Гэсэр

Священное желтое дерево,

На каждой ветви свеча горит,

Девять сказаний древних,

Каждое о доблести говорит.

Бобра промелькнувшего, черного

Почему не добыть, не взять?

Богатырей родословную

Почему не пересказать?

Оставив все другие заботы,

Абай Гэсэр отправился на охоту.

Поехал он промышлять дорогих зверей,

Едва за ворота — гость у дверей,

Не с чужой стороны, не из дальних стран

Дядя его — Хара-Зутан.

Встречает дядю невестка,

Гэсэра молодая жена.

На почетное в доме место

Сажает дядю она.

Золотой накрывает стол,

Ставит вкусные яства,

Серебряный расстилает стол,

Ставит редкие яства.

Угощает его прозрачной арзой,

Угощает его светлой хорзой.

Все напитки, что она выставила,

Были напитки крепкие, выстоянные.

Хара-Зутан,

А душа у него, как известно, черная.

Выпил раз, выпил повторно,

Выпил трижды, выпил еще,

Потерялись выпитому мера и счет.

Хара-Зутан

От съеденного разомлел,

Хара-Зутан

От выпитого захмелел.

Забыл он время, забыл и место,

Стал приставать к молодой невестке.

Стал он за нее руками цепляться.

Стал он ей в любви признаваться.

Ничего в тумане хмельном не видя,

Давние стал вспоминать обиды.

— Я ведь тоже сватать тебя приходил,

Да Гэсэр в состязаниях победил.

Мало ли что, он всех побил,

А я тогда тебя больше любил.

Совсем Хара-Зутан распустился,

Ухаживать за чужой женой пустился.

Смотрит молодая Тумэн-Жаргалан,

Что гость дорогой совсем уж пьян,

Постелила она ему постель

Высотой по колена,

Подушек положила до потолка,

Взбила она ему постель

Мягкую, словно пена,

Чтобы дядя не отлежал бока.

Спать захмелевшего уложила,

Соболиным одеялом его укрыла.

Проснулся Хара-Зутан-Ноен,

А душа у него, как известно, черная.

Смотрит — лежит на постели он,

Постель пуховая и просторная.

Водой холодной он освежился,

Волосы руками пригладил на место.

Приосанился, приободрился,

Выходит к молодой невестке.

А та подумала:

«Дядя с похмелья,

Наверное у него голова болит».

Не успел Хара-Зутан отойти от постели,

Глядь перед ним бокал налит.

Выпил, опохмелился Хара-Зутан

И стал сильнее вчерашнего пьян.

Стал он за невестку руками цепляться.

Стал он ей в любви признаваться.

То, что вчера говорил, повторяет,

Ко вчерашнему новое прибавляет.

Называет он

Тумэн-Жаргалан прекрасной,

Сравнивает он

Тумэн-Жаргалан с зарею ясной.

Рассказывает,

Как он свататься к ней приходил,

Доказывает,

Что он ее больше других любил,

Что он ее из всех невест выбрал,

Но молокосос Гэсэр состязания выиграл.

И вернуться пришлось с пустыми руками,

Но с тех пор на душе — обида-камень.

А теперь, когда Гэсэр на охоте рыщет.

Никто нам не мешает исправить дело.

Племянник на дяде родном не взыщет,

А ты, вон какая молодая да белая…

Смотрит молодая Тумэн-Жаргалан,

Что гость дорогой совершенно пьян,

Постелила она ему постель,

Высотой по колена,

Подушек положила до потолка.

Взбила она ему постель,

Мягкую, словно пена,

Чтобы дядя не отлежал бока.

Гостя хмельного спать уложила,

Бобровым одеялом его укрыла.

Проснулся утром Хара-Зутан-Ноен

С черной и злой душой,

Смотрит, лежит на постели он,

На пуховой и на большой.

Водой родниковой он умылся,

Волосы руками пригладил,

Приосанился, приободрился,

Выходит к невестке дядя.

А невестка подумала:

«Дядя с похмелья,

Наверное у него голова болит».

Не успел Хара-Зутан отойти от постели,

А перед ним уж опять бокал стоит,

Налит бокал прозрачной арзой,

Налит бокал крепчайшей хорзой.

Дядя выпил и закурил,

Пуще прежнего задурил.

То, что вчера говорил, повторяет,

Ко вчерашнему новое прибавляет.

Стал он за невестку руками цепляться,

Стал он ей в любви признаваться.

Называет он

Тумэн-Жаргалан прекрасной,

Сравнивает он

Тумэн-Жаргалан с солнцем красным.

Рассказывает,

Как он свататься к ней приходил,

Доказывает,

Что он больше других ее любил,

Что состязаний он выиграть не сумел,

Что жалок и горек его удел,

Но настала пора все поставить на место,

Надо дяде соединиться с невесткой,

Надо нам во всем разобраться…

Гэсэр, приехав, не будет ругаться,

Что дядя с невесткой соединились,

Что дядя с племянником дополнительно породнились.

Смотрит хозяйка Тумэн-Жаргалан,

Что гость дорогой совсем уж пьян,

Что свел с ума его крепкий хмель,

Начинает ему стелить постель.

Постель она стелит высотой по колена,

Взбивает ее нежнее, чем пена,

Кладет подушек до потолка,

Чтоб гость дорогой не отлежал бока,

Чтобы гость дорогой не отлежал и спину,

Одеялом укрывает его соболиным,

Одеялом бобровым его укрыла,

Тепло одела, спать уложила.

Утром проснувшись еле-еле,

Смотрит Хара-Зутан-Ноен,

На мягкой, широкой постели

Под одеялом бобровым находится он.

Водой родниковой умылся,

Волосы пригладил ладонями,

Приосанился, приободрился,

Выходит к хозяйке дома.

А хозяйка подумала:

«Ведь дядя с похмелья,

Наверное, у него голова болит».

Не успел Хара-Зутан отойти от постели,

А стол для него уж опять накрыт.

Стоит на столе арза,

Стоит на столе хорза.

Дядя выпил и закурил,

Хмель ему голову задурил.

К Тумэн-Жаргалан красивой

Начал он опять приставать:

Считая ее спесивой,

Начал уговаривать-увещевать.

Ничего уж тут не боялся он,

Разошелся совсем, распоясался,

То, что трижды говорил, повторяет,

Четвертое, новое, прибавляет.

Величает ее торжественно,

Называет ее божественной,

Называет ее красотой вселенной,

Хватает ее за колена.

— Должны мы, — говорит, — соединиться,

Друг другу мы должны полюбиться.

Гэсэр тебя из-под носа увез,

Но он мальчишка и молокосос.

А нужен тебе такой как я,

Будешь ты вечно — жена моя.

Тут уж Тумэн-Жаргалан не вытерпела

И все дорогому гостю выговорила.

«В первый день я подумала,

Что ты просто пьян.

Во второй день я подумала,

Что ты стар и пьян.

В третий день я подумала,

Что ты глуп и стар.

А ты опять волочиться стал.

В четвертый раз я подумала,

Что ты не выспался,

А ты, оказывается, вправду высказался.

Три дня я думала,

Что ты шутки шутил,

А теперь я вижу,

Что ты всерьез говорил.

Вот сейчас я тебе отвечу,

Крыть тебе будет нечем».

Вышла она из дворца,

В ладошки хлоп-хлоп,

Спустилась она с крыльца,

Каблучком топ-топ.

Вышла она во двор,

Каблучком стук-стук,

Буйдан-Улаан батор

Тут как тут.

Не спускает батор с хозяйки глаз,

Отдает хозяйка ему приказ.

— Наш дядя Хара-Зутан

Напился пьян,

К тому же, Хара-Зутан

Оказался большой буян.

Возьми-ка ты его,

Мой верный батор,

Выведи-ка ты его

На широкий двор.

Посади-ка ты его на коня,

Батор дорогой и верный мой.

Отправь-ка ты, ради меня,

Поскорее дядю домой.

Боолур-Сагаана небожителя

Первый и лучший сын,

Буйдан-Улаан батор,

Служил Гэсэру с давних уж пор,

Тумэн-Жаргалан желанье

Сразу же он угадал,

Твердое ее приказанье

Исполнять немедленно стал.

Кнут с рукояткой из яшмы

Он в правую руку берет,

И в покои, где гость их бражничает,

Смело и прямо идет.

Идет он в убранство

Золотого дворца.

Где буйству и пьянству

Не видно конца.

Входит он в те покои,

Где льется вино рекою,

Где арза пьется светлая.

Где хорза льется крепкая,

Где гость ничего не боящийся,

Разошелся и распоясался.

Бессвязные речи бормочет,

Одуревши и в стельку пьян.

Завладеть непременно хочет

Красавицей Тумэн-Жаргалан.

Буйдан-Улаан поморщился.

Рассердился,

Надул он щеки.

Брови его топорщатся

Черные, словно щетки.

Ноена седые волосы

На руку он намотал.

Не подавая голоса,

С места его приподнял.

В дверь он Ноена выволок.

Взмахнул он своим кнутом…

Хорошо, что никто не видел

Всего, что было потом.

Стегал он Ноена хлестко.

Ягненком Ноен кричал,

Лупил он Ноена жестко,

Козленком Ноен верещал.

Хлестал он Ноена умеючи

По спине и ниже спины.

Чтобы впредь желать не осмелился

Чужой, красивой жены.

Потом он, как куль с мякиной.

При свете белого дня

В седло Ноена закинул

И плеткой стегнул коня.

Хара-Зутан извивается,

Зубами скрежещет он,

Недаром же он называется

Хара-Зутан-Ноен.

Еще он им всем покажет,

Ответить они должны.

Душа его, словно сажа,

Мысли его черны.

Смеются они напрасно

Над его головой седой.

Месть его будет страшной.

Месть его будет злой.

От Тумэн-Жаргалан прекрасной

Едет старик домой.

Возвратился домой Хара-Зутан-Ноен,

Ходит всегда угрюмый,

И днем и ночью думает он

Черную, злую думу.

За насмешку надо бы отплатить,

За обиду надо бы отомстить.

Дни проходят, а мысли все те же,

Стал он шутить и смеяться реже.

Вместо смеха слышен зубовный скрежет.

Наконец он надумал, составил план

И овцу на рассвете режет.

Овечью кровь он всю собирает.

Наливает ее в овечьи кишки,

Коня сине-стрельчатого седлает

И едет к истокам восточной реки.

Хонин-Хото там страна была,

Пустынна и безводна лежала она,

Земля та была холодная.

Земля та была голодная.

Постоянно там было ветрено,

А травы никакой там не было,

А деревья с корнями выдернуты,

А все наизнанку вывернуто.

Только путь себе через скалы прокладывая,

Текла там одна река с тремя водопадами.

Вот куда поехал Хара-Зутан, Об отмщеньи мыслями обуян.

Дело в том,

Что в этой стране бесплодной,

Дело в том,

Что в этой стране холодной,

Дело в том.

Что в этой стране пустынной,

Дело в том,

Что в этой земле постылой,

Где плавает всегда ядовитый туман,

Обитают девять шалмасов черных,

Покровителей мести, ссор и раздоров,

Властелинов подземного царства Таман.

Едет Хара-Зутан

Поклониться этим шалмасам.

Едет Хара-Зутан

Помолиться этим шалмасам.

Едет он к ним в пустынное место,

Чтобы помогли они ему в задуманной мести.

Едет он высоко ли, низко ли,

Земля постепенно сужается.

Едет он тихо ли, быстро ли,

Цель приближается.

Преодолев невзгоды все и мытарства,

Доехал он до входа в подземное царство.

Доехал он до черной и злой двери.

Ведущей в тартарары.

Остановил Хара-Зутан

Сине-стрельчатого коня.

Едет Хара-Зутан

Начала нового дня.

Разложил Хара-Зутан

Серо-красный костер,

Войлок-потник Хара-Зутан

По земле распростер.

Мясо жарится, шипит

На углях, на поленьях,

Хара-Зутан стоит

На потнике, на коленях.

Жарится на костре кровь овцы,

Запах плывет во все концы.

Вкусный запах с дымком

К небесам валит,

Хара-Зутан ничком

Молитвы творит.

Но девять черных шулмасов

Запах, видно, не различают,

На запах крови, на запах мяса,

На молитвы не отвечают.

Трое суток Хара-Зутан

Молитвы творил.

До изнеможения он устал.

На коленях мозоли набил.

Не может своего он добиться.

Не хотят шалмасы ему показаться.

Перестал он молиться,

А начал ругаться.

Разозлился он и осмелился,

Начал он шалмасов высмеивать: —

Вы, сидящие в глубине дыры,

Вы, властители тартарары.

Властелины всей преисподней,

Вы оглохли, что ли, сегодня?

Девять старых и злых шалмасов,

Вы забыли как пахнет мясо?

Животы ли у вас заболели,

Что давно жаркого не ели?

Без еды вы там все засохли,

Или попросту передохли?

Так бранился он и ругался,

Над шалмасами насмехался.

Не пропали его старанья,

Слышит он в глубине земли,

И шуршанье и дребезжанье,

Будто мыши там заскребли.

Снова пал Ноен на колени,

Когда медленно из дыры.

Кверху выплыли, словно тени,

Все властители тартарары.

Окружили они молельщика.

Окружили его, хулителя. —

Это кто тут на нас клевещет?

Мы такого еще не видели! —

Понабросились, повалили,

Грудь коленкой ему сдавили

Так, что сердце его вот-вот

Кверху выскочит через рот.

Начал Хара-Зутан трепыхаться,

Начал Хара-Зутан задыхаться.

