Гэсэр

Ствол у дерева серый,

Свечи в желтой листве,

А в стихах о Гэсэре —

Битва в каждой главе.

Нам за ястребом в тучах

Почему б не погнаться,

Родословной могучих

Почему б не заняться?

Девяносто бесов-уродцев,

Чьи противны крики и вопли,

Чьи носы вроде старых колодцев,

Толщиною в два пальца сопли,

Чьи без тульи шапки мохнатые,

Чьи бесхвосты кони горбатые,—

Облетали трижды вокруг

Неокрепшей земли необъятной,

Север, запад, восток и юг

Облетали четырехкратно,

Совершали зло на земле,

Чтоб земля погибла во зле.

Черноцветные тучи пыли

Напустив на лесные края,

Погасить они порешили

Праздник жизни, свет бытия.

В это время в безлюдной местности,

Где шумела тайга каждой веткой,

В одиночестве и в безвестности,

В бедной юрте, низенькой, ветхой,

Над которой в серый денек

Робко вился-курился дымок,

У подножья Сумбэр-горы

Жили-ждали лучшей поры

Сэнгэлэн, седовласый нойон,

Со старухой Наран-Гохон.

У старухи и старика

Нет мальчишки-озорника,

Чтоб его на коленях качать,

Чтоб ласкать, — нет у них потомка,

Нет собаки, чтоб лаяла громко,

Нет скота, чтобы луг топтать,—

Ни коня у них, ни овечки.

То поставят вершу на речке,

Ловят рыбок-мальков поутру,

То в их петельку в темном бору

Попадут тушканчик иль заяц…

Так живут, от мора спасаясь,

Черемшой утоляют голод

И выкапывают саранки

Возле жалкой своей стоянки,

Где безлюдье, ветер и холод.

Сэнгэлэн как-то утром ранним

Порешил пойти на охоту,

Но его, в другую заботу

Всей душою погружена,

Отговаривала жена:

«На последнем я месяце ныне.

Ты подумай о будущем сыне,—

Видишь, тело мое налилось,

Платье спереди поднялось,

Сзади платье мое повисло.

Затруднилось дыханье мое.

Покидать в эту пору жилье,

На охоту идти — нету смысла:

Если пищу упустит волк,

То, как бешеный, он завоет,

Если муж нарушит свой долг,

То позором себя покроет!»

Но ушел упрямый старик,

А старуха в таежном затишье

Разостлала войлок-потник,

Подложила подушку повыше.

Что ей день сулит впереди?

Если дочь родится — баюкать

Будет девочку на груди,

А родится сын — будет мать

На коленях его качать.

Закричал внезапно ребенок

Из ее материнского чрева.

Этот голос был ласков и звонок,

И была в нем нежность напева.

Говорил ребенок, взывая:

«Приподнять прошу я, родная,

Белый шлем, на тебя надетый,

Полный яркого звездного света».

Разве знала старуха пред тем,

Что надет на ней звездный шлем?

Но как только Наран-Гохон

Шлем блестящий приподняла,

В тот же миг от ее чела

Высоко устремился вдруг

Чистый дух, светоносный дух.

Яркий шлем на голову плотно

Натянула правой рукой,

Но из правой подмышки другой

Взвился дух — светло, быстролетно.

Потянулась — и левой рукой

Заслонила подмышку правую;

Слева, с яркостью величавою,

Третий дух воспарил сильнокрыло.

Натянула шлем и застыла,

Сразу обе подмышки прижав,—

Дух четвертый из пуповины

Ввысь взлетел, где синел небосклон.

Потемнела от боли-кручины,

Загрустила Наран-Гохон:

Потеряла четыре плода,

И не стать им детьми никогда!

Но из чрева снова раздался

Голосок Бухэ-Бэлигтэ:

«Я, последыш, в чреве остался!

Я медлителен, вот беда,

Я опаздываю всегда!

Но, по крайней мере, теперь,—

Ты, родная моя, поверь,—

Нарожусь в урочное время:

Ты недаром носила бремя,

Не напрасно меня зачала!»

Светлый дух, от ее чела

Устремившийся к высоте,—

Был Заса-Мэргэн, старший брат

Храбреца Бухэ-Бэлигтэ.

Дух второй, красив и крылат,

Воспаривший в сиянье добра,—

То Бухэ-Бэлигтэ сестра,

То Эржзн-Гохон белоцветная.

Третий дух, воспаривший туда,

Где светла облаков гряда,

Где звезда сияет рассветная,—

То сестра Бухэ-Бэлигтэ,

То Дуран-Гохон красноцветная.

Дух четвертый, из пуповины

На небесные луговины

Воспаривший, блестя, как денница,

То Бухэ-Бэлигтэ сестрица,

Молодая Сэбэл-Гохон.

Вот, удачей своей вдохновлен,

Сэнгэлэн, охотник седой,

Возвратился с добычей домой.

Но добыча жене не нужна,

Но кричит-бранится жена:

«Говорила тебе: „Не ходи!“

Говорила тебе: „Погоди!“

Где шатался, блудливый бык?

А пока ты шатался, блудник,

Я четыре души упустила.

Ох, с тобою мне жизнь постыла!

Если завтра уйдешь опять —

Одинокими станем снова,

Без ребеночка дорогого

Будем век вдвоем доживать!»

Так старуха стонала-рыдала,

Превращаясь в добрую мать.

Вот и утро в тайге настало.

Не пошел на охоту старик:

Ни к чему ему брань и крик!

А старуха лежала, ноя,

Ибо ныло все костяное,

Все запуталось волосяное!

Исстрадалась Наран-Гохон,

Не лежалось ей, не сиделось.

Вдруг похлебки ей захотелось,—

И малыш, исполненный гнева,

Некрасивый, вышел из чрева.

Из себя извергал он кал,

Сопли из носу испускал.

Вместо счастья у матери — горе:

Вот какой уродился сынок!

И ребенка, в тоске и позоре,

Оттолкнула ступнями ног.

Но старик его на руки взял,

Спеленал дитя и сказал

Он жене слова укоризны:

«Вот какого ты мне сынка

Родила на закате жизни!

Но хотя он соплив и грязен,

А с лица — сердит, безобразен,

Нам с тобою он послан судьбой,

Мальчик, выношенный тобой.

Из детей лучше всех — это сын,

Из птенцов лучше всех — желторотый!»

Дожил старый нойон до седин,

С поздней-поздней отцовской заботой,

Он баюкал родное дитя,

Радость новую обретя.

Повествует старинный сказ:

Крепкий мальчик вышел из чрева.

Был открыт его правый глаз,

Был прищурен глаз его левый.

Ногу левую мальчик согнул,

Руку правую ввысь протянул.

Удивляется старая мать,

Сэнгэлэну она говорит:

«Это как же нам понимать?

Правый глаз у него открыт,

И прищурен был глаз его левый.

Что за дитятко вышло из чрева!

Ногу левую мальчик согнул,

Руку правую ввысь протянул».

Услыхав такие попреки,

Начал речь крепыш краснощекий:

«Ввысь протянутой правой рукой

Силу зла повергну в сраженьях,

Чтобы праздновал род людской

Праздник жизни в лесах весенних.

Я под правой своей ногой

Справедливую власть укреплю,

Защищая мир и покой.

Распрямив свою левую ногу,

Всех предателей раздавлю!

Чтобы верную видеть дорогу,

Будет правый мой глаз открыт.

Чтобы видеть, за часом час,

Тех, кто ложь, кто измену творит,

Будет левый прищурен глаз!»

Так сказал здоровяк-сопленок,

Что родился в безлюдном лесу.

Исходила вонь от пеленок,

Не кончались и сопли в носу.

А старик и старуха жена

Вкруг младенца с утра до темна

Суетились, души в нем не чая,

И, друг друга опережая,

Омывали дитя-крепыша.

Утомясь и с трудом дыша,

Укачали дитя в колыбели,

Отнесли в правый угол его,

Предназначенный для того,

Чтобы справа гости воссели,—

Он изгадил почетное место.

Уложили его поскорей

В колыбель возле самых дверей,—

Он испачкал просторное место!

И ребенка, измучась вконец,

Вместе вынесли за порог

В колыбели мать и отец

И поставили на бугорок.

Но когда небеса потемнели,

Лисья полночь нависла кругом,

Мальчик выскочил из колыбели

И по лесу — ползком-ползком.

Сплел он семьдесят петель-силков,

Их расставил среди кустов,

И заплакал крепыш краснощекий.

Услыхали тот плач на востоке,

В позабытом, безлюдном краю,

Словно вывернутом наизнанку,

Где гуляют ветра спозаранку,

Где, свою низвергая струю,

Гулко льется река водопадами,

Бурно бьется с камнями-преградами,

Где кочкарники да болота,

Где урочище Хонин-Хото.

Девяносто бесов спросонок

Услыхали, что плачет ребенок,

И сказали: «Мы слышим плач

Не того ли, чье сердце просторно,

И чей взгляд, как пламя, горяч,

И чью кровь нам испить не зазорно?»

И мышей эти бесы зловредные

В край погнали далекий, лесной.

У мышей были морды медные,

Ну а сами — величиной

Были мыши с быков-трехлеток.

Вот ползут меж кустов и веток,

Все вынюхивают вокруг,

Все высматривают вокруг,—

И в силки попадают вдруг!

Уничтожить ребенка хотели,

А малыш не спешил умереть:

Мальчик выскочил из колыбели,

Взял из красного дерева плеть,—

А застежек на ней восемнадцать,—

И с мышами давай расправляться!

Всех, чьи морды — зеленая медь,

Чьи свирепы и подлы обличья,

Чьи тела похожи на бычьи,—

Ударяла крепкая плеть.

Но хотелось им уцелеть,

И наполнилась ими река.

А мальчишка воскликнул: «Впредь,

В отдаленнейшие века,

Вы не будете ростом с быка,

Обретете из мяса морды!»

Так сказал он, победой гордый,

И прогнал из леса мышей.

«В первый день новой жизни моей

Одного одолел я врага,

И спокойною стала тайга».

Так сказав, он заснул в колыбели,

А над ним деревья шумели.

Прискакал жеребенок гнедой,

Чтоб травой наслаждаться густой.

Вот проснулся день молодой,

Загорелась заря, блестя,

И старик со старухой вместе

Вносят в юрту свое дитя,

Чтоб лежал на почетном месте,—

Но изгадил он место почетное.

Уложили его поскорей

В колыбель у самых дверей,—

Он испачкал место вольготное!

Можно ль вытерпеть эту вонь?

И туда, где стоял их конь,

Колыбель они вынесли снова

И поставили на бугорок,

И рожденный в тайге ветерок

Обвевал и дитя и гнедого.

Вот заснул в затишье лесном

Крепкий мальчик завидным сном.

Девяносто бесов тлетворных

Не дождутся своих мышей.

Посылают воронов черных,

Чтоб достигли тех рубежей,

Что зовутся таежным краем,

Чтоб напали на мальчика с граем,

Чтоб они на лицо его сели,

Чтобы выклевали глаза,

А потом в жестоком веселье

Унеслись за луга и леса.

Будто вымазанные в дегте,

Эти вороны были черны.

Из безлюдной они стороны,

Из железа их клювы и когти!

Но в младенце сила была:

Он схватил их за два крыла

И сказал, глазами сверкнув:

«Ради зла родились эти двое,—

На земле истребят все живое

Их железные когти и клюв!»

Он у птиц, — для них бесполезные, —

Вырвал клювы-когти железные,

Вставил клювы им роговые,

Вставил когти им ногтевые

И сказал: «В одно из времен

Поздних дней наступит черед,

И тогда весь вороний род

До едина будет снабжен

Клювом крепким, но роговым,

Когтем цепким, но ногтевым!»

Отпустил он воронов прочь.

На тайгу опрокинулась ночь.

Новой жизни два дня прошло

Одолел он второе зло.

В колыбели заснул малыш,

Жеребенок его — на лугу,

И кругом — таежная тишь…

Разбудило утро тайгу,

Вышел старый нойон за порог

И поднялся на бугорок.

Он к груди прижал малыша,

Он домой унес крепыша.

Мальчик в юрте поел охотно

И спокойно весь день, беззаботно

Он лежал на месте почетном.

Но когда небеса потемнели,

Он заплакал в своей колыбели,

И таким наполнил он смрадом

Все жилье, издавая крик,

Что стоять не могли с ним рядом

Ни старуха мать, ни старик.

Раз в ребенке такой порок,

Колыбель они вынесли снова

И поставили на бугорок,

Посреди затишья лесного

Мальчик плакал, и плач его громкий

В содроганье привел потемки.

Девяносто бесов тлетворных,

Девяносто злых и трусливых,

Не дождавшись воронов черных,

Комаров собрали кусливых.

Что пред ними весь род вороний?

Комары велики, словно кони!

Комары прилетели со звоном,

Лапки — больше конских копыт.

Закружились над мальчиком сонным,

Притворился малыш, будто спит.

Вьются-кружатся, тонко звеня,

Но готова для них западня:

Хоть, как лошади велики,

Комары попали в силки,

Комары в силках ослабели!

Мальчик выскочил из колыбели,

Взял из красного дерева плеть,

Чтоб расправиться с ними, как с мошками.

Восемнадцатью бил их застежками,—

Комары перестали звенеть,

Услыхали ребенка приказ:

«Я, пожалуй, помилую вас,

Но сперва поклянитесь, что впредь

Мелкой мошкою станете вы,

Чтоб висеть на верхушках травы!»

Клятву взяв, он прогнал комаров —

Каждый был размером с коня!

Потемнел небесный покров.

Новой жизни прошло три дня —

Трех врагов одолел мальчуган…

Вот растаял рассветный туман,

И старик со старухой снова

Взяли на руки сына родного,

Принесли в шалаш травяной.

Мальчуган покушал отменно

И заснул, обретя покой.

Просветлела душа Сэнгэлэна,

Он сказал старухе седой:

«Чтобы радовать нас, есть ребенок,

Чтоб зимой согревать, есть очаг,

Чтобы встретить нас, есть жеребенок,

Чтоб за нами бежать, есть лончак!»

И спокойно заснули втроем

В шалаше таежном своем.

Поутру закричали спросонья:

Задыхаются от зловонья!

Старец крикнул: «Ублюдок наш

Травяной испоганил шалаш,

На весь мир от ребенка смердит!»

За порог он вышел, сердит.

Следом с мальчиком вышла мать,

На супруга стала кричать:

«Нас кормить этот мальчик не будет,

Повзрослеет — о нас позабудет,

Нашу старость не станет жалеть.

Унеси ты его в берлогу,

Где сидит в черной шубе медведь».

Сэнгэлэн знал к медведю дорогу,

И унес в медвежий тайник

Своего ребенка старик.

День проснулся, прогнав дремоту.

Сэнгэлэн пошел на охоту.

Он, росою обрызганный свежей,

Подошел к берлоге медвежьей.

Видит: мальчик его ненаглядный,

Без штанишек, грязный и смрадный,

По тропинке ползет травяной.

