Гэсэр

У священного дерева на девяти ветвях

Девять свечей горит,

Девять сказаний о богатырях,

О битве каждое говорит.

В бобра,

Промелькнувшего вдалеке,

Почему не пустить стрелу?

Богатырям на родном языке

Почему не пропеть хвалу?

Все походы успешно совершавший,

Всех врагов удачливо поражавший

И поэтому Удалым прозывавшийся,

И поэтому людьми восхвалявшийся,

На берегу Мухнэ — широкого моря,

На краю Моорэн — широкой долины,

В просторной своей земле Хатан

Мирно жил Абай Гэсэр хан.

Говорит он однажды,

Что все домашнее мясо ему приелось.

Говорит он однажды,

Что ему дичатины захотелось,

Надоела ему говядина,

Надоела ему телятина,

Захотелось ему лосятины,

Оленины да медвежатины.

Отложил он все дела и заботы,

И стал готовиться на охоту.

Решил Гэсэр Удалой Абай

Поехать охотиться на Алтай.

Тридцать трех баторов своих,

Триста тридцать трех воевод своих,

Три тысячи триста тридцать трех оруженосцев своих

Гэсэр призывает.

Велит им Бэльгэна коня седлать,

Велит им оружье охотничье брать,

День и час отправления называет.

Едут они по таежным склонам,

Северной стороны держась.

Едут они по каменистым склонам,

Южной стороны держась.

По тринадцати хребтам они скачут,

Дичь выслеживают.

По двадцати трем хребтам они скачут,

Дичь выстреливают.

Добираются они

До великой черной тайги,

Достигают они

Края великой синей тайги.

В непролазные дебри углубляются,

В непроходимые дебри забираются.

Играя ловкостью и силой своей,

Охотятся на таежных зверей.

Жирного зверя стрелой поражают,

Тощего зверя — пропускают.

Черного бобра — убивают,

Серебристого соболя — добывают,

Но зверя в тайге не убывает.

Звериное мясо и пушнину

Наваливают они коням на спину.

Зверя мелкого, зверя крупного

Наваливают на коней,

От округлого крупа

До навостренных ушей.

Навалив зверей этих стогом,

Поворачивают они коней к дому.

Настрелявши разных зверей,

Едут, едут они домой.

Видят, младшенький из чертей

Черный Лойр-Лобсоголдой,

Но уже порядочный изверг,

Но уже большой негодяй,

На тропу перед ними выбежал,

Олененочка догоняя.

Он бежал за оленем прытко,

А попал коню под копыта,

А на этом коне Гэсэр,

Возвышаясь горой, сидел.

Ухватил он чертенка за шкирку,

Приподнял его над землей.

А чертенок боится пикнуть,

Лишь бормочет, словно немой.

Он впопад-невпопад бормочет,

Чтоб его отпустили хочет.

А Гэсэр сидит, вопрошая:

Ты в горах моего Алтая

Много ль добыл изюбрей, коз?

Много ль мяса домой отвез?

Много добыл ли соболей

На просторах тайги моей?

Ты азартно ли поохотился,

Иль еще пострелять тебе хочется?

Черного Лойр-Лобсоголдоя

Взял Гэсэр своей левою рукою,

А в руке его правой плетка,

Она хлещется очень хлестко.

Абай Гэсэр его бьет и бьет,

Как сырое дерево его гнет,

Как сухое дерево его ломает,

Черт живым остаться не чает.

Ты запомни, Лобсоголдой,

Весь Алтай этот древний — мой.

Вся моя здесь вокруг тайга,

И в ней места нет для врага.

Ты забудь про эти просторы,

Не ходи сюда тайным вором.

Ты по горным склонам не рыскай,

Ты добычи здесь не выискивай.

Еще раз попадешься, черт,

Будешь в пыль и прах перетерт.

А пока быстрей убирайся,

Да ловчить, смотри, не старайся.

Чертенок Черный Лобсоголдой

Не верит, что ушел от Гэсэра живой.

Вверх посмотрит —

От радости он смеется.

Вниз посмотрит —

От злости трясется.

Трясется он от зависти и стыда,

В сердце его месть и вражда.

В сердце его, как угли горят,

Месть, вражда, ненависть, яд.

Помчался он к началу восточной страны.

Где горы черны и степи черны,

Где все наизнанку вывернуто,

Где деревья с корнями выдернуты,

Где скользя над тремя преградами,

Пробирается река с тремя водопадами.

В страну сухую, в страну бестравную,

В страну глухую, в страну бесславную.

В страну, где ветер всегда летает,

В страну, где солнышка не бывает,

В страну, где дождичек не помочит,

В страну, где никто ничего не хочет.

После зеленых просторов Алтая,

Страшна казалась страна пустая.

По этой стране черт Лобсоголдой

Катался, метался сам не свой.

Ненависть, злость собирал, копил,

Яд в себе подогревал, кипятил,

Дикий крик испускал —

Преисподняя сотрясалась,

Страшный вопль исторгал,

Вся вселенная содрогалась.

Наконец,

Накричавшись к исходу дня.

Вскочил он на железно-синего коня

И помчался в ослеплении сам не свой

За советом к сестре своей Енхобой.

Поехал к сестре он жаловаться,

Поехал к сестре он печалиться.

— Помоги, — говорит, — пожалуйста,

Ты над нами, — говорит, — начальница.—

Три дня он ей все рассказывал,

Синяки и рубцы показывал.

— Ведь Гэсэр на коне как гора сидит,

А я верчусь вокруг копыт.

Из-за того, что я мал,

Надо мной смеялись.

Из-за того, что я слаб,

Надо мной издевались.

Меня измяли, меня избили,

Хорошо, живого хоть отпустили.

А они, довольные, удалились.

Так где же, сестра моя, справедливость?

Когда же месть свою совершу,

Когда же спесь я с него собью,

Когда же так его накажу,

Чтобы он проклинал судьбу свою?

Месть моя будет — тройная месть.

У Гэсэра жена красавица есть,

Зовут ее Урмай-Гоохон,

Любит ее больше жизни он.

Эту красавицу я у него отниму,

Как свою жену ее обниму.

Сделаю ее своей законной женой,

Будет она жить не с ним, а со мной.

Кроме того,

Земли его прекрасно-алмазные,

Превращу я в земли червивые, грязные,

Будут ползать там змеи железные,

Всех людей его истреблю я болезнями.

Истреблю их мором, холерой, язвами

И другими напастями разными.

Я не буду его щадить, беречь,

Пока яд меня перестанет жечь.

Пока обида моя не рассеется,

Пока ненависть не растеплится.

Пока месть моя не насытится,

Пока честь моя не очистится.

Говорит сестре: «Моя боль остра.

Помоги ты мне отомстить, сестра.

Видишь, я у тебя в ногах лежу,

Видишь, я у тебя сапоги лижу.

Ты сестра наша старшая,

Ты сестра наша мудрая,

Месть исполнится страшная,

Уж тебя не забуду я…»

Отвечает старшая сестра Енхобой:

— Все, что задумано и сказано тобой,

Все это складно, все это верно,

Другое скверно.

Ведь сила двух рук Гэсэра

Четырем поднебесным силам равна.

Сила двух ног Гэсэра

Четырем преисподним силам равна.

Сила груди Гэсэра

Четырем неземным силам равна.

Число его превращений — двести,

Число его волшебств сто и два,

А ты мечтаешь, братец, о мести,

Тут нужна не сила, а голова.

Ведь он от пятидесяти пяти небесных долин

На землю спустился,

С указанием из пяти священнейших книг

На землю спустился.

С мудростью для семидесяти мудрецов

На землю спустился.

С основой для семидесяти языков

На землю спустился.

От черных замыслов злых врагов

Державно-булатный меч он имеет,

От нападенья злостно-черных врагов,

Сделанный из семидесяти козьих рогов,

Сокрушающе-желтый лук он имеет.

Если выпустит он свою стрелу в цель,

Никто от нее не останется цел.

Не поддается он ни стреле, ни мечу, ни ножу,

Но послушай теперь, что я скажу.

Живет он с тремя прекрасными женами,

Всем довольными, всем ублаженными.

И они его нежат, холят,

У него завидная доля.

Питается он три раза на дню,

Наслаждается он три раза в году.

Но как бы ни был он сыт и пьян,

Есть у него в жизни один изъян.

Некого ему на коленях качать,

Некого ему около подбородка ласкать.

Некого ему на ночь баюкать,

Некому ему языком люлюкать.

Детей у него что-то не получается,

Без потомства он остается.

Вот почему

Вверх он посмотрит — не улыбается.

Вот почему

Вниз он посмотрит — не смеется.

Так что,

Если за дело приняться вовремя,

Так что,

Если за дело приняться с разумом,

Отомстим мы Гэсэру Гордому,

Есть для этого дороги разные.

Как на старшую сестру,

На меня ты надейся,

Но и к другим сестрам двум

Ты наведайся.

Послушай, что тебе посоветует

Средняя наша сестра.

Послушай, что тебе посоветует

Младшая наша сестра.

И та и другая — приветливы,

И та и другая умом остры,

А от меня, чтобы дело начать бы мое,

Вот тебе с правой ноги чулок.

С правой ноги чулок я снимаю

И отдаю я его тебе.

В серебряную чашу чулок превращаю

Мудрой бабушки Манзан-Гурмэ.

Есть место сухое, печальное,

Вода в колодцах — соленая,

Гора там стоит песчаная,

А склон у нее — зеленый.

У подножия этого склона —

Дворец, крыльцо со ступенями,

Сверкает он весь чистым золотом,

Сверкает он весь каменьями.

Гэсэр,

Из-за того, что некого на коленях качать,

Гэсэр,

Из-за того, что некого около подбородка ласкать,

Гэсэр,

Из-за того, что некого на ночь баюкать,

Гэсэр,

Из-за того, что некому языком люлюкать,

Из-за того, что детей у него не получается,

Из-за того, что без потомства остаться боится,

В этот дворец раз в год отправляется,

Чтобы богам всевышним молиться.

В этот дворец, в этот самый день,

Надо проскользнуть незаметно, как тень.

Прикинуться там святым в одеянии белом,

Излучающим сиянье,

И сидеть, ничего не делая,

Неподвижно, как изваяние.

Гэсэр и три его красивых жены

Сюда придти молиться должны.

Будут они искренне, без притворства,

Просить у неба потомства.

Будут они искренне, без затей,

Просить у неба детей.

В это время ты чашу им покажи,

В это время им так скажи:

— Великая бабушка Манзан-Гурмэ,

У которой вся сила в ее уме,

Все тайны вселенские знающая,

Все швы во вселенной сшивающая,

Услышала искренние молитвы ваши

И прислала меня с этой чашей

Для того, чтобы дети у вас родились,

Для того, чтобы вы с детьми веселились.

От этих слов Гэсэр встрепенется,

И к тебе лицом обернется.

Ты в это время без лишних слов,

Чашу метни Гэсэру в лоб.

Я за всем буду издали наблюдать.

Я во всем буду тебе помогать.

Снимаю с правой ноги чулок,

Чтобы ты отомстить Гэсэру мог,

Превращаю его в чашу Манзан-Гурмэ,

Отдаю эту чашу, мой брат, тебе.

Черному Лойр-Лобсоголдою

Очень это понравилось.

Сильно он радуется и веселится.

К средней сестре он тотчас отправился,

В дверь ее нетерпеливо стучится.

Три дня он ей все рассказывал,

Синяки и рубцы показывал.

Как поехал он охотиться на просторы Алтая,

Где звери несчитанные обитают,

Где наполнена жирной дичью тайга,

Называют ее Хуха.

Как бежал за оленем прытко,

Да попал коню под копыта,

А на этом коне Гэсэр,

Возвышаясь горой, сидел.

— Из-за того, что я мал,

Надо мной, — говорит, — смеялись.

Из-за того, что я слаб,

Надо мной, — говорит, — издевались.

С тех пор в сердце моем горят

Месть, вражда, ненависть, яд.

Месть моя будет — тройная месть,

У Гэсэра жена красавица есть.

Зовут ее Урмай-Гоохон,

Любит ее больше жизни он.

Эту красавицу я у него отниму,

Как свою жену ее обниму.

Земли его прекрасно-алмазные

Превращу я в земли червивые, грязные,

Будут ползать там змеи железные,

Всех людей истреблю я болезнями,

Истреблю их холерой, язвами

И другими напастями разными,

Пока месть моя не насытится,

Пока честь моя не очистится.

Старшая сестра

Дала мне с правой ноги чулок,

Чтобы я отомстить Гэсэру мог,

Этот чулок сестра почтенная наша,

Превратила в серебряную чашу,

Чтобы в нужный момент, без лишних слов,

Я мог ее метнуть Гэсэру в лоб.

Отвечает средняя сестра Енхобой:

— Все что задумано и сказано тобой,

Все это складно, все это верно,

Другое скверно.

Ведь сила двух рук Гэсэра

Четырем поднебесным силам равна.

Сила двух ног Гэсэра

Четырем преисподним силам равна.

Число его превращений — двести,

Число его волшебств сто и два.

А ты мечтаешь, братец, о мести,

Тут нужна не сила, а голова.

Ведь он от пятидесяти пяти небесных долин

На землю спустился,

С указанием из пяти священнейших книг

На землю спустился.

Не поддается он ни стреле, ни мечу, ни ножу,

Но послушай теперь, что я скажу.

Когда ты во дворец в молитвенный день

Проскользнешь незаметно, словно тень,

Когда ты сядешь там в одеянии белом,

Излучающим сиянье,

И будешь сидеть, ничего не делая,

Неподвижно, как изваяние.

Когда Гэсэр и три его жены

На молитву придут,

Когда во время молитвы они

На колени все упадут,

Когда они в своих молитвах неложных

Будут небеса о потомстве молить,

Надо быть тебе очень осторожным,

Надо тебе очень проворным быть.

Когда он от слов твоих встрепенется,

Когда он лицом к тебе обернется,

Когда ты метнешь ему чашу в лоб,

Вскакивай сразу без лишних слов,

Вместо Гэсэра, молитву творящего,

Увидишь осла на полу лежащего.

Пока этот осел на ноги не встал,

Пока этот осел опять Гэсэром не стал,

Ты скорее потник на него накинь,

Ты скорее седлом его оседлай,

Ты скорее узду из-за пазухи вынь

И железной уздой его взнуздай.

А его жену Урмай-Гоохон

Ты скорее в седло ослиное посади,

И осла погоняй, хоть шум погони

Все равно услышишь ты позади,

Знай же, что за тобой, то с горы, то в гору

Гонятся Абая Гэсэра баторы.

Но я с тобой всегда буду рядом,

Воздвигну я на пути баторов преграды,

Помогать я тебе буду на каждом шагу,

Так мы с тобой отомстим врагу.

Черному Лойр-Лобсоголдою

Очень это понравилось,

Сильно он радуется и веселится,

К младшей сестре он тотчас отправился,

В дверь ее нетерпеливо стучится.

Три дня он ей все рассказывал,

Синяки и рубцы показывал.

Три дня продолжал он жаловаться,

Плакал три дня он ровно,

— Помоги, — говорил, — пожалуйста,

Я обижен Гэсэром кровно.

Меня измяли, меня избили,

Хорошо, живого хоть отпустили,

А они, довольные, удалились,

Так где же, сестра моя, справедливость?

Есть у него жена Урмай-Гоохон,

Любит ее больше жизни он.

Сделаю я ее своей законной женой,

Будет она жить не с ним, а со мной.

А земли его прекрасно-алмазные

Превращу я в земли червивые, грязные,

А людей его истреблю я болезнями,

Будут ползать там змеи железные,

Уморю я людей холерой, язвами

И другими напастями разными.

Я не буду Гэсэра щадить, беречь,

Пока яд меня перестанет жечь,

Пока месть моя не насытится,

Пока честь моя не очистится,

Старшая сестра мне чашу дала,

Превратит эта чаша Гэсэра в осла.

А когда повезу я Урмай-Гоохон,

В седло ослиное ее посадив,

Когда шум и топот погони

Послышится у меня позади,

Когда погоня начнет меня настигать,

Средняя сестра обещается мне помогать.