Уж душа расстается с телом,

Все же высказать им успел он.

— У животного, если хотят убить,

Кровь выпускается,

Человеку, если хотят умертвить,

Слово высказать разрешается.—

Лежит Хара-Зутан, лежит.

Глазами ворочая.

— Ну скажи, так и быть.

Чего ты хочешь? —

Слышат они слова Хара-Зутана,

А душа у него, как известно, черная.

— Зарезал я для вас барана,

Я думал, что вы проворнее.

На девяти вертелах мясо зажарил вам,

Каждому шалмасу — вертел

Каждому шалмасу молитву воздам,

Но и вы послужите мне, черти.

Девять черных, преисподних шалмасов

В одно мгновенье сожрали все мясо.

— Ну, а теперь, когда нас ублажил,

Какая у тебя обида, скажи,

Ведь мы мастера по мести,

По клевете, по раздорам.

— Должен я отомстить невестке

И ее одному батору,

И самому Абаю Гэсэру,

Оскорбления не прощу.

Все своими руками я сделаю,

А у вас поддержки прошу.

Для Тумэн-Жаргалан хатан

Уже придумал я наказанье.

Отправлю я Тумэн-Жаргалан

В мучительное изгнанье.

От Гэсэра, из дворца, из золоченых стен

Отправлю я ее к Абарга-Сэсэн,

В страну,

Где все деревья с корнями выдернуты,

В страну,

Где все наизнанку вывернуто,

В страну холодную,

В страну бесплодную,

В страну бесславную,

В страну бестравную,

В страну.

Где солнца не бывает совсем.

К дьяволу,

К демону,

К Абарга-Сэсэн!

А пока эта месть моя не исполнится,

Не сможет сердце мое успокоиться.

Об этом я молитвы вам возношу,

Вашей помощи и поддержки прошу.

В какой день наказание состоится?

В какую ночь моя месть совершится?

Каким способом невестку

И племянника Абая Гэсэра

Перебросить с их законного места

К дьяволу Абарга-Сэсэну?

На разостланном потнике Хара-Зутан-Ноен

Злым шалмасам усердно молится он,

То плашмя лежит, то на колени встанет,

Кланяется, пока спина не устанет.

Тогда черные злые шалмасы,

Нажравшиеся жертвенного мяса,

Не стали Хара-Зутана чествовать,

А стали его учить, как действовать.

— Нашими объедками

Накорми ты невестки своей рабыню.

Отбросы эти заставь ее скушать.

Сам убедишься. Она отныне

Все приказанья твои будет слушать.

Будет верно тебе служить,

Задуманное поможет осуществить.

Овечью кровь,

Которую ты в кишках сберег,

Пусть рабыня положит

Невестке в правый сапог.

Да,

Когда все во дворце уснут,

Пусть положит она ее госпоже

В правый унт.

Девять коварных шалмасов

Над кровью этой девять раз дунули.

Девять черных шалмасов

Над кровью этой девять раз плюнули,

Девять раз на нее взглянули,

Девять раз через нее перешагнули.

Теперь эта кровь сбереженная.

Стала завороженная.

— Вторую кишку с кровью овечьей

Пусть рабыня тоже во дворец пронесет,

И когда ее госпожа уснет беспечно,

К левой поле халата пришьет.

Да

Пусть прицепит ее к левой поле дэгэла,

Чтобы исполнил ты свое дело.

После этого

Сто коров

Из господских дворцов

Выпусти наружу пасти.

После этого

Сто голодных телят,

Что не ели три дня подряд,

На коров пасущихся напусти.

Телята набросятся коров сосать,

А рабыня должна тревогу поднять,

Госпожу она должна разбудить,

На улицу выбежать убедить.

Если не вскочит твоя невестка,

Выпусти коров не сто, а двести,

Напусти на коров двести телят,

Не евших и не пивших пять дней подряд.

Если невестка и тут не вскочить умудрится,

Выпусти коров не двести, а триста.

Напусти на них триста голодных телят,

Не пивших и не евших семь дней подряд.

Тут уж хозяйка вскочит,

Навести порядок захочет.

Унты впопыхах натянет,

В унтах ногами притопнет.

На кишку она с кровью встанет,

Кишка от этого лопнет.

А потом она в легкий халат оденется,

Накинув халат, отряхнется,

Кишка от левой полы отцепится,

Кровь из кишки прольется.

Тогда на море Мунхэ-Манзан,

На долину Моорэн, на горы и лес

Упадет густой, непроглядный туман,

Пыль поднимется до небес.

Твой племянник и внук

Абай Гэсэр Удалой

Наглотается этой пыли злой,

Туманом злым он надышится,

Голос смерти ему послышится.

Начнет он болеть,

Начнет он хиреть.

А Тумэн-Жаргалан хатан

Начнет Гэсэра жалеть.

В священной книге прочитает она изречение,

В чем Гэсэр найдет излечение,

Прочитает она там указание,

Что леченье его в ее изгнании.

Чтобы мог ее муж излечиться,

Она сама в изгнание удалится.

Так,

Нажравшись жертвенного мяса,

Среди пустыни голой, безводной,

Учили Хара-Зутана шалмасы,

Коварные властители преисподней.

После этого Хара-Зутан,

А душа у него, как известно, черная,

Обратно поехал из чуждых стран,

Дорога длинная и неторная.

Скалы и горы

С разгону конь перескакивает,

Широкое море

С разбегу он перемахивает,

Стрельчато-синий жеребец

Скачет не касаясь земли,

Абая Гэсэра золоченый дворец

Уже сияет вдали.

Вот уж у цели Хара-Зутан-Ноен,

Коня к коновязи привязывает он.

Находит он рабыню невестки своей.

Шелка и золото развернул перед ней

Объедками шалмасов он ее накормил,

Огрызки мяса она доела,

Кишки с овечьей кровью вручил,

И рассказал, что надо ей делать.

После этого,

Довольный и, со спокойной душой,

Отправился он к себе домой.

Встречает дома его жена.

Встречая, недовольно бормочет она:

— Все бы тебе ловчить-хитрить,

Расставлять хитроумные сети,

Скучно тебе, должно быть, жить

Без коварства на этом свете.

Хара-Зутан от жены отмахнулся,

На постели шелковой растянулся.

Однако спать ему не спалось,

Лежал он, век не смыкая,

Радовался, что дело его сбылось,

Что исполнилась дума злая.

Между тем

На дворец Абая Гэсэра

И его жены молодой.

Опускаются сумерки серые.

Опускается мрак ночной.

Весь дворец засыпает мирно,

В нем не спит лишь одна рабыня.

Дождалась она, когда все уснут,

К госпоже прокралась в покои,

И кишку кровавую в левый унт

Подложила левой рукою.

А другую кишку, как велели ей,

Прицепила к левой поле халата.

Темной тенью,

Ночной темноты темней.

Проскользнула из спальни обратно.

А когда настало утро раннее,

Следуя совету злобному и коварному,

Выпустила она из господских дворов

Сто недоенных тучных коров,

А также выпустила она сто телят,

Которые есть и пить хотят.

Телята к коровам со всех ног понеслись,

Телята коров сосать принялись.

После этого

Рабыня подождала немного

И подняла во дворце тревогу.

— Ой, ой, ой,

Беда над моей головой.

Сто голодных телят

Коров сосут,

Коров они совсем отдоят,

Коровы молока не дадут.

Эти крики услышала Тумэн-Жаргалан

Сквозь утренний сон, как сквозь туман,

И решила:

— Подумаешь — сто коров, потеря не велика,

Если сто коров не дадут молока.

Не буду вставать, посплю пока.

Тут рабыня

Выпустила из господских дворов

Двести недоенных тучных коров,

А также выпустила и двести телят,

Не пивших и не евших три дня подряд.

Телята к коровам со всех ног понеслись,

Телята коров сосать принялись.

После этого

Рабыня подождала немного

И подняла во дворце тревогу.

— Ой, ой, ой,

Беда над моей головой!

Двести голодных телят

Коров сосут,

Коров они совсем отдоят,

Коровы молока не дадут.

Эти крики

Сквозь сладкий сон, как сквозь туман,

Услышала Тумэн-Жаргалан.

И подумала:

— Двести коров — потеря не велика,

Не буду вставать, посплю пока.

Тогда рабыня

Выпустила из господских дворов

Триста недоенных тучных коров,

А также выпустила триста телят,

Не пивших и не евших пять дней подряд.

Телята к коровам со всех ног понеслись,

Телята коров сосать принялись.

После этого

Рабыня подождала немного

И подняла во дворце тревогу.

— Ой, ой, ой,

Беда над моей головой!

Триста голодных телят,

Триста коров сосут,

Коров они совсем отдоят,

Коровы молока совсем не дадут.

Эти крики

Сквозь утренний сон-туман

Услышала Тумэн-Жаргалан.

— Триста коров, — подумала, — это не пустяки,

Такая потеря мне не с руки.

Этим молоком

Можно войско все напоить,

Сливками-творогом

Можно тысячи накормить.

У мужчины, любящего поспать,

Потник твердеет,

У женщины, любящей поспать,

Разум беднеет.—

Быстро вскочила она среди темноты,

Служанок своих окликнула,

Натянула на ноги унты,

Халат на плечи накинула.

Левой ножкой она притопнула,

Кишка кровавая в унте лопнула.

На кишку Тумэн-Жаргалан наступила,

Кишку кровавую раздавила.

Нога у нее в крови взмокла,

От брезгливости она вздрогнула,

Полой халата она тряхнула,

Кровь овечью всю расплеснула.

Брызнула кровь на железный таган,

Таган над очагом — пополам.

Брызнула кровь на самый очаг,

Огонь в очаге мгновенно зачах.

Камни очага раздробились,

Кровавые ручьи заструились,

Под ногами кровавые лужи,

Потекла кровь наружу.

Заклубился над землей кровавый туман,

Вот что наделала Тумэн-Жаргалан.

А кровь широкой рекою

К морю потекла, к водопою.

Потекла она к морю Мунхэ-Манзан,

Потекла она через долину Моорэн,

Пылью заклубилась по всем местам,

Грязью замесилась выше колен.

В это время

Абай Гэсэр Удалой

Гостил у Алма-Мэргэн молодой.

На рассвете открыл он окна,

Полюбоваться на полный месяц.

Видит — небо кровью намокло,

Вместо неба — грязное месиво.

По времени — утро,

Но темным-темно,

Абай Гэсэр мудрый

Пошире открыл окно.

Видит,

Над морем Мунхэ-Манзан

Плавает кровавый туман.

Повсюду пыль заклубилась,

Повсюду грязь замесилась.

По обширной долине Моорэн

Грязь замесилась выше колен.

Вдохнул Абай Гэсэр клубящейся пыли,

Красные круги перед глазами поплыли,

За стенку держась, на улицу вышел,

Собственной смерти голос услышал.

Тумана красного Гэсэр надышался,

Собственной смерти показался,

Показался он предкам, давно умершим,

Показалось время ему уменьшенным.

А в глазах в это время

Огнем горит,

А в голове в это время

Болью болит.

— Железный обруч принесите,—

Гэсэр говорит,—

На голову натяните,

Он боль утолит.—

Но от обруча, от железного,

Голова болит сильнее прежнего.

Тогда

К Тумэн-Жаргалан Гэсэр прискакал.

И Тумэн-Жаргалан он так приказал:

— Ты послушай меня, Тумэн-Жаргалан,

Поднимись-ка ты на небо за тринадцать стран,

В самую верхнюю страну небесную,

Отыщи там книгу чудесную,

Эту книгу почитай, полистай,

Полистав-почитав, поточнее узнай:

По какой это причине

Я пыли злой надышался,

По какой это причине

Я собственной смерти показался.

По какой это причине

У меня голова болит,

И какое лекарство мою боль утолит.

Ни минуты не мешкая, Тумэн-Жаргалан

Наверх поднялась за тринадцать стран,

В страну верховную, в страну небесную,

Отыскала там книгу чудесную.

Материнскую книгу она открыла,

Светлые очи в книгу вперила.

Красивым пальчиком по строчкам водит,

Нужное место в книге находит.

Увидев строчки, она читает,

Читая строчки, все понимает.

Содержится в книге указание,

Что только тогда спасется Гэсэр,

Если Тумэн-Жаргалан в изгнание

Отправит он к дьяволу Абарга-Сэсэн.

А если жену свою не выгонит,

От болезни он не излечится.

Так сказала небесная книга,

Материнская книга, извечная.

Опечалилась Тумэн-Жаргалан,

Прочитавши такое дело,

И на землю грешную, сквозь туман

Светлой звездочкой полетела.

Вверх посмотрит она — плачет горестно,

Вниз посмотрит она — страшно, боязно.

А внизу ее Абай Гэсэр дожидается,

Голова его болит, разрывается.

Вот предстала перед ним Тумэн-Жаргалан,

Его надежда, его посланница.

Смотрит в очи ему Тумэн-Жаргалан,

Смотрит в очи ему и кланяется.

Все что в книге она прочитала,

Без утайки пересказала.

Что содержится там указание:

Лишь тогда спасется Гэсэр,

Если ее самое в изгнание

Он отправит к дьяволу Абарга-Сэсэн.

А если жену свою не выгонит,

От болезни он не излечится…

Так сказала книга великая,

Материнская книга, извечная.

Нахмурился Удалой Абай Гэсэр,

Мысли его мрачны,

Тяжело у него на сердце.

Жаль ему молодой жены.

Так они дружно жили,

Так друг друга любили.

Такая она послушная,

Такая великодушная,

Такая она разумница,

Такая она красавица…

Лучше уж смерть-разлучница,

Чем такое предательство.

