Азии в Европу. Тогда персы, ничего не добившись в Скифии, сумели все-таки подчинить себе Фракию.

Эту-то кампанию и хотел теперь исследовать Геродот, дабы включить повествование о ней в свою «Историю». Поскольку, напомним, никаких чужих языков он не знал, ему приходилось ориентироваться на местных причерноморских греков. А эллинов в составе местного населения было в достатке, ведь в архаическую эпоху побережья Понта Эвксинского стали регионом интенсивной греческой колонизации. Там возникли десятки полисов, туда Геродот и направлялся. Особенных трудностей такое плавание не представляло: достаточно было в любой точке Эгейского моря сесть на купеческий корабль из числа тех, что постоянно курсировали в Черное море за зерном.

Датировка скифской поездки Геродота, как и большинства остальных его вояжей, совершенно неясна. Известно, что примерно в 437–436 годах до н. э. к черноморским берегам совершила экспедицию сильная афинская эскадра, которой командовал сам Перикл^{154}. В результате ее ряд тамошних городов был включен в состав Афинского морского союза. В свое время у автора этих строк было подозрение: не тогда ли, вместе с Периклом, плавал в Черное море и Геродот? Но от этого предположения, как ни соблазнительно оно выглядело, пришлось всё же отказаться. По всей видимости, историк побывал в Причерноморье раньше.

В частности, это подтверждает следующий аргумент. Как раз на протяжении V века до н. э. в одном из регионов Северного Причерноморья, а именно — по обеим сторонам Керченского пролива (в древности Боспора Киммерийского) на основе ряда греческих полисов начало формироваться мощное государственное объединение, позже получившее название Боспорского царства. Столицей этого государства стал Пантикапей (нынешняя Керчь). Но процесс его создания был длительным и постепенным^{155}. Особенно мощный толчок ему придал приход к власти в Пантикапее в 438/437 году до н. э. правителя Спартока I, ставшего основателем династии Спартокидов, владычествовавшей на Боспоре несколько веков.

По весьма вероятной версии, именно переворот Спартока (свергшего предыдущую династию Археанактидов) стал одной из главных причин похода Перикла в Черное море. Если бы в этом походе участвовал Геродот, то в его труде Боспорское государство заняло бы, несомненно, достаточно значимое место — или по крайней мере было хотя бы упомянуто.

А этого нет! Боспор Киммерийский, правда, упоминается в «Истории» несколько раз, но в чисто географическом контексте, без какой-либо исторической или политической подоплеки. Например: «Море здесь и весь Боспор Киммерийский замерзают, так что скифы… выступают в поход по льду и на своих повозках переезжают на ту сторону» (Геродот. История. IV. 28). Иными словами, никакого сильного государственного объединения на Боспоре историк не знает — или, во всяком случае, не считает нужным что-либо сказать о нем.

Скорее всего, он плавал в Скифию тогда, когда в Пантикапее правили еще Археанактиды. А в это время будущее Боспорское царство было всего лишь небольшим союзом полисов, и на фоне славы и могущества Афин его можно было просто не заметить. Наиболее подходящим временем для черноморского путешествия Геродота выглядят, пожалуй, 440-е годы до н. э.

Если вспомнить, что в ходе своих странствий галикарнасец неоднократно выполнял различные разведывательные и, возможно, дипломатические миссии (о чем уже неоднократно говорилось выше), напрашивается гипотеза: не для того ли он был направлен афинскими властями в столь отдаленный, можно сказать, глухой угол тогдашней ойкумены? Северное Причерноморье очень интересовало Афины — прежде всего как источник массовых поставок дефицитного хлеба. Ведь Скифия, наряду с Египтом и Великой Грецией, была одной из главных «житниц» античного мира. Разумеется, афиняне хотели как можно больше знать об этом регионе, прежде чем начать туда непосредственное военно-политическое проникновение. А кто лучше подходил для сбора необходимых сведений, чем Геродот, уже прекрасно зарекомендовавший себя как мастер этого дела?

И вот путешествие на север началось. В том, что историк плыл туда именно на корабле, а не двигался сухим путем, сомневаться не приходится. Пройдены теснины Боспора Фракийского, и впереди распростерлась бескрайняя гладь Понта. «Гостеприимное море» — и это не осталось незамеченным уже для первых побывавших на нем греков — во всем отличалось от родной им Эгеиды: гораздо обширнее, намного глубже и более бурное. А самое главное — если Эгейское море буквально усыпано островами, столь облегчавшими мореплавание, то в Черном островов практически нет. Поэтому морские пути по нему были главным образом каботажными — проходили вдоль побережья. Правда, ко времени Геродота уже были освоены и два наиболее коротких, поперечных пути от южного берега к северному в тех местах, где они сближаются. Но историк не воспользовался кратким путем: торопиться ему было некуда, к тому же целью его путешествия был город Ольвия в северо-западном «углу» Понта. Туда всего легче было попасть, двигаясь западной стороной моря.

Галикарнасец так и сделал. Поодаль тянулись земли Фракии — обширной страны, на юге приближающейся к Элладе, а на севере ограниченной Дунаем. Фракийцы были в числе ближайших соседей греков, и те неоднократно упоминали их в своих исторических и литературных произведениях. Репутация фракийцев в этих трудах однозначна: они предстают народом многочисленным, сильным, воинственным, грубым и даже диковатым — одним словом, низко развитым. В целом это, безусловно, соответствовало действительности: во времена Геродота, когда в Греции давно уже сложилась государственность в форме полисов, во Фракии этот процесс только еще начинался, на основе крупных родо-племенных объединений постепенно формировалось единое царство.

Геродоту, чувствуется, Фракия не очень хорошо знакома. Он пишет о ней довольно кратко, и в этом рассказе нет той красочности, которая столь характерна для большинства его логосов об иноземных странах. Вероятнее всего, сведения он получал из вторых рук, а сам в территории фракийцев не углублялся. Впрочем, не приходится сомневаться и в том, что на землю Фракии его нога ступала. Ведь везший его корабль, проходя вдоль фракийского побережья, не мог не делать остановки в расположенных на этом берегу греческих городах. А их тут была целая цепочка: Месембрия, Одесс, Каллатида, Томы, Истрия… Все они возникли в период Великой греческой колонизации. Большинство тамошних колоний было основано выходцами из Милета, который проявлял наибольшую активность при освоении Понта Эвксинского.

И вот Фракия осталась позади. Судно миновало дельту Истра (Дуная), впадающего в Черное море несколькими устьями («гирлами»). Теперь слева потянулась уже Скифия. И конечно, историк не мог не обратить внимания на важную особенность этих мест — он оказался в краю великих рек. По сравнению с этими могучими водными артериями Меандр, Герм и другие реки родины Геродота — западной части Малой Азии — могли показаться жалкими ручейками. Не случайно галикарнасец перечисляет в своем труде причерноморские реки, более или менее подробно останавливаясь на каждой из них: вначале — уже названный Истр, «самая большая из известных нам рек» (IV. 48), затем — Тирас (Днестр), Гипанис (Южный Буг), Борисфен (Днепр).

Относительно двух последних водных потоков Геродот правильно отмечает, что они впадают в один и тот же лиман (Днепровско-Бугский по современной топонимике). «Клинообразная полоса земли между этими реками называется мысом Гипполая. На нем воздвигнуто святилище Деметры. Напротив святилища на Гипанисе живут борисфениты» (IV. 54).

Упомянутые здесь борисфениты — жители эллинского города Ольвии, который имел другое название — Борисфен. Ольвия (в переводе — «Счастливая») была основана Милетом. Именно она стала главным пунктом северной поездки Геродота: здесь он намеревался узнать как можно больше о Скифии и скифах: о географии страны, нравах и обычаях народа, его истории, а главное — о столкновении с персидским войском Дария.

Выбор Ольвии для этой цели был, надо полагать, не случаен. Ольвиополиты (как отмечает Геродот, граждане ольвийского полиса называли себя именно так) издавна поддерживали особенно тесные контакты со скифами. Один из скифских царей — Скил, правивший в первой половине V века до н. э., — питал к греческому городу особое расположение.

Рассказ «Отца истории» о Скиле подробен и ярок: «Он родился от матери-истриянки (уроженки греческого города Истрия. — И. С), а вовсе не от скифской женщины. Мать научила его говорить и писать по-эллински… Царствуя над скифами, Скил вовсе не любил образа жизни этого народа. В силу полученного им воспитания царь был гораздо более склонен к эллинским обычаям и поступал, например, так: когда царю приходилось вступать с войском в пределы города борисфенитов (эти борисфениты сами себя называют милетянами), он оставлял свиту перед городскими воротами, а сам один входил в город и приказывал запирать городские ворота. Затем Скил снимал свое скифское платье и облачался в эллинскую одежду. В этом наряде царь ходил по рыночной площади без телохранителей и других спутников (ворота же охранялись, чтобы никто из скифов не увидел царя в таком наряде). Царь же не только придерживался эллинских обычаев, но даже совершал жертвоприношения по обрядам эллинов. Месяц или даже больше он оставался в городе, а затем вновь надевал скифскую одежду и покидал город. Такие посещения повторялись неоднократно, и Скил даже построил себе дом в Борисфене» (IV. 78). Этот дом историк описывает так: «…большой роскошный дворец, обнесенный стеною… Кругом стояли беломраморные сфинксы и грифоны» (IV. 79). Но скифы в конце концов прознали о необычном поведении их правителя. Особенно не понравилось им, что царь участвует с греками в экстатических обрядах в честь Диониса. Подданные Скила подняли против него восстание, и он лишился жизни. Очевидно, скифы в массе своей не были склонны к усвоению чужеземных обычаев, и полугрек Скил являлся одним из редких исключений.