А ты, сестра моя младшая,

Что мне на это скажешь,

В минуту важную, страшную,

Какую помощь окажешь?

Так спрашивает Черный Лобсоголдой

У своей сестры молодой.

Сестра внимательно выслушала,

Что молол у братца язык,

И свои опасенья высказала

Искренне, напрямик.

— Нападать-то ты, нападаешь,

Но на кого не знаешь.

Хочешь ты, брат, сражаться,

Хочешь ты состязаться,

Но прежде бы ты подумал,

С кем ты решил связаться.

Душой я кривить не стану,

Отвечая на твой вопрос:

Победить Абая Гэсэра хана

Ты еще не дорос.

Ты встаешь на дорогу ложную,

Хочешь сделать ты невозможное.

Ведь он от пятидесяти пяти небесных долин

На землю спустился,

С указанием из пяти священнейших книг

На землю спустился.

Ведь его родная бабушка Манзан-Гурмэ,

Всю вселенную держит она в уме.

Сидит она

С серебряной чашей в руках,

Следит она

За всеми звездами в небесах.

Опирается она

На множество горных вершин,

Обозревает она

Множество небесных долин.

Все звездные книги она читает,

Все вселенские швы она сшивает.

Ведь баторов у Гэсэра

Тридцать три,

А воевод у него

Триста тридцать три,

Оруженосцев у него

Три тысячи триста тридцать три.

А теперь на себя посмотри.

Волосенки-то твои,

Я гляжу — жидковаты,

А ручонки-то твои,

Я гляжу — слабоваты.

Ни суставы твои, ни жилы,

Не имеют крепости-силы.

И кости-то твои — хрящеваты,

И ноги-то твои — тонковаты.

И спина-то твоя — мягка,

И ступня-то твоя — узка.

Когда войско в погоню за тобой, устремится,

Чем сумеешь ты оборониться?

Ты пока еще не черт, а чертенок,

Вырасти, возмужай, накопи силенок.

Будешь знать ты сам свою силу,

Выходя навстречу врагу.

А пока о помощи не проси меня,

Я помочь тебе не смогу.

Убедила ли сестра братца

Иль не убедила,

Но за дверь его проводила.

Вышел чертенок, не знает он,

Что бы все это значило,

Большим удивлением удивлен,

Задачей большой озадачен.

Старшая сестра обещалась ему помочь,

Средняя сестра обещала ему помочь,

А третья сестра — не хочет.

Третья сестра его напугала.

И в помощи отказала.

Но две сестры — это две сестры,

Волшебством сильны и умом остры,

Не может Лобсоголдой усидеть на месте,

Не может он удержаться от мести.

Младшая сестра ему не закон,

Решает задуманное исполнить он.

Поехал первым делом домой

Опечаленный мститель Лобсоголдой.

С грустными думами, на исходе дня,

Привязал он к коновязи коня.

Позвал он верных крылатых слуг,

Двух и двух.

Двух заставил к походу коня готовить,

Двух заставил снаряженье готовить.

С четырьмя

Крылатыми этими баторами,

С четырьмя

Надежными, верными опорами,

На железно-синем своем коне,

На серебряно-белом своем седле,

В железно-черной своей броне,

По твердо-черной своей земле,

Надеясь на благополучный исход,

Отправился он в далекий поход.

Отправился он в долину Моорэн,

Отправился он к морю Мунхэ-Манзан,

Где живет во дворце, среди прочных стен,

Ненавистный Абай Гэсэр хан.

Два крылатых батора

Справа и слева скачут.

Два крылатых батора

Сзади и спереди скачут.

В середине скачет Лобсоголдой,

Чертенок черненький, молодой.

Хоть длинна река,

Но до моря все равно добирается,

Хоть цель далека,

Но все равно приближается.

На берегу моря Мунхэ-Манзан,

На краю широкой долины Моорэн,

Где живет Абай Гэсэр хан

В своем дворце, среди прочных стен,

Лобсоголдой остановился.

Сделав знак,

И распорядился

Он так.

Двух крылатых баторов

За небом заставил следить.

Двух крылатых баторов

За землей заставил следить.

А сам у них на виду,

Превратился в сверкающую звезду.

На небесной груди закрепился,

На всю вселенную засветился.

В это время,

О котором идет у нас речь,

Абай Гэсэр со своими женами,

В это время,

О котором рассказу нашему течь,

С молодыми и ублаженными

Жил себе поживал,

Ничего не зная,

Вкусное сладким он запивал,

О кознях черта не подозревая.

В то же время,

Живущий в долине Сагаанты,

Имеющий мудрую белую голову,

По бело-облачному пути,

На слоново-соловом коне,

Сидящий красиво и молодо,

Плетку держащий на руке, на ремне,

С законами в книге белыми,

С мыслями чистыми, белыми,

С желаньями добрыми, белыми,

В белой душе в глубине,

Добро рассыпающий горстью,

Серебристыми сединами убелен,

Приехал к Гэсэру в гости

Дядя Саргал-Ноен.

Когда они поздоровались,

И за столом разместились,

Когда яства они перепробовали

И степенно разговорились,

Доброжелателен, мудр и прост,

Спрашивает у хозяина гость:

— А что-то там,

На пределе видимости

Как будто новое видно?

А что-то там,

На пределе слышимости

Как будто новое слышно?

Абай Гэсэр Удалой

Глаза до крайности напрягает,

Абай Гэсэр Удалой,

Слух до тонкости навостряет.

— Ничего, — говорит он,—

На пределе видимости я не вижу.

Ничего, — говорит он,—

На пределе слышимости я не слышу.

А если ты что слышишь — скажи,

И если видишь что — покажи.

Ты ведь старше меня и мудрее,

Зренье твое острее.

Расскажи, не томи ты душу мою,

А я уж тебя послушаю.

— Вижу я на груди прекрасной у неба,

Звезду, которой там раньше не было.

На самом вымени поднебесья

Кто-то эту звезду повесил.

Ярко звезда сверкает,

Вчера она только зажглась,

Но пока что никто не знает,

Откуда она взялась.

Давай подумаем двое,

Чье это волшебство?

Не черта ли Лобсоголдоя

Черное колдовство?

Черт, навостривший ухо,

Понял, что уличен.

Сразу звезда потухла,

Чистым стал небосклон.

Но зато на вершине Номин,

Светлой и голубой,

Черт превращеньем новым

Свежей пророс травой.

Ищет Гэсэр, поищет —

Куда же делась звезда?

На небосклоне чистом

Нет от нее и следа.

Глазами зоркими глядя,

Обшарил все небеса,

Спрашивает у дяди,

Что тут за чудеса?

Отвечает Гэсэру дядя,

Не на небо, а на горы глядя:

— Вон, — говорит, — на вершине,

На границе земли и неба,

Выросла трава в два аршина,

Которой там раньше не было.

Трава высокая, свежая,

Трава зеленая, нежная.

Растет она, расцветает,

Где раньше была лишь грязь.

И пока что никто не знает,

Откуда она взялась.

Давай подумаем двое,

Что это за волшебство?

Не черта ли Лобсоголдоя

Черное колдовство?

Черт, навостривший ухо,

Понял, что уличен,

Сразу трава пожухла,

Голым стал горный склон.

Ищет Гэсэр, поищет,

Куда же делась трава?

На горном склоне все чисто,

Камни да синева.

Глазами зоркими глядя,

Шарит Гэсэр по горам,

И говорит он дяде: —

Это все почудилось нам.

Ничего тут чудесного не было.

Как с тобой мы оба решили:

Ну и что, что звезда на небе?

Ну и что, что трава на вершине?

Всякой всячины много на свете,

Не во всем же повинен черт.

И звезда та, наверное, светит,

И трава та, наверно, растет.

Пусть бы вечно звезда блистала,

Пусть всегда бы трава вырастала,

Нам тревожиться не пристало.

Как услышал черт речь такую,

И хихикает и ликует,

Значит ум у Гэсэра — не золото,

И не серебро хотя б.

Значит ум у Гэсэра — короток,

Значит ум у Гэсэра — слаб.

И хоть он огромного роста,

Обмануть его будет просто.

После этого Лобсоголдой,

Чертенок Черный, чертенок злой,

На жену Гэсэра Урмай-Гоохон

Наслал пророческий сон.

Приснилось ей место печальное,

Вода в колодцах — соленая,

Гора там стоит песчаная,

А склон у горы — зеленый.

У подножия этого склона

Дворец, крыльцо со ступенями,

Сверкает он весь чистым золотом,

Сверкает он весь каменьями.

Спускается с неба во дворец золотой

Прорицатель и исполнитель желаний святой.

Весь он в одеждах белых,

Излучает сияние,

Сидит, ничего не делая,

Неподвижно, как изваяние.

Но если Гэсэр

Без потомства остаться боится,

Надо ехать туда молиться.

В это время рассвет заалел,

Очнулась от сна царица.

Наступает день настоящий,

Исчезает ночи покров.

Урмай-Гоохон идет на пастбище

Тучных доить коров.

То ли глаза обманывают,

То ли продолжается сон,

Видит она в тумане:

Гора и зеленый склон.

У подножия этого склона

Дворец, крыльцо со ступенями,

Сверкает он весь чистым золотом,

Сверкает он весь каменьями.

На нитке ли он с неба спускается,

На подпорке ли с земли поднимается.

Смотрит на этот дворец она,

Не понимает, что бы все это значило.

Большим удивлением удивлена,

Задачей большой озадачена.

Быстро побежала она домой,

Рассказать про сон чудесный свой.

Рассказать про свое виденье,

Когда шла она на доенье.

— Ты послушай,—

Говорит Гэсэру Урмай-Гоохон,—

Какой мне приснился чудесный сон.

Будто место сухое, печальное,

Вода в колодцах — соленая,

Гора там стоит песчаная,

А склон у горы зеленый.

У подножия этого склона

Дворец, крыльцо со ступенями,

Сверкает он весь чистым золотом,

Сверкает он весь каменьями.

На нитке ли он с неба спускается,

На подпорке ли с земли поднимается.

Приходит с неба во дворец золотой

Прорицатель

И исполнитель желаний святой.

Весь он в одеждах белых,

Излучает сиянье,

Сидит, ничего не делая,

Неподвижно, как изваяние.

Поскольку

Некого нам на коленях качать,

Поскольку

Некого нам около подбородка ласкать,

Поскольку

Некого нам на ночь баюкать,

Поскольку

Некому нам языком люлюкать,

Поскольку

Без потомства мы остаться боимся,

Не поехать ли нам во дворец помолиться.

Высокому небу мы помолимся,

Святому белому мы поклонимся.

Не от пятидесяти ли пяти небесных долин

С заданием он спустился.

Не от пяти ли священнейших книг

С указанием он спустился.

Попросим мы у белого старика

Сынка.

Чтобы было нам кого

На коленях качать.

Чтобы было нам кого

Около подбородка ласкать.

Чтобы было нам кого

На ночь баюкать.

Чтобы было нам кому

Языком люлюкать.

Гэсэр глубоко задумался:

Нет ли тут злого умысла.

Если старца святого, белого

Небожители на землю спустили,

Почему тайком они это сделали,

И Гэсэра не известили?

Говорит, задумавшись, он

Жене Урмай-Гоохон: —

Давай-ка подумаем двое,

Что это за волшебство?

Не черта ли Лобсоголдоя

Черное колдовство?

И тебе, Урмай-Гоохон,

Не он ли навеял сон?

Расскажу тебе дело тайное,

Как охотились на Алтае мы.

Ехали мы таежным склоном,

Северной стороны держась.

Ехали мы по каменистым склонам,

Южной стороны держась.

По тринадцати хребтам мы скакали,

Дичь выслеживали,

По двадцати трем хребтам мы скакали,

Дичь выстреливали.

Там стояла вокруг тайга,

Называют ее Хуха.

Повстречался нам там чертенок,

Черный, маленький постреленок.

За оленем бежал он прытко,

А попал коню под копыта.

Черного Лойр-Лобсоголдоя

Взял тогда я левой рукою,

Приподнял я его за шкирку,

Так, что он боялся и пикнуть,

А в руке моей правой плетка,

Она хлешется очень хлестко.

Я сгибал его,

Как сырое дерево.

Я ломал его,

Как сухое дерево.

Чтобы впредь по горам он не рыскал,

И добычи здесь не выискивал.

Не пришел ли теперь он мстить,

За обиду мне отплатить?

Уж не он ли тут вокруг прыгает?

Но жена в ответ только хныкает,

Призадумался Гэсэр,

Сидит, молчит,

А жена между тем

Ворчит, бурчит:

— На коленях-де, качать нам некого,

У подбородка-де, ласкать нам некого,

Баю-баю-де, распевать нам некому,

Языком-де, люлюкать нам некому.

Зачем напрасно

Подвоха искать?

Когда все ясно,

Зачем туман напускать?

Спустился святой

Во дворец золотой.

А обиженный черт

Тут не причем.

Так Урмай-Гоохон

Целый день ворчит,

Вспоминая свой сон,

Без конца бурчит.

Ей детей наконец

Иметь хочется,

На молитву во дворец

Она просится.

Абай Гэсэр в эту пору,

Решивши быть осторожным,

Буйдан-Улаана батора,

Спутником взяв дорожным,

Навесив на руку плеть,

Сев на коня Бэльгэна,

Поехал сам посмотреть —

Что там за старец белый.

Видит — место сухое, печальное,

Трава вся зноем спаленная.

Гора там стоит песчаная,

А склон у горы — зеленый.

У подножия этого склона

Дворец, крыльцо со ступенями,

Сверкает он чистым золотом,

Сверкает он весь каменьями.

На подвеске ли с неба спускается,

На опоре ли с земли поднимается.

То ли поднятый, то ли спущенный,

Но сверкает дворец, горит.

Своему помощнику-спутнику

Абай Гэсэр говорит:

— Надо нам хорошенько проверить,

Что там в храме за чудеса,

Проползи потихоньку в двери

И смотри ты во все глаза.

Старец там, настоящий святой,

Иль чертенок Лобсоголдой.

А я соберу в свой голос

Тысячу голосов лосиных,

Оглушительно закричу,

Потом соберу в свой голос

Десять тысяч голосов лосиных,

Сотрясающе закричу.

Горы-скалы начнут качаться,

Море Сун начнет волноваться,

Вся вселенная задрожит,

А гора Сумбэр — задребезжит.

Если старец в одеждах белых.

Излучающих свет-сияние,

Никакого движенья не сделает,

Неподвижный, как изваяние,

Значит, он настоящий святой,

А не хитрый Лобсоголдой.

Если ж он от испуга свалится,

С возвышения на пол скатится.

Значит это черт притворившийся,

В старца белого превратившийся.

Вот пробрался помощник в храм,

Старца белого видит там.

Он уселся на возвышении

И сидит себе без движенья.

Тут Абай Гэсэр, собрав в свой голос

Тысячу лосиных голосов,

Оглушительно закричал,

А потом он, собрав в свой голос

Десять тысяч лосиных голосов,

Сотрясающе закричал.

Горы-скалы стали качаться,

Море Сун пошло волноваться.

Вся вселенная задрожала,

А гора Сумбэр задребезжала.

Старец белый сперва подпрыгнул,

Он с испугу ногами дрыгнул,

С возвышения он свалился,

На пол кубарем покатился.

Тут батор Буйдан-Улаан,

Поскорее из храма выйдя,

Побежал к Абаю Гэсэру, чтоб там

Рассказать обо всем, что видел.

Но и Черный черт не дурак-простак,

Моментально успел батору он

Весь язык во рту неизвестно как

Повернуть в обратную сторону.

Собирался сказать батор,

Что в храме — Лобсоголдой,

А на деле сказал батор,

Что в храме старец святой.

Абай Гэсэр в эту пору,

Решивши быть осторожным,

Буйдан-Улаана батора,

Спутника своего дорожного,

Посылает вторично проверить,

Что там в храме за чудеса,

Проползти потихоньку в двери.

Наблюдая во все глаза.

Настоящий ли там святой

Или хитрый Лобсоголдой.

Если он от испуга свалится,

С возвышения на пол скатится,

Значит, это черт притворившийся,

В старца белого превратившийся.