И, взглянув на отца, рассмеялся

Сэнгэлэна сынок озорной.

Он к седому отцу приласкался,

А за ним на траве распластался

В черной шубе хозяин-медведь:

Недвижим, он лежит, не дыша,

Он раздавлен рукой малыша.

До чего же силен, озорник!

Сына к сердцу прижал старик

И унес ребенка домой.

Ох, вкусна была замечательно

Эта свежая медвежатина!

И старик со своей женой

Пищей лакомились мясной:

«Нам небесными властелинами,

Видно, мальчик этот дарован.

Поднебесными исполинами

Нам на радость мальчик дарован.

Он для подвигов приуготован.

Так не будем плакать в кручине,

Пусть, как хочет, живет отныне!» —

Говорили они о сыне.

Обгоняя в тайге все сроки,

Стал расти крепыш краснощекий:

Богатырская грудь широка,

И крепка и могуча рука.

За ночь так мальчуган вырастал,

Что ему становился мал

Из овечьей шкуры тулупчик.

За день так вырастал голубчик,

Что ему становилась тесна

Даже шуба из бычьей кожи,

И просил он другой одёжи.

А в тайге звенела весна,

Мальчик прыгал среди разнотравья,

Напевал, юной жизни рад,

То гнусавя, то шепелявя,

То впопад, а то невпопад.

В это время вожак злотворных

Бесов синих, желтых и черных

Двадцати волшебствам дал приказ

По ладони пуститься в пляс,

А потом по перстам пустил

Десять людям враждебных сил

И постиг жестоким своим

Постижением колдовским:

«Небесами земле заповеданный

И земле неокрепшей преданный,

Появился для блага людей

Исполин, богатырь, чародей.

Уничтожим его, покуда

Этот мальчик не возмужал,

А не то будет бесам худо!»

Злобных бесов собрал вожак,

И они порешили так:

«Уничтожим того чародея,

Что, неслыханной силой владея,

Ради радости бедного люда,

Возмужав, дойдет и досюда.

Уничтожим его, покуда

Он не вырос еще, не окреп!»

Вот вожак, хитер и свиреп,

Напрягает свой черный разум,

Погубить замыслив дитя…

В человека себя превратя,

Стал он ламою косоглазым.

Из безлюдной страны Хонин-Хото,

Где кочкарники да болота,

Где живое гибнет бесславно,

Где земля бесплодна, бестравна,

Будто вывернута наизнанку,—

До таежной чащи густой

Пробирался паломник святой

И нашел Сэнгэлэна стоянку.

Поклонился он, сладкоголос,

И моление произнес.

Косоглазого старца святого

Привечает Наран-Гохон.

Всем, что в юрте было готово,

Угощает Наран-Гохон.

Вопрошает учтивый нойон

Косоглазого старика:

«Далеко ли, близко ль живете?

Далеко ли, близко ль идете?

Как, скажите, зовется река,

Из которой вы воду пьете?

Как название той страны,

Где вы были на свет рождены?»

Источает из уст обман,

Облачает слова в туман

Косоглазый лама в ответ:

«На востоке рожден я на свет,

Возле устья Желтой реки.

Я — искатель чистых путей,

Воспитатель малых детей,

Я их пестую в ранние дни,

А когда подрастают они,

Я учу их ёхору-пляске.

Я теперь узнал, что у вас

Появилось дитя в добрый час,

Я пришел, исполненный ласки».

Старики тогда приосанились,

От смущения зарумянились,

На душе у них посветлело.

А ребенок в люльке кричит,

А ребенок плачет навзрыд,—

Неужели дитя заболело?

Старый лама забеспокоился:

«Почему он все время плачет?

Может быть, желудок расстроился?

Я узнаю, что это значит!»

Лжепаломник с коварной целью

Наклонился над колыбелью,

Но разумный младенец постиг,

Кто таков косоглазый старик.

Прекратив свои сладкие речи

И отринув лик человечий,

Принял облик свой истинный бес,

В колыбель с головою залез,

Порешил: младенца убьет,

Порешил: мальчугану в рот

Он вонзит непомерный клюв.

Но ребенок, дело смекнув,

Ухватил ручонкою тонкой

За огромный железный клюв,

Он ударил детской ножонкой,

Но со всею силой своею,

Косоглазого ламу в шею.

Отскочила от плеч голова

И за дверь покатилась, мертва.

Был издохший бес изувечен,—

Вместе с легкими вырвалась печень,

Опрокинулась грудь пустая,

И в чащобу она поползла,

Где трава зеленела густая…

На нежданную гибель зла

Старики с удивленьем смотрели.

Мальчик выскочил из колыбели,

Мать с отцом повел за собой.

Увидали в чащобе густой,

Средь кустов и веток бесчисленных,

Бездыханного вожака

Девяноста бесов зломысленных.

У отца из-за кушака

Мальчик выхватил острый топор.

Зашумел разбуженный бор.

Сэнгэлэн и мальчик вдвоем

Порубили в лесу густом

И сырые стволы, и надежные,

Вместе с ветками, вместе с корнями.

Порубили деревья таежные,

Развели высокое пламя.

На костре сожгли среди леса

Ламу ложного, злобного беса,

Превратили его в золу,—

Да не будет победы злу,

И осиновою лопатой

Этот пепел собрали проклятый,

А березовою лопатой

По тайге черный пепел развеяли,—

Для людей это дело содеяли.

И сказал Бухэ-Бэлигтэ:

«Как вступил я в земной предел —

Трех противников одолел,

И четвертый враг сломлен мной

В день четвертый жизни земной!»

Так сказав, он уснул в колыбели,

А старик со старухой женой

Улыбнулись, повеселели:

«Прелесть девочке с детства дана,

Сила мальчика с детства видна!»

Много ль, мало ли минуло времени,

Мальчик в юрте рос без докуки.

Достают его ноги до стремени,

И до вьюков — округлые руки.

А у Желтого моря далекого,

У истока Желтой реки,

Где желты и пустынны пески,

Тридцать бесов нашли себе логово:

Пляшут, скачут, визжат, желтоликие,

Да заводят игрища дикие.

Загрязнили Желтое море,

Развели в нем гадов-червей,

Напустили они суховей,

Иссушили, всем тварям на горе,

Воду пресную Желтой реки,

Заглушили ее жестоко,

Задушили ее с истока,

Загубили траву с корнями,

Едкой пылью, большими камнями

Завалили источник каждый,

Чтоб народ погибал от жажды,

Напустили язву и мор,

Чтоб земной обезлюдел простор:

Что ни день — гибнет сотня людей,

Что ни день — гибнет сто лошадей.

Мальчуган Бухэ-Бэлигтэ

Наилучшей дождался поры.

Он сработал из желтой коры

И коня, и огромный котел,

А потом искрошил, измолол,

Будто желтую шкурку беличью,

Травку желтую с галечной мелочью.

Он до Желтого моря дошел,

До истока Желтой реки,

Где без края желтели пески.

Он присел на желтой земле,

Стал готовить в желтом котле

Измельченную желтую снедь,

Стал на желтую воду глядеть.

Вдруг из желтой морской пучины,

Из потока Желтой реки

Разом вышли на берег пустынный,

Побежали вперегонки

Тридцать бесов желтого цвета,

Закричали вместо привета:

«Что за пищу ты варишь, малыш?

Может, завтраком нас угостишь?»

Вьются бесы, тридцать числом,

Перед желтым толпятся котлом,

Все нечистые — с желтым хохлом.

Им сказал Бухэ-Бэлигтэ:

«Небожителями Востока

Я направлен к вам издалёка.

Вижу, вам живется несладко,—

Ни избытка у вас, ни порядка.

Я вам другом-помощником стану!»

Не поверили бесы обману

И ответили мальчугану:

«Нам взаправду ль на помощь пришел ты?

Не такой ты, как мы, ты не желтый!

Из древесной коры твое мясо,

И, сдается, из масла — кости.

Если к нам ты пришел без злости,

Чтобы нашим стать сотоварищем,

С нами, желтыми, не лукавящим,

То на желтого сядь лончака,

Да сожми ему крепко бока,

И вкруг Желтого моря помчись,

И, пока мы глазом моргнем,

Ты на это же место вернись!»

Но не знали бесы о том,

Что он хитрым был колдуном!

Он на желтого сел лончака

И назад, где желтела река,

Желтым бесам глаза повернул.

Каждый бес только глазом моргнул,

А мальчишка на лончаке

Сделал вид, что вернулся к реке,

Что объехать успел неоглядное,

Желтоцветное море громадное!

Тридцать желтых бесов решили:

«Ты отныне — в нашем числе!»

Вшей собрали, подбросили гнили.

Стали пищу варить в котле.

Вот наелись они до отвала,—

Вся орава с урчанием встала.

Говорит Бухэ-Бэлигтэ:

«Тот, кто знает дороги вдоль моря,

Пусть меня за собой поведет».

С сотоварищем новым не споря,

Тридцать бесов пошли вперед,

Мальчугана ведя за собой.

Ближе, ближе морской прибой,—

И привстал на луке седла

Мальчуган, чьи хитры дела,

Сжал он плети своей рукоять —

Восемнадцать застежек на ней,—

Стал он Желтое море хлестать:

Желтых бесов, громко смеясь,

В пыль втоптал он, в желтую грязь!

Он сказал: «Ваши кончились козни!

Срок наступит близкий иль поздний

Вы не встанете больше со дна

Желтоцветного моря великого:

Это слово — на все времена!»

И сандаловою, целебною,

Тонкой палочкою волшебною

Он погладил Желтое море,

И оно очистилось вскоре,

И, сверкая своей желтизной,

Побежала волна за волной.

В путь пустился в тиши ночной,

И дошел, с наступленьем рассвета,

Он до моря синего цвета.

Не знавал он места пустыннее,

А шулмусы там жили синие.

Чтоб живое спасти от хвори,

Синих бесов загнал он в море,

Придавил их синей скалой…

Новый день взошел над землей,

И до моря черного цвета

Он дошел с наступленьем рассвета

Черных бесов он истолок

И втоптал их в гальку-песок.

Язва страшная, моровая,

Праздник жизни уничтожая,

Нависала желтым туманом,

Трем грозя сопредельным странам.

Но в сосульку из серебра

Он вобрал туман ядовитый,

Выдул весь в океан ледовитый

Ради блага, ради добра!

Старший брат Сэнгэлэна, Саргал,

Тот, что в Белой Стране обитал,

Где дороги белей облаков,

Белолиц и белоголов,

С книгой белых указов в руке, —

Порешил навестить Сэнгэлэна,

Что в изгнании жил вдалеке.

Оказалось, в тайге забвенной

Сын родился у старика!

Радость дяди была велика:

«Наступило благое время,

Начинает людское племя

Праздник жизни праздновать вновь,

Торжествует теперь любовь!

Ты, мой брат, со своей женой

Возвращайтесь ко мне домой,

Где пышна, многоцветна долина,

И отдайте мне вашего сына».

Сэнгэлэн и Наран-Гохон,

Столько лет проведя в глуши,

Были рады от всей души

Своему к домочадцам возврату.

Сына отдали старшему брату.

Голова Саргала бела,

А душа Саргала светла.

Вот он скачет к Белой Стране

На могучем белом коне,

И покой на земле у него,

И племянник в седле у него!

Но племянник неладно сидел;

Он изгадил накидку-дэгэл,

Измарала его пачкотня

Белошерстое тело коня…

У Саргала, страны властелина,

Было два сильноруких сына:

Старший воин — Алтан-Шагай,

Младший воин — Мунгэн-Шагай.

Говорит старик белоглавый

Сыновьям и всем домочадцам:

«Я приехал к вам с младшим братцем,

Он рожден для битвы и славы.

Но без имени храбреца,

Но без прозвища удальца

Не бывает в доме отца».

Вот Саргал собирает в круг

Стариков и важных старух,

Собирает друзей и сверстников,

Сотоварищей и наперсников.

Он откормленных за девять лет

Режет жирных коров и быков,

Ибо пищи прекраснее нет

Для пирующих стариков.

Тридцать дней веселье идет,

Длится пиршество целый год,

А не могут люди достойные, —

Сообразно его уму,—

Выбрать имя сопливцу тому,

Чьи глаза — словно раны гнойные.

Но Саргал восклицает с болью:

«Нет без имени храбреца,

Нет без прозвища удальца!»

Он размером с шапку соболью

Ставит мясо средь пира веселого,

Ставит масло размером с голову,

Да еще со словами такими:

«Это мясо отдам тому,

Это масло отдам тому,

Кто племяннику моему

Наилучшее выберет имя!»

Белоглавый поднялся гость,

Опираясь на белую трость.

Посерел от годов старик

Дай ростом был невелик.

Много видеть ему довелось!

Головы его седина

Малахай пробила насквозь,

Ногти, чья непомерна длина,

Проросли сквозь его рукавицы.

Так сказал старик мудролицый:

«Он соплив, твой малыш озорной,

Некрасив, и в глазах его — гной,

Так Сопливцем — Нюсата-Нюргаем —

Мы отныне его называем».

«Верно! Верно! — кричат на пиру.—

Это имя будет к добру!»

Получил старичок седой

Масло с голову величиной,

Мясо величиной с малахай,—

Да растет Нюсата-Нюргай.

У Саргала скота немало,—

Охраняли три сына Саргала

Ровно семьдесят красных телят.

Старшим братьям сказал младший брат:

«Мы за стадом идем да идем,

Возвратимся ли скоро назад?

Так попробуем, братья, втроем

Мы съедим одного из телят».

Возражает Алтан-Шагай:

«Мы нарушим отцовский приказ».

Упрекает Мунгэн-Шагай:

«Будет мать сердиться на нас».

Отвечает Нюсата-Нюргай:

«Понапрасну волнуетесь вы!

Мы нарвем прошлогодней травы

Да набьем ею шкуру телячью.

Обещаю вам, братья, удачу:

Эту шкуру с истлевшей травой,

Как живую, пригоним домой».

Захотелось и старшим убоины,

По свежинке соскучились воины,

Но теленка зарезать боялись,

Мальчугану в ответ рассмеялись:

«Как ты знаешь, так поступай».

Побежал Нюсата-Нюргай

И схватил теленка за хвост,

Размахнулся до самых звезд,—

Эх, была в нем, как видно, силенка

И содрал он шкуру с теленка,

И набил ее старой травой.

Приказал: «Скачи да беги ты!»

И теленок, травою набитый,

Стал скакать, как будто живой.

Вот уселись они пред костром,

Был огонь и высок и светел,

И надели мясо на вертел,

И, как волки, наелись втроем.

От Сопливца двум старшим — почет:

Отдает им куски пожирней,

А себе похуже берет…

Много ль, мало ли минуло дней,

И сменялись ли быстро недели,—

Братья счет вести не хотят,

Не заметили сами, как съели

Шестьдесят и девять телят.

А вокруг пастухов этих сытых

Скачут, старой травой набитых.

Шестьдесят и девять телячьих

Красных шкур, немых и незрячих!