Отдать ее добровольно,

Отослать к Абарга-Сэсэну…

Разве это не больно

Гордому Абаю Гэсэру?

— Лучше я от болезни сдохну,—

Говорит он своей жене,—

Чем от позора сохнуть

В разлуке тебе и мне.

То, что сказал он мудро,

Может быть, трое знали.

Но все это ранним утром

Уж сто человек повторяли.

А к вечеру друг от друга

Знала уж вся округа,

Знали уж все селенья

Абая Гэсэра решенье.

При решеньи таком отчаянном

Загоревал народ, запечалился.

Жалко им,

Что Гэсэр от болезни умрет,

Но жалко им,

Что жена в изгнанье уйдет,

Золоченого дворца — украшение,

Всем суровым сердцам — укрощение.

В это время

Тумэн-Жаргалан, о муже скорбя.

Свое решенье приняла про себя.

Где бы ни жить — все равно дышать,

Где бы ни быть — под небом ходить.

Меня страдания не страшат,

Как в книге написано — тому и быть.

Стала она тайком, понемногу

Собираться в дорогу.

— Небо, — говорят, — знает,

Земля, — говорят, — болтает,

Земля, — говорят, — слухом полнится.—

Гэсэр лежит, не беспокоится,

Гэсэр лежит и болеет,

А народ Тумэн-Жаргалан жалеет.

Узнали день ее отъезда,

Узнали час ее отъезда,

Толпами ко дворцу валят повсеместно.

В последний раз на нее взглянуть,

В далекий путь ее проводить,

На прощанье ободрить как-нибудь,

Словами прощальными наградить.

Значит,

Не только мужчина весь в тревожных замыслах,

Значит,

И женщина вся в ожидании утомительном,

Оказалась Тумэн-Жаргалан и жалостливой,

Оказалась Тумэн-Жаргалан и решительной.

Безногих за ней на руках несут.

Слепых за ней поводыри ведут.

Провожая ее, бежит народ.

Руки тянутся к ней со всех сторон.

За одежду ее хватаются,

С царицей своей прощаются.

Плачет народ, прощаясь с нею.

Ожерелье она рвет с лебединой шеи.

Ожерелье она рвет тройное.

Рассыпает его над толпою.

Рассыпает горстями жемчуг,

Да слова прощальные шепчет.

Рассыпает она все сразу,

Изумруды, лалы, алмазы.

Только тот остается алмаз,

Что висит на реснице у глаз.

Люди ползают на коленях,

Собирают они каменья.

Люди ползают среди пыли,

Про царицу они забыли.

А она в это время ловко

Обернулась красной лисой,

Обернулась лисой-плутовкой

И исчезла среди лесов.

В миг, когда в лису превратилась,

На три видимости удалилась.

Во второе мгновенье ока,

Оказалась в стране далекой,

Но в стране той, чужой и дальней.

Приняла она вид нормальный.

И пешком в виде странницы бедной

По дороге пошла она.

Без еды идет, без обеда,

Без ночлега идет, без сна.

Где одна страна вдруг кончается,

Там другая страна начинается.

С каждым днем вокруг все темнее,

С каждым днем вокруг холоднее.

Очень сильно она голодала,

Очень сильно она страдала,

Очень сильно она измучилась,

Очень сильно она устала.

Стало солнце ее просвечивать,

Все точеные косточки видно.

Лунный свет стал ее просвечивать,

Даже тени ее не видно.

Но живая шла, не умершая,

И душа ее не уменьшилась.

Кровь струится в ней, как и прежде,

Сердце бьется в ней, как и прежде,

В этом сердце живет надежда.

Из далеких чуждых пределов,

Шепчет, шепчет жена Гэсэру:

— Уж ты витязь, могучий витязь,

Хорошо, что меня не видишь.

Далеко ушла, а есть мне нечего.

Даже солнце меня просвечивает.

Стала тонкой я, как тростиночка.

Стала легкой я, как былиночка.

Только сердце бьется, как прежде,

Только в сердце живет надежда.

По небесному указанью,

Как священная книга велит,

Ухожу я в это изгнанье,

Но уход мой тебя исцелит.

Наберешься опять ты силы,

Станет все, как и прежде было,

И баторы твои и луки.

Ты возьмешь оружие в руки.

Не забудь ты тогда меня,

Оседлай своего коня,

Злые силы все победи,

И меня ты освободи.

Так бредет она вдаль, качается,

Куда ветер холодный дует,

Вниз посмотрит она — печалится,

Вверх посмотрит она — горюет.

Назад посмотрит — вороны вьются,

Вперед посмотрит — слезы льются.

Из правого глаза слезинка — кап!

Образовался великий светлый Байкал.

Из левого глаза слеза слетела,

Образовалась великая светлая Лена.

Так идет Тумэн-Жаргалан

Среди туманных, холодных стран,

А на шее у нее,

На шелковой тесьме,

Мудрой бабушки Манзан-Гурмэ

Серебряный талисман.

С гибко-нежной шеи она талисман снимает,

В бело-нежной руке она его держит,

Наговоры над ним начинает.

Заговорные слова шепчет.

«Талисман мой, серебряный талисман,

Подарок бабушки Гурмэ-Манзан,

Окажись сейчас не у меня в руке,

А окажись сейчас от меня вдалеке.

Окажись ты мой серебряный талисман

В далекой и милой земле Хатан,

На берегу широкого моря Мунхэ,

А не у меня в руке.

Окажись, где вода.

Которую я в детстве пила.

Окажись, где земля,

На которой я в детстве жила.

Ты, которого держит моя рука,

Проберись на дно глубокого сундука.

Среди моих одежд притаись и лежи,

Родною сторонку мне покажи».

После этого серебряный талисман,

Что был ей дороже всех,

Изгнанница Тумэн-Жаргалан

Высоко подбросила вверх.

После этого

Идет она дальше,

Но не так тяжело, как раньше.

Идет она,

Голода уж не чувствуя,

Идет она,

Усталости уж не зная.

Оглянулась назад — о, чудо!

Позади вся страна родная.

Великое море синеется,

Ходит белыми волнами.

Долина Хатан виднеется,

Цветущими травами полная.

Леса, как шкура бобровая.

Под солнцем переливаются,

Лежит вся земля, как новая,

Реки по ней извиваются.

Слышатся там

Голоса людей.

Слышится там

Ржанье коней.

Слышится там

Крик петухов,

Слышится там

Мычанье коров.

Отвела Тумэн-Жаргалан

Прощальный взгляд от родной страны,

Вперед поглядела она, а там

Холмы стоят все черным-черны.

Темно впереди и пустынно,

Мертво впереди и постыло.

В пустоту, в темноту, в черный туман

Переступила черту Тумэн-Жаргалан.

Сердце ее за тонкими ребрами

Бьется трепетно, бьется робко.

Вниз она посмотрит — горюет.

Как былинка она качается,

Куда ветерок подует.

Остановилась, прежде чем сделать шаг,

И про себя подумала так:

«Если буду такой я слабой,

Пропаду у дьявола черного,

Я ж — царица, не просто баба,

Стану хитрой я, упорной.

Быть не время нежной да трепетной,

Время сильной быть и умелой…»

Сразу мысли ее стали крепкими,

Сердце сразу окаменело.

И тогда уж в туман и мрак

Она сделала новый шаг.

Под ногами ее то глина,

То пески бесплодно-сыпучие,

Впереди ее то долина,

То лесная чаща колючая.

Сквозь чащобу она продирается,

В глубь чужой земли пробирается.

Вот на низменном берегу,

На зеленом большом лугу,

Птицы пестрые, как сороки,

Но размером больше быка…

Убежать — подкосились ноги,

Слева — круча, справа — река.

Испугалась она до дрожи,

И не знает куда идти:

В горы нет никакой дорожки,

Через реку брод не найти.

А сороки ее окружают,

Расклевать ее угрожают.

Угрожают ей клювы острые,

Острие железных когтей.

Вдруг верхом на сороке пестрой

Человек подлетает к ней.

Человек совершенно голый,

Прикрывает мошну ладонь.

В поводу сороку подводит,

Словно то настоящий конь.

Но ведет себя не по-хамски,

А здоровается по-хански.

Смотрит он не по-дьяволиному,

А достойно, по-соколиному.

Смотрит он на женщину весело,

Задает ей вопросы вежливо.

— Путь короткий ваш или длинный,

Вам какая светит звезда?

Из какой вы пришли долины,

Направляетесь вы куда?

Тумэн-Жаргалан, царица,

Отвечает голому рыцарю:

— Родная долина Хатан

Тесноватой мне показалась,

Чужая долина, где пыль да туман,

Попросторнее мне показалась.

Мой муж Абай Гэсэр

Надоел мне совсем.

Больше мне нравится дьявол Абарга-Сэсэн.

С ним я счастье свое найду,

Вот куда я теперь иду.

Отвечает ей голый рыцарь:

— Узнают по полету птицу.

Узнают мечты по словам,

Узнают слова по делам.

Сразу видно, что вы — царица,

Помогу я охотно вам.

Он сажает ее на сороку,

Через реку везет широкую

И высаживает на лугу,

На другом уже берегу.

Пробирается дальше странница,

Из родной стороны изгнанница.

Под ногами ее то глина,

То пески бесплодно-сыпучие,

Впереди ее то долина,

То — лесная чаща колючая.

Вот на низменном берегу,

На зеленом большом лугу,

Птицы серые, как вороны,

Но огромные, как коровы.

Испугалась царица до дрожи,

И не знает куда идти:

В горы нет никакой дорожки,

Через реку брод не найти.

А вороны ее окружают,

Расклевать ее угрожают.

Угрожают жене Гэсэра

Острием железных когтей.

Вдруг верхом на вороне серой,

Человек подлетает к ней.

Он ведет себя не по-хамски,

А здоровается по-хански.

Смотрит он на женщину весело,

Задает ей вопросы вежливо.

— Путь короткий ваш или длинный,

Вас какая ведет звезда?

Из какой вы пришли долины,

Направляетесь вы куда?

Тумэн-Жаргалан, царица,

Отвечает этому рыцарю:

— Родная долина Хатан

Тесноватой мне показалась,

Чужая долина, где пыль да туман,

Попросторнее мне показалась.

Мой муж Абай Гэсэр

Надоел мне совсем.

Больше мне нравится Абарга-Сэсэн.

С ним я счастье свое найду,

Вот куда я теперь иду.

Отвечает тогда ей рыцарь.

— Узнают по полету птицу.

Узнают мечты по словам,

Узнают слова по делам.

Сразу видно, что вы — царица,

Помогу я охотно вам.

На ворону ее сажает,

Через реку перелетает,

И высаживает на лугу,

На другом уже берегу.

Пробирается дальше странница,

Из родной стороны изгнанница.

Под ногами ее то глина,

То пески бесплодно-сыпучие,

Впереди ее, то — долина,

То — лесная чаща колючая.

Вот на низменном берегу,

На зеленом большом лугу,

Меж рекой и горами черными,

Волки серые и огромные.

Испугалась царица до дрожи,

И не знает куда идти:

В горы нет никакой дорожки.

Через реку брод не найти.

А волки серые ее окружают,

И заесть ее угрожают.

Они рыскают, они шастают,

Они с голода зубами клацают.

Обступают жену Гэсэра

Волки-чудища все плотней.

Вдруг верхом на волке же сером,

Человек подъезжает к ней.

Человек совершенно голый,

Прикрывает мошну ладонь,

И второго волка он гонит,

Словно то настоящий конь.

Но ведет себя не по-хамски,

А здоровается по-хански,

Смотрит он не по-дьяволиному,

А достойно, по-соколиному.

Смотрит он на женщину весело,

Задает он вопросы вежливо.

— Путь короткий ваш или длинный,

Вас какая ведет звезда?

Из какой вы пришли долины,

Направляетесь вы куда?

Тумэн-Жаргалан, царица,

Отвечает голому рыцарю:

— Родная долина Хатан

Тесноватой мне показалась.

Чужая долина, где пыль да туман,

Попросторнее мне показалась.

Мой муж Абай Гэсэр

Надоел мне совсем,

Больше мне нравится Абарга-Сэсэн.

С ним я счастье свое найду,

Вот куда я теперь иду.

Отвечает ей голый рыцарь:

— Узнают по полету птицу.

Узнают мечты по словам,

Узнают слова по делам.

Сразу видно, что вы царица,

Помогу я охотно вам.

Посадил он ее на волка,

И велел держаться за холку,

Через реку ее переправил

И на том берегу оставил.

Дальше в путь она отправляется,

Путь изгнанницы продолжается.

Заходит она в страну пустынную.

Заходит она в страну постылую.

Хонин-Хото была та страна,

Безводна и бесплодна лежала она,

Земля та была холодная,

Земля та была голодная,

Постоянно там было ветрено,

А травы никакой там не было.

А деревья там с корнями выдернуты,

А все там наизнанку вывернуто.

Только проскальзывая под тремя преградами,

Течет там река с тремя водопадами.

Когда Тумэн-Жаргалан

Через эту землю идет,

Об этом Абарга-Сэсэн хан

Особенным знанием узнает.

Белоснежного коня он седлает,

Быстроногого коня славного,

Встречать царицу он выезжает.

Где растет сосна пятиглавая,

Выезжает он в поле просторное,

Где дорога большая, торная.

Там под древней сосной,

Под пятиглавой сосной

Встретился он с царицей

Как муж с женой.

Он приветствует ее по-хански,

Он здоровается с ней по-царски.