Вот пробрался помощник в храм,

Старца белого видит там,

Тот уселся на возвышении,

И сидит себе без движенья.

Тут Абай Гэсэр

В тысячу лосиных голосов

Оглушительно закричал,

А потом Гэсэр

В десять тысяч лосиных голосов

Сотрясающе закричал.

Горы-скалы стали качаться,

Море Сун пошло волноваться.

А вселенная задрожала,

А гора Сумбэр задребезжала.

Старец белый опять подпрыгнул

И с испугу ногами дрыгнул.

С возвышения он свалился,

На пол кубарем покатился.

Буйдан-Улаан, ни мгновенья не ждя,

Побежал искать своего вождя,

Чтоб скорее из храма выйдя,

Рассказать обо всем, что видел.

Но и Черный черт не дурак-простак,

Моментально успел батору он

Язык его неизвестно как

Повернуть в обратную сторону.

Собирался сказать батор,

Что в храме — Лобсоголдой,

А на деле сказал батор,

Что в храме — старец святой.

Очень Абай Гэсэр удивился,

Призадумался Абай Гэсэр очень.

В дивный храм он войти решился,

Чтобы все увидеть воочию.

Вот заходит он в дивный храм,

Старца белого видит там.

Он сидит, испуская сиянье,

Неподвижный, как изваяние.

На подставке, на возвышении

Он сидит себе без движения.

Спрашивает у него Гэсэр,

Для чего он тут, в храме сел?

Откуда ты спустился в этот храм золотой,

Не прорицатель ли ты,

Не исполнитель ли всех желаний святой?

Но если тебя, святого, белого,

Небожители на землю спустили,

Почему тайком от меня они сделали,

И меня об этом не известили?

Отвечает ему старец святой,

Он же хитрый Лобсоголдой:

— Да, от пятидесяти пяти небесных долин

С поручением я спустился,

Да, из пяти священнейших книг

С указанием я спустился.

Великая бабушка Манзан-Гурмэ,

У которой вся сила в ее уме,

Все тайны вселенские знающая,

Все швы во вселенной сшивающая,

Шлет свое благословение в виде чаши,

Чтобы исполнились все желания ваши.

Прознала она,

Что живешь ты с тремя прекрасными женами,

Всем довольными, всем ублаженными.

Что они тебя нежат, холят,

Что у тебя завидная доля.

Что питаешься ты три раза на дню,

Наслаждаешься ты три раза в году,

Но что некого тебе на коленях качать,

Некого тебе около подбородка ласкать,

Некого тебе на ночь баюкать,

Некому языком люлюкать.

Детей у тебя что-то не получается,

Без потомства ты останешься.

Вверх посмотришь ты — не улыбаешься,

Вниз посмотришь ты — не смеешься.

Взяла она серебряную чашу в руку. —

Осчастливлю, — говорит, — своего внука,

Ты исполни, — говорит, — поручение наше,

Передай Гэсэру мою чашу.

Чашу бабушки своей Гурмэ-Манзан

Гэсэр, конечно, сразу узнал.

Значит, старец есть старец честный,

Осторожность его исчезла.

На Бэльгэна коня он садится,

Поскорее домой стремится.

Чтоб Урмай-Гоохон с собой взять

И сюда прискакать опять.

В это время

Урмай-Гоохон глядит в окошко,

Похожая на красное солнышко.

— Ты, послушай,—

Говорит Гэсэр Урмай-Гоохон,—

Оказывается, был правдив твой сон,

С этим старцем, который тебе приснился,

В храме будучи, я объяснился.

На подставке, на возвышении

Восседает он без движенья,

От одежд испуская сиянье,

Восседает он, как изваянье.

А в руках своих держит чашу,

Что прислала бабушка наша,

Наша мудрая бабушка Гурмэ-Манзан.

Эту чашу серебряную я сразу узнал.

Хочет бабушка нас с тобой благословить,

Хочет бабушка нас детьми одарить.

Без потомства мы остаться боимся,

Поедем же с тобой во дворец помолиться.

Мы высокому небу помолимся,

И святому белому мы поклонимся.

Попросим мы у белого старика

Сынка.

Поехал Гэсэр ко дворцу с женою,

Кости его разогрелись, ноют,

Кровь его разгорячилась сильно,

Хочется ему сына.

Въезжают они в страну печальную,

В землю зноем всю спаленную.

Видят — гора стоит песчаная,

А склон у горы зеленый.

У этого зеленого склона

Дворец, крыльцо со ступенями,

Весь сияет он чистым золотом,

Весь сверкает дорогими каменьями.

На подвеске ли с неба храм спускается,

На подпорке ли с земли поднимается.

Входят они в золоченый храм,

Старца белого видят там.

Молятся они перед ним, каются,

Головами пола касаются.

Молится Урмай-Гоохон без лени,

На округло-прекрасные встав колени,

Молится и Абай Гэсэр усердно

Старцу белому, милосердному.

В это время черт притворившийся,

В старца белого превратившийся,

Хитрый Черный Лобсоголдой

Поднял чашу правой рукой.

— Тебя, — говорит, — как сына я люблю,

— Тебя, — говорит, — я чашей благословлю.

Гэсэр от этих слов встрепенулся

И к старцу белому лицом обернулся.

После этого,

Не тратя уж лишних слов,

Тот метнул свою чашу Гэсэру в лоб.

Заколдованной чаша та была,

Упал Гэсэр и превратился в осла.

Старец

Вместо Гэсэра, молитву творящего,

Увидел осла на полу лежащего.

От великой радости задрожал,

К ослу лежащему подбежал.

Пока этот осел на ноги не встал,

Пока этот осел опять Гэсэром не стал,

Он скорее потник на него накинул,

Он скорее седлом его оседлал,

Он скорее узду из-за пазухи вынул

И железной уздой его взнуздал.

Смотрит испуганно Гэсэра жена,

Не поймет, что бы все это значило,

Удивленьем великим удивлена,

Задачей большой озадачена.

Догадалась она, оставшись сама с собой,

Что тут было за волшебство,

Что это черта Лобсоголдоя

Черное колдовство.

После этого черт пронзительно свистнул,

И своих баторов крылатых вызвал.

В одно мгновение появились

Баторы, что хозяина стерегли,

Два крылатых батора с неба свалились,

Два крылатых батора выскочили из подземелья.

Красавицу Урмай-Гоохон они схватили

И на осла ее посадили.

И повез ее куда нужно

Тот осел — безропотный труженик.

Он красавицу Урмай-Гоохон в седле везет,

А черт его за узду ведет.

Едут они местами, где зверь не ночует,

Едут они дорогой, где лиса не учует.

Едут они, где их не увидит никто,

В далекую страну Хонин-Хото!

Хонин-Хото там была страна,

Безводна, безмолвна лежала она.

Была та страна холодной,

Была та страна голодной,

Была та страна пустынной,

Была та страна постылой.

Все там в ней наизнанку вывернуто,

Все деревья с корнями выдернуты,

Лишь, проскальзывая под тремя преградами,

Текла там река с тремя водопадами.

Вот куда на безмолвном осле,

Вот куда в деревянном седле,

То стегая осла, то тыча,

Черт увозит свою добычу.

Непобедимого врага победив,

Быстрейшего из жеребят обогнав,

Переднее назад заворотив,

Неоседланного жеребца оседлав,

Заднее наперед загнув,

Неломаемое сломав,

Непугаемое спугнув,

Красавице, женщине молодой

Радуется Черный Лобсоголдой.

Непереваливаемый перевал он перевалил,

Необмениваемые шелка обменял,

Месть его тут насытилась,

Честь его тут очистилась.

Черным кнутом трехременным

Бьет он осла по ребрам,

До самых костей пробивает,

К себе домой прибывает.

Ведь как ни длинна река,

А до моря она добирается,

Как ни была бы цель далека,

Но все равно приближается.

А как въехали в страну пустынную,

А как въехали в страну постылую,

В страну бестравную,

В страну бесславную,

В страну сухую,

В страну глухую,

В страну, где ветрено и темно,

В страну, где солнышка нет давно,

Сказал веселящийся черт:

«Береженого бог бережет».

Стал укреплять он свои границы,

Чтоб ни зверь сюда не проник, ни птица,

А на случай лихой погони,

Чтобы здесь не прошли и кони,

Чтобы не было здесь никому пути,

Чтобы даже змея не могла проползти.

Заставил он вырасти на всякий случай

Почти до неба чащу колючую,

Чащу прочную, чащу плотную,

Чащу крепкую и добротную.

После чащи устроил он ров-канаву

И напустил в нее кипящую лаву.

Все тут бурлит,

Все тут дымит,

Синие огни над лавой витают,

Огненные брызги до неба взлетают.

После этого устроил он широкое море,

Расплеснув его на просторе.

Но не кипит это море волнами гладкими,

А кишит это море червями гадкими.

Червями желтыми и вонючими,

Червями толстыми и ползучими.

После этого

Черт оглушительно свистнул,

Четырех крылатых баторов вызвал.

Двух баторов

Он за небом следить заставляет,

Двух баторов

За землей следить заставляет,

Так дозорных он расставляет.

— Ну, — думает хитрый Лобсоголдой,—

Пускай теперь погоня скачет за мной.

Тридцать три батора —

Пусть скачут,

Триста тридцать три воеводы —

Пусть скачут,

Три тысячи триста тридцать три оруженосца

Пусть скачут.

Пусть вся эта погоня,

Как ветер мчится,

Перед моими преградами встанут кони,

Через мои заграждения никому не пробиться.

Приезжает победитель к себе домой,

Призывает он сестер Енхобой.

Накрывают они золотой стол,

Яствами редкими его уставляют,

Расстилают они серебряный стол,

Напитками крепкими его уставляют,

Восемь дней они тут пируют,

Восемь дней они тут ликуют,

На девятый день опохмеляются,

На десятый день разъезжаются.

На десятый день Черный Лобсоголдой

Берет Урмай-Гоохон твердой рукой,

Он берет ее железной рукою

И уводит в свои покои.

Потник шелковый он расстилает,

Свою голову с ее головой соединяет.

В баловстве и ласках

Десять лет, как один день, пролетают,

В игре и плясках

Двадцать лет, как два дня, пролетают,

Лобсоголдой поет-припевает,

Вкусное сладким запивает.

А труженик, осел бессловесный,

Содержится в сбруе железной,

Кнут тяжелый и трехременный

Бьет его по бокам и ребрам.

До костей его пробивает,

Камни черные возит осел болезный,

Черный пот осел проливает.

Пена белая с него — хлопьями,

А он ушами длинными — хлопает,

Он избитый весь, измочаленный,

Он беспомощный и печальный.

В это самое время

На просторах пятидесяти пяти небесных долин,

Где главным небожителем Хан Хурмас,

А вместе с ним Заса-Мэргэн его первый сын,

Два внука Хана Хурмаса,

Два сынишки Заса-Мэргэна,

Которых звали Айзаем и Муузаем,

Веселятся, не помня ни дня, ни часа,

Бегают по небу, играя.

Вот на краешек неба они присели,

Смотрят вниз, прислушиваются в тревоге,

Что-то не видно их дяди Гэсэра

Ни в лесу, ни дома, ни на дороге.

Открывают они

Небесную квадратную дверь,

Осматривают они

Обширную земную твердь,

На небосвод они синий вышли,

Смотрят с неба они высокого,

Что-то дыханья дяди нигде не слышно,

Копыта коня его не цокают.

Осматривают они землю тщательно,

Прислушиваются они внимательно.

На просторах Алтая

Дядю они тщательно ищут,

По долинам Хангая

Взглядами они рыщут.

На тропинках они дядю выискивают,

Нет его ни далеко и ни близко.

Юную гладкую землю,

Трижды поворачивая, осматривают,

Молодую нежную землю,

Четырежды поворачивая, осматривают,

То спереди на землю посмотрят, то сзади,

Нет нигде Гэсэра, их дяди.

Наконец они видят,

Что в восточной стране,

Где все наизнанку вывернуто,

Наконец они видят,

Что в холодной стране,

Где деревья с корнями выдернуты.

В стране бестравной, в стране бесславной,

В стране голодной, в стране бесплодной,

Где река под тремя преградами

Проскальзывает с тремя водопадами,

В стране, где ветрено и темно,

В стране, где солнышка нет давно.

Гэсэр теперь — осел бессловесный,

Содержится Лобсоголдоем в сбруе железной,

Кнут тяжелый и трехременный

Бьет его по бокам и по ребрам,

До костей он его пробивает.

Черные камни возит осел болезный,

Черный пот осел проливает,

Пена белая с него — хлопьями,

А он ушами длинными хлопает.

Он избитый весь, измочаленный,

Он беспомощный и печальный.

Посмотрели они на землю подольше

И картину видят еще горше.

Дом Гэсэра собой украшавшую,

Все зеркала красотой своей наполнявшую,

Солнцеликую красавицу Урмай-Гоохон

Ласкает и щекочет Лобсоголдой.

И день и ночь потешается он

С Абая Гэсэра женой молодой.

В баловстве и ласках

Десять лет, как день один, пролетают,

В игре и плясках

Двадцать лет, как два дня, пролетают,

Лобсоголдой красавицу лучшую

Ласкает, терзает, мучает,

Лобсоголдой поет-припевает,

Вкусное сладким запивает.

Лобсоголдой над ней издевается,

Лобсоголдой над ней насмехается.

Все это увидели Айзай и Муузай,

Приподняв у небесной долины край,

Открыв квадратную небесную дверь,

Обшарив глазами земную твердь.

Побежали они, торопясь, домой,

Бегут друг друга перегоняют,

Рассказать, как Черный Лобсоголдой

Гэсэра-осла кнутом погоняет.

Хан Хурмас их внимательно выслушал, он

Не понимает, что бы все это значило,

Большим удивлением удивлен,

Задачей большой озадачен.

Четко, словно перед сраженьем,

Отдает он распоряжение:

— На седловине между двух высоких гор

Живет мой сын Заса-Мэргэн батор.

Конь его масти серой, соколиной,

Преград не знает,

Перелетает через долины,

Ветер перегоняет.

Пусть Заса-Мэргэн на этом коне

Немедленно приедет ко мне.

Копыта конские стук да стук,

Заса-Мэргэн тут как тут.

Коня он привязывает, бросает он повода,

Хан Хурмас говорит ему: «Беда!

Своим коварством и волшебством,

Черным своим колдовством

Чертенок мстительный, хитрый, злой

Лобсоголдой,

Нашего Гэсэра, нашего внука

Превратил в осла и обрек на муку.

Черный камень осел таскает,

Черный пот осел проливает,

Белая пена летит с него хлопьями,

А осел лишь ушами длинными хлопает.

Так истязает черт Гэсэра славного нашего,

Но это, мой сын, не самое страшное.

Оказывается,

Вселенную собой украшающую,

Оказывается,

Зеркала красотой своей наполняющую,

Солнцеподобную красавицу Урмай-Гоохон

Ласкает и щекочет Лобсоголдой,

И день и ночь потешается он,

С ней прекрасной и молодой.

Обманом и коварством он ее захватил,

Шелковый потник он для нее расстелил,

Свою голову с ее головой соединил.

В баловстве и ласках

Десять лет, как одно мгновение, пролетают,

В игре и плясках

Двадцать лет, как два мгновения, пролетют,

Лобсоголдой над ней издевается,

Лобсоголдой над ней насмехается,

Упивается, наслаждается.

Ты, сын мой самый старший и лучший,

Ты, батор наш самый страшный, могучий,

Ты потом у меня, что хочешь проси,

Но на землю спустись и Гэсэра спаси.

Пусть снова станет батором он.

Выручи и жену его Урмай-Гоохон.

Выручи их из плена жуткого, злого,

Тогда лишь ко мне возвращайся снова».

Заса-Мэргэн батор приказанье понял,

И сказал отцу: «Хорошо, исполню».

Собрался он очень скоро,

Приготовился он умело,

С неба белого и высокого

На землю ринулся смело.

Конь его, как птица летит,

Звезды мелькают, в ушах свистит.

Не успела закрыться небесная дверь,

А под копытами уж земная твердь.

Оказался он в долине Моорэн,

Оказался он около моря Мухнэ-Манзор,

Где жил во дворце, среди прочных стен

До недавних пор Абай Гэсэр хан.