Старшим братьям сказал младший брат:

«Вы и сами, видать, не заметили,

Как изжарили мясо на вертеле,

Как вы, старшие, съели подряд

Шестьдесят и девять телят.

Нам остался семидесятый,

Да боюсь наказанья-расплаты».

Но хотелось двум старшим убоины,

И, не ведая удержу, воины

Закололи семидесятого,

Нежным мясом и жиром богатого.

Шкуру старой набили травой,

И теленок семидесятый

По приказу Сопливца-Нюсаты

Стал скакать, как будто живой.

Возвращаются братья домой,

Гонят семьдесят красных теней,

Прошлогодней набитых трухой.

Пастухи стали телом плотней,

А у мальчика вздулся живот:

Воду пьет он, и пьет он, и пьет…

Рассердилась мать: «Что с тобой?

От воды заболеешь сырой!»

Он в ответ: «Мои губы горят,

Все во мне сожжено до нутра,

Из семидесяти телят

Мы последнего съели вчера.

Слишком жирным то мясо было,

И от жажды я изнемог…»

«Говоришь ты неправду, сынок!

Только что я коров доила,

Все телята сосали вымя!»

«Не вернулись они живыми:

Мы наполнили шкуры травой

И погнали их с криком домой».

Удивилась добрая мать,

Ничего не могла понять,

На телят поглядеть захотела.

Поглядела и обомлела,

Не поверив глазам сперва:

Из телячьего каждого зада

Выползала труха-трава,—

Вот каким оказалось стадо!

А как выдернула траву —

Наземь семьдесят шкур повалилось!

Рассердилась мать, разозлилась,

Стала бить сыновей своих,

Вместе с младшим — и старших двоих.

Но Саргал пожалел сыновей,

И, едва отвернулась старуха,

Стал старик покашливать глухо,

Их из юрты увел поскорей.

А в душе старика — отрада:

«Сыновья растут у меня —

От врагов завидущих ограда,

От врагов загребущих броня!»

Рано утром проснулся Саргал,

Напоил он Алтан-Шагая

Полной чашкой горячего чая,

К пяткам шило и нож привязал,

Посадил на четырехгодовалого

Необученного быка:

Испытать порешил он стрелка —

Сына старшего, доброго малого.

Говорит он сыну: «Вдвоем

На быках поедем верхом,

На деревья-кусты утром ранним,

На посевы китайские взглянем».

Едут-едут. Со всех сторон

К ним подходит тайга вековая.

Вот Саргал, белоликий нойон,

Вопрошает Алтан-Шагая:

«Для чего нам нужна тайга,

Чем для нас она дорога?»

И Алтай ответствовал: «Тут

Дерева для того и растут,

Для того и пригодны весьма,

Чтобы строить чертоги-дома».

Едут-едут. Со всех сторон

Обступает их ширь степная.

Вот Саргал, белоликий нойон,

Вопрошает Алтан-Шагая:

«Посмотри-ка на ровное поле.

Чем земля его хороша?»

Старший сын сказал не спеша:

«Распахать бы это раздолье

Да посеять бы добрую рожь:

Право, лучшей земли не найдешь!»

Едут-едут безлюдной тропой

И въезжают в ельник густой.

Вот Саргал говорит Алтану:

«Здесь на отдых с тобою стану.

Деревянный сделай котел.

Моего быка мы зарежем

Да насытимся мясом свежим».

Старший сын на землю сошел,

Деревянный сделал котел, —

А котел вместе с мясом сгорел.

Старец, мясо изжарив на вертеле,

Хорошо и сытно поел…

Старший сын на отца смотрел,

Старший сын остался голодным…

Так вдвоем на одном быке

Устремились к полям плодородным.

Вот хлеба встают вдалеке,

Нет посевам края-предела!

Вдруг Хитару-птица взлетела

Из высоких спелых хлебов.

Белолиц и белоголов,

Вздрогнул старый как бы с перепугу,

И на всю заорал он округу.

То ли шилом, то ли ножом

Он быка уколол под лопатку.

Красный бык, в малолетстве своем,

Был еще не приучен к порядку,

Он взревел и пустился бегом,

Сбросил сына вместе с отцом.

Вверх тормашками лег Саргал,

Вкруг него в тоске зашагал

Безутешный Алтан-Шагай.

Умолял он: «Отец, вставай!»

То в ногах его, то в изголовье

Он рыдал, обливаясь кровью,

То назад идет, то вперед,

Как помочь отцу — не поймет.

А Саргала дума тревожит:

«Видно, старший сын не таков,

Чтоб защитою стать от врагов,

Он беду одолеть не может!»

Он со старшим вернулся домой.

Снова утро взошло над землей,—

Стал испытывать среднего сына,

Но отца охватила кручина:

«Не сумеет Мунгэн-Шагай

Защитить отеческий край

От могучих, злобных врагов!»

Белолиц и белоголов,

Недовольный, вернулся домой.

Третье утро взошло над землей, —

Начал старец, гласит преданье,

Сына третьего испытанье.

Добрались до высоких берез,

До лесов, где листва густа.

Задал сыну отец вопрос:

«Что ты скажешь про эти места?»

«Всю березовую чащобу

Надо выкорчевать без остатка.

Коль обрушит враг свою злобу,

Будет поле ровно и гладко,

Пригодится для правой войны.

Чтобы были враги сметены,

Чтобы мы одержали победу…

С этой мыслью, разумом слаб,

По местам березовым еду».

Вот погнали дальше быка,

Доскакали до сосняка,

Где прекрасны багрец сосновый,

Твердых лиственниц высота.

И отец вопрошает снова:

«Что ты скажешь про эти места?»

«Надо нам, чтобы жить в тиши,

Нашу землю обезопасить.

Эти лиственницы хороши,

Чтоб врагов завидущих дубасить,

Пригодится нам и сосна,

Если с недругом будет война».

Едут-едут, заботы отбросив,

Добрались до высоких колосьев:

Нет посевам края-предела!

И Хитару-птица взлетела

Из хлебов, что поспели вокруг.

Красный бык испугался вдруг,

Побежал, четырехгодовалый,

Стал топтать деревьев завалы,

Сбросил двух седоков, и упал

Вверх тормашками старый Саргал:

Затвердели белки его глаз,

Смерть нежданная, что ли, стряслась!

Встал Нюсата, глядит удивленно

На недвижное тело нойона.

Он кричит: «Поднимись, отец!»

Но Саргал молчит, как мертвец.

Трижды сын повторил свой крик,—

Ничего не слышит старик.

Стал тогда размышлять Нюсата:

«Как затмилась отцова судьба?

Если 6 здесь, где земля богата,

Не взрастили соседи хлеба,

Не вспорхнула б Хитару-птица.

Если б здесь не могла гнездиться,

То быка не повергла б в испуг.

Если б бык нас не сбросил вдруг,

Не скончался бы мой отец!»

К этой мысли придя наконец,

Красной плетью взмахнул он умело,

Из древесных она ремней,

Восемнадцать застежек на ней!

Препоясал могучее тело

Он березою, рослою, белой,

Вырвал лиственницу для опоры

И подумал: «Время приспело,

Чтоб свершить заповедное дело.

Перед тем как в землю зарою,

Я воздам почет властелину:

Серебром его плечи покрою

И покрою золотом спину».

Две полы завернул за кушак,

До локтей засучил рукава

И отправился юный смельчак,

Чтоб свои защитить права,

В государство китайского хана.

Шел и шел — и пришел утром рано

В государство китайского хана.

Во дворец он вступил старинный,

Молвил хану среди дворца:

«Ваши подданные повинны

В том, что я потерял отца.

Я теперь его в землю зарою,

Но сперва, как следует сыну,

Серебром его плечи покрою

И покрою золотом спину».

Согласился властитель державы

С ясной речью: «Мы были неправы,

Ведь на вашей земле мой народ

Сеет злаки из года в год.

Ты получишь в этот же день

Серебро и червонное злато.

Своего отца ты одень

В серебро и червонное злато.

Разукрась его тело богато

Да в могилу зарой в горький час.

А теперь я составлю указ,

И с тобой, лишь его составлю,

Наших поданных я отправлю».

Испугались люди Китая,

Нагрузили они, не считая,

На возы серебро и злато,

С ними вместе поехал Нюсата.

До китайских добравшись колосьев,

Яму вырыл он острой лопатой,

Рядом шапку дырявую бросив.

Удивляются люди Китая,

Серебро и злато кидая:

«Не наполнится шапка никак!»

Преподносят они кушак,

Расстилают шелк-чесучу,

Говорят с мольбой силачу:

«Нас, что ради посевов пришли,

Со своей не гоните земли!»

В путь пустились — и скрылись вдали.

Исполняя сыновний долг,

Дорогого отца Нюсата

Облачил в чесучу и шелк,

Облачил в серебро и злато,

Порубил он деревья лесные

Вместе с ветками, вместе с корнями

И сухие стволы, и сырые,—

И разжег высокое пламя.

Заплясал огонь, засверкал,

От огня отшатнулся Саргал,

Закричал: «Ой, смерть горяча!»

Побежал, и с его плеча

Стали падать шелк, чесуча,

Серебро и червонное злато.

Младший сын старика поймал

И воскликнул: «Я помню свято,

Что беда для всего живого,

Коль мертвец оживает снова».

Он отца поднимает опять,—

Он сейчас в огонь его бросит,—

Но отец умоляет-просит:

«Ты не должен меня сжигать,

Я не мертв, прости мне причуду,

Притворяться больше не буду!»

Так старик просил Соплячка,

Перетряхивая кисет.

Сын кивнул головой в ответ.

Нагрузили они быка

Шелком, золотом, серебром,

А потом уселись вдвоем

И быка погнали домой.

Так подумал Саргал седой:

«Младший сын у меня растет,

Для народа — броня-оплот.

Всех врагов одолеть он может,

Все напасти он уничтожит».

Было радостным возвращенье:

Младший сын испытанье прошел!

Вот хозяйка свое угощенье

На серебряный ставит стол,

Накрывает стол золотой,

Угощает питьем и едой.

Вот уселись они впятером:

Старики — за одним столом,

За другим столом — сыновья.

Вдоволь пищи, вдоволь питья!

Как насытился старый Саргал,

Погрузился он в размышленья.

Он любимую трубку достал,

Что казалась не меньше тюленя,

Серебром в руке поиграв,

Из огромного, как рукав,

Темно-бархатного кисета

Трубку красным набил табаком:

Будто всыпал копну целиком!

Он огнивом жемчужного цвета

Высек яркие искры огня —

Пламя вырвалось из кремня.

Затянулся он куревом чистым,

Начал с шумом, выдул со свистом,

А как выдул дымок, был он цвета

Загорающегося рассвета.

Солнце желтое скрылось во мгле.

Серый сумрак настал на земле.

Лег старик на высокое ложе,

Чтобы нежиться в мягком тепле.

Соболиное одеяло

И бобровое одеяло

Хорошо укрывали Саргала!

Вот и новое утро настало,

Нежно-нежно лучи заблестели.

Все, покинув свои постели,

Вышли в лес — духовитый, густой.

Родниковой умылись водой,

Причесались и приоделись.

Сели вместе за стол золотой,

Вкусной, сытной пищей наелись,

За серебряный сели в радости,

Ели сахар и всякие сладости.

Вот Саргал, отраду вкушая,

Посылает Алтан-Шагая

К дяде, к черному Хара-Зутану:

«Ты поведай дядюшке-хану:

Опротивела мне бычатина,

И я вспомнил, что замечательно

Лишь таежного зверя мясо.

Так начнем же с этого часа

На таежного зверя облаву,

Поохотимся вместе на славу!»

Старший воин был сыном послушным,

Перед дядей своим криводушным

Он предстал с отцовским наказом.

Был доволен Хара-Зутан:

То он щурился хитрым глазом,

То причмокивал языком:

Он мечтал об известье таком!

Вверх посмотрит — громко смеется,

Вниз посмотрит — в кашле трясется.

Наилучшего из коней,

Что откормлен был для облавы,

Сто и двадцать неспешных дней

Поедавшего сочные травы,—

Он поймал среди чащи густой

Недоуздком из серебра.

Обуздал вороного уздой,

Сотворенной из серебра.

На коня, что к походам привык,

Он из шелка накинул потник,

Оседлал вороного седлом,

Что сверкало литым серебром.

Для коня, чья скачка быстра,

Есть нагрудник из серебра

И подхвостник из серебра:

За стремительных десять лет

Не ослабнут они на нем.

Подтянул он на вороном —

Да за двадцать стремительных лет

Не ослабнет она на нем —

С двадцатью ремешками подпругу.

Место поводу-полукругу

За седельной нашел он лукой.

Там и место для плетки тугой.

Он лицом становится к югу,

Он в серебряный бубен бьет,

Собирает южный народ,

В золотой он бьет барабан —

Население северных стран

Собирает Хара-Зутан.

Ловчих кличет он слева и справа,

Говорит, красноречьем блистая,

Что на зверя пойдет облава,

Что поедут по склонам Алтая.

В этот самый миг прискакал,

Позади усадив Нюсату,

К черноликому младшему брату

На коне белоснежном Саргал.

Для привета-рукопожатья

Заключил он брата в объятья,

И решили радостно братья:

«Пусть другие едят на здоровье

Мясо бычье, мясо коровье,

Мы желаем с этого часа

Только зверя таежного мясо.

На заре и в молчанье ночном

Мы таежничать вместе начнем

На алтайских тринадцати склонах,

На высоких отрогах зеленых!»

Вот по северным склонам Алтая

Поскакал по таежной земле

Хан Саргал, зверей настигая,

Младший сын — у него в седле.

На охоте мальчику любо

Драгоценных ловить соболей,

Бить медведей-богатырей:

Пригодится черная шуба!

Удивлялась тайга вековая:

Ребра-спину медведям ломая,

Предлагал он спутникам мясо,—

Так, оставшихся без припаса,

Он кормил людей своих свежим —

Прямо с вертела — мясом медвежьим,

Отдавая встречным излишки.

Был Хара-Зутан огорчен:

Даже из носу черной мышки

Капли крови не пролил он.

Где теперь его красноречье!

Он Саргала спросил при встрече:

«Старший брат, по какой причине

Без добычи еду я ныне,

А твоей добычи — не счесть,

Так и хочется всю ее съесть!»

Был доволен добрый Саргал,

Стал расхваливать младшего сына:

«Не досталась и мне дичина,

Я и сам ничего не поймал,—

Ловок, зорок, удачлив Нюсата,

И добыча его богата».

Умоляет старшего брата

Криводушный Хара-Зутан:

«Пусть поможет мне сын твой младший,

Без него мне не будет удачи!»

Пожалел Зутана Саргал,—

Сыну младшему приказал,

Чтобы с дядей охотился вместе…

Только сел Соплячок в седло —

Из-под мальчика потекло

И по ребрам коня, и по шерсти.

И, почуяв зловонье резкое,

Сотоварищем смрадным брезгуя,

Отшатнулся Хара-Зутан,

И племянника к брату отправил,

От зловонья себя избавил.