Здесь нужно обратить внимание на то, что скифский владыка ведет себя в эллинском городе буквально как у себя дома. Он проживает в Ольвии по месяцу и больше, строит там себе дворец… Словно бы Скил считал Ольвию частью своего царства. А может быть, так оно и было? Во всяком случае, в науке была высказана точка зрения, согласно которой ольвийский полис, да и другие греческие колонии Северо-Западного Причерноморья в V веке до н. э. несколько десятилетий находились под скифским протекторатом^{156}, который был ликвидирован в ходе экспедиции Перикла в Черное море. Стало быть, если мы датируем северное путешествие Геродота временем до Перикловой экспедиции, то историк побывал в Ольвии, пребывавшей еще «под скифами». Впрочем, эта гипотеза не получила однозначного признания среди историков и не может считаться стопроцентно доказанной, а является лишь одним из возможных вариантов развития событий.

Бывал ли Геродот в Северном Причерноморье еще где-нибудь, помимо Ольвии? Определенного ответа на этот вопрос нет. Возможно, он поднимался на некоторое расстояние вверх по течению Днепра. Об этом вроде бы свидетельствует, например, следующий пассаж его повествования: «Борисфен — самая выгодная река: по берегам ее простираются прекрасные тучные пастбища для скота; в ней водится в больших количествах наилучшая рыба; вода приятна на вкус для питья и прозрачна (по сравнению с водой других мутных рек Скифии). Посевы вдоль берегов Борисфена превосходны, а там, где земля не засеяна, расстилается высокая трава. В устье Борисфена само собой оседает несметное количество соли. В реке водятся огромные бескостные рыбы под названием „антакеи“ и есть много других диковин» (IV. 53). Этот рассказ, похоже, все-таки передает впечатления очевидца — он красочен и одновременно точен: наглядно описаны плодородные, поросшие травой степи будущей Новороссии. А высокими питьевыми качествами воды Днепр отличается и по сей день. Наконец, описанные здесь бескостные рыбы — это конечно же осетры, ныне в Днепре не встречающиеся, но в древности в нем водившиеся.

Вот другое описание из скифского логоса: «Местные жители, однако, показывали мне вот что: между реками Борисфеном и Гипанисом существует местность под названием Эксампей… В этой местности стоит медный сосуд величиной, пожалуй, в шесть раз больше сосуда для смешивания вина, который Павсаний, сын Клеомброта (победитель в Платейском сражении. — И. С), велел посвятить богам и поставить у входа в Понт. Кто не видел этого сосуда, тому я его опишу: он свободно вмещает 600 амфор (24 тонны! — И. С), а толщина этого скифского сосуда шесть пальцев. По словам местных жителей, сделан он из наконечников стрел» (IV. 81). Эти слова тоже звучат как свидетельство очевидца.

Однако, насколько можно судить, далеко вглубь Скифии «Отец истории» не забирался — во всяком случае, не бывал намного восточнее Ольвии. Бросается в глаза то обстоятельство, что если о черноморском побережье от Дуная до этой милетской колонии в труде Геродота рассказано предельно детально, то о территориях, располагавшихся за Ольвией, у галикарнасца довольно смутные и, прямо скажем, превратные представления. Реки от Дуная до Днепра перечислены в правильном порядке и с верной локализацией, а дальше начинается полуфантастика. Упомянуты еще четыре реки: Пантикап, Гипакирис, Герр и, наконец, Танаис. Из них можно идентифицировать только Танаис — это, конечно, Дон; остальные же три названия являют собой полную загадку: никаким реальным рекам Северного Причерноморья они не соответствуют.

Такая путаница у Геродота могла получиться только при условии, если сам он в описываемых местностях не бывал. Выше мы уже видели, насколько схематично и неточно изображен «Отцом истории» Таврический полуостров, то есть Крым. И, наконец, у него вообще не заходит речи о греческих городах на берегах пролива Боспор Киммерийский, отделяющего Крым от Тамани. А ведь среди этих городов были крупные, значимые: Пантикапей, Фанагория, Гермонасса, Феодосия, Нимфей… Для Геродота же они будто бы и не существуют. Не упоминает историк и о расположенном на юго-западе Крыма Херсонесе Таврическом, который, как теперь можно уверенно утверждать, уже существовал на момент его прибытия в Понт.

В Ольвии местные жители рассказывали приезжему историку и о местах более отдаленных, которыми он тоже интересовался. А кого из любознательных греков того времени не влекли к себе рассказы о загадочных и труднодоступных уголках ойкумены? Так, Геродот описывает в своем труде торговый путь, ведший из Северного Причерноморья, из Скифии, далеко на восток, к уральским или зауральским исседонам и далее к легендарным гипербореям (IV. 16—ЗЗ)^{157}. В его рассказе мы встречаем обилие демонстративно фантастических, сказочных сведений. Например, на этом пути якобы попадаются места, где живут одноглазые люди, лысые люди и т. п. Да и это еще не предел: «По словам лысых, на горах обитают, хотя я этому не верю, козлоногие люди, а за этими горами — другие люди, которые спят шесть месяцев в году. Этому-то я уж точно не верю» (IV. 25). (Вот парадокс: существование козлоногих людей Геродот считает невероятным, а существование одноглазых у него вроде бы никаких сомнений не вызывает).

Вся эта фантастика чрезвычайно затрудняет вычленение реальных исторических элементов из повествования, которое в этом месте у Геродота основывается преимущественно на данных «Аримаспеи»[61] — произведения Аристея Проконнесского, полулегендарного греческого поэта и прорицателя-чудотворца архаической эпохи.

Где только современные ученые, опираясь на одни и те же строки «Истории», не помещают пресловутых гипербореев! Один отождествляет их с китайцами^{158}, другой — с жителями Северного Приуралья, бассейнов Печоры и Верхней Вычегды…^{159} Присутствует и широкий спектр иных мнений.

Приходится снова ставить вопрос, насколько корректны далекоидущие реконструкции на основе заведомо мифологизированного повествования. Тем более что сам Геродот констатирует: «О гипербореях ничего не известно ни скифам, ни другим народам этой части света, кроме исседонов. Впрочем, как я думаю, исседоны также ничего о них не знают…» (IV. 32). Зато почему-то лучше всех знают о гипербореях греки, как Гомер, упомянутый Аристей или жрецы храма Аполлона на острове Делос (IV. 33).

В геродотовском повествовании о пути к исседонам и гипербореям отчетливо прослеживается закономерность: чем дальше вглубь материка — тем меньше встречается достоверных деталей и тем больше сказочного ореола. Поскольку этот маршрут, несомненно, имел важный торговый аспект, сохранившиеся у Геродота сведения о нем, скорее всего, имеют одним из главных первоисточников купеческий фольклор. А этот последний, как нам уже известно на примере индийского логоса «Истории» с его чудовищными муравьями, особенно сильно тяготеет к устрашающей фантастике (что подтверждается на материале самых разных эпох и цивилизаций), которая использовалась не в последнюю очередь для отпугивания потенциальных конкурентов. В целом, на наш взгляд, это место из Геродота более пригодно для изучения представлений о мире греков архаической и классической эпох, чем для понимания восточноевропейских реалий.

Достаточно часто встречается мнение, что при посещении берегов Понта Эвксинского «Отец истории» побывал также в Колхиде. Эта древняя страна, как известно, соответствует нынешней Западной Грузии. Однако тут мы сталкиваемся с определенными трудностями. Если Геродот был в Колхиде, то как он там оказался? Продолжая путь по Причерноморью, прибыл из Ольвии? Но мы только что видели: к востоку от Ольвии историк не бывал. В таком случае, быть может, следует предположить, что галикарнасец совершил какое-то отдельное путешествие в Колхиду. Тогда маршрут его должен был пролегать иначе — вдоль южного, а не северного берега Черного моря. Но тогда он никак не мог миновать Синопу — самый крупный греческий полис на южном побережье Понта.

Синопа, тоже колония Милета (кстати, поддерживавшая с Северным Причерноморьем тесные отношения, поскольку именно неподалеку от нее начинался самый краткий поперечный путь через Понт — от мыса Карамбис в Малой Азии до мыса Бараний Лоб на юге Крыма), появилась, по некоторым сведениям, еще в VIII веке до н. э. Если это так, то ее «отцы-основатели» были самыми первыми эллинами, осевшими на черноморских берегах[62]. Нельзя исключать, что Геродот бывал в Синопе. Этот полис занимает определенное место в его труде — но не слишком значительное: он упоминается трижды, причем довольно бегло (I. 76; II. 34; IV. 12). Этого явно недостаточно, чтобы безоговорочно утверждать, что визит историка в город имел место. В самом информативном из этих упоминаний сказано, что от Киликии (крайнего юго-востока Малой Азии) «до Синопы, что на Эвксинском Понте, прямым путем для хорошего пешехода пять дней пути» (II. 34). Что же, перед нами опять впечатления очевидца, лично прошедшего этот путь? Но сразу же после этого говорится: «Синопа же расположена против устья Истра». Достаточно взглянуть на карту, чтобы убедиться в грубой ошибке историка: Синопа никоим образом напротив Истра (Дуная) не лежит.