Алма-Мэргэн, Гэсэра вторая жена,

Встречает почетного гостя,

Во дворец его приглашает она,

За стол она его просит.

Золотой она стол накрывает,

Пищу редкую ставит.

Серебряный стол расстилает,

Напитки крепкие ставит.

Гостя потчует, угощает,

Добавляет и доливает.

Заса-Мэргэн хорошо наелся,

Заса-Мэргэн хорошо напился,

Но помнит, зачем он здесь,

Зачем на землю спустился.

Собрал он

Тридцать трех баторов,

Триста тридцать трех воевод,

Три тысячи триста трех оруженосцев,

Говорит им, что предстоит великий поход,

Он начнется с восходом солнца.

Говорит, что нельзя успокоиться,

Пока Гэсэр и его жена пленены,

Пускай баторы готовятся

Идти дорогой войны.

Утром рано вышли они в поход,

Заса-Мэргэн их вперед ведет.

Направляются они в страну Хонин-Хото,

Где солнца красного не видит никто.

В страну пустынную,

В страну постылую,

В страну сухую,

В страну глухую,

В страну, где ветры черные дуют,

В страну, где черти живут, колдуют,

В страну, где все наизнанку вывернуто,

В страну, где деревья с корнями вывернуты.

Где река под тремя преградами

Проскальзывает тремя водопадами,

Надеются они там Гэсэра найти,

Надеются они Гэсэра спасти.

Будут биться они смертным боем,

С Черным чертом Лобсоголдоем.

Как ни длинна река,

Но до моря все равно добирается,

Как дорога ни далека,

Но цель все равно приближается.

Проходят они свои земли

Благодатно-прекрасно-алмазные,

Начинаются чуждые земли,

Погано-червиво-грязные.

Подходят они к владеньям Лобсоголдоя

И видят — по всей границе

Колючая чаща стоит стеной,

Ни зверь не проникнет, ни птица.

Нет через чащу никакого пути,

Даже змее не проползти.

Смотрит Заса-Мэргэн поверху,

Ищет прохода и не находит.

Смотрит Заса-Мэргэн понизу,

Ищет прохода и не находит.

Направо обойти он колючки пробует,

Нет пути.

Налево обойти он колючки пробует,

Нет пути.

А ведь надо идти.

Делать нечего,

Берет Заса-Мэргэн стрелу хангайскую черную,

Берет он желтый бухарский лук,

И в черные заросли черного черта

Черную стрелу выпускает из рук.

Стрела в полете запела,

Запела и зашуршала,

За колючки стрела задела,

Три дерева сразу упало.

Образовался в чаще проход,

Через который и бык пройдет.

Образовались ворота тут,

Через которые пройдет и верблюд,

Тем более хватило простора

Пройти на конях баторам.

Дальше идут они в пределы чужой земли,

Но далеко они не ушли.

Лежит на пути у них ров-канава,

А в ней до краев кипящая лава.

Все тут бурлит,

Все тут дымит.

Синие огни над лавой витают,

Огненные брызги до неба взлетают.

Даже исполинская птица Тургак

Не пролетела бы здесь никак.

Даже божественный конь аргамак

Не перескочил бы через лаву никак.

Смотрит Заса-Мэргэн поверху,

Ищет прохода и не находит

Смотрит Заса-Мэргэн понизу,

Ищет прохода и не находит.

Направо обойти он лаву пробует,

Нет пути.

Налево обойти он лаву пробует,

Нет пути.

А ведь надо идти.

Очень он рассердился,

Сильно надул он щеки,

Брови его зашевелились,

Торчат, как щетки.

Но был Заса-Мэргэн батор запасливый,

Достает он в этот миг из-за пазухи

Красный камень волшебный свой

Под названием «Громовой».

Красный камень он в рот кладет,

Зубами белыми его разгрызает.

Крошками от камня в небо плюет,

Грома и молнии вызывает.

Девять дней грохотали грозы,

А потом начались морозы,

А потом повалили снега,

А потом замела пурга.

Все вокруг померзло, ПОЖУХЛО.

Лава огненная потухла.

Лава огненная остыла,

Все тут стало как раньше было

На коне скакать, иль пешком идти

Во все стороны есть пути.

Двинулись баторы в пределы чуждой земли,

Но недалеко ушли.

Перед ними широкое море

Расплеснулось вдруг на просторе,

Но не блестит это море волнами гладкими,

А кишит это море червями гадкими,

Червями желтыми и вонючими,

Червями толстыми и ползучими.

Даже царственный аргамак

Не перескочил бы моря никак…

Даже самый лучший батор

Не преодолел бы этот простор.

Смотрит Заса-Мэргэн поверху,

Возможности пройти не находит.

Смотрит Заса-Мэргэн понизу,

Возможности пройти не находит.

Направо обойти море он пробует,

Нет пути.

Налево обойти море он пробует,

Нет пути.

Нету морю никакого обхода,

Нету в море мелкого брода.

Измучился Заса-Мэргэн, рассердился,

Надул он щеки.

Брови его зашевелились,

Торчат, как щетки.

Но был Заса-Мэргэн батор запасливый,

Достает он в этот миг из-за пазухи

Книгу желтую, исполинскую,

Книгу древнюю, праматеринскую.

Имеющей власть правой рукой

Он праматеринскую книгу листает,

Имеющей силу левой рукой

Праотцовскую книгу листает.

Листает он ее при свете луны,

Все буковки в книге ему видны,

Листает он ее при солнечном свете,

Каждая буковка на примете.

Пальцем он по книжным страницам водит,

Нехорошие вести в книге находит.

Очень плохо книга вещает,

Червивое море переходить запрещает.

Перейти-то море и перейдешь,

Да за морем гибель себе найдешь.

Если все небожители

Пятидесяти пяти небесных долин,

Выручать Гэсэра придут, как один,

До изможденья они измучаются,

Но ничего у них не получится.

Так книга священная, книга заветная

Выручать Гэсэра идти не советует,

Море желтое переходить запрещает,

О нехорошем книга вещает.

Заса-Мэргэн священную книгу закрыл,

Очень он опечален был.

Очень был Заса-Мэргэн огорчен,

Не понимает, что бы все это значило.

Большим удивлением удивлен,

Задачей большой озадачен.

Значит,

Задуманное не осуществится,

Значит,

Начатое не закончится,

Не придется с чертом сразиться,

Хоть сразиться с ним очень хочется.

Не закончится то, что начато,

Брат с женой в плену остаются.

Вверх посмотрит он — чуть не плачет,

Вниз посмотрит он — слезы льются.

На душе и на сердце горе,

Но таков судьбы приговор.

От червивого, гадкого моря

Поворачивает батор.

Вместе с ним повернуло к дому

И все воинство, им ведомое:

Тридцать три батора славных,

Триста тридцать три воеводы главных,

Три тысячи триста тридцать три оруженосца,

С доспехами, сверкающими как солнце.

Как бы ни была длинна река,

До моря все равно добирается.

Дорога как бы ни была далека,

Но цель все равно приближается.

Возвращаются они в долину Моорэн,

Приближаются они к морю Мухнэ-Манзор.

Где жил во дворце, среди прочных стен

До недавних пор Абай Гэсэр хан.

Здесь вода,

Которую он в детстве пил,

Здесь земля,

На которой он с детства жил.

Всех баторов, все свое воинство,

Хоть вернулись они без доблести,

Поблагодарил он за верность и службу

И по домам распустил их тут же.

А сам помчался дорогой длинной

К пятидесяти пяти небесным долинам.

Полетел он с думой большой в уме

Прямо к бабушке Манзан-Гурмэ.

К ней, сидящей

С серебряной чашей в руках.

К ней, следящей

За всеми звездами в небесах.

К ней, опирающейся

На множество горных вершин.

К ней,

Все швы во вселенной сшивающей.

К ней,

Все тайны вселенной знающей.

Прилетел он к ней, на помощь надеется:

«Что же это на свете делается?

Враги

Тринадцати подопечных наших ханов рассвирепели,

Враги

Семидесяти трех народов наших совсем обнаглели.

Ненависть свою распалили,

Мстительность свою возбудили.

Особенно отличился Лобсоголдой,

Этот чертенок хитрый и злой.

Наш Гэсэр уж не Гэсэр, а осел бессловесный,

Содержится Лобсоголдоем в сбруе железной,

Лобсоголдой его до костей пробивает,

Черные камни таскать заставляет.

Черный пот с осла безотказного льется,

А Лобсоголдой глядит и смеется.

Пена белая с осла летит хлопьями,

А осел лишь ушами хлопает.

Достаются ему лишь побои за все труды,

Но и это бы — полбеды.

Нет границ у черного зла,

Хуже там происходят дела.

Дом Гэсэра собой украшавшую,

Зеркала красотой своей наполнявшую,

Солнцеликую нашу Урмай-Гоохон

Ласкает и щекочет Лобсоголдой,

И день и ночь потешается он

С красавицей нежной и молодой.

Конечно, стерпеть такое нельзя,

Спустился я на землю, летя и скользя,

Избавить двух наших младших

От мучений позорных и страшных.

Но по дороге книгу я достал исполинскую

Праотцовскую, праматеринскую,

Стал я эту книгу листать,

Стал я эту книгу читать.

И увидел, что эта книга заветная,

Гэсэра выручать — не советует.

Ты,

На тысячи небожителей опирающаяся,

Ты,

Всеми швами вселенной распоряжающаяся,

Ты,

Сидящая в руке с серебряной чашей,

Ты,

Заступница и надежда наша,

Ты,

Эту книгу сейчас возьми

И что нам делать, нас вразуми».

Манзан-Гурмэ священную книгу берет,

Листает спереди назад и сзаду наперед.

Листает она ее при свете луны,

Все буковки ей видны.

Листает она ее при солнечном свете,

Все буковки на примете.

Пальцем она по книжным страницам водит,

Нехорошие вести в книге находит.

— Да, — говорит. — Лобсоголдой слабенький

Взрослым стал, силу набрал.

— Да, — говорит,—

Гэсэр наш маленьким и плаксивым стал.

Стал он маленьким, как ребенок,

Только что из пеленок.

Матушка Манзан-Гурмэ даже вздрогнула:

Что за строчки такие вздорные!

После этого, что есть силы,

Вселенную за края она схватила.

Начала ее трясти и качать,

Начала ее качать и трясти.

Начали ветры на земле крепчать,

Начали тучи на небе расти.

Горы все задрожали,

Скалы — задребезжали.

Море расплескалось,

Бури разбушевались.

На черную землю Хонин-Хото,

Где солнышка не видал никто,

На землю сохлую,

На землю дохлую,

На землю безлистую,

На землю мглистую,

На землю пустынную,

На землю постылую,

Где жизни каждый живущий не рад,

Посыпались с неба дождь и град.

Под этот дождь и под град небесный

Попал Гэсэр — осел бессловесный.

Был этот дождь ему — добрый знак,

Напился и ободрился бедный ишак.

И даже Лобсоголдоя он так лягнул,

Что тот коленку едва разогнул.

Потом,

Когда вселенную потрясла и покачала,

Бабушка Манзан-Гурмэ так сказала: —

Тот, кто осилил бы дьявола черного,

Еще не появился среди неба просторного,

На земле же такой человек имеется,

Но не на баторов нам надо надеяться.

Победит его слабая с виду женщина,

Так священной книгой завещано.

Тут бабушка Манзан-Гурмэ, чей ум остер,

Призывает трех Абая Гэсэра сестер.

Призывает сестер, сажает их рядом.

Рассказывает сестрам, что делать надо.

Чтобы три коровьих кишки искусно

Наполнили они пищей самой вкусной.

Чтобы преобразились они в трех проворных птиц

И полетели скорее на землю вниз.

Да чтобы в виде трех птиц Онголи

Полетели они в пределы земли.

В трех птиц Онголи три сестры превращаются,

На землю вниз они устремляются.

Спустились они в долину Моорэн,

Оказались они около моря Мухнэ-Манзор,

Где жил во дворце, среди прочных стен

Когда-то их брат Абай Гэсэр хан.

Здесь вода,

Которую он в детстве пил,

Здесь земля,

На которой он с детства жил.

Оказались они перед его дворцом,

Опускаются они на его крыльцо.

В золотые ворота они влетают,

По дворцовым покоям они порхают.

Прекрасная, молодая Алма-Мэргэн,

Живущая без Гэсэра средь дворцовых стен,

Трех сестер Гэсэра тотчас узнала,

С уваженьем и достоинством повстречала.

Золотой стол она накрывает,

Пищу вкусную ставит.

Серебряный стол она расстилает,

Напитки сладкие ставит.

Предлагает она им еду и питье,

А они ей предлагают угощенье свое.

Три коровьих кишки, набитых искусно

Пищей особенной, пищей вкусной.

— Ты попробуй, — говорят, — этого мяса,

Будешь сильнее с этого часа.

Это мясо многолетнее, многодавнее,

Нашей матушкой Манзан-Гурмэ данное.—

Алма-Мэргэн от всех трех кишок поела

И как будто бы опьянела.

А три сестры говорят-рассказывают,

Все завязанное развязывают.

Рассказывают они про землю Хонин-Хото,

Где солнышка не видит никто.

Про землю сухую,

Про землю глухую,

Про землю безлистую,

Про землю мглистую.

Где одна лишь река под тремя преградами

Проскальзывает тремя водопадами.

Где все наизнанку вывернуто,

Где деревья с корнями выдернуты.

Там

Бессловесным ослом Гэсэр живет,

Камни таскает, колючки жует.

Дыханье его прервется вот-вот,

Жизнь его оборвется вот-вот.

Надо ждать его гибели не с года на год,

А надо ждать его гибели со дня на день.

Спасать Гэсэра немедленно надо.

Но тот, кто осилил бы дьявола черного,

Еще не появился среди неба просторного.

На земле же такой человек имеется,

Не на баторов нам надо надеяться.

Победит его слабая с виду женщина,

Так священной книгой завещано.

Там написано,

Что спасти Гэсэра и Урмай-Гоохон

От Черного дьявола Лобсоголдоя,

Над которыми издевается и насмехается он,

Не найти ни витязя, ни героя,

Спасти его может только одна Алма-Мэргэн — молодая жена.

Так,

На тысячи небожителей опирающаяся,

Так,

Всеми швами вселенной распоряжающаяся,

Так,

Сидящая в руке с серебряной чашей,

Заступница и надежда наша,

Когда священную книгу раскрыла

И прочитала, что там написано было,

Нас, трех сестер, посадивши рядом,

Рассказала подробно, что делать надо.

Велела она превратиться нам в птиц,

Велела она спуститься нам вниз,

Велела она три коровьих кишки искусно

Наполнить пищей, особенной, вкусной,

Которая, вроде бы опьяняет,

Но которая сил и храбрости прибавляет.

Велела она

Найти, Алма-Мэргэн, вас,

И передать вам этот наказ.

Гэсэра выручить и спасти

И в свой дворец его привезти.

Отвечает Алма-Мэргэн, побелев, как мел:

— Гэсэр в три раза больше силы имел,

Был он меня хитрее,

Был он меня мудрее,

И то обманул его Черный Лобсоголдой.

Как же я-то справлюсь с такой бедой?

И хоть вы меня тут напутствуете,

И наказ принесли мне свыше,

Нужных сил я в себе не чувствую,

И отваги в себе не слышу.

Три сестры ее угощать продолжают,

Напитки особые предлагают.

Подносят они ей

Светлый напиток — арзу.

Подносят они ей

Крепкий напиток — хорзу.

Алма-Мэргэн напитки особые пьет,

Алма-Мэргэн вдруг с места встает.

От арзы

Алма-Мэргэн захмелела,

От хорзы

Алма-Мэргэн запьянела.

Кровь ее разгорячилась,

Душа ее размягчилась.

Развеселилась она,

Как двадцать пять человек,

Расходилась она,

Как сорок пять человек.

Вошла в нее сила ста человек,

Глаза огнем горят из-под век.

Подбирая длинные волосы,

Говорит она твердым голосом:

— Тело мое сделалось мощным,

Сердце мое сделалось каменным,

Не боюсь я теперь ни дня, ни ночи,

Не боюсь я теперь огня-пламени.