Посреди густолиственной тени

Мальчугана к себе на колени

Усадил белоглавый Саргал,—

Мальчуган коня измарал.

Но глядит Саргал: то не кал —

Испускает щедро Нюсата

Серебро и червонное злато!

Испугает ли всадника вонь,

Если белый, сияющий конь

Весь — от гривы до крепких копыт

Серебром и златом покрыт!

Так, довольный охотой-облавой,

Ярким золотом-серебром,

Мчался-ехал Саргал белоглавый

С тем удачливым сыном вдвоем.

От владений Саргала вдали

Там, где северо-запад земли,

Гордый хан Турушхэй-Баян

Объявил указ-приказанье:

«Кто, участвуя в состязанье,

Три награды сумеет взять,

Тот в мой дом да вступит как зять,

Назовет мою дочь женою!

Так Тумэн-Жаргалан светла,

Что лица своего белизною

Наполняет все зеркала,

А ее походкою плавной

Околдован дворец мой славный,

И на многие тысячи лет

Ей ниспосланы счастье и свет!»

Как дошло до Сопливца нежданно

Повеленье могучего хана,

Порешил Нюсата-Нюргай

В полуночный отправиться край

И участвовать в состязанье.

Испросил Соплячок у отца

Изволенье-благопожеланье

В ту далекую землю отправиться,

Пусть женой ему станет красавица!

Порешила Тумэн-Жаргалан

Поскакать в это время весеннее

На моление-поклонение,

Близких родичей навестить,

Погостить у них беззаботно.

Вот из бычьей кожи суму

Нагрузила золотом плотно,

Вот из конской кожи суму

Серебром нагрузила бессчетно,

Поклонилась отцу своему,

Чтоб сказал ей напутствия слово,

Скакуна снарядила гнедого

С тридцатисаженным хребтом,—

Поскакала знакомым путем.

Прозорливым умом обладая,

Догадался Нюсата скоро,

Что спешит из далекого края

Конь гнедой, с быстротой облета:

Расстоянье в три кругозора,—

И помчался навстречу царевне.

Там, где путь пролегает древний,

На дороге владык малолюдной,

На дороге народа простого

Он коня увидел гнедого,

Повстречался с красавицей чудной,

Он учтивую речь произнес,

Он ей вежливо задал вопрос:

«Вы какого племени-роду?

Из какой реки пьете воду?

Как зовут вашу добрую мать?

Как отца почтенного звать?

Кто ваш хан? Где ваше жилье?

Назовите мне имя свое!»

Соплячку удивилась царевна,

Но сказала спокойно, безгневно:

«Я из дальних приехала стран.

Мой отец — Турущхэй-Баян.

Я царевна Тумэн-Жаргалан.

Там, где сходится север с закатом.

Во дворце родилась я богатом…

Из каких вы едете мест?

Для какого скачете дела?»

Вновь красавица поглядела,—

Никого не видно окрест,

Лишь наглец поперек пути —

Не проехать и не пройти!

И сказала, дрожью объята:

«Мне поручено вам привезти

Серебро и червонное злато».

Так, напугана тем Соплячком,

Две сумы, набитых битком,

Отдала ему ханская дочь,

Чтоб Сопливец убрался прочь!

На коня навьючил Нюсата

Серебро и червонное злато:

«Милой матушке дар я доставлю

И направлю обратно коня.

Здесь, красавица, жди ты меня».

Поскакал домой мальчуган,

А царевна Тумэн-Жаргалан

У родных обрела приют,

И снедала ее досада…

Возвратился назад Нюсата,

А слова его жалят и жгут:

«Если женщина нравом беззлобна,

То в дому ее дети шумят.

Если женщина суке подобна,

То она производит щенят.

Удивительны в мире дела:

Дочка хана щенка родила!

Род — высокий, а нрав-то — сучий:

Нехороший, неслыханный случай!»

И Тумэн-Жаргалан, чья краса

Озарить могла небеса,

От позора-стыда запылала,

Потеряла власть над собой

И упала к ногам зубоскала,

Обратилась к нему с мольбой:

«Всех людей, чьи чисты сердца,

Превзойдите делами благими!

Вы мое не позорьте имя!

Как дойдет до хана-отца

Эта злобная черная весть,

Молодой головы мне не снесть!»

Так в смятенье, в тревоге душевной,

Умоляла его царевна,

У Сопливца валялась в ногах,

Обливая слезами прах.

Крепко сердце Нюсаты забилось,

Докрасна оно раскалилось,

Излучая сияющий свет.

Он сказал царевне в ответ:

«Разве я тебя опозорю?

Твоему помогу я горю,

Если стану тебе родным,

Если головы соединим,

Две судьбы сольем воедино».

Дочь Баяна, дочь властелина,

Простодушна была и невинна,—

Согласилась царевна с ним:

«Как созреем для этого дела —

Для единой судьбы-удела,—

Наши головы соединим».

Речь заводит Нюсата снова:

«Коль сказала ты верное слово,

Коль дала обещанье святое,

То вручи мне кольцо золотое,

Что на правой ты носишь руке,

Что на пальце твоем безымянном».

От родных и друзей вдалеке,

На дороге, повитой туманом,

Растерялась Тумэн-Жаргалан,

И кольцо она с пальца сняла

И Сопливцу кольцо отдала.

«За тобою примчусь: жди меня

У себя через два-три дня»,—

Так Нюсата сказал озорной,

Провожая царевну домой.

Произнес он эти слова,

И при помощи колдовства

Превратился он в муху черную.

Как царевна поводья взяла

И пустилась дорогой торною,

Сел он к ней на луку седла.

Разгадал ее думы Нюсата:

Дочь могучего хана сочла,

Что она грешна, виновата

В том, что верное слово дала,

Отдала золотое кольцо.

Было скорбным ее лицо:

«На него противно смотреть.

Стать Сопливцу женою — горе.

Лучше мне сейчас умереть,

И с утеса я брошусь в море».

На скалу взобралась крутую,

Чтоб низринуться в бездну морскую,

Вдруг Нюсата схватил гнедого

За его шелковистый хвост

И сказал душевное слово:

«Не иди ты путем обмана.

Не пристало дочери хана

Обещанье свое нарушать!» —

И коня повернул он вспять.

Испугалась дочь властелина:

«Здесь, где моря шумит пучина,

Захотелось мне умереть,

Но дала я верное слово

И его не нарушу впредь».

И к пределам края родного

Погнала царевна гнедого,

А Нюсата вернулся домой.

Кончен горный путь и степной,

И предстала она перед ханом,

Пред отцом Турушхэй-Баяном,

О нежданной поведала встрече.

Хан Баян, услыхав эти речи,

Приласкал, успокоил ее,

Пожелал ей счастья и мира,

Приказал, чтоб для праздника-пира

Приготовили яства-питье.

До Зутана дошел в некий час

Турушхэй-Баяна указ.

Порешил криводушный хан,

Что пора добыть ему счастье,

В состязанье принять участье,

В жены взять Тумэн-Жаргалан.

Он велел коня черной масти

Снарядить в поход поскорей —

Пусть к царевне свой бег направит,

И решил Зутан, что возглавит

Триста воинов-богатырей.

Стал просить Нюсата-Нюргай:

«В этот северо-западный край

Вместе с вами, дядя, поеду,

Может быть, я добуду победу».

Рассердился Хара-Зутан,

И не внял он просьбе-желанью,

А прогнал племянника с бранью.

Возвратился Нюсата домой.

Там, на тоненьких ножках, худой,

Серой масти плелся лончак,

Замедлял ослабелый шаг.

Вот и лошадь для Соплячка!

Серомастного лончака

Он седлает седлом дрянным

С потником, но волосяным.

Был из шкурок мышиных — подхвостник,

Был из сусличьих шкурок — подгрудник,

А подпруга, хотя и крепка,

Да из шкурок была колонка,

А из шкурки бурундука

Он к седлу приделал подкладку.

Он сказал: «Снарядил скакуна,—

Хоть на праздник помчится, хоть в схватку,

Но и мне одежда нужна,

Снаряжусь и я для порядку».

Позаботился он об одёже,—

Он мышиные шкурки надел.

Застегнул накидку-дэгэл

Из обрезков-лоскутьев кожи.

Малахай, на колоду похожий,

Он на голову натянул.

Он из ивового куста

Лук и стрелы сработал спроста.

Был в глазу его правом гной —

В бабку конскую величиной.

Был в глазу его левом гнойник

Как пчелы разбухшей двойник.

Он, прищурясь, оглядывал разом

Запад неба своим правым глазом,

А прищурив левое око,

Он высматривал небо востока.

В путь, который ему был неведом,

На трепещущем лончаке

Он за дядей отправился следом,

А Зутан скакал вдалеке.

Край родной — за его спиной,

В горный край он вступает чужой,

А не видно Хара-Зутана.

Вдруг примчались три великана:

Глянешь спереди — горные кряжи,

Если сзади посмотришь на них,

То не сыщешь сравнения даже!

Лица алые — цвета заката,

Каждый зуб во рту — как лопата.

Имена этих трех силачей;

Нагадай-Мэргэн-дэгэй,

Солнца светлого сын молодой,

И Сэсэн-Мэргэн-дэгэй,

Тот, который рожден звездой,

И Сайхан-Мэргэн-дэгэй —

Крепкостанный отпрыск луны.

Трех светил удальцы-сыны

Громко крикнули, вопрошая:

«Эй ты, черная тварь земная,

Средь безлюдных гор и равнин

Далеко ли ты едешь один?»

«Еду в край Турушхэй-Баяна,

Чтоб жениться на дочери хана,

На прекрасной Тумэн-Жаргалан».

В гнев и ярость три великана

От такого ответа пришли:

«Ах ты, черная тварь земли!

Удальцы, что тебя почище,

К ней не смели приехать в дом!» —

И огрели Нюсату кнутом

С тамарисковым кнутовищем,

И, помчавшись, над горным хребтом,

Словно горы, они возвышались,

За вершины порою держались,

И верхушек деревьев касались,

И деревьями сами казались.

Вслед за ними — Нюргай, и нежданно

Он догнал нойона Зутана,

Но поплелся с опаскою сзади,

Побоялся приблизиться к дяде.

Так приехали в те места,

Где ни дерева, ни куста.

Холод в этой глуши окаянной!

У нойона Хара-Зутана

Все замерзло: и меч, и броня,

И в колчане стрелы, и тело,

И одежда на нем задубела,

А согреться нельзя: нет огня!

Не горюет Нюсата отважный:

Он с собой взял огонь очажный.

У огня, посреди дороги,

Греет руки и греет ноги.

А Зутан, увидев дымок, —

В чем тут дело, понять не мог.

Повелел он воинам: «Надо

Расспросить и услышать слова:

Где Сопляк раздобыл дрова?» —

И послал половину отряда.

Прискакали сто пятьдесят,

На огонь с удивленьем глядят.

Говорит им Нюсата невинно:

«Там, за горным хребтом, — седловина,

Там простерлась Долина Седла.

Значит, седла мы там добудем,

Так к чему же хорошим людям

Замерзать-пропадать без тепла?

Я свое разрубил седло

И разжег-раздобыл тепло».

Удивились сто пятьдесят,

Обогревшись, вернулись назад:

«Нам сказал Соплячок озорной,

Что Долина Седла — за горой,

Значит, седла найдутся для нас,

Так зачем же мерзнуть сейчас?

Он свое разрубил седло

И разжег-раздобыл тепло».

Хан ответил своим удальцам:

«Я об этом подумал и сам.

Надо седла скорее рассечь,

Надо пламя пожарче разжечь!»

Засверкало утро багряно,

Осветились зарей облака.

Встал Нюсата-Нюргай раным-рано,

Не дождавшись Хара-Зутана,

Оседлал седлом лончака,

И в Долину Седла, за горой,

Поскакал, облитый зарей.

А за ним копыта гремят:

То Хара-Зутана отряд

Поскакал в Долину Седла.

Там и оторопь всех взяла:

Ни для воина, ни для владельца

Ни седла не видать, ни седельца!

Происшествием этим расстроены,

В путь без седел двинулись воины

И достигли места ночевки.

Посмотрели — Сопливец ловкий

У огня, наслаждаясь, прилег,

А над пламенем вьется дымок.

Прискакал к Сопливцу отряд.

Удальцы, дорогой измучены,—

«Где огонь раздобыл?» — говорят.

А Нюсата: «Возле излучины

Мы увидим Долину Лука.

Там окончится наша мука,

Там отыщем и лук и колчан,—

Потому-то поджег я стрелы».

Как услышал Хара-Зутан,

От мороза осатанелый,

Те слова, он сказал удальцам:

«Догадался об этом я сам,

Ведь племянника я поумней!

Разрубите стрелы и луки,

Разведите огонь посильней, —

Отогреем ноги и руки!»

Триста воинов-богатырей

Разрубили луки и стрелы,

Развели веселый огонь,—

Да согреется ослабелый

Каждый воин и каждый конь!

Вот поели, спать улеглись.

Разбудил их рассветный туман,—

На конях вперед понеслись.

Поутру и Нюсата встает.

Все при нем — и лук и колчан.

Устремился и он вперед.

Вот синеет речная излука.

Он вступает в Долину Лука.

Как он въехал в нее, посмотрел

На несчастных воинов дяди:

Нет ни седел, ни луков, ни стрел,

Нелегка их дорога к награде!

Хоть страна Турушхэй-Баяна

Далека была и пространна,

А достигли ее наконец,

А доехали быстрой рысью.

Увидали под самой высью

Удивительный ханский дворец:

Золотая сзади стена,

Озаряет ярко она

Полуночные племена,

А серебряная стена,

Та, что спереди возведена,

Озаряет с утра допоздна

Все полдневные племена.

Сотни окон ярусов верхних

Свет небес вбирают в себя.

Сотни окон ярусов нижних

Свет земли вбирают в себя.

На лугах тучнеют отары

И пестреют стада-табуны,

Веселятся малый и старый,—

Весь народ огромной страны.

Вот Хара-Зутана отряд

Достигает дворцовых врат.

Триста воинов верховых

Привязали коней боевых

К яркой коновязи из злата.

Привязал и Сопливец-Нюсата

Неказистого лончака,

Чьи совсем отощали бока.

На племянника Сопляка

Родич-хан рассердился тогда,

Закричал предводитель отряда:

«Эй, источник зловония-смрада,

Для чего ты приехал сюда?

Или желтой своей пачкотней

Шелк наш хочешь измазать цветной?

Или наши решил имена

Ты унизить на все времена?

Иль задумал низвергнуть в грязь

Нашу славу, что ввысь вознеслась?

Нашу власть не засыплешь ли перстью?

Нашу честь не покроешь ли шерстью?»

Так племянника дядя порочит,

Так он гонит племянника прочь.

Уходить Нюсата не хочет,

Взять он хочет ханскую дочь!

В это время в страну Баяна

Прискакали три великана,

Сыновья светил вековых.

Все увидеть хотят, всем желанно

Состязание пятерых!