Так знакомы ли Геродоту эти места, в том числе и Колхида? Тут может ввести в заблуждение последний на данный момент перевод «Истории» на русский язык (сделанный Г. А. Стратановским), которым все пользуются. В нем читаем: «Ведь колхи, по-видимому, египтяне: я это понял сам еще прежде, чем услышал от других. Заинтересовавшись этим, я стал расспрашивать об этом родстве как в Колхиде, так и в Египте» (И. 104). Однако, заглянув в греческий оригинал, мы обнаруживаем, что там сказано несколько иначе: автор расспрашивал «и тех и других», то есть и колхов, и египтян. А ведь для того, чтобы расспрашивать колхов, вовсе не обязательно было отправляться в их страну. Геродот вполне мог повстречать их, как и представителей любого народа, в каком-нибудь другом месте.

Чуть ниже историк говорит: «Назову еще одну черту сходства колхов с египтянами. Только они одни да египтяне изготовляют полотно одинаковым способом» (II. 105). Опять же, чтобы увидеть колхское полотно, совершенно незачем было плыть в Колхиду; оно, надо полагать, было предметом тогдашней внешней торговли. Одним словом, вопрос о путешествии Геродота вдоль южного и восточного побережий Черного моря приходится оставить открытым, так как нет полной уверенности, что он там действительно побывал.

Запад — новое отечество, или «Фурийский узел»

Земли, лежавшие к западу от Эллады, в том числе Великая Греция, не имели прямого отношения к Греко-персидским войнам. Правда, Геродот нашел-таки несколько эпизодов, которые позволяли связать историю этого отдаленного от Азии региона с экспансией Ахеменидской державы.

Один из этих эпизодов особенно ярок. Когда-то, в самом начале правления Дария I, в плен к нему попал грек Демокед из города Кротона. Вскоре выяснилось, что он — знаменитый врач, имевший громкую славу во всей Элладе и получавший огромные гонорары. Ему удалось вправить царю сложный вывих ноги, а жену его Атоссу исцелить от опасного нарыва на груди. За это Демокед «получил в Сузах огромный дом для жилья и даже был принят в число сотрапезников царя» (III. 132). Однако свободолюбивого грека не прельщали все эти монаршие милости; он мечтал об одном — вновь попасть на родину. Для этого Демокед придумал хитрость: убедил Дария послать разведывательную экспедицию в Грецию и сам вызвался быть проводником.

«Спустившись вдоль берегов в Финикию, посланцы прибыли в финикийский город Сидон. Там персы немедленно снарядили две триеры… Когда всё было готово, они поплыли в Элладу и, держась близ эллинских берегов, осматривали и описывали ее. После того как персы осмотрели большинство самых известных мест на побережье, они прибыли в италийский город Тарант. А здесь Аристофилид, царь тарантинцев, по просьбе Демокеда велел снять кормила у мидийских кораблей, а самих персов заключил в темницу как соглядатаев. В то время как персов постигла такая беда, Демокед успел бежать в Кротон» (III. 136).

Персам, посланным с Демокедом, было приказано стеречь врача как зеницу ока, не дать ему ускользнуть. Поэтому, как только жители Тарента (Таранта) отпустили их, они немедленно направились в Кротон и пытались схватить беглеца; но кротонские граждане встали на его защиту. Пришлось персидским разведчикам убираться восвояси. На этом их мытарства не закончились: в одном из регионов Южной Италии они были обращены в рабство, потом выкуплены и в конце концов благополучно вернулись к Дарию. Историк заключает: «Так кончилось это дело, и те персы были первыми прибывшими в Элладу из Азии по упомянутой причине, как соглядатаи» (III. 138). Таким образом, описанный эпизод, довольно-таки незначительный, получает значение важного шага в подготовке Греко-персидских войн.

В этом рассказе обращает на себя внимание смелое и гордое поведение жителей Великой Греции по отношению к оказавшимся у них персам. Невозможно себе представить, чтобы хватать персидских посланников, сажать их в тюрьму, обращать в рабство стали, допустим, милетяне или соотечественники Геродота — галикарнасцы. Эллины Южной Италии и Сицилии считали, видимо, что Персия от них слишком далеко и незачем ее особенно бояться. К тому же они ощущали собственную силу. Полисы этого региона действительно были в числе самых мощных в Греции — крупные, богатые, процветающие. Особенно выделялись Сиракузы на Сицилии. В этом городе в 485–478 годах до н. э., в самый напряженный период Греко-персидских войн, правил тиран Гелон^{160}. Под его контролем находился еще ряд сицилийских городов, и он, по справедливому замечанию «Отца истории», «стал могущественным властелином» (VII. 157).

Незадолго до начала вторжения Ксеркса к Гелону прибыли послы от Эллинского союза с просьбой о военной помощи против «варварского» натиска. Его содействие в войне, которая вот-вот должна была начаться, оказалось бы отнюдь не лишним. Однако Гелон сразу принял весьма высокомерный тон, заявив: «Люди из Эллады! Вы дерзнули явиться сюда и в наглой речи приглашаете меня в союзники против варвара… Я выставлю вам 200 триер, 20 тысяч гоплитов, две тысячи всадников, две тысячи лучников, две тысячи пращников и две тысячи легковооруженных всадников. Кроме того, обещаю снабжать продовольствием всё эллинское войско до конца войны. Однако я даю такое обещание, конечно, лишь при условии, что сам буду предводителем и вождем эллинов в войне против варвара. На иных условиях и сам я не приду вам на помощь, и других не пошлю» (VII. 158).

Силы, предлагаемые тираном, были по греческим меркам огромными. Ни одно другое государство эллинского мира не могло бы выставить такое войско. Однако и амбиции Гелона оказались совершенно непомерными: его устраивало только верховное командование союзными вооруженными силами — и не менее! Спартанцы и афиняне не могли на это пойти. Между послами и Гелоном началась перепалка, и переговоры ни к чему не привели.

Таким образом, Великая Греция могла бы принять участие в войнах с персами, но этого, как видим, не случилось. Следовательно, в этот регион античного мира Геродот мог бы не ездить без всякого ущерба для своего труда. Однако же он там побывал. Но этот его визит, превратившийся в итоге в длительное проживание, никак не связан с написанием «Истории». Причина лежит в обстоятельствах биографии самого Геродота.

«Фурийский узел» — один из важнейших эпизодов жизни историка, о котором уже неоднократно упоминалось выше; пришла пора изложить все относящиеся к нему данные подробнее.

Еще в конце VI века до н. э. два больших и сильных южноиталийских греческих города — Сибарис и Кротон — вступили между собой в войну. Сибарис потерпел полное поражение и был попросту стерт с лица земли. Место, на котором он стоял, несколько десятилетий лежало в запустении. А те жители города, которые не погибли в войне и не попали в плен, всё это время скитались с места на место. Они, разумеется, мечтали о возрождении своей родины и в конце концов обратились к афинянам за помощью. Бывших граждан Сибариса было слишком мало, чтобы воссоздать жизнеспособный полис, и они нуждались прежде всего в дополнительных поселенцах.

В Афинах же на просьбу сибаритов отреагировали своеобразно: восприняли ее как повод для проведения внешнеполитической акции в своих собственных интересах. Ведь Афинское государство в то время как раз вело активное проникновение на западном направлении, в Центральном Средиземноморье и особенно в Великой Греции, где располагался Сибарис.

Этот город решено было восстанавливать. Но название он в итоге получил другое — Фурии. Туда были отправлены колонисты из Афин — но не только. Выше упоминалось, что основание Фурий было задумано афинянами как панэллинское мероприятие, хотя и проводимое под афинской эгидой: к участию в нем привлекались полисы из разных регионов Эллады, которым предлагалось прислать своих поселенцев. В ходе осуществления этого необычного проекта его первые инициаторы — бывшие жители Сибариса — стали уже никому не нужны, и с ними по иронии судьбы обошлись довольно брутально: «…с течением времени… этих сибаритов уничтожили афиняне и другие греки, которые хотя и прибыли, чтобы жить вместе с ними, но, относясь к ним с презрением, перебили их» (Страбон. География. VI. 263). Вот уж воистину пригласили гостей на свою голову…

Основание Фурий имело место около 445–443 годов до н. э., и Геродот принял в нем участие. Этот последний факт не подлежит никакому сомнению; о нем имеются надежные свидетельства в целом ряде источников. Приведем важнейшие из них: «Оттуда (из Галикарнаса. — И. С.) родом историк Геродот, которого впоследствии назвали фурийцем, потому что он участвовал в колонизации Фурий» (Страбон. География. XIV. 656); «Итак, тогда (в 444 году до н. э.) этот автор исторического труда основал Фурии в Италии…» (Плиний Старший. Естественная история. XII. 18); «Ведь он переселился в Фурии и принял участие в основании этой колонии» (Плутарх. Моралии. 604f); «Другие считали его фурийцем, сам же он был сильно привязан к галикарнасцам» (Плутарх. Моралии. 868а); «…Увидев, что сограждане ему завидуют, он добровольцем отправился в Фурии, где афиняне основывали колонию. Там он умер и похоронен на агоре» («Суда», статья «Геродот»).

