Гэсэр

Это было, когда начало

Изначальное рассветало;

Загоралось первое зарево,

Созидалось первое марево;

Не всходила еще трава,

Не звучали еще слова

В первый раз поведанной былью,

И была еще легкой пылью

Наша твердая мать-земля,

А могущественная змея

Безобидным была червяком,

Грязной глины жалким комком,

А Сумбэр-гора — бугорком;

Великанша-рыба тогда

Незаметным была мальком;

Океан, что бушует кругом,

Что волшебным богат молоком,

Был ничтожной лужей тогда;

Бурных рек не шумела вода.

Это было, когда сандал

Благовоньем не обладал,

А пятнистая самка марала

Чистой нетелью пребывала;

Пребывало в недвижной мгле

Все, что ныне растет на земле;

Исполинская лебедь была,

Словно слабый галчонок, мала;

Были грозные скакуны

Только что на свет рождены;

Не имелось в те времена

Ни обычных, ни ханских дорог;

Не гремела еще война;

Ни восточный, ни западный бог

Не знавали еще вражды;

Боевые свои ряды

Небожители не созывали,

А воители не воевали.

Это было до наших лет,

Сказ не сделался делом живым,

И от серого черный цвет

Был в ту пору неотличим;

Не была еще борода

Эсэге-Малана седа,

И была еще в те года

Мать Эхэ-Юрен молода;

Мощью смелою Хан-Хурмас

Небеса еще не потряс.

Это было еще до тех пор,

Как предание стало сказкою,

Как вступили в суровый спор

Краска белая с черной краскою.

Мир не знал, что на свете есть

Вековечные ссора и месть,

Не был злобным еще великан,

Небожитель Атай-Улан.

Не кружились в круженье живом

Небеса с Белым Швом, с Белым Швом.

Не кипели еще день за днем

Небеса с Белым Дном, с Белым Дном;

На страницах времен, где блестело

Все, что ныне открылось для глаз,

Исполнялось заветное дело,

Совершался поведанный сказ…

Был на Западе Хан-Хурмас,

В богатырской красе боевой,

Над властителями главой:

Над пятьюдесятью пятью

Небожителями главой.

Как родился он в горнем краю,

С ним играл, веселясь и шутя,

Поднимал к подбородку дитя,

Убаюкивал и качал

И воспитывал-поучал,

Чтоб могучим рос мальчуган,

Тот отец Эсэге-Малан,

Что владыкой был девяти

Запредельных небесных стран.

Сотворил он светлую твердь,

Сотворил он и жизнь и смерть

Запредельных семи держав.

О Хурмасе начнем, сказав:

С первых дней обмывала его,

Дорогим называла его,

У груди согревала его,

Пеленала, растила его,

Чтоб возвысилась сила его,

Матушка Эхэ-Юрен,

Что была началом тепла,

Что опорой вечной была

Тысячи белых небес.

Над пятьюдесятью пятью

Небесами глава-владычица,

Утвердившая волю свою,

Чтобы мудрость могла возвеличиться,

Небожителей госпожа,

Бабушка Манзан-Гурмэ

Восседала, в руке держа

Чашу разума и добра,

Сотворенную из серебра.

Хан-Хурмас был войска главой.

С жизнью жизнь, голова с головой

С ним сроднилась Гэрэ-Сэсэн,

Разостлавшая войлок-потник,

Даровавшая света родник,

Наставлявшая сыновей,

Воспитавшая дочерей,

Не скрывавшая ясного облика,

А служило ей зеркалом облако!

Хан-Хурмас был счастливым отцом

Трех здоровых сынов-силачей,

Чернобровых трех дочерей,

Был главой тридцати и трех

Многомошных богатырей,

И трех братьев — земных царей,

И трех сотен знатных вождей,

И трех тысяч ратных людей.

Старший сын его, белый сын,

Знаменитый и смелый сын,

Обитал на вершине горной.

Был, как ястреб, конь его сер,

Был быстрее, чем ветер черный.

Богатырь Заса-Мэргэн

Много сделал хороших дел,

Много дел дурных разглядел,

Разгонял он тьму и туман,

Побеждал он зло и обман.

Средний сын его, красный сын,

Обитал на одной из вершин,

Где прозрачные облака.

Был он крепкий и сильный воин,

С шеей толстой, как у быка,

Был он телом упруг и строен,—

Мощноруких, широкоплечих,

Не страшился в сраженьях-сечах

Богатырь Бухэ-Бэлигтэ!

Младший сын его, третий сын,

Обитал среди горных теснин,

Обладал бездонным умом,

Обладал соловым конем.

Он, как беркут, на подвиг летел,—

Для великих рожденный дел,

Богатырь Хабата-Герэл.

Белоцветная старшая дочь

Всем стремилась в державе помочь.

Воскрешала она мертвецов,

Вдохновляла она храбрецов,

Исцеляла она больных,

Вразумляла она дурных,

Одаряла бедных людей,

В силачей превращала детей

И в могучих коней — жеребят.

Об Эржэн-Гохон говорят:

Для мужчин — блаженством была,

Среди жен — совершенством была!

Красноцветная средняя дочь,

Красоты своей власть утверждая,

Чувства чувствующих возбуждая,

Думы думающих пробуждая,—

Всех чистейших из всех сторон

Превзошла своей чистотою,

Целомудренной, молодою,

Дочь владыки Дуран-Гохон.

А последняя, младшая, дочь

С колыбельных дней, с первых дней

Всех прилежней была и умней,

Работящая, с доброй улыбкой

И с походкой плавной и гибкой.

Белый цвет в чистоте берегла,

И ягнят берегла без числа,

И старалась, чтоб зелень росла,

Молодая Сэбэл-Гохон.

Чтобы дальше вести рассказ,

Мы на землю взглянем сейчас.

Там трех братьев Хурмаса найдем,

Трех властителей в мире земном.

Был из младших старшим — Саргал.

Книгу белых указов держал.

Белолиц и белоголов,

Он скакал на белом коне,

Обитал он в Белой Стране,

Где дороги — белей облаков.

Средний брат жил в стране Сурагта,

Где неведома доброта,

Где дороги полны черноты,

Словно черные облака,

Где указы полны клеветы,

Словно сердце клеветника.

Обладал он черным конем

И душой с черно-мутным дном,

А на дне — и злость и обман.

Имя хана — Хара-Зутан.

С чистой, честной душой властелин,

Третий брат жил в стране Тэгэшин,

Где дороги издалека

Голубели, как облака.

Сэнгэлен был славен повсюду.

Конь его был равен верблюду.

Книга синих указов его

Почиталась, подобно чуду.

А среди тридцати и трех

Небожителей-богатырей

Всех важнее и всех смелей

Был могучий Буйдан-Улан.

Был отцом его — Холод-Буран.

Грудь его была широка,

А спина — спина смельчака.

Был он мощным и сильноруким,

Обладал он упругим луком,

В тучах тающею стрелой.

У него был скакун-иноходец,

Что меж небом летел и землей.

А второй из тех силачей

Был грозой для коварных мечей.

Был грозой для громил и задир,

Изумлял он отвагою мир.

То — Бургы-Шумар, чей отец —

Белоликий Заян-мудрец.

Был он с делом битвы знаком,

Был он самым метким стрелком.

Рядом с красной зарей, в вышине,

Над простором земных дорог,

Он скакал на гнедом коне,

Что от выстойки был тонконог.

Третий воин — строг и суров,

Третий воин — страх для врагов.

То был с крепкой костью стрелок,

То был с меткой злостью стрелок,

Чья стрела, как звезда, быстра.

Он скалу превращал в песок,

И, как пыль, рассыпалась гора,

Если гору толкал он ногой.

Был у воина конь лихой,

Масть коня — как сама заря.

Этот воин — Эржен-Шумар,

Сын Ойдбла-богатыря.

А четвертый был крепок станом,

Назывался Бэге-Буйланом.

Трепетали пред ним враги.

Был он отпрыском Бударги,

Исполина белых небес.

Все дробил он, что грязно и серо,

Все измерил, чему есть мера,

Взвесил все, что имеет вес.

Возвышаясь, подобно скале,

И сражаясь на правом крыле,

Он и левое видел крыло.

Сокрушал он подлость и зло.

Пятый, песнями знаменитый,

Был от всякой беды защитой,

Был бронею от всякой опасности.

Столько в песнях его было властности,

Что, когда он пел, вдалеке

Закипала вода в реке.

Так был звучен его напев,

Так богаты мыслью слова,

Что на голом камне трава

Разрасталась, зазеленев.

Доставлял он много услад.

Получал он много наград —

Богатырь Нэхур-Нэмшэн.

А шестой — совсем молодой

Богатырь, пятнадцати лет —

Был покрыт железной броней,

Был в кольчугу и панцирь одет.

Были мышцы его сильны.

Он, как вихрь, летел на просторе —

Обладатель могучей спины

И груди широкой, как море.

А его богатырский лук

Был изделием Бухары.

Были желтые стрелы остры.

Золотым был его колчан.

Этот воин, Эрхэ-Манзан,

Был хозяином друга-коня

Цвета крови и цвета огня.

Было тридцать и три удальца:

Если речь мы начнем о них,

Никогда не дойдем до конца.

Рассказали о шестерых,

Не забудем и остальных:

Девять сильных стояли у горна,

Девять было лихих кузнецов,

Девять молотом били упорно,

А всего — двадцать семь храбрецов.

На востоке, в заоблачной шири,

Тоже были богатыри,

Повелители и цари.

Было сорок их и четыре.

Возглавлял их Атай-Улан…

Чтобы крепким рос мальчуган,

С ним играл, веселясь и шутя,

Поднимал к подбородку дитя,

На коленях его держал,

Поучал, на бой снаряжал

Тот отец Абарга-Саган,

Что верховных владыкою был

Запредельных тринадцати стран,

Что явился на свет, когда

Зарождались месть и вражда.

С первых дней для сына была

Родником любви и тепла

Матушка Хара-Манзан,

Та, что мальчика согревала,

Пеленала и обмывала.

Было сладким объятье ее,

Щегольским было платье ее,

С тонкой кисточкой шапка была,

А сама круглолицей была,

Госпожой, царицей была!

С ним составив семью и племя,

С ним слила на вечное время

Сердце, душу свою и уста

Та, чья дума была чиста,

Мать могучих трех сыновей,

Наилучших трех дочерей,

Госпожа Гунгэр-Сэсэн.

Был Атай-Улан удальцом,

Был он трех сыновей отцом.

Трех красивых имел дочерей.

Возглавлял он богатырей,

Чье число — шестьдесят и шесть,

Ремесло — смертный бой и месть.

Возглавлял Атай-Улан

И шесть сотен знатных вождей,

И шесть тысяч ратных людей.

Старший сын его — белый сын.

С ним сравниться не мог ни один

Из господ небесной страны.

Оценить его? Нет цены!

Были мышцы его сильны,

В три обхвата широкая грудь.

Беломастным владел он конем,

Белизною сверкал его путь.

Говорили всюду о нем:

Славный воин Саган-Хасар

Не осилит его верховод,

Не догонит его скороход!

Средний сын, красноцветный сын,

Был превыше горных вершин,

А глаза его были как сталь,

Подчинялись им близь и даль,

Был глубокий ум у него,

Подчинялось ему колдовство.

По багровой скакал стороне

На пятнисто-буланом коне

Красноцветный Шара-Хасар.

Самый младший, последний сын

С крепкой костью был исполин,

С шеей толстой, как у быка.

Мощь его была велика.

Только в черное был он одет,

Признавал только черный цвет,

Только в серый цвет проникал,

А скакун его черноногий

По одной лишь дороге скакал —

По туманной, черной дороге.

Вот каков был Хара-Хасар!

Всюду славилась старшая дочь

Как великая мастерица.

Круглолица была, белолица!

Девять — с воротом — одеяний

Вышивала из шелковой ткани,

Что была, как ладонь, мала,

Вышивала из шелковой ткани,

Что не больше пальца была,

Двадцать — с воротом — одеяний.

И художеством и мастерством

Всех затмила в мире живом

Та царевна Алтан-Хурабша.

На ладонях нежных своих

Десять хитрых волшебств держа,

И на кончиках пальцев своих

Двадцать мудростей тонких держа,

Прославлялась и госпожа,

Повелителя средняя дочь.

Так была собой хороша

Та царевна Мунган-Хурабша,

Что причиной раздоров была,

Что предметом споров была

Для небесных богатырей.

Всех считалась умней и добрей

Повелителя младшая дочь,

Чья походка плавной была.

Ослепляла она зеркала,

Та царевна Уен-Сэсэн!

И скромна была, и мила,

В небольшом она доме жила,

Но зато обладала большой,

Как безбрежное море, душой.

На небесном своде высоком

Между Западом и Востоком,

Меж могучими посередине,

В голубой, счастливой долине

Жил почтенный Сэгэн-Сэбдэг.

Отвергал он Запада власть,

Не желал пред Востоком пасть.

Он травой, скотом был богат,

На Сэсэн-Уган был женат.

Жил народ его благодатно:

В день питался он троекратно,

Наслаждался у всех на виду

Троекратным счастьем в году.

В незабвенное это время

Утверждаться начало племя

Белых западных небожителей.

В это время на небе восточном

Становилось мощным и прочным

Государство черных воителей.