У дворца, на зеленом пространстве,

В наилучшем, нарядном убранстве,

Любопытный толпится народ:

Из пяти кто прославится в ханстве,

Кто из них три награды возьмет?

Горла бычьи, толстые шеи,

Стрелы — птиц, парящих быстрее,

У троих — округлые руки,

У троих — бухарские луки,

У троих — налучник изогнут,

Их сердца в поединке не дрогнут,

У троих — багряные лица,

Будут насмерть воители биться!

Три стрелка, отвагой горды,

Дети солнца, луны и звезды,

Во дворец Баян-хана вошли.

Вслед за ними вступил четвертый —

Хан Зутан, властитель земли,

Далеко отселе простертой.

Вслед за ним появился пятый:

Наступил черед и Нюсаты.

Он хангайскую дверь толкнул,

Чьи жемчужины как росинки,

Чрез порог он перешагнул

Бело-мраморный, без соринки.

Перед ханом предстали все пять.

Кто из воинов — будущий зять?

Возгласили привет по-хански,

Поздоровались по-хатански,

Турушхэй-Баян величаво

Встретил воинов пятерых,

Посадил их с почетом справа

И степенно спросил у них:

«Далеко ли ваша держава?

Из каких вы пришли долин?

Кто над вами хан-властелин?»

«Я — могучего солнца сын,

Нагадай-Мэргэн-дэгэй».

«Я — луной рожден молодой,

Я — Сайхан-Мэргэн-дэгэй».

«Я — рожден высокой звездой,

Я — Сэсэн-Мэргэн-дэгэй».

«Я — глава тэгэшинских людей,

Именитый Хара-Зутан,

Знаменитый делами своими».

«Я — пастух тэгэшинских коней,

И Нюсата-Нюргай — мое имя».

«Для чего вы пришли издалече

И о чем поведете вы речи?»

«Мы приехали для сватовства,

О женитьбе скажем слова»,—

Так воскликнули впятером.

Был ответ Баян-хана таков:

«Мы из множества скакунов —

Отберем с ветерком в ногах.

Мы из множества женихов —

Отберем с огоньком в глазах.

Эй, мои силачи-воители,

Эй, глашатаи-возвестители,

Объявите слова указа:

Кто победу одержит три раза —

Силой, ловкостью или оружьем,—

Станет ханской дочери мужем!»

Крепкостанны, широкоплечи,

Возгласили глашатаи речи,

Чтобы каждому было внятно:

«Богатырь, победив троекратно,

Ханским зятем станет с тех пор.

Вот он, первый великий спор:

Камень, величиною с быка,

Чьи черны и гладки бока,

Надо так прострелить красиво,

Надо вдребезги так разбить,

Чтоб хороший кремень для огнива

Из огромного камня добыть.

И второго великого спора

Вслед за тем наступит черед:

Там, где ширь степная, привольная,

Там и лиственница крепкоствольная

Одиноко в поле растет.

Чья стрела, устремясь вперед,

Этот ствол в щепу разнесет?

И великого третьего спора

Вслед за тем наступит черед:

Кто стрелою меткой пробьет

Золотой росомахи нору,

Тот и выиграет игру!»

Возвестили ханский указ.

Раздались веселые крики:

«Состязанье начнется сейчас!

Кто же станет зятем владыки?»

Услыхав условия хана,

Растерялись три великана,

Друг на друга глядят, смущены,

Трех светил удалые сыны.

Натянул тогда Соплячок

Жалкий ивовый свой лучок.

«Всем ли можно принять участье —

Испытать в состязании счастье?» —

Задает он хану вопрос.

Рассмешил он людей до слез,—

Разрывались от смеха на части.

«Посмотрите, какие страсти!

Тварь ты черная, молокосос!

На сопливый взгляните нос!» —

Издеваясь, кто-то орет.

«На слюнявый взгляните рот!» —

Кто-то громко, долго хохочет.

«Победить в состязании хочет,

А взгляните на правый глаз,—

Он повернут на запад сейчас!»

«Нет, взгляните на левое око,—

Смотрит око на небо востока!

Право слово, и смех и грех,

До чего же парень беспечен!»

Так смеялись в толпе, что у всех

Разорваться могла бы печень.

Отпрыск солнца, чья мощь велика,

Нагадай-Мэргэн-дэгэй

Стал стрелять раньше всех мужей

В камень, величиною с быка,

Но стрела о камень разбилась,

И стрелка охватила унылость.

Вот Сайхан-Мэргэн-дэгэй —

Сын луны — стрелу побыстрей

Направляет издалека

В камень, величиной с быка.

Пораженья не знал он доселе,

Но упала его стрела

В десяти саженях от цели.

Вот Сэсэн-Мэргэн-дэгэй —

Сын звезды — стрелу поскорей

Направляет издалека

В камень, величиной с быка,

Но сквозь камень ей не пройти:

В прах зарылась на полпути.

Загрустили сыны трех светил.

Криводушный Хара-Зутан,

Прошептав заклинанье, пустил

В черный камень стрелу Хангая,

Но пробить она цель не могла,

Но расплющилась эта стрела,—

Только пыль поднялась густая.

Наступает Нюсаты черед.

Он сказал, выступая вперед:

«Кто храбрец-богатырь прирожденный,

Тот получит красавицу в жены!»

Натянул он лучок из ивы

И стрелу приложил, сопливый,

Вытер губы и вытер нос,

Заклинание произнес

Над стрелой, над ее опереньем,

Он своим заклятьем-моленьем

Вызвал дым и сверкающий пламень:

«Ты пронзи, стрела, черный камень,

Послужи мне, мой слабый лук!»

Смех, издевки слышны вокруг,

А Сопливец-Нюсата вдруг

Распрямил во всю мощь плечо,

И стрела взвилась горячо,

Из-под пальцев взлетела двух —

Указательного и большого,

Шумом-свистом наполнила слух.

Раздробила она, искромсала,

Превратила в кремень для кресала

Камень, величиною с быка,

Чьи черны и гладки бока!

По степи полетела привольной,

В сердце лиственницы крепкоствольной,

Одиноко растущей, вошла,—

И в щепу ее превратила

Неказистая эта стрела!

Загудела на вешнем ветру,

Засвистела она, и пробила

Золотой росомахи нору,

И упала во внешнее море,

И, омыв свою спину и грудь

Распрямив на вольном просторе,

Устремилась в обратный путь,

И в колчан полезла со звоном,

На глазах у владыки страны,

Пред народом его изумленным:

Сопляком, невесть где рожденным,

Великаны посрамлены!

Не хотел Турушхэй-Баян-хан,

Чтоб царевна Тумэн-Жаргалан,

Чтоб красавица стала женой

Сопляку, в чьих глазах — желтый гной

Он четвертое, сдвинув брови,

Полушепотом ставит условье:

«Я тому отдам свою дочь,

Кто сумеет всех превозмочь,

Кто, сварив, разделит барана

И, пока мы глазом моргнем,

Кто накормит сидящих кругом

Десять сотен подданных хана».

Так Хара-Зутан порешил:

«Мне для этого хватит сил!»

Приложил он свое старанье

И короткого мига быстрей

Разделил он мясо баранье

Между тысячью ханских людей,

Всем по равной он выдал доле.

На крыльцо вышел хан Баян:

«Хорошо ли зарезан баран,

Разделили его хорошо ли?»

А Нюсата-малец: «Хан-отец,

Иль у ваших баранов-овец

Есть у всех по тысяче ляжек?

Посмотрите, что мне дано!» —

И баранье он поднял стегно.

Покачал головой хан Баян:

«Видно, плохо разрезан баран!» —

И пошел к себе во дворец.

А Нюсата-малец: «Хан-отец,

Каждый вправе ли в этом собранье

Попытать уменье и счастье —

Во мгновение мясо баранье

Разделить на равные части,

Накормить десять сотен людей?

Докажу вам свою умелость!»

Властелину страны не хотелось,

Чтоб добыл награду Нюргай,

Но сказал: «Раздели и раздай».

И моргнуть не успели глазом,

Как на тысячу равных частей

Разделил он барана разом,

Разделил, накормил людей:

Победил Соплячок-чудодей!

Делать нечего: должен хан

Дочь-царевну Тумэн-Жаргалан

По условью отдать Нюсате…

О таком ли мечтал он зяте!

Некрасиво его лицо,

Но на пальце его безымянном

Хан узнал золотое кольцо.

Нет, жену он добыл не обманом!

Тесть и зять пожали друг другу

Богатырскую правую руку,

Изрекли слово правды и чести,

В вечной верности поклялись,

На охоту отправились вместе,

Соболей они били и лис,

А потом за столами воссели,

Всех позвали на свадьбу-веселье.

Восемь дней пирование длилось,

Девять дней страна веселилась,

На десятое утро, едва

После пиршества-торжества

Все пришли в себя понемногу,

Собираться стали в дорогу

Обитатели разных стран:

Север звал к себе северян,

А южане пустились на юг.

И когда опустело вокруг,

Начал думать Нюсата-Нюргай

Об отъезде в родимый край,

Тестю молвил он, полный томленья:

«Как пятнистый детеныш оленя

Загрустит, потеряв свою мать,

Так, покинув свой край родной,

Человек, даже самый дурной,

На чужбине начнет горевать.

Может лося берцовая кость

Уместиться в малом котле?

Человек, даже если он гость,

На чужой уживется ль земле?»

Говорит в ответ ему тесть:

«Ум и правда в словах твоих есть».

На две части он делит народ,

Половину людей царевне

Он в приданое отдает.

Он велит в арбу из железа

Иноходцев-коней запрягать,—

Да воссядут царевна и зять!

Проводив их за три кругозора,

Хан Баян вернулся назад.

А Нюсата восторгом объят:

Он увидит родину скоро!

Четырех победив удальцов,

Он вкушает почет и славу.

Пред собой выставляет заставу,

А в заставе — десять бойцов.

За собой выставляет заставу,

А в заставе — двадцать бойцов.

Вместе с ним — стада-табуны,

И народ его юной жены

Наполняет холмы и долины.

Он в пределы родной страны

Возвращается из чужбины!

Вот и путь на исходе длинный,

И жене говорит супруг:

«Там, где мною начертан круг,

Будет дневка вам, остановка,

Где черту увидите вдруг,

Там и будет ваша ночевка».

Так сказав, простился с женой,

Поскакал поспешно домой.

Как приехал он в край родной,

Обо всем отцу рассказал.

Был доволен старый Саргал.

Вот он в бубен серебряный бьет

Созывает южный народ,—

Вот он бьет в золотой барабан

Созывает старик северян.

Он велит, чтоб лилось вино,

Как широкая влага озерная,

Чтобы, словно вершина горная,

Было мясо вознесено!

Наполняя земную ширь,

Шли богатые, шли убогие.

Приводил слепца поводырь,

На конях приезжали безногие.

Прибывал любопытный люд

Из далеких и близких стран:

Все в одеждах праздничных ждут

Дочь Баяна Тумэн-Жаргалан.

А она продвигалась вперед,

И стада ведя и народ.

Где черту наметил супруг,

Там красавица ночевала.

Где Нюсата вывел свой круг,

Останавливалась для привала.

Вот узнал белоглавый Саргал,

Чистотой сияя душевной,

Что уже недалёко царевна,

И навстречу ей поскакал.

Так Тумэн-Жаргалан и Нюсата

Сочетали две головы.

Пир гремел с утра до заката

Посреди зеленой травы.

Сэнгэлэна благословенье

Услыхала эта чета:

Да упрочится соединенье

И да будет их жизнь чиста!

Лончака оседлал Соплячок,

Взял он ивовый свой лучок

И отправился в Хул-Монгол.

Вдруг почуял: трясется дол.

Он увидел Алтан-Шагая:

Тот измучился, в небо кидая

Молот весом в сорок пудов,

Он устал от этих трудов,

А не мог поймать его снова —

Мимо падал многопудовый!

Подъезжает к брату Нюсата,

Вопрошает старшего брата:

«То ли битвы ждешь ты большой,

То ли малый предвидится бой?»

Слышит слово Алтан-Шагая:

«Не предвидится битва большая,

Не готовлюсь и к малой войне.

Надо силу испробовать мне:

Говорят, у хана Сажгая

Есть Урмай-Гохон, дочь-красавица.

К ней-то я порешил отправиться».

Распростился Нюсата с братом,

Поскакал по увалам-скатам.

Запестрела долина другая —

Он увидел Мунгэн-Шагая,

И седок удивился наш:

Тот обхватывал северный кряж,

Поднимал и ставил на юг.

Южный кряж обхватывал вдруг,

Поднимал и на север ставил.

Дело делал иль душу забавил?

Подъезжает к нему Нюсата,

Вопрошает среднего брата:

«Силу пробуешь плеч мужских,

Силу множишь ли пальца большого?

Средний брат возглашает слово:

„Я не знаю, что мне пригодится,—

Мощь плеча или сила перста!

Есть у хана Сажгая девица,

Знаменита ее красота.

Я поеду к Урмай-Гохон,

Но проверить я должен сначала,

Впрямь ли мощью я наделен…“

Много, мало ли дней миновало,

Вот Нюсата-Нюргай с перевала

В третий дол спускается вскачь.

Там небесный глупец-силач

В поединке сошелся шумном

С исполином земным безумным.

Как покрепче соперники схватятся —

Опрокинут южную гору

И назад в смятенье попятятся!

Начинается тут сумятица,

И толкают они друг друга,

Валят черную гору юга —

На траву, на густые пески.

То сохатых у них натуга,

То бодаются, как быки!

Вопрошает, подъехав, Нюсата

У безумца и у глупца:

„Для того ль вы сошлись, два борца,

Чтобы все, что черно, уничтожить,

Или боретесь вы без конца,

Чтобы все, что бело, приумножить?“

— Убирайся-ка, тварь земная,

Прочь с дороги, молокосос!» —

Не ответили на вопрос

И прогнали, борьбу продолжая.

Дальше едет сопливый малец —

То дорогою ханской, торной,

То дорогой всеобщей, черной.

Издалёка белый дворец

Перед ним засверкал наконец.

Он сверкал, небес достигая,

Этот звездный чертог Сажгая.

Верхних окон несметно число,

Солнце их своим светом зажгло,

В нижних окнах отражена,

Золотилась, светилась луна.

До дворцовых доехал врат

И увидел седок: аргамаки

Возле коновязи стоят.

Он увидел за рядом ряд

Возвышаются богатыри,

Поражая видом-величьем,

Толстой шеей и горлом бычьим,

Похваляясь деяньями смелыми,

Похваляясь колчанами-стрелами,

Восхваляя луки могучие,

Что сработала Бухара,

И налучники наилучшие,

Что из золота-серебра!

Неприметный, — такого от века

Не считают за человека,—

Отовсюду толпой зажатый,

Затерялся в народе Нюсата.

Вышли вестники, возглашая

Три условия хана Сажгая:

Тот получит Урмай-Гохон,

Кто, отвагою вдохновлен,

Победит — простой или знатный

В состязании троекратно.