Последнее сообщение — из византийского энциклопедического словаря — мы уже цитировали. В нем, как видим, содержится важная деталь — указание на место погребения Геродота. А в другом источнике приводится даже стихотворная надпись на его надгробном памятнике, из которой тоже следует, что «Отец истории» скончался в Фуриях:

Эпитет «первый историк» здесь следует понимать не в смысле «первый по времени», а в значении «самый лучший». Неясно, действительно ли эта эпитафия была составлена непосредственно после смерти Геродота. Не исключено, что фурийцы сочинили ее некоторое время спустя, когда уже определилось выдающееся значение Геродота как ученого, а для этого всегда нужно, чтобы прошло какое-то время. Но во всяком случае никто не стал бы сочинять такую надпись напрасно и беспочвенно, и она должна отражать исторические реалии.

Тот факт, что Геродота похоронили на фурийской агоре, чрезвычайно интересен. Это высочайшая почесть, которой не удостаивался почти никто из граждан древнегреческих полисов. Был только один способ заслужить ее — стать ойкистом, то есть основателем нового города. Получается, что Геродот являлся не просто участником колонизации Фурий, а одним из ойкистов этого полиса. Известно, что Фурии имели не одного ойкиста, а нескольких, что само по себе явление уникальное, но хорошо объясняющееся тем, что для основания колонии прибыли, как упоминалось, контингента из многих греческих государств и у каждого был свой глава.

Когда колония уже некоторое время существовала, между ее гражданами, выходцами из разных полисов, начался жестокий спор о том, кого почитать как «главного» ойкиста. Вопрос передали на рассмотрение Дельфийского оракула. Жречество «срединного храма» вынесло воистину «соломоново» решение, не забыв при этом и о себе. Бог Аполлон устами пифии «возвестил»: он сам, а не кто-либо из смертных людей, должен считаться основателем и покровителем Фурий.

Во всяком случае, «Отец истории» играл очень видную роль в составе колонистов. Интересно посмотреть, в какой компании он оказался, кто был в числе других руководителей фурийской экспедиции. Ойкистом нового полиса с афинской стороны являлся Лампон — известнейший жрец и прорицатель, друг и близкий соратник Перикла^{161}, законы для Фурий написал прославленный философ-софист Протагор, а их градостроительный план составил Гипподам Милетский — один из лучших архитекторов того времени^{162}. Всё это были люди из круга Перикла. Следует ли из сказанного заключить, что к тому же кругу принадлежал и Геродот, как гласит самая распространенная в науке точка зрения?

В реальности ситуация была сложнее. Когда встал вопрос об основании Фурий, в Афинах шло острое политическое соперничество между Периклом и его главным конкурентом — Фукидидом, сыном Мелесия, возглавлявшим тогда группировку Филаидов. А с родом Филаидов у Геродота зафиксированы особенно теплые, дружеские отношения.

По вопросу о Фуриях, который решался не в один момент, а, насколько можно судить, на протяжении нескольких лет, в афинских органах власти вспыхнули жестокие споры. Главными действующими лицами в этих дебатах выступили как раз Перикл и Фукидид. Каждому из них, конечно, было лестно считаться инициатором столь значимого и новаторского мероприятия. Выдающийся английский исследователь античности Г. Уэйд-Гери, углубленно занимавшийся деятельностью Фукидида, сына Мелесия, считал даже (и мы склонны с ним согласиться), что именно этому политику изначально принадлежала идея основания Фурий, а Перикл перехватил план у своего противника, но при этом существенно сместил акценты^{163}.

Действительно, между двумя лидерами, помимо личного соперничества, были также и принципиальные противоречия в подходе к статусу и функциям новой колонии. Фукидид стремился к тому, чтобы она стала на деле, а не только на словах панэллинской, то есть строилась на принципах равноправия между группами поселенцев из различных полисов-метрополий. И Геродоту, конечно, подобные взгляды не могли не импонировать. Совсем иными были замыслы Перикла: он желал упрочить в Фуриях в первую очередь афинское влияние, сделать их инструментом своей западной политики. Создание фактического форпоста Афин в Великой Греции прекрасно укладывалось в этот контекст. А ввиду амбициозности «фурийского проекта» он вполне мог стать венцом перикловского экспансионизма.

Столкнулись не просто две позиции по частному вопросу, но две принципиально различные общеполитические установки. Фукидид, человек старой аристократической формации, подходил к этому мероприятию с точки зрения несколько абстрактных, прекраснодушных представлений о чести полиса и благе эллинов. Перикл же, будучи политиком нового поколения, мыслил гораздо более конкретно: главным для него были интересы Афин. Одержав победу над Фукидидом и изгнав его остракизмом, «первый гражданин», естественно, взял «фурийский проект» под свой контроль и осуществил его по собственному плану.

Впрочем, полностью реализовать свои замыслы в отношении Фурий Периклу не удалось: новый полис очень скоро фактически вышел из-под афинского контроля. Та часть гражданского коллектива, которая происходила из Афин, не смогла обеспечить себе доминирования в государстве; внутриполитическая борьба осложнилась внешними неурядицами… Дальнейшие события показали, что Фурии — очень ненадежный союзник афинян, на которого нельзя в полной мере положиться. После просчета с Фуриями политика Перикла в Великой Греции, не принесшая ожидаемых результатов, фактически была на время свернута.

Не исключено, что здесь сыграло свою роль еще одно обстоятельство. Примерно тогда, когда основывались Фурии, Фукидид, сын Мелесия, был, как мы упоминали, изгнан из Афин остракизмом. Куда отправился опальный политик? Уж не Фурии ли стали его прибежищем в течение того десятилетия, когда он по закону должен был находиться за пределами афинского полиса? Может быть, он прибыл туда не сразу; но во всяком случае есть косвенные данные в пользу того, что в конце концов он оказался в Великой Греции.

Речь идет об интересном свидетельстве авторитетного сицилийского историка Тимея из Тавромения (конец IV — начало III века до н. э.). Согласно этому сообщению (Тимей. Фр. 135, 136 Jacoby) — в той форме, в какой оно дошло до нас через посредство одного из позднеантичных биографов другого Фукидида, историка Пелопоннесской войны, — последний якобы жил в изгнании в Италии и даже умер там. Если относить данное сообщение к Фукидиду, сыну Олора, то всё в нем окажется противоречащим фактам: тот тоже был изгнан из Афин, но находился в период изгнания, скорее всего, во Фракии и Македонии (регионах, где позиции рода Филаидов были традиционно сильны) и, кроме того, умер все-таки в Афинах, куда получил разрешение вернуться в конце жизни.

Уж не проскочила ли здесь информация, на самом деле относящаяся к другому Фукидиду — сыну Мелесия? Ошибиться мог либо сам Тимей, либо, что еще более вероятно, использовавший его труд поздний писатель — Маркеллин (IV век н. э.), автор самого подробного в античное время, но весьма сумбурного жизнеописания историка Фукидида. Этого биографа интересовали прежде всего данные о его «герое», и он вполне мог ничтоже сумняшеся включить в их число те сведения из древних источников, где речь шла о других лицах, носивших распространенное имя Фукидид. Высказанное здесь предположение тем более закономерно, что хорошо известно: двух Фукидидов — тезок, родственников и современников, один из которых был политиком, а другой историком, — античные авторы последующих эпох постоянно смешивали друг с другом, да и немудрено было это сделать. Вероятность пребывания Фукидида, сына Мелесия, в Великой Греции существует еще и потому, что он и ранее поддерживал тесные связи с этой частью эллинского мира. Не по этой ли причине влияние Перикла в Фуриях так быстро сошло на нет? Главный соперник Перикла, естественно, относился к его начинаниям, мягко говоря, без симпатии и, надо полагать, сделал со своей стороны всё возможное, чтобы сорвать его планы.

Конечно, это всего лишь гипотеза. Если же оставаться на почве безусловных фактов, то мы вынуждены признать: науке неизвестно, поселился ли Фукидид, сын Мелесия, в Фуриях. Но с уверенностью можно утверждать: к «фурийскому проекту» он был напрямую причастен. И нам представляется вполне вероятным, что «Отец истории» принял участие в колонизационной экспедиции именно по дружбе с Фукидидом, а не из-за близких отношений с Периклом.

По нормам V века до н. э. ойкист колонии вовсе не был обязан после ее основания поселиться там навсегда. К примеру, Лампон, — проведя, очевидно, все полагающиеся церемонии, — отбыл обратно в Афины. Известны и другие случаи. Несколько лет спустя афиняне отправили колонистов на северное побережье Эгейского моря. Там возник город Амфиполь. Ойкистом его стал видный афинский политик Гагнон. Но еще через несколько лет мы застаем Гагнона не в Амфиполе, а на родине, выступающим против Перикла. А в конце жизни он был одним из лидеров происшедшего в 411 году до н. э. олигархического переворота.

А вот Геродот, как видим, так и остался в Фуриях, ведь там показывали его могилу. Разумеется, это ни в коей мере не означало, что для непоседливого галикарнасца завершились «годы странствий» и он решил прочно обосноваться на одном месте. Мы не сомневаемся в том, что его путешествия продолжались и Афины он совершенно точно еще навещал. Шла своим чередом и работа над историческим трудом.