У Сэсэн-Уган в это время

Округлялось желанное бремя:

Между двух враждебных сторон

Родилась у Сэгэн-Сэбдэга

Дочь-царевна Сэсэг-Ногон.

Над владением Серединным

Каждый стать желал господином:

Хан-Хурмас и Атай-Улан,

Властелины небесных стран,

Силу пробовали свою,

Но пока еще не в бою:

Ханы спорили десять лет —

Шел обман за коварством вслед,

Ханы спорили двадцать лет —

Вслед за хитростью шел навет.

Ханы трижды прошли вокруг

Мироздания нового, юного

И четвертый проделали круг

От простора земного до лунного.

В эти дни у Наран-Дулана,

У противника мглы и тумана,

В доме Солнца-богатыря,

Побеждавшего черную ночь,

Вырастала сама заря,

Вырастала красавица дочь.

А в руках у Атай-Улана

Двадцать два было страшных дурмана

И двенадцать волшебных сил.

Эти силы он в дело пустил,

И, рожденная Солнцем царевна,

Стала чахнуть Наран-Гохон,

Стала кашлять она каждодневно…

Дочь три года уже больна,—

Нет у Солнца-отца лекарства,

Нет спасенья от колдуна

Из Восточного государства!

…В стародавнем рукописанье

Изначальных, первых времен

Было грозное предсказанье:

Коль погибнет Наран-Гохон,

То восточные сорок четыре

Небожителя власть свою

Утвердят в заоблачном мире

Над пятьюдесятью пятью

Храбрецами Западной части —

И не будет конца этой власти.

Храбрецы — пятьдесят и пять —

Стали девушку врачевать,

Но старанья были впустую —

Не смогли исцелить больную.

Не умея царевну спасти,

Не найдя к исцеленью пути,

Пятьдесят и пять лекарей —

Небожителей-богатырей —

Обратились к той, что была

Их верховною госпожой,

Обладавшей мудрой душой,

Чашей разума и добра,

Сотворенной из серебра,—

К бабушке Манзан-Гурмэ.

Над пятьюдесятью пятью

Небесами глава-владычица,

Утвердившая волю свою,

Чтобы мудрость могла возвеличиться,

Бабушка Манзан-Гурмэ

Заглянула в книгу священную.

То, что нужно, найдя сперва,

Охватила мыслью вселенную

И такие сказала слова:

«На северо-западе

Верхних небес,

Где солнца рассветного

Блещет навес,

Где никто не видал очага,

Вьется жаворонок Азарга.

На груди — древних букв серебро,

Тонко вывело буквы перо,

И сверкает на солнце спина —

Золотые на ней письмена.

Если поймана будет птица,

Сразу девушка исцелится:

Приложите к спине спиной,

И к груди — другой стороной, —

Возвратите здоровье больной!»

Восседая, сказала сказ

И, привстав, отдала приказ

Бабушка Манзан-Гурмэ,

Чтоб явился к ней в тот же час

Без других храбрецов, один,

Богатырь, чей отец — Хурмас,

Средний сын его, красный сын,

Удалец Бухэ-Бэлигтэ.

И старуха богатыря

Похвалила за послушанье

И поведала предсказанье,

Слово истины говоря:

«Коль погибнет Наран-Гохон,

То погаснет, зайдет заря.

Над пятьюдесятью пятью

Храбрецами в Западной шири

Станут властвовать сорок четыре

Властелина Восточных небес.

Если ж выздоровеет царевна

И возрадуется душевно,

То заря будет ярко сиять.

Храбрецы — пятьдесят и пять,—

Исполины Западной части,

Обретут желанное счастье.

Надо Солнцем рожденную дочь

Исцелить — и низвергнуть ночь,

Чтоб избавить нас от напасти.

Наступил испытанья час.

Воин, выслушай мой наказ.

На северо-западе

Верхних небес,

Где солнца рассветного

Блещет навес,

Вьется тот, кто спасет от врага:

Белый жаворонок Азарга.

На груди — древних букв серебро,

Тонко вывело буквы перо,

И сверкает на солнце спина —

Золотые на ней письмена.

Если поймана будет птица,

То Наран-Гохон исцелится,

Но должна быть птица живой.

Ты ее не срази стрелой,

Целься в жаворонка умело,

Постарайся, чтобы в глазки

Наконечника птица влетела,

А когда совершишь это дело,

Мы приложим к царевне больной

Эту птицу — к спине спиной,

И к груди — другой стороной.

Только так, при этом условье,

Возвратится к царевне здоровье».

Поучала среднего внука

Бабка мудрая и седая,

И нелегкой была наука.

Удивляясь, недоумевая,

Вопросил Бухэ-Бэлигтэ:

«Над пятьюдесятью пятью

Небесами глава-владычица,

Утвердившая волю свою,

Чтобы мудрость могла возвеличиться!

Я, охотясь, по небу мчался,

Обошел и леса и луга,

Но ни разу не повстречался

С белым жаворонком Азарга.

Где находится эта птица?

Где летает и где гнездится?»

И от бабки он слышит наказ:

«У отца спроси, говорит,

Пусть ответит тебе Хурмас».

Средний сын, красноцветный воин,

Словом бабки своей расстроен,

Задает Хурмасу вопрос.

Тот подумал и произнес:

«В молодые, смелые годы

И позднее, в зрелые годы,

Эту птицу встречал я порою —

Там, где ночь расстается с зарею,

На северо-западе Верхних небес,

Где солнца рассветного

Блещет навес,

Белый жаворонок трепетал.

Я серебряные читал

На груди его письмена,

Мне сверкала его спина —

Золотые на ней письмена.

Вместе с ним трепетал я, читая,

Открывалась мне то золотая,

То серебряная страница.

Но исчезла с тех пор эта птица,

Не встречал я ее нигде…»

Средний сын, Бухэ-Бэлигтэ,

В путь-дорогу решил отправиться,

Птицу жаворонка поймать,

Чтобы вылечилась красавица.

Он достал свой лук и колчан,

Поскакал, сквозь рассветный туман,

На отцовском гнедом коне

К неизведанной стороне.

Конь Бэльгэн, скакун удалой,

Между небом летел и землей,

Там, где дали густеют и меркнут,

То как белка мелькал, то как беркут.

Вдруг замедлил он бег торопливый,

Будто сразу почуял усталость:

Там, где с ночью заря расставалась,

Где дрожали ее переливы,

На северо-западе Верхних небес,

Где солнца рассветного

Блещет навес,

Белый жаворонок трепетал,

Трепетал-напевал, взлетая,

Наизусть две страницы читая:

На спине у него — золотая

И серебряная — на груди.

Погляди, богатырь, погляди,

Эта птица не просто ловится:

То былинкой она становится,

То, в пылинку величиной,

В синеве пропадает сквозной.

Но ее изловить готовится

Сын Хурмаса, Бухэ-Бэлигтэ.

Богатырь, свой стан наклоня,

На развилке дорог небесных

Останавливает коня.

Он у предков помощи просит:

Вызывая сверканье огня,

Он заклятие произносит

Над хангайской черной стрелой.

Вызывая тяжелый дым,

Над ее опереньем густым

Причитание произносит:

Пусть, пернатая, счастье приносит,

Пусть стрела как следует прянет,

Но чудесную птицу не ранит,

Чтоб живым трепетанием тело

Трепетало, чтобы в глазки

Наконечника птица влетела!

Принялся богатырь за дело.

Он пустил из лука стрелу.

Поднялась стрела, засвистела,

И пронзила она облака.

«У стрелы быстрота — от стрелка,

У коня — от его седока».

Так подумал он, выжидая…

Засвистела стрела Хангая,

Возвратилась назад стрела

И, охотника радуя смелого,

В наконечнике принесла

Птицу — жаворонка белого,

Невредимого и целого!

Сын Хурмаса, Бухэ-Бэлигтэ,

Средний сын, что был краснолик,

Утверждает: «Я цели достиг!»

Восклицает: «Сделано дело!»

На отцовском гнедом коне

До родного домчался предела.

Вот и коновязь золотая.

Вот и бабка Манзан-Гурмэ

Возвышается, восседая,

С чашей разума и добра,

Сотворенной из серебра,—

Над пятьюдесятью пятью

Небесами глава-владычица,

Утвердившая волю свою,

Чтобы мудрость могла возвеличиться!

Богатырь пред ней предстает,

Молча бабке своей подает

Птицу — жаворонка белого,

Невредимого и целого!

Бабушка Манзан-Гурмэ,

За старанье благодаря,

Похвалила богатыря.

А затем от недуга-врага

Белым жаворонком Азарга

Начала царевну лечить.

С дивной птицей, дарующей милость,

Над Наран-Гохон наклонилась,

Приложила к спине спиной,

И к груди — другой стороной.

Белый жаворонок Азарга

Исцеленье приносит больной,

Будто всасывает в себя

Яд болезни ее затяжной.

Перестала кашлять царевна,

Поправляется каждодневно:

День за днем и за ночью ночь

Крепнет Солнца юная дочь,

А болезнь убирается прочь!

И седая Манзан-Гурмэ

Весела всей великой душой,

Рада радостью самой большой,

Птицу — жаворонка Азарга,

Благодарная, освятила

Долговечным своим молоком

И на волю, ввысь отпустила,

И увидели все кругом,

Что царевна юная снова

Весела, красива, здорова,

Что на Западном небе опять

Храбрецы — пятьдесят и пять —

Стали радостно жить-поживать,

А воители неба Востока

Стали западным издалёка

Битвой-местью грозить-угрожать.

Дальше сказывается сказ.

Произнес как-то слово Хурмас,

Повелитель богатырей:

«Что мне мясо баранье и бычье?

Мне другой захотелось добычи —

Поохочусь на диких зверей.

Погляжу на стада-табуны,

На людей мне подвластной страны,

Погляжу на свою державу,

А потом, говорит, на славу

Я устрою охоту-облаву».

Хан-Хурмас произнес это слово,

Стал коня снаряжать гнедого.

Возвышался Бэльгэн, как гора.

Как у зайца, уши остры.

Недоуздок из серебра,

И блестит серебро узды.

Принялся богатырь за труды.

Он повел коня по камням,

Чтоб копыта стали тверды,

Он по льду повел скакуна,

Чтобы круглыми стали копыта,

А потом с утра дотемна

Стал поить его черной водой,

На равнине его стреножил,

Чтобы ястребом взвился гнедой,

На вершине его стреножил,

Стал кормить прошлогодней травой,

Чтобы конь свою мощь умножил,

Чтоб как сокол парил боевой!

У коня из бархата холка,

А потник — из лучшего шелка.

Скакуна седлают седлом,

И сверкает оно серебром,

И нагрудник из серебра,

И нахвостник из серебра.

Перетянута туго-туго,

За подпругой видна подпруга,

Крепкий повод, красивый, тугой,

За седельной закинут лукой,

За седельной подушкою — плеть,

Хороша ее рукоять…

На таком бы коне сидеть,

На таком бы коне скакать!

Скакуна, что дышал привольем,

Хан-Хурмас к серебряным кольям,

К светлой коновязи привязал,

Посмотрел на него и сказал:

«Он готов для охоты вполне —

Приготовиться надо и мне!».

Облачил он в сорочку тело,

А холстина, как снег, блестела,

Из парчи он рубаху надел,

На одежды свои поглядел

И отменные выбрал штаны,

Из лосиной сшитые кожи,—

Словно печень, они черны,

И на замшу они похожи.

А потом сапоги натянул,

Что из рыбьей сделаны кожи,—

Черной юфти она дороже.

А потом на плечи надел

Из парчи накидку-дэгэл —

Богатырское облаченье.

Только пальцем большим шевельнул

И все семьдесят медных застежек

Сразу пальцем одним застегнул!

Он потом свой стан затянул

Кушаком извитым, прославленным,

Серебром и златом оправленным.

Он кольчугу надел и щит —

Ничего их не устрашит:

Ни равнин дожди многодневные,

Ни дружин вожди многогневные!

Он соболью шапку надел,

Что казалась огромной копной,

Кисть была словно холм травяной

И дрожала от ветра дорог.

Нацепил он на правый бок

Закаленный булатный меч,

Сотворенный для ратных встреч:

Он на восемьдесят шагов

Удлинялся при виде врагов

Иль сжимался на восемь шагов,

И при этом он был таков:

Острие — хитрей колдуна,

На ребре видны письмена.

Он привесил налучник стальной

Шириною в простор степной,

Нацепил он колчан, шириной

Равный узкой долине речной.

Он упрятал в налучник свой

Желтоцветный лук боевой

С крепкой шелковой тетивой,

С завитками из козьих рогов

И опасный для грозных врагов.

«Все готово, — подумал Хурмас, —

В путь-дорогу пора в добрый час».

Он выходит на двор, величавый

Повелитель небесной державы.

Открывает хангайскую дверь

Из чистейшего перламутра,

Без соринки, светлый, как утро,

Позади оставляет порог —

Белоснежный мрамор Хангая,

И по лестнице из серебра,

Ни ступеньки не пропуская,

Он спускается со двора.

А попробовали б спуститься

Жеребенок и кобылица!

А пошли бы за смельчаком

Кобылица да с лончаком!

Подошел он к серебряным кольям,

Где стоял на привязи конь,

Наслаждаясь небесным раздольем.

Хан-Хурмас погладил гнедого,

Приласкал коня удалого.