Говорит он ей словами рыцаря:

— Узнают по полету птицу,

Узнают мечты по словам,

Узнают слова по делам.

Сразу видно, что вы царица.

Очень рад я, царица, вам.—

Все ее тонкие красивые места

Он гибко обнял,

Все ее полные прекрасные места

Он плотно обнял.

Обнимая и в лицо ей глядя,

Правую красную щеку поцеловал.

Левую прекрасную щеку погладил.

За правую руку ее он берет,

К своему шатру тянет-ведет.

За левую руку ее он берет,

К своей постели тянет-ведет…

В это время Абай Гэсэр

С каждым днем поправляется.

В это время Абай Гэсэр

Прежних сил набирается.

В это время Абай Гэсэр

В постели своей встает-поднимается.

Снова жизнь для него начинается.

Смотрит он на себя —

Сильнее и лучше стал,

Возвратилось к нему его могущество.

Мужчина, родившись, думает,

Кто для него находкой будет,

Женщина, родившись, думает,

Для кого она находкой будет.

Мужчина, родившись, думает,

Что захватывать будет.

Женщина, родившись, думает,

Кем захвачена будет.

Так решивши в ту пору,

И сил набираясь день ото дня,

Приказал он баторам

Приготовить коня.

Травы наедался конь

На двадцати алтайских пастбищах.

Сил набирался конь

На двадцати горных зеленых склонах.

По крупной гальке Бэльгэна ведет,

Чтобы черные его копыта крепкими были.

По черному льду Бэльгэна ведет,

Чтобы круглые его копыта никогда не скользили.

К ветру мордой

Заставляют его стоять,

Ветер горный вдыхать

Заставляют его.

Мордой к вихрю летящему

Заставляют его стоять.

Вихрь крутящийся

Заставляют его вдыхать.

Ключевой водой

Из чашки его напоили.

Живой травой

Из горсти его накормили.

По горным местам его водят,

Чтобы на сокола был похож,

По ровным местам его водят,

Чтобы на ястреба был похож.

Проделав все это,

Шелковый потник на Бэльгэна накидывают.

Закончив все это,

Вогнуто-серебряным седлом Бэльгэна седлают,

Пластинчато-серебряным подхвостником круп обтягивают,

Сплошным серебряным нагрудником грудь обхватывают,

С десятью пряжками подпругой коня перетягивают,

С десятью язычками ремнем его засупонивают.

Краснодеревый кнут под седло продевают,

Полукруглый повод на луку седла набрасывают.

Все снаряженье к коню прилаживают,

Вокруг коня удовлетворенно похаживают.

К расписанно-серебряной коновязи

Коня привязывают,

О полной готовности коня Абаю Гэсэру сказывают.

После этого,

Сшитые из семидесяти лосиных кож,

Плотно-черные штаны

Гэсэр натягивает.

Со вставками из рыбьих кож,

Свободно-черные унты

Ступнями ног растягивает.

Ярко-шелковую накидку,

Для сражений-битв предназначенную,

На плечи накидывает.

Семьдесят сверкающих пуговиц

Силой пальцев своих

Снизу вверх застегивает,

Серебряно-винтовой десятисаженный кушак

Вокруг себя опоясывает,

Его оставшиеся концы

Аккуратно с боков запихивает.

После этого

Водами семидесяти дождей не промоченные,

Остриями семидесяти стрел не пробитые,

Угольно-черные доспехи на спине укрепляет.

Серебряный, длинный,

Величиной с речную долину,

Боевой колчан на левый бок прикрепляет.

Узорно-серебряный, боевой,

С косое поле величиной,

Налучник сбоку подвешивает.

О белые кости не ломающийся,

В горячей крови не размягчающийся,

Державно-булатный меч привешивает.

Семьдесят пять стрел

Плотно за спиной закрепил,

Девяносто пять стрел

Веером расположил,

Так что

В холод от них теплее будет.

Так что

В жару от них прохладнее будет.

Похожую на копну травы,

Соболиную шапочку на себя надевает.

Похожую на пучок травы,

Кисточку на шапочке поправляет.

Звездно-белый шлем надел на голову,

Стал похож на большую гору,

То не солнце сверкает,

То не дуб листвой шелестит,

То Гэсэр в боевых одеждах стоит.

И оделся Гэсэр и обулся,

Перед зеркалом так и сяк повернулся.

Где пылинка — ее сдувает,

Где соринка — ее счищает.

В зеркало,

С расправленный потник величиной,

Гэсэр погляделся:

Хорошо ли он обулся-оделся.

А оделся он так,

Что никакой меч его не возьмет.

Снарядился он так,

Что никакая стрела его не пробьет.

Укрепился он так,

Что никто его одолеть не сможет,

Не повалит и не положит.

После этого,

Чтобы голода не чувствовать десять лет,

Рот себе паучьим жиром смазал.

После этого,

Чтобы голода не чувствовать двадцать лет,

Губы себе червячьим жиром намазал.

В это время

Почтенный Саргал-Ноён,

В это же время

Почтеннейший Сэнгэлен-Ноён

Пришли, чтобы в путь Гэсэра проводить,

Пожаловали, чтобы его по-родительски благословить.

В путь они его провожают,

По-родительски благословляют,

Удачи и здоровья желают.

— Желаемых мест удачно достигни, — говорят.

— Настигаемого врага мгновенно настигни, — говорят.

— То, что искать собрался, найди, — говорят.

— То, что победить собрался, победи, — говорят.

— Счастье и удачу народу добудь, — говорят.

— Дорогу на родину не забудь, — говорят.

После этого,

Величественным движением

Открывая перламутровую дверь,

Гэсэр наружу выходит теперь.

Неторопливым движением,

Не уронив ни соринки с ног,

Перешагивает мраморный порог.

Со спокойным и красивым лицом

Выходит он из дворца на крыльцо.

Крыльцо это так устроено,

Что не слышно его под пятками.

Крыльцо это так просторно,

Что бегать бы там кобылицам с жеребятками.

Медленными движениями, без суеты,

По ступенькам серебряным, с высоты,

Ни разу на лестнице не оступясь,

Идет Гэсэр туда,

Где резная серебряная коновязь.

Красный шелковый повод

От коновязи Гэсэр отвязал,

Конец этого повода

Он в правую руку взял,

Ногу в чисто серебряное стремя

Со звоном он вдел,

В якутско-серебряное седло

Он прочно сел.

После этого,

У повода правую сторону натянув,

А левую сторону ослабляя.

Морду коня в нужную сторону повернув,

Он его по солнышку идти заставляет.

После этого,

Там, где стояла резная серебряная коновязь,

Только облаком красная пыль взвилась.

Да над дальней Алан-горой

Что-то молнией просверкнуло.

Да за дальней Алан-горой

Шапка с кисточкой промелькнула.

Затихает вдали лошадиный скок,

Гэсэр отправился на восток.

Далеко ли, близко ли

Едет Гэсэр,

Высоко ли, низко ли

Скачет Гэсэр.

Одна дума у него в голове,

Одна забота у него на уме.

Одна печаль у него на сердце,

И некуда от этой печали деться.

Как же так получилось и вышло,

Что он голос собственной смерти слышал?

Как же могло случиться и статься,

Что он собственной смерти мог показаться?

Что же за наваждение это было,

Что его болезнь победила?

Обезумел, как видно, совсем он,

Что Тумэн-Жаргалан,

Любимую, молодую жену,

Отпустил к дьяволу Абарга-Сэсэну,

В чужедальную, злую страну?

Все поняв,

Все происшедшее по-новому оценя,

Над этим думая неустанно,

Повернул он Бэльгэна, гнедого коня

К владеньям Хара-Зутана.

Как сокол на утку,

Он летит, свистит,

Как камень, жутко

Он свистит, шуршит.

Как стрела, трепеща опереньем,

В свою цель впивается,

Так он у Хара-Зутана на дворе

Около коновязи появляется.

Кричит он громко,

Но как будто без злости,

— Эй, дядя, ты дома?

Принимай гостя!

Хара-Зутан-Ноен,

А душа у него, как известно, черная,

Этим криком как громом был поражен,

Двери запер проворно он.

Душа у него ушла в пятки,

Побежал он скорее прятаться.

Забился он в угол под кроватью,

Лежит и почти не дышит.

Как с Гэсэром жена разговаривает

Он каждое слово слышит.

Разговор у них очень недлинный,

Отвечает гостю жена:

— Уехал мой муж в долину,

«Подкровать» зовется она.

Хара-Зутан выскочил из-под кровати,

Больно шлепнуть жену изловчился.

Не велел он дверь открывать ей,

И под войлок черный забился.

Лежит он, почти не дышит,

Но каждое слово слышит.

Голос гостя снаружи, как эхо:

Так куда, говоришь, он уехал?

Разговор у них там не длинный,

Отвечает гостю жена:

— Муженек мой уехал в долину,

«Подвойлок» зовется она.

Тут Хара-Зутан очень бойко

Сразу выскочил из-под войлока,

Больно шлепнуть жену изловчился,

И в мешок он в углу забился.

А жена на шлепки рассердилась,

Слова лишнего не сказала,

Мешок выволокла на середину,

Крепко-накрепко завязала.

Муженька своего нарочно

Завязала завязкой прочной.

Распрямилась она, прихорашиваясь,

А Гэсэр из-за двери спрашивает,

Громко спрашивает, со смехом:

— Так куда, говоришь, он уехал?

Жена, без раздумий длинных,

Отвечает под свой смешок:

— Муженек мой уехал в долину,

Под названьем «темный мешок».

Сам оттуда едва ли он вылезет,

Не поможешь ли ты его вызволить?

Открывает дверь она гостю,

И впускает его в жилье,

Где в мешке, задыхаясь от злости,

Заключен муженек ее.

Абай Гэсэр тяжелый мешок

Поближе к очагу перенес-отволок,

Ноги под себя — на мешке уселся.

У Хара-Зутана и печень, и сердце,

И легкие у него вот-вот

Наружу выскочат через рот.

А тетя-сестра

Племяннику рада,

И делает все как надо.

Золотой стол накрывает,

Вкусную пищу на стол расставляет.

Серебряный стол расстилает,

Прекрасную пищу расставляет.

Напитки крепкие предлагает,

Напитками светлыми угощает.

Племянник и тетя-сестра

Разговаривают с вечера до утра.

Давнее все припоминают,

О новом обо всем рассуждают,

О прежних говорят временах,

О ближних говорят племенах.

Говорят,

Пока сметана на чистой воде не настоится,

Говорят,

Пока трава на голом камне не уродится.

Абай Гэсэр

На мешке сидит,

Хара-Зутан

В мешке кряхтит.

Хара-Зутан

В мешке задыхается,

Абай Гэсэр

На мешке усмехается,

И к хозяйке он обращается:

Что-то твердое в мешке

Не размягчилось ли?

Что-то крепкое в мешке

Не раздробилось ли?—

Взял он стрелку и на целый вершок

Воткнул ее под собой в мешок.

Стрела у Гэсэра была остра,

Достала она до дядиного бедра.

В бедро она глубоко вонзилась,

Дядя в мешке заорал, завозился.

Гэсэр испуганный сделал вид,

Как будто он ничего не знал

Про то, кто под ним в мешке сидит,

И мешок не мешкая развязал.

Гэсэр удивленный сделал вид,

Гэсэр озадаченный сделал вид,

И дяде с почтением говорит:

— Скажи мне, дядя, что ты делаешь тут?

С каких это пор Ноены в мешках живут?

Или хитрость тут какая-нибудь,

Или прячешься ты от кого-нибудь?

Или совестно, ты не чист, не бел,

Или ты не наделал ли черных дел?

Хара-Зутан от стыда краснеет,

Слово сказать и то не смеет.

В глаза Гэсэру он не глядит,

Сторонкой выскользнуть норовит.

Но Гэсэр Хара-Зутана опередил

И дорогу ему решительно загородил.

Загородил ему дорогу славный батор:

— Есть у меня к тебе, дядя, небольшой разговор.

Дело в том,

Что моя жена, а твоя невестка,

Не знаю кем и за что в отместку,

Выслана к дьяволу Абарга-Сэсэн,

Пропадет она там совсем.

Мы должны с тобой отправиться вместе,

Чтобы распутать хитросплетения мести,

Чтобы мою жену, а твою невестку,

Отбить, отнять, возвратить на место.

Как лист осенний,

Хара-Зутан задрожал,

И куда-то в сени

Стремглав убежал.

Но Гэсэр его, конечно, нашел,

Приподнял, встряхнул и в чувство привел.

Приказал ему, спокойствие сохраня,

Чтобы готовил

Стрельчато-синего коня,

Чтобы одежду надел,

Для военных походов хранимую,

Чтоб доспехи надел,

В богатырских походах носимые.

Чтоб оружие взял,

Какое в бою подобает,

Чтобы слово сказал,

Какое в бою помогает.

На дядю своего племянник покрикивает,

Дядю своего Гэсэр поторапливает.

Дядя, неохотно снаряжаясь, покрякивает,

Улизнуть бы куда поглядывает.

Но все же вынужден был

Одеться и снарядиться,

На улицу вышел,

На коня он садится.

А Гэсэр

Удалой уже на коне,

В красивых одеждах, в драгоценной броне.

Все оружье при нем, вся отвага при нем,

Глаза горят удалым огнем.

Правую сторону повода он натянул,

Морду Бэльгэна на восток повернул.

Едут они вместе,

Друг на друга не глядя,

За женой и невесткой,

Племянник и дядя.

Едут они

Близко ли, далеко ли,

Скачут они

Низко ли, высоко ли.