Но отныне в жизни Геродота произошло важное изменение: у него вновь появилась родина — полис, гражданином которого он с полным правовым основанием мог считаться! С тех пор как юношей он бежал от преследований Лигдамида, где только не довелось ему побывать! Но если оставить в стороне довольно спорный и неясный эпизод с его кратковременным возвращением в Галикарнас, он повсюду был чужаком-метеком. Пусть его принимали радушно, как в Афинах и на Самосе, — все-таки это не могло заменить «чувства родины», столь важного для сознания любого античного эллина.

Великий историк перестал быть галикарнасцем и стал фурийцем. Насколько можно судить, именно так он теперь и подписывался. В начале нашей книги приводилась первая фраза труда Геродота — в том виде, в каком она дошла до нас. Там автор, напомним, называет себя Геродотом из Галикарнаса. Однако раньше, кажется, было иначе. Спустя примерно столетие после написания «Истории», в IV веке до н. э., Аристотель цитирует вступление к ней так: «Нижеследующее есть изложение истории Геродота Фурийского» (Аристотель. Риторика. III. 1409а28). А ведь этот философ, несомненно, пользовался ранними и достоверными версиями геродотовского сочинения. Стало быть, есть все основания считать, что именно так и выразился «Отец истории»; предлагая читателям свое бессмертное исследование, он представился им фурийцем, а не галикарнасцем.

Но как и почему он потом снова превратился в галикарнасца? Судя по всему, дело обстояло следующим образом. В начале III века до н. э. Фурии попали под власть Рима, распространявшего свое влияние на всю Италию, и утратили значение. А Галикарнас в это время оставался еще славным городом, обладателем одного из «семи чудес света» — знаменитого Мавзолея. Как раз в ту же эпоху выдающиеся филологи, работавшие в Александрии Египетской, приступили к скрупулезному изучению классического греческого литературного наследия. Ими были выделены шедевры из шедевров — самые лучшие образцы поэзии и прозы.

Разумеется, Геродот попал в число величайших авторов. Вот тогда-то жители Галикарнаса вспомнили, что историк входил в иные времена в число их сограждан. Пусть современники обошлись с ним далеко не лучшим образом — но то дело прошлое. А теперь оказаться в связи с гениальным человеком было для галикарнасцев почетно и лестно. И они начали посмертно «возвращать» Геродота: возвели в своем городе его статую и выпустили монеты с его портретным изображением. Всё это должно было напомнить: как бы ни сложилась судьба «Отца истории», но родом он из Галикарнаса! По всей вероятности, тогда же и были внесены исправления в начало геродотовского труда: «фурийца» переделали на «галикарнасца» — судя по всему, вопреки воле покойного автора.

Еще один интересный нюанс: несмотря на то что Геродот жил в Фуриях и стал их гражданином, этот город ни разу не упоминается на страницах «Истории» — если не считать первой фразы, как она была известна Аристотелю. Объяснение может быть двояким: либо к моменту переселения в Фурии труд был уже написан — но это крайне маловероятно; работа над ним шла, как мы еще убедимся, буквально до последних дней жизни автора и уж во всяком случае еще добрых полтора десятилетия после его переселения в Великую Грецию; либо — и это кажется более логичным — панэллинская колония не нашла отражения в геродотовском сочинении только потому, что не имела ни малейшего отношения к его основной теме — Греко-персидским войнам. К тому моменту, когда появились Фурии, борьба с Ахеменидами уже несколько лет как закончилась, да и развертывалась она совсем в других местах.

Правда, второй вариант не объясняет, почему бывшему галикарнасцу, а теперь фурийцу было не сказать что-нибудь о своей новой родине в одном из своих многочисленных экскурсов, которыми, как мы знаем, переполнена «История». Может быть, к концу своей карьеры историка Геродот стал более скуп на такие отступления, более строг в отношении композиции, не столь склонен к «эпическому раздолью», как раньше? Во всяком случае, факт остается фактом: во второй половине произведения экскурсов действительно меньше, чем в начале. А при прочих равных условиях в отношении любого литературного памятника резонно предположить, что его начало создавалось раньше, чем конец…

Хотя к тому времени историку перевалило за пятьдесят, своей уникальной любознательности он явно не утратил. За годы проживания в Южной Италии он, чувствуется, неоднократно ездил по ней, хорошо узнал регион. Мы уже упоминали: желая описать очертания Крыма, Геродот — пусть и не слишком удачно — сравнивает его не только с Аттикой, но и с Япигией, юго-восточным «отростком» Апеннинского полуострова.

Япигию омывал с запада очень обширный Тарентский залив, на побережье которого привольно расположился целый ряд греческих полисов. Фурии были в их числе одним из самых западных. Восточнее лежал давший свое имя заливу Тарент (Тарант) — единственная колония Спарты. А между Фуриями и Тарентом находился еще один крупный город — Метапонт (Метапонтий). В переводе его название означает буквально «заморский». Город разбогател на экспорте зерна в Балканскую Грецию: в Южной Италии земли были по эллинским меркам весьма плодородными. Даже «государственным гербом» Метапонта, чеканившимся на его монетах, было изображение колоса.

Плывя из Эллады в Фурии, было невозможно миновать Метапонт. И Геродот его тоже посетил, о чем сам оставил свидетельство — в довольно неожиданном контексте, в связи с Аристеем Проконнесским. Об этом человеке рассказывали различные чудесные истории. По словам Геродота, 240 лет спустя после своей смерти (точнее, таинственного исчезновения) «Аристей, по словам метапонтийцев, явился в их страну и повелел воздвигнуть алтарь Аполлону и возле него поставить статую с именем Аристея из Проконнеса… После этих слов Аристей исчез. Метапонтийцы же послали в Дельфы вопросить бога, что означает явление призрака этого человека. Пифия повелела им повиноваться призраку, так как это-де послужит им ко благу. Метапонтийцы послушались совета Пифии. И действительно, там еще и теперь стоит статуя с именем Аристея подле самого кумира Аполлона, а вокруг растут лавровые деревья. Кумир же бога воздвигнут на рыночной площади». Выражения вроде «еще и теперь» — верный знак того, что автор сам это видел.

Западнее Фурий лежал Кротон, в котором когда-то прибывший с Самоса Пифагор основал религиозно-политический кружок, со временем овладевший браздами правления в полисе и своим учением сделавший город настолько сильным, что тот сумел разгромить богатый и процветающий Сибарис. На месте Сибариса стояли теперь Фурии, в них жил Геродот и, естественно, интересовался перипетиями этой давней войны. По своему обыкновению, он расспрашивал о тех событиях представителей обеих сторон — как кротонцев, так и оставшихся в живых сибаритов. Правда, среди современников историка наверняка мало было живых свидетелей конфликта, ведь он состоялся примерно за 65 лет до поселения Геродота в Фуриях. За это время событие обросло легендарными напластованиями. Потомки участников вспоминали о нем по-разному. Так, сибариты заявляли, что главную роль в победе над ними сыграл прибывший на помощь Кротону опальный спартанский царевич Дорией. «Кротонцы в страхе обратились к Дориею за помощью и получили ее. Дорией принял участие в походе на Сибарис и помог завоевать город. Это, как передают сибариты, совершили Дорией и его спутники. Напротив, кротонцы утверждают, что ни один чужеземец не принимал участия в войне с сибаритами…» (V. 44). Далее историк приводит доводы, звучавшие с обеих сторон, и, как всегда, благоразумно заключает: «Вот доказательства, которые оба города приводят в пользу своих утверждений. Каждый может принять то из них, чему он больше склонен верить» (V. 45).

Геродот — географ и этнограф

Одной из самых заметных черт раннего ионийского историописания был повышенный интерес не только к истории, но и к географии^{164}. Эти две дисциплины, в сущности, еще не обособились друг от друга, представлялись «двумя сторонами одной медали». Вспомним, что крупнейший из логографов — Гекатей Милетский — создал два труда, и один из них мы ныне скорее назвали бы историческим, а другой — географическим. Авторов, работавших на этом поприще, интересовало не только прошлое, и уж во всяком случае не только собственное, эллинское прошлое. Пристально, с интересом всматривались они в соседей — представителей разных других народов, — описывали земли, где те жили: их природные условия, растительный и животный мир, крупные города, а также образ жизни, нравы и обычаи, занятия, религиозные верования, важные события из истории привлекших их внимание этносов.

Именно этой традиции следовал и Геродот. В сущности, его можно назвать последним великим представителем раннего ионийского историописания. Разумеется, по сравнению с Гекатеем и другими логографами «История» Геродота — большой шаг вперед, она сильно отличается от сочинений предшественников. Геродот вывел ионийскую историографию на принципиально новый, очень высокий уровень. Но гораздо заметнее его контраст не с более ранними «коллегами», а с более поздним — следовавшим непосредственно за ним Фукидидом. Вот уж у кого мы точно не найдем географических экскурсов, введенных из чистого интереса, без всякой связи с основным сюжетом повествования. Повторим и подчеркнем: Фукидид отнюдь не был последователем Геродота, «наследником» его методов.

Географию, как известно, принято делить на физическую и экономическую; в этой классификации есть глубокий смысл — она верна как для нашего времени, так и для Античности. В произведении галикарнасца мы встретим сведения и из той, и из другой части географической науки. Но ценность их неодинакова.