Взял он повод в левую руку,

Взял он плетку в правую руку,

Быстро ноги вдел в стремена,

На гнедого вскочил скакуна

И уселся крепко в седло

Из якутского серебра,

Возвышаясь, точно гора.

Круг проделал он, повторяя

Светлый солнечный круговорот,

И, как вихрь, помчался вперед —

Только пыль взметнулась густая,

Только шапки высокая кисть

Трепетала нитями алыми,

Развевалась над серыми скалами.

Путь Хурмаса давно ли начат,

Долго ль, коротко ль едет-скачет,

А до северной стороны,

Где паслись стада-табуны,

Доскакал властелин страны.

Оказался несметным скот,

Лошадям был потерян счет,

И китаец белобородый

Охранял овец и коней

Наилучшей, ценной породы.

Поздоровался с ним Хурмас,

И, насколько хватал его глаз,

Он увидел стада-табуны:

Овцы тучны, а кони сильны,

Не убавились овцы в числе,

Не убавились кони в числе,

Стало больше их, стали крупней.

И решил небожитель Хурмас:

«Напою овец и коней».

И к великой реке тогда,

Где черна, кипуча вода,

Он погнал табуны-стада.

То покрикивал криком тонким,

То покрикивал криком звонким,

То покрикивал громко, в голос,

И от криков степь раскололась

Под ягненком и жеребенком!

Он пригнал бесчисленный скот

К необъятной черной реке.

Стадо, вырвавшееся вперед,

Жадно воду чистую пьет,

А стоящее вдалеке

Лижет камни, тонет в песке.

Хан-Хурмас поскакал на юг.

Сколько пастбищ было вокруг,

Сколько было коров и быков

На зеленом просторе лугов!

Охранителем этих стад

Был китаец черноголовый,

И при нем быки и коровы

Приумножились: их число

С каждым днем росло и росло!

Говорит глава смельчаков:

«Напою коров и быков!»

И к реке он погнал стада,

Где желта и обширна вода.

То скрипучий крик издавая,

То могучий крик издавая,

То склоняясь к коню, то вставая,

Он пригнал бесчисленный скот

К необъятной желтой реке.

Стадо, вырвавшееся вперед,

Жадно воду чистую пьет,

А стоящее вдалеке

Лижет камни, тонет в песке.

Вот, оставив стада-табуны,

Хан-Хурмас поскакал то степью

Непомерной длины-ширины,

То сухой недотрогой-пустыней,

То крутой дорогой нагорной.

До тайги доскакал он синей,

До тайги он добрался черной.

Только тех промышлял зверей,

Кто побольше был, пожирней,

Малых, тощих он отпускал.

Долго он по тайге скакал,

Он и соболя изловил,

И стрелою сразил бобра,

Что белее был серебра.

На коня он навьючил добычу.

Навострил свои уши гнедой

И, внимая походному кличу,

Из тайги помчался домой.

Если тихо всадник скакал,

Замедляя бег скакуна,

Пыль вздымалась, мутна и черна.

Если с шумом всадник скакал,

Убыстряя бег скакуна,

То под ним сотрясался дол

И взлетали тяжелые комья,

Что размером были с котел.

Прискакал стрелок и храбрец,

Прискакал Хурмас во дворец.

Возле коновязи своей

Придержал он коня гнедого.

Сбросил влево одних зверей,

Сбросил вправо других зверей,

А потом сказал свое слово:

«Чтобы шубы сшить, отберите

Тех, которые попышнее,

Чтоб людей накормить, сварите

Тех, которые повкуснее!»

Вот хозяйка Гэрэ-Сэсэн

В богатырском небесном чертоге

Попросила мужа присесть

За широкий стол восьминогий,

Пригласила попить-поесть,

Насладиться отменной едой,

Что на скатерти золотой

Стали ставить пред ним повара,

А на скатерти из серебра

Тоже было немало пищи!

Небожитель, поев, достает

Из похожего на голенище,

Из кисета на правом боку

Горсть легчайшего табаку,

И табак он бросает в трубку,

Что размером с детскую шубку,

Высекает кресалом искры,

А кресало — что крупный лось.

И как только пламя зажглось,

Закурив, стал сосать он трубку,

Поднимал он шум, как вулкан,

Стлался горький дым, как туман.

Так подумал властитель страны:

«Осмотрел я стада-табуны,

Я устроил охоту-облаву,

На коня я сяду опять,

Погляжу на свою державу».

Он отправился к северным жителям

Своего небесного края.

Прибыл в гости, милость являя,

Подошел к старикам предводителям.

Словно старший, одних приветствовал,

Словно младший, других приветствовал.

Тем, кто спрашивал, он ответствовал,

А потом он и сам расспрашивал,

Он учтивостью разукрашивал

Благосклонную, умную речь,—

И сердечней не было встреч.

«Здесь, на Севере, ваш народ

Лучше прежнего ныне живет,

Он теперь богат и велик»,—

Так сказал ему главный старик.

Вот, внимая напутствиям дружным,

Хан-Хурмас повернул коня,

И, отраду в душе храня,

Он отправился к подданным южным.

Долгим был его путь иль коротким,

А Хурмасу был он знаком.

Как с ровесником-одногодком,

С главным встретился стариком.

Вот подходят учтиво друг к другу,

Подают они правую руку,

Жаждут в сердце дружбу сберечь.

У обоих — честная речь,

И правдив у обоих язык.

Так поведал главный старик:

«Здесь, на Юге, ваш добрый народ

Лучше прежнего ныне живет,

Стал сильнее во много раз».

И возрадовался Хурмас,

Возвратиться решил назад,

Но внезапно он бросил взгляд

На дворец, что виднелся в тумане,

В дымке-мареве утренней рани.

А владел им Сэгэн-Сэбдэг,

Тот, кто горя не знал вовек,

В голубой проживая долине,

Меж могучими посередине,

Между Западом и Востоком,

Тот, кто жил на небе высоком,

Отвергая Востока власть,

Не желая пред Западом пасть,

У кого было много стад,

Чей народ, красив и богат,

Беззаботно жил, благодатно,

В день питался он троекратно,

Наслаждался у всех на виду

Троекратным счастьем в году.

Хан-Хурмас на синий дворец

Посмотрел своим взглядом острым,

И решенье воитель-мудрец

Принял в сердце своем черно-пестром,

В богатырском сердце своем:

Повстречаться пора с царем,

С благородным Сэгэн-Сэбдэгом,

Что приветлив был и умен,

И проведать Сэсэг-Ногон.

Конь гнедой под всадником взвился.

Тот помчался небесной тропой

И, замедлив, остановился

Возле коновязи золотой,

На приколе коня поставил

И шаги во дворец направил.

Вот поднялся он по богатым,

По сереброцветным ступеням —

По таким бы взбегать с нетерпеньем

Кобылицам и жеребятам!

Он дошел до ворот дворца,

Он взбежал к серебру крыльца,

Ни ступеньки не пропуская.

Подошла б дорога такая

Кобылице и лончаку!

Дверь — сокровище из Хангая —

Уступила путь смельчаку.

Ни соринки не оставляя

На пороге, белом как снег,

Входит гость во дворец расписной,

А навстречу — Сэгэн-Сэбдэг

С благородной своей женой,

И приветствуют гостя учтиво,

С уваженьем и красноречиво.

На почетное место справа

Приглашают богатыря,

Чья грозна, обширна держава:

«Вы садитесь повыше нас!»

И садится могучий Хурмас.

Было крепким рукопожатье,

Было радостным их занятье,—

Восемь дней продолжался пир.

Разливались во время встречи

И вино, и умные речи,—

Девять дней продолжался пир.

На десятые сутки веселий

Оба гостя отяжелели

И дышали уже с трудом,

Угощаясь едой и питьем.

Говорят: «Надо знать и честь —

Столько можно ли пить и есть?»

На прощанье Хурмас к Сэбдэгу

Обратился с речью такой:

«Подчинись мне по доброй воле,

Стань мне преданным, верным слугой,

На своем оставаясь престоле».

Но к Сэбдэгу Атай-Улан

Обратился с речью другою:

«Стань отныне моим слугою,

Ты отринь пятьдесят и пять

Небожителей Западной части,

Ты пойми: чтоб найти свое счастье,

Ты мое обязан признать —

Властелина Востока — господство

И моих сорока четырех

Небожителей превосходство!»

Так ответил Сэбдэг владыкам,

Двум небесным царям великим:

«Я не знаю, кому подчиниться,—

Пусть на это ответит страница

Из священной Книги Судеб.

Прочитав, узнайте: по праву

Кто получит мою державу?»

Ищут, желтую книгу листая,

Ищут, вещие строки читая,

Два верховных царя небес,—

Оказалось, что книга святая

Отказала им наотрез:

«Никакая не вправе рать

У Сэбдэга страну отобрать!»

Но Хурмасу-богатырю

Так была та страна желанна,

Что упрашивать стал он Улана:

«Ты послушай, что я говорю.

Нам с тобою спорить негоже,

Я постарше, ты помоложе,—

Уступи мне эту долину!»

Хоть восточному властелину

Не понравилась просьба такая,

Уступил он Хурмасу все же,

С ханом ссориться не желая:

Тот постарше, он помоложе —

И Хурмаса в гости позвал.

Десять дней у него пировал,

И вино вкушая и счастье,

Повелитель Западной части.

Говорит довольный Хурмас

Властелину Восточной страны:

«Я к себе приглашаю вас

На десятые сутки луны».

И, простясь, на гнедом коне

Поскакал к родной стороне.

Было радостным возвращенье,

Но, забыв о своем приглашенье,

За собою не зная вины,

На десятые сутки луны

Тестя вздумал Хурмас навестить —

И отправился погостить.

Но в назначенный прибыл срок

Тот, кому подчинялся Восток,—

Небожитель Атай-Улан.

Вот пред ним высокий чертог

На небесном воздвигся просторе,

Но ворота все на запоре,

Не дымятся холодные трубы…

Рассердился Атай-Улан,

Заскрипели белые зубы,

Встали дыбом белые волосы

На горячей его голове,

Он пошел — и глубокие полосы

Протянулись в высокой траве,

И дворец, где не встретил дружбы,

Обошел он тринадцать раз,

Обошел постройки и службы

Он тринадцать и десять раз,

Закричал и — страхом объятых —

Пятьдесят кочевий потряс,

Будто десять сотен сохатых

На лесистых вскрикнули скатах,

Будто подняли громкоголосье,

Испугавшись, лосихи и лоси!

Он приехал к властителю в гости,

Ожидая высокой чести,

А уехал он полный злости,

А уехал он полный мести.

Прискакал он к Сэгэн-Сэбдэгу

И с коня ему крикнул: «Ты — мой,

А не то не дожить мне до старости!»

И, дыша тяжело от ярости,

Возвратился к себе домой.

Возвратился к себе домой

И Хурмас от отца жены,

Позабыв, что позвал он гостя

На десятые сутки луны.

Вышла к мужу Гэрэ-Сэсэн

И, с обидою на супруга,

Проронила, дрожа от испуга:

«Здесь один из твоих побывал,

Тот, кого ты в гости позвал,

Но, тебя не застав, рассердился,

Твой дворец прокляв, удалился,

Обойдя его много раз».

«Пригласил я Атай-Улана, —

Сразу вспомнил седой Хурмас,—

Он и прибыл в назначенный час,

Без меня приехал сюда —

Небольшая это беда!»

Хан-Хурмас отправил к Сэбдэгу

Трех надежных, быстрых послов,

Чтобы пять поведали слов:

«Ты под властью моей отныне».

Но послы в голубой долине,

Между двух держав посредине,

Носом к носу столкнулись нежданно

С храбрецами Атай-Улана,

Три посла против трех послов!

Два посольства тогда поссорились,

И одна сторона и другая

Пред хозяином опозорились,

Грубой бранью друг друга ругая,

И прогнал их Сэгэн-Сэбдэг:

«Я ничьим не буду вовек!»

Хоть и вызвали в нем недовольство,—

Возвращались к нему троекратно

Двух небесных владык посольства

И ни с чем уходили обратно.

Поспешили к своим дворам

По небесным светлым просторам,

Доложили двоим царям,

Что прогнал их Сэбдэг с позором.

В это время в стране Сэбдэга

Повстречались быки двух владык:

Хан-Хурмаса могучий бык

С темно-синей пятнистой шкурой,

И второй — бугай красно-бурый,

Мощный пороз Атай-Улана.

Два быка — два врага.

Чьи острее рога?

«Бык, скажи, не робей:

Ты ль сильней и храбрей?»

Рев раздался еще раз.

«Ты ль сильней, бурый пороз?»

Выйдя издалека,

Сходятся два быка.

Два быка, два царя,

Будто в бой не решаются,

Исподлобья смотря,

Тихо, грозно сближаются.

Сначала коснулись

Друг друга боками,

Друг с другом столкнулись

Большими рогами,—

Дрожа, всколыхнулись

Холмы под быками,

И вихри взметнулись

У них под ногами!

Длится бой восемь дней.

Кто смелей? Кто сильней?

Девять дней длится бой,

Полный злобы тупой.

Забелел день десятый —

Ослабел староватый,

Головою поник

Синий — с пятнами — бык.

Рыхлым сделалось тело,

В жилах кровь загустела.

Постепенно слабея,

Начала гнуться шея,

Как лоза, как лоза,

И, недвижно темнея,

Потускнели глаза.

С ревом бык пестро-синий

Убежал от врага.