Первый спор: взметнуть до небес

Молот — сорок пудов его вес,—

Так, чтоб он на ладонь вернулся,

Но при этом земли не коснулся.

Победили из многих — шесть,

Им досталась первая честь:

То Алтан-Шагай сильноплечий,

То Мунгэн-Шагай, грозный в сече,

То небесный воин-глупец,

То безумный земной боец,

То гордынею упоенный,

Криводушный Хара-Зутан

И Нюсата, племянник нойона.

Приступили к второму спору,

И заахали все вокруг:

Поднимают на севере гору,

Переносят ее на юг,

Поднимают южную гору,

И на север ее переносят,—

На пути при этом не сбросят!

Криводушный Хара-Зутан

Первым выбыл из этого спора:

Ослабел от натуги скоро!

Победителей вышло пять,

А награду некому дать:

Тот, кто третий спор переспорит,

Кто соперников переборет,

В дом владыки вступит как зять!

Кто добьется славы борца?

Тяжело состязанье такое!

Охватило волненье сердца,

Что всегда пребывали в покое.

Вот выходит Алтан-Шагай,

Брата среднего вызывая,

Вот схватились, песок взрывая,

Шум раздался: Мунгэн-Шагая

Бросил наземь Алтан-Шагай.

Начинается схватка вторая,—

И приходит ей скоро конец:

Был небесный силач-глупец

Побежден земным сумасшедшим,

Для награды сюда пришедшим.

Вот выходит новый борец,

В третью схватку смело вступая:

Обхватил Нюсата-малец,

Бросил наземь Алтан-Шагая.

Время схватки четвертой пришло.

Попирая прах тяжело,

С мощной грудью, с широкой спиной —

Выступает безумец земной.

Хан Сажгай слова произносит:

«Кто борца — безумца земного

Одолеет и наземь бросит,

Станет мне вместо сына родного,

Зятем вступит в ханский дворец!»

Вышли двое: Нюсата-малец

И земной безумец борец,

То дерутся, как лоси рогатые,

То бодаются, как быки,

То как соколы реют пернатые,

То взмывают, как ястребки.

Им друг друга нравится мучить!

На верблюда обоих навьючить,—

Одинаковым будет их вес,

На коня посадить их вдвоем,

Перевеса ни в ком не найдем!

Верх берет над безумцем Нюсата,—

У врага, видно, сил маловато!

Бьется сердце, что серо-пестро,

Гнется маленькое ребро.

Как Нюсату назад оттолкнет,

Так на землю бессильно присядет,

Как потянет Нюсату вперед,—

Упадет, а с малым не сладит.

То, как войлок-кошма, свернется,

То, как старый потник, согнется,

То на травку ляжет, как тень,

То веревкой длинной завьется,

То растянется, как ремень!

Великан-безумец Нюсату

Хочет крепко схватить за кушак,

Не найдет местечка никак.

Хочет воин прижаться к скале —

Нет опоры ему на земле.

Крепче схватит — ему же хуже:

Нет возможности устоять,

А сожмет Нюсату потуже,—

Ослабев, отпустит опять.

Не слабеет Нюсата в боренье,

Не слабеет в тяжелой схватке.

Он безумца берет под колени,

Он безумца хватает за пятки,

Покрутив непомерного слева,

Он его о каждое древо

Ударяет в левой тайге,

А потом, покрутив его справа,

Силача безумного нрава

Он кидает к правой тайге.

Две тайги превратились в корчевья,

Повалились сухие деревья,

Подкосились сырые деревья,

Будто грозный лесоповал

Все растущее с прахом сравнял!

Гневом-яростью клокоча,

Малышок того силача

В три вогнал подпочвенных слоя, —

Где безумца бахвальство былое?

В прах глубокий ушел он глухо,

Лишь два пальца торчат и два уха!

Этим делом обеспокоены,

Прибежали ханские воины,

Кто с лопатою, кто с копьем,

Говоря: «Если станет зятем

Этот малый с умом-понятьем,

То помощника в нем найдем!»

Поднатужились сообща

Да и выкопали с трудом

Сумасшедшего силача.

А Нюсата за руку правую

Взял девицу Урмай-Гохон,

И к тому, кто владел державою,

Подошел и промолвил он:

«Трижды я победил в состязанье,—

Подтвердите свое указанье!»

Но Сажгай отвратил свой взор,—

Не был он расположен к Нюсате:

О таком ли мечтал он зяте!

Он четвертый придумал спор:

«Тот, чей конь прибежит всех быстрей,

Станет мужем дочки моей!»

Выступает, к скачкам готовый,

Ханский конь, тонконогий, соловый:

Воин хана у всех на виду

Вывел резвого на поводу,

А скакун — словно быстрый плясун:

Давит воина хана скакун!

Скаковые кони готовятся

Мчаться-гнаться во весь опор.

С десяти побегут они гор,

Побегут — и не остановятся!

Вот сокрылись они вдалеке,

И тогда, с расстоянья трех дней,

Соплячок на худом лончаке

Догоняет отборных коней.

Позади половина дороги,—

Показался Хара-Зутана

Черноцветный конь быстроногий,

И летят, его обгоняя,

Конь соловый хана Сажгая,

Сына ханского конь буро-пегий,—

Состязаются в быстром беге —

Ухо в ухо и в гриву грива.

Трех коней обгоняет Сопливый,—

Показался конь Асабая,

Властелина полночного края,—

Обладатель копыт стальных.

Закричал Соплячок, потрясая

Семь пределов нижних земных,

Заорал малышок, сотрясая

Восемь верхних небесных держав,

Лончака его топот и ржанье

Облака привели в содроганье,

Обогнал он коня Асабая,

Черной пылью его обдавая,

Раньше всех вернулся назад!

А нойоны шумят-галдят:

«Кто пришел ранье всех? Непонятно!»

Возвратились кони обратно,

Им навстречу нойоны-ханы:

«В состязании кто победил?

Конь соловый? Пегий? Буланый?»

И от всадников слышат слово:

«Оседлав лончака худого,

Позже всех поскакал Нюсата,

Раньше всех прискакал Нюсата,

Победил сопливый малец,—

В том поклясться мы можем свято!»

Если так, то делу конец,

Наградить пора смельчака!

И Нюсата к царевне повел

Худосочного лончака,

Он к Урмай-Гохон подошел,

Посмотрел на красавицу сбоку,

Приласкал ее левую щеку,

Поцелуем потом обжег

Щеку правую Соплячок.

Устыдилась Урмай-Гохон,

Что целует ее безобразник,

Ей противным сделался он,

Ей и праздник теперь не в праздник,

И задумала в сердце зло,

Ей дурное на ум пришло.

У красавицы из очей

Слезы в две потекли струи,

И, бобровыми рукавами

Утирая слезы свои,

Дочь-царевна с такими словами

Обращается к хану Сажгаю:

«Счастья я никогда не узнаю,

Если там, на земле чужой,

Я Сопливцу стану женой.

Я умру, — говорю заране,—

Коль отдашь меня этой дряни!»

Вверх посмотрит, горем объятая,—

Запоет, вниз посмотрит — заплачет.

Что же хан присудит-назначит?

Он условие ставит пятое:

«Драгоценный перстень девицы,

Ясноокой Урмай-Гохон,

Пусть наденут на луч денницы.

Будет зятем тот наречен,

Чья стрела, взлетев над землей,

Этот перстень пробьет золотой».

Все, чей палец большой могуч

И мощны широкие плечи,

Стали стрелы метать издалече,

Стали целиться в солнечный луч,

На который был перстень надет.

Но мешал им утренний свет,

В цель попасть им не удалось.

Натянув из ивы лучок,

Стал стрелу метать Соплячок, —

Прострелил он перстень насквозь!

Засияло лицо Нюсаты.

«Вот и спор я выиграл пятый!» —

Победитель сказал молодой.

Хан Сажгай на него с враждой

Посмотрел и весьма удивился:

На глазах Сопливый двоился!

То он юной сверкал красотой,

То своим поражал безобразьем,

То он падал, маленький, наземь,

То во весь исполинский рост

Он вставал, поднимаясь до звезд.

Хан Сажгай на него смотрит пристально:

Где же кривда его, где же истина?

То охватывал хана испуг,—

По спине его дрожь пробегала,

То в себя приходил он вдруг,

И, казалось, душа отдыхала.

В золотой он бьет барабан,

Северян собирает хан,

Он в серебряный бубен бьет,

Собирает южный народ.

С наступленьем светлого часа

На столах ставят горы мяса

И выносят напитков озера.

Пьют неспешно, едят нескоро.

Восемь дней пирование длится,

Девять дней страна веселится

И едва-едва отрезвляется:

Хорошо на свадьбе гуляется!

Вот и день наступил десятый,—

Хан услышал слово Нюсаты:

«Может лося берцовая кость

Уместиться в малом котле?

Чужеземец, хотя бы и гость,

На чужой уживется ль земле?

Возвращусь я в края родные,

К той воде, что испил впервые.

Вашу дочь снарядите в путь!»

Хан вздыхает, не возражает:

Обещания не вернуть!

Он царевну в путь снаряжает.

Он выводит коня на тропу,

Он коня со звездой на лбу

Драгоценным седлает седлом.

Он сверкающий серебром

Разрисованный дарит колчан,

Дарит стрелы желтые хан

И бухарский лук золотой…

Так Нюсата помчался домой

Со второй прекрасной женой,

С ясноокой Урмай-Гохон.

Был доволен Саргал-нойон,

И утешил сынок Сэнгэлэна

Этой радостью вожделенной.

Обладатель двух жен, ни с одной

Соплячок не ложился женой.

От вечерней поры, когда

В серый цвет одеваются листья,

До рассветной поры, когда

Темнота разрывается лисья,

Спал он в юрте, в дальнем углу,

В бычьей шкуре, на грубом полу.

Озадачены, поражены

Две его красивых жены:

«Если мы ему не нужны,

Для чего нас доводит до слез,

Для чего сюда нас привез

Этот оборотень-колдун?

Врозь проводим каждую ночку,

Мы на разных постелях спим.

А приятно ли спать в одиночку?

Для чего связались мы с ним?»

Сумрак падает за крыльцом.

Что Нюсату-Сопливца тревожит?

Только с матерью и отцом

Он в постель своих жен уложит,

Как из юрты выходит прочь,

Где-то бродит целую ночь.

Две красивых его жены

Были страшно поражены.

«Впрямь ли в юрте он спит в углу?

Что ни ночь встает и выходит

Он в таежную черную мглу,

Где-то бродит он, колобродит:

Может быть, во мраке лесном

Занимается колдовством?

Надо путь его проследить.

Как заснет, — привяжем к подолу

Шелковистую тонкую нить:

Только сумрак спустится к долу,

Мы неслышно за ним пойдем»,—

Две жены решили вдвоем,

Отвергая долю девичью.

Серый сумрак сошел с небес,

И под грубую шкуру бычью,

Чтоб заснуть, Нюсата залез.

Две красивых его жены,

Притворясь, что на разных постелях

В сновидения погружены,

Поднялись в непроглядной мгле,

Осторожно к его поле

Привязали нитку из шелка

И опять улеглись тихомолком.

А Нюсата-Нюргай огляделся,

Встал бесшумно, беззвучно оделся,

Вышел в лес под покровом ночным.

Две жены его — следом за ним,

Не уйдет муженек-хитрец:

Нитки шелковой держат конец!

Наступила полночи пора.

Перед ними — Сумбэр-гора.

Смотрят жены, а их супруг

Превратился в ястреба вдруг

И поднялся, как сумрак сер,

На вершину горы Сумбэр.

Две красивых его жены

Не могли достичь поднебесной

Той вершины, той вышины,—

Пред скалой остались отвесной

И застыли, изумлены

Дивным обликом, статью чудесной.

Что за свет нисходит с чела?

То ли гордая эта скала,

То ль из рода людей существо,—

Есть и губы и нос у него!

Кто бы в тайну его проник?

У него — темно-красный лик,

И просторна грудь и мощна,

И сильна, упруга спина,

И могуч затылок саженный.

Как лопаты — зубы во рту.

Кто поймет его глаз пестроту?

Кто постигнет сей облик священный?

Голова его — точно снег.

То не отпрыск земли — человек,

То властитель заоблачных стран,

То отец Эсэгэ-Малан!

Прилетел к нему ястреб Нюсата,

А при нем — белолобый баран:

Жертвой стать — его назначенье.

У владыки богов Нюсата

Стал просить за свое подношенье

Для похода — вооруженье

И коня для езды и войны.

Две красивых его жены

Поспешили вернуться назад,

По дороге скорбят-говорят:

«Наш супруг — волшебник великий,

Что пред ним земные владыки?

Он могущественный чародей,

Самый сильный он из людей!

Почему же он мучает нас,

Отвергает с нами сближенье,

Держит жен своих в небреженье!

Мы обмануты хитрецом,

Мы отринуты гордецом,

Ничего для мужа не значим!»

Возвратившись, предстали с плачем

Перед старым свекром-отцом.

Десять тысяч небесных богов,

Властелинов небесных лугов,

Запредельных просторов лесных,

Услыхали: Нюсата-Нюргай

Стал супругом двух женщин земных,

И его осудили строго:

«Средний сын могучего бога,

Славный отпрыск небесных царей,

Взял он в жены земных дочерей.

Стал добычей праха и скверны,

Ибо грех совершил беспримерный!»

Так сказав, небожители ввысь

К прародителю поднялись,

В горний край Эсэгэ-Малана.

А Нюсата, чья мощь несказанна,

На вершину горы Сумбэр

Белолобого поднял барана,

Чтобы в жертву его принести

Всем пятидесяти пяти

Небожителям — белым бурханам.

Пред самим Эсэгэ-Маланом,

Пред верховным небесным главой,

Он предстал с молитвой живой:

«Ты опора моя и охрана»,—

И принес ему в жертву барана.

И достиг всех небесных долин,

Всех нагорий и побережий

Запах мяса бараньего свежий.

Эсэгэ-Малан, властелин

Девяти небесных держав,

Запах мяса почуяв, узнав,

Вопросил: «Кто моленье вознес,

Кто нам жертву-даренье принес?»

С высочайшей небесной тверди

Оглядел он земной предел,

На вершину горы посмотрел

И Нюсаты увидел усердье.

Красный сын, средний сын Хан-Хурмаса,

В дар принес ему свежее мясо

И вымаливал за приношенье

Для похода — вооруженье,

Скакуна для быстрой езды,

Для войны и для дел державных

Тридцать три воителя славных,

Триста опытных ратных вождей:

Всех богов, что его заставили,

Бросив небо, спасать людей,

Что на землю его отправили,—

Умолял, воззвав к доброте,

Богатырь Бухэ-Бэлигтэ.

Собрались в назначенный час

Эсэгэ-Малан, Хан-Хурмас,

Многознающие бурханы,

Чьи владенья — небесные страны,

Собрались поднебесные боги,—

Были солнца над ними чертоги,

А под ними был звездный свет.