Физической географией Геродот, похоже, специально не занимался. Мы бы сказали, что по складу натуры он был скорее гуманитарием. Его гораздо больше влекли к себе вещи, связанные с жизнью людей, чем с жизнью природы. Последней он, бесспорно, всё же отдал дань — по обыкновению, воспринятому от логографов; судя по всему, именно у них он в основном почерпнул информацию на сей счет, а подчас — и мнения, хотя общий тон его в этих географических пассажах — скорее критичный по отношению к предшественникам.

Приведем в качестве примера один из них: «Смешно видеть, как многие люди уже начертили карты земли, хотя никто из них даже не может правильно объяснить очертания земли. Они изображают Океан обтекающим землю, которая кругла, словно вычерчена циркулем. И Азию они считают по величине равной Европе. Поэтому я кратко расскажу о величине обеих частей света и о том, какую форму имеет каждая» (IV. 36).

Прервем на время рассказ «Отца истории» и обратим внимание на некоторые важные нюансы. Карты, о которых он тут говорит, — это, несомненно, те самые карты, что были составлены ионийскими учеными VI века до н. э. — Анаксимандром, Гекатеем и др. Судя по описанию Геродота, поверхность Земли на них изображалась в виде плоского диска, омываемого вокруг со всех сторон вселенской рекой Океаном. Это представление вообще было характерно для построений первых мыслителей Ионии, стоявших у истоков натурфилософии. Интересно, что ко времени жизни Геродота в другом конце эллинского мира, в Великой Греции, Пифагор уже выдвинул верную идею — о том, что Земля имеет форму шара. Однако в Ионии геродотовской эпохи эта концепция была то ли еще неизвестна, то ли сознательно не принята. Игнорирует ее и сам Геродот: пресловутым составителям карт он возражает скорее в частностях, а не в целом. Его смущают слишком изящно-правильные, округлые очертания суши, данные на картах логографов.

Так, Геродот рассуждает: «…Мне кажется странным различать по очертанию и величине три части света — Ливию, Азию и Европу (хотя по величине между ними различие действительно немалое). Так, в длину Европа простирается вдоль двух других частей света, а по ширине, думается, она и не сравнима с Азией и Ливией. Ливия же, по-видимому, окружена морем, кроме того места, где она примыкает к Азии» (IV. 42).

Остановимся опять, поскольку тут мы сталкиваемся с определенными трудностями. Собственно, не вполне ясно: что же здесь хочет сказать Геродот? И какого он придерживается мнения: сколько же частей света? К вышеупомянутым Европе и Азии, как видим, теперь присовокупилась еще и Ливия. Напомним, для древних греков Ливия — это не конкретная страна в Африке, как для нас сейчас. Так они называли весь африканский материк — за исключением Египта, относительно которого существовали определенные разногласия: то ли относить его все-таки к Ливии, то ли к Азии, то ли вообще выделять в отдельную часть света (была и такая точка зрения).

Это деление известного мира на три части — Европу, Азию и Африку — продержалось потом в европейской традиции еще очень долго, вплоть до открытия Нового Света — Америки. Да мы и поныне используем это деление, несмотря на то что оно противоречит принципам физической географии. Ведь мы же употребляем названия «Европа», «Азия», хотя, строго говоря, есть единый материк Евразия, чисто условно расчленяемый на две части, далеко не одинаковые по размеру: достаточно беглого взгляда на карту, чтобы убедиться — маленькая Европа есть, в сущности, не что иное, как один из полуостровов огромной Азии.

Но у Геродота получается совсем иначе: Европа, наоборот, больше по размеру, чем Азия и Африка вместе взятые. Связано это, конечно, с тем, что в разные эпохи по-разному проводили границы между Европой и Азией, ведь четкого природного рубежа между ними нет. Обычно таким рубежом считают Уральские горы. Этот хребет в древности называли Рифеем, и у греков — современников «Отца истории» — не было вразумительного представления о том, где он находится. Знали только, что он где-то очень далеко на северо-востоке. Отсюда — и несообразно преувеличенная оценка размеров Европы.

Дальше Геродот приводит очень важные сведения из истории географической науки: о первом плавании вокруг Ливии (Африки). Это плавание, по его словам, совершили финикийские мореходы по приказанию египетского фараона на рубеже VII–VI веков до н. э., обогнув огромный континент в направлении с востока на запад. «Финикияне вышли из Красного моря и затем поплыли по Южному. Осенью они приставали к берегу, и в какое бы место Ливии ни попадали, всюду обрабатывали землю; затем дожидались жатвы, а после сбора урожая плыли дальше. Через два года на третий финикияне обогнули Геракловы Столпы и прибыли в Египет. По их рассказам (я-то этому не верю, пусть верит, кто хочет), во время плавания вокруг Ливии солнце оказывалось у них на правой стороне» (IV. 42).

Вот опять характерная реплика, уже в который раз выражающая отношение автора к приведенным им рассказам: «Я-то этому не верю». Хотя в данном случае в сказанном не только нет ничего невероятного, но описанное явление вполне естественно, ведь финикийцы вначале плыли с севера на юг, до мыса, ныне известного как мыс Доброй Надежды, а затем, обогнув его, с юга на север, то есть в противоположном направлении. Ясно, что после такого поворота солнце должно было для них вставать уже не слева, а справа по ходу.

В географических описаниях Геродота порой встречается весьма ценная информация, показывающая, что в каких-то случаях он серьезно опережал по своим взглядам современную ему науку. Вот характерный пример: «Каспийское же море — это замкнутый водоем, не связанный ни с каким другим морем. Ведь море, по которому плавают эллины, именно то, что за Геракловыми Столпами, так называемое Атлантическое, и Красное море — все это только одно море. Напротив, Каспийское море — это море совершенно особого рода. Длина его — 15 дней плавания на гребном судне, а ширина в самом широком месте — восемь дней» (I. 202–203).

Казалось бы, что здесь особенного? Сущие банальности, известные ныне даже школьнику: есть единый Мировой океан, частями которого являются Атлантический и Индийский (названный у Геродота Красным морем) океаны, а вот Каспийское море к нему не относится. Оно действительно существует «само по себе», не будучи связано ни с какими другими морями. Из-за этого, кстати, ученые-географы и по сей день не пришли к единому мнению: считать ли его крупнейшим озером на земном шаре или все-таки настоящим морем (на которое Каспий, безусловно, больше похож во всех отношениях — и по размерам, и по природным особенностям)?

Но Геродот, высказав совершенно правильную идею об изолированности Каспийского моря, оказался в полной изоляции. Еще 100 с лишним лет после него, во времена Александра Македонского и позже, господствующим было мнение, что Каспий не замкнут, что из него есть выход на север, поскольку он представляет собой огромный залив Северного океана.

Как же объяснить то, что столь неверная точка зрения продержалась так долго после того, как Геродотом была уже выдвинута верная? Впрочем, есть версия, что дело здесь в том, что в античную эпоху уровень и, соответственно, размер Каспийского моря были подвержены очень сильным колебаниям. Оно то «сжималось», становясь почти в два раза меньше, чем теперь, — и тогда, разумеется, нетрудно было убедиться, что это замкнутый водоем; то, наоборот, резко увеличивалось, причем именно в северном направлении, где к нему примыкают обширные низменности, — и тогда вода заливала значительную часть бассейна Нижней Волги. И эти уходящие на север бескрайние водные пространства могли создавать иллюзию моря, где-то там, вдали, связанного с океаном…

Геродот, хоть и очень много путешествовал, сам до Каспия никогда не добирался. Вообще его географические представления, безусловно, не могли значительно превосходить общий уровень географии того времени. А эта наука тогда делала только свои первые шаги. В особенной степени это касается знаний о далеких от Эллады землях: эти знания были минимальными, и достоверные данные в них неразрывно переплетались с фантастикой и мифологией. Качественный скачок в развитии географической науки произошел только в результате великих походов Александра Македонского. Тогда появилось такое обилие новых фактов, о которых галикарнасский историк даже и мечтать не мог.

Нам уже приходилось отмечать, что по некоторым вопросам из области географии мнения Геродота содержат достаточно серьезные ошибки. Так, рассматривая разные объяснения разливов Нила, верную теорию он походя отбрасывает, а взамен нее предлагает иную, гораздо более слабую и наивную. Очень неточно, даже, можно сказать, искаженно обрисованы им очертания Крыма — не столь уж и дальнего от Греции региона…

Сказанное выше относится не только к собственно географической информации Геродота, но и к тесно связанной с ней биологической. Автора «Истории» привлекали разного рода сообщения о животных. Разумеется, речь идет о животных экзотических, таких, которые грекам в повседневной жизни, как правило, не встречались: крокодилах, гиппопотамах и т. п. Но и в этом отношении наряду с достоверной информацией в его труд постоянно просачиваются фантастика и мифология. Мы уже видели, что, рассказывая об Индии, галикарнасец описал таких своеобразных представителей фауны, как муравьи размером с собаку. А в египетском логосе упоминаются, например, крылатые змеи. Знаменитой птице феникс Геродот посвящает следующий фрагмент: «Есть еще одна священная птица под названием феникс. Я феникса не видел живым, а только — изображения, так как он редко прилетает в Египет, в Гелиополе говорят, что только раз в 500 лет. Прилетает же феникс, только когда умирает его отец. Если его изображение верно, то внешний вид этой птицы и величина вот какие. Его оперение частично золотистое, а отчасти красное. Видом и величиной он более всего похож на орла. О нем рассказывают вот что (мне-то этот рассказ кажется неправдоподобным). Феникс прилетает будто бы из Аравии и несет с собой умащенной смирной тело отца в храм Гелиоса, где его и погребает. Несет же его вот как. Сначала приготовляет из смирны большое яйцо, какое только может унести, а потом пробует его поднять. После такой пробы феникс пробивает яйцо и кладет туда тело отца. Затем опять заклеивает смирной пробитое место в яйце, куда положил тело отца. Яйцо с телом отца становится теперь таким же тяжелым, как и прежде. Тогда феникс несет яйцо с собой в Египет в храм Гелиоса. Вот что, по рассказам, делает эта птица» (II. 73).