Он топтал в котловине

И леса и луга.

Он бежал сквозь кочевья,

Он бежал сквозь тайгу,

Вырывая деревья

И кусты на бегу.

И тропа распоролась

Под бегущим быком,

А неистовый пороз

Гнался вслед за врагом.

Два противника разъярены

И не могут остановиться…

Вот и Западной стороны

Перед ними рубеж-граница.

Здесь увидел обоих быков

Хан-Хурмас, глава смельчаков.

Стал он пороза бить булавой,

И отпрянул горячий бык

С красно-бурою головой:

Повернул красно-бурый бок,

Побежал назад, на Восток.

За быком Хан-Хурмас помчался,

Вот Сэбдэга страна за курганом,—

Там воитель с Атай-Уланом

Неожиданно повстречался.

До поры столкнувшись, до времени

Носом к носу и стремя к стремени,

Друг на друга два божества,

От полдневного часа до темени,

Стали бранные сыпать слова.

Так ругались они, что трава

Тех ругательств не вынесла бремени,

Так ругались они, что сухие

Дерева рассеклись пополам,

Так ругались они, что сырые

Дерева стали падать к ногам.

Перепуталась полночь с рассветом,

Перепутались небыль и быль,

И над миром, в туман одетым,

Поднялась пугливая пыль.

Гром гремел голосами раската,

Вспыхнув, сразу же гасла зарница,

От козы отбились козлята,

И птенцов потеряла птица.

Поостыли два главаря,

Перестали ругаться-браниться

Два небесных верховных царя.

И, поставив коней на приколе,

Где береза белая в поле

Упиралась в сверканье зари,

Сели, ноги скрестив, цари,

Сели друг против друга спокойно,

Разговаривать стали достойно.

Много дней прошло в разговоре,—

До тех пор, что вспенилось море,

До тех пор говорили слова,

Что на голом камне трава

Неожиданно зазеленела,—

А никак не сделают дела,

А никак не свершат раздела

Голубой Срединной страны.

Наконец пойти порешили

Непреложным путем войны

И назначили день похода:

Через год и еще полгода.

Тот, кому суждена победа,

Завладеет страной соседа.

Благородный Сэгэн-Сэбдэг,

Что владел Срединной страной,

Со своей почтенной женой

Так воспитывали царевну:

На нее, как на солнце, смотрели,

Самым теплым теплом колыбели

Согревали Сэсэг-Ногон,

На руках царевну качали,

К подбородку ее подняв,

На коленях ее держали,

Охраняли, чтобы печали

И тревоги над ней не повеяли,

Так растили ее, так лелеяли,

Чтобы к ней не пристала грязь,

Чтобы пыль над ней не взвилась,

Что при конском вздымается топоте,

Чтоб не выпачкалась она

Ни в грязи, ни в песке, ни в копоти…

Есть у нас поговорка одна:

«С колыбели отважен мальчонок,

А девчонка красива с пеленок».

Как царевне исполнился год,

Начала розоветь, как восход,

И румянцем живым наливаться;

Как второй исполнился год,

Начала лепетать-смеяться;

Как ей семь исполнилось лет,

Расцвела, как весенний цвет,

Стала звонко петь-заливаться;

Как ей восемь исполнилось лет,

Стала в пляске плыть-изгибаться;

Как ей стало десять без малости,

Позабыла детские шалости,

За хозяйством стала приглядывать,

Ко всему свои руки прикладывать,

Золотой разгораясь зарею,

Молодой наслаждаясь порою.

Ей работа казалась забавой:

Указательный палец правый

Подружился-сроднился с наперстком,

С левым глазом сдружилась иголка.

Из кусочка тонкого шелка,—

Ткань была, как ладонь, мала,—

Десять шила она одеяний,

А из тонкой шелковой ткани,

Что не больше пальца была,

Двадцать шила она одеяний —

Для сражений, для славных деяний.

Стала радость дочь доставлять

И Сэсэн-Уган и Сэбдэгу.

Говорили отец и мать,

Что рука к их рукам прибавилась,

Что нога к их ногам прибавилась,

Что помощница-дочь прославилась

И в хозяйстве и в рукоделье,

Что пышнее трава закудрявилась,

Что настало в их доме веселье…

Как чудесный цветок весенний

Средь обычных цветов и растений,

Вырастала Сэсэг-Ногон.

Как подснежник перед весною,

Озаренная новизною,

Расцветала Сэсэг-Ногон.

Расцветала и вырастала,

Несравненной девушкой стала.

Вот идет она и садится,

И движенья так величавы,

Что не могут с нею сравниться

Наливающиеся травы.

Вот встает она и ложится,

И как будто издали слышится,

Что, желая с ней подружиться,

На лужайке трава колышется.

Вот походкою совершенной

По тропе идет-изгибается

И почти тропы не касается,

И тринадцать красок вселенной,

Золотой и благословенной,

Изумляясь, переливаются.

Побежит — и душистая зелень,

Разноцветье долин и расселин,

Мир подлунный, что беспределен,

Заволнуется, заулыбается.

Светом правой щеки просияв,

Затмевает сиянье небесных,

Мощных Западных стран-держав.

Светом левой щеки просияв,

Затмевает сиянье небесных,

Неоглядных Восточных держав.

На сверкающий взглянешь лик —

И рассвета увидишь двойник.

Ты посмотришь на круглую шею —

В восхищенье придешь перед нею,

Скажешь: новый месяц возник.

Ты посмотришь на лоб высокий,

На ее румяные щеки,

На ресницы дивной длины,

На глаза, что черным-черны,

И на косы, что в три обхвата,

И воскликнешь: она — божество,

Что для нашего мира всего

Навсегда драгоценно и свято!

Нет, воскликнешь, она — изваянье,

Излучающее сиянье!

Нет, — горит она белой звездой

Над вселенною молодой!

Нет, — луны и солнца прелестней,

Эта девушка сделалась песней,

И разносится песня широко

По небесным державам Востока,

А для Западных стран и племен

Стала счастьем Сэсэг-Ногон,

Им сияющим издалёка!

Совершенного вида и нрава,

Стала девушка всюду известной,

Как волна, разлилась ее слава

По сверкающей выси небесной,

Над горами и над полями

Загорелась она, как пламя,

Как волшебная песнь, полетела

И земного достигла предела.

Много тысяч небесных бурханов,

От ее красоты поглупев,

Превратились в задир и буянов.

Много тысяч отважных воителей,

Небожителей-повелителей,

Именитых и знатных сыны,

Были вестью возбуждены:

Всех манил их цветок волшебный,

Все друг другу стали враждебны.

Приходил за бурханом бурхан

Из небесных Западных стран,

Шли, красавицу возжелав,

Удальцы из Восточных держав.

Приходили небесные жители —

Их с почетом встречали родители.

Были здесь удалые стрелки

И несметных дружин предводители.

Истомились одни от тоски,

А другие, как дураки,

Сердцу-разуму вопреки

Собирались в кучи и кучки,

В нетерпенье тряслись, как в трясучке.

И Сэсэн-Уган, и Сэбдэг,

Из веков выбрав лучший век,

Постигая годов череду,

Самый лучший выбрали год,

Самый лучший месяц в году,

На великое пиршество-сход

Пригласили богатырей,

Населявших небесный свод,—

И стрелков, и их главарей:

Были здесь именитые боги,

Что владели дождем и огнем,

И такие, что, духом убоги,

Одурманены были вином,

Что курили до одурения

И шатались от злого курения.

Но совсем рассудок утратили

Многих княжеств завоеватели,

Про свое забыли главенство

И величье своих племен —

Лишь увидели совершенство

Непорочной Сэсэг-Ногон!

Устоять не могут на месте

Воевавшие ради мести,

Усидеть не могут на месте

Побеждавшие ради чести.

Поднимаются сотни желаний

В сердце каждого храбреца,

Закаленные в пламени брани,

Сладострастьем кипят сердца.

Сразу головы всем вскружила,

Всех царевна приворожила,—

И воителей-смельчаков,

У которых широкие плечи,

И прославленных, метких стрелков,

Несравненных в военной сече,

Храбрецов, наделенных величьем,

С толстой шеей и горлом бычьим,

С крепким луком и крепким телом,

С твердой дланью и взглядом смелым,

С крепкой, словно крепость, спиной,

С грудью, что в океан шириной,

С богатырской одеждой-броней,

С боевой кольчугой стальной,

С черноцветной хангайской стрелой,

С серебряными колчанами,

С вороными конями, с булаными,

С неустанными и бодрыми,

С потниками, шелком тканными,

С изогнутыми седлами,

С мечами, что ладно кованы, —

И, царевною очарованы,

То встают они, то садятся,

И в наряде своем боевом,

Похваляются и гордятся

Богатырством и удальством.

Обитатели неба — сыны

Белой, Западной, стороны —

Собрались как единая рать,

Чтобы правую руку поймать,

Чтобы верное слово сказать.

А Восточного неба сыны

Собрались, для борьбы сплочены,

Чтобы левую руку поймать,

Чтобы верное слово сказать.

Возвышаясь, подобно твердыне,

Словно стрелы, бросают слова,

Задирают носы в гордыне

И засучивают рукава.

Восседая у очага,

Грозно вглядывается Хурмас:

Он выискивает врага,

Не спуская с витязей глаз.

Влажным взглядом всех обводя,

Здесь толпятся владыки дождя,

Потрясают халатов подолами,

Что полны облаками тяжелыми,

Что полны туманами-ливнями,

Затяжными и непрерывными.

Средь гостей радушного дома

Три стрелка, три властителя грома,

Держат, в жажде вражеской крови,

Стрелы-молнии наготове.

То кричат они, то хохочут,

И все прочие небеса

В дрожь бросает, едва прогрохочут

Их сердитые голоса.

Ищут места в доме чужом

Небеса с Белым Швом, с Белым Швом,

Что белеет, как молоко,

И вступают взволнованно в дом

Небеса с Белым Дном, с Белым Дном,

Распростершимся широко.

Честный воин, ликом угрюмый,

Проницателен и суров,

Замышляя новые думы,

Входит в дом повелитель ветров.

Белоликий Заян-мудрец,

Запредельной жизни творец,

Ничьему не подвластный веленью,

Знаменитый своею ленью,

С опозданьем летит во дворец.

Небожитель каштановокудрый,

Быстрый разумом, сердцем мудрый,

Сотворивший коров-лошадей,

Со своим старшим сыном белым,

Молодцом могучим и смелым,

Входят в гущу небесных вождей.

Богатырь, чье лицо вечно молодо,

Белоснежный властитель холода,

С опозданьем дойдя до ворот,

Пробирается все же вперед,

Всех отталкивая плечом:

Сан иль возраст — ему нипочем!

В той толпе оказавшись тесной,

Самый белый витязь небесный

Порешил: «Где моя родня,

Там и место есть для меня».

И нашел он широкостанного,

Что всех ближе ему и родней;

Этот бог с головою каштановой

Сотворил и быков и коней.

Вот и взяли друг друга под руки,

Сообщают друг другу новости,

А кругом не смолкают отроки,

Старцы смотрят взором суровости.

Разлились толпою широко

Многомощные богатыри

Черноцветных небес Востока.

Там, вперяя глаза свои острые,

Их белки поворачивал пестрые

Завидущий Атай-Улан.

С небесами подвластными вместе

Он обдумывал дело мести,

В ход пуская хитрость, обман.

Черным шумом шумел черноликий

Богатырь, в чьих руках — туман,

А в свирепых глазах — мрак великий.

За спиною Атай-Улана —

Мглистых дымов и тьмы владыки.

Полный яда и полный дурмана,

В пляс пустился безумный и дикий

Небожитель Черное Марево.

А за ним — цвета красного варева —

Зашумели, враждою горя,

Три кровавых богатыря,

Забряцали доспехами ратными.

А за ними — серое с пятнами

Небо, ненавистью дыша,

Думу думая темную, злую,

Подступило, на битву спеша,

К властелину Улану вплотную.

А за ним — небосвод, полный злобы,

Желтый с пятнами, низколобый,

С черным словом и хитрым взглядом,

Стал с жестоким Уланом рядом.

Три Ветра — три светлых воина,

Чья сила порывом утроена,

Противники дыма и тьмы,

Кричат: «Нам еще неизвестно,

На чьей стороне бьемся мы,

Но биться мы будем совместно!»

Три Неба — три юных конника,

Три веющих тихо шелоника,

Что по Западу реют и Югу,

Быстро на ухо шепчут друг другу:

«Надо прочных друзей нам найти»,

И приплясывают на пути.

Грязно-серые, с сердцем нечистым,

Клокоча, кипя и дымясь,

Подползают к серо-пятнистым,

Доказав с ними давнюю связь.

«У ствола — тень одна, говорят,

Вместе с братом кочует брат!»

Небеса, что темны и туманны,

Что известны везде, как шаманы,

Приседая, приплясывая

И присловья разбрасывая,

Всё глядят, но не прямо, а вбок,

То на Запад, а то на Восток.

Увидав небосвод с Белым Дном,

Закричали: «Брат-побратим,

Мы всегда за тобою пойдем,

Воевать мы с тобой не хотим!»

И, уверенны с виду и пылки,

Но почесывая затылки,

Стали тихо ползти-подползать,

Обнимать и ласкать-лобызать

Небосвод с Белым Дном, с Белым Дном,

Что и ночью белеет и днем!