Кони скачут устало,

Да и поесть уже хочется.

Время ночлега настало,

Начинают они охотиться.

Абаю Гэсэру удалось,

Сороку пеструю подстрелил,

Волшебством своим в тушу лося

Он сороку жалкую превратил.

И подбросил, на поляну выйдя,

Чтобы дядя ее увидел.

Хара-Зутан находке обрадовался,

Обеими руками в находку вцепился.

Абай Гэсэр едет рядом,

Хара-Зутан похвалился.

— Видишь, как находчив я и умел,

Какого лося добыть сумел.

— Да, — Гэсэр говорит, — ты зорок и меток,

Наверное, дашь мне мясца отведать.

Хара-Зутан пожадничал, укорил:

— Где это видно, чтобы старик молодого кормил.

На чужой кусок,

Мой внук, не гляди.

Путь далек,

Все впереди.

Еще не скоро до темноты,

Кого-нибудь подстрелишь и ты.

Абай Гэсэр Удалой

В сторонку отъехал тихо,

Одной хангайской стрелой

Свалил лося и лосиху.

Спешились всадники,

Коней расседлали,

Проголодавшись за день,

Ужин готовить стали.

Серо-красный костер разложили

Так, чтобы не раздувал его ветер.

Разделив где мясо, где жилы,

Добычу свою насадили на вертелы.

У Абая Гэсэра сочное

Лосиное мясо готово до срока,

А у Хара-Зутана ссохлось,

Превратилось опять в сороку.

У Абая Гэсэра

Все вкусные кости уже обглоданы.

Все сочное мясо съел он,

А Хара-Зутан страдает от голода.

До утра не уснул он,

Слюнка течет,

Живот подтянуло,

Все ребра — неперечет.

С черной душой

К водопою идет,

Голодный и злой

Коней ведет.

В желудке у него ноет,

Вокруг Гэсэра он заискивающе похаживает.

А Гэсэр руки от мяса моет,

Волосы руками приглаживает.

Те кости, что Гэсэр в сторону отбрасывает,

Хара-Зутан хватает, обсасывает,

Внутренности от лося и лосихи

В рот торопливо запихивает.

— Что это с тобой, дядя,—

Говорит Гэсэр, на Хара-Зутаиа насмешливо глядя.

Ты голоден, как я вижу,

Тебе поесть не пришлось,

А где же твоя добыча,

Где же вчерашний лось?

Если в походе, — говорит Гэсэр, — голодать,

Ни удачи, ни счастья никогда не видать.

Голод в походе не помогает,

Воин от голода изнемогает.

После этого

Абай Гэсэр допил и доел,

Остатки еды побросал в огонь.

К коню подошел, в седло он сел,

Тронул повод и взвился конь.

Поехали дальше, поехали рядом

За Тумэн-Жаргалан племянник и дядя.

Едут они

Далеко ли, близко ли,

Скачут они

Высоко ли, низко ли.

Вот уж кони скачут устало,

Да и поесть уже хочется.

Время ночлега настало.

Начинают они охотиться.

Абаю Гэсэру удалось,

Ворону серую подстрелил,

Волшебством своим в тушу лося

Он ворону тощую превратил.

Положил, на поляну выйдя,

Чтобы дядя ее увидел.

Хара-Зутан в находку вцепился,

Перед Гэсэром он похвалился:

— Видишь, как находчив я и умел,

Какого лося добыть сумел.

— Да, — Гэсэр говорит, — ты очень меток,

Наверное, дашь мне мясца отведать.

Хара-Зутан пожадничал, укорил:

— Где это видно,

чтобы старик молодого кормил.

Еще не скоро до темноты,

Кого-нибудь подстрелишь и ты.

Говорит он угрюмо и холодно:

— Не умрешь, чай, племянничек, с голоду.

Абай Гэсэр Удалой

В сторонку отъехал тихо

И одной хангайской стрелой

Свалил лося и лосиху.

Спешились всадники,

Коней расседлали.

Проголодавшись за день,

Ужин готовить стали.

Серо-красный костер разложили,

Так, чтобы не задул его ветер.

Разделив где мясо, где жилы,

Насадили добычу на вертелы.

У Абая Гэсэра сочное

Лосиное мясо жарится,

А у Хара-Зутана все ссохлось,

Превратилось в ворону жалкую.

Всю ночь до утра не уснул он,

Слюнка течет,

Живот подтянуло,

Ребра — наперечет.

В желудке у него ноет,

Вокруг Гэсэра он заискивающе похаживает,

А Гэсэр руки от мяса моет,

Волосы руками приглаживает.

Те кости, что Гэсэр в сторону отбрасывает,

Хара-Зутан хватает, обсасывает.

Внутренности от лося и лосихи

В рот торопливо запихивает.

С черной душой

К водопою идет,

Голодный и злой

Коней ведет.

— Что это с тобой, дядя? —

Спрашивает Гэсэр, насмешливо глядя,—

Ты голоден, как я вижу,

Тебе поесть не пришлось.

А где же твоя добыча,

Где же вчерашний лось?

Если в походе голодать,

Удачи никогда не видать.

Голод в походе не помогает,

Воин от голода изнемогает.

После этого

Абай Гэсэр допил и доел,

Остатки еды побросал в огонь.

К коню подошел, в седло он сел,

Тронул повод и взвился конь.

Едут они дальше среди чистого поля,

Чтобы Тумэн-Жаргалан вызволить из неволи.

Едут они

Далеко ли, близко ли,

Скачут они

Высоко ли, низко ли.

Когда Хара-Зутан отвернулся,

Абай Гэсэр с седла перегнулся,

На скаку схватила его рука

Гладкий камень величиной с быка.

Ради мести и торжества,

Силой особенного волшебства

Превратил он камень в маленький талисман,

Что носила на шее Тумэн-Жаргалан.

Бросил он камень среди дороги,

Хара-Зутана коню под ноги.

Лежит талисман на дороге, светел,

Хара-Зутан талисман заметил.

Схватил он находку, в руке зажал,

От великой радости завизжал:

— Смотри, — кричит,—

Что нашел я среди камней,

Любимый талисман жены твоей.

Значит, по этой дороге она прошла,

На этом месте она была.

Значит, мы с тобой на верном пути,

Значит, мы ее должны найти!

Отвечает Гэсэр, зло затая:

— Догадка, дядя, верна твоя.

Конец у нитки найти ты смог,

Распутается постепенно и весь клубок.

Но я тебе, дядя, вот что скажу,

Я тебя, дядя, вот о чем попрошу:

Теперь, когда уж ясна дорога,

Возвращайся ты, дядя, к родному порогу.

Моя жена, моя и нужда,

А тебе война — не нужна.

Зачем тебе Абарга-Сэсэн,

Он тебе не нужен совсем.

Поэтому, спутник, надежный мой,

Возвращайся-ка ты к себе домой.

Да не потеряй, смотри, талисман

Жены моей Тумэн-Жаргалан.

Где тебе его схоронить,

Чтобы до конца пути сохранить?

Положишь за щеку,

Забудешь — выплюнешь.

Положишь за пазуху,

Забудешься — вытряхнешь.

Чтобы не потерялся он ни днем, ни во сне,

Давай привяжем его к спине.

Взял Гэсэр ремешок,

Если надо удлиняющийся

На сто сажень.

Взял он ремешок,

Если надо сжимающийся

В одну сажень.

Взял ремешок

Плетеный, белый,

Небольшой узелок

На ремешке сделал,

Талисман к ремешку приладил,

Привязал его к спине дяди.

А пока прилаживал,

Приговаривал.

А пока привязывал,

Заговаривал:

— Гладкий, маленький талисман,

Во время дядиного пути,

Опять большим и тяжелым стань,

Чтобы тебя не сдвинуть, не унести.

Маленький и хороший,

Стань неподъемной ношей.—

Так он камешек к спине привязал,

Такие он камешку слова сказал.

После, этого

Хара-Зутан домой возвращается.

Абай Гэсэр вдаль отправляется.

Хара-Зутан не горевал, не грустил

(Душа у него, как известно, черная),

Что Гэсэр его домой отпустил,

На коня он вскочил проворно.

За левую сторону повода потянул,

По левому боку коня стегнул,

В сторону запада повернул.

Поговорили они с Гэсэром спокойно,

Попрощались они достойно.

Прежде чем разъехаться круто,

Поговорили они о здоровье друг друга.

И расстались среди чистого поля,

У каждого — своя доля.

Не успел Хара-Зутан от места отъехать,

Как понял, что ему не до смеха.

Понял он, насколько он туп,

Понял он, насколько он глуп.

Не успел он проехать четверть пути,

Камень за спиной начал расти.

На спину давит, назад тянет.

Конь вот-вот совсем встанет.

Сделался камень величиной с быка,

Царапает спину, трет бока.

Халат протер, мясо дерет,

Мясо дерет, до костей достает.

Вперед наклонится Хара-Зутан,

Камень его к луке прижимает.

Назад откинется Хара-Зутан,

Камень держать сил не хватает.

Едет он так ли, сяк ли,

Взад и вперед качается,

Силы его иссякли,

Уменье его кончается.

В просторах белого поля,

У белой березы старой,

Сил не имея более,

Набок клониться стал он.

На землю с коня свалился,

В землю носом зарылся.

Лежит он, не трепыхается.

А вокруг народ собирается.

Смотрят: пока еще дышит,

Но слов никаких не слышит,

И сам ни словечка не скажет.

Развязали ремень в сто сажен.

Камень, чернее ворона,

Сообща отвалили в сторону.

Посадили Хара-Зутана опять в седло,

Привязали Хара-Зутана, чтобы он не упал,

И, наказанный за свершенное зло,

К дому поплелся Хара-Зутан.

Абай Гэсэр,

Хара-Зутана домой отправив,

Действовать стал решительно и правильно.

Первым делом,

В самом начале дня

Оседлал он Бэльгэна,

Своего гнедого коня.

С крепким горячим телом,

С лоснящейся гладкой шерстью,

С легкими, прочными костями,

С непоскользающимися копытами,

С неутомляющейся спиной,

С туловищем, в тридцать шагов длиной,

С зубами в три пальца,

С ушами в три четверти,

С хвостом в тридцать локтей,

С гривой в тридцать аршин,

С седлом и уздечкой в серебре,

Копытами молнии высекая,

Из черных глаз испуская огонь,

Встал перед ним волшебный конь.

Чудесного сказочного коня,

За красный шелковый повод схватив,

В звенящие серебряные стремена

Точно и прочно вступив,

В якутское серебряное седло

Надежно и крепко сел

Великий батор Абай Гэсэр.

После этого,

У повода, правую сторону натянув,

А левую сторону ослабляя,

Морду коня в нужную сторону повернув,

Он его по солнышку идти заставляет.

Застучал по камням лошадиный скок,

Они поехали на восток.

Тихо-тихо рысцой,

Камни из-под копыт,

Как маленькие поленья вылетают.

Быстро-быстро летят,

Камни из-под копыт,

Как большие чурбаки вылетают.

Все лежащее на красивой земле,

Начинает шевелиться, раскачиваться.

Все стоящее на прекрасной земле,

Начинает содрогаться и сотрясаться.

Высокие горы дрожью дрожат,

Тяжелые скалы дребезгом дребезжат.

Широкое море начинает плескаться,

Мелкие камни по ветру летят.

Абай Гэсэр душой отвердел,

Абай Гэсэр сердцем окаменел.

Скачет он сквозь холод и зной

За молодой и любимой женой.

Скачет он и зимой и летом,

То в меха, то в шелка одетый.

Время зимнее настает,

Шапку лисью Гэсэр достает.

Сорока стрекочет, зима продолжается,

В лисьей шапке Гэсэр в седле качается.

Ветры дуют, снега метут,

Вокруг носа и рта льдинки растут.

Жаворонок вьется — начало лета,

Едет Гэсэр легко одетый.

Шелковый халат на груди он распахивает,

Шелковой плеточкой он помахивает,

Легкий халат на груди распахнут,

Цветы вокруг качаются, пахнут,

Летний халат на груди расстегнут,

Над долиной — гусиный клекот.

Распускают трели свои

Голосистые соловьи.

А с лица,

Где были сосульки да лед,

Горячий пот ручейками льет.

Рукава у Гэсэра закатаны,

Полы у Гэсэра за пояс заткнуты.

Провожают его закаты,

Золотого родного запада.

Чуть направо коня повернул он,

Тридцать три долины под конем промелькнуло.

Чуть налево он коня направляет.

Тридцать три горы под конем пролетает.

Вот родная земля кончается,

Вот чужая земля начинается.

Вдруг на низменном берегу,

На зеленом большому лугу,

Где налево — горы высокие,

А направо — течет река,

Птицы пестрые, как сороки,

Но размером больше быка.

Абай Гэсэр в стременах привстал,

Сорочье племя, как пух, разметал.

Едет дальше Гэсэр, озирается,

В глубь чужой земли забирается.

Вдруг на низменном берегу,

На зеленом большом лугу,

Где налево — гора высокая,

А направо — река широкая.

Птицы серые, как вороны,

Но огромные, как коровы.

Абай Гэсэр в стременах привстал.

Воронье племя, как пух, разметал.

Дальше едет Гэсэр, озирается,

В глубь чужой земли забирается.

Вдруг на низменном берегу,

На зеленом большом лугу.

Меж рекой и горами черными,

Волки серые и огромные.

Они рыскают, они шастают.

Они с голода зубами клацают.

Абай Гэсэр в стременах привстал.

Серых волков, как пух, разметал.

После этого,

С восемнадцатью узелками,

С яшмовым черенком, он кнутом взмахнул.