Стала я сильной и властной,

Сделалась я безжалостной.

Мысли мои теперь — волчьи,

Убедиться хочу воочию,

Где Абай Гэсэр живет, как в аду,

Я его выручать пойду.

Дьявол Черный Лобсоголдой

Дело будет иметь со мной!

Приготовьте мне коня кроваво-рыжего,

Позовите ко мне Буйдан-Улаана батора! —

С этими словами из комнаты вышла…

Начались к походу спешные сборы.

После этого

Надевает Алма-Мэргэн

Не то, что красиво и модно,

Не женские свои безделушки и украшения,

А то, что понадобится ей для похода,

Что понадобится ей для сраженья,

Для черта черного укрощенья.

Что для битвы ей будет нужно —

Боевое берет оружие,

Боевое берет снаряжение.

И оделась Алма-Мэргэн и обулась,

Перед зеркалом так и сяк повернулась,

Где пылинка — ее сдувает,

Где соринка — ее счищает.

В зеркало,

С дворцовую дверь величиной,

Алма-Мэргэн погляделась,

Хорошо ли она обулась-оделась.

После этого

Говорит она трем сестрам вещим:

— Будьте радостны, будьте счастливы вечно.

А я поеду по вашему знаку

Убивать Лобсоголдоя-собаку.

Три сестры ей в ответ желают удачи,

Все закончить успешно, что будет начато.

В той земле чужой, отдаленной,

Чтоб судьба была к ней благосклонной,

Чтоб она своего добилась

И домой к себе возвратилась.

Так друг друга они любили,

Так друг друга благословили.

Как следует Алма-Мэргэн снарядилась,

Как следует оделась, обулась.

Перед зеркалом она покрутилась,

Так и сяк перед ним повернулась.

После этого,

Изящным движением

Открывая перламутровую дверь,

Наружу она выходит теперь.

Плавными движениями,

Не уронив ни пылинки с ног,

Перешагивает она мраморный хангайский порог.

С озаряющим землю лицом

Выходит она из дворца на крыльцо.

Крыльцо это так построено,

Что не слышно его под пятками.

Крыльцо это так просторно,

Что пастись бы там кобылицам с жеребятками.

Легкими движениями, без суеты,

По ступенькам серебряным с высоты,

Ни разу на лестнице не оступясь,

Идет она туда,

Где резная, серебряная коновязь.

Туда она плавно вышла,

Где стоит ее конь кроваво-рыжий.

Красно-шелковый повод от коновязи

Неторопливо она отвязывает,

Этого повода полукруг

Берет она в левую руку.

А кнут с рукояткой из красного дерева

В правой руке она держит.

Ногу в чисто серебряное стремя она продела,

В якутско-серебряное седло устойчиво села.

После этого,

У повода правую сторону натянув,

А левую сторону ослабляя,

Морду коня в нужную сторону повернув,

Она его по солнышку направляет,

Скачет с ней вместе опора опор,

Верный Буйдан-Улаан батор.

Батора этого молодого и мощного

Взяла она спутником и помощником.

От дворца отдаляется конский скок,

Поехали они на восток.

Поехали они в страну Хонин-Хото,

Которой из них не видал никто.

Летят они не низко не высоко,

Летят они как ястребы-соколы.

Не стрелы выпущенные свистят,

Не камни брошенные шуршат,

Два коня один за другим подряд,

Выше гор и лесов над землей летят.

Через горы древние они перемахивают,

Через верхи деревьев они перескакивают.

Хоть длинна река,

Но до моря все равно добирается,

Хоть дорога и далека,

Но цель все равно приближается.

Вот родная земля

Уж кончается.

Вот чужая земля

Начинается.

То жара им в лицо, то дует метель,

Из Алма-Мэргэн выходит весь хмель.

По сторонам оглядывается она,

Не понимает, что б это значило.

Большим удивленьем удивлена,

Задачей большой озадачена.

Сидит она в седле еле-еле,

Становится ей тревожно и страшно.

— Куда это мы едем? —

У спутника она спрашивает.

Буйдан-Улаан батор,

Болура — небожителя первый сын.

— Скачем мы, — говорит, — превыше гор,

Дальше лесов, дальше пустынь.

— Скачем мы, — говорит, — в направлении востока,

Во владенья Лобсоголдоя жестокого.

Едем мы его победить — извести,

Нашего Гэсэра из неволи спасти,

Едем мы по наущению трех сестер,

С благословения бабушки, чей ум остер.

У Алма-Мэргэн сердце замерло,

Чуть не падает она замертво.

Испугалась она очень сильно

У Буйдана-Улаана она спросила:

— Но разве справлюсь я, слабая женщина,

С Лобсоголдоем, чертом зловещим? —

Говорит Алма-Мэргэн, побелев как мел:

— Гэсэр в три раза больше силы имел,

Был он меня хитрее,

Был он меня мудрее,

И то обманул его Черный Лобсоголдой.

Как же я-то справлюсь с такой бедой?

И хоть сестры меня напутствовали

И наказ принесли мне свыше,

Нужных сил я в себе не чувствую,

И отваги в себе не слышу.

Конь кроваво-рыжий вперед несется,

Алма-Мэргэн в седле трясется.

Ничего она впереди не видит,

Из седла вот-вот выпадет.

Буйдан-Улаан батор головой качает,

— Ну, — говорит, — женщины, ну, — говорит, — и дела.

О чем же думала ты вначале,

Зачем же сестрам клятву дала?

Подбирая длинные волосы,

Говорила ты твердым голосом:

«Тело мое сделалось мощным,

Сердце мое сделалось каменным,

Не боюсь я ни дня, ни ночи,

Не боюсь ни огня, ни пламени,

Стала я сильной и властной,

Сделалась я безжалостной.

Дьявол Черный Лобсоголдой

Дело будет иметь со мной!»

Все слова свои Алма-Мэргэн вспомнила,

Силой-мужеством грудь наполнила.

Виду робости не показывает,

Твердым голосом батору приказывает: —

Ты, Буйдан-Улаан, батор верный мой,

Поверни назад, поезжай домой.

Дальше лежит чужая страна,

Дальше я поеду одна.

Будет Черный дьявол Лобсоголдой

Дело иметь со мной с одной.

После этого

Выпускает Алма-Мэргэн на ладонь

Двенадцать своих волшебств,

Заставляет плясать по пальцам

Двадцать три своих волшебства,

Заговорные произносит слова.

Коня своего кроваво-рыжего,

Заколдовала Алма-Мэргэн и заворожила.

Превратился большой и сильный конь

В кресало, которым высекают огонь,

Кресало Алма-Мэргэн в карман положила.

После этого

Алма-Мэргэн солнцеликая

Новые заговорные слова прошептала.

Превратила себя в легкую птицу,

Жаворонком крылатым стала.

Полетела она высоко, высоко

От земли, от деревьев и от травы.

Поднялась она

Чуть повыше белоснежных облаков.

Поднялась она

Чуть пониже небесной синевы.

Летит она в переливах небес,

Крылышками трепещет.

Летит она не в страну чудес,

А где правит дьявол зловещий,

В проклятую страну Хонин-Хото,

Где солнышка не видит никто.

В страну холодную,

В страну голодную,

В страну бестравную,

В страну бесславную,

В страну засушливую,

В страну удушливую.

Где река под тремя преградами

Проскальзывает тремя водопадами.

В страну, где пыль лежит до колен,

Где умереть никому не жалко.

Прилетела на крылышках Алма-Мэргэн

В виде легкого певчего жаворонка.

Еще небесных не покинув просторов,

Увидела она двух крылатых баторов.

Они дозорными поставлены были,

За синим небом они следили.

Но Алма-Мэргэн

Двенадцать волшебств своих вынула,

Но Алма-Мэргэн

Двадцать три волшебства по ладони раскинула.

И баторов глаза дозорные

Повернула в другую сторону.

Видят они прошедшее, что когда-то было,

А уши у них совсем заложило.

После этого,

Спустившись на землю из небесных просторов,

Увидела Алма-Мэргэн еще двух крылатых баторов.

Они дозорными поставлены были,

За обширной землей они следили.

Но Алма-Мэргэн

Двенадцать волшебств своих вынула.

Но Алма-Мэргэн

Двадцать три волшебства на ладонях раскинула,

И глаза баторов дозорные

Повернула в другую сторону.

Видят они прошедшее, что когда-то было,

А уши у них совсем заложило.

После этого

К дворцу Лобсоголдоя она подлетает,

Над крышей вьется, около окон порхает.

Хочет она, любопытная женщина,

Хотя бы взглянуть на черта зловещего,

Что у него за лицо, что у него за тело,

Но не в одном любопытстве дело.

Надо ей оценить его возможности,

Узнать его коварства границы,

Его волшебств бесчисленных сложности,

Вот зачем порхает вкруг дома птица.

Видит она,

Тело у Лобсоголдоя угольно-черное,

Каждый зуб у него с лопату,

Живот как мешок мотается у черта,

Сам нечесаный и кудлатый.

Видит она, как в сбруе железной

Тащится понуро осел бессловесный,

Как хозяин кнутом трехременным

Стегает его по бокам и ребрам.

Черные камни осел таскает,

Черный пот осел проливает.

Видит она, как солнцеликую Урмай-Гоохон

Мучает Черный Лобсоголдой.

Как издевается, потешается он

Над красавицей нежной и молодой.

Удивилась Алма-Мэргэн, возмутилась,

Сердце гневно в груди забилось.

Если была бы в руках ее сила,

Лобсоголдоя тотчас бы удавила.

Но действует она неторопливо и плавно,

Действует она по задуманному плану.

Полетела она дорогой небесной и голубой

К старшей Черного черта сестре Енхобой.

Оценить все ее возможности,

Узнать коварства ее границы.

Ее волшебств бесконечные сложности,

Полетела узнать золотая птица.

Алма-Мэргэн ахнула даже,

Сестру Лобсоголдоя увидев старшую.

Никогда не видела она женщины гаже,

Не видела женщины более страшной.

Веки ее одрябли

И на щеки свесились.

Щеки ее одрябли

И до грудей свесились.

Груди ее одрябли

И до пупка свесились.

Живот ее одряб

И до колен свесился.

Кожа на коленях одрябла

И до ступней свесилась.

Думает Алма-Мэргэн:

— Если бы я такая была,

Я бы давно повесилась.—

Плюнула бы она на это тело,

Да птичка жаворонок плевать не умела.

А ест сестра Енхобой из железного блюда,

А ездит она на помеси коня и верблюда.

Есть у нее железная мялка,

Мнет она на ней звериные кожи,

Помнет, помнет, пока ей не жарко,

Кожи мятые в кучу сложит.

Полетала птичка вокруг окон и крыши

И вспорхнула повыше.

Полетела она по дороге небесной и голубой

К средней Черного черта сестре Енхобой.

Оценить все ее возможности,

Узнать коварства её границы,

Ее волшебств бесконечных сложности,

Полетела узнать золотая птица.

Вокруг дворца она полетала,

Все она высмотрела, все узнала.

Но увидев саму сестру, вздрогнула даже,

Трудно быть женщине страшнее и гаже.

Брови ее одрябли

И до губ свисают.

Губы ее одрябли

И до грудей свисают.

Груди ее одрябли

И до пупка свисают.

Живот ее одряб

И до колен свисает.

Кожа на коленях одрябла

И до ступней свесилась…

Думает Алма-Мэргэн:

— Если я такая была бы,

Я бы сразу повесилась.—

Полетала птичка вокруг окон и крыши

И вспорхнула повыше.

Полетела она по дороге небесной и голубой

К младшей Черного черта сестре Енхобой.

Оценить все ее возможности,

Узнать коварства ее границы,

Ее волшебств бесконечных сложности

Полетела узнать золотая птица.

Вокруг дворца она полетала,

Все она высмотрела, все узнала.

Увидела она, что сестра эта тоже

На двух старших сестер похожа.

Ресницы — брови одрябли,

До щек свисают.

Щеки одрябли,

До грудей свисают.

Груди одрябли,

До пупка свисают.

Живот одряб,

До бедер свисает.

Кожа на бедрах одрябла,

До щиколоток свесилась.

Думает Алма-Мэргэн:

— Если я такая была бы,

Я бы давно повесилась.—

Полетала птичка вокруг окон и крыши,

И поднимается выше.

Полетела она обратно

Легко и плавно.

Обдумывает она многократно

Свои планы.

Чтобы все задуманное — осуществилось,

Чтобы начатое все — закончилось.

Чтобы Гэсэр и Урмай-Гоохон освободились

Очень ей хочется.

Крылышки у птицы легки и быстры,

Возвратилась она до жилища старшей сестры.

Которая ест из железного блюда,

А ездит на помеси коня и верблюда.

Которая имеет железную мялку,

Мнет на ней звериные кожи.

Помнет, помнет, пока ей не жарко,

Кожи мятые в кучу сложит.

Тогда Алма-Мэргэн

Двенадцать волшебств своих вынула,

Тогда Алма-Мэргэн

Двадцать три волшебства своих раскинула.

Полдневный зной трех последних лет

В одно место собрала она запросто,

От дикого зноя спасенья нет,

Наступила великая засуха.

Лошадиная моча на дороге кипит,

Лошадиный помет сам собой горит.

Лобсоголдоя старшая сестра Енхобой

Не может вынести этот зной.

Искупаться в озере захотела,

Долго она купается,

Хочет она охладить свое тело,

Но тело не охлаждается.

А зной все палит без жалости,

До жжения и до сожженья.

Купается Енхобой до усталости,

Купается до изнеможения.

Наконец нашла от дерева тень,

Лежит в тени, распростертая,

Думать лень, шевелиться лень,

Уснула она, как мертвая.

Алма-Мэргэн уж тут как тут.

Носиком птичьим тук да тук.

Попискивает она и щебечет,

Заклинательные слова лепечет:

«Восемьдесят дней тебе не очнуться,

Восемьдесят дней тебе не проснуться».

Потом Алма-Мэргэн

Двенадцать волшебств своих вынула.

Потом Алма-Мэргэн

Двадцать три волшебства своих раскинула.

И вместо жаворонка,

Птички певчей и золотой,

Обернулась она, как ни жалко,

Уродливой сестрой Енхобой.

Стало самой ей жарко,

Стало душно ей тоже,

Взяла она железную мялку,

Мнет она звериные кожи.

Мнет она кожи лосиные,

Мнет она кожи медвежьи,

Мнет она кожи прокисшие,

Мнет она кожи свежие.

После этого

Пакостного она ублюдка,

Помесь лошади и верблюда,

Запрягла она в телегу железную

И сама на телегу залезла.

Ничего она не забыла.

Даже мялку с собой захватила.

И поехала потихоньку вперед,

Где Лобсоголдой, ее брат живет.

В это время

Урмай-Гоохон солнцеликая,

Полземли освещая лицом,

Вышла из дворца освежиться

На широкое серебряное крыльцо.

Сестру Аобсоголдоя она встречает,

Как почетную гостью ее привечает.

Берет уродливого ублюдка,

Помесь лошади и верблюда,

Из телеги его распрягает,

К коновязи его подводит,

Руку тетушке предлагает,

Во дворец ее важно вводит.

Та идет, ковыляет жалко,

Опираясь на железную мялку,

Как на посох или на палку.

Но достойно здоровается она с «невесткой»,

Говорит ей слова уместные.

А невестка ее за стол сажает,

Привечает и ублажает.

Накрывает она золотой стол,

Кушанья редкие на него ставит.

Расстилает она серебряный стол,

Напитки крепкие на него ставит.

Настойки, напитки выставила

Она все старые, выстоянные.

Угощает гостью прозрачной арзой,

Угощает гостью светлой хорзой.

Вкусно гостья пила и ела,

Захмелела и опьянела,

А когда закурила трубку,

Ей сидеть уже стало трудно,

Клонит ее ко сну и вот-вот,

Прямо за столом она заснет.

Хорошо она угостилась,

Ведь хозяйке она не перечила…

В это время солнце уже садилось,

День кончался, клонился к вечеру.

Дьявол Черный Лобсоголдой

Возвращался из гор домой.