Говорили гордо сыны

Белой, Западной, стороны:

«Вместе с нами — правда святая.

Мы пойдем по дороге войны,

Справедливость и честь утверждая!»

И Восточные небеса

Поднимали свои голоса:

«Для мечей у нас пояса!

Мы пройдем сквозь огонь и дым,

Справедливость и честь утвердим!»

Вот Заса-Мэргэн белоликий,

Старший сын Хурмаса-владыки,

Порешил подтвердить в бою

Золотую клятву свою,

Правоту своих слов подтвердить —

И для этого победить!

Наполнять он стал до предела

Грозной мощью сильное тело

И напряг, как орлиные крылья,

Богатырские сухожилья.

Приосанясь, он вышел вперед,—

Если глянешь, так страх берет!

Раздвигал он богов толпу,

Пробивал он себе тропу.

Старший отпрыск Атай-Улана,

Белоцветный Саган-Хасар,

Тоже вышел в одежде бранной,

Чтоб врагу нанести удар.

Гневом гневаясь и клокоча,

Как мехи, раздувал он грудь,

Чтоб противника силой плеча

Одолеть и к ногам пригнуть.

Непоборная твердость меча

Утвердилась в костях силача.

Волоса поднялись в беспорядке,

В предвкушении жаркой схватки

Жаждой мести насытился взгляд,

Стало слышно, как зубы скрипят.

Эти двое — витязей цвет

И всегда восседают справа,

Потому что громких побед

Им досталась военная слава.

Эти двое уже не раз

В знак победы пускались в пляс.

У обоих — стрелы парящие

И бухарские желтые луки,

У обоих — копья разящие

И железные, круглые руки,

У обоих — сотни наград…

«Будет схватка! — все говорят. —

Будем смелых судить без пристрастья!..»

И, на две разделившись части,

Для борьбы расширяют круг.

Чтобы силу и крепость рук

Двух отважных борцов увидеть,

Чтобы ловкость и храбрость двух

Удальцов-гордецов увидеть,

Чтобы меткость, проворство двух,

Чтобы единоборство двух

Смельчаков-храбрецов увидеть,

Поединка жаждущих грозного,—

Из чертога светлого, звездного

Плавно вышла навстречу взглядам

Восхищенных враждебных сторон,

Красоту приукрасив нарядом,

Молодая Сэсэг-Ногон.

Небожители Западной части,

Подчиняясь девичьей власти,

Пробиваться стали вперед,

И сыны другой стороны,

Очарованы, ослеплены,

Пробивают в толпе проход.

Перепутались стороны обе,

Позабыв на мгновенье о злобе.

Словно скалы, в бой снаряженные,

Иль утесы вооруженные,

Словно горной страны вершины,

Возвышались те исполины.

У могучих — широкие груди,

У бесстрашных — упругие спины,

У проворных — сабли булатные

И колчаны в богатой оправе,

Луки витязей необъятные

С окаемом соперничать вправе.

Каждый витязь небесного края

Возбужден, восхищен, потрясен,

И толкается каждый, желая

Посмотреть на Сэсэг-Ногон.

Безупречна, как изваяние,

Перед ними предстала тогда

Излучающая сияние

Целомудренная звезда,

А глаза у нее — озерная

И таинственная вода,

И черны, как черемуха черная,—

Нет в тайге вкуснее плода,

А ресницы ее точно молнии,

Благодатного пламени полные.

По спине с затылка высокого

Косы шелковым льются потоком.

Так, причиной спора жестокого

Между Западом и Востоком —

Перед всеми предстала царевна,

Та, чья прелесть везде славословится,

И воители шумно и гневно

К состязанию стали готовиться.

Сильный, смелый Заса-Мэргэн,

Мощнотелый Саган-Хасар,

Чтобы право свое утвердить,

Чтобы сердце свое усладить,

Чтоб добыть победу себе,

Состязаться стали в борьбе.

Волей воинской вооружаясь,

То за твердь, то за прах держась,

По движению солнца кружась,

Как изюбры, землю взрывают,

Точно коршуны, в небо взмывают,

То дерутся, как лоси рогатые,

То как соколы реют пернатые.

Этот — недруга в прах поверг,

Тот взметнул противника вверх,

Но не падают с вышины —

У обоих силы равны,

Поднимаются из глубины,

Пуще прежнего разъярены.

Из-за той богатырской ссоры

Облака дождем пролились,

Сотряслись тяжелые горы,

Зазвенела просторная высь.

Для воителя Западной части,

Удалого Заса-Мэргэна,

В этой схватке — восторг и счастье:

Хочет он победить непременно.

Словно ястреб — сильные крылья,

Он напряг свои сухожилья,

Он Саган-Хасара схватил,

Он под мышкой его скрутил,

Побежал и на всем бегу

Он о Западную тайгу

Храбреца-великана ударил,

Пораженье нанес врагу,

Повернув на Восток, о тайгу

Сына хана Улана ударил,

Вверх подбросил и наземь сбросил.

Тот сначала обезголосел,

А потом, как стрела, засвистел,

Словно камень, вниз полетел

И на землю, средь выжженных скал,

С распростертого неба упал.

Он упал в голодном краю,

В позабытом, безводном краю,

Где неведомы ловля, охота,

Где урочище Хонин-Хото

Словно вывернуто наизнанку,

Где гуляют ветра спозаранку,

Где земля и суха и бестравна,

Где бессолнечна жизнь и бесславна.

Оказался Саган-Хасар

На земле, где пыль и пески,

Старшим ханом Желтой реки.

Так вступил он в земной предел,

Принял имя Саган-Гэрэл.

Громко радовался Заса:

«Гляньте, Западные небеса!

Одолел я могучего воина,

Ныне сердце мое успокоено!»

Он, красуясь, пустился в пляс,

Небывалой победой хвалясь.

Сын Улана, Шара-Хасар,

Средний сын, силач красноликий,

В сердце гнев почуял великий.

Встали волосы, зубы скрипят —

Отомщен будет старший брат!

Небожителей слышатся крики,

Сотни тысяч богов собралось,

Но прошел он толпу насквозь,

Подскочил, как рогатый лось,

Наскочил на Заса-Мэргэна.

Долго длилась эта борьба.

То взлетали, как ястреба,

То, как волки, грызли друг друга.

Началась в морях крутоверть,

Застонала, как бы от испуга,

Распростертая синяя твердь.

И была до самого дна

Вся вселенная потрясена.

У Заса-Мэргэна, у воина,

Битвы жаждущего всегда,

От борьбы отвага утроена,

А Шара-Хасару — беда:

Ослабели сердце и тело,

И сама душа ослабела.

Вот-вот сломится толстая шея,

Бычье горло вот-вот оторвется,

И согнется спина, и, тускнея,

Жалкий разум заснет — не проснется,

Восемь ребер станут как крошево

У воителя, на небе росшего!

Несравненный в деле войны,

Воин Западной стороны

По-лосиному вскинул рога,

По-орлиному взмыл на врага.

Он за пятки возьмет — не устанет,

За колени возьмет — и потянет!

А восточный витязь Шара,

Возвышавшийся, как гора,

Извивается, как былинка,

Изгибается, как тростинка.

То скрипит, словно ветвь сухая,

То без смысла глядит, затихая.

Небожитель Заса-Мэргэн

Исполина берет в обхват

Так, что кости врага хрустят,

И бросает Шара-Хасара,

Чье лицо краснее пожара,

На седьмое дно мироздания,

Эту месть задумав заранее.

И Шара полетел, словно искра,

Словно пыль, он понесся быстро,

С распростертого неба упал

И средь голых и острых скал

На земле начал жизнь свою

В позабытом, безлюдном краю,

Словно вывернутом наизнанку.

Наконец он нашел стоянку

На урочище Хонин-Хото,

Где кочкарники да болота,

Где шумит река водопадами,

Гулко бьется с тремя преградами,

Где промчаться трудно стреле.

Стал Шара-Хасар на земле

Средним ханом Желтой реки.

Три преграды он одолел,

Принял имя Шара-Гэрэл.

Увидав, что старшие братья,

В бой вступившие без понятья,

Превратились в недвижные вьюки,

Как попали противнику в руки,

Младший отпрыск Атай-Улана,—

Так воскликнул Хара-Хасар:

«Я приму на себя удар,

Ибо должен его принять я:

Ведь надеялись старшие братья

На меньшого, на милого братца,

Что как следует буду я драться,

Что для братьев я стременем стану,

Их опорой со временем стану».

Так сказав, налетел мгновенно

Богатырь на Заса-Мэргэна.

Словно волк, что жаждет добычи,

Словно бык, напрягаясь по-бычьи

И приплясывая, как марал,

На врага Заса заорал.

Тучи севера, южные тучи

На ходу он сбивал, могучий,

Опрокидывал на ходу

Облаков тяжелых гряду,

Он туманы бил по бокам,

Поднимая пыль к облакам.

От орлиц отбились орлята,

И от коз отбились козлята,

Хамниганы ‘ в таежной глуши

Потеряли свои шалаши,

И, покинув юрту, монгол

Своего жилья не нашел —

Потерял посреди равнины!

Вот-вот хрустнут упругие спины,

Вот-вот сломятся толстые шеи,

Но становится тверже, сильнее

И ловчее Заса-Мэргэн.

Мощь и воля его не истратятся!

То он за ноги ловко ухватится,

То как дернет врага за пятки!

А Хара-Хасар в этой схватке

Оказался слабее врага:

То одна, то другая нога

Над клубящимся прахом взметнулись,

Восемь ребер его изогнулись

И уже — ни жива ни мертва —

Горько свесилась голова,

И, как плети, повисли руки —

Испытал он тяжкие муки.

А Заса-Мэргэн, небожитель

И свершитель многих побед,

Вдруг противника опрокинул

И за старшими братьями вслед

Вверх ногами его низринул

На седьмое дно мироздания,

И в земной, неизведанный прах,

Где рожденья и смерти свидания,

С головой погрузился враг.

Так Хара-Хасар оказался

В том бестравном, бесплодном краю,

В том бесславном, голодном краю,

Где неведомы ловля, охота,—

На урочище Хонин-Хото,

Где навыворот все живое,

Где безлюдие ветровое,

Где река ниспадает с отрога,

Через три пробиваясь порога,

Где не знают прохлады дневной,

Где засушливый, душный зной,

Где пространство поникло во мгле.

Стал Хара-Хасар на земле

Младшим ханом Желтой реки.

Он высокой горой завладел,

Принял имя Хара-Гэрэл.

Из небесных краев три пришельца,

Шарагольские три владельца,

Повелители Желтой реки,

Обратив свои думы к насилью,

Обладая желтою пылью,

Обладая черным туманом,

Стали трем тэгэшинским ханам

Ядовитой злобой вредить,

Чтоб господство свое утвердить.

Так подумал Заса-Мэргэн:

«Знаменитого силача

Победил я силой плеча».

И к царевне Сэсэг-Ногон,

Целомудренной и прекрасной,

Нежным сердцем ее покорен,

Одержимый любовью страстной,

Он проталкивается вперед

И за правую руку берет,

Говорит ей правдивое слово

И за левую руку берет,

Говорит ей счастливое слово.

Ратоборцы блуждают вокруг,

А иные — толпятся кучами,

Перепутались недруг и друг,

Маломощные боги с могучими,

И нигде не найдут себе места,

И шумят они грозно и гневно,

Потому что должна, как невеста,

Дом родной покинуть царевна.

И едва лишь Заса-Мэргэн,

Небожитель Западной части,

Обретя мечтанье свое,

Ловко на руки поднял ее,

Чтоб делить с ней горе и счастье, —

Все бурханы, что прибыли в гости,

Заскрипели зубами от злости.

И, себя позабыв, небожители

Заблудились в небесной обители.

Все, что было черным, — сгустилось,

Все, что было белым, — скатилось,

Все, что было серым, — закуталось,

Все, что было синим, — запуталось.

Разгорелись у витязей страсти,

Собираются биться жестоко

Небожители Западной части

С небожителями Востока.

В это время Атай-Улан

Прискакал на буланом коне.

Мысли мечутся, точно в огне,

Словно конь, полосатыми стали:

«Задушевными сватами стали

Я и славный Сэгэн-Сэбдэг,

Породниться решили навек,—

Двадцать лет прошло с той поры!

Десять лет прошло с той поры,

Как мы головы соединили

Двух детей, не спросясь никого,

Как торжественно мы вступили

С многочтимым ханом в родство.

Для детей в этот памятный миг

Расстелил я постель-потник.

Сын Хурмаса Заса-Мэргэн

Отнял право мое святое,

Чтобы день торжества померк.

Он законы попрал и низверг

Установленные устои!

Если стал конем жеребенок —

Должен всаднику покориться,

Если воином стал ребенок —

Должен старшему подчиниться.

Шуба шьется с воротником,

Младший следует за стариком.

О небесные и поднебесные

Храбрецы, повсюду известные!

Охраняйте Сэсэг-Ногон,

Да не будет нарушен закон!»

От навета и злобы лжеца

Закипели бурханов сердца.

«Верно, верно!» — кричат в ответ

Сотни тысяч бурханов Востока,

А противники: «Это навет,

Мы расправимся с вами жестоко!»

Богатырские голоса

Заставляют дрожать небеса,

Достигают земной глубины,

Где их отзвуки в недрах слышны.

Со враждой и гневом великим

Встретил хана Улана Хурмас,

Закричал — и могучим криком

Небожителей он потряс.

