Жажда любви

Глава 5

Ничего не скажешь, жизнь с отцом вовсе не способствовала превращению молодой девушки в светскую львицу и знатока моды. Роберта охотно это признавала. И дело было не в деньгах: отца никак нельзя было назвать бедняком, мало того, она подозревала, что он очень богат. Но при этом совершенно не принимал в расчет мечты дочери о Лондоне, балах, любви, замужестве…

– Но, папа, – возражала она за ужином, – не хочешь же ты, чтобы я жила с тобой всю жизнь?!

– Это мое самое горячее желание! – повторял он, расплываясь в сияющей улыбке. – И твоя критика, хоть временами и резкая, часто помогает мне совершенствовать мое искусство! Ты очень много сделала для меня. В будущем тебя прославят, как музу маркиза Уортона и Малмсбери.

– Папа, – уговаривала она (ибо вариации этой темы повторялись в течение многих лет), – я вовсе не хочу появляться на страницах учебников истории в качестве твоей музы и ненавижу составлять каталоги твоих произведений!

Иногда Роберта добавляла, что терпеть не может критиковать поэзию, но это зависело от того, когда именно она в последний раз в пух и прах разносила очередное творение отца.

При этих словах лицо маркиза превращалось в маску трагедии. Далее следовала патетическая тирада о змее, в которую превратилось его единственное дитя. Если же Роберте требовалось новое платье, отец никогда не отказывал, но соглашался платить только деревенской портнихе миссис Партнелл.

– Если мы не дадим ей работу, что делать бедной женщине? Как ей заработать на хлеб себе и своим детям? – объяснял он.

Одна из несчастных особенностей миссис Партнелл заключалась в том, что подкладку для рукавов она упорно делала из грубого белого полотна, и из-за бесчисленных огрехов в шитье подкладка обычно выбивалась наружу.

Стоит ли удивляться, что лица горничных-француженок исказились ужасом при виде туалетов Роберты? Одно из ее платьев когда-то было сшито по французской моде, но миссис Партнелл ухитрилась вырезать широкие складки сзади и с помощью тесемок приподняла юбки по бокам. В результате получился дурно сидевший на Роберте полонез.[4] Когда девушка стала сокрушаться по поводу поехавшей вверх талии, миссис Партнелл срезала корсаж и заменила его другим, из любимого ситца цвета дыни, сидевшим еще хуже. Судя по пронзительным воплям французской модистки, Роберта была права, предполагая, что темно-красный шелк не сочетается с ситцем цвета дыни.

Уже через две секунды она была раздета до сорочки, а «шедевр» миссис Партнелл валялся в углу.

– Для нищих, – пояснила Брижитт, камеристка Джеммы. – Никто из нас не унизится до того, чтобы это надеть.

Остальные две горничные жизнерадостно поддакнули камеристке. Девушки предъявляли на всеобщее обозрение платье за платьем, которые потом со всеми подобающими церемониями относили обратно в гардеробную Джеммы, по мнению Роберты, битком набитую атласами и шелками. Дело в том, что Брижитт имела строжайший приказ от самой герцогини, состоявший в том, что ее подопечная должна выглядеть полным воплощением невинности.

Но платья Джеммы вот уже полчаса путешествовали туда и обратно, и постепенно становилось ясно, что очень немногие из них способны придать Роберте невинный вид.

И эти немногие после примерки быстро потеряли всякую претензию на невинность, хотя сама Роберта считала их изысканными и элегантными. Мельком поймав свое отражение в зеркале, она едва не задохнулась от радости. Больше она не походит на убогую провинциальную мышь! Она настоящая красавица!

Образ герцога Вильерса, стоявшего перед ней на коленях, проплыл перед глазами, вызвав приятное головокружение.

– Вы слишком щедро одарены спереди, – заметила Брижитт, мигом рассеяв видение.

Роберта уставилась на грудь. Никакого сравнения с обнаженным украшением стола!

– Превосходно! – поспешно заверила Брижитт. – Мужчины обожают груди. Много грудей!

Поскольку Брижитт скорее всего вовсе не хотела сказать, что мужчины предпочитают женщин с несколькими парами грудей, Роберта приняла ее слова за комплимент.

К несчастью, ее «много грудей» делали большинство туалетов Джеммы совершенно неприемлемыми. Грудь рвалась из выреза корсажа самым «чувственным», по мнению Брижитт, образом. Какая уж тут невинность! И вдруг камеристка хлопнула в ладоши.

– Белый шелковый муар! – объявила она. Последовали оживленные переговоры. Одна из горничных вспомнила, что Джемма считала платье унылым.

– Это именно то, что нужно! – решила Брижитт.

– Да, но… – расстроилась Роберта, но на нее уже никто не обращал внимания. Впрочем, как и на остальные ее замечания.

Конечно, платье оказалось прелестным, вышитым крохотными цветочными букетиками, словно разбросанными по ткани прихотливым ветерком. И грудь не так откровенно выглядывала в треугольный вырез корсажа, потому что он был отделан белой кружевной оборкой. Узкие рукава заканчивались роскошными воланами из белого кружева. Платье было на редкость элегантным, но Роберта подумала, что Джемма права. Оно унылое.

Но разве с ней посчитались? Все остальные платья – алое, как кровь, и зеленое в полоску – были немедленно унесены, и Брижитт приступила к серьезному делу: переделке белого наряда.