Рядом, сбруей гремя железной,

Семенил осел бессловесный.

Целый день, выбиваясь из сил,

Он тяжелые, черные камни возил,

А хозяин по бокам и по ребрам,

Бил кнутом его трехременным.

Урмай-Гоохон, как шаги услышала,

Встречать хозяина вышла.

Сообщает ему: «О, хозяин мой,

На осле возивший камни с утра,

В гостях у нас сама Енхобой,

Старшая твоя, дорогая сестра».

Думает хозяин: «Ничего не пойму,

Что тут за наваждение…» —

Не могла сестра приехать к нему

В гости без предупреждения.

В недоуменьи осла распрягает он,

Не знает, что бы это значило.

Большим удивлением удивлен,

Задачей большой озадачен.

— Все, — он думает, — в этом мире возможно,

Надобно вести себя осторожно.

Надо проверить, в чем тут дело,

Что тут за колдовство.

Может быть, небожителей белых

Это белое волшебство.

Надо проверить, набравшись терпенья,

Нет ли тут чьего-нибудь превращенья.

Приказывает Черный дьявол и хан

Солнцеликой Урмай-Гоохон хатан: —

Мы проверим какого свойства

В нашем доме пошли чудеса.

Ты иди-ка опять, где гостья,

И смотри там во все глаза.

А я соберу в свой голос

Тысячу голосов лосиных,

Оглушительно закричу,

А я соберу в свой голос

Десять тысяч голосов лосиных,

Сотрясающе закричу.

Ты сама этих криков не бойся,

А смотри неотрывно на гостью.

Если это сестра моя старшая

К нам приехала в самом деле,

Ей мой голос будет не страшен,

Никакого движенья не сделает.

Если ж гостья с испугу свалится

И со стула на пол покатится,

Значит, чье-то тут колдовство,

Чье-то белое волшебство.

Вот Урмай-Гоохон появляется,

Где застолье еще продолжается.

Вкусно-сладко наевшись, напившись,

Табаку потом накурившись,

Гостья дремлет, на стуле сидя,

Ничего уж вокруг не видя.

В это время

Лобсоголдой, собрав в свой голос

Тысячу лосиных голосов,

Оглушительно закричал.

А потом он,

Собрав в свой голос

Десять тысяч лосиных голосов,

Сотрясающе закричал.

Горы-скалы стали качаться,

Море Сун пошло волноваться.

Вся вселенная задрожала,

А гора Сумбэр задребезжала.

Тут Алма-Мэргэн со стула свалилась,

На пол кубарем покатилась.

Урмай-Гоохон того не выдержала,

Испугавшись, из комнаты выбежала,

Чтобы рассказать как на стуле сидя,

Дремала гостья, ничего не видя.

Как она испугалась крика

Лобсоголдоя великого:

Как она со стула свалилась,

На пол кубарем покатилась.

Но пока она из комнаты выходила,

Алма-Мэргэн, оказывается, не дремала,

Язык ей в другую сторону поворотила,

Чтобы правды не рассказала.

Собиралась сказать Урмай-Гоохон,

Что там не сестра Енхобой,

А на деле сказала Урмай-Гоохон,

Что там сестра Енхобой.

Лобсоголдой почувствовал себя виноватым,

Что родная сестра могла напугаться.

Черно-угольный, нечесаный и кудлатый,

Пошел он к ней извиняться.

Здоровается он с ней по-хански,

Приветствует ее по-хатански,

Колени перед ней преклоняет,

Черную голову наклоняет.

Видит он, что на стуле сидит она,

И нисколечко не напугана.

А сестра говорит с ним сердито,

Его встретила бранью-руганью.

— Почему не встречаешь достойно

Ты в воротах родную сестру,

А потом орешь, как разбойник,

Или лось в осеннем бору.

Не напился ли ты с утра? —

Так ругает его сестра.

Но потом они помирились,

И как следует угостились.

Угостились светлой арзой,

Угостились чистой хорзой.

Мирно сидят брат с сестрой,

Начинают они разговор простой.

Начинают они после обеда

Медлительную беседу,

То, что прежде древнего произошло

Выясняют,

То, что позже нового проистекает,

Объясняют.

Вспоминают немногословно

Они древние родословные.

Но собеседница носом клюет то и дело,

От еды-питья она захмелела.

Говорит Лобсоголдою сестра:

— Ты как хочешь, а мне спать пора.—

На постель ее уложили,

Одеялом теплым укрыли.

Но сам Лобсоголдой еще не спит,

С Урмай Гоохон за столом сидит.

— Все, — он думает, — в этом мире возможно,

Надобно вести себя осторожно.

Надо проверить, набравшись терпенья,

Нет ли тут чьего-нибудь превращенья.—

Приказывает Черный дьявол и хан

Солнцеликой Урмай-Гоохон хатан:

— Ты к спящей сестре моей тихонечко подойди

И под правой рукой у нее погляди.

У нее под мышкой ты разглядишь

Родинку, величиной с конский катыш.

Эта родинка круглая, черная,

Как печать стоит наша, чертова.

Вот идет Урмай-Гоохон солнцеликая,

Идет на цыпочках по половицам она,

Гостья пышная, полнокровная

Спит раскинувшись, дышит ровно.

И под правой ее рукой

Нету родинки никакой.

Все там гладко и все там чисто,

Кожа белая, золотистая.

Урмай-Гоохон из спальни вышла,

Говорит она ее пославшему:

— Заглянула я сейчас под мышку

Нашей гостьи, в кровати спавшей.

Словно конский катыш у ней там родинка,

Я рукой ее даже трогала.

Эта родинка круглая, черная,

Как печать стоит ваша, чертова.

Утро ясное наступило,

Солнце красное засветило.

Алма-Мэргэн в постели проснулась,

Сладко-сладостно потянулась.

Настроенье у ней прекрасное,

Словно утро свежее, ясное.

Но когда она вышла к брату,

Что глядит на нее виновато,

Словно в чем провинился, глядит

И готов уже извиняться.

Она сдвинула брови сердито,

Начала кричать и ругаться.

— Пока не было у тебя этой бабы,

Ты нас, сестер, уважал хотя бы.

Ты, бывало, встречал нас

За три видимости,

Ты, бывало, провожал нас

На три видимости.

А сейчас не только что провожать-встречать,

За сестру меня перестал считать.

Не встретил меня с почетом внушительным,

А встретил криком меня оглушительным.

Не встретил меня с почетом посильным,

А встретил криком меня лосиным.

Видно, с бабой связавшись, сам бабой стал.

Видно весь свой ум ты с бабой проспал.

А теперь вспомни-ка, любезный браток,

Кто тебе во всем этом деле помог?

Кто тебе помог, когда ты женился,

Когда скотом, хозяйством обзаводился.

Кто тебе помог превратить Абая Гэсэра

В осла бессловесного, серого?

С чьей помощью тебе камни таскает он?

С чьей помощью досталась тебе Урмай-Гоохон?

С чьей помощью своей железной рукой

Ты ее привел в свои покои,

Потник шелковый там расстелил,

Свою голову с ее головой соединил?

Жестоко сестра Лобсоголдоя ругает,

А он, что в ответ ей сказать, не знает.

Ничего он лучшего не нашел,

Как накрыть опять изобильный стол.

Накрывает он стол золотой,

Кушанья редкие на нем расставляет.

Расстилает он серебряный стол,

Напитки крепкие на нем расставляет.

Напитки на стол он выставил,

Все старые, чистые, выстоянные.

Хрустальную он поставил арзу,

Кристальную он поставил хорзу.

Угощает он гостью, потчует,

сам он пьет-ест, что хочет.

Мирно сидят брат с сестрой,

Разговор ведут простой.

Ведут они во время обеда

Медлительную беседу.

Собеседница от еды разогрелась,

Собеседница от вина раскраснелась.

Во всех она принимает участие,

Урмай-Гоохон она желает счастья. —

Сто лет тебе жить, — она ей говорит,

Мужа любить, — она ей говорит.

Урмай-Гоохон смущенья полна,

Не знает, что бы это значило.

Большим удивленьем удивлена,

Задачей большой озадачена.

Тихо-мирно, без утренней злости

Говорит теперь с братом гостья.

— Очень бы я довольна была

Узнать, как используешь ты осла.

Эту тварь, безмозглую, бессловесную,

Запрягаешь ли ты в сбрую железную?

Камни черные заставляешь ли ты его таскать,

Черный пот заставляешь ли ты его проливать.

Кнутом тяжелым, ремённым

Лупишь ли ты его по ребрам?

Падает ли хлопьями с него белая пена,

Гнутся ли от ноши его колена.

Заставляешь ли ты его тощать, худеть?

А, кстати, нельзя ли на него поглядеть?

Лобсоголдой, дьявол Черный и страшный

Показал осла сестре своей старшей.

Сестра на осла-беднягу воззрилась,

Но тотчас же вспыхнула, рассердилась,

Надула она щеки, губы,

Говорит своему брату грубо: —

Так осла используют разве?

У тебя ему вечный праздник!

Я-то думала: быть бы живу,

А он бесится, наверно, с жиру.

Ему в коже собственной тесно,

Кожа с жиру едва не треснет.

Посмотри-ка ты, как он лоснится,

Сам, бездельник, под плетку просится.

И, наверно, силен к тому же,

Не слабее тебя ничуть.

Ты возьми-ка его за уши,

Да попробуй его покачнуть.

Говорят, что он сильно ослаб,

Мне житье такого осла б.

Черт осла за уши схватил

Да и дернул, что было сил.

А осел его так рванулся,

Что хозяин сам покачнулся,

На колени упал неловко,

О землю стукнулся подбородком. —

А! — кричит сестра Енхобой,

Вот что сделал осел с тобой,

Не осел у тебя, а бездельник,

Дай ты мне его на недельку,

Я тебе покажу, как брату,

Как с ослом обращаться надо.

Я его трудиться заставлю,

Я жирку ему поубавлю.

Если дашь мне его на месяц,

Будет шкура его просвечивать.

Отвечает сестре ее черный брат: —

Я тебя, сестра, уважить бы рад,

Но такой выносливый труженик

Самому мне в хозяйстве нужен.

Невозможно с ним находиться врозь нам,

Невозможно выполнить твою просьбу.

На брата сестра Енхобой воззрилась,

Очень сильно она рассердилась.

Надула свои щеки и губы,

Говорит она брату грубо:

— Нет, ты вспомни-ка, мой браток,

Кто тебе во всем этом деле помог.

Кто тебе помог Абая Гэсэра

Превратить в осла бессловесного, серого,

В своей жизни, в дальнейших действиях

На кого ты будешь надеяться.

У кого будешь брать советы,

На вопросы искать ответы.

Хорошо же, живи, как знаешь.

Ты сестру навеки теряешь.

И пошла,

Опираясь на свою железную мялку,

Как на посох или на палку.

Очень быстро несут ее ноги,

По которой пришла, дороге,

По дороге старой, знакомой,

К своему удаляется дому.

Испугался Лобсоголдой

Этой ссоры с сестрой родной.

Он ее догонять пустился,

На колени перед ней опустился.

— Виноват, — я говорит, — виноват,

Но ведь, все-таки, я тебе — брат.

Ты меня извини, пожалуйста,

Пожалей меня родственной жалостью.

А осла, так и быть — бери,

Сколько хочешь его дери,

Хочешь голодом умори,

Хочешь шкуру с него спусти,

Но меня ты, сестра, прости.

Тут сестра Енхобой смягчилась

И назад она воротилась.

Запрягла она своего ублюдка,

Помесь лошади и верблюда.

И велела жестом достойным

Чтобы вывели осла из стойла.

Когда труженика, осла бессловесного,

Выводили из стойла железного,

Он узнал Алма-Мэргэн, жену свою милую,

Заорал он со всею силою,

Не по-прежнему, по-лосиному,

А по-здешнему, по-ослиному.

Алма-Мэргэн железом бича

Стеганула его сплеча,

Чтобы он не выдал себя, крича.

Лобсоголдой в этом крике нескладном

Заподозрил что-то неладное.

Только делать ему было нечего,

Забоялся сестре перечить.

А сестра осла бессловесного

Привязала к телеге железной,

И стегая кнутом ублюдка,

Помесь лошади и верблюда,

На осла прикрикнула строго

И отправилась в путь-дорогу.

Перевалили они через гору высокую,

Поднялись они на серебряную сопку,

В это время Лобсоголдой спохватился:

Как же вышло, что он осла лишился.

Ведь знает же он, что этот осел — не простой,

Что это Абай Гэсэр хан Удалой.

Призывает он четырех баторов крылатых,

Как и сам, мохнатых, кудлатых.

Говорит им, что гостила у него сестра Енхобой,

Но возникло у него подозренье,

Что это вовсе не сестра Енхобой,

А чье-нибудь белое превращенье,

А она ведь труженика-осла,

Привязав к телеге, с собой увела.

Вот какие дела!

— Вы, крылатые мои баторы,

Вы мои четыре опоры,

Мои черные, зоркие вороны,

В небесные поднимитесь просторы,

Поглядите оттуда во все стороны,

Правда ли, сестра моя Енхобой

Едет к себе домой?

Или поднялась она на серебряную сопку,

Или перевалила она через горы высокие?

Или едет она в долину Моорэн,

К великому морю Мухнэ-Манзар,

Где жил во дворце среди прочных стен

Заколдованный нами Абай Гэсэр хан?

Напрягите свое вы зренье,

Поглядите вдаль на дорогу,

Вы рассейте мои подозренья,

Успокойте мою тревогу.

Мне узнать доподлинно надо,

Где тут ложь, а где чистая правда.

Четыре крылатых батора

Вверх взвились,

Оглядывают неба просторы,

Смотрят вниз.

На небе, на воде и на суше

Все выглядывают, все выслушивают.

И видят, что едет там не сестра Енхобой,

А едет Алма-Мэргэн сама собой.

Перевалила она уже горы высокие,

Поднялась она уже на серебряную сопку,

Миновала она уже

Эту сопку серебряную Мунгэше.

Значит, едет она в долину Моорэн,

К великому морю Мухнэ-Манзан,

Где жил во дворце среди прочных стен,

Удалой Абай Гэсэр хан.

Как увидели это издали

Лобсоголдоя крылатые изверги,

Полетели скорее назад,

Все хозяину рассказать.

Летят они вдаль, летят в высоту,

Но и Алма-Мэргэн ведь — не дура,

Языки у крылатых баторов во рту

В обратную сторону перевернула.

Все понятия их смешала,

Все слова у них перепутала.

Не поймут, где концы, где начала,

Не поймут, где вечер, где утро.

Встретил их дьявол Лобсоголдой,

Они тараторят наперебой.

Хотят сказать баторы крылатые,

Что Алма-Мэргэн там едет домой,

А на деле сказали баторы крылатые,

Что осла ведет сестра Енхобой.

Успокоился дьявол черный,

Спать пораньше улегся он

На кровати своей просторной

С солнцеликой Урмай-Гоохон.

В это время

Алма-Мэргэн хатан,

Ведя за телегой своей осла,

Из далеких и чуждых восточных стран

До своей прекрасной земли дошла.

На опушке прекраснейших таежных лесов

Она остановку делает,

У истоков девяти прекраснейших родников

Она остановку делает.

Отвязывает она от телеги осла,

Расколдовывать его начала.

Девятью можжевельниками она его окурила,

Из девяти родников она его напоила,

В девяти родниках его купает,

Девятью родниками его омывает.

Вся великая тайга на него дышит,

Чтобы черное колдовство из него вышло.

После этого

Алма-Мэргэн хатан

Правой ладонью осла по морде бьет.

Осел, на передние колени упав,

Вонючей черной жижей блюет.

После этого Алма-Мэргэн хатан

Левой ладонью осла по морде бьет,

Осел, на задние ноги припав,

Поганой черной рекой блюет.

Девяти родников воды светлей

Ничего не бывает на свете,

Великой тайги зеленых ветвей

Ничего нет лучше на свете.

В течение трех дней три раза в день

Осла она очищает,

Заводит его под деревья в тень,

Окуривает и омывает.

От этих усилий Алма-Мэргэн

Осел тщедушный и серый,

Осел, испытавший железный плен,

Превратился опять в Гэсэра.