После этого,

С тридцатью шестью узелками,

С яшмовым черенком, он кнутом хлестнул.

Хлестнул он коня по правому боку,

Взвился конь над землей высоко

И в один прыжок оказался у стен,

Где живет во дворце Абарга-Сэсэн.

После этого

Выпускает Гэсэр на ладонь

Тринадцать своих волшебств.

Заставляет бегать по пальцам

Двадцать три своих волшебства.

Заговорные произносит слова.

Коня гнедого Бэльгэна,

С крепким, горячим телом.

Заколдовал Гэсэр и заворожил.

Превратился большой и сильный конь

В кресало, которым высекают огонь.

Кресало Гэсэр в карман положил.

После этого взял великий Абай

Красный камень под названием «Задай».

Этот крепкий камень в крошки, вдрызг

Белыми зубами Гэсэр разгрыз.

Крошки по небу синему разбросал,

На землю напустил нестерпимый жар.

Конский помет до стука спекается.

Деревья сами собой загораются.

Ни дождей на земле, ни ручьев, ни луж,

Началась на земле великая сушь.

После этого

Взял Гэсэр маленький игрушечный лук из ивы.

Взял он игрушечную стрелу из липы,

Лук этот был, не лук — хворостинка.

Стрела эта была, не стрела — лучинка…

После этого

Превратил Гэсэр себя в двух играющих мальчиков.

На берегу моря голышами играть они начали.

В охотников малыши играют,

Из игрушечного лука стреляют.

А между тем хан Абарга-Сэсэн

В жилище своем изнемогает совсем.

— Никогда, — говорит,—

Такой жары у нас не бывало.

— Никогда, — говорит,—

Такой беды земля не знавала.

Я и сам никогда

Такой жары не знавал,

От жары никогда

Не страдал и не изнывал.

А теперь не знаю куда деваться,

Пойду я к желтому морю купаться.

В великое желтое море он бултыхнулся,

В прохладную воду с головой окунулся.

Он купается, окунается,

Кувыркается, наслаждается.

От такого купанья море вздыбилось,

Из берегов наполовину вылилось.

Вдруг увидел он двух мальчишек играющих,

Из игрушечного лука лучинкой стреляющих.

Настроение у него хорошее, все ему нравится.

Решил он с мальчишками позабавиться.

На отлогий берег он из моря вылезает,

Играющих мальчиков к себе подзывает.

— А ну-ка, — говорит,—

Посмотрим, каковы вы стрелки.

Проверим меткость глаза и верность руки.

Мужчина должен быть метким,

Мужчина должен быть крепким,

Мужчина должен батором стать.

Уметь бороться, уметь стрелять.

Кладу я себе на голову конский катыш,

Ты малыш или ты малыш,

Кто из вас стрелой в катыш попадет,

И с моей головы его сшибет.

Один мальчик говорит:

— Да ведь лук-то наш из ивы,

А стрела наша — лучинка из липы.

Другой говорит:

— Да ведь лук-то наш кривенький,

Он ведь для игры понарошке устроенный.

И стрела-то у нас вся кривенькая,

Вдруг да полетит она в сторону.

Вдруг она попадет вам прямо в глаз,

Ведь вы, наверно, накажете нас.

Абарга-Сэсэн ухмыльнулся,

Абарга-Сэсэн усмехнулся.

— В глаз вы мне попадете или в рот,

Ваша стрела меня не убьет.

Не бойтесь.

Стреляйте в полную силу.

Посчитаем, что блоха меня укусила.

Мальчишки немного поторговались —

Кому первому из лука стрелять.

Мальчишки немного попререкались —

Кому из них первому стрелу пускать.

Наконец один из них решается,

С духом он собирается.

Выступает на шаг вперед,

Лук со стрелой берет.

Берет он лук из жиденькой ивы.

Берет он стрелу из слабеньки липы.

Стрела у него — не стрела, а щепка,

Но в пальцах ее зажал он крепко.

Над стрелой он шепчет и причитает,

Стрелу напутствует, заклинает.

Причитает он,

Пока синий дым не появляется.

Заклинает он,

Пока пламя не загорается.

— Ты лети, стрела,

Метка и остра.

Попади не в дерево, не в сучок,

Абарга-Сэсэну — в правый зрачок.

Ты не будь, стрела, смертоносной,

А будь ты в зрачке занозой.

Занозой острой, занозой цепкой,

Окажись в зрачке стрела-щепка.

Силой плеча он лук натянул.

Силой пальцев он тетиву защипнул.

От большого пальца

Крепость стрела получила,

От указательного пальца

Меткость стрела получила.

Стрела летит,

Тетива звенит.

И вот уж она, остра и метка.

Занозой торчит посреди зрачка.

Что случилось,

Абарга-Сэсэн понял не сразу,

Словно муха укусила,

Хлопнул он себя ладонью по глазу.

От этого маленькая стрела

Еще глубже в зрачок вошла.

За мальчишками сначала он погнаться хотел,

Но от боли вдруг заорал, заревел,

Один глаз глядит, а другой кривой,

Побежал он скорее к себе домой.

Не до мальчишек ему теперь.

Никак не нашарит руками дверь.

— Скорей! —

Кричит он Тумэн-Жаргалан,—

Мне глаз занозил стрелой мальчуган.—

На кровать он падает, корчится,

Под себя он от боли мочится.

Зажимает он глаз ладонью.

Глаз сочится водой и кровью.

— Скорей! —

Кричит он Тумэн-Жаргалан,—

У меня в глазу кровавый туман.

Помоги мне, ведь больше некому.

Подними мне правое веко,

Из зрачка ты занозу вытащи,

И ее ты, заразу, выброси.

Взялась Тумэн-Жаргалан

(Ведь больше некому),

Подняла мохнатое веко,

Поглядела, а там не заноза засела,

А хангайская стрела Абая Гэсэра!

Узнала Тумэн-Жаргалан стрелу.

Поняла, что дело идет к добру.

Значит и Гэсэр где-то рядом,

Если стрела его появилась.

Очень она обрадовалась.

Очень развеселилась.

Говорит она Абарга-Сэсэн хану

Словами притворными, ложными:

— Ах, занозу эту руками

Вытащить невозможно.

Глубоко она очень засела,

Не за что зацепиться.

Далеко зашла она в тело,

Не за что ухватиться.

Я гляну, не легче ли было б

Ее вытащить через затылок.

Мы давай с тобой молоток возьмем,

И занозу ту в глубину забьем,

Как с другой стороны она вылезет.

Мы ее обязательно вызволим.

Свяжу я тебя ремнем,

Растягивающимся на тысячу сажен,

Будешь лежать ты в нем

Ради леченья связан.

Скручу я тебя ремнем,

На тысячу сажен развернутым.

Будешь лежать ты в нем

Ребеночком спеленутым.

Опутаю тебя я ремнем,

Плетеным, старинным,

Будешь лежать ты в нем,

Пока я занозу выну.

Говорит она — как жалеет,

Говорит она — как лелеет.

Думает Абарга-Сэсэн

Со стрелой в глазе правом:

— А может и правда? —

Да кроме того от дикой боли

Потерял он разум, потерял он волю.

— Молотком колотите,

Делайте что хотите,

Но помогите, помогите,—

Вот как Абарга-Сэсэн орет.

А Тумэн-Жаргалан свою линию гнет:

Чтобы занозу вытащить ловче,

Надо надеть на голову три железных обруча,

Но ведь, когда буду я занозы касаться,

Ты начнешь беситься, а то и кусаться.

Поэтому, должна я прямо сказать,

Лучше тебя ремнями связать.

Абарга-Сэсэн от боли

Потерял и разум и волю. —

Молотком колотите.

Ремнем вяжите,

Делайте что хотите,

Но — помогите!

Полез он в саженный крепкий сундук.

Достал и отдал ремень из собственных рук.

Этим плетеным ремнем тотчас

Тумэн-Жаргалан обернула его сто двадцать раз.

Замотала, запутала, завязала,

Закрутила, запеленала,

До полной беспомощности закрутила,

К своему лечению приступила.

Стрелу, торчащую из зрачка,

Бьет она тяжестью молотка.

С одной стороны

Попадает стрела под молоток.

С другой стороны

Упирается она в позвонок.

А Тумэн-Жаргалан колотит,

А Тумэн-Жаргалан молотит.

Колотя, она приговаривает.

Колотя, стрелу заговаривает. —

Ты стрела, стрела,

Крепка и остра,

С другого конца

Вылезай скорей.

Позвонки разбей,

Абаргу убей.

Абарга-Сэсэн ногами дрыгает,

Абарга-Сэсэн подпрыгивает.

Абарга-Сэсэн как рыбина бьется.

Плетеный ремень на нем рвется.

В это время Абай Гэсэр,

Долгом своим ведомый.

Узнав где живет Абарга-Сэсэн,

Ходил вокруг его дома,

Прежде всего Абай Гэсэр решил

Добраться до черной его души,

А для этого, как опыт учит,

Надобно разузнать как можно лучше.

Где она помещается,

Как она охраняется,

Как ее удобнее уязвить,

Чтобы дьявола черного умертвить.

Тумэн-Жаргалан, из дому выйдя,

Абая Гэсэра увидела.

Гэсэр научил ее, как вместе

Против черного дьявола действовать.

— У дьявола Сэсэн-Абарга

Имеется трехголовый сын,

Ты ему в корень языка

Воткни железный клин.

Воткни ему в язык железяку,

Чтобы сын этот громко заплакал.

А когда отец спросит, почему сынок плачет.

Объясни, что все это значит.

Скажи ему,

Потому, мол, сынок заливается,

Что Абай Гэсэр приближается.

Хочет сынок свою душу

С душой отца соединить.

Чтобы врага победить,

Чтобы Гэсэра убить

Сынок трехголовый,

Оказывается, стремится

Лично с Абаем Гэсэром биться.

Хочет он попробовать свое уменье.

Хочет он испытать свою силу.

Вот почему в нетерпеньи

Заголосил он.—

Так скажи ты дьяволу Абарга

Про плачущего сынка.

Тумэн-Жаргалан вбежала туда,

Где сидел-играл трехголовый сын,

И в корень языка ему без труда

Воткнула железный клин.

Воткнула она ему стальную иглу,

Бросил трехголовый свою игру.

Орет-надрывается

До покрасненья,

Орет-заливается

До побеленья.

Вопросил Абарга-Сэсэн,

Что это значит.

Почему ребенок надрывается, плачет?

Не случилось ли какого-нибудь несчастья,

Не требуется ли отцовского участья?

Красавица Тумэн-Жаргалан

Отвечает, как ее

Гэсэр научил: —

Приближенье врага из дальних стран

Учуял твой трехголовый сын,

Приближается сюда Абай Гэсэр Удалой,

Идет он за своей законной женой.

Твой сын собирается дать ему отпор,

Но нужна ему дополнительная опора.

Свою душу с твоей он хотел бы соединить.

Великой душой наделенным быть.

Теперь он плачет, потому что не знает,

Где твоя душа живет, обитает,

Где она находится, где она прячется,

Вот почему сынок твой плачет.

Абарга-Сэсэн одним глазом глядит,

От боли корчась, он говорит:

— Абай Гэсэр сюда не может придти,

Нет ему сюда пути.

Даже если у него

Тридцать три батора,

Даже если у него

Триста тридцать военачальников,

Даже если у него

Три тысячи воевод,

Он сюда не придет.

Есть место, где пестрые сороки

На пути их сидят.

Есть место, где серые волки

На пути их сидят.

Сороки их заклюют,

Вороны их заклюют,

А серые волки их съедят.

А душа моя далеко отсюда храниться,

Пеший туда не дойдет и конь не домчится.

А если и сумел бы кто-нибудь дойти,

Все равно ее не найти,

Так укрыта она надежно.

Что добыть ее невозможно.

Тумэн-Жаргалан, из дому выйдя,

Опять Абая Гэсэра увидела.

Абай Гэсэр опять ее учит,

Как трехглавого дьяволенка мучить:

— Воткни, — говорит, — ему в язык новую железяку,

Чтобы пуще прежнего он заплакал.

Тумэн-Жаргалан умелая,

Как ей сказано, так и сделала.

Новый клин опять вонзила,

Заорал дьявол с новой силой.

Орет-надрывается

До покрасненья,

Орет-заливается

До побеленья.

Вопросил Абарга-Сэсэн,

Что это значит,

Почему ребенок надрывается, плачет?

Не случилось ли какого-нибудь несчастья,

Не требуется ли отцовского участья?

Может быть, просит он лук и стрелы?

Может быть, в седло захотел он,

Капризный кругленький удалец?

Так спрашивает про сына отец.

Отвечает дьяволу Тумэн-Жаргалан:

— Не поэтому плачет твой мальчуган.

Он плачет потому, что не знает.

Где отцовская душа обитает.

Где она находится, где она прячется.

Вот почему сынок твой плачет.

Что же это за отец, — твой сын говорит,—

Если от сына тайну хранит.

Уйду, — говорит, — из дома куда-нибудь.

Проживу, — говорит, — без дома как-нибудь.

Пойду, — говорит, — скитаться по свету,

Если мне доверия нету.

Абарга-Сэсэн одним глазом глядит,

Абарга-Сэсэн сердясь говорит:

— Ему бы еще в игрушки играть,

А он уж душу отца искать.

Мальчишка он и молокосос.

Еще до этого он не дорос.

Скажите ему, что душа отца

Находится в голове у серого жеребца.—

Сказал отец неправду, однако,

Только чтобы больше малыш не плакал.