Стали мудрый держать совет.

Порешили: Бухэ-Бэлигтэ,

Что на землю сошел с небосвода

Ради блага людского рода,

Чтобы землю спасти от беды,

Пусть получит коня для езды

И оружие — для похода.

Для войны и для дел державных —

Тридцать три воителя славных,

Триста ратных вождей — для побед.

В час, когда моленье-обет

Возносил их отпрыск-потомок,

На горе Сумбэр средь потемок

Приношенье жертвы свершал,—

Ветерок задышал-прибежал,

С небосвода спустился конь,

На лету высекая огонь.

Этот конь был гнедым Бэльгэном.

Обладал он мощью костей

И хребтом тридцатисаженным.

Хвост его был в тридцать локтей,

Были уши его в три аршина,

Содрогалась под ним вершина,

И была у гнедого красива

В три воза шириною грива.

Счастлив был Нюсата, что снова

Увидал своего скакуна!

Он за повод поймал гнедого,

Он в серебряные стремена,

Вспомнив прежние времена,

Ловко вдел могучие ноги,

Сел в седло, что сработали боги

Из якутского серебра.

Богатырства настала пора!

Был Бэльгэн несравненным конем:

Он взлетел на простор небесный —

Удержался всадник на нем.

Он в земные низринулся бездны —

Удержался всадник на нем.

Слышит всадник вопрос от коня:

«Ты какой обладаешь силой,

Что решил вскочить на меня?»

Молвил всадник: «Запомни, гнедой,

Обладаю силой такой:

Если б вдруг оказалась ручка

У великой тверди земной,

Я бы ручку эту рванул,

Я бы землю перевернул!

А теперь скажи мне слова,

Ты, исполненный хвастовства:

У тебя-то мощь какова?»

«Я умею бежать так скоро,

Что, пока три горсточки сора

Средь земного простора горят,

Я легко — туда и обратно —

Вкруг земли пробегу троекратно»,

Седоку ответил гнедой.

«Если так, мы должны с тобой,

Мой гнедой скакун, подружиться!»

Так сказав, ездок удалой

На гнедом помчался домой.

А гнедой Бэльгэн, словно птица,

Между небом летел и землей,—

То ли соколом, то ли беркутом,

Мимо туч, по камням низвергнутым.

Сотрясается твердь земная,

Небеса трепещут просторные,

Рассыпаются горы черные,—

Только пыль чернеет густая.

Красных гор не стихают обвалы,—

Только прах взметается алый.

Видит всадник: победно скача

Горной чащей лесной, горным лугом,

Приближаются друг за другом

Славных тридцать и три силача,

Приближаются, говорят:

«Ты — великий Абай-Гэсэр,

Наш хозяин и старший брат!»

Вверх посмотрят они — засмеются,

Вниз посмотрят — прольют слезу.

Небеса без них остаются,

Их земля поджидает внизу!

Так Нюсата, средь мрака ночного,

Получил на горе Сумбэр

Для величия — имя Гэсэр,

Для езды — скакуна гнедого,

Для гнедого коня — снаряженье,

Для сражения — вооруженье,

Для войны и для дел державных —

Тридцать три воителя славных,

Принял истинный облик свой.

Богатырь поскакал домой,

Возвратился он в край родной,

В тот, чья почва благословенна

И светла, благодатна река.

Увидал он отца Сэнгэлэна,

И стояли вокруг старика

Триста опытных знатных вождей

И три тысячи ратных людей.

Сэнгэлэн восхищен, изумлен,

Говорит он: «Саргал-нойон

Приглашает на пир гостей

В свой серебряный, белый дворец, —

Тучных режет быков и овец».

Ставят мясо — кряжи нагорные,

Ставят вина — воды озерные.

Бьет Саргал в золотой барабан,

Созывает на пир северян,

Он в серебряный бубен бьет,

Созывает южный народ.

Восемь дней пирование длится,

Девять дней страна веселится

И сама себе удивляется,

На десятый день — отрезвляется!

Молодого Гэсэра ханом,

По обычаю, нарекли:

Да земным он послужит странам,

Да защитою станет земли!

А у хана для дел державных —

Тридцать три воителя славных,

Триста опытных, знатных вождей

И три тысячи ратных людей!

Вот однажды, когда в тумане

Просыпалась земная ширь,

В золотящейся утренней рани

Встал Гэсэр, сказал богатырь:

«Мне баранье мясо и бычье

Опротивело, не по нраву.

Я хочу таежной добычи,

На Алтае начнем облаву».

На Бэльгэне Гэсэр поскакал

По великим просторам Алтая,

То мелькая средь голых скал,

То в лесные чащобы вступая.

Без ночевки-дневки три дня

И три ночи он гнал коня.

Но с кургана ли, с горной ли вышки,

Даже из носу черной мышки

Он и капельки крови не пролил,

Кто же эти края обездолил?

«Думал я, что алтайские горы,

Что великие эти просторы

Изобильны зверями с клыками,

Что я встречу сохатых с рогами,

Оказалось, — ни робкого зверя

И ни хищного нет и в помине!» —

Так сказал он, глазам не веря

И ругаясь в таежной долине.

Он взобрался на горный отрог,

Удержаться от крика не мог:

Там, где дол цветами разубран,

Он увидел красавца изюбра!

Глухоманью, в безмолвии диком

За изюбром помчался он с гиком,

Но заметил: наперерез,

Там, где гуще листвы навес,

Скачет всадник в булатной броне

На кроваво-рыжем коне.

Красным солнцем лик обожгло,

Рдеет киноварью седло,

Косы черные — в целую сажень.

Сразу видно: всадник отважен!

На Гэсэра не глядя, стрелок

Из колчана стрелу извлек,

И, прицелясь, метнул ее

Из бухарского лука богатого,

И пронзил изюбра рогатого.

Повезло удалому стрелку!

Он добычу схватил на скаку

И, Гэсэра не замечая,

Ускакал по лесной стороне

На кроваво-рыжем коне.

Рассердился Гэсэр, и слез

Он с гнедого и сдвинул брови:

«Эта наглость и дерзость мне внове.

Мне он выскочил наперерез

И, добычу мою отняв,

Ускакал от меня стремглав!

Разве женщина я, чтоб и впредь

Оскорбленья такие терпеть?»

Так воскликнул, и в грозный пляс

Он пустился, гневом объятый.

Он зубами скрипел, разозлясь,—

Были зубы его как лопаты!

На гнедого он сел опять,

Поскакал, но не мог догнать

Неизвестного верхового

На кроваво-рыжем коне,

И не слышал на крик никакого

Он ответа в лесной тишине,

Хоть кричал он криком то властным,

То пронзительным, то громогласным

Догони такого, поймай!

Взял он в рот красный камень задай,

Искрошил сорока зубами,

Бросил крошево на небосвод

И развеял за облаками.

И разверзлось сто непогод,

И жара упала такая,

Что замолкла река, высыхая,

Закипел лошадиный навоз.

«Экий сильный нагрянул мороз!

Я замерзну в чужой стороне!» —

Крикнул всадник на рыжем коне.

А потом поплотней натянул

Малахай из лисьего меха,

И, привстав на коне, запахнул

Он доху из волчьего меха,

И умчался за перевал,—

Белый иней его покрывал.

Тут-то понял Гэсэр, что жара

Не страшна незнакомому мужу,

И он вызвал ужасную стужу,—

Холодов настала пора.

Налетела такая пурга,

Что ломались бычьи рога,

У лисиц отрывались хвосты,

Каменели под снегом кусты.

«Ах, какое жаркое лето! —

Крикнул всадник, который скакал

На коне кровавого цвета.—

Задыхаюсь от зноя в меху!»

Сбросил шапку, скинул доху

И надел из шелка рубашку,

Да притом еще нараспашку,—

Мол, пылает земля горячо!

Палку-жердочку из сандала,

Ту, что чарами обладала,

На свое поставил плечо,

Поскакал, да при этом еще

Расстегнул на скаку воротник,—

Мол, к жаре такой не привык!

Не успели три горсточки сора

Средь земного сгореть простора —

Вкруг земли молодой, необъятной

Проскакал Гэсэр троекратно.

Не успели сгореть в этом мире

Сора-мусора горстки четыре

Обозленный Абай-Гэсэр

Быстро круг проделал четвертый

Вкруг земли, широко простертой,

А догнать верхового не мог.

Он от ярости изнемог,

По бедру ударил Бэльгэна.

Вздрогнул конь и взвился мгновенно

Между небом и юной землей.

Поскакал Гэсэр удалой

Там, где южные дебри-чащобы,

Там, где северные сугробы,

По вершинам гор белоглавым,

По степным сгорающим травам,

По верхушкам скрипучих дерев,

По опушкам дремучих боров.

Вот раскинулось Желтое море —

Он примчался к бурливой волне,

Вдруг низринулся в Желтое море

Ловкий всадник на рыжем коне

И сокрылся в его глубине,

Лишь клубилась желтая пена.

Как тут быть? И Гэсэр торопливо

Соскочил с коня, и Бэльгэна

Он к боярышнику привязал,

Что у моря темнел сиротливо.

Он к луке седла привязал

Богатырское вооруженье,

Он приподнял морское теченье,

Подперев его черным копьем,

Рукава засучил потом,

Две полы заткнул за кушак,

И вошел он в Желтое море,

Опустился на дно смельчак.

Оказалось: в морском просторе,

Как на суше, есть горы и долы,

Буйной зелени гомон веселый,—

Светом солнечным осиянно

Государство Уса-Лусана!

А дворец подводного хана

Достигал поднебесья морского,

Северян озаряла стена,

Что была из злата литого,

А кочевий южных страна

Освещалась южной стеною,—

Серебра ее белизною.

Вот Гэсэр подошел поближе.

Пред глазами кроваво-рыжий

Конь мелькнул, а всадник-наглец

Спрыгнул наземь, вбежал во дворец.

Но пустил Гэсэр-чародей

Десять чар по ладони своей,

Он по пальцам своим пустил

Двадцать мудрых волшебных сил,

Словно войлок, он завернул

Землю хана Лусана с окраин,

Хан и глазом еще не моргнул,

А Гэсэр широко шагнул

И во двор вступил как хозяин.

Возле коновязи, чье пестро

Разукрашено серебро,

Конь стоял, привязанный к ней

Крепким поводом, шелковым, алым,—

Этот конь был крови красней,

Он косился глазом усталым.

Ни соринки не оставляя,

Через белый мрамор Хангая,

Славный воин перешагнул,

Он жемчужную дверь толкнул

И вошел величаво, сурово

Во дворец властелина морского.

Из-за двух завес-покрывал

Двух людей разговор услыхал.

Приоткрыл он полог слегка:

За столом сидел человек

С бородою белой как снег.

Укоряла того старика,

То сердясь, то горько рыдая,

Смуглоликая дочь молодая:

Оказался девушкой всадник,

Что скакал на рыжем коне

По алтайской лесной стороне!

Говорила: «Родившись на свет,

Я ни разу, с младенческих лет,

Не знавала, что значит испуг,

А теперь испугалась я вдруг.

То не вы ли, день изо дня,

Мой отец, убеждали меня:

Нет на свете коня такого,

Чтоб догнал моего коня,

Нет ни пешего, ни верхового

На надводной тверди земной,

Что сравнялся бы силой со мной?!

Видно, речь-то была пустая!

Я охотилась в чащах Алтая,

Убивала сильных зверей,

И щадила тех, кто слабей,

И увидела удальца.

Он, хотя некрасив с лица,

Был могуч, и статен, и строен.

Если сзади посмотришь — воин

Возвышается, как утес,

А посмотришь на рот и нос —

В этом всаднике молодом

Различишь человека с трудом.

Чтоб в горах испытать его мощь,

Я три дня из чащоб и рощ

Всех зверей от него гнала,

Даже из носу мышки черной

Кровь пролить ему не дала.

Удивлялся охотник упорный:

„То великих небес колдовство

Или матерь-земля никого

Мне не хочет отдать — ни сохатых,

Ни лисиц, ни медведей косматых?“

Он от злости был сам не свой.

Так скакали мы целые сутки

И внезапно в тайге вековой,

В самом пестром ее промежутке,

Там, где дол цветами разубран,—

Показались рога изюбра.

Не успел прискакать стрелок —

Я изюбра стрелой пронзила,

Он стрелы еще не извлек —

На коня я добычу взвалила.

Властной силою колдовской

Вызвал всадник неслыханный зной,

А меня он догнать не мог.

Он заклятие произнес —

Он неслыханный вызвал мороз,

А меня он поймать не мог.

Но уже его конь гнедой,

Четырех не жалея ног,

За моею дышал спиной,—

Я спаслась от него едва,

Я с трудом прискакала домой!»

Услыхав такие слова,

Удивился владыка морской,

И Зерцало Судеб он взял,

Посмотрел в него и сказал:

«На великой тверди надводной,

Твердо знаю, до этого дня

Не имелось такого коня,

Чтоб сравнялся с твоим конем

Цвета крови и багреца.

На великой тверди надводной

Не имелось еще храбреца,

Чья с твоей сравнялась бы сила.

Но иная пора наступила,—

На великой тверди надводной

Появился Бухэ-Бэлигтэ,

Хан-Хурмаса сын благородный!

Вспоминается старина —

Стародавние времена.

Был устроен большой тайлаган.

Властелин Эсэге-Малан

И хозяин Хангая Баян

Там подарками тороватыми

Обменялись и стали сватами.

И на празднестве том счастливом

Вслед за ними я и Хурмас

Обменялись ножом и огнивом,

Сочетали детей в добрый час.

У кого широкие плечи,

Тот добудет себе одеянье,

У кого правдивые речи,

Тот добудет себе пропитанье.

Храбрецам не к лицу обман,

Мы сильны благими поступками.

Как закончился тайлаган,

Обменялись мы — с ханом хан —

Серебром покрытыми трубками,

Да и выкурили с Хурмасом,

Да одним насытились мясом,—

С одного его съели вертела:

Сердце сердце верное встретило.

С колыбели мальчик — мужчина,

С детских лет девчонка — жена.

Ты с Бухэ-Бэлигтэ воедино

Сочеталась в те времена:

Так советовал сделать Заян —

Созидатель жизни земной.

Родилась ты с такою судьбою —

Стать Бухэ-Бэлигтэ женой.

Это он скакал за тобою,

Это он спустился с высот,

Чтоб над всеми воссесть владыками,

Чтоб спасти человеческий род

Светлой мыслью, делами великими

От болезней, печалей, невзгод.

Твой скакун бежал, несомненно,

От его гнедого Бэльгэна,

Наверху, на земных дорогах,

Из созданий четвероногих —

Из бегущих, — нет никого,

Чтоб догнал коня твоего,

Не найти на земле средь двуногих

Силача, чтобы мог превозмочь,

Победить, превзойти мою дочь:

Так я думал, пока Хан-Хурмаса

Средний сын с небес не сошел!

Не забуду я состязаний

На торжественном тайлагане:

Всех коней Бэльгэн обошел,

А Бухэ-Бэлигтэ силой длани

Всех мужей-борцов поборол,

Богатырское званье обрел.