Говорит, повествует сказ,

Что была его речь такова:

«Вы послушайте наши слова.

Обещали отец и мать

Несравненной Сэсэг-Ногон

Эту девушку в жены отдать

Сыну старшему моему.

Я других речей не приму.

Честно, правильно слово мое,

А слова Улана — вранье!»

Боги Западной стороны

Закричали, возбуждены:

«Разве мудрому Хан-Хурмасу

Возражения слово найдешь?

Превосходному мягкому мясу

Разве надобен острый нож?»

Двух сторон богатырский спор,

Разгоревшийся с давних пор,

Закипел, ядовитый, вновь,

Заиграла горячая кровь.

На средину собрания вышел,

Чтобы каждый его услышал,

И сказал почтенный Сэбдэг:

«Не бывало такого вовек,

Чтобы я обещал Улану, —

Мол, ему я родичем стану,

И ни десять, ни двадцать лет

Не могло миновать с тех пор,

Ибо выдумка — сей договор.

К вам, собравшимся на совет

Небожителям и бурханам,

Как могу я выйти с обманом?

С Хан-Хурмасом мы тоже не сваты.

Вы запомните наперед:

Будет пойман тот, кто соврет,

И от вора не ждите платы!»

На высоком собрании-встрече

Услыхав эти твердые речи,

Что исполнены были достоинства,

Рассердились небесные воинства.

Мысли черные, громко бахвалясь,

Скопом хлынули, клокоча.

Закипели, заволновались

Мысли серые сгоряча.

Облаченное в синеву,

Затрещало небо по шву,

Задрожали земные просторы,

Содрогнулись долины и горы.

Все, что было черным, — сгустилось,

Все, что было белым, — надвинулось,

Синецветное запропастилось,

Сероцветное опрокинулось!

Разошелся воитель Хурмас,

Разойдясь, он пустился в пляс,

Ищет битвы с достойным борцом,

А широкая грудь — колесом.

Небожитель Атай-Улан,

Темной яростью обуян,

Тоже вышел, вступая в спор:

Он противнику даст отпор!

Повествует старинный сказ:

Богатырь, чей отец — Хурмас,

Тот Бухэ-Бэлигтэ красноликий,

У которого разум великий,

Понял в этот тревожный час:

Будет биться его отец,

Раздосадованный вконец,

С ненавистным Атай-Уланом…

Пожелал он — и стало багряным

Солнце утра, напевное солнце.

Пожелал — и одел синевой

Молодое, полдневное солнце,

И в костер превратил живой

Он вечернее, гневное солнце.

Как настало полночное время,

Сунул ногу в походное стремя,

К двум отправился станам спорящим,

Что стояли великим сборищем.

Отправляясь в далекий путь,

Он сначала решил заглянуть

К седовласой Манзан-Гурмэ.

С благодатной чашей добра,

Сотворенной из серебра,

Над пятьюдесятью пятью

Небесами глава-владычица,

Утвердившая волю свою,

Чтобы мудрость могла возвеличиться, —

Бабушка Манзан-Гурмэ,

Слово ласки ему говоря,

Посадила богатыря

У огня и спросила внука:

«Мой бесценный стрелок из лука,

Видно, в дальний ты едешь путь?

Пусть он будет счастлив и светел!»

Ей Бухэ-Бэлигтэ ответил,

Восседающий у огня:

«Я Бэльгэна, гнедого коня,

Порешил испытать копыта».

Развернула Манзан-Гурмэ,

Чтоб изведать то, что сокрыто,

Стародавнюю Книгу Времен

И узнала, ее читая,

Что душа и дыханье Атая

Притаились в пальце большом,

В пальце правой его ноги,

Чтобы их не сгубили враги.

Распростился с бабушкой внук,

И копыт послышался стук,—

Богатырь на гнедом коне

Поскакал к Срединной стране.

С расстояния в три пробега

Он увидел в чужой стороне

Государство Сэгэн-Сэбдэга.

Он увидел издалека,

С расстояния в три пробега,

В небе тающий, как облака

Светозарный дворец Сэбдэга.

Въехал всадник отважный в ворота,

Спрыгнул около поворота,

Там, где коновязь серебрилась.

Привязал он к ней скакуна

И пошел, и пред ним открылась

И своих и чужих сторона.

Хан-Хурмас и Атай-Улан,

Властелины небесных стран,

Порешили бойцов собрать

И померяться силой военной,

Чтобы та и другая рать

На просторах столкнулись вселенной.

Собирает Атай-Улан

На войну, на крепкую месть

Смельчаков шестьдесят и шесть,

И шесть сотен знатных вождей,

И шесть тысяч ратных людей,

Небожителей сорок четыре,

Знаменитых в заоблачном мире.

Все вокруг него сплочены,

Заслужили его доверье.

Распахал он дорогу войны,

Распахнул он сражения двери.

Снарядил в этот грозный час

Тридцать три смельчака Хан-Хурмас,

Пятьдесят и пять небожителей,

И три сотни полков предводителей,

И три тысячи верных воителей

И поклялся, что в битве прославится,

Навсегда с врагами расправится.

Загорелся над миром день.

Оба войска ринулись в бой,

И легла огромная тень

На небесный свод голубой,

И густая великая мгла

На земные просторы легла.

Каждый насмерть бился с врагом.

Покатился над миром гром.

Обагрила утесы кровь.

Те, что вечером были убиты

И лежали, травой сокрыты,

Поутру оживали вновь,

А убитые до зари

Знаменитые богатыри,

Что легли, где растет камыш,

Разбудив полночную тишь,—

В лисьей тьме оживали опять,

Чтобы недругов убивать.

Вот, обиды вспомнив былые,

Насмерть бьются в сумраке мглистом,

И звенят их мечи боевые,

И летят их стрелы со свистом.

Хан-Хурмаса богатыри —

Именитые тридцать и три,

Пятьдесят и пять небожителей,

И три сотни вождей-предводителей,

И три тысячи верных воителей —

Одолели Атай-Улана

Шестьдесят и шесть удальцов,

И шесть сотен вождей военных,

И шесть тысяч обыкновенных,

Но выносливых, смелых бойцов.

Победили их в жарком бою

И низвергли с небесных высот.

Оказались они в краю,

Где гора над горою встает,

В том бесславном, бесплодном краю,

В том бестравном, голодном краю,

Словно вывернутом наизнанку,

Где услышишь ветров перебранку,

Где река, разбита преградами,

Вниз бросается водопадами,

Где кочкарники да болота!

На урочище Хонин-Хото

Храбрецы, что в битвах прославились

На земле, словно лед, расплавились,

Поубавились, как луна,

Поистерлись они, как колеса.

А на небе многоголосо

И кроваво длилась война.

Хан-Хурмас и Атай-Улан

Злую гибель сулят друг другу.

То, как коршуны, реют по кругу,

То, как лоси, друг друга хватают,

То, как беркуты, крылья сплетают,

То как ястребы, гордо взлетают.

Обопрутся руками вперед —

Прямо в бездну столкнут небосвод,

Обопрутся руками назад —

Небеса позади загудят

И с гудением в бездну скатятся.

Началась на небе сумятица,

Изменился времени ход,

Перепутался с годом год.

А противники бьются все злее,

Чтоб друг другу свернуть бычьи шеи,

Напрягают свои усилья,

Чтоб друг другу рассечь сухожилья.

На молочном своем просторе

Взволновалось великое море,

И Сумбэр-гора загудела,

Распростертая без предела,

Зазвенела небесная высь,

И земли задрожало тело,

И холмы над ней затряслись.

Чашу жизни древняя месть

Переполнила, закипая.

Попиралась гордая честь.

Разгоралась вражда вековая.

Хан-Хурмас и Атай-Улан,

Два небесных войск полководца,

Как на небе начнут бороться,

Так не падают с вышины:

У обоих силы равны,

А начнут на земле бороться —

Одинаково оба сильны.

Хан-Хурмас устал от войны,

Трудно дышит Атай-Улан,

Но решимости твердой полны

Боги Западной стороны,

А Восточного неба сыны

Жгучей злобой напоены.

Бьются насмерть противники смелые,

Властелины небесных стран

Хан-Хурмас и Атай-Улан.

Поднялись их волосы белые,

Изогнулись их спины, как луки,

Ослабели могучие руки,

И зубов их слышится скрежет.

Над вершинами солнце брезжит,—

Появился из-за вершин

Сын Хурмаса, Бухэ-Бэлигтэ,

Средний сын, красноцветный сын.

Там, где трудно, там, где опасно,

Там всегда Бухэ-Бэлигтэ!

Сжал он саблю крепко и властно,

Богатырь с бесстрашной душой,

Пред которым трепещут враги,

Размахнулся — отсек большой,

Сильный палец правой ноги

Властелина Атай-Улана,

И тотчас душа улетела

Из куска рассеченного тела.

Хан-Хурмасу силы прибавилось,

И плечо его мощно расправилось.

Как плетьми, он руками хлещет,

Полный ярости боевой,

И врага, что зубами скрежещет,

Он о скалы бьет головой.

Если вправо удар нанесет —

То на Западной стороне

Сотрясается небосвод,

Если влево удар нанесет —

На Востоке дрожит небосвод.

И на Западе и на Востоке

Жаркой крови помчались потоки,

Ураган поднялся, и вскоре,

Зашумев, нахлынуло море

На дрожащее мироздание,

И низверглось молний блистание,

Родила эта битва грозу,

Загудело вверху и внизу,

И с небес низринулся град —

Всегубительный камнепад.

Приуныла восточная рать,

Не осталось решимости боле,

И, лишенная мысли и воли,

На Восток повернула вспять,

Восклицая: «Несчастье! Несчастье!

Нет надежды вблизи и вдали!

Небожители Западной части

Поражение нам нанесли!

Наше воинство обессилело,

Нам бесславная жизнь опостылела!»

Но, познав желаний свершенье,

Одержав победу в сраженье,

Подошел к царевне Заса,

Грозной рати мощь и краса,

Небожитель Западной части.

Посадил он Сэсэг-Ногон

На коня ястребиной масти,

И быстрее ветра и вести

Он с прекрасной царевной вместе

Поскакал к родной стороне

На своем крепконогом коне.

Победители в трудной войне,

Небожители Западной части,

Что изведали бранное счастье,

Поздравляя друг друга по праву,

Поскакали в родную державу.

Свой клинок Хан-Хурмас прославил —

Он противника обезглавил,

И отрубленная голова

Властелина Атай-Улана

Начала ворочать сперва

Тридцать раз глазами-белками.

То ль жива она, то ль мертва?

Из ноздрей вырывалось пламя,

И покрылись уста его пеной,

И саженную косу его

Развевали ветры вселенной.

Эту круглую голову черную,

Что познала участь позорную,

Пнул ногой властелин Хурмас,

И она покатилась тотчас

С гор скалистых к просторной пустыне

И повисла как раз посредине

Между небом и твердой землей.

Был таков удел ее злой:

Не под силу ей на небо двинуться

И на землю не может низринуться.

Превратилась она в чудовище

По прозванью Архан-Шудхэр,

Что повсюду ищет становище

И все время исходит слюной:

Проглотить хочет солнце с луной.

Хан-Хурмас рукою своею

Отсекает от тела шею,

Поднимает ее на клинок,

И кидает без сострадания

Он опорный ее позвонок

На седьмое дно мироздания.

На земле, в стороне восточной,

Далеко от воды проточной,

Где неведомы ловля, охота,

На урочище Хонин-Хото,

В землях, вывернутых наизнанку,

Где ветра шумят, спозаранку,

Где река ниспадает с отрога,

Через три пробиваясь порога,

Где бестравье и суховеи

На просторе главенствуют диком,—

Позвонок богатырской шеи

Стал шулмусом огненноликим,

По прозванью Гал-Нурман-хан.

На его широкой груди

Было сорок раз по сто глаз,

Было десять по тысяче раз

Завидущих глаз позади,

На спине, повествует сказ.

А на лысой его голове

Был один-единственный глаз.

Так пылал воинственный глаз,

Будто злая звезда зажглась.

Был во рту один только клык.

Гал-Нурман, в превращеньях велик,

Стал причиной мук и мытарств,

Стал началом всех непотребств.

Он две тысячи ведал коварств,

Три и тысячу ведал волшебств.

Силой рук все сворачивать мог

И ломать мощной силою ног.

Говорят: на земле возродясь,

Чародейством жестоким гордясь,

Он поклялся в кромешной темени:

«Чуть позднее позднего времени,

При слиянии двух времен,

Я устрою погибель племен!»

Хан-Хурмас, дыша горячо,

Довершал богатырское дело.

Руку правую по плечо

Он отсек от безгласного тела,

И Улана руку недвижную

Ниспроверг он на землю нижнюю.

Ожила рука на земле,

На горе, на Сумбэр-скале,

Стала тигром рука врага,

По прозванию Орголи,

Подчинилась тигру тайга

Всей далекой, полночной земли,

И была страшна его власть.

Как раскроет алчную пасть,

Так проглотит он все живое.

Лезут в пасть деревья тайги —

От корней до зеленой хвои.

Хан-Хурмас не кончил еще

Богатырского, грозного дела.

Руку левую по плечо

Он отсек от безгласного тела,

И отрубленная рука

Сквозь прозрачные облака

На холмистую землю слетела.