Абай Гэсэр, находясь поблизости

И услышав Абарга-Сэсэна слова.

Сумел жеребца из конюшни вывести.

Разрублена лошадиная голова.

Во все уголки Гэсэр заглянул

И понял, что Абарга-Сэсэн обманул.

В мозгу ли, в черепе ли, где ни ищи.

Нет в голове никакой души.

А иголка во рту у сына качается.

Постоянный рев сынка не кончается.

Орет он, надрывается

До посиненья,

Орет он, заливается

До почерненья.

Спрашивает Абарга-Сэсэн,

Что это значит,

Почему ребенок по-прежнему плачет?

Разве ему чего-нибудь не хватает?

Пусть в игрушки свои играет.

Тумэн-Жаргалан в ответ сказала:

— Плачет он не потому, что игрушек мало,

А потому, что отец его обманул.

В голову серого жеребца сынок заглянул,

А там, хоть год, хоть два проищи,

Не оказалось отцовской души.

Абарга-Сэсэн одним глазом глядит,

Абарга-Сэсэн, разозлясь, говорит:

— Ему бы еще в игрушки играть,

А он уж душу отца искать.

Мальчишка он и молокосос,

Еще до этого не дорос.

Решил соврать, чтоб утешить мальца,

Решил обмануть, чтоб успокоить сынка.

— Скажите ему, что душа отца

Находится в голове амба-быка.

Абай Гэсэр, находясь поблизости

И услышав Абарга-Сэсэна слова,

Сумел быка из стойла вывести,

Разрубается бычья голова.

Во все уголки Гэсэр заглянул

И понял, что Абарга-Сэсэн опять обманул.

Сколько ни разглядывай, ни ищи,

Нет в голове никакой души.

Красавицу Тумэн-Жаргалан теперь уже не учить,

У мальца в языке третья игла торчит.

Наступает ночь, пора бы спать,

А малец трехголовый продолжает орать.

Орет, заливается

До побеленья,

Орет, надрывается

До посиненья.

Проходят новые дни и ночи,

Слушать плач не хватает мочи.

Абарга-Сэсэн, несчастный отец,

Слушая плач, извелся вконец.

Говорит, ругается отец одноглазый: —

Вот прилип, как заморная язва.

Что-нибудь делать с этим надо.

Ладно, скажите ему уж правду.

Скажите, что далеко-далеко на востоке,

Где желтой восточной реки истоки,

Где у желтого моря желтый прибой,

Живет сестра моя Енхобой.

Во дворце у нее, в подвале,

Чтоб ничьи глаза не видали,

Ни для чьих недоступный рук,

Стоит каменный гладкий сундук.

В этом каменном гладком сундуке

Стоит черный железный сундук.

В этом черном железном сундуке

Стоит белый серебряный сундук.

В этом белом серебряном сундуке

Стоит желтый сундук, золотой,

Весь чеканный он, весь витой,

Желтым мастером отлитой.

Если бы этот желтый сундук

Кому-нибудь открыть привелось,

Из него бы вылетели вдруг

Двенадцать желтых ос.

А еще бы двенадцать сказочных птиц

Из сундука бы кверху взвились.

Полетели бы осы и птицы,

Крылышками шурша…

Вот где хранится

Моя душа.

Абай Гэсэр, находившийся поблизости,

Услышал Абарга-Сэсэна слова,

Сумел он сынка из дома вывести,

Тройная отрубается его голова.

После этого,

Красивые полы халата

Заткнул Гэсэр за красивый кушак,

И в сторону восхода со стороны заката

Отправился, ускоряя шаг.

Но догадываясь,

Что Абарга-Сэсэн по его горячим следам пойдет.

Но опасаясь,

Что Абарга-Сэсэн его по холодным следам найдет,

Обернулся он на время трехголовым сынком,

Отправившимся к тетке своей пешком.

Абарга-Сэсэн шолом-хан и правда

Проводил уходящего долгим взглядом,

Но увидев, что это трехголовый мальчишка,

Отправился в гости к тетке своей Енхобой,

В душе, про себя обругал шалунишку,

И возвратился спокойно домой.

Единственным глазом от боли крутя,

Улегся спать он охая и кряхтя.

Гэсэр же видя,

Что больше за ним никто не следит,

Свой нормальный

Человеческий принял вид.

У волка вся жизнь в ловитве,

У батора в борьбе да битве,

У волка вся жизнь в кормленьи,

У человека вся жизнь в стремленьи.

В темные ночи Гэсэр не спит,

Ранним утром Гэсэр не ест,

В жаркий полдень Гэсэр не пьет,

Далеко он ушел от знакомых мест,

Но все дальше идет,

Все быстрее идет.

Наконец,

В стране, наизнанку вывернутой,

Где деревья все с корнем повыдернуты,

В стороне бесплодной, в стороне холодной,

В стороне бестравной, в стране бесславной,

Гэсэр опять свои волшебства достает,

Как жеребят их на ладони пасет,

На ладони они пляшут, по пальцам бегают,

Делают все, что Гэсэр потребует.

Первым делом

Коня гнедого Бэльгэна

С крепким, горячим телом

Заколдовал Гэсэр и заворожил.

Превратился большой и сильный конь

В кресало, которым высекают огонь,

Кресало Гэсэр в карман положил.

После этого

Превратил себя Гэсэр снова

В молокососа — сынка трехголового.

В сынка Абарга-Сэсэна Гэсэр опять превратился.

Около тетиных дверей он остановился.

Но тетка Енхобой была не проста,

Толкнулся гость, а дверь заперта.

Начал он в железную дверь стучать,

Начал он голосить, кричать,

Так он и руками и ногами стучится,

Что железная дверь вот-вот разлетится.

Кричит из-за двери тетушка Енхобой:

— Что там за стук, что за разбой?

Кто оказался перед дверями моими?

Чей там сын? Как его имя? —

Кричит она сердито, кричит сурово,

А гость стучится снова и снова.

Слышит Енхобой сквозь грохот и стук:

— Это я, твой племянник и внук.

Пришел я к тебе в гости, тетушка милая,

А ты меня на улице совсем заморила.

От холода и голода болят мои кости,

Разве так встречают родного гостя?

Отвечает Енхобой сердито, со злостью:

— Мой племянник не собирался пока что в гости,

Ни он, ни брат мой Абарга-Сэсэн,

А ты, наверное, оборотень Гэсэр.

Прикинулся моим трехголовым внуком,

Всполошил всю округу шумом да стуком,

Стучи хоть громче, стучи хоть втрое,

Двери я тебе не открою.—

Перестал Гэсэр в дверь колотить,

Начал под дверью плакать-скулить.

Плачет он девять дней подряд,

Плачет он девять ночей подряд,

От плача у тетушки уши болят,

На десятый день она уж поверила,

Что это племянник скулит под дверью.

Но прежде, чем железную дверь открывать,

Решила она племянника испытать.

Приоткрыла она немножко

В двери устроенное окошко.

Подошла к нему близко-близко,

И высунула наружу правую сиську.

— Испей-ка ты, племянничек, моего молока

Три глотка.

Если ты тот, за кого себя выдаешь,

Не заболеешь и не умрешь.

Если же ты притворщик и лжец,

То сразу тебе придет конец.

Мое молоко весь твой живот

Разорвет на части, огнем сожжет.

Гэсэр задумался: как тут быть?

Как бы тетку перехитрить?

Проделал в ребрах он желобок,

И отвел его в сторону, вбок.

Чтобы молоко по желобу утекало,

А в живот ни капли не попадало.

Вот он прильнул к сосцу губами,

Пьет молоко большими глотками,

А молоко по желобку утекает,

В живот к Гэсэру не попадает.

Утекает молоко безвредно,

В землю впитывается бесследно.

После этого тетушка Енхобой

Подумала, что перед ней племянник родной,

Двери она ему открывает,

В дом она его призывает.

Накрывает она золоченый стол,

Расставляет на нем вкуснейшие яства.

Натягивает она серебряный стол,

Расставляет на нем редчайшие яства.

Напитки на стол она выставила,

Старинные, выстоянные,

Угощает она гостя прозрачной арзой,

Потчует она гостя крепчайшей хорзой.

Но Абай Гэсэр — себе на уме,

Мысли хозяйки он понять сумел,

Понимает он, по столу глазами скользя,

Что ни пить, ни есть ему нельзя.

Как только попробует он пиши редчайшей,

Сразу на спину мертвецом упадет,

Как только попробует напитка крепчайшего,

Сразу на живот мертвецом упадет.

А тетка потчует, а тетка ждет.

Тогда проделал Гэсэр в ребре желобок

И отвел его на улицу, в сторону, вбок.

Отвел он его за пределы дома, в кусты,

Где течет ручеек, где травы густы.

Теперь он ест все самое редкое.

Теперь он пьет все самое крепкое.

Теперь он рот едой набивает,

Теперь он еду напитками запивает,

Ручей за стеной растет, прибывает.

Тем временем

Солнце красное закатилось,

Тем временем

На землю ночь опустилась,

Все живое на земле — затихает,

Все живое на земле — засыпает.

Енхобой, Абарга-Сэсэна сестра,

Говорит племяннику: спать пора.

— Пожалуй, — говорит племяннику, — лягу я,

А ты, племянничек, ляжешь около.—

Постель она постелила мягкую,

Одеяло она раскинула легкое.

А чтобы гость ее не вздумал уснуть,

Дает она ему правую грудь.

— Испей-ка ты моего молока

Три глотка.

А сама его ласкает и греет,

А сама его нежит, лелеет.

— Молока моего ты испей, испей,

Будешь всех мужчин на земле сильней.

Обниматься ты будешь без устали,

А врагов побеждать будешь с удалью.

А я уж девять ночей не сплю,

Девять ночей одна терплю.

Глотай же мое молоко скорее,

Обнимай же меня сильнее.

Прильнул Гэсэр к сосцу губами,

Пьет молоко большими глотками.

А молоко по желобку утекает,

В живот к Гэсэру не попадает,

Утекает оно безвредно,

Исчезает оно бесследно.

Потом он девять ночей не спавшую,

Превратил в довольную и уставшую.

А когда почувствовал, что она уж спит,

Принял свой нормальный, человеческий вид.

Сандаловой палочкой по спящей проводит,

Колдовство-волшебство на нее наводит.

Красным камнем машет и гладит,

Словами заклиная, глазами глядя:

«Тысячу лет тебе тут лежать,

Тысячу лет беспробудно спать,

Усни ты, сдохни,

Лежи ты, сохни,

Стань паутиной,

Пылью, глиной,

Камнем вожу,

Глазом гляжу,

Заклинаю словами старыми,

Закрепляю своими чарами».

Помнит Гэсэр, что во дворце, в подвале,

Чтобы ничьи глаза не видали,

Ни для чьих недоступный рук

Стоит каменный, гладкий сундук.

Сразу после этого

В глубокий подвал он идет,

По каменному сундуку

Железным молотом бьет,

Каменный сундук раздробляется,

В нем железный сундук появляется.

Железный сундук Гэсэр вынимает,

Железный сундук Гэсэр разбивает.

Появляется сундук серебряный, белый,

Старинным белым мастером сделан.

По серебряному сундуку

Гэсэр железным молотом бьет,

Желтый золотой сундук достает,

Весь он чеканный, весь витой,

Желтым мастером отлитой.

Этот желтый заповедный сундук

Гэсэру впервые открыть привелось.

Снял он крышку и вылетело вдруг

Из сундука двенадцать желтых ос.

А еще двенадцать сказочных птиц

Из открытого сундука кверху взвились.

Полетели осы и птицы,

Крылышками шурша.

Так вот, значит, где хранится Абарга-Сэсэна душа!

Но стоит Гэсэр, растерялся,

Он с пустыми руками остался.

Птицы все распорхались,

Осы все улетели,

Все замки и запоры распались,

Сундуки опустели.

Делать нечего,

Гэсэр свои волшебства достает,

Как жеребят их на ладони пасет.

На ладони волшебства пляшут,

По пальцам прыгают, бегают,

Делают все, что Гэсэр скажет,

Исполняют все, что потребует.

Повелел Гэсэр немедленно им,

Чтобы вернуть улетевших птиц и ос,

Собрать морозы с целых трех зим,

И устроить один большой мороз.

Чтобы трещали в лесу деревья,

Чтобы у оленей трещали рога,

Чтобы все становища и деревни

Замели сугробы-снега.

Чтоб одно только было место,

Где бы можно было согреться.

Там от солнца тепло сохранится,

Прилетят туда осы и птицы,

Сбережет вселенский огонь

Лишь одна Гэсэра ладонь.

Так на деле все точно и вышло,

Вот вселенная холодом дышит,

Вот деревья в лесу трещат,

Вот зверушки в лесу пищат.

С трех трескучих собранный зим

В одно место большой мороз,

Напугал дыханьем своим

Упорхнувших и птиц и ос.

От мороза им некуда деться,

Негде им спастись и согреться.

Только светится, как огонь,

Среди стужи Гэсэра ладонь.

Вот к ладони они слетают,

Над ладонью они витают,

На ладони они собираются,

На ладони они согреваются.

Снова с неба слетевших вниз

На ладони той собралось

Все двенадцать сказочных птиц,

Все двенадцать сказочных ос.

Собралась там, крылышками шурша,

Абарга-Сэсэна душа.

Девять птичек Гэсэр убил,

Девять ос Гэсэр придавил,

По три штуки оставил в живых,

Завернувши в тряпицу их.

Лишних слов никому не сказывая,

Тряпку спрятал к себе за пазуху.

Спрятал тряпку к себе на грудь

И в обратный пустился путь.