Принимает Гэсэр свой прежний вид,

На двух ногах он опять стоит.

Принимает Гэсэр свой прежний вид,

Языком человеческим говорит,

Принимает Гэсэр прекрасный вид,

Алма-Мэргэн он благодарит.

— Ты, Алма-Мэргэн, солнцеликая,

Совершила ты дело великое,

Ты спасла меня от погибели,

Больше люди меня не увидели б.

Обо мне ты, прекрасная, вспомнила,

И пришла ты ко мне очень вовремя.

Жизнь моя висела на липочке,

А душа была тоньше ниточки.—

После этого Абай Гэсэр

За гибкую, тонкую шею жену обнимает,

В правую щеку целует, гладит, ласкает.

После этого

Поехали они в долину Моорэн,

К великому морю Мухнэ-Манзан,

Где жил всегда среди прочных стен

Удалой Абай Гэсэр хан.

Вернулся Гэсэр к воде,

Которую в детстве пил,

Вернулся Гэсэр к земле,

Которую с детства любил.

Устроили Гэсэр и Алма-Мэргэн

С возвращеньем веселый пир.

Но во время пира

Гэсэр задумался,

Но во время веселья

Гэсэр пригорюнился.

Вспомнил бедную Урмай-Гоохон,

Которую у дьявола оставил он.

Черный дьявол ее ласкает,

Черный дьявол ее щекочет,

Ни на шаг из дома не отпускает,

Издевается и хохочет.

— Почему, — подумал Гэсэр,—

Законная моя жена

В руках у другого находиться должна?

Волосы его поднялись дыбом,

Зубами он заскрипел до дыма.

Муж гуляет в тепле и холе,

А жена его в черной неволе.

Муж такой жены недостоин,

Поведенье его не пристойно.

Коровьи кости

Около дома, поблизости валяться могут,

Батора кости

В далеких краях под дождями мокнут.

Участь волка — ночь и ловитва,

Участь батора — поход и битва.

Баторов своих он зовет

Тридцать трех.

Воевод своих он зовет,

Триста тридцать трех.

Оруженосцев своих он зовет,

Три тысячи триста тридцать трех,

Каждый из них на вид неплох.

— Гей вы, — крикнул Гэсэр, — э, гей!

Для похода готовьте коней,

Все вооруженье мое вы возьмите,

Все снаряженье мое соберите.

Все колющее соберите, все острое,

Все режущее, все сверкающее,

Все черно-желтое, все пестрое,

Врага поражающее.

Все оборванное пришейте,

Все рассохшееся прибейте,

Все развязанное свяжите,

Все раскрученное скрутите,

Все ослабшее укрепите,

Затупившееся заострите.

Припасите все, что понадобится.

Тридцать три богатыря,

Триста тридцать три военачальника,

Три тысячи триста тридцать три оруженосца

Слушают, радуются.

Истомилась по битве душа баторов,

Собираются баторы, снаряженьем звеня,

А Гэсэр среди этих шумных сборов,

Вспомнил про Бэльгэна — огненного коня.

«Где ты путник прекрасный мой,

Где ты друг, мой конь золотой!»

Взял он в руки раздвижную трубу,

Имеющую двенадцать волшебных возможностей,

Можно через нее увидеть судьбу,

И далекие земли увидеть можно.

Встал он там, где коновязь золотая,

Смотрит он в сторону гор Алтая.

Смотрит он, где большая лежит тайга,

Называют ее Хуха.

Одновременно он громкий свист издает,

Своего коня Бэльгэна зовет.

Раздвигает он трубу, раздвигает,

Призывает он коня, призывает.

В то самое время, когда Гэсэр

В раздвижную трубу на Алтай смотрел,

Его конь

С крепким горячим телом,

С лоснящейся гладкой шерстью,

С легкими прочными костями,

С непоскользающими копытами,

С неутомляющейся спиной,

С туловищем, в тридцать шагов длиной,

С зубами в три пальца, ушами в три четверти,

С хвостом в тридцать локтей,

С гривой в тридцать аршин,

Лежал под сосной пяти вершин.

Грел он на солнце свои бока,

Ветерок его обдувал слегка.

Вдруг беспокойство почувствовал он,

Начал ушами прядать,

Словно голос Гэсэра услышал он,

Словно Гэсэр здесь, рядом.

На ноги Бэльгэн вскочил стремглав,

Ноздри раздувая, громко заржав.

Одно ухо в сторону неба он навострил,

Другое ухо в сторону земли навострил.

Одно ухо повернул он на юг,

Другое ухо — в сторону севера.

Думает: откуда донесся вдруг

Свист призывный Гэсэра?

Далекого ли, великого врага

Гэсэр встречать собирается,

Близкого ли коварного врага

Сокрушить он намеревается.

Что бы там ни было, этот иль тот,

Лезут враги, грозя,

Но если Гэсэр коня зовет,

Не мчаться на зов нельзя.

Косит Бэльгэн конским глазом

На тайгу, стоящую тихо.

Говорит Бэльгэн животным разным,

Изюбрихам и лосихам:

— Вы на склонах Алтая паситесь,

По просторам тайги носитесь.

Наедаясь травы, жирейте,

Родниковую воду пейте.

Я же конь Бэльгэн и от века

Должен я служить человеку.

Должен я совершать походы,

Резвым быть во время охоты.

Должен я участвовать в битвах,

В состязаниях и молитвах

Когда звезды тихонько светятся,

И сиянье идет от месяца.

И сейчас вот меня домой

Призывает хозяин мой.

Мне на зов не идти нельзя,

Такова уж моя стезя.

Но зато меня почитают,

Золотым конем величают,

Конем огненным называют,

В песнях, сказках нас прославляют,

Гладят шею теплом ладони,

В дружбе мы с человеком, кони.

Говорят изюбрихи и лосихи

Ему голосом грустным тихим:

— Не хотим с тобой расставаться,

И тебе нельзя оставаться.

Значит, мы звериной гурьбою

Все пойдем сейчас за тобою.

Куда ты пойдешь,

Туда мы пойдем.

И что ты найдешь,

То и мы найдем.

— Ничего из этого не получится,

Не годитесь вы мне в попутчицы,

Только мы дойдем до долины,

И ее перейти пожелаем,

Как собаки с хвостами длинными

Нам навстречу бросятся с лаем.

Вы — копытные, гладкошерстые,

А у них у всех зубы острые.

Тотчас выбегут и двуногие,

Полетят на вас стрелы многие.

Стрелы меткие, знаменитые,

Упадете вы все убитые.

Нет уж, здесь вы все оставайтесь,

И двуногим не попадайтесь.

На алтайских склонах паситесь,

По тайге просторной носитесь,

Наедаясь травы, жирейте,

Родниковую воду пейте.

Знайте,

Если трава зеленая

Высоко здесь у вас растет,

Мимо стрелы летят каленые,

И копье меня не берет.

Знайте,

Если в ручьях таежных,

Как и прежде вода бурлит,

Я врагом пока не стреножен,

Я в бою пока не убит.

Если ж травы посохнут ваши,

В родниках иссякнет вода,

То считайте меня пропавшим

И не ждите меня сюда.

А теперь, прощаясь с Алтаем,

Я от вас скачу, улетаю.—

Вскинул голову конь высоко

И по ветру расправил хвост,

Чуть повыше таежных сопок,

Чуть пониже небесных звезд.

Далеко ли он скачет, близко ли,

Высоко ли он скачет, низко ли,

Из-под черных крепких копыт,

Кругляшами земля летит.

Если ж камень вдруг попадается,

То огонь из него высекается,

Искры брызгами вылетают,

В клубах пыли гаснут и тают.

Так и в пламени и в дыму,

Конь к Гэсэру летит своему.

Остановился Бэльгэн усталый

У коновязи серебряной и резной,

С восьмьюдесятьювосьмью драгоценными вставками

Сверху донизу — расписной.

Коновязь конь губой потрогал,

И обнюхав ее, узнал,

Повернулся к дворцу, к порогу,

И призывно, негромко заржал.

Абай Гэсэр выбегает из дому,

Бросается к коню своему гнедому.

Подошел Гэсэр к коню твердо,

Обнял за шею, поцеловал в морду.

В глаза косящие коню глядя,

По спине коня гладит.

Где пройдет по коже его ладонь,

Еще больше лоснится конь.

После этого

Серебряный недоуздок на коня надевает.

После этого

Серебряно-ребристой уздой коня уздает.

После этого

Шелковый потник по коню расстилает.

После этого

Вогнуто-серебряным седлом коня седлает.

Складчато-серебряный надхвостник

Через круп перетягивает,

Из сплошного серебра подгрудник

На лопатки натягивает.

Подпругу с десятью ремешками

Под брюхом затягивает,

Подпругу с двадцатью язычками

Под брюхом застегивает,

Яшмовый красный кнут

Под седло подсовывает —

Прекрасного повода полукруг

На луку седла набрасывает.

Красно-шелковым поводом

К расписной серебряной коновязи

Бэльгэна привязывает.

После этого

Коня по шее погладил и потрепал.

После этого

Сам одеваться и снаряжаться стал.

Сшитые из семидесяти лосиных кож,

Плотно-черные штаны

Он натягивает.

Сшитые из семидесяти оленьих кож,

Со вставками на икрах из рыбьих кож,

Облегающие унты

Он ступнями растягивает,

Ярко шелковую накидку дабта-дэгэл,

Плечом поведя, на себя надел.

Семьдесят латунных пуговиц и крючков

Силой пальцев своих умело он застегнул,

Серебром и золотом вышитый кушак,

В десять сажен длины,

Вокруг себя туго-натуго обернул.

А его оставшиеся концы

Аккуратно с боков запихнул.

Одевается Гэсэр, снаряжается он,

А сам вспоминает Урмай-Гоохон,

«Какой же я муж, какой же батор,

Если жена моя в плену до сих пор?

Какой же я батор, какой же я хан,

Если в неволе моя хатан?

Все женщины

Вправе меня осуждать.

Все мужчины

Вправе надо мной хохотать».

Одевается Гэсэр, снаряжается,

А злость в груди разгорается.

Волосы у него на голове поднимаются,

Челюсти его до хруста сжимаются.

Волосы у него поднялись дыбом,

Зубами он скрипит — с дымом.

Черно-угольный панцирь

Он на себе укрепил,

Спину прикрыл.

Железно-кремневый панцирь

Он на себя укрепил,

Грудь защитил.

Узорно-узкой долиной измеряем,

Серебряный налучник

На правый бок прицепил,

Косым полем измеряемый,

Красно-серебряный колчан

На левый бок прицепил.

Семьдесят пять стрел

Растопыренно ему спину закрыли.

Девяносто пять стрел

Торчат как крылья.

В летнюю жару тень от них будет,

В зимнюю стужу ледяного ветра не будет.

Похожую на копну травы,

Соболиную шапочку на себя надевает,

Похожую на пучок травы,

Кисточку на шапочке поправляет.

Литой, серебряный шлем надел на голову,

Стал похож на большую гору.

То не солнце сверкает,

То не дуб листвой шелестит,

То Гэсэр в боевых одеждах стоит.

И оделся Гэсэр и обулся,

Перед зеркалом так и сяк повернулся,

Где пылинка — ее сдувает,

Где соринка — ее счищает.

В зеркало,

С расправленный потник величиной,

Гэсэр погляделся,

Хорошо ли он обулся-оделся.

Своим видом Гэсэр удовлетворился.

— Хорошо, — говорит, — я снарядился.

После этого,

Чтобы голода не чувствовать десять лет,

Рот себе паучьим жиром намазал.

После этого,

Чтобы голода не чувствовать двадцать лет,

Губы себе червячьим жиром смазал.

— Я готов, — говорит Гэсэр, — пора в дорогу.

И степенно пошел к порогу.

Величественным движеньем

Открывая перламутровую хангайскую дверь,

Из дворца он выходит теперь.

Неторопливыми движениями,

Не уронив ни соринки с ног,

Переступает мраморный хангайский порог,

На серебряно-обширное крыльцо попадает,

Со ступеньки на ступеньку переступает.

На ступеньках этих он не запнулся,

На серебряном крыльце не споткнулся,

Ни разу на ступеньках не оступился,

Без оплошности, благополучно спустился.

Медленно и достойно спустясь

С серебряно-ступенчатого крыльца,

Идет Гэсэр туда, где стоит коновязь,

Красный повод отвязывает от серебряного кольца.

По крупу гладя,

По шее хлопая звонко,

Бэльгэна он ласкает, как жеребенка.

Вокруг него с любовью похаживает,

Там и сям по шерсти поглаживает.

После этого

Яшмовый красный кнут

На правую руку надевает.

После этого,

Левую ногу, обутую в унт,

В серебряное стремя вдевает.

После этого

В якутское серебряное седло он сел,

Правую ногу в стремя вдел.

После этого,

У повода правую сторону натянув,

А левую сторону ослабляя,

Морду коня в нужную сторону повернув,

Его по солнышку направляет.

Да,

На северо-восток он идет,

Движется вслед за солнцем,

И ведет он за собой в эту пору

Тридцать трех баторов,

Триста тридцать трех воевод

И три тысячи триста тридцать трех оруженосцев.

Едет весь этот могучий строй

Туда, где живет Лобсоголдой.

Едут они туда, чтобы биться в поле,

Чтобы царицу вызволить из неволи.

А две оставшиеся его жены,

Две молодые красавицы

Между собой во дворце дружны,

И Гэсэр им обеим нравится.

Сидят они обе, тужат,

Разговор между ними идет,

Из всех возможных лучшего мужа

Проводили они в поход.

Друг против дружки сели,

Вспоминают они о Гэсэре.

Угощаясь домашними яствами,

Много раз повторяют за день:

— Не человек он, а ястреб. —

Сокол он, а не всадник.

— Глазом я не успела моргнуть,

А уж он отправился в путь.

— Я мигнула один лишь раз,

А они уж скрылись из глаз.

— Поглядела я где коновязь,

А там только пыль взвилась.

По дороге широкой, по дороге лесистой,

Едут они рысисто.

По гребням высоких гор они мчатся,

Копыта до гор не успевают касаться.

Над лесными верхушками они пролетают,

За верхушки копытами не задевают.

— А я гляжу,

За дальней горой

Что-то молнией просверкнуло.

— А я гляжу,

Над дальней горой

Шапка с кисточкой промелькнула.

— Это он там скакал, не иначе,

— Пожелаем ему удачи.

— Чтобы он с Лобсоголдоем сразился,

Чтобы выручил Урмай-Гоохон.

— Чтобы жив и здоров возвратился

В эти стены родные он.

Так они его обе любили,

В путь далекий благословили.

Между тем

Абай Гэсэр и все его оруженосцы, воеводы, баторы

Уезжают все дальше в ночную темь,

Углубляются в земные просторы.

Едут они

По Ханской звонкой дороге,

Мчатся они

По общей торной дороге.

Южные склоны они перескакивают,

Северные склоны они перемахивают.

Мчатся они

Чуть пониже неба высокого.

Мчатся они

Чуть повыше лесов и сопок.

С черным ветром

Наперегонки летят,

С белым ветром

Наравне летят.

И луна, и звезды, и солнце,

Все мелькает, летит, несется.

Все летит вокруг, завихряется,

Все мелькает и удаляется.

Словно беркут парит-пластается,

Словно сокол с небес бросается,

Словно гуси летят, гогочут,

Словно эхо в горах хохочет.

Не стрела шуршит оперением,

Скачут воины с нетерпением.

Уж родная земля

Кончается.

Уж чужая земля

Начинается.

Подъезжают они к владеньям Лобсоголдоя,

И видят по всей границе

Колючая чаща стоит стеной,

Ни зверь не проникнет, ни птица.

Нет через чащу никакого пути,

Даже змее не проползти.

Но видят в чаще они проход,

Через который и бык пройдет.

Широкий проход нашелся тут,

Через который пройдет и верблюд.

Тем более хватило простора

Пройти на конях баторам.

Гэсэр особенным знаньем узнал,

Что Заса-Мэргэн проход здесь пробил,

Когда выручать его скакал,

Но с дороги обратно поворотил.

Дальше баторы пошли

В пределы чужой земли.