И, покинув небесную твердь,

На земле, где гора высока,

Где с рожденьем встречается смерть,

Та отрубленная рука

Превратилась в чудовище злое

По прозванью Шэрэм-Мината.

Это чудище, злобой богато,

Весь людской ненавидело род.

У того чудовища злого

Был большой, трехсаженный рот,

Был язык ровно в пять четвертей,

Пожирало оно детей,

С каждым днем становясь лютей.

Не хотел Хан-Хурмас отдохнуть.

Отрубил он Атай-Улана

Пустотелую, черную грудь,

Чтоб на землю ее швырнуть.

Пустотелая грудь великана

Оказалась на той земле,

Где долины и горы — во мгле,

Где навыворот все живое,

Где безлюдие в душном зное,—

На урочище Хонин-Хото,

Где кочкарники да болота,

Где, с тремя воюя преградами,

Ниспадает река водопадами,

Где и слово еще не звучало,

Где не смеет подняться росток,

Где реки желтоцветной начало,

Где реки черноцветной исток.

Отсеченная черная грудь

Стала алчным, свирепым чудовищем,

Людям злую погибель готовящим

И в коварстве своем неизменным,

А звалось Абарга-Сэсэном.

Хан-Хурмаса острый и жалящий

Вновь сверкнул на мгновенье клинок,

У Атай-Улана седалище

Отрубил он до самых ног,

И на землю оно полетело

И достигло вскоре предела

Семигорья, безводной земли,

Тьмы и горя бесплодной земли,

Где ветров и песков обиталище,

Иссушенное долгим зноем.

Стало чудищем это седалище,

Диким Лойро-Лобсоголдоем,

Что неслось по горам и пустыням

На железном коне светло-синем.

А потом на землю слетели

Две отрубленных жалких ноги

И упали средь горных ущелий

В том краю, где не видно ни зги,

Где ветра пролетают с воем,

Где кругом — бестравный простор.

Рядом с черным Лобсоголдоем

В трех его превратилось сестер,

И полны были злобы тупой

Эти три сестры Енхобой.

Части тела Атай-Улана,

Как на землю, отрублены, прибыли,

Стали черным источником гибели,

Ибо жаждали постоянно,

День за днем и из года в год,

Истребить человеческий род.

В небесах, в распростертой бездне

Расстилались едким туманом,

Разносили они болезни

По земным, обездоленным странам.

Позвонок богатырской шеи,

Превращенный в Гал-Нурман-хана,

Всех чудовищ сильней и хитрее,

Стал главою бесовского стана.

Вот он черную клятву дает:

«Пусть умрет человеческий плод!

Станет мальчиком? Пусть умрет!

Станет девочкой? Пусть умрет!

Пусть людской прекратится род!

Я покончу с враждебными ханами:

Будет ночь — нападу на них,

Будет день — падут бездыханными,

Трех владык уничтожу земных!»

Эту клятву сказав, Гал-Нурман,

Чья опора — обман и дурман,

Грозно двинулся к Желтой реке,

Начинавшейся в желтом песке.

Он удобное место нашел там,

На крутом побережий желтом.

Сотворил он в той желтизне

Желтых бесов, тридцать числом.

Все нечистые — с желтым хохлом,

Каждый бес — на желтом коне,

Всех снабдил он желтым котлом,

Все питаются желтою гнилью,

Все окутаны желтою пылью.

Он пустился в дорогу опять

И добрался до синей реки.

Были воды ее широки.

Камни синие стал собирать.

Сотворил он из синих камней

Синих бесов, тридцать числом.

Дал им тридцать синих коней,

Всех украсил синим хохлом,

Всех снабдил он синим котлом,

Всех кормил он тухлятиной синею,

Одарил их синей пустынею.

Он в дорогу пустился опять

И добрался до черной реки.

Были воды ее глубоки.

Стал он гальку там собирать.

Сотворил он из мелких камней

Черных бесов, тридцать числом.

Дал им тридцать черных коней,

Всех украсил черным хохлом,

Всех снабдил он черным котлом,

Приказал питаться шулмусам

Черной пищей с гнилостным вкусом.

Девяносто бесов тлетворных,

Желтоцветных, синих и черных,

Стали делать зло на земле,

Чтобы люди погибли во зле.

В воду яд бросали жестокий,

Чтобы рек погибли истоки,

Наполняли корни отравами,

Чтоб луга не блистали травами.

Там, где горы и долы цвели,

Расплодились гадюки и змеи,

На богатые страны земли

Налетели, вопя, суховеи,

Потому что хотели злодеи,

Чтобы люди смерть обрели,

Чтоб живое было отравлено,

Ядовитым туманом придавлено.

Никогда не болевшие люди

Разве думали, ведали разве

О чуме и о страшной язве?

А теперь неожиданно, скоро

Погибали от язвы и мора.

Не болевшие никогда

Табуны, отары, стада

По долинам и косогорам,

На просторах несчастной земли,

Бездыханные, полегли,

Побежденные язвой и мором.

В свете дня и в полночной мгле

Все живое уничтожая,

Воцарилась на всей земле

Язва страшная, моровая.

На бескрайнем просторе земном

Умирали ночью и днем

Люди, звери, птицы, растенья.

Наступило время смятенья.

Племена трех земных вождей,

Неиссчетные толпы людей,

Бесконечной печалью печальных,

От болезней страдая повальных,

Вопрошали, друг к другу взывая,

Удивлением удивлены:

«Как нам жить? Из какой стороны

Эта язва пришла моровая,

От которой гибнет больной,

От которой не знаем лекарства?

Кто же стал этих бедствий виной —

Чье злодейство и чье коварство?»

Обратились люди к шаманке,

К той прославленной Шайнархан,

Что лечила от лихоманки,

И в грядущее заглядывала,

И по запаху угадывала,

Где какая убоина жарилась,—

Чтоб над скорбью людскою сжалилась,

Чтоб узнала: по чьей вине

Гибнут люди в каждой стране,

Чье злодейство, чье чародейство

Губит все племена и семейства?

Пригрозили шаманке при этом:

«Если к нам не придешь с ответом,

Не поведаешь о причине

Той беды, что творится ныне,

Мы повесим тебя на осине,

Жадным воронам на обед.

Так ступай, принеси ответ».

Шайнархан собрала тогда,

Чтоб развеялась эта беда,

В деревянной надломленной чаше

Слезы женские, слезы мужские,

Скорби-горести, муки людские.

Деревянную чашу крутя

С человеческими слезами,

Неподвижными глядя глазами,

К небу Запада их обратя,

Застывая, как изваяние,

Зашаманила заклинание:

«Поднимись, деревянная чаша,

О несчастной поведай земле,

Покрутись, покрутись на столе,

Чтоб тебя увидела наша

Дорогая Манзан-Гурмэ,

Та, что в Западном горнем краю

Над пятьюдесятью пятью

Небесами глава-владычица,

Та, что волю воздвигла свою,

Чтобы мудрость могла возвеличиться,

Та, что держит чашу добра,

Сотворенную из серебра».

Прокричав слова заклинания,

В распростертые небеса,

Вверх закинула чашу стенания,

Чашу слез, что светлы, как роса.

Облака насквозь пробивая,

Эта чаша, где скорбь живая,

Наконец на столе очутилась

Мудрой бабки Манзан-Гурмэ

И внезапно пред ней закрутилась,

Закрутилась — остановилась.

И тогда-то Манзан-Гурмэ

Удивленьем большим удивилась:

Что еще за беда нагрянула?

Вот в волшебное зеркало глянула,—

В мире верхнем царил покой,

А на нижнем земном просторе,

Там, где род пребывал людской,

Увидала горькое горе.

Девяносто бесов-уродцев,

Чьи противны крики и вопли,

Чьи носы вроде старых колодцев,

Толщиною в два пальца сопли,

Чьи грязны и черны котлы,

А еда — чернее смолы,

Чьи слюной наполнены рты,

Чьи унты не знают подошв,

Чьи без тульи шапки мохнатые,

Чьи бесхвосты кони горбатые,

Чьи глаза как затхлое гноище,

Чьи тела утратили тень,—

На земле устроив побоище,

Серой мглою окутали день.

На земной простор напустили

Черноцветные тучи пыли.

По земле расползаясь, как змеи,

Словно мухи, с жужжаньем летя,

Всех детей убивали злодеи

И закапывали дитя,

Если девочкой был ребенок,

Глубоко под грудой пеленок,

Если мальчиком был ребенок,

То закапывали дитя

Под замолкшей его колыбелью —

Лишь с одной-единственной целью:

Чтоб земля зачахла во мгле,

Чтоб не стало людей на земле.

Язва страшная, моровая

Совершала свой путь жестокий,

Семигорный мир заставляя

Горьких слез проливать потоки.

Громким плачем сменялся крик

В трех державах земных владык.

Зашаталась жизни опора.

Все живое гибло от мора.

Там, где мертвые в прахе валялись,

Там, где правила смерть, веселясь,

Девяносто бесов, бахвалясь

И кривляясь, пускались в пляс.

Как былиночку круговерть,

Так людей уносила смерть.

Постепенно, как снег и лед,

В трех державах таял народ.

Только бесы одни ликовали

На равнине, на перевале,

И в степях, и на шумных морях,

У ручьев и в каждом ущелье,

И безумное это веселье

Всем внушало губительный страх.

И, узнав о язве-чуме,

Рассердилась Манзан-Гурмэ:

«Как на землю упал позвонок

Богатырской шеи Улана,

Что коварен был и жесток, —

Превратился тот позвонок

В завидущего Гал-Нурман-хана.

Из обмана и злого дурмана

Сотворил на земле чародей

Девяносто бесов-грабителей,

Истребляющих бедных людей,

Разорителей-погубителей,

Учиняющих всюду разбой,

Угрожающих язвой-чумой

Трем большим сопредельным странам,

Трем земным тэгэшинским ханам.

И повальная эта беда

Так с людским воевала родом,

Что он стал убивать стада,

Табуны и отары с приплодом

И съедать загубленный скот:

Все равно, мол, скоро помрет,

Одолеть невозможно заразу!»

И тогда, сорвав с себя сразу

Два платка из разных шелков,

Опираясь на посох длиною

В девяносто широких шагов,

Рассердилась Манзан-Гурмэ,

С низко согнутою спиною

Устремилась к отцу богов,

К Эсэгэ-Малану пошла,

Чтоб найти спасенье от зла.

Но уже о бедствии этом

Знал отец Эсэгэ-Малан,

Ибо разум служил ему светом.

К многомудрой Эхэ-Юрен

Обратился он: «Слушай, жена,

Что скажу я, — по всем приметам,

На Хурмасе лежит вина.

Он Улана рассек на части,

Оттого и земли злосчастье.

Пусть Хурмас на землю сойдет,

Где людской терзается род,

Пусть врагов-лиходеев раздавит,

Пусть людей от бедствий избавит».

Лишь замолкло слово Малана,

Как явилась Манзан-Гурмэ,

Перед ним предстала нежданно

С чашей разума и добра,

Сотворенной из серебра.

Говорит ей чета седая:

«Вы займите место повыше,

Вы откушайте нашего чая».

И, напитком ее угощая

Из серебряного кувшина,

Перед бабкой стоят они чинно.

И, отведав того напитка,

Успокоилась бабка немного

И сказала, какая тревога

Семигорную землю гнетет:

«Сиротлив человеческий род,

А терзают наших сирот

Девяносто бесов тлетворных,

Желтоцветных, синих и черных:

Ежедневно грабят и губят,

Еженощно режут и рубят.

То сломают людей, как камыш,

То их скрутят, как тонкую нитку.

Как на муки земли поглядишь,

Так не сможешь терпеть эту пытку.

Убивают седых домоседов,

Убивают и юных в пути.

Говорю я, горе изведав:

Где виновника нам найти?

На тебе, на тебе вина,

И на детях твоих, и на внуках!

Искупи ее: разве должна

Жизнь земная погибнуть в муках?»

Словно туча, лицо нахмуря,

И грозна, как осенняя буря,

И темна, как ночная мгла,

Негодуя, она ушла.

И, ее проводив с почетом,

Приказал Эсэгэ-Малан,

Чтоб гонцы, десять сотен счетом,

Чтоб гонцы, двадцать тысяч счетом,

Полетели на север и юг:

«Созовите богов и бурханов,

Повелителей бурь и туманов!

Соберем небожителей в круг.

Мы над звездами дело обсудим,

Как помочь страдающим людям,

В круг собравшись над светом луны,

Будем правдою вдохновлены!»

Повинуясь ему, гонцы

Устремились во все концы

По заоблачным весям и странам —

К властелинам, богам и бурханам.

Пятьдесят и пять небожителей,

Рати западной предводителей,

Самым старшим приглашены,

Над сияньем звезд и луны

Собрались, мудры и воинственны,

Ради правды, во имя истины.

Эсэгэ-Малан, всех старей,

Много лет не ходил из-за старости

На собрания богатырей,

Но теперь, забыв об усталости,

На собранье явился надзвездном,

На собранье надлунном и грозном.

Прислонившись к спинке сиденья,

Окруженный бурханами важными,

Он глазами дымчато-влажными

Озирал их и ждал их сужденья.

Здесь теснились небесные воины,

Что победами были прославлены,—

Богатейшие чем-то расстроены,

И нойоны чем-то подавлены.

Есть у всех владенье-имущество,

Только нет былого могущества.