– На балу вы станете выглядеть настоящей принцессой из волшебной сказки, – уверенно пообещала она. – Все принцы будут у ваших ног.

Роберте казалось, что Вильерс не из тех, кто склоняется перед невинными принцессами из волшебной сказки, но разве может она жаловаться, тем более что он наверняка не стал бы пресмыкаться перед мясистым крокодилом, выкрашенным золотой краской. Нужно повнимательнее приглядеться к герцогу, чтобы точно определить, как привлечь его внимание.

К тому времени как Роберта вышла из своей спальни, шла уже вторая половина дня. Отцовский дом был велик, но Бомонт-Хаус оказался куда просторнее. Повернув за угол, она поняла, что заблудилась. Беда в том, что Роберта, занятая своими мыслями, не знала, куда идет. Возможно, Джемма права. Платье «невинного покроя» – все равно что доспехи, при виде которых никто не вспомнит, что Безумный Mapкиз открыто живет с куртизанкой и, следовательно, Роберта постоянно находится под дурным влиянием.

Роберта чувствовала, что в целом дружба с компаньонками отца была довольно познавательной. Но разумеется, вряд ли стоит хвастаться подобными знакомствами в бальном зале.

Девушка в растерянности поднялась этажом выше и побрела по залитому солнцем коридору, между двумя рядами закрытых дверей, в надежде вернуться в центральную часть дома. В это время где-то неподалеку послышался громкий топот ног.

Он выскочил из-за угла со всей скоростью, на которую способны только маленькие мальчики.

Роберта немедленно предположила, что это сын Деймона и останавливать его не следует. Поэтому она шагнула в сторону, чтобы парень мог использовать коридор в качестве беговой дорожки. Но, поравнявшись с ней, он замер и застенчиво сунул в рот большой палец.

Роберта внутренне содрогнулась. Она нечасто имела дело с детьми, но, сидя на церковной службе, не раз наблюдала, как увлеченно они сосут пальцы. Сам тот факт, что кому-то интересно совать в рот грязные пальцы, казался омерзительным.

Но мальчишка беззастенчиво уставился на нее, поэтому она улыбнулась. Совсем неплохо выглядит, только очень уж растрепан. Похоже, никому не приходит в голову его причесать. Да, няня же ушла!

– Можешь бежать дальше, – разрешила она. Но он продолжал пялиться на нее. И сосать палец.

Тогда она пошла вперед. Он немедленно последовал за ней.

– Как тебя зовут? – спросила Роберта, изображая дружелюбие.

– Тедди, – пробормотал он. При этом большой палец с хлопком вырвался изо рта.

Роберта снова содрогнулась. С нее довольно вежливых разговоров.

Но секундой спустя он по собственной воле опустил руку и сказал:

– Чё делаешь?

– Гуляю.

– Бегу я, вот оно как! – сообщил он.

– Я бегу, – поправила она. Может, с ее стороны это было немного грубо, но после жизни с отцом она питала крайнее отвращение к инвертированным[5] фразам, как в поэзии, так и в прозе.

– Точно, – кивнул мальчик. По крайней мере он не принялся снова сосать палец, зато на него нашел приступ красноречия. – Няни не имею.

– У меня нет няни, – поправила Роберта.

– Точно. Няня, звали ее Пег…

– Няню звали Пег.

– Да, ее звали Пег, а ее брата посадили в тюрьму Брайдуэлл, потому что он украл свинью и ее поросят, я потом стащил маслобойку и посадил поросят туда.

Он помолчал, но Роберта ничего не сказала насчет маслобойки и поросят, отметив про себя, что речь его была довольно правильной.

Итак, они продолжали идти по коридору, вполне мирно беседуя. Роберта время от времени поправляла Тедди, а тот подробно рассказывал ей о различных преступлениях. Некоторые истории были довольно загадочными, и не имей Роберта огромного опыта в расшифровке отцовской поэзии, наверняка давно запуталась бы.

– Я верно поняла, – сказала она наконец, – что горничная с бородой, которую звали Карпер, вышла замуж за какого-то дикого обитателя болот, но родила ребенка от капитана Длинные Ноги?

Тедди покачал головой и постарался все ей разъяснить. Очевидно, у Карпер были еще и усы, и смысл его истории заключался в том, что на лице у нее было волос больше, чем у капитана.

Но Роберту больше интересовал дикий обитатель болот. Тедди признался, что не может описать мужа Карпер, зато знает, что ее сестра купила какое-то притирание, называемое «Могила Венеры», отчего у нее ужасно распухло лицо.

– Зловещее название. Ей следовало бы выбрать что-то более благоприятное.

После того как она объяснила значение слов «зловещий», «благоприятный» и, наконец, «могила», Тедди сообщил, что Карпер сказала, будто лекарство было неправильно приготовлено и что порошок из червей доктора Джексона помог бы лучше.

Наконец она увидела большую винтовую лестницу, ведущую к центральной части дома, и велела Тедди бежать в детскую.

Но он недоуменно моргнул и снова сунул палец в рот.

– Ты слишком взрослый для этого, – покачала головой Роберта. – Некоторые родители натирают пальцы детей порошком из червей доктора Джексона, после чего они больше никогда не берут пальцы в рот.

Тедди подозрительно прищурился.

– Беги, – повторила она, – иначе я расскажу твоему отцу об этом порошке.

Тедди мгновенно улетучился.