Это с ним, с женихом своим, суженым,

Повстречалась ты, молодая,

По просторам Алтая скача,

Бегом-топотом конским разбуженным.

День желанный благословен!»

Так царевне Алма-Мэргэн

Говорил властитель морской.

Но утратила мир и покой

Та воинственная царевна

И отцу говорила гневно:

«Я впервые слышу от вас,

Что невеста я и жена.

Иль узнали вы только сейчас,

Что я девушкой рождена?

Я на горку пойду в день мой горький,

И веревку найду я на горке,

На веревке повешусь пестрой,

На утес поднимусь я острый,

И с утеса я брошусь в море,

Утоплю с собой свое горе,

Будет срок моей жизни недолог!»

Побежала царевна с плачем,

Распахнула тяжелый полог,—

И обжег ее взглядом горячим

Крепкостанный Абай-Гэсэр.

Убежать пыталась далече,

От земли отрываясь, она, —

Но схватил царевну за плечи

Тот, чья мощь велика и грозна.

Убежать от Гэсэра хотела.

К небесам взвиваясь, она —

Удержал ее девичье тело

Тот, кто славен на все времена.

И когда поутихла немного

Та царевна, та недотрога,

Богатырь ей сказал слова:

«Ты свой долг исполни сперва.

Из далекой страны человека

Пригласи ты к себе домой,

Ты с далекой реки человека

Напои прозрачной водой».

Так царевну Гэсэр заставил

Возвратиться назад во дворец,

Он шаги вслед за ней направил,

А навстречу им — хан-отец,

Сам Уса-Лусан седоглавый

С белой-белою бородой.

Властелину морской державы

Поклонился Гэсэр молодой,

Поздоровался с ним по-хански,

Поприветствовал по-хатански.

Оказал ему старец честь,

Встретил радостно-величаво:

Предлагает Гэсэру воссесть

На почетное место справа.

А царевна Алма-Мэргэн

Накрывает стол золотой,

Чтобы старый и молодой

Ели яства, пили напитки,

Накрывает серебряный стол,

Ставит пищу-вино в избытке.

Хан Лусан и Гэсэр вдвоем

Разговор повели о былом,—

И о том, что записано в книгах,

И о том, что узнали изустно.

Говорили они так искусно,

Так умно и проникновенно,

Что на темной воде морской

Заиграла белая пена,

А на камне взошла трава:

Созидали жизнь их слова!

Посветлела Алма-Мэргэн,

Угощала гостя на славу:

Ей Гэсэр пришелся по нраву.

Хан-Лусан, властелин океанский,

Прозорливым разумом светел,

Приголубил Гэсэра по-хански,

По-хатански его приветил.

Вот Гэсэр и властитель морской,

Руку левую с левой рукой

Сочетав, дали клятву друг другу,

Руку правую с правой рукой

Сочетав, дали клятву друг другу,—

И Гэсэр получил супругу.

Постелили постели-ковры,

Чтобы две головы с той поры

Сопряглись-слились воедино,

И Лусан обнял зятя, как сына,

Восемь дней пировали сваты,

Девять дней продолжалось веселье,

Вот и день забелел десятый,

И с трудом наступило похмелье.

Обращается к тестю Гэсэр:

«Чужеземец тоскует вдали

От родимой своей земли.

Вспоминает охотник-скиталец

Всех родных, что дома остались.

Сироте-жеребеночку снится

Молодая мать-кобылица.

Даже гостю дома богатого

На чужой не живется земле,

И берцовая кость сохатого

Не уместится в малом котле.

Мне пора на простор земной:

Я задумал вернуться домой».

Недовольная речью мужа,

Огорчилась Алма-Мэргэн,

Огорченья не обнаружа,

Притворилась Алма-Мэргэн,

Что довольна она, весела,

И супругу преподнесла

Колдовскую еду забвенья.

Он отведал ее и забыл,—

Все забыл он с того мгновенья:

Как пришел сюда, кем он был!

Он от левой не мог руку правую

Отличить, одурманен отравою,

А глаза его из-за дурмана

То безумно глядели, то пьяно.

Год прошел, настала весна,

Родила ему дочку жена.

Так три года он жил у Лусана,

Лошадей его рыжий пастух.

А живот его вздулся и вспух.

Он забыл о земле, на которой

Он родился в назначенный срок,

Он забыл о реке, из которой

Сделал первый когда-то глоток.

Дни сменялись и ночи множились,

Небожители растревожились:

«Где Гэсэр с быстроногим конем?

Почему на просторе земном

Нам Гэсэра не слышно дыханье.

Нам не слышно коня его ржанье?

Неужели пропал он, исчез?»

И тогда пятьдесят и пять

Властелинов закатных небес

Порешили на землю послать

Трех Гэсэровых умных сестер:

Пусть обыщут земной простор!

Три сестры по дорогам земли

По холодным следам пошли,

По горячим следам пошли,

Трижды землю кругом обошли,

Обошли ее четырехкратно,

А Гэсэра нигде не нашли.

Две сестры вернулись обратно,

На сияющий небосклон,

Но сказала Эржэн-Гохон:

«Может, брата с его скакуном

Отыщу я на дне морском?

Может, брата со дна я достану?

Я отправлюсь к хану Лусану!»

В путь пустилась Эржэн-Гохон

То степной, то лесной тропой.

Вот и Желтого моря прибой,

Перед нею — копье Гэсэра,

И вонзилось оно в песок,

Подпирает морской поток,

Будто этот поток — потолок.

Больно стало сестрице до слез!

Сиротливо боярышник рос,

Был к нему привязан гнедой,

Отощавший, слабый, худой.

Он от голода изнемог,

На груди его вырос мох,

Разрослась на спине ракита,

Были выпасть уже готовы

Все четыре его копыта

И все сорок белых зубов.

Он уже умереть был готов!

До того он сделался тонок,

Будто снова Бэльгэн — жеребенок,

Будто сделался вновь лончаком,

Будто остовом стал Бэльгэн!..

Чтоб царица Алма-Мэргэн,

Обладавшая колдовством,

Небожительницу не узнала,

Порешила Гэсэра сестрица

В лебедь белую превратиться.

Два крыла она распластала,

Погрузилась в Желтое море,

Увидала: на косогоре,

На траве сидит ее брат,

Он пасет коней-жеребят,

Тьма в его блуждающем взоре.

Он отравою напоен,

Одурманен и опьянен…

Облик истинный свой приняв,

Села рядом Эржэн-Гохон,—

На нее Гэсэр и не взглянет,

Он невнятно поет-шаманит.

Чтоб вернуть ему разум здравый,

Ударять его стала сестра

То по левой щеке, то по правой.

Началась у Гэсэра зевота,

Началась у Гэсэра блевота,

Изо рта Гэсэра тогда

Потекла забвенья еда.

А сестра, в чащобе густой

Духовитых листьев нарвав,

Из десятка целебных трав

Для него сотворила настой,

Напоила Гэсэра водой

Девяти таежных ручьев,—

Стал он снова разумен, здоров.

И сказала Гэсэру сестра:

«Нам на землю вернуться пора.

Я — сначала, а ты — за мной».

Белой лебедью стала снова,

Воспарила к тверди земной.

А Гэсэр пошел, и большого

Подстрелил он лося рогатого,

И берцовую кость сохатого

Он сварил в лесной тишине.

Ничего не сказав жене,

Кликнул дочку двухгодовалую,

Приласкал он девочку малую,

Приказал ей: «К деду пойди,

О порог споткнись, упади

И заплачь, и деду-царю

Ты отдай берцовую кость,—

Сделай так, как я говорю».

Внучка малая к деду седому,

К величавому царскому дому

Побежала, как ветерок,

Спотыкнулась она о порог

И заплакала, — горе стряслося!

Перед дедом держит в руке

Кость берцовую крупного лося.

Дед погладил ее по щеке:

«Что ты плачешь, дитя чужеземное,

От отчизны своей вдалеке?

Чужеземец — хоть милый он гость

На чужой уживется ль земле?

Может лося берцовая кость

Уместиться в малом котле?

Сироте-жеребеночку снится

Молодая мать-кобылица,

Человек тоскует вдали

От своей родимой земли,

И влекут его думы живые

В отчий дом, что отселе далек,

К той реке, из которой впервые

Он когда-то сделал глоток!»

Понял старый властитель морской,

Что Гэсэр должен ехать домой,

Что разлука теперь неизбежна.

Внучку малую обнял он нежно,

Кликнул дочку и отдал ей

Половину овец и коней,

Половину имущества-золота,

И Гэсэра вместе с женой,

Вместе с внучкою озорной,—

Да пребудет их счастье молодо! —

Он с почетом отправил домой.

Как поднялся Гэсэр на сушу,

Обожгло ему болью всю душу:

У боярышника гнедой

Изнемог, — ослабелый, худой,

На едва обтянутый кожей

Неподвижный остов похожий.

Снять бы надо с гнедого седло,

Да оно к потнику приросло,

Снять потник тяжелее вдвойне:

Он прирос, он прилип к спине!

Боль Гэсэра стала больнее.

Он погладил Бэльгэна по шее,

Будто конь — жеребеночек малый

Или слабый лончак годовалый,

И, в слезах, он к гриве приник

Сотоварища боевого.

Осторожно с коня гнедого

Снял Гэсэр седло и потник,

Грудь очистил от мха густого,

Напоил скакуна водой,

Накормил травой духовитой,—

И поправился конь знаменитый,

Мощь и крепость обрел гнедой!

Стал выдергивать воин свое

Подпиравшее море копье,

Но оно укрепилось в песке,

И птенцов своих на древке

Начала уж высиживать птица,—

Здесь понравилось ей гнездиться!

Но Гэсэр ее снял с копья —

Улетела птичья семья.

Ухватился Гэсэр за древко,

И копья острие легко

Воин вытащил из песка.

Сел в седло, сжал коню бока,

И окрепший, сильный Бэльгэн

Поскакал в долину Морэн,

К побережью вечного моря.

Так Гэсэр с царевной-женой,

Вместе с дочкою озорной,

Возвратился в свой край родной,

Возвратился не ведая горя.

Счастлив был Сэнгэлэн, и Саргал

Седовласый возликовал.

Слезы радости льются из глаз.

Приглашают троих в добрый час,—

Да войдет в их дом дорогая

Третья ханша, царевна морская!

В золотой они бьют барабан,

Собирают-зовут северян,

И серебряный бубен зовет

Собирает южный народ.

Возвышаются горы мяса,

Разливаются реки вина,

И пирует на свадьбе страна,

И дрожит вся тайга от пляса.

Сэнгэлэн и Саргал седой

Сочетали племянника-сына

С третьей ханшей, с царевной морской, —

Да сольются они воедино!

Только масло в огонь подлила

Третья ханша Алма-Мэргэн,

Меж подставками для котла

Вырос красный ствол золотой.

Сэнгэлэн и Саргал седой

Угощали невестку и сына.

Восемь дней пировала долина,

Девять дней продолжалось веселье,

На десятый настало похмелье.

В путь пустился пирующий люд,

Возглашая благопожеланье.

Северяне на север идут

И на юг уходят южане.

Стали жить-поживать без забот.

Вот могучий Гэсэр зовет

Триста славных своих воевод,

Тридцать трех силачей-храбрецов

И три тысячи ратных бойцов:

Крови нет, если их проколоть,

Прострелить, — бессмертна их плоть!

Эти люди Гэсэру верны,

Им живые в бою не страшны:

Словно волки, они упорны

И тверды, словно камень горный.

К тридцати и трем храбрецам

И к трем тысячам ратным бойцам,

И к тремстам вожакам суровым

Обратился Абай-Гэсэр

С задушевным, радостным словом:

«Я хочу в долине Хатан,

Там, где вечный шумит океан,

Три воздвигнуть прекрасных дворца,

Чтобы радовали сердца,

Чтоб они достигали небес».

За Гэсэром отправились в лес

Тридцать три силача-храбреца,

Триста грозных знатных вождей

И три тысячи ратных людей.

Где тайга свободно росла,

Там, дерев нарубив без числа,

Обстругали крепкие бревна

И пригнали друг к другу любовно.

Не жалели ни сил, ни труда, —

Возвели три дворца, три гнезда,

Упиравшиеся в небосвод,—

Да сверкают из рода в род.

Им подобных не ведали раньше:

По чертогу-дворцу — каждой ханше!

Показаться могло: с небосклона

На земное твердое лоно

Три сияющих капли скатились

И чертогами засветились!

Были стены покрыты наружные

Серебром, и казалось, что вьюжные

Ослепляют снега белизной,

Было золото стен их внутренних

Ярче зорь златоцветных утренних,

Споря блеском с ханской казной.

Было нижних семь тысяч окон,

И семь тысяч вечных планет

Им дарили вечерний свет,

Было множество верхних окон,

Что сияли, свеченье вобрав

Девяти небесных держав.

Серебро облекло-покрыло

Балки, пол, потолок, стропила.

Люди радовались, построив

Девяносто без двух покоев

И навесив восемь дверей,

Что казались зеркал светлей.

А была еще дверь наружная,

Дверь хангайская, дверь жемчужная,

А порог — белый мрамор Хангая,

И, серебряная, витая,

Красовалась ручка дверная.

Доски каждым светились ребром,

И косяк был покрыт серебром,

И крыльцу дано серебриться,

И ступени все — в серебре:

С жеребятами кобылица

Здесь могли бы взапуски бегать,

Здесь могли бы играть на заре!

Для супруги Тумэн-Жаргалан

Был в верховье долины Хатан

Драгоценный дворец возведен.

Для супруги Урмай-Гохон

Был в средине долины Хатан

Драгоценный дворец возведен

Для супруги Алма-Мэргэн

Был в низовье долины Хатан,

Обладающий крепостью стен,

Драгоценный дворец построен.

Так небесный властитель и воин,

Сын Хурмаса Бухэ-Бэлигтэ,

На великую землю сошел,

Чтоб ее избавить от зол.

Он сперва был Сопливцем-Нюсатой,

Он скакал по урочищам диким,

Но, умом и отвагой богатый,

Был он назван Гэсэром Великим.

Чтоб тринадцать ханов возглавить,

Он спустился на землю с небес,

Чтоб людей от страданий избавить,

Он спустился на землю с небес.

Он спустился на землю с неба,

Чтоб народ не ведал невзгод.

Он спустился на землю с неба,

Чтоб спасти человеческий род,

Чтоб узнала людская семья

Праздник жизни, свет бытия!

Хороши его земли-становища,

Три жены у него, три сокровища!

«Кто красивей: Тумэн-Жаргалан

Иль рассвет, что горит сквозь туман?

Кто светлее: Урмай-Гохон

Или утренний небосклон?

Что заре мы найдем взамен?

Но прелестней Алма-Мэргэн!»

Так без горя пел-напевал,

Так у моря жил-поживал

В трех дворцах Гэсэр величавый, —

Подчинялись ему три державы.