Шум летит из конца в конец,

Различаются в шуме слова:

«Эсэгэ-Малан, наш отец,

Наш великий, верховный глава,

Чтоб свои передать права,

Чтобы нам пожаловать милость,

И величье, и власть, и достоинство,

Повелел, чтоб сюда явилось

Небожителей славное воинство!»

Хан-Хурмас, обдумав заранее,

Предстоящее трудное дело,

Открывает это собрание

И ведет его властно, умело.

И, созвездьями окружена,

Там, внизу, сверкает луна.

Каждый бес на земле — убийца,

Расплодилось их девяносто,

Нет охотников с ними биться,

Нет охотников с неба спуститься,

Потому что это не просто.

Небожители говорят:

«Если спустимся мы на землю,

Никогда не вернемся назад.

Если мы в болоте застрянем,

Никогда уже ввысь не прянем,

Мы погибнем в тине земной.

Никогда не собраться собраньем

Нам над звездами и луной».

Слушал их Эсэгэ-Малан,

Слушал, взвешивал каждое слово

И смотрел на них гневно, сурово.

Он сказал: «Вашим возгласам внемлю,

А душа моя скорби полна.

На Хурмасе лежит вина.

Пусть же сам он сойдет на землю,

Пусть искупит свою вину,

Против бесов начнет войну».

И старик удалился домой,

Опираясь на посох владыки,

В девяносто саженей длиной,

И опять послышались крики…

Многомощны и белолики

И сошедшие с каждой звезды,

Эти воины храбро сражались,

Но теперь они не решались

Землю вызволить из беды.

Приводили разные доводы

Молодые и старики,

И ревели они, как быки,

Будто их искусали оводы:

«Если бесы бесчинства творят,

Если в этом Хурмас виноват,

Пусть он сам на землю сойдет,

Пусть спасет человеческий род.

Неужель по вине чужой

Будем жертвовать нашей душой?

Почему вины своей бремя

Порешил он свалить на нас?»

Расшумелось небесное племя.

Хочет слово сказать Хурмас —

Не дают ему говорить.

Гул становится громче, сильнее,

И нойоны и богатеи

Не дают ему рта раскрыть.

Возмущение умножалось,

И к отцу почувствовал жалость

Средний сын, Бухэ-Бэлигтэ.

Он сказал: «К чему наши споры?

Если нам на земные просторы

Надо с горней сойти синевы,

Есть для этого две головы.

Если старший мой брат откажется,

Если младший робким окажется,

Средний сын, я на землю сойду,

Я развею людскую беду!»

Так сказал он немногословно,

И Хурмас на среднего сына,

Красноцветного исполина,

Посмотрел по-отцовски любовно.

«Верно!» — возгласы были слышны

Над сиянием звезд и луны.

И тогда небожитель Хурмас

Посылает отцовский наказ

Сильнорукому старшему сыну,

Что в своей скалистой, стране

Обиталищем сделал вершину,

Что на сером, как ястреб, коне

Обгонял и буран и ветер,

Что в сраженьях был впереди:

«Ты на нижнюю землю сойди!»

Но Заса-Мэргэн так ответил:

«Разве этому есть причина,

Что вы гоните старшего сына,

Чтобы я на земле изнемог,

Под дождем семидневным промок?

Мне, по правде сказать, недосуг

Наблюдать, как пронзят меня вдруг

Оперенных семьдесят стрел.

Ваш наказ не могу принять я.

У меня есть младшие братья —

Их пошлите в земной предел!»

С гневом Хан-Хурмас посмотрел,

И за младшим послал он сыном,

Мол, на землю сойди, помоги нам.

Но сказал Хабата-Гэрэл:

«Что случилось, отец? На меня

Посмотрите с любовью в очах:

Я рожден быть стражем огня

И поддерживать ваш очаг!»

Огорченный речью такою,

Обратился к Бухэ-Бэлигтэ

Хан-Хурмас с великой тоскою:

«Я печалью печалюсь людскою,

Я повинен в ужасном зле —

Гибнет род людской на земле.

Смерть приблизилась к старым и юным.

Как мне быть? С надзвездным, надлунным

Мне собранием спорить нельзя.

Если помощи людям не будет,

То меня наш отец осудит,

Мне позором вечным грозя!»

Наступила тогда

Наверху тишина.

Речь Бухэ-Бэлигтэ

Стала ясно слышна:

«Все, что я попрошу,

Мне дадите ль сполна?»

А Хурмас: «Все отдам —

На погибель врагам!»

Средний сын говорит:

«Правда в сердце горит,

Ваш приказ я приемлю,

А раз так — то на землю

Мне придется сойти.

Не страшусь я пути,

Но, отец мой, сперва

Мне скажите слова.

Отдадите ли мне

Брата, старшего брата,

Что летит на коне,

Чья порода крылата?

Старший брат мой Заса —

Богатырства краса,

Он бесстрашен в бою».

Отвечает Хурмас: «Отдаю! Отдаю!»

«Отдадите ли мне

Трех красавиц небесных,

Трех сестер, всем известных

В нашем звездном краю?»

А Хурмас: «Отдаю».

«Отдадите ли мне,

Под седлом и в броне,

Вы Бэльгэна гнедого,

Скакуна удалого,

Мощь, опору свою?»

А Хурмас: «Отдаю!»

«Мне четыре волшебных

Отдадите ли посоха,

Мне на море потребных,

Чтоб ходил, будто посуху,

С пеной синею споря,

Беспредельного моря

Побеждая струю?»

А Хурмас: «Отдаю!»

«Мне аркан отдадите ли,

Чтоб на поприще брани

Оказались воители

В этом крепком аркане,

Видя силу мою?»

А Хурмас: «Отдаю!»

«Отдадите ли мне

Вы частичку сандала,

Чтоб в чужой стороне

Боль мою исцеляла,—

Отдадите иль нет?»

«Отдаю!» — был ответ.

«Отдадите ли сыну

Красный камень вождей,

Что прольет на долину

Десять тысяч дождей.

Отдадите иль нет?»

«Отдаю!» — был ответ.

«Мне, отец, отдадите ль

Вы царевну Наран?

К ней придя как спаситель,

Я развеял дурман,

Исцелил от недуга —

Ближе нет у ней друга.

Отдадите иль нет

Дочь могучего Солнца,

Что нежна, как рассвет?»

«Отдаю!» — был ответ.

Получив обещанье отца,

Был Бухэ-Бэлигтэ готов

Долг исполнить свой до конца,

Мир земной спасти от врагов.

Порешило собранье надзвездное

Небожителей-богатырей:

«Предстоит сражение грозное.

Пусть на землю сойдет поскорей

Сын Хурмаса с небесных высот.

Пусть людей от смерти спасет.

На земле он вкусит земного,

На земле он родится снова.

Чтобы долю познать бедняка,

В самой бедной семье он родится

У старухи и старика,

И тогда-то он воплотится,

Человеческий ум обретя,

В человеческое дитя».

Так в надзвездном, надлунном чертоге

Порешили воители-боги,

И, решеньем своим успокоены,

По домам разъехались воины.

Между облачной белизной

И небесной синью сквозной,

Что не знала конца и предела,

Дочка Солнца, Наран-Гохон,

Серым жаворонком звенела,

Совершая свое паренье

В переливчатом оперенье.

Богатырь Бухэ-Бэлигтэ

Не сумел ее взять с собою,

Он добраться к той высоте

Не сумел небесной тропою.

Приготовившись к долгому бою,

Он оружье взял, чтоб сражаться,

Взял коня, чтоб, как ветер, мчаться,

Взял он брата и трех сестер,

На земной опустился простор.

В это время нойон Саргал,

Что земных владык возглавлял,—

Среди трех был старшим нойон,—

Необычный увидел сон:

Там, где север суров и сер,

Где восходит гора Сумбэр,

Между облачной белизной

И небесной синью сквозной

Чудный жаворонок пролетал,

Словно блеском зари трепетал.

Если б жаворонка достать

И на землю спустить удалось,

На земле б родилась благодать,

Благоденствие б родилось

На земле трех тубинских стран…

И, проснувшись, ударил Саргал

В золотой, боевой барабан,

Свой полночный народ созвал,

И в серебряный барабан

Он забил, потрясая дол,

Чтобы южный народ пришел.

Три вождя трех племен земли

Племена свои привели

К перевалу горы Сумбэр.

Увидали они: вдали,

Там, где север суров и сер,

Над вершинами острых скал

Звонкий жаворонок трепетал,

Совершая свое паренье

В переливчатом оперенье.

«Если б жаворонка поймать

И спустить на землю живым,

Пролилась бы на нас благодать,

Засияло бы счастьем земным

Племенам трех тубинских стран!»

Так воскликнул нойон Саргал,

Но коварный Хара-Зутан,

Усмехнувшись злобно, сказал:

«Не хватает силенок вам, что ли,

Птицу-жаворонка поймать

Ради вашей счастливой доли?»

Достает он стрелу Хангая

И, сначала ее пропуская

Меж ногами хромого пса,—

Перед тем, как метнуть в небеса,

Чтоб достигла заветной цели,—

Он стрелой коснулся постели

Черноликой бездетной вдовы,

Заклинаньем стрелу заклиная.

И взметнулась, и в глубь синевы

Устремилась стрела стальная.

И, стрелою завороженной

Так предательски пораженный,

С неба жаворонок слетел,

На земной опустился предел.

И увидели все нежданно

Дочь-царевну Наран-Дулана,

Ту, что Солнцем на свет рождена,

И увидели все, что она —

Украшенье стран и племен,

Та царевна Наран-Гохон.

Молвил слово Саргал-нойон:

«Возвестил мне мой вещий сон:

Хоть светла и прекрасна царевна,

Хоть мила и близка нам душевно,

Ради счастья стран и племен

Надо сделать ее одноокой,

Надо сделать ее однорукой,

Надо сделать ее хромой,

Надо сделать ее женой

Сэнгэлэна, старца-нойона.

Надо быстро и потаенно

Поселить их в лачуге нищей,

Превратить царевну в старуху,

Пусть пасут корову-чернуху,

Молоко пусть им будет пищей,

Что заквашено в старом котле!

Счастья нам не видать на земле

И веселья в дому человечьем,

Если мы этих двух стариков

Не прогоним, не искалечим!»

Был ответ Сэнгэлэна таков:

«Не могу, не найду в себе силы

Изуродовать облик милый,

Искалечить Наран-Гохон!»

Черной злобою обозлен,

Никого на земле не любя,

Восклицает Хара-Зутан:

«Это я возьму на себя!»

И жестокая сталь заблистала,

И тогда однорукою стала,

Одноокой и хромоногой,

Горемыкой старой, убогой

Дочка Солнца, Наран-Гохон,

Что была мечтою племен,

Благодатью солнечноликой!

Сэнгэлэна с той горемыкой

Сочетали и сразу прогнали,

И они побрели в печали.

У старухи и старика

Нет мальчишки-озорника,

Чтоб его на коленях качать,

Чтоб ласкать, — нет у них потомка,

Нет собаки, чтоб лаяла громко,

Нет овец, чтоб землю топтать.

Возле жалкой своей стоянки,

Где безлюдье, ветер и холод,

Черемшой утоляют голод

И выкапывают саранки.

От небесной отчизны вдали

Дни земные текли и текли

В том краю, где безлюдно и глухо.

Много ль, мало ль прошло недель,

Просыпается как-то старуха,

Перетряхивает постель:

Показалось ей, что колышется

И волнуется одеяло,

Что ей голос младенца слышится!

И царевна Наран-Гохон

Вновь красивой и юной стала.

У нее, у жены старика,

Исцелились нога и рука,

Стало, зрячее, видеть далёко

Сталью выколотое око.

В удивленье, в счастливом испуге

Выбегает она из лачуги,

Видит дочь небесной страны:

Снег лежит, белизной сияя,

А у двери следы видны

Убегающего горностая.

Побежала по этим следам,

По глухим, безлюдным местам —

Потерялись следы горностая,

Превратились в следы колонка.

По звериному следу ступая,

И внимательна и чутка,

Поднимается, молодая,

На вершину Сумбэр-горы.

Там, в сиянье рассветной поры,

Увидала дворец величавый,

Белостенный и белоглавый,

Потерялись следы колонка —

Превратились в своем движенье

В человечьи следы саженьи,

И вели они во дворец.

Заглянула в дверной проем,—

Эсэгэ, всех богов отец,

За широким сидел столом.

Говорил ему Хан-Хурмас,

Очищая шубу от снега:

«Наконец я дождался ночлега.

Я прошел, чтоб увидеть вас,

По сугробам такой высоты,

Что насквозь промочил унты».

И возрадовалась царевна,

Небожителей увидав,

Повелителей горних держав,

Что беседовали задушевно.

Дочка Солнца подумала так:

«Это — добрые весть и знак».

Возвратилась она в лачугу,

Возвратилась она к супругу

И старухой стала опять,

Стала жить и радости ждать.

Пролетело нужное время

Над старухой и стариком.

Показалось царевне — семя

Превратилось в желанное бремя,

Груди белым полны молоком.

Показалось: судьба, блистая,

Будет к ней добра неизменно,

И отцовская золотая

Будет коновязь благословенна…

Так нойон Сэлэнгэн-старик

И царевна супругами стали,

Расстелили постель-потник,

Две свои головы сочетали,

И в краю, где снежные дали,

Вместе жили и радости ждали.