Одним словом, гораздо более научное впечатление производят рассказы Геродота не о природе, а о людях. Этнографическими пассажами просто-таки переполнен его труд. Все их было бы невозможно перечислить и охарактеризовать в нашей книге. Поэтому мы более подробно остановимся только на одном примере — геродотовском описании жизни и быта скифов. Во-первых, потому, что скифский логос, находящийся в четвертой книге «Истории» и введенный в связи с походом Дария I на Скифию, однозначно характеризуется исследователями как один из лучших у Геродота (да и во всей античной литературе) в этнографическом отношении. Во-вторых, скифы нам в известной мере не чужды. На протяжении ряда веков они обитали по соседству с предками славян на юге будущей Русской равнины. Сами скифы — народ, конечно, не славянского, а иранского происхождения; однако длительные контакты привели, в частности, к тому, что даже в наш язык попали некоторые скифские слова. Мало кто, например, знает, что такие, казалось бы, чисто русские существительные, как «собака», «топор», имеют скифские корни.

Итак, как жили геродотовы скифы, чем занимались, что думали о себе и мире? «По рассказам скифов, народ их — моложе всех. А произошел он таким образом. Первым жителем этой еще необитаемой тогда страны был человек по имени Таргитай. Родителями этого Таргитая, как говорят скифы, были Зевс и дочь реки Борисфена (я этому, конечно, не верю, несмотря на их утверждения). Такого рода был Таргитай, а у него было трое сыновей: Липоксай, Арпоксай и самый младший — Колаксай. В их царствование на Скифскую землю с неба упали золотые предметы: плуг, ярмо, секира и чаша. Первым увидел эти вещи старший брат. Едва он подошел, чтобы поднять их, как золото запылало. Тогда он отступил, и приблизился второй брат, и опять золото было объято пламенем. Так жар пылающего золота отогнал обоих братьев, но, когда подошел третий, младший брат, пламя погасло, и он отнес золото к себе в дом. Поэтому старшие братья согласились отдать царство младшему» (IV. 5).

Нет никакого сомнения, что здесь «Отец истории» сохранил для нас драгоценные крупицы подлинной скифской мифологии. Значение этого рассказа особенно велико потому, что у самих скифов письменности не было и свои мифы они никак не зафиксировали в литературных произведениях. Рассказ Геродота о происхождении скифов поэтому плодотворно используется современными учеными для реконструкции мифологических представлений этого народа, созданной им «картины мира»^{165}.

Уже с первого взгляда видно, что перед нами — типичный архаический миф, с очень характерной для него структурой, нашедшей отражение, например, в сюжетах многих волшебных сказок, восходящих к глубокой древности. Сразу бросается в глаза «трехчленное» построение повествования: главные герои — три брата, причем, что особенно интересно, победителем среди них оказывается младший. Как тут не вспомнить таких знакомых нам с детства сказочных персонажей, как Иван-царевич или Иван-дурак! Они тоже — младшие, третьи сыновья в своих семьях, а между тем удача сопутствует именно им. Во многих древних обществах, кстати, положение младшего сына в семье было, как ни парадоксально, самым престижным и даже наиболее выгодным: именно он становился главным наследником отца, и именно к нему (а не к старшему, как принято в рамках нынешних представлений) переходил отцовский престол, если отец являлся правителем. Именно такие реалии, насколько можно судить, отразились как в скифском мифе, так и в русских сказках.

Не потому ли скифы заявляли, что они «моложе всех»? Вообще-то по меркам большинства народов это звучит несколько неожиданно. Народы обычно хотят казаться очень древними, желательно — самыми древними. Это создает некое «историческое право». Особенно ярко подобная позиция выступает в египетском логосе Геродота: жители долины Нила гордятся колоссальной древностью своей страны и своего народа. А у скифов, как видим, всё наоборот: они с гордостью подчеркивают, что их народ — самый молодой. Уж не потому ли, что по скифским представлениям «самый молодой» — значит «самый лучший»? Не потому ли, что младший — в их понимании естественный «кандидат на царство»?

В процитированном рассказе фигурирует Зевс. Мы уже знаем, что Геродот, подобно всем своим современникам, имеет склонность отождествлять «варварских» богов со своими, эллинскими, и называть их привычными грекам именами. При этом в другом месте он дает еще и некий «список соответствий» между скифскими и греческими именами богов: «На скифском языке Гестия называется Табити, Зевс (и, по-моему, совершенно правильно) — Папей, Гея — Апи, Аполлон — Гойтосир, Афродита Небесная — Аргимпаса, Посейдон — Фагимасад» (IV. 59). Кстати, именно изучая эти имена (и некоторые другие), ученые-лингвисты пришли к выводу, что скифский язык относится к иранской группе и, следовательно, к индоевропейской семье.

Не потому ли историк дает на первый взгляд не очень понятую ремарку к скифскому имени верховного бога — Папей? Почему он говорит, что называть его так «совершенно правильно»? Объяснение может быть только одно: имя Папей на всех индоевропейских языках вызывает одни и те же ассоциации — с отцом. Отнюдь не только по-русски ласковое имя, которым ребенок называет отца, звучит как «папа». Получается, Папей — бог-отец, пекущийся о людях.

Продолжим цитировать Геродота: «У скифов не в обычае воздвигать кумиры, алтари и храмы богам, кроме Ареса… Аресу же совершают жертвоприношения следующим образом. В каждой скифской области по округам воздвигнуты такие святилища Аресу: горы хвороста нагромождены одна на другую… На каждом таком холме водружен древний железный меч. Это и есть кумир Ареса. Этому-то мечу ежегодно приносят в жертву коней и рогатый скот, и даже еще больше, чем прочим богам. Из каждой сотни пленников обрекают в жертву одного человека…» (IV. 59–62). Культ бога войны, который отождествлен здесь «Отцом истории» с греческим Аресом, действительно занимал (и не мог не занимать) важное место в религиозных представлениях скифов — народа воинственного, стоявшего в описываемую эпоху на переходной стадии от родо-племенного строя к государственности. Основным культовым предметом, связанным с богом войны, так сказать, его материальным воплощением, Геродот совершенно справедливо называет меч. Такие скифские короткие мечи-акинаки, хорошо известные археологам, представляли собой, несомненно, главное, самое распространенное оружие в среде скифов.

«Военные обычаи скифов следующие. Когда скиф убивает первого врага, он пьет его кровь. Головы всех убитых им в бою скифский воин приносит царю. Ведь только принесший голову врага получает свою долю добычи, а иначе — нет. Кожу с головы сдирают следующим образом: на голове делают кругом надрез около ушей, затем хватают за волосы и вытряхивают голову из кожи… С головами же врагов (но не всех, а только самых лютых) они поступают так. Сначала отпиливают черепа до бровей и вычищают. Бедняк обтягивает череп только снаружи сыромятной воловьей кожей и в таком виде пользуется им. Богатые же люди сперва обтягивают череп снаружи сыромятной кожей, а затем еще покрывают внутри позолотой и употребляют вместо чаши» (IV. 64–65).

Обычаи, о которых здесь рассказано, могут шокировать читателя наших дней своей варварской жестокостью и грубостью. Вряд ли и современникам Геродота слушать или читать такое было очень приятно. Но историк, как всегда, верен своему обыкновению — честно и подробно рассказывать о том, что он знает. Правдивость приведенной здесь информации подтверждается многочисленными параллелями — этнографическими исследованиями быта различных слаборазвитых народов. У них мы встречаем очень похожие обычаи: и питье крови врага (считалось, что с ней к победителю переходит жизненная сила поверженного), и снятие с головы кожи с волосами, то есть скальпа, — как тут не припомнить североамериканских индейцев? А что касается обычая изготовления чаш из черепов врагов, то он был распространен среди кочевников причерноморских степей еще и много веков спустя после того, как скифы сошли с исторической сцены. В X веке великий князь Киевский Святослав был убит печенегами в районе днепровских порогов — как раз на территории бывшей Скифии. Печенежский хан Куря приказал сделать из черепа Святослава чашу, украсить ее золотом и драгоценными камнями и пользовался ею на своих пирах.