Лежит на пути у них ров-канава,

А в ней до краев остывшая лава.

Ничего уж тут не бурлит,

Ничего уж тут не дымит,

Синие огни над лавой не витают,

Огненные брызги до небес не взлетают.

Догадался Гэсэр,

Что Заса-Мэргэн здесь был,

Что огненную лаву он остудил.

Дальше пошли баторы

В чуждой земли просторы.

Перед ними широкое море

Расплеснулось вдруг на просторе,

Но не блестит это море волнами гладкими,

А кишит это море червями гадкими,

Червями желтыми и вонючими,

Червями толстыми и ползучими.

Смотрит Абай Гэсэр поверху,

Возможности пройти не находит.

Смотрит Абай Гэсэр понизу,

Возможности пройти не находит.

Тогда Абай Гэсэр

Двенадцать волшебств своих вынул,

Двадцать три волшебства по ладони раскинул,

По пальцам они пляшут и бегают,

Делают все, что Гэсэр от них требует.

После этого Абай Гэсэр

Волшебно-сандаловой палочкой

Море гладит, над морем водит,

Море чистым, прозрачным стало,

Брод Гэсэр через море находит.

Переправился он на другую сторону

Со своими друзьями-баторами,

Со своими воеводами верными,

С оруженосцами своими примерными.

Дальше смело они пошли,

Показался дворец вдали.

Дворец без окон,

Черный, как уголь,

Железом окован

Каждый угол.

Смотрит Гэсэр на здание,

Железом окованное со всех сторон,

Слышит горестные рыдания,

Это плачет Урмай-Гоохон.

Кровь у Гэсэра взъярилась,

Напряглось могучее тело,

Сердце его забилось,

В глазах у него потемнело.

Великие его думы

В голове закипели,

Белые его зубы

Яростно заскрипели.

Очень он рассердился,

Сильно надул он щеки,

Брови его зашевелились,

Торчат, как щетки.

Мысли он сделал волчьими,

Сердце он сделал каменным,

Задушить Лобсоголдоя он хочет

Собственными руками.

Разделил он все свое воинство

На три равных отряда,

Рассказал он каждому воину,

Что делать надо.

Первый отряд

Из одиннадцати баторов,

Из ста одиннадцати воевод,

Из тысячи ста одиннадцати оруженосцев-гвардейцев.

Послал он с боевым наказом вперед

Для ответственных, решительных действий.

Должны они напасть на крылатых баторов,

Со сторожами дьявола биться,

Должны они в схватке жестокой и скорой

Победить этих черных рыцарей.

Посылает Гэсэр второй отряд

Не с баторами на жестокий бой,

А поймать одну за другой подряд,

Трех сестер колдующих — Енхобой.

Третий отряд воинства славного

Послать Гэсэру наступила пора.

Разбить войска черного дьявола,

Кишащие, как мошкара.

После этого,

Повод за левую сторону

Гэсэр потянул,

По правому боку коня стегнул.

И поскакал на Бэльгэне туда, где вдали,

Из каменистой черной земли

Поднималось черное здание,

Окованное железом со всех сторон,

Откуда доносились горестные рыдания

Солнцеликой Урмай-Гоохон.

В это время

Своим особенным знанием,

Особенным умом,

Кудлатой своей головой

Догадался и понял в железном здании

Черный дьявол Лобсоголдой,

Что Абай Гэсэр по его душу

Со своими баторами сюда идет,

Что его он зарубит или задушит,

Уж как-нибудь да убьет,

Что выручит он жену-красавицу,

Солнцеликую Урмай-Гоохон,

Что за все отомстит и расправится,

Подошедший с воинством он.

Вот уж дыханье Гэсэра слышится,

Слышится явственно перестук копыт…

Сердце у Лобсоголдоя колышется,

Ребра гнутся, печень дрожит.

Думает Лобсоголдой:

«Не умирать же, сидя

В собственном доме, как будто я трус.

Лучше я навстречу противнику выйду,

В чистом поле с Гэсэром сражусь».

Железно-синего коня он седлает,

Топор широкий, черный берет,

Коня он всячески понукает,

Кнутом тяжелым жестоко бьет.

В одежде старой, дырявой,

Черный Лобсоголдой,

Седло под ним деревянное,

А потник — волосяной.

Узду он тянет и дергает,

Коню изорвал он рот,

Пена капает с морды,

Капает с брюха пот.

Торопится он навстречу

Смертельным своим врагам,

Жаждет схватки и сечи,

Бьет коня по бокам.

И вот два врага съезжаются,

Лицом к лицу приближаются.

В земле сухой и пустынной,

В земле глухой и постылой,

В земле, где пыльно и ветрено,

Они наконец-то встретились.

Вихрь на вихрь налетели,

Со стеной столкнулась стена,

Друг за дружку задели

Звонкие стремена.

Сшиблись противники лбами,

Плечом зацепили плечо,

Друг на друга большими ртами

Дышат они горячо.

Друг с другом они ругаются,

Друг на друга кричат,

Седлом за седло цепляются,

Коней своих горячат.

Кружатся они двое

В пустыне, где сушь и темь,

Гэсэр у Лобсоголдоя

Спрашивает между тем:

— Будем ли мы состязаться

Коней своих быстротой?

Будем ли мы сражаться

Мечей и стрел остротой?

Силой ли плеч померяемся,

Чьи руки-ноги сильней,

Спин упругость проверим,

Крепость жил и костей?

— Конными или пешими

Сражаться будем с тобой,—

Презрительно и с усмешкой

Ответил Лобсоголдой.

Друг у друга они

Мясо со спины пальцами выдирают.

Друг у друга они

Мясо с груди зубами выгрызают.

Красные ручьи по земле текут.

Красные горы вокруг растут.

Вороны с юга тут как тут,

Разбросанное мясо жадно клюют.

Сороки с севера прилетают,

Свежее мясо кусками глотают.

Наклевавшись за ночь птицы-вороны

Разлетаются на день в разные стороны.

В течение трех дней

Бойцы друг друга свалить стараются.

В течение восьми дней

Друг за друга руками хватаются.

Из-за равной силы

Они одинаково бьются,

Из-за равной удали

Они не сдаются.

«Зачем же коней нам мучить,

Зачем же мечи тупить?

Разве не будет лучше

Просто тебя удавить?

Этими вот руками

На части тебя разорву.

Будешь ты гнить кусками

В грязном вонючем рву».

Гэсэр отвечает спокойно

Дьяволу Лобсоголдою:

— Пожалуй, и правда, лучше

Схватиться вручную нам,

Давно уж я шей не скручивал

Этаким хвастунам.

Тут оба бойца поспешно,

Слов уж не тратя зря,

Седла покинули, спешились,

Опора для них — земля.

Гэсэр движением медленным

Стрелу из колчана взял,

В землю воткнул, Бэльгэна

К этой стреле привязал.

Две красивых полы халата

За кушак Гэсэр затыкает,

Два красивых рукава у халата

По локти Гэсэр закатывает,

С ноги на ногу он переступает,

За плечи противника схватывает.

Схватил он дьявола крепко,

Держит его он цепко.

Но и дьявол черный силен,

Словно бык упирается он.

Друг за друга борцы схватились,

Затоптались и закружились,

Перетаптываются они по кругу,

Лбами уперлись они друг в друга.

Когда же в небе утреннем, сером,

В девятый раз появилось солнце,

Почувствовал борющийся Гэсэр,

Что сильнее с каждым шагом становится.

Ослабевшего дьявола, черного силача

Вскидывает он себе на плеча,

В оборот берет,

В обхват берет,

Веревки он из дьявола вьет.

Под крепкими под мышками сильно жмет,

И наконец, вселенную сотрясая,

На твердую землю его бросает.

С хлестом и стоном,

Как кедр подрубленный,

Брякнулся о землю дьявол погубленный.

Всеми позвонками

Хрястнулось о землю черное тело.

Земля жесткая, каменная,

Долго еще гудела.

В это время в походной пыли,

Воины, разделенные на три отряда,

К Абаю Гэсэру с трех сторон подошли,

Каждый отряд сделал, что надо.

Воины первого доблестного отряда

Крылатых баторов Лобсоголдоя

Преследовали долго, ибо баторы крылатые

Избегали открытого боя.

Вокруг молодой безгрешной земли

Трижды все они пробежали,

Вокруг юной нежной земли

Четырежды они проскакали.

Хотели крылатые воины

Подняться все как один.

К сорока четырем властелинам достойным,

Сорока четырех восточных небесных долин.

Но одиннадцать славных баторов,

Но сто одиннадцать доблестных воевод,

Но тысяча сто одиннадцать оруженосцев-гвардейцев

Вовремя разгадали этот ход

И опередили их действия.

Свои стрелы

Они в крылатых баторов пустили

И всех четырех насквозь прострелили.

Теперь,

Потрудившись здорово,

Привезли они Гэсэру их головы.

Был послан второй гвардейский отряд

Не с баторами на жестокий бой,

А поймать одну за другой подряд

Трех сестер колдующих — Енхобой.

Гвардейцы всех трех сестер поймали,

Железом их головы оковали,

И, между собой не споря,

Сбросили их в мутное море.

Третий отряд воинства славного,

Провоевав от утра до утра,

Истребил войска черного дьявола,

Кишащие, как мошкара.

Теперь все три боевых отряда,

Сделав все, что им было надо,

Непобедимых врагов победившие,

Непереваливаемый перевал перевалившие,

Заднее наперед загнувшие,

Переднее назад заворотившие,

Неломаемое сломавшие,

Непугаемое спугнувшие

Пришли к Гэсэру и доложили,

Что всех врагов они победили.

В это время Абай Гэсэр

Дьявола черного добивает,

Измочалил его совсем,

Кости ему ломает,

Берцовые кости

Выдернет и отбросит,

Бедренные кости

Выдернет и отбросит.

Но в это время

Своим особенным знанием,

Особенным умом,

Золотой своей головой

Оценил и понял свои деяния

Абай Гэсэр хан Удалой.

Он понял, что дьявола Лобсоголдоя

До конца убивать нельзя,

Что черта с кудлатой его головою

Жизни лишать нельзя.

Что вследствие этих действий

На землю обрушатся бедствия.

Реки и родники пересохнут,

Завянет трава, стада передохнут.

Поэтому,

Верещащего, как козленок,

Поэтому,

Брыкающегося, как связанный жеребенок,

Лобсоголдоя, дьявола страшного,

Избитым, изорванным ставшего,

Положил на землю Абай Гэсэр Удалой

И придавил сначала скалой.

После этого

Южную великую гору

Он перетащил и на грудь

Лобсоголдою поставил.

После этого

Северную великую гору

Он перетащил и на задницу Лобсоголдою поставил.

После этого

Бешеного земного силача и батора

С булатным мечом в изголовье поставил,

Сторожить Лобсоголдоя заставил.

После этого

Глупого небесного силача и батора

С тяжелым молотом возле ног поставил,

Сторожить Лобсоголдоя заставил.

После этого

Заговорные слова произносит,

У великих небожителей просит:

«Веки вечные пусть дьявол здесь лежит,

Время пусть мимо него бежит,

Черный ворон над ним постоянно кружит.

В летнюю пору

Пусть копыта его дробят,

В зимнюю пору

Пусть полозья саней скрипят.

Пусть исшаркивается он, измельчается,

Эта казнь его пусть не кончается».

— Теперь, — говорит Гэсэр,—

Если дьявол сам не ушел от меня,

Нужно убить его коня.

Приводит он коня железно-синего

Рукою правой, рукою сильной,

Словно каменной скалой, его по лбу бьет,

С хозяином рядом коня кладет.

Потник волосяной дырявый

На мелкие клочья он изорвал,

Седло большое, но деревянное,

Ногами он истоптал.

Так покончено было на веки вечные

С хитрым, страшным, бесчеловечным,

Грозящим земле и людям бедою

Лойром Черным Лобсоголдоем,

Происшедшим из зада Атай-Улана,

Погибшего от меча Хурмаса, великого Хана,

Атая-Улана победившего,

На семь частей его разрубившего,

По земле разбросавшего эти части,

Жителям земли на большие несчастья.

Если не был бы спущен

На землю

Абай Гэсэр для решительных действий,

Все народы давно бы погибли от бедствий,

Все живое на земле давно бы погибло,

Превратилась бы земля в большую могилу.

Вот почему народы по-праву

Поют Гэсэру громкую славу.

Итак,

Черный дьявол Лобсоголдой

Лежать побежденным в пустыне оставлен,

Несдвигаемой тяжелой скалой

И двумя горами придавлен.

С утренним солнцем

Молодость к нему возвращается,

С вечерним солнцем

В старца он превращается.

Темной ночью

Чуть живой лежит, трепыхается.

Два батора,

Которые его сторожат,

В утреннюю пору

От страха дрожат.

В вечернюю пору

От смеха лежат.

В ночную пору

Спокойно спят.

Так говорят.

Если голову Лобсоголдой приподнимает,

То бешеный силач меч вынимает.

Вынимает он свой булатный меч,

Заставляет Лобсоголдоя на место лечь.

А глупый силач, что в ногах стоит

И дьявола с молотом сторожит,

По голове, как по котлу чугунному, бьет,

Лобсоголдою-дьяволу привстать не дает.

Непобедимого победивший,

Непереваливаемое переваливший,

Заднее наперед загнувший,

Переднее назад заворотивший,

Неломаемое сломавший,

Непугаемое спугнувший

Абай Гэсэр хан Удалой

Все воинство ведет за собой.

Славные баторы,

Умелые воеводы,

Ловкие оруженосцы

За Абаем Гэсэром послушно пошли,

Видят: среди долины просторной

Большой дворец показался вдали.

Дворец без окон,

Черный, как уголь,

Железом окован

Каждый угол.

Подъезжает Гэсэр к этому зданию,

Окованному железом со всех сторон

И тут состоялось у него свидание

С солнцеподобной Урмай-Гоохон.

За белые руки жену он взял,

В правую щеку поцеловал.

Из неволи Урмай-Гоохон освободилась,

Обняла Гэсэра и прослезилась.

Из дворца Лобсоголдоя, ярости полон,

Абай Гэсэр на улицу вышел.

Все что было крышей, сделал он полом,

Все что было полом, сделал он крышей.

Наизнанку он все тут вывернул,

Всю траву вокруг он повыдергал,

Родники он перебаламутил,

Были светлыми, стали мутью.

Серебро белое и красное золото,

Что было Гэсэром захвачено, добыто,

На телеги ящиками грузили

И в свои края увозили.

Всех телят, что в горах паслись,

Гэсэр с собой в дорогу забрал.

Табуны, что в степи носились,

Впереди себя он погнал.

На долину мгла опустилась,

Жизнь в долине остановилась,

Там, где жизнь текла говорливо,

Расплодилась теперь крапива.

Всюду пни торчат, как зазубрины,

Не заходят сюда изюбри.

Даже лоси тех мест избегают,

Даже птицы их облетают.

На одном только старом дереве

Там остался сидеть ворон древний,

Чтобы карканьем он пугал леса,

Да еще одна хромая лиса

Все вынюхивает там что-то, бегает,

А убить ее там уж некому…

Абай Гэсэр Удалой

С Урмай-Гоохон, солнцеподобной женой,

Отправились на конях к себе домой,

Ведя все воинство за собой.

По равнине едут

Во всю ширину,

По долине едут

Во всю длину.

А в долине не помещаются,

По горам скакать ухитряются.

Как ни длинна река,

Но до моря все равно добирается,

Как дорога ни далека,

Но цель все равно приближается.

Подъезжают они к долине Моорэн,

Подъезжают к морю Мухнэ-Манзан,

Где живет во дворце среди прочных стен

Предводитель их Абай Гэсэр хан.

Приезжают они к воде,

Которую в детстве пили.

Приезжают они к земле,

Которую с детства любили.

Где глаза впервые открыли,

Где счастливыми были.

Пусть морские волны шумят-шуршат,

Победных криков не заглушат.

Пусть великое море колышется,

А победные крики слышатся.

Пусть свинцовое море о скалы бьется,

А победная песня поется.

Пусть бурлит, гремит море серое,

Не заглушить ему славы Гэсэровой.