В это время

Дьяволу Абарга-Сэсэн хану

Совсем становится плохо.

Стонет он непрестанно,

Не может сделать ни выдоха и ни вдоха.

Березовым обручем

Голову он себе сдавил,

Железо прочное

Вокруг головы обвил,

Белого от черного не отличает,

Позднего и раннего не различает.

Правого от левого отличить не может.

И день и ночь боль его гложет.

Время перепуталось, все смешалось,

Посмотреть на него — просто жалость!

А между тем

Абай Гэсэр уж давно в пути,

Немного совсем

Осталось ему идти.

Вот и логово,

Где живет дьявол Абарга-Сэсэн хан,

Где томится так долго

Прекрасная Туман-Жаргалан.

Прежде всего

Абай Гэсэр Удалой

Издает свой клич боевой.

Рев тысячи изюбрей

В своем голосе он соединяет,

Рычание тысячи зубров

В своем крике объединяет.

Как тысяча лосей

Он ревет-кричит,

Как десять тысяч лосей

Он ревет-трубит.

Абарга-Сэсэн

Услыхал этот крик и вой.

— Заходи, — говорит, — заходи, Гэсэр,

Ко мне домой.

Волосенки-то твои,

Я гляжу — жидковаты,

А ручонки-то твои,

Я гляжу — слабоваты.

Ни суставы твои, ни жилы,

Не имеют крепости-силы,

А кости-то твои — хрящеваты,

А ноги-то твои — тонковаты.

А спина-то твоя — мягка,

А ступня-то твоя — узка.

Жаль, что не встретился ты мне,

Когда здоров я,

А встретился ты мне,

Когда — хвороба.

Абай Гэсэр рассердился,

Надул он щеки,

Брови его зашевелились,

Торчат, как щетки. —

Ну-ка ты, на чужое позарившийся,

Захвативший чужую жену,

Выходи навстречу, пожалуйста,

Объявляю тебе войну.

На кровати валяться некогда,

За тебя заступаться некому,

Хоть коварен ты, но ничтожен,

Я тебя сейчас уничтожу.

Хозяин дома

Словами этими был оскорблен,

Около Абая Гэсэра Удалого

Одним прыжком оказался он.

— А ты, — говорит, — я вижу, шутник,

И ухватился за воротник.

Два силача разъяряются постепенно,

Руками они обхватывают друг друга,

Пяткой задев развалили стену,

Боком задев своротили угол.

Оказались они на улице,

Упираются и сутулятся.

Наклонили они головы,

Глазами косят,

Напрягли они ноги,

Перетаптываясь, стоят.

Ногой упрутся,

Южная гора с места сдвигается,

Другой оттолкнутся,

Северная гора качается.

Зная, что вселенная высока,

Руками свободно взмахивают,

Зная, что земля широка,

Руками свободно размахивают.

Ногами они топчут половину земли,

Воздуху они полнеба вдохнули,

Жилы они до крайности напрягли,

Сухожилия они до крайности натянули.

Там, где они упираются,

Возникают ямы глубокие.

Там, где они напрягаются,

Возникают овраги широкие.

В такую яму бык упадет,

Обратно не выберется.

В такой овраг верблюд попадет,

Сразу не выкарабкается.

Из-за равной силы они одинаково бьются,

Из-за равной удали не сдаются.

Друг у друга они

Мясо со спины выдирают,

Друг у друга они

Мясо с груди выгрызают.

Вороны с юга тут как тут,

Разбросанное мясо жадно клюют,

Сороки с севера прилетают,

Свежее мясо кусками глотают.

В это время Абарга-Сэсэн

Начал вроде одолевать.

В это время Абай Гэсэр

Начал вроде бы уставать.

Абарга-Сэсэна

Грязная черная душа,

На Абая Гэсэра

Вот-вот навалится и придушит.

Тогда он вспомнил про ту тряпицу,

Где завернуты осы, где завернуты птицы.

По три штуки оставалось там тех и тех,

Абай Гэсэр перебил их всех.

Прикончил он душу своего врага,

Черного дьявола Абарга.

Смотрит Гэсэр, совершивши это,

А противника перед ним никакого нету.

Нету противника сильного,

Нету противника — черта,

Лежит только камень синий,

Лежит только камень черный.

От того, что грохнулся он,

Затихает далекий звон.

Непобедимого врага победив,

Быстрейшего из жеребят перегнав,

Переднее назад заворотив,

Неседланого жеребца оседлав,

Заднее назад загнув,

Неломаемое сломав,

Непугаемое спугнув,

Абай Гэсэр

До звона в груди своей радуется.

Абай Гэсэр

До стона в сердце своем восторгается,

Вверх поглядит — смеется,

Вниз поглядит — улыбнется.

Победителем он зовется,

Удалым прозывается.

Но чтобы с места сдвинуть

Камень тот черно-синий,

Напрягает Гэсэр руки, ноги и спину,

Но не хватает Гэсэру силы.

Как Абай Гэсэр не старается,

Камень плотно лежит, не сдвигается.

Берет он двумя руками

Свой державный, булатный меч,

Опускает его на камень

Со всех богатырских плеч.

Богатырское сердце радуя,

Разлетается камень надвое.

Берет Гэсэр одну половину,

Напрягает руки, ноги и спину,

Но сдвинуть камень тот черно-синий

Не хватает Гэсэру силы.

Как Абай Гэсэр ни старается,

Камень плотно лежит, не сдвигается.

Берет он двумя руками

Свой державный, булатный меч,

Опускает его на камень

Со всех богатырских плеч.

Разлетается камень, к счастью,

На четыре равные части.

Эти части Гэсэр одну от другой отделил,

Сдвинул с места, в сторону растащил.

Взял он красную южную гору,

Над одной четвертинкой камня поставил.

Взял он северную высокую гору,

Над второй четвертинкой камня поставил.

Приволок он и еще две больших горы,

Стоявших без толку до поры.

Над остатками камня он их поставил,

До скончанья веков стоять заставил.

А между тем,

Когда он горы носил,

У вечной вечности так просил:

— Пусть лежит Абарга-Сэсэн бесконечно,

Пусть спит под камнями жесткими,

Пусть лежит под подошвами человеческими,

Пусть лежит под копытами конскими!

Когда Гэсэр все это совершил,

Тумэн-Жаргалан к себе позвал,

Великий праздник устроить решил,

С женой-красавицей запировал.

— Были мы удачливы, — он говорит,—

Были мы счастливы, — он говорит,—

Врага мы победили, — он говрит,—

Веселье мы заслужили, — он говорит.

Тумэн-Жаргалан

Приветствует его словами красивыми,

Жестами скромными и учтивыми.

Накрывает она золотой стол,

Редкие кушанья на него ставит,

Расстилает она серебряный стол,

Вкусные кушанья на него ставит.

Восемь дней они пируют,

На девятый опохмеляются.

На десятый готовят коней и сбрую,

В дальний путь собираются.

Но Тумэн-Жаргалан вздыхает,

Себе на уме,

Никто не знает,

Что у женщины в голове.

Не хочет она, чтоб Гэсэр Удалой

Возвращался в пределы родной страны,

Вот вернутся они к себе домой,

А там у Гэсэра еще две жены.

А здесь, пусть черный туман,

Пусть чужая, пусть дьявольская страна,

Да зато Тумэн-Жаргалан

Единственная у Гэсэра жена.

Но печали своей жена не показывает,

Притворяется доброй и ласковой.

Мужу всячески угождает,

Мужа всячески угощает.

Но собравши особые травы,

Подмешала в еду отраву.

У Абая Гэсэра разом

От еды замутился разум.

Свою левую руку

От правой не отличает.

Свою правую руку

От левой не отличает.

Все что с детства знал — позабыл,

Все что взрослым узнал — забыл.

Отличаться он стал

Тупостью,

Говорить он стал —

Глупости.

Вместо умных слов,

Начал чушь нести,

Послали его коров

Да телят пасти.

В это время три сестры Абая Гэсэра,

На небе живя, прислушиваются в тревоге,

Что-то не видать нигде их брата Гэсэра.

Ни в лесу, ни дома, ни на дороге.

Открывают они

Небесную квадратную дверь,

Осматривают они

Белесую земную твердь.

На небосвод они синий вышли,

Смотрят вниз они с неба высокого,

Что-то дыханья брата не слышно,

Копыта коня его не цокают.

Осматривают они землю тщательно,

Прислушиваются внимательно.

И видят, что в восточной стране,

Где все наизнанку вывернуто.

Видят, что в туманной стране,

Где деревья с корнями выдернуты,

В стране бестравной, в стране бесславной,

В стране холодной, в стране бесплодной,

Брат их

Свою левую руку

От правой не отличает.

Свою правую руку

От левой не отличает.

А в глазах у него — темно,

А живот у него — распух,

Он уже не батор давно,

Он — обычный бедный пастух.

Вместо умных слов

Он чушь несет.

Овец, коров

Да телят пасет.

Три родные сестры пригорюнились,

Три родные сестры приготовились.

Обернулись они все птицами,

А одна из них стала кедровкой.

А вторая стала синицей,

А третья кукушкой ловкой.

Вот на землю они несутся,

Летают они над лесами,

У братца, коров пасущего,

Мелькают перед глазами.

А брат их похож на ребенка,

Бегает, развлекается,

Тянется к птицам ручонками.

За птицами он гоняется,

Но птицы его обманывают,

Перед носом крыльями машут,

Птицы его заманивают,

Чтобы от дома ушел подальше.

Заманили его далеко,

Он бежит за ними, шустер.

Тут они в мгновенье ока

Снова приняли вид сестер.

Эржэн-Гохоон — сестра

На решенья была быстра.

По правой щеке она брата ударила,

Весь желудок у него вывернуло.

По левой щеке она брата ударила,

Черной отравой брата вырвало.

Можжевельником из десяти лесов

Сестры его окурили,

Водой из девяти родников

Сестры его умыли.

Абай Гэсэр, окурен и облит,

Вернул себе и разум и облик.

А сестрицы, как их и не было,

Упорхнули опять на небо.

Понял Гэсэр,

Каким он бесправным был.

Понял Гэсэр,

Кто его отравой поил,

Сильно он рассердился,

Надул он щеки,

Брови его зашевелились,

Торчат, как щетки.

Тумэн-Жаргалан, красотку,

За волосы он хватает,

В руке его правой — плетка,

Больно она стегает.

Он и так повернет жену и этак,

И еще хлестнет, напоследок.

После отдыха-перекура,

Начинает стегать сначала,

До тех пор порол ее, дуру,

Пока на сердце не полегчало.

Да рука начала неметь,

Да жена начала реветь.

— А теперь, — приказал ей строго, —

Собирайся со мной в дорогу.

Чтобы пища была в пути,

На ночлегах чтоб был огонь,

Не скользя, чтобы мог идти

Бэльгэне, дорогой мой конь.

Чтобы сбруя была вся новая,

Чтоб к утру было все готово.

Из дворца Абарги, возмушенья полон,

Рано утром Гэсэр на улицу вышел.

Все что было крышей, он сделал полом,

Все что было полом, он сделал крышей.

Словно гальку морскую, в сумки

Серебро он сыпать велел,

Соболей да бобровые шкурки

Он в мешки набивать велел.

Наизнанку он все тут вывернул,

Что ему на глаза попало.

Даже гвозди он все повыдергал,

Даже доски переломал он.

Всех телят, что в горах паслись,

Он с собой в дорогу забрал.

Табуны, что в степях носились,

Впереди себя он погнал.

Очаги, что всегда дымились,

Он развеял и растоптал,

А людей, что жили-плодились,

По урочищам разогнал.

На долину мгла опустилась,

Жизнь в долине остановилась.

Там, где жизнь текла говорливо,

Расплодилась теперь крапива.

А где смех раздавался, тут

Лишь колючки теперь растут.

А где песни певались рьяные,

Встали заросли из бурьяна.

А где в души лилась теплынь,

Вырастает теперь полынь.

Всюду они торчат, как зазубрины,

Не заходят сюда изюбри,

Даже лоси тех мест избегают,

Даже птицы их облетают.

На одном только старом дереве

Там остался сидеть ворон древний.

Чтобы жил он там без товарищей,

Чтобы каркал он над пожарищем.

Чтобы карканьем он пугал леса,

Да еще одна хромая лиса.

Все вынюхивает там что-то, бегает,

А убить ее там уж некому…

Тогда говорит Гэсэр своей жене:

— Больше нечего нам делать в чужой стороне.

Лосиная берцовая кость в котел не вмещается,

Сердце не перестанет домой стремиться,

Эвенки к старому кочевью возвращаются,

Жеребенок тянется к матери-кобылице.

Возвращается человек к воде,

Которую в детстве пил.

Возвращается человек к земле,

На которой маленьким жил.

Собирайся, жена, в дорогу,

Мы поедем к родному порогу.

Длинна река,

Но до моря все равно добирается.

Земля широка,

Но цель все равно приближается.

Все родственники Гэсэра очень обрадовались,

Широкие столы красиво накрыли.

Гостей созвав,

Восемь дней радовались.

Угощая всех,

Девять дней ели и пили.

На десятый день опохмелялись,

Прощались,

По домам разъезжались.

Еще долго потом вспоминали,

Что там ели они и пили.

Все Гэсэра они прославляли,

Все хвалу ему возносили.

Все благие людей пожелания

Да услышаны будут.

Все великие предков деяния

Внуки-правнуки не забудут.

Пусть надежды наши сбываются,

Предсказания исполняются.

Люди будут друг к другу участливы,

А народы все будут счастливы.