Геродот рассказывает еще об одном страшноватом скифском ритуале, к которому обращались в случае, если умирал царь: «Они умерщвляют 50 человек из слуг удушением (также 50 самых красивых коней), извлекают из трупов внутренности, чрево очищают и наполняют отрубями, а затем зашивают… Всех 50 удавленных юношей сажают на коней следующим образом: в тело каждого втыкают вдоль спинного хребта прямой кол до самой шеи. Торчащий из тела нижний конец кола вставляют в отверстие, просверленное в другом коле, проткнутом сквозь туловище коня. Поставив вокруг могилы таких всадников, скифы уходят» (IV. 72).

Если верить «Отцу истории» (а не верить этому его рассказу нет никаких оснований), получается, что могилы скифских царей были окружены такого рода чудовищной «стражей» — отрядами трупов, сидящих на мертвых конях. В нескольких процитированных сейчас отрывках из труда Геродота может вызвать отталкивающее впечатление то, с какими физиологическими подробностями, чуть ли не смакуя, он повествует о разных отвратительных процедурах. Но следует учитывать, что греки по отношению к жестокостям были куда менее щепетильны, нежели мы, и на то есть целый ряд причин. Не говоря уже о том, что мы воспитаны на христианских ценностях, которые культивируют в людях доброту и милосердие, а время Геродота — дохристианское, нельзя также забывать, какое огромное, неотъемлемое место в жизни античных эллинов занимала война. Они воевали почти ежегодно, мир воспринимался не как норма, а скорее как редкая передышка в череде постоянных вооруженных конфликтов. А война — вещь жестокая и страшная. Снова и снова сталкиваясь с ее ужасами, греки были вынуждены приучить себя относиться к ним спокойно, принимать их как должное — иначе не выдержала бы психика. Заметим еще, что излюбленным чтением всех современников Геродота была «Илиада» Гомера. Ее тщательно изучали в школах, и большинство сколько-нибудь образованных людей знали большие куски из поэмы наизусть. Об «Илиаде» можно сказать: да, это великий, гениальный литературный памятник, но в то же время, может быть, во всей истории человечества нет другого столь же жестокого произведения. Сцены мучительных смертей излагаются Гомером во всех «красочных» подробностях. Сплошь и рядом встречаются пассажи вроде следующего:

Возвышенные, архаические слова и обороты в великолепном переводе Н. И. Гнедича не должны заслонять того, что именно тут описано. Да, это чтение не для слабонервных. Эллины классической эпохи слабонервными и не были — жизнь не позволяла. И они спокойно, без комплексов, читали и Гомера, и — приученные им — любые другие описания жестоких сцен.

Говоря о похоронах царей Скифии, Геродот отмечает еще, что их подданные «все вместе насыпают над могилой большой холм, причем наперерыв стараются сделать его как можно выше» (IV. 71). И каждый, кому приходилось хоть что-то слышать о скифах, сразу поймет: речь идет о знаменитых скифских курганах. Эти монументальные надгробные сооружения и по сей день возвышаются в обширных степях к северу от Черного моря. Захоронения внутри многих из них были разграблены мародерами еще в древности, но кое-что перепало и на долю ученых Нового времени. Курганы активно раскапываются археологами еще с XIX века, и сколько великолепных золотых изделий там было обнаружено! Все они были положены в могилы, чтобы сопровождать покойного владыку в иной жизни. Открытые сокровища сейчас в большинстве своем хранятся в Золотой кладовой Эрмитажа и неизменно привлекают к себе массу посетителей. Многие из них, судя по искусной тонкости работы, явно были изготовлены не самими скифами, а греческими мастерами по скифскому заказу. Не в последнюю очередь поражает обилие у скифских царей предметов именно из золота — «царя металлов». Это не осталось незамеченным уже во времена Геродота, и сам он специально отмечает, что скифы, хороня своих правителей, «кладут золотые чаши (серебряных и медных сосудов скифы для этого вовсе не употребляют») (IV. 71).

А вот и еще один очень интересный скифский обычай, пересказанный «Отцом истории»: скифы «тело очищают паровой баней, поступая так: устанавливают три жерди, верхними концами наклоненные друг к другу, и обтягивают их затем шерстяным войлоком; потом стягивают войлок как можно плотнее и бросают в чан, поставленный посреди юрты, раскаленные докрасна камни. В Скифской земле произрастает конопля — растение, очень похожее на лен, но гораздо толще и крупнее… Ее там разводят, но встречается и дикорастущая конопля… Взяв это конопляное семя, скифы подлезают под войлочную юрту и затем бросают его на раскаленные камни. От этого поднимается такой сильный дым и пар, что никакая эллинская паровая баня не сравнится с такой баней. Наслаждаясь ею, скифы громко вопят от удовольствия. Это паренье служит им вместо бани, так как водой они вовсе не моются» (IV. 73–75).

Процитированное место нередко вызывает к себе нездоровый интерес. Не приходится сомневаться: здесь описано употребление природных наркотических веществ, к каковым относится конопля. Конечно, именно ее пары заставляли скифов «вопить от удовольствия», хотя Геродот, похоже, считал, что наслаждаются они редкой возможностью помыться. Как бы то ни было, пользовались этим средством очень нечасто — только когда кто-нибудь в семье умирал. Есть мнение, что подобные «банные бдения» имели и религиозный аспект. Скифы воспринимали состояние наркотического транса в шаманском плане — как выход души из тела и странствия ее по «иным мирам». Шаманизм в своем полном и целостном виде, как сложная, детально разработанная система культовых практик и представлений, в V веке до н. э., разумеется, еще не сложился; однако какие-то зарождающиеся элементы его уже имели место в жизни ряда «варварских» народов Восточной Европы и Азии и были замечены «Отцом истории».

Скифский логос — лишь один из самых характерных примеров виртуозного мастерства Геродота как этнографа. Такого же рода образцы, взятые из его рассказов о других этносах, можно было бы множить. Поражает целый ряд проявившихся в этих рассказах черт. Во-первых, колоссальная наблюдательность автора, замечающего малейшие нюансы и детали в жизни иноземных народов. Во-вторых, его скрупулезность и добросовестность, заставлявшие историка описывать всё именно так, как он видел или слышал, пусть даже информация могла показаться кому-то невозможной, странной, чудовищной. В-третьих, невероятная для той эпохи объективность, умение посмотреть на любые реалии заинтересованно, но в то же время и отстраненно. Галикарнасец вовсе не стремится сделать из «варваров» — скифов и египтян, индийцев и персов — ухудшенный, второсортный, «недоделанный» вариант греков. В этом он более прогрессивен и гуманен, чем многие мыслители нашего времени, которые ничтоже сумняшеся делят народы и общества на «высокоразвитые» и «слаборазвитые», относясь к последним высокомерно-покровительственно… Для Геродота же нет «продвинутых» и «отсталых»; «варвары» для него — просто иные, не такие, как эллины, и с этой их инаковостью нужно считаться.

Завершим эту главу несколько парадоксальным утверждением: Геродот не просто вполне оправдывает эпитет «Отца этнографии» — с этим спорить никак невозможно. Более того, он достоин носить этот эпитет, может быть, даже в большей степени, чем титул «Отца истории». Ведь мы уже видели: историки в греческом мире имелись и до Геродота. Он превзошел их всех, но ведь и сам уже очень скоро во многих отношениях был превзойден. Фукидида принято считать представителем более высокой ступени в эволюции историографии.

Совсем иной оказывается роль галикарнасца, когда речь заходит о развитии этнографической науки. Похоже, тут он был в полном смысле слова первопроходцем, не имевшим предшественников. А самое главное — его достижения в сборе этнографических данных не были никем превзойдены не только в Античности, но и на протяжении двух с лишним тысяч лет, прошедших после него. Дальнейшие штудии в этой сфере, иногда предпринимавшиеся и в Древней Греции, и в Древнем Риме, и позже, в эпоху Средневековья, по сравнению с геродотовскими производят совсем убогое впечатление. В них нет никакой заинтересованной наблюдательности, никакой скрупулезной точности; по большей части они представляют собой мало на чем основанные фантазии, творение мифов о чужих народах под влиянием предвзятых представлений о том, что хорошо, а что плохо, то пренебрежительную насмешку над их «примитивностью», то, наоборот, безудержную идеализацию патриархальной простоты их бытия, контрастирующей с «испорченностью нравов» в более цивилизованных обществах…

На этом фоне объективные этнографические описания Геродота просто не были поняты, к ним относились без всякого доверия. Перелом наступил только с эпохи Великих географических открытий. После визитов Колумба в Америку, кругосветного плавания Магеллана, за которым последовали многочисленные другие дальние путешествия, после проникновения в дебри Черной Африки европейцы ближе познакомились с целым рядом этносов, стоявших на разных стадиях первобытности. И вот тут-то они не могли не заметить, до чего многие стороны жизни этих народов, их обычаи, ритуалы, представления совпадают с тем, что давным-давно проницательно описал Геродот! Наличие этих параллелей стало мощнейшим фактором в реабилитации доброго имени историка. Ведь о случайных совпадениях речь явно идти не могла; с другой стороны, столь же явно и то, что «Отец истории» не мог видеть, допустим, американских индейцев.

Начали устанавливаться некие всеобщие закономерности этнического развития человечества. И только тогда наблюдения Геродота оказались по достоинству оценены, в нем разглядели подлинного основоположника этнографической науки, намного опередившего свою эпоху, писавшего в то время, когда еще и сама мысль о возможности существования такой научной дисциплины никому не могла прийти в голову.